Зверь лютый Книга 28. Приступ

— Служу...

— Погоди. За раскрытие противнику факта прибытия отряда — "Святослав" отменяется.

— Эта... я ж... ну...

— Не нукай. Ты должен был не лясы с прохожими точить, да красой своей красоваться. Должен смотреть, думать. Делать. А дело — не сделано. Тебя зачем посылали? Посмотреть место да найти князей. Ты мог не вылезать на дорогу, глянуть скрытно со стороны, перескочить, как обоз пройдёт, продолжить поиск. Но ты погеройствовать решил. Языком посверкать. Может тебе к Хотену в сказочники? Дело не сделано. Теперь туда других слать придётся. А время уже потеряно. Мда... Приказ не выполнен. Чин — долой. Итого: что было — то и осталось. Вопросы?

— Дак... а как... я ж ну... троих... вот этой рукой... хрясь...

— Для бойца хряси достаточно. Но ты ж в командиры метишь. А командиру нужно думать. Выполнять поставленную боевую задачу. Ты пока... только хрякаешь. Ладно. Война только началась. Будет ещё случай. И хрякнуть, и мозгой извернуться. Давай, гридень, соображай лучше, мне командиры толковые — край нужны.

Парень раскрасневшийся, расстроенный повёл коня на конюшню, а я поймал задумчивый взгляд из-за створки амбара. Боброк. Слушай дядя, слушай. У меня думать — обязательно всем. Остальные просто героями остаются.

Вернулась "разведка вперёд". Та же беда: вроде и не далеко, а не подъехать. В лощинах снег глубокий, на склонах — скользко. На ровных местах — сады, изгороди, канавы. В хибарках изредка огородники копошатся, к весне готовятся.

— В пяти верстах вражье войско!

— И чё? Нам ни чё. Оно ж тама, в пяти верстах. Авось, и не дойдут сюды. А тёпло, как пить дать, прийде. А тута у мени ящички. З рассадою. А як без рассады? Ты, хлопчик, юнот ще, а як времячко пройде, ты до мени прийде. Перша капустка — наисладчише.

Чуть позже вернулась "южная разведка". Там местный "авось" выглядел ещё ярче. Парни перешли Василёвскую дорогу, но от Печерской повернули назад. По обеим густо шли возы. Крестьяне с юга округи торопились воспользоваться отсутствием на торгу конкурентов с севера, с Вышгородской стороны. Сообразив, что присутствие в городе многочисленной конницы, боярских ополчений, поднимет цены на сено, гнали бесконечные обозы с высокими, выше роста человеческого, увязанными стожками.

В "Дебрях" топоры звонко стучат: из-за "понаехавших" печки в городе топятся сильнее, запасённые поленницы истощаются.

Три дня назад была "кровавая битва". Жиздору "стрелы в зад пускали". Всего-то в пяти верстах. А тут "тишь, гладь и божья благодать". Каждый своё майно лелеет и голову поднять, посмотреть, послушать: чего вокруг делается — не желает. Так, разве что языком потрепать от безделья. Что битва Иерусалимцев с Фатимидами на Синае, что бой на Серховице — в одну цену.

Глава 552

Длинный день, начавшийся ещё до полуночи в двух десятках вёрст отсюда за Днепром, наполненный напряжением, физическим и душевным, важными событиями, размышлениями, решениями... постепенно катился к вечеру. Ещё и суток не прошло с того момента, как услыхал я на дороге смех Гапы:

— Штоб вам яйца ко льду приморозило!

А будто из другой жизни, из давно прошедшего.

"День — год кормит" — мудрость крестьянская.

А "день — государство рушит" — мудрость правительственная?

Поднялся Чарджи, заново послали разъезд на север: надо, всё-таки, установить связь с основными силами. Уже имея представление о местности, о возможных путях подхода противника, выдвинули дальние посты. Посмотрел полон. Бабы с княжичем — в одном углу, волынцы, вятшие со слугами — в другом, возчики-киевляне — в третьем. Надо бы баб в жилое место перевести — свежо тут.

