Зверь лютый Книга 28. Приступ

Зверь лютый

Книга 28. "Приступ"

Часть 109. "Мы коней собирали в..."

Глава 545

Вот, деточка, идёт войско. Топ-топ. Чувствуешь пальчики? — И приходит к... к крепости. Надо бы крепостицу взять. А как? — По-разному бывает. К примеру: окружают и... не ахай - это "кольцо окружения". Его сжимают. Сильно. Не ойкай. А потом — приступ. Приступило войско к стенам и... и отступило. Приступило... и отступило. Тебе нравится? Такой... приступ? — Во-от. Про приступы целая наука есть, так и называется: "приступизм".

В последний день февраля 1169 года я остановил свой отряд на ночёвку в деревушке в верстах десяти от Днепра к юго-востоку от Киева. Убийственный тысячевёрстный марш от Тулы к Киеву по заснеженной степи подходил к концу. Выйдя с тремя сотнями людей и тысячей лошадей, я потерял отставшими треть людского состава и две трети конского. Люди и лошади были совершенно измучены, на привале засыпали сразу.

В таких ситуациях предпочитаю сам проверять посты. Сочетание "беломышести" с "маникальностью" дает силы держаться дольше. На въезде в селение услышал перебранку. Перед постом стояли несколько неожиданные в деревне щегольские санки с доброй тройкой. Кучер пытался повернуть назад, а из саней доносился знакомый женский хохот пересыпаемый сочными выражениям:

— Штоб вам яйца ко льду приморозило! Вместе с языками! Ха-ха-ха...

Воображаемая картинка получалась довольно забавной. К сожалению, форсированный марш напрочь отбил у моих людей чувство юмора, они уже тянули палаши. Пришлось вмешаться:

— Агафья! Ты зачем людей такими страстями пугаешь?

— А чего ты дурней себе в войско берёшь? Но я по делу. Катерина сказывала: Жиздор поутру на Белгород побежит. С семейством и с мордами клеймёными.

— С чем?!

— С этими... клеймёными мордами. Ой! Спутала я! С клейнодами! Ха-ха-ха...

Через четверть часа десятники тычками заставляли воинов проснуться: парни засыпали прямо с сёдлами в руках. Ещё через четыре часа, броском преодолев последнюю часть пути до Днепра и обойдя город с юга, мы выскочили на Белгородскую дорогу.

"Ничто так не ориентирует человека на местности, как поиски туалета" — народная мудрость.

Увы, не мой случай: "для нас — везде". Поэтому и ориентиров нету.

— Это дорога на Белгород?

— Эта... ну... не...

— Мать...! А куда?

— Эта...? Ну... в Киев!

— А откуда?

— Эта? С откудава? А ты чё, не знаешь?

— Яйца отрежу. И съесть заставлю. Тебе. Тебя.

— Не! Эта... не надо! Эта... ну... дорога. Она... стал быть... с Чернушек. Во! В Киев! Ну! Точно! Истинный крест!

Я не мог более смотреть на беднягу-селянина, коему суровый рок судил встретить на исходе ночи на лесной дороге моё войско. Хотелось рвать и метать. Всё, что попадало в поле зрения, а более всего вот этого... "доброго человека".

Пейзанин учуял свою судьбу и, негромко завывая, съехал к копытам моего Сивки.

— Г-Господине! Христа бога ради... Не губи...! Душу невинную... Детки малые... жена на сносях...

Пейзанин отрешённо монотонно подвывал, вручив, видимо, свою судьбу ГБ. Вжимался лицом, головой без шапки, с реденькими светлыми волосами, в истоптанный конями снег, пытался поцеловать здоровенные копыта коня. Сивка прядал ушами, нервничал, но стоял как вкопанный. Переступит — раздавит дурня своими "тарелками".

Врёт. Но это неважно. Важно, что мы заблудились.

Перейдя Днепр по льду, мы ушли на запад, потом приняли к северу. Занесённые снегом поля и перелески, маленькие, похожие друг на друга, деревушки, ярочки, лесочки, стёжки, тропки...

Меня душила ярость. Злоба. На собственную глупость. Устроить такой поход! Столько времени готовиться, столько сил вложить и всё... под хвост. Просто потому, что мы не можем выйти в нужную точку в нужное время. Потому, что из трёх человек, которых имел в списке местных проводников Точильщик, один лежит больной, другой уехал на крестины в Триполье, третий "мотнулся на минуточку" в Белгород. Карты, составленные Драгуном по "сказкам" проходившего здесь в августе Акима Яновича и других путешественников, хорошо показывали Днепр, но уже на пяток вёрст от берега...

Попытки взять проводников из местных... Очередная заканчивалась сейчас жалобным воем от копыт моего коня.

— Минйи виреби. Тс'авидет тс'. (Тупые ослы. Надо идти вперёд)

— Спасибо за совет, Чарджи. Только "тс'ин" — сад? ("вперёд" — куда?)

— Сад гамойк'уреба тквени тшехинис сакхе (куда смотрит лицо твоего коня).

"Лицо коня"? А! Понял! У лошади лицо называется морда. Конская морда, а не "твоё рыло".

Жеребячий мудрец. Предвосхищатель ковбоев Дикого Запада: "Если сомневаешься, пускай думает твоя лошадь".

— Сад — сакхе или сад — зад?

Как ты мне надоел со своим грузинским! Вот только сейчас этим и заниматься!

Чарджи фыркнул. Его конь фыркнул похоже, сделал два шага в сторону. То ли по своему конячьему разумению, то ли выражая сокровенное желание своего наездника.

Вот так всегда. Как только дело серьёзное — все советники... даже кони их — уходят в сторону.

Факеншит! На то ты, Ваня, и "Зверь Лютый". Чтобы решать, когда все остальные... сдриснули.

— Поднимите придурка.

Мужик взвыл, обхватил копыто обеими руками. Сивко дёрнулся. Мать...! Так же и шею сломать можно. Или — авторитет уронить. Над выпавшим из седла Воеводой гридни в голос смеяться не будут. Но наухмыляются в волюшку.

— Умойте. Сопли висят.

Двое парней Охрима подняли беднягу, протёрли лицо снегом. Потом один из них, посмотрев с сомнением на страдальца, набрал ком снега и, оттянув воротник драного армяка, сунул бедолаге на спину.

— А-А-А! Ап.

Тычок по рёбрам мгновенно прервал рефлекторное акустическое выражение термического удара по позвоночнику.

Гридень наклонился к лицу мужичка и негромко увещевал:

— Когда "Зверь Лютый" спрашивает — отвечать надо ясно, кратко и честно.

— К-кх-то-о?

— Вот он.

Гридень сдвинулся и я снова оказался перед "путеводителем по несчастью".

"По несчастью" — в трёх смыслах. Его "несчастью", моему и... и этому всему. Вокруг. "Святая Русь" называется.

— Чернушки?

— Ась? Ну... Эта...

— А дальше?

— Чего? Где? Ай!

Стражник несильно приложил беднягу по почкам. То снова попытался встать на колени, "пасть на лицо своё", но его вздёрнули на ноги.

— Из Чернушек дороги есть?

— У-у-у... Е-е-е-сть.

— Куда?

— О-о-о... В Киев. Я ж те уже... О-о-о...

— А ещё есть?

— Хто? Ой-ёй-ё-ё...

— Ещё дороги из Чернушек есть?

— Е-е-есть. Эта вот. Мы ж на ей... у-у-у...

Кретин. То "эта дорога" в Киев, то "ещё", туда же. Или "эта" у него междометие, слово-паразит? Мать их! Склонять и падежировать!

— Погоди (это гридню). А ещё есть?

— У-у-у... есть. В Ви-и-ишенки-и-и...

Врёт. Мы, конечно, заблудились, но не до такой степени: селение с таким названием мы проскочили ещё в полночь на той стороне Днепра.

А зачем ему врать, если он не враг? О его мотивациях... ничего не скажу, но результат вижу. Вердикт: прирезать. Не следует оставлять врагов за спиной.

Автоматизм выстраданных, проверенных опытом правил позволял мысли быстро проскочить по рельсам накатанного, чтобы заняться главным — поиском цели.

Цейтнот. Не найду Жиздора на дороге — он ещё много гадостей сотворит. Ему (в РИ) 19 августа следующего года помирать. Но — успеет.

Чисто автоматически, просто не зная ещё чего спросить, спросил:

— А из твоих Вишенок дороги есть?

Мужичок, уж снова заплаканный, с снова висящей соплёй под носом (и когда только успел?), начал всхрапывать, не имея сил вдохнуть воздуха. Гридень собрался снова приложить "сопляка великовозрастного", но я остановил. "Сопляк" ещё не продышался, а уже начал трясти головой:

— Е-е... Есть. Там же жь... эта... речка. Ни... ой... Нивка. Ну. О... одесу-у-у...

Чего?! Какая Одесса?!

— О... одесную... эта... в Киев. А по этой... о... ош...

Что за бред?! Какой Ош возле Киева?!

— Ош... ошую... туды... ой... в Белгород. Ой-ёй-ей...

И уже не поддерживаемый гридням, снова съехал на перекопыченный снег дороги, свернулся младенцем и завыл. Уже не ожидая милости, не надеясь на благоприятный исход. Хоть какой-то. Один страх неизбежной близкой смерти, ужас без мыслей.

Я обернулся к сидящему на коне в трёх шагах Чарджи.

— Рас ам боб? (Что скажешь?)

— Шейдзлеба (Возможно)

— Ты же там бывал!

— Бывал. На дороге. Там — знаю. Здесь... ар витси адгили (не узнаю места).

После возвращения Акима Яновича из похода по Кавказу некоторые его спутники начали использовать, для демонстрации своей статусности и эксклюзивности, особенно перед девками, разные иноземные словечки. Типа:

— Ты чё, кхой (баран)?

Собеседник понимает по интонации, что его чем-то... поименовали. Но чем — непонятно. Впадает в растерянность или "теряет лицо", переходя на следующий уровень эскалации противостояния.

Глуп. Конфликтен. Кулак без мозгов.

Присутствующие девицы хихикают и смотрят на "говоруна" с восхищением. А "кулачника" наказывают за попытку нанесения телесных повреждений разных степеней тяжести и нарушение общественного порядка. Поутру "кулачник" чистит сортир, а "говорун" прогуливает "полураспустившийся бутон", опыляя нежно алеющие ушки путевыми рассказами.

"Так прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою".

Не — "длинноволосый", не — "урод", а так-то... Обычные молодёжные игры.

