Смутно всё это было. Как бы во сне. То ли он бредил, то ли был без сознания. Как они говорят, душа покидала его. И что-то происходило. Последнее, что он помнил, как упал на лежанку. И всё. А после...
Он как будто летел по какой-то узкой пещере, натыкаясь на стены и прорываясь сквозь визги. А навстречу ему проносилась вся его прежняя жизнь. Болтовня, одиночество и опять болтовня. Ему стало тошно от такого соседства — и пещера выплюнула его.
Потом он как будто тащился по унылой степи. Чахлые травы скорбели о влаге, тяжесть наваливалась отовсюду. Будто он нёс на плечах тушу мамонта. Его ноги не двигались, а волочились, взрыхляли землю; чахлые травы хватали его жёсткими стебельками, резали острыми лезвиями. Он ещё нёс детскую палку, превратившуюся в бревно — но для чего ему нужно было бревно, когда он задыхался от жажды? Он бросил никчемную палку, и идти стало чуточку легче.
И вот он увидел большую реку. Два её берега резко разнились. На той стороне, укрытой призрачной дымкой тумана, вздымались величественные деревья и благоухали цветы. Их ни с чем не сравнимый аромат достигал и чахлого скудного берега. Он долго вдыхал чудные запахи. Но широкий поток его сильно страшил. Столь мутной воды он боялся напиться.
Иногда в реку входили звери и плыли к сказочному берегу. Иногда над водой пролетали птицы. Они не обращали никакого внимания на усталого одиночку, он же провожал их с завистью. Потом в реку вошёл человек и легко переплыл. И ещё один переправился без помех. А он никак не мог решиться войти в эту воду. Он не верил, что его грузное тело способно плыть. Если оно еле передвигалось по твёрдой земле, как преодолеет оно широкую реку?
С той стороны доносились звуки зверей, слышалась отдалённая песня охотников, та сторона неизменно благоухала, а здесь было холодно, здесь он озяб и будто бы трясся, будто весь скрежетал — у него не имелось ни малейших сомнений, что только там найдёт он всё необходимое для себя, только там он согреется — но каким образом туда попасть, он не представлял.
Почти рядом с ним к берегу вышла женщина, ступила в воду, вернулась. Возможно, была тяжела, как и он. Он успел даже обрадоваться, что он не один из отверженных, но женщина стала громко звать мужа — и тот появился на другой стороне, вывел из зарослей лодку из блестящего белого камня и отправился за женой. Они встретились, они светились счастьем, женщина села в лодку, они обнялись и тут же отчалили. Он стоял совсем рядом, но никто из них не заметил его. Не было им до него ни малейшего дела.
Он вдруг вспомнил отца. И выкрикнул полузабытое имя. Его дрожащий крик плюхнулся в воду, он видел всплески, видел круги, как от булыжника. Не услышал его отец, как и при жизни не слышал. Если б был у него на том берегу друг... Он кликнул великого предка, Белого Лиса, но не докричался, никто не желал слышать его слабого скрежета. Никто.
Тогда он сам вошёл в воду. Он не был трусом. Если он должен был утонуть в этой враждебной реке — он решил утонуть. Но даже этого не получалось. С первым же шагом вязкое дно засосало его глубже колен и никак не отпускало. Не мог он ступить вперёд, не мог достичь глубины. Так и стоял, проклиная себя и всё остальное, словно привязанный, по колено в воде. Он грозил манящему берегу и сыпал прокляґтиями. Вряд ли кто-нибудь слышал его. Люди и звери всё так же входили в воду по бокам от него и плыли легко и красиво. Он слал им вслед проклятия, но его ругань была такая же тяжёлая, как и он сам. Его слова, вылетая из уст струйками пара, тут же на лету превращались в продолговатые плоские камни и плашмя падали в воду, обдавая грязными брызгами только его самого. И тогда он умолк. Плюнул в проклятую реку ещё одним камнем и стал выбираться назад. И вдруг. Вдруг случилось невероятное.