Бросились в глаза, в полутьме амбара, белый пуховой платок княгини и спящий, головой на её коленях, мальчик. Выслушал в пол-уха радостный отчёт Николая: как тут много всякого "вкусного" он нашёл, прибрал, упаковал... Обдумал промелькнувшую мысль. И возможные варианты её реализации. Прогулялся по митрополичьим апартаментам, прикинул-примерился. Велел топить сильнее: за поход все намёрзлись, пусть в тепле ночь проведут.

У двери давешний вестовой.

— Что, добрый молодец, не сменился ещё?

— Никак нет, господин Воевода! Сменщик мой в бане отмокает. Поди, придёт скоро.

— Эт хорошо... Что такое "пригласить" — не забыл ещё?

— Никак нет! Не забыл!

— Ну так пригласи ко мне Великую Княгиню.

В светлице было темновато, душновато и жарковато. Принесённый второй стол, лавки, банная шайка и пара вёдер с водой загромождали помещение. Только перед дверью оставалось ещё пустое пространство. В него, через открывшуюся дверь, наклонившись, чтобы не разбить голову о низкую, как в "Святой Руси" принято, притолоку, неуверенно шагнула женщина в белом пуховом палантине. Замерла у стены.

— Поздорову ли, Агнешка Болеславовна?

Обычная формула вежливого приветствия в нынешних условиях звучала издевательски. Мужа убили на глазах, сына били нагайкой, украшения отобрали, саму полонили... Но на здоровье не жалуюсь.

Она подслеповато, в темноте комнаты, вглядывалась. Потом перевела взгляд на огонёк лампады в "красном углу". На освещаемый лик Спаса. Молчала, будто и не слышала моих слов.

Три реакции человеческих: напасть, убежать, затаиться. Реакции — на опасность. Здесь третья. Не видеть, не слышать, не замечать. Будто и нету. Может, тогда и не...? — Увы, я — есть.

— Сколь же переменчива жизнь человеческая! Вот, только что, на заре утренней, была ты великой княгиней, первой госпожой на всей Святой Руси. И вот, едва пришла заря вечерняя, а ты уже — вдовица убогая, полонянка беззащитная. Всё в руце божьей и ничего не случается мимо промысла его. И кто мы, чтобы спориться с ним? Вот, смотришь ты на лик Спасителя нашего, а он на тебя. Глаза в глаза. Будто спрашивает — хорошо ли ты поняла урок его? Покорствуешь ли судьбе, им предначертанной? Смирилась ли с волей его? С волей Всевышнего. Отдавшей тебя в волю мою, в лапы Зверя Лютого.

Она смотрела на огонёк лампадки неотрывно, не шевелясь. Будто и не слыша суждений моих.

— Да ты христианка ли? Веруешь ли в Господа Бога Иисуса Христа?

— Ве... верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с Небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася...

Стандартный вопрос вызвал стандартный, до "от зубов отскакивать" затверженный, ответ: православный "Символ веры". Так школьники в будущих веках услыхав — "дважды два", не задумываясь продолжают — "четыре".

— Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь.

— Аминь. Раздевайся.

Труд по шевелению языка, по управлению губами для произношения автоматически извлекаемых из памяти словесных формул, чуть пробудили её лицо, её сознание. Взгляд медленно переместился на меня. Кажется, она удивилась присутствию ещё кого-то. Кроме неё и бога. Чуть размятые произнесением "Символа" губы смогли равнодушно выдохнуть вопрос:

— Зачем?

— Жарко. Душно. Сомлеешь.

Три типичных реакции на стресс:

— истерика. Вой, плач, резкие бессмысленные движения, сердцебиение, рвота...

— эйфория. Смех (глупый, истерический...), резкие, кажущиеся остроумными, движения ("животик надорвал", "упал со смеху").

— ступор.

Все три легко переходят друг в друга. Все три мне не нужны: я работаю с разумом и душой. С логикой и этикой человека. А не с "мутной пеной" патологических, крайних и "за-крайних" состояний психики. Я хоть и псих, но не психиатр. Извините.

Здесь — ступор. Надо выводить.

