Под вечным солнцем (главы 1-11)

* * *

-... как там мой новый наложник? — повелитель Атхарнаан, владыка Эрха-Раим и сопредельных земель, едва завершил тренировку, и сейчас отдыхал под осторожными руками рабов — омывающими пот, обтирающими лишнюю влагу, смывающими усталость, разминающими гудящие и ноющие мышцы.

Когда руки рабыни неосторожно касались левого предплечья, повелитель недовольно морщился, считая ниже своего достоинства шипеть, подобно рассерженному коту: на предплечье, под бронзовой кожей, наливался лиловый синяк, пока еще невидимый другим.

"Хххорош был, зараза,— невольно улыбнулся повелитель, осторожно поводя плечом и возвращаясь мыслями к последнему поединщику.— Надо будет повторить"...

— Итак? — недовольно повторил он, не услышав ответа.

Старший евнух мялся, опустив очи долу. Потом решил на всякий случай упасть на колени.

— Владыка, его учат всему, что должно знать наложнику, — туманно сообщил он. — Он прилежен и не ленив, и успехи его...

— Я хочу его завтра ночью, — лениво потянулся Атхарнаан, постепенно расслабляясь в окутывающей его теплой неге.

— Но, владыка... — робко запротестовал евнух.

— Что? — низкий голос больше напоминал рычание.

— Его обучение еще не закончено, и... — евнух лихорадочно пытался придумать, какие отговорки могли бы здесь подойти.

— У вас было два месяца, чтобы подготовить его ко второй встрече со мной, — прищурился повелитель, меряя евнуха взглядом. — Сколько вы собираетесь обучать его? Вечность?

— Но, владыка...— совсем тихо прошептал евнух.

— Меня это не интересует, — отрезал повелитель, переворачиваясь на живот, давая понять тем самым, что разговор окончен. — Сегодня я хочу спать. А завтра — эту белокожую тварь ко мне. И отговорок я слышать не желаю.

* * *

..Говорят, что в зеркалах живут младшие духи, те, которые не имеют своего облика — и потому всегда принимают обличье того, кто смотрится в них. И говорят еще, что по ночам они, одолеваемые скукой, перекидываются всеми, кого успели увидеть за день — будь то юная красавица, любующаяся собой, или ее седая беззубая бабка, тщетно ищущая в зеркальной глади тень своей былой красоты, или пушистая серая кошка, трогающая отражение лапой и недоумевающая — кто же это так нагло вторгся в ее дом, и не поймать его.

Если это и впрямь было так, то этой лунной ночью духам, что жили в зеркалах танцевального зала гарема, явилось невиданное прежде зрелище. Днем они любовались юными гибкими телами, извивавшимися в танце, трепещущими, как крылья голубки, тонкими руками, летящими косичками, искрящимися в волосах камнями и бусинами...А сейчас зеркала отражали белую фигуру, светящуюся под лунными лучами, выгибающуюся, как лук в умелых руках, стремительную и легкую, как отточенная сталь лучших оружейников. Тот, кто кружился сейчас в пустом и гулком зале, не танцевал — хоть боевое искусство, что было принесено в земли Эрха-Раим с Востока, и напоминало затейливый танец — и двигался как воин, резко и быстро.

Он резко выдохнул, опускаясь на одно колено, касаясь ладонями пола, и поднялся, отирая ладонью со лба невидимый пот.

Черная тень скользнула к нему от дверей.

'Ты готовишься к охоте, братец мой?' — Ирри-и-рруи ткнулась мокрым носом в ладонь Эйтэри, напрашиваясь на ласку. Он погладил ее между ушами, почесал подбородок, отчего Ирри зажмурилась и хрипло, глубоко замурлыкала.

'Да, сестрица,' — отозвался он наконец.

'Охота будет удачной,' — Ирри потянулась, выгибая бархатную спину. Эйтэри опустился на прогревшийся за день деревянный пол, который, казалось, еще не утратил ласковое дневное тепло, и пантера улеглась рядом с ним.

'Скажи, ты и впрямь ешь людей, сестрица моя?' — Эйтэри потрепал пантеру за ушами.