Чарджи услышал от участников похода музыку родного языка и прямо-таки вцепился.

Во многих культурах есть разделение, отсутствующее в русской. Земля — отца (напр. в финском: isanmaa), а язык — матери (aidinkieli). Уловив "язык матери", Чарджи наслаждался общением на нём с нашей "восходящей лингво-звездой" Долбонлавом.

Пришлось и мне загрузить мозги.

Ванька-лысый — полиглот? — Да, я не переборчив в еде. В смысле: глотаю всё, что дают. А вот с языками...

Не хочу терять давнего товарища.

Моё изучение грузинского потребовало нашего с Чарджи плотного общения. Создавало приятный для него повод. Он выступал в роли учителя, поправлял меня. Возникшее, было, охлаждение и отдаление между нами, удалось погасить.

Проблема проста: Чарджи вырос. Не в смысле длины или веса, а душой. Представлениями о себе и о мире. Девять лет назад он был молодым парнем, простым наёмником в микросвите служилого боярина невысокого полёта. Степным изгоем, преследуемым за какие-то нелегитимные любовные похождения.

"Сам — никто, и звать — никак". Всей цены — добрая сабля. Вышибало-порубало на ножках. Остальное — невнятный гонор.

— Я — инал!

— И чё? Нам что инал, что подмётка — на дороге разный мусор валяется.

Эти годы он рос, умнел, матерел. Смотрел, думал, делал.

Недавний Сухонский поход заставил ощутить себя государем, хозяином. Вкус власти, вкус ответственности в боевых условиях. Когда от тебя зависит не только движение сабли, но и движение войска. Жизнь и смерть не одного твоего противника в быстротечной конной сшибке, а сотен разных людей на огромном пространстве месяцами.

Функционал "государя" куда шире функционала "воина". Уже для "полководца" фехтовальные навыки становятся малонужными. А "нужное" становится более разнообразным. К пониманию тактики должно добавить логистику, географию, фортификацию... "Государю", кроме того, следует серьёзно разбираться в дипломатии, юриспруденции, экономике... В психологии, в людях — вовсе запредельно.

Накопленный опыт думанья, чувствования, деланья... И случился с ним "переход количества в качество".

"Полководец" из него получился неплохой. Были в том походе ошибки. Или моменты, которые к ошибкам можно отнести. "Задним-то умом все крепки". Этот уровень он, в целом, осилил. К следующему, к "государю" — пока не готов.

Умом он понимает. Но... хочет воли, самостоятельности. А я, одним фактом своего существования, мешаю.

Дальше — одно из трёх.

Или он смирит себя, останется в моей службе. И будет грызть себя поедом до язвы желудка, геморроя, инсульта. "Талант — искра божья". Затоптать в себе "искру"...? — Можно. Разрушив самого себя.

Или взбунтуется, поднимет мятеж, устроит заговор. Просто для того, чтобы получить уровень свободы, который он хочет. Хотя, на мой взгляд, ещё не тянет.

Или уйдёт "искать доли". Где-нибудь в других землях. Возможно, уйдёт так далеко, что врагом мне быть не сможет. Но друга-то я потеряю. Потеряю часть себя, своей души. Потеряю важное колёсико в моей гос.машине.

Потеря — неизбежна. Иначе ему будет плохо. Но дружбу-то рушить — зачем?

* * *

Очередной случай проявления Аксиомы Эскобара:

"Каждый дождевой червяк выбирает для себя сам: либо мокнуть под дождём на оживлённом тротуаре, либо прятаться возле пруда с лягушками".

В смысле: при выборе из двух противоположных сущностей обе являют собой исключительную хрень.

Решение: не выбирай из двух, найди третью. Возможно, эта сущность будет хуже, чем любая из исходных. Но — своя.

* * *

Пришлось напрячься, найти приятную ему тему для общения: грузинский язык. Тормозя одной частью его души — любовью к "языку матери", другую — прорезающееся "вольнолюбие". Выделить его, приблизить, "возвысить", придать особенность, "сокровенность" нашим беседам. Одновременно показывая ему его неготовность. Мягонько.

Как-то упросил перевести на грузинский "Русскую правду".

— Зачем?! Воевать Кавказ собрался?

— Подарок будет. Потом перепишут красиво, переплёт богатый сделают. Книга — лучший подарок. А умная книга — особенно.

По ходу перевода разыграл с ним несколько неочевидных, но юридически корректных, ситуаций. Дошло: уметь воевать мало. Надо уметь мирить.

Царь Соломон говорил, что лучше судить споры между своими врагами, чем между друзьями. Ибо из друзей один станет врагом, а из врагов один — другом. Как сделать так, чтобы все стали "друзьями"? Или, хотя бы, дать им такую возможность.

Попутно образовался "закрытый канал передачи информации": это наречие в здешних краях понимают очень немногие. Чем мы и пользуемся. Не слишком качественно: тысяча выученных мною слов не позволяет строить фразы так, как я думаю на русском. Чувствую себя "людоедом из племени Мумбо-Юмбо" грузинского происхождения. Проще: тупею. Но ему нравится музыка языка. Прежний уровень доверия, взаимопонимания удалось восстановить.

Ну... я так думаю.

Чарджи бывал в этих местах. Давно. Я надеялся на него, как на своё последнее средство против "географического идиотизма".

Увы, воины ходят по дорогам, как охотники по охотничьим маршрутам. Восприятие территории — удел землепашца. Или людей, много натоптавших. Были бы Аким или Ивашко — они бы местность узнали и нас точно вывели. Но Ивашко нынче с Ростиславой Андреевной, герцогиней Саксонской, а Аким во Всеволжске: лечит сорванную в аланском "брачном" походе спину. Чарджи не узнаёт места, три запланированных проводника от Точильщика... выпали. И вот, история "Святой Руси" и успех моего предприятия зависит от хнычущего в снегу мужикашки.

Не ново: Гюго отмечает роль "плохого проводника" в гибели значительной части французских кирасир при Ватерлоо.

Если я ошибся, то будет... стыдно.

Проводника увязали и вкинули на спину заводной лошади.

— Если соврал — выпотрошу. Если правда — дам гривну. Ничего сказать не хочешь?

— Я... эта... как на духу...

— Чарджи, разведку вперёд. Тронулись.

Моё, измученное и порядком поредевшее воинство, подтянувшееся за время остановки, потрюхало рысцой следом. Оставили за спиной солидное, по здешним временам (в пять изб) селение Чернушки, где уже шёл дымок из-под стрех. Толпа коней и людей прокатилась по селению "незаметно": на единственной улочке и во дворах не было никого. Даже собаки не лаяли. Хотя, думаю, все всё видят. Попрятались, собакам пасти позатыкали. В надежде: а вдруг пронесёт.

На "Святой Руси" — война. Усобица. "Человек с ружьём", с мечом, копьём... — источник неприятностей. Возможно — смертельных. Лучше, чтобы "и не видать вовсе". Чернушинцам повезло: нынче пронесло мимо.

На востоке начинало сереть небо. "Небо славян". Рассвет будет... мерзкий. Серый, тусклый. Как девять лет назад на Волчанке, когда русские витязи рубили русским мужикам головы. И сталкивали тела в прорубь.

"След оленя лижет мороз,

Гонит добычу весь день,

Но стужу держит в узде дым деревень".

Оленей здесь выбили ещё до славян. А дым деревень — будет. Грязными пятнами по небосклону. Вёрст на сорок в округе. Война. Рюриковичи промеж себя "правду" ищут. Всё выжгут. Если я проваландаюсь.

Дорога пошла в горку, я оглядывал свою, вновь растягивающуюся на марше команду. Отмечая спавших с тела коней, осунувшиеся, с провалившимися глазами, лица моих людей. Уши шлемов-ушанок у большинства были подняты вверх, "по походному", и из множества воротников торчали отощавшие юношеские шейки.

О походе Боголюбского на Киев в 1169 г. я знал давно. Пророк-предсказатель. "Иезикииля плешивая", извините за выражение. Нормальное состояние попандопулы в прошлое. Типа: да я всё знаю! Чего тут у вас будет.

"Всё" — не знает никто. Только некоторые "реперные точки". Частичное знание хуже, чем полное незнание: создаёт ложную уверенность в своей правоте. Например, я не знал, что эта зима будет настолько снежной.

Это важно? — Да. Я планировал выйти к Днепру дня три назад с куда менее замученным войском.

Хуже: как оказалось, изначально я знал правильно только одно: что-то, вот так названное — будет. Успешно-катастрофическое. А теперь пересчитайте такие исходные данные в пуды овса, которые нужно завести в конкретную точку для обеспечения прохода конного отряда. Попутно определившись и с отрядом, и с точкой, и вообще — на кой чёрт это нужно. В подробностях.

"Человек — предполагает, бог — располагает" — мудрость христианская.

"Домашняя дума в дорогу не годится" — мудрость народная.

Пробиваться тысячей коней через глубокие снега — изнурительно, медленно.

Воевать я не люблю. Есть куда более полезные и приятные занятия. А уж участвовать в русской "братоубийственной" смуте...

Причин пересидеть дома, во Всеволжске, это кровавое безобразие я находил множество. Без меня справятся. Зачем мне в "чужом пиру похмелье"? — А оно будет обязательно.

* * *

На "Святой Руси" битвы часто сравнивают с пиром.

"тут кровавого вина недостало;

тут пир закончили храбрые русичи:

сватов напоили,

а сами полегли за землю Русскую".

"Сядем усе" — совейская комедия.

"Лежу тихонько я в стороне" — народная песня.

"Полягут все" — национальный эпос.

"Храбрые русичи" с обоих сторон. Все — "за землю Русскую". С различным пониманием оттенков этого слова. В смысле: кому на столе сидеть.

"Вот это стол. На нём сидят.

Вот это стул. Его...".

Спасибо, но ваше меню... не привлекает.

Какие-то сплошь "обеденные" понятия. Пир, стол, напоить... Нет уж, пусть я буду "чужим на вашем празднике жизни". Издалека посмотрю, победителю поаплодирую.

* * *

Аргументы "за" сводились к трём:

— отношения с Боголюбским. Я "в пасах" — и он ко мне... "Если ты ко мне по-людски, то и я к тебе по-человечески". А если — "нет", то — "нет". Что плохо и опасно.

— экстенсивный путь. В форме возможности "половить рыбку в мутной воде" момента перемены власти.

