— Н-да... Ну вот а я, до того, как узнал, что их двое, думал, что автор дневника просто так увлеченно разыгрывает шизофрению... Нет, не надо на меня так смотреть, я в этом искусстве не настолько продвинулся. Как, подозреваю, и вы в вашем тройственном союзе.

Прекратив краснеть, мальчик Миша мотает опущенной головой.

— Только целовались...

Штерн внимательно смотрит на внезапно погрустневшего подростка. Черт... Да тут, похоже, все серьезно...

— Что, неужели настолько красивая стерва, что никак не может выбрать между вами и вашим другом? А вы настолько боитесь из-за нее поссориться, что все время ее друг другу уступаете?

— Только она не стерва. Она, правда, хочет дружить с нами обоими.

Ох, как все серьезно...

— Ну, если "с обоими" и "дружить", — осторожно подбирая слова, говорит Штерн, — то, скорее всего, не захочет быть ни с одним.

Миша опять мотает головой, все так же низко опустив лицо:

— Не знаю, как там насчет "быть"... Но пока что "с обоими" означает "с обоими одновременно".

Черт... Как будто мало Штерну братцев Л. с их летальными играми в любовные треугольники...

— И что?.. Ходите всюду втроем, взявшись за руки, девушка посередине?.. А взрослые и учителя умиляются, какая, мол, трогательная детская дружба?

Не поднимая головы, Миша кивает.

— То есть они вот прямо сейчас расхаживают вдвоем по залам Эрмитажа, а вы пришли сюда, чтобы выяснить тайну ночного гостя?

Миша еще раз сосредоточенно кивает. Штерн, внутренне матерясь, вздыхает.

— Но вы же понимаете, что рано или поздно она между вами выберет?

Тот снова кивает.

— Этого я и боюсь, — с каким-то отстранением, как нечто давно привычное, произносит подросток. — Потому что кого бы она ни выбрала, это будет одинаково страшно.

Штерн до боли закусывает губу. Что за блядское общество!.. Даже ребенка невозможно утешить, чтобы не думать о том, а не усмотрит ли кто в этом нехорошего подтекста. Насколько проще быть женщиной: и обнявшись можно сидеть, и ходить, взявшись за руки, и целоваться при встрече, и уж конечно, ободрить маленького человека в печали. А Штерн не то, что обнять, не то, что прикоснуться, даже сигарету, стоя посреди открытого пространства, предложить не может. Как будто в проявлении обычной человеческой симпатии есть что-то постыдное!.. Стоп!... С чего вообще возникли такие мысли?... Штерн еще раз внимательно смотрит на сосредоточенного темноволосого ангела, со сжатыми челюстями буравящего взглядом гранитный парапет.

— Миша, а вы точно уверены, что дело именно в ее выборе, а не в вашем? — отвернувшись, интересуется Штерн.

— Не уверен, — уверенно отвечает ангел.

Черт возьми... Штерн отворачивается от Невы и, прислонившись к граниту, встает спиной к Университету.

— Не знаю. Строго говоря, даже в том, чтобы жить втроем, нет ничего ужасного. Если это, конечно, всех устраивает.

— Да, — соглашаясь, кивает Миша. — Когда мы вместе, в это очень легко поверить... Но когда я не с ними, — тихо и все с тем же отстраненным безразличием добавляет он, — мне все время хочется их придушить. Причем обоих.

Штерн судорожно вздыхает. Ну, да, все верно... Когда сам любишь, то собственное сердце кажется бездонным, и думается, что любви в нем хватит на всех. И на одного, и на двоих... Но чтоб при этом любили только тебя одного!..

— Говорили с кем-нибудь об этом?

— Вы смеетесь?.. С кем? — Миша перестает сверлить взглядом гранит, и принимается с той же сосредоточенностью всматриваться в темные невские воды. — Никто не поверит. Это как с тем человеком из рукописи... Открываешь ночью глаза, за твоим столом сидит чей-то призрак. И плевать ему, что призраков не существует и ты в них не веришь. И никому не расскажешь, потому что тоже никто не поверит.