Он увидел себя в людском стойбище, в своём стойбище, он ходил среди взрослых, среди охотников и среди женщин, никто не делал ему замечаний, никто на него не косился. Они все были заняты чем-то странным. Кажется, они кого-то хоронили, у них было горе, но что ему до их горя, не было дела ему до их горя, но одна женщина сильно плакала, он приблизился к этой женщине и узнал свою мать. Его мать плакала — почему? Что они сделали его матери? Мало им было того, что сделали ему? Они... Он посмотрел, кого они хоронили — и узнал себя самого. Они обернули его тело шкурой, опустили в яму и придавили землёй. Там он был жалким, кого они хоронили, совсем не таким, не настоящим. Настоящий, он смотрел. И его обуяла ярость. Неудержимая ярость. Опять они издевались над ним. Опять! Сначала объявили мальчиком, теперь объявляли мёртвым. А он был среди них. А они его не замечали. Они его хоронили. Они... Приступ ярости был столь силён, что он как будто бы захлебнулся. Он поперхнулся, его закружило и вдруг... Вдруг сверху обвалилась темнота и огромная тяжесть. Он взаправду был в могиле, как мёртвый, его придавили землёй, здесь было сыро, тяжко и сыро, холодно, здесь были черви и он. Его похоронили живым. Как же они над ним издевались! Как они так могли! Как!
Отчаяние победило его. Он постепенно смирился. Он хотел только уснуть. И не знать ни о чём. Не просыпаться больше здесь. Не слышать. Не видеть. Не чувствовать. Так он хотел. И так получалось. Он был в темноте. И в пустоте. В чём-то безвидном. Он не хотел ничего. Уже ничего. Но что-то всё-таки существовало. Он сам каким-то образом существовал. Он опять стал различать.
Он увидел себя над могилой. Над своею могилой. Люди ушли. Была ночь. И он тоже был. Был в двух местах сразу. В глубине могилы, в земле, и ещё сверху, над ней.
В глубине было плохо. Холодно, сыро. Стояла вонища, копошились какие-то черви, он, как мог, отгонял червей, но они его не особенно слушались. Тогда он напрягал все свои силы, делался крепким, как дерево, или горьким, как желчь. И у червей пропадал аппетит. А он сам, он становился легче, проходил сквозь землю и оказывался наверху. Он вновь чувствовал себя живым. Ему жутко хотелось есть. Он обнаружил, что над его могилой оставили кусок мяса, рыбку, два птичьих яйца и немного весенних цветов. Он долго это нюхал, оставленное, и ему как будто становилось легче. Но потом заявилась гиена и нагло стащила его припасы. Он был в ярости, но ничего не мог сделать. Он ведь оказывался бесплотным наверху, его плоть оставалась внизу, в глубине, там, где черви. Его тело там валялось без движения и сильно его беспокоило. Он очень хотел, чтобы шаман, этот бахвал, оживил его тело, чтобы Болотная Выдра напоила травами силы его пересохший страждущий рот, наконец, он просто желал своего любимого мёду.
Ещё ему было холодно, очень холодно. Все его кости дрожали, а зубы во рту скрежетали. Холод его донимал больше голода. Ему хотелось прижаться, крепко прижаться к кому-нибудь тёплому, к мужчине, к женщине, к ребёнку — всё равно, только к тёплому. Прижаться — и не отпускать... Но где он мог взять это тёплое? Где?
Он решил пойти в стойбище и сурово потребовать всё, что ему причитается. Или просто прижаться. Но стойбище оказалось пустым. Племя снялось оттуда к летним стоянкам.
Полночи он шёл по широкому следу. Тяжело ему было идти натощак. Он не смог нагнать своё племя, потому что с восходом солнца его неумолимо потянуло назад. И он вернулся сражаться с червями.
Голод, холод и одиночество донимали его беспощадно. Непролазный кошмар окутал со всех сторон. Если б у него имелись силы, он, наверное, разнёс бы всю землю от ярости и небеса заодно. Но его тощих сил недоставало даже на жалких червей. Ведь он был только отбросом, падалью этого мира, презренной падалью. Стервой.