'Ем? — Ирри презрительно чихнула и вытянула тяжелые лапы. — Нет, братец. У Ирри...у меня довольно еды. Я убиваю тех, кто попадается после заката. Не ем. Нет'.

'Зачем убиваешь, сестра? — спросил Эйтэри, поглаживая ее по черной атласной шкуре. — Пристало ли тебе лишать кого-то жизни просто так?'

'Не просто, — пантера забила хвостом — точь-в-точь ее младшие пушистые сестры, коих во дворце было множество. — Ирри так учили. Никто не должен бродить здесь после заката, никто чужой, я чую чужих. Ирри умеет. Ирри убила многих'.

'Отчего ты не убила меня, нарушившего запрет?' — юноша по-кошачьи прищурил глаза.

'Ты не чужой, ты брат мне, — Ирри, успокоившись, положила тяжелую голову на колени Эйтэри и замурлыкала вновь. — Хочешь погулять по саду, маленький брат? Я все тебе тут покажу, до рассвета здесь мое место'.

Эйтэри кивнул, улыбнулся ей — и поднялся.

..Нет никого в темных переходах гарема, и не будет до самого утра, пока Ирри-и-рруи, черная смерть, не уйдет спать в свое логово, а до тех пор — никого и ничего, кроме нее самой — да ее маленького белого братца. Эйтэри шел рядом с Ирри, ступая так же бесшумно, как она, и думал о том, как шелестят сейчас деревья в саду, как далекие равнодушные звезды смотрят на спящий людской мир, как Ночное око плывет по небосводу...И, задумавшись, он не сразу учуял чужое присутствие.

Ирри зашипела, припадая к земле, скаля острые белоснежные клыки, и Эйтэри замер рядом с ней, задержав дыхание — только сердце колотилось где-то в горле. Он напряженно всматривался в темноту, лихорадочно соображая, что же он будет делать, если...

И наконец разглядел.

Девушка танцевала, кружилась — странно, неловко, тяжеловато, но когда она повернулась лицом, стало понятно, отчего так — мешал большой живот, который она обнимала тонкими руками. Если присмотреться, то были видны и припухшие веки, и синева под глазами, и распухшие щиколотки...и побледневшее лицо, и очень светлые уставшие глаза. На запястьях ее звенели тяжелые серебряные браслеты с большими и темными, как омуты, камнями, и перезванивались колокольчики, вплетенные в тяжелые черные косы.

— Что ты делаешь? — отчего-то спросил Эйтэри, и его голос отозвался глухим эхом под низкими сводами. — Тебе же...

Девушка остановилась и посмотрела на него — долго-долго, внимательно и осторожно.

— Можно, — наконец глуховато отозвалась она. — Теперь можно.

Она подошла к нему и снова глянула — прямо в глаза, не отводя взгляда, и заглянув в глубину ее светлых, почти прозрачных серых глаз, Эйтэри понял, кто перед ним.

..Таких — в смерти не покинувших этот мир, но оставшихся в нем бледными тенями, стонущими, плачущими, или тихими, неприметными — в северных лесах было довольно. Были те, кто затаил неутолимую злобу на весь род людской, и те, кто вовсе не помнил свою жизнь, блуждая в сумраке, навсегда потерявшись в нем. Одни заманивали легковерных людей в трясину, глубокую топь, и уводили детей в чащу, и хохотали в колючих зарослях, другие выводили из леса на верную тропу, укрывали от погони, сбивая ее со следа...

— Тебе не место здесь, — тихо уронил он. — Что тебя не отпускает?

Девушка жалобно поморщилась, как ребенок, собирающийся заплакать.

— Ты...живой, но от тебя веет холодом, — она зябко повела плечами. — Мне холодно...И кровью пахнет...грядущей кровью...

Ирри прижала чуткие уши и снова зашипела, скаля зубы. Мертвая девчонка ойкнула и отшатнулась — как живая, показалось бы тому, кто не заглядывал в ее прозрачно-тусклые глаза.

— Тихо, сестренка, — Эйтэри успокаивающе положил руку на голову пантеры и хмуро глянул на девчонку. — А ты не бойся. Что она тебе сделает...

— Ничего, — кивнула та, тем не менее опасливо отодвигаясь. — Просто я привыкла... Она улыбнулась, робко и чуть виновато.