— Любить двоих и ревновать сразу к обоим? — со вздохом говорит Штерн. — Не знаю. По-моему, очень распространенная ситуация... Как и воочию видеть то, что не существует и во что не веришь.

Миша перестает испытывать на прочность Неву и поднимает на Штерна печальный, немного удивленный взгляд. Тяжело все-таки быть подростком... Штерн, не выдерживает и снова лезет в карман за пачкой. Достав сигарету, оглядывается по сторонам. Какая-то очередная свадьба, если не две — штурмуют Всадника, на ступеньках спуска сидит компания панков. Этим должно быть все равно. Прохожих поблизости не видно. На всякий случай, отодвигаясь от школьника подальше, Штерн кидает сигареты между ними на парапет.

— Спасибо.

Оба прикуривают каждый от своей зажигалки. Но вообще, пора уже закруглять эту призрачную историю, а то что-то слишком часто последнее время он начал курить. Штерн щелкает по фильтру ногтем большого пальца, стряхивая пепел в невскую воду.

— Совершенно не представляю, что тут можно сделать... Давайте, я пока расскажу вам, как делать не надо.

И рассказывает историю взаимоотношений Дунечки с Л. и его братом вплоть до своей позавчерашней встречи на Тюремном мосту.

— А откуда она узнала?

— Честно говоря, мне сложно представить, чтобы она поделилась впечатлениями с подругами, и они в процессе обсуждения выяснили, что любовники у них были разные. О том, что они все трое имеют детей от Л., к тому времени, судя по переписке, знали уже не только они, хотя это и не афишировалось. И вроде как всех такое положение дел вполне устраивало... Она какое-то время жила в деревне, и все это время они с братцами переписывались. А потом она приехала в город к родителям, оставив младенца у родственников. И надо думать, тут же захотела встретиться с возлюбленным... Я думаю, что Николай ей проговорился. Иначе с чего бы Никита стал обвинять его в ее смерти?.. А может, и не проговорился, а специально сказал. Кто его знает, может, эта любовь к отражению была до некоторой степени взаимной. Иначе с чего бы Л. так долго слыл таким аскетом?.. А тут прочитал дневник брата, почувствовал ревность, досаду... И захотел остальным тоже сделать больно.

— То есть получилось, что они оба негодяи.

— Ну, с девичьей точки зрения — безусловно. Один соблазнил, второй — воспользовался.

Какое-то время они молчат, потом оба одновременно гасят окурки о парапет и начинают оглядываться в поисках урны. Ее, разумеется, нет, приходится кидать под ноги.

— Ну, вы ведь видели его? Сколько раз?

Миша показывает четыре пальца.

— Это я к тому, что, если вы вдруг тоже решите устраниться из вашей собственной ситуации, не поступайте, как он. Или как она. Поэтому что это не выход, а отказ от выхода. Почти сто лет прошло, а она до сих пор бежит топиться к Поцелуеву мосту и падает в воду с Матвеевского. А он каждую ночь пишет ей прощальную записку, зная, что она ее никогда не получит.

Мальчик Миша кивает.

— Так что если вдруг решите сбежать, лучше уж отправиться в эмиграцию в какую-нибудь внутреннюю Монголию. Заняться каким-нибудь новым и как можно более бесконечным делом, или завести какие-нибудь другие отношения. Любые, не важно какие. Просто, чтоб был другой человек.

— Как этот ваш ангел, что ли?

— Ну, хотя бы...

— Уже, — с неловкой усмешкой говорит школьник. — Как раз с понедельника решил считать себя влюбленным в Данте и начал втайне ото всех учить итальянский.

Штерн с нежностью смотрит на печальное ангельское создание, у которого еще хватает сил на самоиронию.

— В Данте невозможно не влюбиться. Но он же такая зараза, все время пишет стихи этой девице, с которой говорил всего два раза в жизни...