— любопытство. Сразу после "вляпа" я попал в Киев. Но видел город мельком — когда въезжали с Юлькой-лекаркой. А так-то... "Новогодний подарок", которого в парандже выгуливают по двору для поддержания мышечного тонуса в предожидании случки с хозяином, не имеет возможности восхититься местными достопримечательностями и образцами архитектуры. Стремление к выживанию пересиливает стремление к прекрасному. Вплоть до полного отшибания.

Из "квартета" базовых инстинктов, пожалуй, только "архитектурное любопытство" легонько подталкивало меня к походу. Самосохранение, саморазмножение, социализация... мимо. Этого у меня и на Стрелке аж по ноздри.

Главное: толкал в поход "пятый инстинкт". Стыд. Явный, конкретный. Персонифицированный.

Я — обещал.

Последним доводом явилось сообщение о нахождении Катеньки, Катерины, дочери покойного Вержавского посадника в Вышгородском монастыре под Киевом.

Я ей обещал, я ей должен.

Обычные для зоны военных действий несуразности и жестокости, её известная связь со мной и мои враждебные отношения с участвующими в походе смоленскими князьями, делали моё присутствие на месте обязательным.

Я — решил.

И мы побежали.

На Руси конями "бегают". Кликнул клич, собрал по-быстрому конный отряд и скок-поскок, аллюр три креста, аля-улю...

Ага. Две тыщи вёрст "в одну харю", по морозу, разгильдяйству и бездорожью... Риторический вопрос о завязках на пупке — пропускаю.

Русь очень "анизотропна". Есть местности просто непроходимые. Я об этом уже... Двигаться по обжитой долине Оки, где на каждом переходе — мои стоянки, фактории... Просто: селения, городки... Где можно заранее завезти и сохранять припасы, запасных коней, где люди и кони смогут отогреться в тепле... или ломиться сотни вёрст по заметённой снегами голой степи...

Однако, и идти вместе с суздальскими и рязанскими ратями по Оке-Десне, через новгород-северские и черниговские земли, я не хотел: медленно, конфликтно.

Свары не с врагами — с соратниками. Моих ребят я обижать не позволю, а наезды неизбежны. Уж больно мы... не такие.

Имея два отвратительных варианта, вполне по Аксиоме Эскобара: через Степь и через Русь, я выбрал третий — по краюшку.

Тогда, как стартовая точка, возникла Тула. И естественно, Курск, как промежуточный пункт. Марш Степью, вблизи порубежья. Не сильно напрягая ни русские селения, ни становища половецкие.

Едва встал зимний путь, как мы погнали обозы со снаряжением и продовольствием по Оке. Чуть раньше факторам была дана команда накапливать запасы для прохождения войска. Шума мы старались не поднимать, но спрятать такие приготовления от местных... Живчик взволновался, пришлось объясняться.

Классная вещь телеграф:

— Воевода, ты чего задумал?!

— Поход. Мачечич у тебя? Поедете к Андрею?

— Э... Ну... Не решил ещё.

— Поедешь. Потом — поход. На Киев. Сам поймёшь. Ты бы своих подтянул.

К Рождеству во Владимире-на-Клязьме собралась толпа вятшего народу. Кроме Живчика и Мачечича к Боголюбскому приехал битый Ропак, "соломенный князь" Новгородский. Не было (как в РИ) четвёртого "обкорзнённого просителя" — Глеба Рязанского (Калауза). А вот делегации от пятидесяти городов явились в полном составе.

Все дружно требовали от Андрея "принять шапку деда твово Манамаха, сесть на стол отца твово Горгия, возложить на ся бармы великокняжеские". А главное, "взять сабельку острую, вскочить на коня резвого" и избавить, наконец, матушку Русь Святую от "хищника киевского".

Мой посол Лазарь в Боголюбово ходил каждый день пьяный: толпы высокородных гостей ежедневно являлись к нему на подворье. Не принять, не усадить за стол... не по чести. Закидывали удочки насчёт Всеволжска: то насчёт торговли, то насчёт выдачи беглых холопов. Но главное: пытались вызнать мнение князя Андрея — "ты ж вхож!", и вообще — "а каковы ныне веяния в сферах?".

Лазарь молчал, как партизан, хлопал глазами, затыкая себе рот кружкой с бражкой. Каждый вечер его "под руки" уводили слуги.

Общественная деятельность на Руси всегда требует хорошей закуски и крепкой печени.

Дело дошло до того, что его жена-"разлучница" просила меня повлиять на супруга.

— Господине! Помрёт же! Я ж мужа, богом данного, потеряю! Да и ты слуги верного лишишься.

Я гаркнул. По телеграфу.

Увы, количество буковок "р-р" обозначает эмоцию. Но не передаёт её глубины. Тогда велел Лазарю немедля идти к Боголюбскому. Дабы дать совет. Непрошеный.

На Руси говорят: "Совет хорош, когда его спрашивают".

Но тут следую туркменскому: "Камень, брошенный по совету, летит дальше".

Пришло время "разбрасывать камни". "Камнеметание", как и всякое дело, следует делать хорошо: надобно заелдырить посильнее.

Лазарь от такого поручения враз протрезвел. Он, как и множество бояр возле князя Андрея, его просто боится. Виноват: не просто. А очень сильно.

Совет — добрый, простой, обоснованный:

— Княже, сделай так, как сделал предшественник твой, князь Ростислав Смоленский (Ростик). (Ничего нового — вот прецедент). Возьми клятву с просителей, что они гонят тебя в Киев, дабы ты "правил на всей своей воле". "Правил" — в Киеве, в их городках и во всей Святой Руси.

* * *

Мономах управлял "тройственным согласием": дружины, народа и "чёрных клобуков". "Тренога Мономахова". Закона такого не было, но была "практика народной демократии". Точнее: олигархии, учитывая состав каждой из "ножек" той "табуретки".

"Ножки" постоянно хотели "ещё раз и лучше". В смысле: больше. Больше — "демократии".

Получалось по-разному. Мономах — балансировал, Долгорукий — укорачивал, Изя Блескучий — поблёскивал и подкармливал, Изя Давайдович — плодил "должников", из полона выкупал.

Десять лет назад киевляне призывали Ростика в Киев, предлагая ему "править по обычаю и согласию мужей киевских". Имея в виду "мономахов табурет с расширениями". В свою пользу, конечно.

Ростик тогда высказался резко и киевлян послал. Те подумали, поняли в какую задницу они влетают, и согласились на его формулу. Формулу самодержца, абсолютного монарха. Но Ростик не посчитал и такое достаточным основанием. Он потребовал согласия не только киевлян, не только своих смоленских "лутших людей", но и новгородских. Авторитет его был столь велик, что все три города просили его принять великокняжеский стол на его условиях.

Эта же формула ("на всей его воле") была вбита в ряд с Новгородом, заключённый при повторном вокняжении там Святослава Ростиславича (Ропака).

Теперь я (ничего нового!) советовал Андрею использовать те же слова. С одной мелкой подробностью: "править на всей своей воле" не в одном городе (в Киеве — у Ростика, в Новгороде — у Ропака), а во всех городах-просителях.

А "нет" — так "нет". Ежели им их нынешние власти дороже, то пусть они их и защищают. От "хищника", что на той горке сидит, откуда апостол Андрей проповедовал.

* * *

Лазарь сходил, слова донёс. Доложил, что Боголюбский в ответ фыркнул зло, велел проспаться. Чем Лазарь и занялся.

Ну и ладно: "не любо — не слушай". У меня и иных забот по темечко.

Боголюбский молился-молился своей чудотворной, да и выкатил эту идею "плакальщикам".

Рисково. Но прецедент на слуху.

А вдруг откажутся? — А и хорошо!

Боголюбский в эти месяцы рвался между разумом и душой. Между необходимостью идти в Киев, выгонять "хищника киевского", обезопасить своё Залесье, и крайним нежеланием лезть в ту трясину, "что Русью зовётся".

Если бы кто-нибудь сказал "нет", "мы и без тебя справимся", он бы выдохнул и перекрестился облегчённо:

— Моей вины нет, бог не судил.

В РИ он нашёл "третье решение", потрясшее своей новизной летописцев и ставшее позднее основанием российской государственности. В моей АИ я, со своим "психиатризмом" и собственными представлениями о целях и путях к ним... Впрочем, об этом позднее.

Едва пропозиция была озвучена, как во Владимире густо "запахло жареным".

Вот сидят три боярина из Елно. У них есть князь — Роман Ростиславович (Благочестник) Смоленский. Великий Князь Киевский им... никто. "Вассал моего вассала не мой вассал". Принять Боголюбского в качестве своего прямого государя... вместо Благочестника?! Измена!

— Не. Мы — не.

— А "хищник киевский"?

— И чё? Эт пусть князь...

— А кто вас сюда послал?

— Эта... ну... обчество... стал быть.

— И Благочестник про то не знает?

Молчат. Думают. Потеют. Затыкают в рты бороды и жуют. Попали. Как кур в ощип. Такого в вечевых наказах нет, надо самим решать. Принимая на себя ответственность. Спросить? При здешних путях сообщения, наших расстояниях, через заметённые снегом леса... Как здесь гоньба идёт — я уже... А времени-то нет! Совсем.

Чего хочет князь? И чего хочет народ? Надо угадать. Потому что и тот, и другой могут послу так жизнь испортить... Вплоть до отрывания головы.

* * *

Все городские "выборные люди" прибыли во Владимир с согласия, а то и по прямому приказу, своих господ. Если Жиздор побьёт князей, то рюриковичи потеряют всё. А прочие... кто как.

На "Святой Руси" миллион взрослых мужчин. Будет большая усобица — тысяч пять побьют. Один на двести. А вот если Жиздор победит, то как бы не треть рюриковичей поедет у чужого порога горбушку выпрашивать. Это — из выживших.

Ещё: "столичные города", прося себе князя, делают это и за "пригороды". Новгородцы, приглашая Ропака или недавно Волынского Романа (Подкидыша), игнорировали псковитян и ладожан. Пренебрежение мнением "провинциалов" было важным аспектом "новгородской боярской революции" 1137 г. Тогда псковитяне и ладожане поддерживали князя. Но на общем вече "столичные хлыщи" — "дярёвню неумытую" побили.

На "Святой Руси" нарастает "сепаратизм". В форме феодальной раздробленности. Каждая земля всё более считает себя не частью Руси, а "пупком глобуса". А каждый "светлый князь" — суверенным клопом на том пупке. Обще-святорусское доминирующее ощущение.

