Выходка поляка ничуть меня не расстроила. На самом деле король Сигизмунд крупно подставился. Признает он меня царем или нет, это его личное дело, князем Священной Римской империи я от этого быть не перестаю. И вот тут он и оплошал: документ составлен не по форме, с титулованием его гонец напутал, и все это в присутствии, можно сказать, дипломатического корпуса. Бывало, и за меньшее войны объявляли. Закончив прием, я распустил думу и пошел к себе в покои. Со всех сторон ко мне кинулись стряпчие и постельники и стали помогать разоблачаться. Золотой венец принял и убрал сам Вельяминов. Поскольку знаменитая шапка Мономаха вместе со скипетром большого наряда находились в Польше, увезенные Ходкевичем во времена Семибоярщины, моим парадным головным убором была так называемая Казанская шапка. Наконец переодевшись, я отослал всех лишних прочь. Остались со мной лишь Рюмин и Вельяминов.
— Ну что скажете? — обратился я к ним.
— Зарвался Жигимонт! — рубанул воздух рукою Никита. — Не иначе хочет войны. Ничто, ищущий да обрящет — попомнит еще, как таковые послания сочинять!
— Сигизмунд, конечно, поступил неучтиво... — задумчиво протянул Клим, — даже мне ведомо, что так государям в чужие земли не пишут; но отчего он так поступил? Может, умысел какой имеет?
— Ты полагаешь, что он хотел меня спровоцировать?
— Пожалуй, да. Ваша решительность известна, ваше величество, а уж после того как вы расправились с Заруцким и Мариной, можно ожидать от вас немедленного похода.
— Не мог Жигимонт проведать о походе на Коломну, — заявил Вельяминов, — когда он Чаплинского посылал, еще и письма от самозванки не было.
— Вот-вот, а написано в обоих письмах одно и то же, причем разом, — не смущаясь, подхватил Рюмин, — и с чего бы король с бедной шляхтянкой так согласно мыслят?
— А яд?
— Не знаю, государь, но полагаю, так дело было... иезуитам, что при Маринке были, велели надоумить ее на письмо сие, а для чего — им никто не объяснял, ибо не положено. А уж о яде они сами могли додумать или вовсе послание тут, в Москве, отравили.
— Отчего ты так думаешь?
— Да толмач меня сегодня на мысль навел. Вся Европа, чтобы ей пусто было, переписку между государями на латыни ведет. Так мыслимое ли дело, чтобы в Посольском приказе не нашлось дьяка, хорошо разумеющего ее? Но вот, поди же ты, случилось, а в соборе давеча, как Маринкино письмо пришло, — так и вовсе толмача не нашлось. А то, что ты разные языки превзошел, государь, многим ведомо. Ой, государь, не во гнев будь сказано, но худо тебя охраняют, уж и непонятно, куда твои фон Гершов с Казимиром смотрят.
— Но-но: ты, Клим Патрикеевич, говори, да не заговаривайся! Мы за государя жизни не пожалеем, если придется. А Казимира теперь Корнилием кличут!
— Да хоть Навуходоносором! Ты сам, Никита Иванович, посуди: сколь раз государь наш, еще герцогом будучи, по-над краем прошел? А ведь божье долготерпение не вечно, так, может, и мы о сем задумаемся?!
— Ладно, уймитесь! — прервал я своих ближников, — давайте лучше думать, чем отвечать будем.
— А чего тут думать, — воскликнул Вельяминов, — собирать войско да в поход!
— А не того ли король Сигизмунд от нас ждет? — отозвался Рюмин. — Может, только мы из Москвы, а нас пан Лисовский поджидает?
— Может быть, может быть... А что, царевич Арслан с мурзами своими здесь еще?
— Да где же ему быть? — удивился кравчий. — Его же обнадежили тем, что касимовский стол свободен, вот он и караулит его, точно лис курятник.
— Тогда так: пусть его люди Москву со всех сторон широкой дугой обойдут, а особливо на Смоленской дороге поищут. Если ляхи какую каверзу затеяли, то где-нибудь да прячутся. Кстати, а что там с пушками?