Уголок рта у мальчика Миши едва-едва приподнимается. При большом желании это сокращение лицевых мышц можно счесть за улыбку.

— Ну, с ней он только в "Чистилище" встречается. А пока я буду читать "Inferno", там он ходит с другим приятным человеком. Кстати, не хотите присоединиться?

— К тайному изучению итальянского?

— Да, глупо как-то... Давайте лучше какого-нибудь латинского автора вместе почитаем.

— Та-а-ак... — смеется Штерн. — "Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья..." Или мне одному кажется, что мы с вами на одно произведение ссылаемся?

Мальчик Миша тихонько усмехается, хотя улыбка выходит у него не особо веселой.

— Я ж вам только латынь предлагаю.

— А вы считаете, что одной латыни недостаточно?!

На этот раз смеются, или вернее, тихо посмеиваются, они вместе.

— Не знаю, — осекшись, говорит Штерн. — Понимаете, Миша, в любом человеческом общении, даже самом поверхностном, люди должны друг с другом чем-то делиться. Чтобы чем-то делиться, нужно, чтобы у тебя что-то было. Вот тут, — Штерн постукивает сложенной ладонью по левой стороне груди, так делают католики при словах mea culpa. — А там ничего нет. Ничего, кроме гулкой пустоты, которая каждый раз смотрит на меня из зеркала.

— Это из-за ангела? — моментально мрачнеет ангел Миша.

— Вы сами прекрасно понимаете, что нет. Ангел — это так, отмазка. Благовидное объяснение для самого себя и других. Просто старинная игра, в которую я уже пять лет играю с этим городом и от которой трудно отказаться. Ну и в каком-то смысле — поэтическое воплощение робкой надежды, что вообще что-то возможно.

Миша какое-то время молчит, мрачно глядя в темную безразличную ко всему воду.

— Тогда какая разница, чем заниматься? Можно ведь и латынью.

— Можно латынью, можно греческим. Но на какое-то адекватное душевное общение я, боюсь, вряд ли способен.

— Не хотите тратить время на мелюзгу?

— Миш, я уже объяснил, в чем дело. Ваш возраст значения не имеет. Я действительно, не умею поддерживать то, что принято называть дружеским общением. А что касается недружеского общения... То это, простите за откровенность, статья... Раз уж так вышло, что мне больше восемнадцати...

Все так же мрачно глядя в невскую бездну, мальчик Миша кивает.

— Если вы так за себя опасаетесь, можно у нас дома встречаться.

— У вас, конечно, очень толерантные родители, раз они позволяют вам курить, делая вид, что они об этом не догадываются. Но, учитывая мою репутацию в издательстве, долго мое общество Елена Степановна выносить не сможет. Начать, конечно, можно и у вас, а потом я лучше с кем-нибудь из своих знакомых договорюсь. Найдем какую-нибудь аудиторию в Универе, или там в БИФе, в РХГИ, да хоть бы даже в Герцовнике... Мало что ли в городе мест, где можно невозбранно заниматься латынью?..

Миша снова усмехается. На этот раз улыбка в уголках его глаз задерживается чуть дольше. Штерн встряхивает левую руку, глядит на часы.

— Не пора? Когда экскурсия заканчивается?

Ангел кивает, улыбаясь одними глазами, и они идут обратно вдоль набережной в сторону Зимнего.

— Не понятно еще, что с этими несчастными делать, с Адотьей Матвеевной и Никитой Андреичем.

— Может, с ними просто поговорить?

— С призраками? Думаете, я не пытался?

— Нет, Никите Андреичу с Адотьей Матвеевной, а вам — с ангелом.

— Ага, а Данте — с Беатриче...

— Нет, я серьезно. Она же бежит топиться, потому что не знает, что ее любят. Пока думала, что это один человек, знала. А когда поняла, что их двое, решила, что ее просто делят. Я думаю, она как раз очень хочет, чтобы ее остановили.