* * *

Глава 546

Я уже говорил, что не люблю возражать? — Вот и не возражаю. Наоборот поддерживаю и развиваю.

— Почему у нас только Новгород суверенный? "Господин Великий Новгород". Одному только Великому Князю кланяется. А давайте все! Вот кто пришёл к Андрею — все города великокняжеские.

Принося присягу Андрею от имени своего невеликого городка, выборные возвышали статус общины до "столиц светлокняжеских". "Господин Великий Велиж"... звучит?

Каковы будут от этого выгоды и убытки, что перевесит... непонятно, но люди надеются на лучшее.

Конечно, Елно со Смоленском не сравняется, но нельзя ли будет ту ежегодную лисицу, что в "Уставной грамотке" прописана, из подати выкинуть?

— Прежде Торопец четыре ста гривен в Смоленск платил. А теперя пожгли нас. Вчистую. Как думаешь: даст нам Боголюбский послабление? Лет на пять?

— Думаю, даст. У него-то ваших денег прежде не было.

— Да-а... А Благочестник год-два — не более. Да и то — недоимкой посчитает.

"Депутаты" мыкали, хмыкали, протирали задницами лавки, жадно пили квас и покрепче, снимали и надевали меховые шапки, утирали вспотевшие лысины, собирали в горсти бороды и дёргали их...

Короче: пребывали в недоумении.

Что есть "измена"? — Призвать Боголюбского в государи? — Так то "родной" князь велел! И обчество наказ давало. Не призвать? — А "хищник" уже пол-полоцкой земли разорил, смоленских пожёг. И своему родному "миру" — тако же?

Неспособные разрешить сомнения бояре обращали взоры туда, откуда и должно проистекать "правильное слово": на князей и епископов.

— Оне-то... повятшее-то... Государи прирождённые, пастыри благодатнутые.

Моя пропозиция провалилась бы, если бы, как в РИ, на съезде просителей был Глеб Рязанский. Они с Боголюбским без скрежета зубовного друг на друга смотреть не могли. Как они друг друга из Рязани гоняли — я уже... Но Калауз встал у меня на дороге. И — воспарил. В эмпиреи. Теперь там, наверное, зубами скрежещет. От бессилия или от глистов — не знаю.

* * *

Уточню: я ничего такого не планировал, не предвидел в тот момент, когда Калауз ввёл вывозные пошлины на хлеб и стал "лишним в реале". Просто "сила вещей".

Связка примитивная: я сел на Стрелке — нужен хлеб — Калауз пожадничал — я убрал помеху. Никаких хитромудрых планов, чисто решение локальной задачи совсем по другому поводу.

При этом изменился состав действующих персонажей, изменился ход событий в невеликой местности — на Оке. И пошла волной "бифуркация". Локальненькая. Разворачивающаяся, при её подпитке, правильном направлении и удаче, в кое-какое "цунами" нац.масштаба.

А я что? — я дорогу не выбирал, только направление. В котором я — есть. Этого достаточно.

* * *

На Владимирском "конгрессе" два князя — Ропак и Мачечич — безудельные. У них нет городов, которыми Боголюбский мог бы "править на своей воле". Нужно чтобы он сперва победил. Потом — дал удел. А уж потом... будем посмотреть. Кто, как и "на чём" будет там править.

Живчик — князь владетельный. Но большую часть своего владения он получил недавно, после смерти Калауза. Именно с согласия Боголюбского.

— Дал? Не отобрал? — И дальше тако будет. Или — лучше.

Русский князь княжеством не владеет — он им управляет. Вся Русь — достояние дома Рюрика. Эта традиция прямо сейчас отмирает, но ещё вполне ощутима в головах, в повседневной практике. Да и отмирает она не сплошняком, а "ветвисто":

— Эта земля не моя, а моей "ветви от древа". Ростиславичей, Всеславичей, Юрьевичей, Ольговичей...

Внутри ветвей всё та же "родовая общинность":

— Дал "старший" город в удел — хорошо. Дал три — ещё лучше.

"Дал" — "на своей воле".

На "Святой Руси" есть закон — "лествица": кто кому чего должен "дать". И есть "беззаконие". Которое норовит стать "законом". "Закон" и "беззаконие" по числу прецедентов последних десятилетий почти сравнялись. Выбор — за государем. "На его воле".

У Живчика ситуация ещё хуже, чем у смоленских. Благочестнику надо только отбиться от Жиздора. Лучше с Андреем, но, на крайний случай, можно и расплеваться. А Живчику спорить с Боголюбским — смерти подобно. Тот сам может Рязань взять и Живчика выгнать "до не видать вовсе". И никто, при нынешнем раскладе, на помощь не придёт.

Логика владетеля, жизненный опыт, свой и отца, личные отношения — подталкивали Живчика к прочному союзу, к следованию воле Боголюбского.

Рязанская и муромская делегации, вместе, само собой, с Владимиро-Ростово-Суздальскими, идею поддержали. К ним примкнули переяславльцы: их князь Глеб Юрьевич (Перепёлка) против старшего брата не пойдёт. И "по душе", и "по делу": он сидит в Переяславле только пока Жиздору "чего-нибудь жидкое" в голову не стукнуло.

А вот выборные от городков полоцких, смоленских, новгород-северских... задёргались. Раздавались даже выкрики:

— Кидай всё нахрен! Поехали домой!

Что гасилось встречными вопросами:

— И как тебя там встретят? Волю общества не исполнил? Князь что скажет?

— Так измена же!

— Тебя твой князь зачем посылал? — Для "звать Боголюбского в Киев". А ты не только не позвал, а ещё и своего с Боголюбским поссорил.

Боголюбский — умный энергичный государь, храбрый воин, славный полководец. Администратор, строитель, трудяга. Не оратор, не агитатор. Доказывать правоту своего предложения перед толпой в две сотни съехавшихся из разных мест "вятших" не стал. Не захотел, потому что не умеет и это понимает.

А вот Ропак и Мачечич, которые "пролетарии", которым терять нечего, а приобрести они могут если не весь мир, то достойный удел, понадевали свои корзны, подцепили мечи, увешались густо цацками и заявились в собрание.

Мачечич — льстец и лгун, кому хочешь мозги вынесет и елеем зальёт. "Врёт не краснея". Ропак — умный, смелый, начитанный. Вовсе не "златоуст". Так и хорошо! — напарника не перебивает. Вставит изредка уместное слово и молчит. Работает символом. Герой, победитель шведов под Ладогой ("конница атакует флот"), невинная жертва новгородских воров-изменников, человеколюб, полный заботы о своих людях, печалей о неустроении нынешнем, "борец за правду", "за други своя", мститель за казнённых в Новгороде друзей-сподвижников.

К ним присоединились и беглецы из Новгорода.

— Отца зарезали, жену снасиловали, подворье сожгли, имение отняли... Вот, сирота я горемычная, одинокая, гол как сокол. И у вас тако же будет. Ежели не остановим хищника киевского.

На Руси несчастных жалеют.

Народ вздыхал, соболезновал, крестился. Наконец, в январе 1169 г. в Успенском соборе Владимира, в присутствии двух епископов — Ростовского и спешно присланного для подталкивания процесса на любых условиях — Смоленского, состоялся обряд крестоцелования. Князья и выборные от городов клялись князю Андрею, сыну Юрьеву, внуку Мономахову в вечной верности и покорности. Первые — "почитать в отца место". Вторые — "на всей воле его".

* * *

Уточню: прежний Ростовский епископ Феодор (Бешеный Федя), с помощью моей и гильотины, преставился. Смоленский Мануил Кастрат помер, волею божьей, осенью прошлого года.

Какие люди уходят! Реликты эпохи "русских мамонтов". Новопоставленные владыки чувствую себя пока неуверенно, стараются с князьями не ссориться, поступать в согласии. Проще: делают, что им велят.

Причина спешки — в движения многочисленного конного войска от Киева к Смоленску, посланного Жиздором.

Уже не потеря одним из братьев Ростиславичей "северной столицы", Новгорода, не выжигание пусть и богатых, но отдалённых окраин вроде Торопца, грозило Смоленскому князю. Само сердце княжества могло быть разорено толпами торков, ведомых братом Боголюбского, князем Торческа, Михалко Юрьевичем, подручным князем Жиздора.

Взять большой, хоть и худо укреплённый Смоленск, толпы "чёрных клобуков" не смогут. Но смогут выжечь Днепровскую долину, пока княжеские дружины сторожат новгородцев на двинских рубежах.

Когда лет пятнадцать назад Долгорукий двинулся с севера, от Волги к Смоленску, Ростик, только что ставший первый раз князем Киевским, бросил всё и прибежал спасать свой город, отдав Долгорукому Великое Княжение. Пустит ли Благочестник "в распыл" "отцову задницу" (наследство)? — Нет. Единственное спасение — Боголюбский.

* * *

Боголюбский... Вот же дал господь... У него не только шея кривая — у него вся душа перекрученная.

Про этот исторический эпизод ("поход 11 князей на Киев") я знал только общую канву: пару фраз из учебника. А чего тут ещё думать? Казалось: далеко, не существенно. Сходили-победили — чего ещё заботиться?

Когда же пришло время, когда принял решение, что надо в это дело ввязываться — не было времени остановиться, покопаться на личной "свалке", пропустить откопанное через "молотилку".

Пары фраз школьного курса довольно для "получить пристойную отметку в журнале". И совершенно недостаточно для участника событий, для оперативной деятельности. Подробности реала приводили в крайнее недоумение.

Типа: поход Боголюбского? Он с "прошением о вокняжении" согласился? "Крест принял"? Поздравляем:

— Новому Великому Князю Всея Руси — мои наилучшие поздравления! Когда выступаешь на Киев?

— А никогда. Не пойду я.

Как это?! Его ж в Великие Князья ставят! А он на печи останется?

— Сын полки поведёт.

Ё! Он не пойдёт? Почему? А как же Великое Княжение? Ритуалы, клятвы, об-барманивание? В "Бармаглотах" кто? "Летит ужасный Бармаглот и пылкает огнём". Кто "пылкать" будет? Назначения, награждения, наказания... И на кой хрен там я?!

— Тогда и я не пойду.

— Иди! Я велю!

— Братишка! Ты мне не государь, а сосед. Я — Не-Русь. Не только не твой князь подручный — вообще не русский, не князь. Ты ханам степным, родственникам-аеповичам тоже повелеваешь?

— Хр-р-р (далее непечатно).