— Пушкарев давеча докладывал, что первые четыре штуки готовы.
— Испытывали?
— Нет, государь, тебя ждали.
— Ну что же, завтра и проверим — распорядись, чтобы поутру все готово было.
Мое утро, как всегда в Москве, началось с молебна в соборе вместе со всей думой и клиром. Отдав Богу Богово, я озадачил думу и собор очередной проблемой и усвистел за город к пушкарской слободе для испытания пушек. Надо сказать, проблема боярам и "лучшим людям всея земли" досталась тяжелая. С самым постным лицом я посетовал на оскудение веры в людях и отсутствие в связи с этим божьего заступничества. Поначалу моя речь не вызвала в присутствующих никакого беспокойства. Дело в том, что все речи согласно протокола начинаются либо словами об оскудении веры, либо с краткого экскурса во времена Владимира Святого. Но затем я свернул к тому, что Господу было бы явно более угодно, если бы православные службы справлял не местоблюститель, а патриарх.
— Так в плену патриарх, — насторожился боярин Шереметев.
— Это давно ли митрополит Ростовский патриархом стал? — усмехнулся Мстиславский.
Вопрос был с подвохом: патриархом Филарета провозгласил Тушинский вор, когда был еще жив прошлый патриарх Гермоген. Но Федора Ивановича (полного тезку Мстиславского) так просто было не смутить.
— Покойный патриарх Гермоген, упокой господи его душу, на митрополита Филарета никакой хулы и опалы не возложил за его тушинское пленение.
— Вот что, бояре, и вы, лучшие люди: поелику, когда патриарха Гермогена злым обычаем уморили гладом поляки, митрополит Филарет был в плену, то патриарха у нас нет. Ибо нельзя того допустить, чтобы католики нам патриархов устанавливали. Так что велю вам обдумать, стоит ли устроить выборы патриарха сейчас или же обойтись покуда без патриаршего благословения.
Дальнейшие препирательства проходили уже без меня. Потому как на большом пустыре за Пушкарской слободой уже ждали меня новодельные, как их называл старик Чохов, пушки. Три из них стояли просто на деревянных колодах, или "собаках", накрепко привязанные к ним толстыми веревками. Эти предназначались для испытания на прочность. Четвертая была уже на полевом лафете, который также следовало испытать, как и само орудие. Подле орудия с лафетом были выстроены подчиненные Анисима, некоторые из них начинали служить мне еще в Швеции. Подле прочих толпились мастера во главе с самим Чоховым. Увидев меня, и те и другие повалились в ноги. (Первое время этот обычай меня бесил, потом стал привыкать.) Приказав подняться, командую начать испытания. Для начала пушки проверяют обычным зарядом, затем полуторным и, наконец, двойным. Когда все пушки с честью выдерживают испытание, я подхожу к ним и придирчиво осматриваю. Анисим подает мне нечто вроде калибра или лекала, и я проверяю канал ствола. Придраться не к чему, все пушки абсолютно одинаковы по размерам. Довольно улыбнувшись, киваю дьяку, и тот зачитывает указ о награждении мастеров. Каждый получает сверх жалованья по рублю и по отрезу сукна. Чохову как руководителю полагается соответственно три рубля, сукно и еще лисья шапка. Старик растроган, но все равно ворчит про себя, что таковую награду за столь малое дело получать не приучен. На что я усмехаюсь и велю Пушкареву показать, что можно делать пушкой на лафете. Тот командует, и шестеро пушкарей начинают катать пушку по укатанному снегу. Потом заряжают и, выпалив, катят в иное место.
— Видал, старинушка, — показываю я Чохову на их упражнения, — а если по полю так?
