Дикая Дика

Шуршит бумага — то открывается дверь, впуская кого-то в комнату. Шаркают усталые шаги, качается перина, принимая на себя тяжесть чьего-то тела, обнимают меня за поясницу и плечи заботливые руки, касаются виска сухие губы. Не открываю глаз, не веду рукой, не произношу и звука. Этот человек не пахнет яблоками. Ночь всё ещё в своих правах.

Ђ Зачем ты здесь, Даннакия? — Спрашивает отец, приподнимаясь с кровати и нависая надо мной.

Ђ Страшно... — Отзываюсь дрожащим шёпотом. — Вдруг я опять всё забуду?.. Не хочу.

Ђ Хочешь. — Качает он головой, и я перекидываюсь на спину, заглядывая в тёмные глаза. — Ты делаешь всё, чтобы разум опять произвёл корректировку сознания. Загоняешь себя в угол.

Ђ Когда больше некуда бежать, звери разворачиваются и нападают. — Объясняю я.

Ђ Но не всех это спасает. — Уточняет отец, приподнимая меня за руки и усаживая в подушках. — Такие звери, как Дан, выбираются живыми. А такие, как ты, Даннакия, погибают в западне.

Хочу кричать, биться в яростном припадке, колошматить вещи, кидаться на всех с кулаками, доказывая несправедливость этих слов, уверяя, что на самом деле я сильная и несокрушимая. Сумрачно смотрю в мудрое лицо папы. Руки безвольными тряпицами разостланы на коленях.

Ђ Ты не Дан. — Вдруг произносит отец, всё понимая, оказывается. — Ты хочешь им быть, но ты не можешь... Тебе не нужно — вас не зря двое. Именно двое вас и должно быть.

Ђ Когда я всё вспомнила, — само собой вырывается у меня, потому, наверное, что я уже устала молчать, — мне показалось, будто он приехал ко мне. Я подумала, что он не забыл данного обещания и вернулся забрать меня. Но Даннаю привела сюда месть... Он и в самом деле ни о чём другом думать не может.

Тяжело вздохнув, отец приподнимается и достает из кармана брюк сложенное треугольником письмо, разворачивает, пробегает глазами по строчкам, ища нужное место, и протягивает мне, указывая пальцем:

Ђ Прочти вот отсюда.

Щурю глаза, всматриваясь в листок. У Даннаи ровный округлый почерк с равномерным нажимом — уверенный и твёрдый, как он сам. Поворачиваюсь к окну, чтобы на письмо упал тусклый лунный отсвет, и читаю, беззвучно шевеля губами: "Понимая всю сложность и опасность предстоящего дела, смею просить разрешения остановиться в вашем доме, чтобы иметь возможность повидаться с Даннакией". Надо же, как официально! Усмехаюсь, не в силах сдержаться, и поднимаю взгляд. Отец тоже начинает улыбаться, замечая что-то в моих глазах. Три-четыре раза в год на протяжении многих лет папа на неделю или две уезжал куда-то. Несколько раз он пытался и меня с собою взять, да мать закатывала истерики. Если бы я только знала, что папа едет навестить Даннаю, если бы помнила, что этот мальчик существует... ух и задала бы я матери! Как миленькая меня в путь-дорогу снарядила бы!

Ђ Он спрашивал обо мне? — Кривлю губы, пытаясь скинуть с них улыбку.

Ђ Частенько! — Хмыкает отец с толикой грусти в довольном тоне. — Однажды даже письмо для тебя передал... но, провожая меня на железнодорожной станции, забрал обратно. Сказал, что решил, чему посвятит своё время. У него есть долг перед родителями... и твоя пропавшая память — знак, что он избрал верный путь.

Бумажные журавлики по одному опрокидываются с кровати от щелчков папиных пальцев. Вглядываюсь в чёткие обводы профиля, тёплые глаза, косматые рыжие брови, сложенные в полуулыбку губы. Подползаю поближе и обнимаю отца за опущенные плечи, утыкаясь губами в щеку. Данная его сын. Папа не меньше моего горюет сейчас и переживает за него.

Ђ Не должно так быть. — Качает он головой, обхватив меня одной рукой за спину. — Нет никакой отдельной судьбы для Дана, как нет её и для тебя. У вас была одна дорога, но мы с матерью распихнули вас в стороны, вынудив много лет пробираться по болотам и буреломам. Ты завязла, а Дан заблудился — вот и всё, чего мы добились.