Не понимая, кажется, сути: "сомлею — и что? умру — и что?", реагируя лишь на уверенный, сдержанно-утвердительный звук голоса, какими-то, кажется разумными аргументами подтверждающим команду, она стянула с головы свой приметный тёплый белый платок, аккуратно, равномерными неторопливыми движениями, сложила его, поискала глазами куда положить, пристроила на лавку у двери. Обыденным, отработанным за многие годы движением скинула с плеч шубу.

С сомнением посмотрела на сложившуюся на полу меховую кучу. Вроде что-то неправильно. Последние годы сброшенную с плеч тяжёлую одежду подхватывали служанки и сразу аккуратно укладывали на сундуки или лавки. Ну и ладно, сойдёт.

Пробежалась по крупным пуговицам богатой, крытой темным бархатом, душегреи. Принялась стаскивать неудобный, узкий рукав. Уже скинув с одного плеча, вдруг будто очнулась. Вновь удивлённо уставилась на меня, пытаясь вернуть одежду на место, снова попасть в пройму.

— Снимай-снимай.

Она, наконец, заметила меня, услышала. Вдруг резко затрясла головой, суетливо задёргалась, пытаясь попасть рукой. Помочь? — Как бы её от моего участия кондратий не хватил.

— Агнешка...

Не, не реагирует. Для неё в этот момент весь мир — рукав запутавшийся.

Я старательно не шевелился, чтобы не добавлять паники в возню с рукавом. Стоит сделать к ней шаг, просто встать с места, и она начнёт вопить, лезть на стены, рваться, колотиться... Или обделается со страху. А оно мне надо? Здесь насчёт воздуха и так...

Парни нашли бронзовую жаровню. Митрополит — грек, на Руси мёрз постоянно. Предусмотрителен: притащил жаровню из Царьграда и грелся тут. Слуги её раскочегарили, но, видать, не промыли. Вот и идёт посторонний запах. Что-то кипарисовое, вишнёвое, ладан.

— Управилась? Оделась-застегнулась? Молодец. Теперь снимай.

Да, осознаёт. Кое-что. Моё присутствие, например. Прежний прямой, остановившийся, "мёртвый" взгляд, скользивший по мне не замечая, не останавливаясь, как по предмету обстановки, сменился скрытным, испуганным, направленным вниз и в сторону. Боится взглянуть на меня. Если не видеть, то меня, типа, и нету.

— Ты помнишь — кто я?

Утвердительно-кивательное переходит в отрицательно-колебательное.

— Я — Воевода Всеволжский. По имени — Иван, по прозвищу — Зверь Лютый. Помнишь?

Помнит, кивает. Меленько, суетливо.

— Нынче утром я срубил голову. Твоему мужу. Тебя, с сыном, со слугами взял в полон. Понятно?

Всё, зашмыгала носом, сейчас плакать начнёт.

— Господа не гневи! Вон он, на тебя глядит!

Тычу пальцем в икону, она переводит на неё взгляд, замирает.

— Господь отдал. Тебя. Мне. В волю мою, во власть мою. Поняла? Или тебе Иисус Христос не указ?

Ошарашенно трясёт головой. Как же можно?! Верная дщерь Христова! Стандартная, с детства вбитая на уровень инстинкта реакция. "Раба божья".

— Вот и хорошо. Прошлая жизнь твоя кончилась. Там, на дороге у Вишенок. Ты сказала: "исповедую крещение во оставление грехов". Пришло время оставления грехов, время нового крещения. Раздевайся.

Снова отрицательно трясёт головой. Но пальцы уже нервно бегают по опушке борта душегреи, цепляют, крутят пуговки. Головой — "нет", пальчики уже... — "может быть".

— Ты прежняя — умерла. Там. На дороге. На снегу. Пришло время воскресения. Твоего воскресения из мёртвых. Для жизни будущего века. Как в "Символе веры". Твоей веры. Для иной жизни. Твоей жизни. Жизни в рабынях моих. Ибо судил так господь. По грехам твоим. Не перечь же Вседержителю. Исполняй.