— Ангел тоже, думаете, хочет?

— Думаю, да. По-моему, если человек живет, настолько не замечая себя, значит, он очень хочет, чтобы его заметил кто-то другой.

Штерн смущенно улыбается.

— А ведь я знал, у кого просить совета!

Миша улыбается в ответ. Штерн останавливается, лезет за записной книжкой, записав номер своего телефона, выдирает листок и вручает его гимназисту.

— Только не говорите мне, молодой человек, что мы с вами будем читать Петрония.

Лукавый ангел улыбается, морщит нос. И несколько раз кивает.

— Слушай, имей в виду, я напрочь забыл грамматику. Придется меня заново учить. Сколько ты берешь за уроки?

Улыбка ангела становится шире и как-то самоуверенней.

— Я подумаю.

— Но, — подняв указательный палец, серьезным голосом говорит Штерн. — Мы договорились, только латынь.

Улыбаясь, Миша довольно щурится, глядя на Штерна из-под темно-русой челки.

— Не-не, вы еще подумайте насчет греческого...

— Нет, ну вот настолько откровенно меня еще ни разу в жизни не соблазняли!..

— Ну, как говорит моя мама, все когда-нибудь случается в первый раз.

— Нет, он еще и острит!..

Гимназист уже совсем непринужденно смеется. И теперь не так страшно отпускать его к Эрмитажу навстречу его неверным возлюбленным. Учитель и ученик церемонно раскланиваются под желтым боком Адмиралтейства, и Штерн отправляется в библиотеку.

Проходя через сад, он здоровается со стоящей на гранитной тумбе мраморной Флорой, и только тогда замечает, что на газонах уже видна первая трава. За сегодняшним разговором, он этого не увидел. На кустах и деревьях набухли почки, еще день-два и из них рванет во все стороны настоящая весенняя зелень. Какой-нибудь месяц, и все вокруг станет зеленым, появятся цветы: сначала желтые, потом белые... И для кого, спрашивается, все это буйство красок?... Ну-ка, спроси себя хорошенько, с кем ты в этом году собираешься валяться в одуванчиках?... А то взялся тут проповедовать семейные ценности, когда самому даже за город поехать не с кем... Оперевшись на зонт, Штерн останавливается посреди красной гранитной дорожки. По всему выходит, что валяться ему в одуванчиках с Кунцевичем... Ну, не со школьником же, в самом деле... Остается, правда, еще белокрылый Александр, всадник Полудня. Впрочем, это еще надо исследовать...

В читальном зале почти пусто. Все верно: суббота, середина дня, хорошая солнечная погода. Только жестокая необходимость и неуемная страсть может держать человека в такой день в этом здании. Забрав книги, раб страстей и исследовательской необходимости оставляет новые требования, которые тут же приходится переписывать под суровым взглядом Красивой. Ей не нравится почерк, и шифр указан какой-то странный. Штерн молча демонстрирует ей листок с шифрами и перечнем трудов Л., который получил вчера от Геннадия. Почерк поэта Кунцевича явно хуже, но в верности шифра можно не сомневаться.

— Это вам что, библиограф выписал?! — не верит Красивая.

— Да, у них новое развлечение. Не водить меня в генеральный каталог.

— Давно пора!

— Если бы вы знали, за что я пострадал, вы бы так не ехидничали, — суровым тоном отвечает ей Штерн.

— Да уж, конечно, за красивые глаза! — продолжает ерничать мечта поэта Кунцевича.

Штерн смотрит в ее такие удивительные золотисто-лучистые очи в ореоле солнечно-рыжих ресниц и с тонкой темно-карей короной вокруг зрачка. Эх, Кунцевич, Кунцевич...

— Именно из-за них.

Книги — на ближайший свободный стол, затем со списком тем — к Александру.

— Геннадий сказал мне, что в ГАК вы меня отныне не водите. А если мне нужно в систематический, то вам следует подавать список интересующих меня тем.