Тот озадаченно чешет макушку: как видно, идея, что артиллерия может быть подвижной, не приходила ему еще в голову. Пушкарям тоже объявляется награда, после чего я, приказав отправить возок в кремль, вскакиваю на лошадь и еду смотреть на постройку терема для Михальского. Его самого я, как и договорились сразу по приезде, отправил к Шерстову в сопровождении царских стольников, чтобы дворянин не вздумал финтить. Дело это, как ни странно, довольно распространенное. Здешние отцы семейств могут запросто на смотринах показать одну дочь, а под венец отправить другую. Особенно если та, другая, с каким-нибудь изъяном. Терем для Корнилия и его молодой жены, чтобы не вызывать зависти, ставили недалеко от двора с лавкой Анисима. Селились вокруг люди служивые и небедные, но не бояре. Жить он все равно будет в кремле рядом со мной, но свой двор — это уже совсем другой статус. Работа шла споро, подрядившаяся на стройку артель плотников уже вывела сруб и принималась ладить кровлю. Не обращая на меня внимания, скорее всего, потому что не узнали, трудники работали, иногда беззлобно переругиваясь между собой.
— Государь, не побрезгуешь зайти? — спросил меня негромко Пушкарев.
— Зайду, отчего не зайти, — отозвался я. — Надо же узнать, чем ты тут торгуешь и на какие доходы эдак развернулся. Небось обкрадываешь меня, сиротинушку.
— Господь с тобой, государь, все от твоих щедрот и едино твоей милостью! — скроил умильную физиономию Анисим.
У ворот нас, как водится, встретила раздобревшая и похорошевшая Авдотья с большим ковшом сбитня. Едва я успел отведать угощение и поблагодарить хозяйку — непонятно откуда вылетела, как молния, Марьюшка и, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, повисла на мне.
— Почто долго не приходил? Я скучала, — было заявлено мне. — Пойдем в горницу, покажу тебе, как мы с Глашей читать научились.
Делать нечего, пришлось идти и, усадив егозу на колени, с улыбкой слушать, как они с сестрой читают. Поскольку успехи были неоспоримы, немедленно последовал подарок обеим ученицам в виде бус. Получив украшение, девочки с поклоном поблагодарили и умчались его примерять. Все это время Анисим с Никитой почтительно стояли рядом, делая вид, что им все это очень интересно. Наконец, после того как сестры ушли, Анисим выложил передо мной лист бумаги, и мы втроем склонились над ним, внимательно разглядывая изображение. Сам лист был разделен на четыре части. На левой верхней четверти был нарисован возок, из окна которого выглядывали женщина и католический монах. Надпись над возком гласила: "Марина едет в Москву на свадьбу с самозванцем и везет с собой латинян". Рисунок рядом изображал бояр, убивающих самозванца и прячущуюся женщину и монаха. Надпись подсказывала, что речь идет о свержении Лжедмитрия. На нижней половине рисунки изображали Марину с ребенком на руках, венчающуюся с казаком: обряд проводит, естественно, католический патер. Подписано было так: "Марина нагуляла дитя и, чтобы прикрыть грех, венчается с казаком Заруцким". Наконец, последняя часть изображала Марину в деревянной короне, которой католический монах нашептывал на ухо, чтобы она провозгласила себя царицей. Для пущей наглядности на деревянной короне был дубовый листок, а у монаха — рога. Идея такого "черного пиара" возникла у меня, когда мы возвращались из похода. В том, что самозванцев будет еще много, сомнений у меня не было, но если распространить такую наглядную агитацию, то рассказывать о "чудесном спасении" и "природном царевиче" им будет сложнее. Первый набросок я сделал сам, но, увы, талантом художника Господь обделил меня, причем в обеих жизнях. Однако, когда я обмолвился о своей задумке Никите с Анисимом, они неожиданно этой идеей загорелись и нашли подходящего специалиста.
Технология производства лубка совершенно несложна. На липовой доске художник рисует некую картинку. Потом резчик долотом удаляет древесину там, где краска не нужна, и с полученной основы делается оттиск. Потом все это раскрашивается и подписывается вручную. Идут такие лубки на ура, ибо информационный голод в данное время просто жуткий, а тут и картинка, и информация. То, что население неграмотно, особой роли не играет. Немногие грамотеи текст прочтут, а прочие зазубрят на память. Главное нововведение — что картинок несколько. Такой своеобразный комикс. До сих пор картинка была только одна и рядом текст, рассказывающий, к примеру, об изображенном святом или Бове-королевиче.