И он начал искать другую падаль. Гиена украла его еду, раз он не мог ответить людям, он непременно должен был отомстить хотя бы гиенам. По ночам он шёл теперь на завыванья гиен.
В отличие от людей, гиены сразу его замечали. Они глухо рычали в его направлении, щерили пасти, несколько ночей он не мог к ним приблизиться, потому что боялся их грозґного вида. Но однажды он застал их за обильной едой. Они поедали павшую лошадь и так увлеклись этим делом, что не заметили постороннего. И он приблизился к месту их пиршеґства и вдыхал запах крови, насыщался ароматом разрываемого мяса. Ему полегчало. Но всё равно было холодно, липучий озноб никак не отпускал — к гиенам он не мог прижаться, они бы его не согрели, он ведь другой... Какой-то другой... Какой-то.
Вскоре он приметил одну странную вещь. Сверху над ними парили бесплотные падальщицы и раздутыми от возбуждения ноздрями ловили восходящий пар. Там были гиены, и были стервятники, и даже львица. Они толкали друг дружку и суетились, прохоґдили насквозь одни через других и, наверняка, мечтали цапнуть соседа зубами или же долбануть клювом, но их бесплотные зубы и бесплотные клювы не могли ничего ухватить. Над всем этим сборищем кружились рои огненных пчёл, словно искры большого костра — этих пчёл только и опасался Высунутый Язык, их вертлявой силы. Но духи держались на отдалении от него, и вскоре он примирился и с их присутствием. Он насыщался, как полноправный член стаи, и готов был ответить любому обидчику, потому что сила возвращалась к нему вместе с едой. Его зубы перестали скрежетать.
Теперь он гораздо успешнее противодействовал червям. Потому что почти каждую ночь принимал участие в гиеновых пирах. Он забыл о голоде, и холод тоже как будто с ним помирился. Волочился рядом, но не хватал, не прижимался. Так он мог существовать.
Однажды под утро он пил влагу на речном берегу. Напившись, он стал возвращаться и двинулся через кусты, потому что для него не было большой разницы, воздух у него на пути или кусты, он упивался своей проникающей силой и совсем не заметил, как наступил на бурый согнутый куст. Но от куста валило тепло, куст оказался спящим медведем. Круглолицый, должно быть, вдоволь наелся липкого мёду. Он сладко спал, и душа его дремала при нём. Высунутый Язык почувствовал неодолимую зависть к этому беззаботному тёплому сну и схватил душу зверя. Медведь тут же проснулся и увидел призрака во всём сиянии. Косолапый закричал как охрипший козлёнок, сломя голову бросился прочь. Его желудок открылся, и через задний проход вьющейся лентой извергалась дневная еда.
Высунутый Язык испугался и сам. И понёсся в другую сторону. Но что-то ему подсказало, что он напрасно бежит. Он вернулся назад и увидел медведя лежащим. Трепещущая душа медоеда пустилась наутёк, беспризорное тело не шевелилось. Высунутый Язык одолел живого медведя и готов был плясать от восторга. Впервые он расправился с таким крупным зверем. Впервые в жизни. А они не хотели брать его на охоту, запрещали даже приближаться. А он в одиночку расправился с медведем. И без оружия. Теперь он знал, как отомстит шаману. А когда расправится с шаманом, он будет убивать всех остальных. Они испытают такой же голод и холод, какой достался ему. И он не подпустит их к пище гиен. Он устроит им ад!
Люди вернулись. Высунутый Язык чуть было не проворонил их возвращения, следуя по гиеновым тропам. Но однажды вечером он учуял на своей могиле еду и удивился. Люди надеялись отделаться от него кусочком мяса. Как бы не так! Его нюх поедал теперь целые туши. Его сила жаждала мстить.
Вот только шаман обратно стоял на пути. В волосах Еохора шныряли огненные пчёлы и сидели на плечах, а Высунутый Язык понимал, что против духов ему всё же не совладать. Его собственная душа хорошо помнила, как больно эти духи жалили её весной. И не хотела опять такого же ужаса. Высунутый Язык наблюдал, терпеливо ждал того часа, когда шаман, наконец-то, будет один. И не мог дождаться. Никак не мог.