Повторю: телеграф — великая вещь. Хотя, конечно, на оба конца — и в Боголюбово, и во Всеволжске — пришлось посадить шифровальщиков. Даже не для секретности. Просто чтобы мальчишки на вышках по линии не хихикали над перлами.

Уточняю: меня мой батя материться отучил. Ещё до детсада. А Андрея его папашка — приучил. Да и вообще — кавалерист-сколиозник. Сами прикиньте: тут вражья лава разворачивается, а тут тебе в спину вступило. Как же не высказаться?

Уже сдвинулись войска, уже я шёл по Оке, а мы всё... "обменивались мнениями по наиболее актуальным вопросам современности". Ещё одного шифровальщика пришлось тащить с собой. Пока не вышли из "зоны покрытия".

"Были сборы недолги,

От Кубани до Волги

Мы коней поднимали в поход.

До Кубань-реки я пока не добрался. А вот Волги у меня...! — От Казанки до Пошехонья. Какие кони в этих местностях произрастают — сами понимаете. Так что сборы были долгими: коней под гридней уже пятый год собираю, а как подошло время... пришлось поднапрячься.

Тысячевёрстный марш по заснеженной Степи, вынужденное "мозговое безделие в седле" вырвало из круговерти суеты последних месяцев, позволило понять, сколько я тут "дров наломал". Мелочей не учёл, подробностей не знал, деталей не понял...

* * *

Если кто-то думает, что наше знание прошлого — "неубиваемый козырь" попаданца, то он... неправ. Сильно.

Даже профессиональные историки не знают историю так, как это необходимо для жизни в ней. Наоборот, после-знание превращается в ловушку, в обманку. Наше знание похоже на гиблое болото с редкими кочками известных событий. Смотреть со стороны можно, но кататься, как по шоссе с твёрдым покрытием... скорая погибель.

Остаётся — быть.

Жить в этом полупонятном потоке времени, совершать собственные поступки. Смотреть, думать, делать. Своё. Из этой реальности проистекающее. Отказаться от полу-знания нельзя: попандопуло сразу проигрывает местным, они-то куда лучше понимают в своём реале. Принять пост-знание за истину — нельзя. Иллюзия информированности приведёт к быстрой гибели. Ищи баланс, попандопуло. Точку равновесия. Между "как бы знанием" из первой жизни и "как бы пониманием" из второй.

* * *

И вот, намучившись "ложным знанием", насовершав ошибок, я вывел отряд к Вишенкам на речке Нивке.

Уточняю: никаких карт или указателей нет. Всё со слов очень... аборигенов. Может, и Вишенки, а может, и... Авокадовка. Или, там, Грейпфрутовка.

— Господине! Там впереди другой отряд.

— Глянем.

Парень из головного дозора закрутил коня на месте и поскакал вперёд. Охрим подозрительно проводил его мрачным взглядом единственного глаза — не засада ли? Но я уже толкнул Сивку.

Дорога поднялась на невысокой гребень холма, поросший сосняком. От опушки шли две санных колеи. Одна вправо, к видневшемуся селению. Снег, сугробы с крышами внутри, полузанесённые плетни, поднимающиеся редкие дымки...

Подвезённый к краю леска сопливый проводник, радостно заблажил:

— Эта...! Вона...! Вишенки! Я те сказывал! Тама! С тя гривна!

Его вопли резко ворвались в тишину едва начавшего светлеть зимнего пространства, прерываемую только негромким позвякиванием уздечек, фырканьем коней, редкими звуками тихих голосов. Конвоир, даже без команды, просто по чувству гармонии, приложил беднягу по почкам. Радостные вопли сменились негромким задушевным воем.

Значит, Вишенки. Повторяемость топонимов — вещь очевидная. "Москва — на Миссисипи". А я чуть не прирезал мужичка, посчитал селение, одноимённое другому, на той стороне Днепра, обманом, происками врагов.

Да уж, у "Зверя Лютого" не только бойцы и кони притомились, но и мозги. Тщательнее надо, Ваня.

Вишенки, дворов десять, лежали правее и ниже нас. Ещё ниже, за ними, шла дорога. Видимо, к броду через ту речку, Нивку. Оттуда, постепенно открываясь взгляду, неторопливо выезжает отряд, всадников двадцать.

Хоругвей нет, стяги не подняты, золото не светит. Шеломы не блестят, кольчуги не гремят. Видны мечи и сабли на поясах у одних и у седла у других. Копья, щиты... отсутствуют.

— Гапу, Чарджи, Салмана, Любима — ко мне. Николаю — собрать обоз в кучу. Всем разобраться по турмам. Из леска не высовываться. Не вопить. Живо.

Вестовой кинулся назад, шёпотом выкрикивая мой приказ. Я отъехал на десяток шагов назад, слез с коня, снова вернулся к опушке. Сухан, привыкший уже за время похода, протянул подзорную трубу.

"Правильная" шлифовка "правильного" стекла, это, я вам скажу, такая вещь...! Такое иной раз увидишь — только диву даёшься.

Шестикратное увеличение рывком приблизило бородатые лица всадников.

Упряжь хороша, но решт нет, сёдла, потники крыты чем-то... нет, не бархатом, но пристойно, сапоги... целые, с носками... у некоторых... стремена железные, верёвочных нет... кони добрые, сытые, гладкие. Те или не те?

Здесь нет войсковой формы, знаков различия. На марше не поднимают стяги. Европейцы носят на одежде геральдику, сеньоры одевают своих людей в разные цвета. У нас из этого — ничего.

Гапа сказала: "побежит с семейством". Семейство верхами не потянешь. А возов нет. Какой-нибудь случайный отряд. Наверняка — вражеский. Шума поднимать нельзя. Если наскочить — кто-то убежит назад. Если следом идёт Жиздор — повернёт. На другую дорогу, на тот же Василёв...

Я повёл трубой вправо. Оп-па! Из-за бугра, из-за Вишенок на дорогу поднимался обоз. Десятка полтора одноконных саней. Пара возков впереди тройками. Возки крыты не худо, не дерюжка с рогожкой...

— Чего, Воевода, опять за девками подглядываешь?

Насмешница. Сама чуть на ногах держится, а всё шутит.

Летом, когда я первый раз показывал ей такой инструмент, чисто случайно навёл его на пристань, где, укрывшись за стеной сарая, переодевались девки-работницы. Случайно. Надо же куда-то трубу направить. Она понимает, но подкалывает непрерывно.

— На, глянь. Может кого узнаешь.

Гапа слезла с коня, скинула рукавички, принялась пристраивать к глазу трубу, поданною мною.

Осунулась. Ночь и ей непросто далась. После встречи велел отдать её санки больным, самой сесть на коня. Верхом она ездить умеет: заставил выучиться. В седле держится, спокойная гнедая кобылка её сюда довезла. Но к подобному времяпрепровождению привычки нет, вон как тяжело с седла сползала.

Надо, Гапа, надо. Для этого и тащу тебя в общем строю. Ты единственная в моей команде, кто нынешнее околокняжеское окружение в лицо знает. Хоть некоторых из них.

— Что, постарела?

Агафья, не повернувшись, продолжая неотрывно смотреть в трубу, уловила моё внимание.

— Нет. Краше прежнего. Узнала кого?

— В третьем ряду правый — сам Жиздор. За ним — ясельничий. Приставал раз, лапал. Во втором ряду левый — сотник один. Из ближней стражи, не пускал как-то. За ясельничим через ряд — из спальников молодых, Катьке глазки строил. Всё выглядывал — куда ж инокиня с княжьего двора бегает. Прятаться пришлось.

Гости — жданные.

Меня начало трясти. От волнения, от радости, что пришли куда нужно, что не ошибся, что... вот прям сейчас... будет... Дело, ради которого мы сюда и припёрлись.

— Чарджи, рас ам боб? (Что скажешь?)

— Мечников — влево, стрелков — прямо. Хором — стрелы. Они — на лучников, мы их — в бок.

— Снег...

— Глубокий — у леса. Через десять шагов — по бабку. Цепью. Подъехать на сотню шагов. Конных — спешить или положить. Возы — первый-последний. Чтобы не выскочили.

— Любим?

— Сто — далеко.

Тема... особенно в присутствии Охрима...

Был в Рябиновке у Акима Яныча молодой парень, лучник Охрим. Хороший парень, не скандальный, ко мне дружественный. Когда "пауки" взбунтовались, из-за моего похода за раками и последующих игр с Пригодой, ворвались в усадьбу и собрались разнести всё вдребезги пополам, Охрим и Чарджи сумели напугать озлобленных мужиков меткой лучной стрельбой. "Верный" Аким Яныча, из последних его воспитанников в "славной сотне храбрых смоленских стрелков", Охрим перебрался вместе с ним во Всеволжск.

Потом...

Аким Яныч, между нами говоря, язва. Обидеть человека до слёз, на ровном месте... "как два пальца". У него без скандала пищеварение не работает. Охрим в Рябиновке терпел. Да и деваться некуда было. Во Всеволжске... Я к нему с добром, Сухан, бывший сослуживец его, хоть и "мертвяк ходячий", но дай бог и живому так.

Аким парня обругал и выгнал. Думал: поутру дальше службу служить будет. "Как и не было ничего". В Рябиновке такое случалось. А тут парень пришёл ко мне, попросился в стрелки. Я взял.

Аким... выговаривал, слюнями брызгал. Не первый и не последний раз. Я утёрся. Объяснил. Он не понял. Тогда — гавкнул. Три дня Аким ходил злой, на всех шипел. Потом остыл. Неправоту он, конечно, не признал. Но с людьми своими стал... аккуратнее.

Парень толковый, стрелок хороший. Годами других постарше, к молодшим по-братски, но без панибратства. Стал десятником. Показал себя, выучился — стал турманом (взводным).

В таком качестве он и пошёл в Костромской поход под командой Чарджи.

В одной из тамошних стычек Чарджи допустил ошибку: не предусмотрел повторной атаки противника.

* * *

Понимаю: такое — редко.

"Кавалерист-Девица" пишет, что в одном из сражений её полк раз за разом ходил в атаку. Но не целиком, а поэскадронно. Она же была столь увлечена процессом, что присоединялась к каждому атакующему эскадрону. За что получила взыскание от командира.

Феодальные армии так, "кавалерийски по-девичьи", воевать неспособны. Как правило, только один удар. Собрать, построить и заново повести людей в атаку — редкий талант. И полководца, и его войска. Наскок-отскок-разворот-наскок — тактика других, степных ополчений. Боплана я уже...