— Надобно наделать таких картинок побольше да по всему царству разослать, дабы каждый мог увидеть правду о самозваной царице, — удовлетворенно проговорил я, — а если получится хорошо, то и о прочем лубки сделаем.
— Еще и денег заработаем, — радостно подтвердил Анисим.
— Ты это серьезно? — удивился я.
— А как же, государь, цена-то плевая, а расходиться будут, как пироги с вязигой в базарный день.
— Слушай, а это мысль. Ты сказывал, что умелец сей не ведает, на кого работает?
— Не ведает, государь, — подтвердил Пушкарев.
— Вот и славно, наберешь еще сколько-то людей. Не найдешь умельцев — не беда, возьми сирот с улицы да обучи. Дети быстро учатся, особенно когда от этого в животе от голода урчать перестанет. Соберешь умельцев сих в тихом месте, и пусть работают. Картинки с Бовой да со святыми угодниками делают. А опричь таких картинок будут такие, как с Маринкой, но про иных злодеев. Про неправды боярские, про то, как Семибоярщина землю русскую едва католикам не продала. Я потом подскажу, что умельцам малевать.
— Ежели про бояр поносные картинки рисовать, вся дума на дыбы поднимется... — задумчиво произнес Вельяминов.
— Конечно, поднимется, — согласился я, — я тебе больше скажу — как бояре жаловаться начнут, я велю Романову сыск учинить.
— Это как же?
— А вот так; а потому у тебя, Анисим, картинки в открытую будут делать только те, что с Бовою да с угодниками. А про Марину и прочее — только избранные и в ином месте.
— Хитро, государь, только не пойму — для чего хитрость сия?
— А чего тут понимать, Анисим, — вмешался Никита, — бояр у нас вон сколько, а государь один. И по-настоящему верных слуг у него раз-два и обчелся, тут Рюмин прав. А картинками такими, глядишь, с боярина али князя можно спесь сбить, а государь-то и ни при чем.
— Правильно, Никита Иванович, понимаешь; кроме того, полагаю, что, как мы сие дело начнем, найдутся и подражатели, дело-то нехитрое — лубок сделать. Вот их пусть ярыжки и ищут, а мы будем дело делать, а если еще и денежку малую заработаем, то и вовсе хорошо. Я то серебро для мастера буквально от сердца оторвал, до того в казне пусто. Кстати, мастер сильно пьет?
— Государь, а ты откуда о том, что он пьет, ведаешь? Ты же его не видел никогда.
— Ох, Анисим, судьба такая у художников на Руси — либо с горя пить, когда работы нет, либо с радости, когда есть. Так вот, сами, поди, ведаете: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Потому думайте, как быть, чтобы делу урона не было...
Разговор наш был прерван слугой, который, опасливо поглядывая на меня, что-то зашептал хозяину на ухо.
— Рюмин с аглицким немцем приехали, — пояснил мне Анисим, — прикажешь позвать?
— Ты тут хозяин, — усмехнулся я в ответ.
— Ну что ты такое говоришь, царь-батюшка: все, что у нас есть, — все токмо от щедрот твоих, — залился соловьем стрелецкий полуголова, делая между тем знаки слуге, зови, мол.
Вскоре дверь в горницу отворилась, и перед нами предстали Клим Рюмин и представитель английской Московской компании рыжий баронет Джеймс Барлоу.
— Рад приветствовать ваше царское величество, — склонился в поклоне Барлоу.
— Здравствуйте, Джеймс, давненько не виделись. Вы почему-то не навестили меня, как обещались. Признаться, я был лучшего мнения об английской пунктуальности.
— О, прошу прощения, сир, но тогда произошли, как вы помните, некоторые события... Я счел, что вы чрезмерно заняты и без меня, и не стал утруждать вас...