А люди тем временем затеяли большую охоту. То, что они называют великой охотой. Это когда убивают сразу целое стадо мамонтов и после живут припеваючи до следующей подобной охоты, всю осень, всю зиму и всю весну. Но вот если сорвать им такую охоту, тогда люди попляшут, ещё как попляшут. Тогда вспомнят про Высунутого Языка и про его страдания. Ещё как вспомнят!
Высунутый Язык уже в людском стойбище. Шумно тут. Люди не спят. Разожгли всюду костры, готовятся к своей охоте. И шаман тут. Если Высунутый Язык возьмёт в плен душу шамана, он заставит её охранять своё тело. И греть его самого, по-настоящему греть. Только как это сделать? Не получается до сих пор. Наблюдать только и может Высунутый Язык. Наблюдать и ждать. Вдруг отыщется помощник. Вдруг какой демон придёт на помощь. Что-то изменится. Должно измениться.
Шаман стоит у столпа. Он там вдвоём с Чёрным Мамонтом, что-то они выясняют, недовольны друг другом, но Высунутому Языку неудобно подглядывать. Свет его раздражает. Здесь много света, а ему по нраву тьма. Свет ослепляет его. Он вынужден прятаться от костров, но тогда ему не разобрать, что там творится возле столпа. Он ищет место получше и не находит. Всюду костры. И сверху свет звёзд. И луна ещё тоже. Не его эта ночь. Совсем не его. Лучше уйти.
Ушёл Высунутый Язык. Где-то он среди чумов один. Тут только темно и тут тихо, никого нет. Все там, у столпа, все собрались, побросали жилища, не спят.
Но в одном чуме всё же есть кто-то. Должно быть, старуха. Сидит, монотонно бормочет, раскачивается. Высунутый Язык сейчас напугает старуху, хотя бы старуху, он проник уже в чум, но там женщина. Молодая. Эта женщина ворожит. Очень старается. Она просит удачи для своего мужа и для себя самой силы. Она хочет, чтоб её муж стал лучшим охотником, но у кого она просит? Больше нет никого в этом чуме. Только Высунутый Язык. И он её узнал. Она такая же прекрасная. Только у неё уже есть муж. А он вообще в другом мире. Они теперь порознь. Но он её не забыл. Ей не станет он мстить. Никогда. Ни за что. Ей он поможет. Она хочет силы. Он знает, где взять.
"Помогу тебе!" — произносит Высунутый Язык, но она в другом мире, не слышит, хотя он и рядом, тут само, он может запросто поцеловать её тёплые губы, может коснуться нежных грудей. Он целует, касается, а она... она говорит о своём. Просит удачи для своего мужа. Какого-то мужа. Он даже не станет мстить её мужу, раз она так за того просит. Но как помочь ей? Как быть услышанным? Как?
"Помогу тебе!" — вновь произносит Высунутый Язык. И опять не слышат его. Он целует, касается — и не слышат. Он в отчаянии. Все силы собрал воедино, все свои силы, как в битве с червями, напрягся, очень он хочет помочь.
— Помогу тебе!
— Кто ты? — услышала. Вздрогнула, отшатнулась. Вроде как зябко ей стало. Дрожит. Высунутый Язык отодвинулся, чтоб не морозить. Её не станет морозить. Ей хочет помочь. Кое-что он может. Но зачем ей знать, кто он. Поможет и так.
— Шаманское зелье нужно для силы.
— Шаманское зелье? — сомневается женщина. Испугана. Но Высунутый Язык не отступит.
— Шаманское зелье поможет во всём, чего хочешь.
— Где взять шаманское зелье? — поверила ему женщина, но ещё сомневается. У Еохора никак не осмелится попросить его зелья, да тот и не даст ни за что. Бережёт как зеницу ока. Но Высунутый Язык не зря наблюдал за шаманом. Пригодились теперь его наблюдения. Он может помочь.
— К шаману ходит мальчик. Мальчика уговори. Пусть добудет шаманское зелье. Тогда получишь своё.