* * *

Здесь повторную атаку сумели исполнить лесовики. Чарджи не предусмотрел, выдвинул лучников вперёд, на короткую дистанцию, не обеспечил им прикрытия. Охрим возражал, Чарджи — шипанул. Типа:

— С-с-струс-с-сил?

Дело дошло до рукопашной. Что стрелкам категорически... факультативно. Были потери, у Охрима выбили глаз. Какой лучник с одним глазом? — Вывести за штат.

Охрим озлоблен на Чарджи: на ровном месте, по глупости, подвёл под увечье. Конец карьеры, конец любимого дела, конец жизни. Чарджи вину свою понимает, и от этого более злобится.

У парня после увечья — крутой депресняк и чёрная меланхолия. Жалко, но смотреть противно.

Тут я понимаю, что Ростиславу Андреевну без верного человека, который сможет присмотреть и сталью защитить, отпускать нельзя. Ивашко... от сердца оторвал. Но — надо. Место начальника моей охраны — пустое.

— Охрим, пойдёшь?

— Не, Воевода, бездельем маяться, брюхо отращивать... Тупое занятие.

Я эти слова Ивашке пересказал. Тот... вроде бы пожилой уже по здешним меркам мужчина. Но как он в больничку бегом бежал, где Охрим лечение заканчивал...

Вправил парню мозги. И по делу, и по жизни. Месяц водил за ручку по дворцу и по городу. Охрим много от Ивашки набрался, даже бурчит похоже. Потом "Саксонский караван" ушёл, и я свёл Охрима с Точильщиком. Один отрабатывает методы наблюдения, вербовки и проникновения. Другой — контрмеры.

Охрим, со свежим взглядом, хоть и одним глазом, перетряхнул службу, нашёл и ликвидировал десяток "слабых мест", выявил троих воришек и одного... м-м-м... "иностранного агента". Месяца три эта парочка устраивала у меня во дворце то подкопы, то ловушки, то засады, то тревоги. Ныне малость угомонились.

Охрим пошёл в поход начальником охраны и той небольшой группы лиц, которая меня обеспечивает. Повара, например, у меня нет — из общего котла. А конюх — есть. Хоть и люблю Сивку сам почесать-почистить, но времени не хватает, а оставлять коня в небрежении — скоро сдохнуть. Я про это уже...

Бурчит Охрим как Ивашко:

— Туда не ходи — скользко, здесь не стой — снег башка попадёт...

Нянька с функциями убийцы.

— Эй, Воевода, там ещё верховые следом едут (Гапа продолжает рассматривать в трубу обоз).

Теперь видно: следом за последними санями, чуть приотстав, идёт ещё группа конных, тоже пара десятков, тоже с мечами.

— Слушать сюда. Любим, твоя первая турма тихо, без крика, прямо через поле, рысцой к передним. Щитов не видно — со ста шагов выбьете. Вторая турма наискосок, к задним на перехват. Вслед за первой турмой лучников идут мечники. Одна турма. Влево по дороге. До перекрёстка. Не выпускать вперёд. Тоже — спокойно, без криков, рысью. Мечи в ножнах. Пока те не заорут. Салман.

— Я здэсь, сахиби! Ударым! Сильно!

— Не суетись. Этих мечников ведёшь ты. После второй турмы лучников... Чарджи все остальные — твои. Уже будет бой, направишь по обстановке.

— Я с первой в голову пойду.

— Ты пойдёшь туда, куда я велю.

Постояли, поразглядывали друг друга. Ожидаемый мятеж — уже? — Нет, изучение грузинского оказало своё благотворное воздействие.

— Мне нужно, чтобы здесь до конца оставался кто-то разумный и опытный, на которого можно положиться. Что там будет...? Война. На войне всякое бывает.

Надавил, польстил, уболтал.

— Выезжать — неспеша. Никакого галопа. Пока те орать не начали. Как начали — марш-марш. Промедление — трусость. Первым — я. Сухан — слева, Охрим — сзади. Пошли.

Я закинул петельку "намордника" (забрало шлема-ушанки) на крючок за правым ухом, покрутил головой — нормально. Тронул Сивку. Мы медленно, сперва просто шагом, выехали из-под защиты леса на отрытое место, приняли влево, перешли на неторопливую рысь.

Треугольник. Поле, чуть наклонённое к северу и востоку. С юга, из вершины треугольника, из-за сосняка выезжают уже стрелки Любима. Крышки тулов скинуты, но луки не подняты. Проскочив полосу глубокого, наметённого к лесу, снега, не спеша разъезжаются в цепь.

По северной стороне — дорога с караваном. За дорогой, метрах в двадцати, полоса осинника. Овраг, наверное. Весной там побежит ручей в ту Нивку. Головная группа — два десятка верховых, едут парами и по одиночке. Колонна не плотная, не ноздрями в задницу (то и другое — коня, если кто не понял). Но и не растягиваются сильно.

Наша левая дорога сходится с их метрах в четырёхстах. Потом их, основная, уходит в просвет между нашим сосняком и их осинником. На перекрёстке мы окажемся чуть раньше их.

Вру: уже нет. Нас заметили, в голове группы быстренько обсудили, первая пара пошла в галоп. Выслали головной дозор. Я тоже чуть даю шенкеля Сивке. Это... просто как у гончей: "она бежит — он её догоняет".

А вот остальной отряд движение не ускорил.

Почему? — А зачем? Кто мы — им непонятно. Враждебных намерений не демонстрируем. Копий, щитов — нет, луков не видно, клинками не машем. Мирно, неторопливо едем. Единообразие обмундирования и снаряжения, его непривычность — удивляет, настораживает и... тормозит.

Конница на рысях идёт 12 км/час. От момента нашего появления из леса до встречи на перекрёстке — 2-2.5 минуты. Если они их проспят — без вариантов. Любим своих парней держит в форме, они выйдут на дистанцию прицельного выстрела и положат всё, что шевелится.

А вот если кинутся навстречу стрелкам... или на прорыв...

Зачем я туда лезу? Почему не остался вместе с Чарджи? На белом коне, на высокой горе...

На меня смотрят мои люди. Им нужна уверенность. Не только в том, что "Зверь Лютый" — самый лютый. Но и самый умный, самый храбрый, самый удачливый. "Где Воевода — там победа".

Я не могу оставить свою репутацию на волю подчинённых. Даже таких хороших как Чарджи, Любим, Салман.

Ещё: мне нужна голова Жиздора. Не плен, не ранение. Покойник. Очистить "русскую лужайку" для Боголюбского. Для себя, для своих планов, для "экстенсивного пути развития".

"Княжья смерть".

Прозвище прилипло ко мне после убийства тверского князя Володши в Янине. Смерть Калауза... это не то, чем можно хвастать. Но молва идёт. С несколько божественным оттенком:

— Вот был у Воеводы враг, пришёл вражина раз в церковь, а боженька его там и...

Оба эпизода — "из провинциальной жизни". Мы столичным... щось из Мухосранска. Нужен авторитет здесь. Чтобы два десятка "золотой нашлёпки" — самые "верхние" персонажи на "Святой Руси" — меня боялись. Любовь, уважение... хорошо бы, но вряд ли... Только страх способен заставить их не мешать моим делам. Для этого — убить первейшего из них, самого Великого Князя. Убить "честно", публично, в бою.

Изю Давайдовича четверо гридней убивали. Так он потом ещё вина красного просил и Ростика с Жиздором, с их соболезнованиями, далеко посылал.

Так — не надо. Надо — однозначно, наповал, один на один.

"Я — не лох", я понимаю, что "золотую нашлёпку" придётся "сковыривать". Убивать. Явно, тайно, с выподвывертом. Но, надеюсь, не всех. Или — не всех сразу. За каждым из них сотни бойцов, тысячи податных. Которые по привычке будут поддерживать и защищать своих господ. Этих тоже придётся... Чем меньше — чем лучше. И — быстрее.

Сколько стоит отложить на год "белоизбанутость всея Руси"? "Стоит" — в младенческих смертях.

Краем глаза сквозь боковой вырез в шлеме поймал движение на дороге: двое верховых поскакали навстречу уже широко развернувшимся стрелкам Любима. Фланговый дозор, разведка — спросить кто такие.

Сама головная группа поглядывает дозору вслед, притормаживает и уплотняется. Следом потихоньку подтягивается обоз и тыловая группа.

Верховые на перекрёстке прямо перед нами встали на дороге. Перегородили путь, морды — к нам. Морды — коней, если кто не...

Сближаемся, один поднял руку.

— Стой, кто такие?

Помнится, я так на Волге у Костромы на разбойную засаду нарвался. После чего узнал, что у Сухана новая душа выросла.

Выдёргиваю палаш с левого бедра, но ничего не успеваю сделать: Сухан толчком бросает коня вперёд и рубит одного по голове топором. Сколько не советовал — предпочитает топор клинку. Мимо проскакивает Охрим и втыкает палаш в живот "рукоподнятому".

Блин! Не поспеваю. Мне что, как на цекашной охоте, велеть, чтобы привели и подержали?

Так, а что у нас на "других фронтах"?

Недостаток "ушанки": уши закрыты, не слышно. Но видно: начался бой. Мои бьют стрелами, в передней группе падают люди и кони. Противник кинулся в атаку, Чарджи прав, снег неглубок. Но дистанция достаточная, Любим работает успешно. А с дороги за нашей спиной, между нами и стрелками, в атаку через поле уже скачут копейщики Салмана.

Тут они не копейщики: "брони везли сзади на телегах". Выдержать тысячевёрстный марш по морозу с поднятой правой рукой, удерживающей пику, даже поставленную в бушмат (кожаный стаканчик у стремени) или на ремне за спиной, при её длине, снеге и движении в плотной колонне — тяжело.

Щиты и пики — во вьюках. Вьючные лошади... идут. Где-то. В Курске пришлось оставить помороженных и простуженных. Сейчас уже должны выдвинуться вместе с местными, по дороге подберут и остальных отставших.

Глава 547

Ну ладно мы — у нас марш дальний, тяжёлый. Но почему и княжьи без щитов и копий? И без шлемов. Может, они под шубы и кольчуги не поддели? — Похоже. По воткнувшимся стрелам. Не ждали. По своей земле едут, "11 князей" в другой стороне, с севера.

Задняя группа верховых, обходя галопом обоз, кинулась вдоль дороги наперерез лучникам Любима. И подставили фланг второй стрелковой турме. Стрелки дали нестройный залп, развернулись и поехали назад. Княжьи кинулись догонять.