Эйтэри молча разглядывал ее полупрозрачную фигурку и думал, что же могло удерживать душу девочки в земном мире, не давая уйти в залы мертвых. Непогребенная — вряд ли, откуда бы такой взяться во дворце повелителя, да и в любом людском жилище, эти маются в лесах, болотах и вдоль проезжих дорог, там, где застала их нежданная смерть. Скорее уж ее удерживала жестокая обида...или нарушенное слово, или и то, и другое вместе.

'Расспросить бы кого, — подумал Эйтэри, — не помнят ли беременную девочку-рабыню, родом с востока, умершую не так давно...впрочем, кто их запоминает-то, девочек этих. Хотя должны бы ее видеть, не одному ж мне она явилась, ни с того, ни с сего. Должны были видеть — и узнать, рано или поздно'.

Отчего-то ему казалось, что сама девочка на этот вопрос не ответит.

Она тем временем снова посмотрела на него долгим тревожным взглядом.

— Я должна сказать...а ты должен знать, — почти прошептала она темными потрескавшимися губами. — Ему еще не время...

— Кому? — удивленно поднял бровь Эйтэри.

Но девочка покачала головой и снова неуклюже закружилась, переступая опухшими ногами, пока не растаяла в душной темноте дворцовых коридоров.

* * *

Старший евнух откладывал миг второй встречи своего владыки и повелителя с презренной северной тварью столько, сколько мог, но оттягивать еще больше было опасно — прежде всего для его, евнуховой, шкуры. Но неведомо было, не станет ли встреча опасностью еще большей — а ну как ляпнет что-нибудь этот невежа, или оскорбит слух повелителя непристойной песней, или будет неучтив, неискусен и неуклюж?

Сколько его ни учили, сколько ни пороли — все ему было как с рыбы вода. Уже и плеть взяли жесткую и тяжелую, какой рабов, а не наложников, порют, и хлестали так, что боялись — не сломалась бы новая игрушка повелителя, не переломилась бы спина пополам. А ему было хоть бы что. Ночь отлежится, день-два кособоко походит, притихнет ненадолго — и всей пользы. Глазами своими бесстыжими хлопает, ухмыляется нагло — будто знает, как мало власти над ним имеют евнухи, пока повелитель не насытился диковинкой. Страх не угнездился в глазах, крика не вырвалось из груди...

"Верно, каменные сердца у них, северных тварей, — шептались младшие евнухи и читали заговоры от злых духов. — Или боли они вовсе не чуют..."

А старший евнух был готов проклясть тот день, когда он решил купить эту тварь на рабском рынке — чтобы вымолить прощение повелителя за тот случай, за ту девчонку...

Но вот пришла ночь, когда повелитель хотел видеть эту тварь — и все решалось. Старший евнух был готов на многое, чтоб удостовериться в благополучном исходе, но...Днем он днем принес богатые жертвы всем богам — но увы, боги не дают обещаний. А если б и давали — разве можно придавать больше значение обещаниям тех, кто выше тебя и не боится тебя?

Младшие евнухи уже не раз и не два прибегали в ужасе — повелитель сердится! Повелитель недоволен столь долгим ожиданием! — а старший все расправлял невидимые складки на шелковом одеянии твари — белоснежном, многослойном, легком, как сон, как дыхание девушки, расшитом серебром и мельчайшими жемчужинами, которые переливались и сверкали, как слезы, как снег. И вдруг — будто озарило его, иль и впрямь боги решили вмешаться? — он понял, как привести к покорности эту тварь.

Отступив на шаг, он осмотрел еще раз творение самых искусных рабов, кивнул удовлетворенно — и выговорил, негромко и надменно, хоть до дрожи опасаясь ошибки:

— Ты, нечестивый сын шакала, сегодня удостоился великой чести. Тебя призывает на свое ложе владыка половины мира. Если ты не докажешь сегодня ночью, что достоин этого, тебя выпорют, как последнего раба, и посадят в клетку в зверинце, чтобы владыка и высшие воины могли любоваться тобой. А этого твоего..., — толстый палец старшего евнуха, украшенный тяжелым кольцом с крупным рубином, безошибочно указал в толпе искусно убранных наложников на одного. Йарху, заметив взгляды, устремленные на него, затрепетал — слов старшего евнуха он не расслышал. — Так вот, этого твоего выпорют с той же силой, как и тебя в последние дни. А выживет — отправят подстилкой в городскую стражу. Хорошо запомнил?