"Самсон, раздирающий пасть льва" — выразительно, экспрессивно. "Раздираемая сомнениями"... в её исполнении... так мило.

Раздеться? Перед мужчиной?! — Нет! Ни за что! Никогда! Нет! Но... воля божья... веруешь ли? — "Верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя...". Пойти против Господней воли? — Нет, невозможно!

Она тормозит, никак не может решиться. Но стоит мне начать подниматься, только обозначить движение, как она взвизгивает, начинает скулить. И, не поднимая глаз, судорожно рвёт застёжки, скидывает душегрею, путаясь в завязках, стаскивает через голову тяжёлое верхнее шерстяное платье, отвернувшись лицом к стене, лишь бы не видеть меня, приседая, спускает одну за другой нижние юбки.

— Всё снимай.

Тихонько подвывает. Ещё не крик, не громкий плач. Просто мелкое, всхлипывающее, чуть взвывающее, дыхание.

Снова приседает, охватывает себя крест накрест, вздёргивает нижнюю рубаху на голову. И, уткнувшись сложенными вместе руками в стену, головой — в руки, рыдает уже в голос.

Попочка ничего, беленькая. Спинка... тоже. Ляжки тяжеловаты. Живот там... висит. Как ямщицкий колокольчик: "весь зашёлся от рыданий". Красавица. Белая, пухлая, мягкая. Мечта поэта. Здешнего. И миниатюриста. "Радзивиловского".

Это ж какой номер был бы у её лифчика, если бы они здесь были? Теперь понятен восторг на лице того чудака без штанов на картинке в летописи, который её... тактильно исследует. Интересно: откуда у художника спустя столетие после изображаемых событий такая достоверность в деталях? — Видимо, от глубокого впечатления, произведённого на непосредственных участников и отражённом в не дошедших до нас источниках. Как много интересного утрачено в русской историографии!

"Страдательный залог" становится всё заложистее. В смысле: громче и жалостливее. И мгновенно прерывается, едва я встаю с лавки. Собственные страдания мешают слышать чужие движения. Поэтому, ну их, эти страдания.

— Я сказал: снимай всё. Платок. Сапоги.

Она так и замерла: в наклонку, упершись руками в стенку, к которой она не может подойти ближе — лавка. Услышав щелчок, звякание — я стаскиваю портупею — начинает дёргаться. Железо? Зачем здесь железо?! Калёное для пыток?!!!

Непонятно. Страшно. Сдёрнув с головы рубаху, опустив её с плачем на лавку возле себя, боится обернуться, посмотреть. Всё также, упираясь одной рукой в стену, головой — в руку, другой раздёргивает узел повойника.

Косы, цветом в холодную платину, удерживаемые на месте двумя гребнями с поблескивающими мелкими изумрудами, остаются лежать короной. Замирает, но вдруг вспоминает мою команду: упершись носком одного сапога в задник другого, выдёргивает ногу, трясёт ею на весу. Чтобы портянка размоталась.

На "Святой Руси" Государыня носит портянки. Может, конкретным нынешним утром ей служанки заматывали, но уметь должна с детства.

Я, кстати, в этот момент делаю тоже самое, сапоги снимаю. Правда, по уставу: сидя, за каблук.

Другое отличие — запах... Волнами. Аж глаза...

До неё тоже доносится. Она перестаёт канючить, встревоженно принюхивается.

Э-эх, княгиня. Всё познаётся в сравнении. "Зверь Лютый" это, конечно, страшно. Но "Зверь Лютый", который последний раз парился в Курске. Да и потом... вовсе не самолётом.

"Чем хорош запах? — Не нравится? Отойди, не стой". — Увы, и Жванецкий не всегда прав: не всегда возможно отойти. Хотя...

— Отойди от стены. Отпусти её — не убежит. Повернись, подойди.

Отпустить стенку — со второй попытки. Поворачиваться — чуть не упала. Глаза в землю, голова в плечи, плечи согбенные, руки... везде, коленки сомкнуты, шажок мелкий, дыхание всхлипывающее. Остаётся добавить типа: "пульс нитевидный, зрачок сужен".