Тут Чарджи с мечниками. Инал, раздражённый на весь мир, лихо срубил голову какому-то чудаку, который, сняв шлем (есть, всё-таки, у некоторых) что-то орал своим и размахивал руками.

Ближе отработали ребята Любима.

* * *

Сто шагов — 60 м. Скорость в галопе — 20 км/час для любой породы. 30-40 — для породистых верховых. Понятно, что не по снегу и со всадником в ватнике и железяках в седле.

Чисто для знатоков: жеребец Бич Рэкит в 1945 смог развить скорость 69,6 км/час на дистанции в 409 метров.

Чистокровных английских верховых, у которых объём сердца вдвое больше обычных, здесь ещё нет. Поскольку там их ещё не вывели.

* * *

Первый залп Любима прошёл, едва на дороге начали поворачивать коней в атаку. Второй на полпути. "Вес" каждого — 30 стрел, стрельба "с табуретки": конь стоит неподвижно. Третий залп в спину, когда княжьи повернули назад, к дороге.

"Кто пытается убежать от снайпера — умрёт потным" — тот самый случай.

"Умрут" — все. Но не синхронно. По полю мечутся лошади с пустыми сёдлами, выковыривающиеся из-под упавших коней или чудом удержавшиеся в сёдлах всадниках. Их перехватывают люди Салмана.

"Рубят с плеча"? — Фиг. Я столько втолковывал насчёт пользы укола — подъезжают и колют. "В три клинка" — с трёх сторон.

Кое-кто разворачивает коней, пытается убежать назад. Двое, поддерживая третьего, скачут вперёд, на меня по дороге.

Не интересно, Сухан с Охримом разберутся.

Принимаю влево, на снежную целину. Двое всадников пытаются уйти к полосе осинника справа от дороги.

Перед осинником, как и перед сосняком, из которого мы выехали, полоса наметённого глубокого снега. Передний верховой вдруг сползает в сторону и валится с седла. Конь сразу останавливается: уздечка намотана на руку, конь дёрнул головой и встал.

Отстав на пару шагов, след в след скачет приметный белый конь. Сбивается с галопа от возникшего перед ним препятствия, останавливается, понукаемый всадником, объезжает.

Когда Гапа называла знакомых, разглядывая их в подзорную трубу, я коня приметил. Так-то на лицо с такой дистанции... по-китайски: "красноволосые мерзкие демоны". Здесь — бородатые. Одежда, упряжь... у всех разная. Настолько, что я не понимаю, на что смотреть, что считать индивидуальным отличительным признаком. А вот чисто белый конь в отряде один. Под Жиздором.

Белый конёк скачет как-то... неправильно. Неровно, боком, рывками.

У Пьера Безухова так кобыла под Бородино скакала, ранили её. А Пьер и не заметил.

Жиздор — не граф с паркета. Спрыгивает с коня в сторону.

Конь тут же валится. А князь, потеряв в прыжке шапку, посвечивая залысинами, подметая полами длинной шубы снег, царапая его ножнами меча, пытается преодолеть последний десяток шагов до спасительного хмыжника.

Сивка в три прыжка оказывается между ним и его целью.

А моя цель — вот. Ну, хоть рассмотрю.

Так вот ты какой, Великий Князь Киевский, светоч и предтеча. Сорок пять, крепкий, коренастый, невысокий. Чуть лысеющий, полноватый. Типичный. Исторически важный. Это твоего сына, успевшего как-то, в ходе очередной русской усобицы, на несколько лет объединить Волынь и Галич, будут называть "Основателем Украины".

Повелитель Земли Русской. Защитник Руси Святой от поганых. Вздорный обманщик, лжец, изменник. Храбрый патриот, умелый полководец, добрый правитель. Любимец народа, "чёрных клобуков", русских князей. Всеми ими преданный. Это ж надо так исхитриться, чтобы всего за полтора года провести множество людей от любви к себе до ненависти.

Как известно, глория того... мунди. Твоя уже... отмундила. Остался последний шаг.

Два: между мной и тобой — два шага.

Спрыгиваю с коня, тяну палаш из ножен, Жиздор цапает эфес своего меча, дёргает.

Выдернул, но покачнулся в глубоком снегу, наступил на полу шубы, падая на спину на лету развернулся, упал на четвереньки, ткнулся в снег лицом и руками по локоть.

Я сделал эти два шага... Виноват — три, до его плеч. Посмотрел, как он пыхтя и негромко ругаясь, пытается выковырнуться из снега, из вставшего колом широкого бобрового воротника шубы. Поднял двумя руками свой палаш вверх. Ну, туда, где "мировая энергия ци" и прочая хрень. И, без всяких уколов, резов, проворотов, проносов... Некрасиво, по-мужичьи, приседая, как кольщик дров, рубанул по этому... воротнику.

Жиздор хрюкнул и снова воткнулся лицом в снег.

Лежит.

И чего? — И ничего.

Блин.

Вытянул как нельзя — на себя, потягом, палаш. Выпрямился.

Ну и...?

Факеншит. Не понял я.

Правая рука его по-прежнему сжимает рукоять вытащенного меча. Наступил ногой на меч. На всякий случай...

Он чего-нибудь скажет? Ну, как-то... идентифицирует... чего с ним случилось?

Осторожно нагнулся, не сводя глаз с прикрытой высоким воротником головы с залысинами, ухватил за рукав с мечом, потянул вверх. Меч выпал.

Рванул, откинул его на спину.

Тело отвалилось. Брюхом кверху. Вместе с недорубленным до конца воротником.

Блеснула поддетая под шубу кольчуга.

А голова — осталась.

Лежать. Лицом в снег.

Из открывшихся кровеносных сосудов обезглавленного тела ударил фонтан крови. На полметра примерно.

Красной. Быстро чернеющей. Горячей. От неё шёл пар.

Поток падал на снег, и снег стремительно оседал. Как сахар в кипятке. Или как сугроб под струйкой мочи.

Выглядело это... как раздробленная кость в открытой ране. Белые кристаллики снега в чёрной оседающей крови.

Фонтан ослаб. Потом снова толчком выплюнул очередную порцию. Потом ещё пара толчков все слабее. Потом...

"Вода привольно полилась мирно журча".

Не вода. Очень даже "не".

Ты всё спрашиваешь, девочка: когда же был поворот? Где тот миг, после которого история пошла по-новому? — Вот это мгновение. Некрасивый, "топорный", "крестьянский" удар длинной заточенной железкой по бобровому воротнику.

Внутри воротника была шея. На шее - голова. На голове — шапка. Самая важная шапка "Святой Руси" — "Шапка Мономаха".

Всё что я делал до этого - можно было уничтожить. Города и селения сжечь, вещи сломать или выбросить, людей превратить с двуногую скотину или просто убить. Но никто не может пришить на место отрубленную голову. И вернуть на неё "шапку".

"Вещью владеет тот, кто может её уничтожить".

Жиздор и так бы умер через полтора года. Но это время он бы висел топором над Боголюбским. Ходил бы на Рось, на Киев. Потом его место занял бы его брат. Тоже садился бы на Киевский стол. Князья гоняли бы полки по Руси, звали то берендеев, то кыпчаков... И не то, чтобы так уж много убили, разорили, бывало и хуже, но в этой возне окрепла бы новая реальность: "феодальная раздробленность". Она уже была, но расцвела бы пышным цветом. Стала безальтернативной.

Я поймал этот миг. Не мой — "миг" "Святой Руси". Когда ещё можно было сделать выбор.

Смог "поймать", потому что построил Всеволжск, потому что кормил и учил людей, создавал новые вещи и души. Я оказался готов к "мигу". И, хоть чуть-чуть, но и к продолжению, к превращению "возможностей" в "реальность". Чего это стоило! В трудах, боли, крови... В людях моих...

Но - сделали. Осилили. Повернули "реку истории". Пробив для неё новое русло. Вот этим ударом по бобровому воротнику.

Я такое видел. Здесь, в "Святой Руси". В первые часы после "вляпа". Тогда меня это просто "убило": свалился в обморок. Теперь... "чувство глубокого удовлетворения от успешно выполненного прогрессивного начинания".

Тьфу... блин, тьфу ещё раз... Никак не отплеваться. Горло пересохло.

Это... факеншит! — от радости! Все поняли?! Это я так радуюсь! Отхаркиванием. От победоносно завершившегося поединка. От убийства. От смерти человека, мать его, который меня никогда не видел. Который мне лично ничего худого не сделал. Ну, напакостничал кое-какой абстракции, называемой "Святая Русь". Но не со зла же! Он же хотел как лучше! "Лучше" — "Святой Руси". В его понимании. Он же не виноват! Его же не научили! Что можно иначе.

Просто не сошлись... тезаурусами. И вот: "привольно полилась"...

Тьфу, факеншит.

Я поднял голову. Бой остановился. Все люди, и мои, и противника молча смотрели в мою сторону.

Ждут, наверное. Чего?

Что нужно в такой ситуации сделать победителю? Станцевать на теле поверженного врага джигу? Съесть его сырую печень?

Тьфу, блин. Разъедрить-куролесить. Тьфу. Не, печень — не буду, аппетита нет.

Я наклонился, ухватил за густые ещё на затылке, слегка волнистые тёмно-русые волосы, поднял голову. Убиенного мною князя. Показал людям.

И ничего. В душе.

Вот когда Федю Бешеного через гильотину пропускали — вот там "да". Там и волнение было, и сложный сценарий с постановочными трюками на публике. А тут... ну, голова, ну, великий князь, а так-то... по форме и весу... волосатая тыква... с начавшимся облысением. Держать неудобно: на маковке волосёнки редкие, а за затылок ухватить — морда вниз смотрит. Морда — не коня. Если кто не...

От передних возков обоза донёсся женский крик.

Х-ха. Разве так кричат? Вот когда на Волчанке бабы турбиной выли, глядя как их мужиков к проруби стаскивают...

Немногочисленные воины противника, кто ещё оставался на ногах, принялись бросать оружие на снег.

Всё верно: слуги, бояре, холопы. Воюют не за себя, а за господина. Он скажет — будут воевать. Хозяину кирдык — шавки под лавку.

Подъехал Охрим, раздражённо встряхивая правой рукой. Кафтан у локтя порван, но наруч удар выдержал. Видать, та троица, что на них ехала, не просто далась.

— Цел? Не ранен? Дай осмотрю.

— Перестань изображать Ивашку. Надо будет — сам скажу. Дай мешок.