Опускаюсь к папе на колени и обхватываю себя руками, чувствуя, как поднимается из глубины рокочущая волна. Одна рука отца гладит пряди горящих медью волос, вторая до боли стискивает узкую ладонь. Встряхивая меня на ногах, он цедит сквозь стиснутые зубы:

Ђ Разозлись на меня, Даннакия! Я не воспротивился Люцие, когда та заставила меня отослать Дана в интернат! Я допустил, чтобы он вбил себе в голову жажду мести! Я запрещал ему появляться у нас дома! Я не дал ему рассказать тебе правду! Давай же, приди в себя... Дикая Дика!

Волна с грохотом разбивается о голову, взмётываются в воздух огненные волосы, горящим бичом проезжается по отцовскому лицу полыхающий взгляд жёлто-карих глаз. Нет уж! Я выберусь из западни живой! Распахнув стеклянные двери, выпрыгиваю на балкон и всем телом бросаюсь на деревянную решетку, трясу и пинаю её, рву пальцами тугие плети плюща, обдираю матовую листву, рыча утробно, подхватываю с полу каменную вазу, совершенно не замечая её тяжести, и с бешеным криком кидаю в решётку. Это не тупик! В угол меня не загнать! Трещит проламываемое дерево, летят в ночь щепки и резные листья, раскалывается надвое чаша, и высыпается на балконные плиты земля... по ту сторону сокрушённой преграды. Тяжело дыша, опускаюсь на колени пред зияющей брешью, откидываю с лица волосы и принимаюсь смеяться — сначала тихо и глупо, а потом громко и дико.

Ђ Как паршиво быть ребёнком. — Вздыхает за спиной отец, опуская на плечо заботливую ладонь, и я замолкаю. — Мудрые взрослые всё решают за тебя.

Ђ Как паршиво быть взрослым. — Откликаюсь я, запрокидывая голову. — Примешь неверное решение и нечаянно убьёшь глупого ребёнка.

Папа улыбается и гладит меня по голове, прижимая виском к своему бедру, наклоняется, целует в макушку и, пожелав доброй ночи, уходит из комнаты. Тщательно отодрав оставшиеся целыми доски, собрав щепки, выдрав из кадок и смотав в клубки уничтоженный плющ, скидываю всё это добро с балкона — прямо на порог парадного входа. Кряхтя от натуги, ногой отодвигаю в угол остатки разбитого вазона, мысленно ужасаясь, что смогла его поднять. Ну и сильна же я в гневе! Ядрёна редька!

Приняв ванну, расчесавшись и натянув просторную ночную сорочку, возвращаюсь на балкон и взбираюсь на перила. Обхватив колени руками, кладу на них голову и смотрю в город. По ночной улице катится одинокая повозка — гремят подбитые металлом колёса, вяло цокают копыта уставшей лошади, поскрипывает старая карета. Ночной ветер уже пахнет осенью — преющей травой и крадущимися в город дождями. Мокрые волосы тяжёлыми жгутами лежат на плечах и спине, холодя кожу сквозь промокшую ткань. Шмыгаю носом и, подумав немного, громко чихаю. Эй, Данная Олиш, где бы ты ни был, слышишь?! Я намерена тут днями и ночами торчать! Возвращайся уже, герой фигов, а то простужусь к чёртовой бабушке!

Как есть колдун он! Или же у нас с Даннаей крепчайшая ментальная связь. На следующее утро меня будит сияющий отец, тыча в снулую мордаху смятый листок. Уже знакомым ровным почерком на нем выведены четыре строчки, содержание которых заставляет меня в мгновение ока сбросить дрёму и подпрыгнуть на кровати. Этот недорезанный мститель намерен вернуться в течение недели! Раз способен иметь намерения и писать письма — значит, живой! И, возможно, даже здоровый.

На радостях папа заговорщически шепчет мне на ухо какую-то неразбериху и, утянув в свой кабинет, откупоривает бутылку бренди. О! Наконец-то мне доведётся попробовать сей божественный нектар!.. Какая параша! И как Данная это пьёт, не морщась? Кривлюсь, скалюсь, сгибаюсь пополам и тухлой лужей расползаюсь по дивану. Фуу... Мне больше не наливать! В кабинет заглядывает экономка, сообщая, что у дверей ждёт пациент, но отец объявляет себе выходной, просит сообщать только о тяжело покалеченных и, говоря это, подливает мне бренди. А что? Я пятнадцать лет строила из себя мальчишку и какую-то там шестидесятиградусную бормотуху не осилю? Наливай!