Лицо северной твари, кажется, побелело еще больше — хотя под слоем серебряной пудры было не разобрать. Искусно обведенные глаза полыхнули такой яростью, что старший евнух едва не отшатнулся в страхе — а ну как убьет, голыми руками, прямо посреди толпы младших евнухов? Но прозвучавший голос был тих и ровен:

— Я хорошо запомнил.

— Обращайся ко мне "господин", раб рабов, — прошипел старший евнух уже в который раз — но на сей раз чувствуя, что победил. — И запомни еще: за любую твою провинность он получит наравне с тобой. А сдохнет этот — так кто-нибудь еще. Такого добра довольно у повелителя и владыки нашего.

— Господин, — один из младших евнухов влетел и согнулся в низком поклоне, — больше нельзя медлить...

— А мы не будем, — довольно усмехнулся старший евнух. — Вперед.

Закат уже погас, рабы успели уже принести — и обновить свечи, а сладкие блюда для взгляда и тела все сменяли друг друга, и все никак не кончались.

Казалось, старший евнух задался целью показать своему владыке все сокровища его гарема — но никак не показывал главного, того, чего требовал его господин. Наложников и наложниц отсылал повелитель прочь, едва досмотрев их танец, едва дослушав песню. Среди всех этих нежных цветов не было того, кого он ждал и хотел в эту ночь.

Он начал уже раздраженно отстукивать некий ритм по ткани покрывала — так, что танцевавшая перед ним девушка вздрогнула и едва не сбилась — но выправилась — и в этот момент откинулось тяжелое покрывало входа, и в опочивальню, согнувшись в низком поклоне, вошел старший евнух, и двое его помощников с ним, и...вздох невольно вырвался из груди повелителя.

В одеждах, сшитых и вышитых по его приказу, тварь была невозможно, непозволительно красива — словно взмах крыла чайки, словно драгоценная жемчужина в раковине — еще живая, светящаяся своим нежным, тихим, розоватым светом, словно бриллиант чистейшей воды.

Повелитель облизнул губы.

Северная тварь шла спокойно и легко, будто десятки взглядов не пожирали ее, будто никто не привел ее, будто преступника, под охраной.

— Все вон, — тихо проговорил повелитель, не отводя взгляда от своего наложника. А тот — вот наглость! — прямо и спокойно смотрел ему в глаза. Будто равному. Услышав приказ, юноша замер, не сделав следующего шага. Евнухи растерянно засуетились, и только спустя минуту повелитель добавил: — Этого оставить. Остальные — вон.

— Но, в-в-владыка и повелитель мой... — старший евнух низко согнулся перед ним.

— Я сказал — все вон. Что здесь непонятного? — повелитель, не сводя глаз, пожирал взглядом бледное лицо наложника, и его голос был почти спокоен.

— Но...

— Мне повторить в третий раз? — голос повелителя стал опасно-тих.

Старший евнух сдавленно охнул — и исчез за занавесью, последним из всех, кто были здесь. Северная тварь стояла посреди опочивальни, спокойно опустив руки вдоль тела — будто танцор перед началом танца — или после его окончания. Вдоволь налюбовавшись этой белоснежной сияющей фигурой, повелитель тихо сказал:

— Подойди сюда.

Юноша приблизился все тем же легким шагом — будто лань идет по льду, осторожно ставит крохотные копыта, подошел — и замер у ложа, ожидая приказа и не опуская глаз.

— Разденься, — едва слышно шевельнул губами повелитель, чувствуя, как перехватывает горло, как подступает и накрывает его привычная волна — и желание, и ярость, и ненависть, и боль, сплетенные воедино. С шорохом упали на узорчатый пол белоснежные сверкающие одежды — но обнажившаяся кожа была едва ли не белее их, и едва ли не ярче самоцветов сверкали огромные фиалковые глаза в тени ресниц.