После первого стакана комната начинает весело крутиться и писклявым щенком кувыркаться с пола на потолок. Пока что всё банально, ничего интересного я для себя в выпивке не нахожу. С тем же успехом можно покружиться на месте или глубоко подышать около минуты. И при этом, кстати, совершенно не страдать от горького привкуса во рту и страшного жжения в лёгких! Ну, его к чёрту, это бренди! Ещё один стакан — и хватит.

Как здорово быть с папой заодно! Озираясь по сторонам, крадёмся из кабинета в кухню через обеденный зал, прислушиваясь к шагам матери на втором этаже — не намерена ли спуститься? Цыкаем на вышедшего из кухни Пита, даём ему глотнуть бренди и тем самым подкупаем на то, чтоб принёс нам колотого льда. Третий стакан распиваю, уже чокаясь с кухаркиным сыном за дверью танцевального зала. Папа на секундочку отлучился за второй бутылкой, а мы пока долизываем первую. Ничего так, вкусненько!

А дружок-то у меня слабак! Данная после целой бутыли вполне сносно ходил и стрелял метко, а этот только полтора стакана в глотку опрокинул и уже лыка не вяжет! Серые глаза бессмысленно буравят моё раскрасневшееся лицо, а губы тщетно пытаются выпрямиться из пьяной ухмылки в сколь-нибудь приличное выражение. Пользуясь моментом и поддаваясь страшной тяге, рассказываю приятелю последние новости. Я, оказывается, прочно и безнадёжно влюблена в придурка Олиша, за чьё здоровье мы сейчас и нажираемся. Причём не в того, десятилетнего, с которым я тырила яблоки на базаре и ловила головастиков в запрудах. Нет, тот, бесспорно, лапочка, но уж больно мелковат, да и давно это было! Я без крыши вот этого самого Даннаи, что с отсутствующим выражением на каменном рыле лупит по бутылкам из гигантской пушки, сворачивает журавлей из всего, что под руку попадется, скачет на лошади, как урождённый джигит, и вообще крутой мужик!

Пит в шоке. Переваривая сногсшибательное моё признание, он одним махом допивает оставшееся в стакане бренди, взыкивает и клянётся мне в любви! А вот и поздно, дорогой! Надо было воровать и увозить меня до того, как в доме поселился шикарный военный офицер со страшными тайнами, окутывающими наше общее прошлое! Каюсь, не устояла... Слабая женщина! Рыжая лисичка с горящими глазами, полными страсти... Мне было суждено угодить в сильные когти хищной птицы!.. А вот и не надо! Журавли тоже хищники — они лягушками питаются! Ну, где там отец пропал? Бутылка уже пуста!

Мелкими перебежками пробираюсь по гостиному залу в папин кабинет, оставив друга зализывать душевные раны. Стыдно даже... Роковая я женщина! Но, недолго думая, Пит оправляется проливать пьяные слёзы на пышном бюсте Стефаны, и я утешаюсь, бочком проскальзывая в кабинет. Вот те раз! Папа глушит вторую бутыль в гордом одиночестве! Коварный... Однако, заметив родимую доченьку, расцветает лихой улыбкой и охотно наполняет мой стакан. Рад, поди, что я подтаявший лёд притащила! Забыла сосчитать осушенные стаканы, но бренди — просто зверь! Папочку он порвал в куски! Уже второй час всеми уважаемый доктор Тойрин с потрясающей детальностью излагает мне весьма интимные подробности юношеской своей жизни! Не прекращая ужасаться от осознания бредовости происходящего, катаюсь в диком хохоте по полу и поперхиваюсь бренди, орошая янтарными брызгами комнату. Мамочка, приди и останови этот кошмар!

Послушная какая. Пришла! Пучит глаза, как донная рыба, размахивает руками и орёт на одной ноте — тонко и оглушительно! Заткнув уши, опрокидываюсь с дивана и на четвереньках отползаю поближе к отцу в поисках защиты. От него, правда, таковой ждать не приходится — это любовничек у меня военный, а папуля — мирный врач! Если Данная сейчас же на помощь бы кинулся, то папе проще потом меня по кусками собрать и накрепко перебинтовать. Ой, мне хана! Едва удерживая на неживых ногах тяжеленное тело, юркаю мимо истерически сотрясающейся матери и, что есть духу, кидаюсь наверх. Лишь бы успеть скрыться!

Ошарашенным взглядом провожаю целующихся в засос Пита и Стефану, застывших у входных дверей в крепких объятиях друг друга. Ах ты, бухой прохвост! Полчаса назад предо мной на колени падал, и нате вам! Мужики!!! Один чёрт знает где шляется, нарываясь на вражьи пули, а другой забывается в чужих руках! А о трепетных чувствах Даннакии кто-нибудь подумал?! Срываю с гардины кисть и, рискуя навернуться с внутреннего балкона, швыряю её в сладкую парочку. Брысь отсюда, кошаки мартовские! Не терзайте душу!

Ох, как мне нехорошо... В полуобморочном состоянии валяюсь на кровати, уткнувшись носом в подушку, и всеми силами подавляю позывы к рвоте. Надеюсь, Данная, страдаю я не зря, и здоровье твоё теперь покрепчает. Боже... ну я и наклюкалась!

Данная возвращается домой ровно через неделю, под ужин. Не сказала бы, что каждую секунду оборачивалась к окну в ожидании увидеть Фераса у ворот, но с тем, что делала это каждую третью секунду, пожалуй, спорить не стану. Забыла уже, какой Данная высокий и статный. Идёт спокойно и уверенно, дробно чеканя шаг и вскинув гладко выбритый подбородок. Глаза тихо теплятся синим огнём, прямой рот плотно сжат, тёмные волосы собраны в короткий хвост на затылке. Ровно тот же человек, за приездом которого я два месяца назад наблюдала с перил балкона.

Через что прошёл Данная на пути к своей цели? Чем завершилось его предприятие? Отомщены ли Эдриан и Нора? Поразила ли хоть одна из пуль, выпущенных из длинноствольного револьвера, чьё-то злое сердце?.. От таких вопросов морозные мурашки по спине ползут, а ледяной взгляд Даннаи пуще способствует их беготне! Ни в жёстком блеске глаз, ни в бледности лица, ни в размеренных и до ленивости уверенных движениях нет ответов на рвущие меня вопросы. Что бы ни происходило в эти несколько недель, оно навсегда останется там, внутри, за стеклянной поверхностью синих безмятежных глаз Даннаи. Это и к лучшему. Там ему и место.

Не бегу навстречу, не визжу, как дура набитая, не бросаюсь на шею и не налетаю с расспросами. Стою на пороге, прислонившись одним плечом к косяку распахнутой двери, и смотрю ровно ему в лицо. Не ведёт и бровью. Каменное изваяние. Вот и думай, что хочешь, гадай, сколько влезет, докапывайся, достукивайся, попробуй докричись! Глух и непреступен, точно крепостная стена. Такого с пути не своротишь. Такому и на дороге-то попадаться не хочется — снесёт и не заметит. Равняемся. Вскидываю голову вверх, а он склоняет вниз. Глаза в глаза. Пытаюсь хоть что-то разглядеть в синем колышущемся свете, прочесть, подцепить, ухватить... Медленное движение огромной руки, и под нос мне утыкается округлый леденец на палочке. Что? Тупо хлопаю ресницами, машинально принимая угощение, и опять упираюсь ошалелым взглядом в синеву равнодушных глаз.

Ђ За ожидание на берегу. — Просто поясняет Данная и шагает мимо меня в дом.

Во время ужина как всегда сижу за столом напротив Даннаи и, не отрываясь от поглощения утки с рисом, жгу его пристальным взглядом. Какая досада! Либо парень выдающийся актёр, либо ему нет никакого дела до того, что я, будучи в плену оживших воспоминаний, маялась и медленно сходила с ума, пока его носило по свету! Сидит, нахохлившись, как стервятник, и с мрачной миной жуёт мясо, отрывая куски от политой соусом утиной ноги. Хоть бы искоса на меня взглянул! Эй, дорогой! Не по мне ли ты изволил сохнуть пятнадцать лет?! Что за пофигизм, я не поняла! Где бурное проявление искренних чувств или хотя бы пламенные порывы в полных страсти очах? Мне теперь что прикажешь, от безответной любви страдать? Придумал тоже! Обломится тебе такой план!