Для наглядности потряс отрубленной головой у меня в руке. С неё слетели капельки крови. Веером по снегу. "Кровь Рюрика". Цвет — красный. Как пролетарские знамёна.

Мешка, конечно, не нашлось. Пришлось залезать на коня, держа в одной руке обновку. Подальше, чтобы не замараться.

Лучники собирали по полю стрелы, вырезали их из мёртвых и раненных людей и коней: вторые колчаны наши там же, где и пики со щитами.

Мечники вязали пленных, добивали раненных, обдирали мёртвых... обычная после-победная рутина. Возчиков вытаскивали из-под возов: обозники, если не успели убежать, туда прячутся. Иной раз диву даёшься: сани-то не телега — сидят низко. Там же клиренс на колее — меньше ладони. А вытаскивают оттуда эдакого... "семь на восемь, восемь на семь".

Связывали, ставили на колени вдоль дороги. Но возы не потрошили. Потому как... Ага. От соснячка прямо по истоптанной бойцами снежной целине, скачет Николай с приказчиками. Ворогов побили — для "купца-невидимки" время пришло. Вещички считать, сортировать да упаковывать. Хабар, как и социализм, требует учёта и контроля.

Пяток возчиков и парочка из слуг сумела убежать. Возчики прыснули к осиннику. Сунувшиеся следом мои гридни быстро вернулись: конями не пройти.

Успел бы Жиздор сделать тот десяток шагов — и ищи ветра в поле. Точнее: во Владимире Волынском. С армией, осадой, штурмом и прочими... удовольствиями.

Слуги верхами кинулись по дороге назад, к Нивке. Одного срубили в сотне метров, второй оказался резов: так и ушёл. Через час в Киеве будут знать. И о моём появлении в здешних местах, и о гибели Великого Князя.

Несколько преждевременно. Увы — не исправить.

Возле переднего возка вдруг начался крик, визг, какая-то возня.

Салман, что-то говоривший в занавешенную кошмой дверь возка, вдруг рявкнул, всунулся туда и выдернул, держа за грудки, какую-то бабу. Бросил её ничком в снег. Боец, стоявший рядом, наступил бабе на спину, стянул ремнём локти на спине.

Стоявший на коленях у соседнего возка слуга вдруг вскочил, выдернул ножик засапожный и... и лёг: верховой в трёх шагах толкнул коня, прыжок и палаш разрубил голову "вскакуну". Хорошо гридень бьёт, по уставу, "с проворотом". Бедняга ещё не успел упасть, а половинка его черепушки, разбрызгивая в полёте мозги, отлетела в снег. Почти под нос бабе, которая и со связанными руками пыталась подняться. Та так и замерла на коленях.

Потом, заметив рядом здоровенные копыта-тарелки моего Сивки потрясенно посмотрела на них, подняла голову.

Немолода, лет тридцать, чистое белое правильное лицо, рот приоткрыт и видны зубы, вроде — целые, хотя бы передние. Глаза большие, с зеленью. И это всё, что можно сказать о русской женщине зимой. Цвет волос? — а фиг его знает. Нижний белый платок-повойник завязан плотно: ни локона снаружи. Верхний от рывков перекошен, сполз. А платок-то хорош. Снежно-белый палантин козьей шерсти тонкой работы. Я такой как-то Трифе дарил. Гречанка, типа, мёрзнет.

Женщина перевела взгляд с моего лица на лицо Жиздора в моей руке. Лицо её начало кривиться, зубы сжались, губы задрожали. Она начала скулить. Всё громче.

Я автоматом встряхнул голову, с неё снова упали капли крови.

Когда ж оно всё вытечет? Вроде не такая уж большая. Представляете, какая здоровенная лужа натекла с той головы, которая "Бой Руслана с головой"? — Целое озеро.

Подвывая всё громче, женщина попыталась подползти на коленях к упавшим на снег кровавым каплям. Вновь, как Жиздор несколько минут назад, наступила на одежду, ткнулась лицом в снег, вскинула голову, пытаясь подняться, дотянуться до этой "грозди рябины на снегу".

Гридень фыркнул и снова поставил ей сапог на спину.

— Кто такая?

— Княгиня. Баба евоная (гридень кивнул на голову в моей руке). Упрямая такая. Живенькая. Всё елозит. Покамест — под сапогом. Ни чё, наелозится под чем другим — утишится. Ноныча — не как давеча. Откняжилась. Робе-то полонённой не сильно гонор являть. До плёточки, не далее.

Ё! А я и не подумал. Полон — рабы. Имущество победителя. Двуногая скотинка. Как, к примеру, захваченные кони. Хочу — верхом езжу, хочу — собакам на мясо пущу, хочу — подручному подарю.

Я-то у себя привык, что пленные, переселенцы, принужденные и добровольные — общественное достояние. Общенародное. Труд.резерв. Гос.имущество. Каждая категория — со своим набором продуманных, прописанных ограничений. Направленных на решение трёх задач: обеспечение порядка, общественно-полезный труд, трансформация индивидуума в полноценного гражданина, "стрелочника".

У меня, например, полонян под кнут не вывешивают. Зачем? Нормальному человеку мозги вправляются словом, примером, трудом. Для безобразников, лодырей, тупиц есть Христодул. Вот там — "да". Богу — богово, кесарю — кесарево, а дураку — плети.

* * *

Уточню во избежание: мои игры в "рабовладельца", с той же Ростиславой, например, имеют характер психологический. "Рабство" — табличка лишь на одной из дверей в казематы "несвободы". Есть и другие входы. "Вера", например.

Такие экзерцисы работают только потому, что у моих объектов есть, "с молоком матери" впитанное, понимание доли раба. Опыт пребывания в таком статусе, стереотипов поведения, границ допустимости. "Опыт", если не свой собственный, то многих в своём близком окружении.

Часто с первого вздоха, первого взгляда в жизни: кормилица — раба. За неё двойная рабская вира: 12 гривен. Это — если чужую убить. Если свою... По "Русской Правде" хозяин ограничен только в одном: при убийстве своего раба спьяну — вира одна гривна. А остальное... Хоть с кашей ешь, хоть на хлеб намазывай. Просто по своей рабовладельческой дурости. Самодурости.

Эти люди становятся рабами и рабынями не потому, что я такой "крутой доминатор", а потому что они к этому готовы. "Почва душ" вспахана и удобрена. Давно, всегда. Мои слова и фокусы ложатся в ждущие этого сева "борозды". И дают устойчивые всходы. С питекантропами или папуасами так не прошло бы.

Эта толпа людей... Граждан, россиян... Холопов. Моих. Включая Великую Княгиню.

Уточню: ни граждан, ни россиян здесь нет. Ни в этом полоне, ни вообще на "Святой Руси". Только — холопы.

Забавно. Это открывает возможности... и создаёт проблемы.

Я не про холопство вообще, а про конкретную бабенцию. Если кто не понял.

* * *

— Подними её.

Гридень убрал ногу, ухватив женщину за локти, вздёрнул на колени. Она беспорядочно смаргивала, трясла головой, налипший на лицо снег мешал смотреть.

— А сын её где?

Гапа говорила: "побежит с семейством". Должны быть дети. Один или два сына.

Почти сразу после моих слов от второго возка донёсся крик. С другой стороны, что ближе к осиннику, из возка выскочил мальчишка. Метнулся к кустам. Верховой, проезжавшийся по той стороне обоза, толкнул коня, два скока и нагайка с маху легла мальчишке по плечам. Тот взвизгнул и ткнулся носом в снег. Гридень свесился с седла, оплёл той же нагайкой ногу упавшего и потащил к нам.

Мужика, крикнувшего "беги!" и кинувшегося, со связанными руками, головой вперёд на ближайшего гридня, уже сбили с ног, уложили лицом в снег, один из моих вытащил палаш и оглянулся. Я поморщился, мотнул головой. Мужика подтащили.

Ещё один... типичный. Светловолосый, бородатый. Пожалуй, сверстник Жиздора. Чуть выше ростом, чуть тоньше лицом.

— Как звать?

Молчит зло.

— Торопишься умереть безымянным?

— Боброком его зовут, Димитрием величают. Кормилец он. Младшего княжича наставник, как княжич Роман в Новагород ушёл. Да не тяни ты руки-то, ирод!

Пожилая толстая женщина (служанка? нянька?), которой молодой смущающийся гридень затягивал путы на локтях, вставила свои "пять копеек". И, попутно, ввела меня в ступор.

— Димитрий? А отца Михаилом зовут?

— Ну. Вели не мучить княжича!

Мальчишку вытащили на эту сторону саней, перевернули вверх головой, слегка отряхнули набившийся под одежду при буксировании снег, явно ещё не очухавшегося, норовящего завалиться на сторону, поставили на колени, принялись стягивать локотки.

Да фиг ли мне с того княжича?! Таких-то много, а Дмитрий Михайлович Боброк Волынец в русской истории один.

* * *

Опытнейший полководец, "умственный отец" Куликовской битвы. Единственный из там-тогдашнего высшего комсостава, имевший опыт больших полевых битв с татарами. Дмитрий Донской обеспечивал политическую и мобилизационную подготовку. А вот военное планирование операции, первый, после Батыя, выход русских ратей в Степь, определение точки, мимо которой Мамаю не пройти — от другого Дмитрия, от Боброка. Как и пятичасовое ожидание Засадного полка.

Видеть, как гибнут твои боевые товарищи, как падают, исчезают в конных толпах басурман русские знамёна, как захватили и сам княжеский стяг, зарубили человека в княжеских доспехах под ним... Терпеть. Ждать.

Крепкий был мужик. И умный, и крепкий.

Не зря в "Сказании о Мамаевом побоище" Боброк работает ещё и чародеем-предсказателем: Донской просит его определить по приметам исход завтрашней битвы, землю послушать.

"... И сниде с коня и приниче к земли десным ухом на долг час. Въстав, и пониче и въздохну от сердца. И рече князь великий: "Что есть, брате Дмитрей?" Он же млъчаше и не хотя сказати ему, князь же великий много нуди его. Он же рече: "Едина бо ти на плъзу, а другая же — скръбна. Слышах землю плачущуся надвое: едина бо сь страна, аки некаа жена, напрасно плачущися о чадех своих еллиньскым гласом, другаа же страна, аки некаа девица, единою възопи велми плачевным гласом, аки в свирель некую, жалостно слышати велми. Аз же преже сего множество теми приметами боев искусих, сего ради ныне надеюся Милости Божиа — молитвою Святых страстотръпец Бориса и Глеба, сродников ваших, и прочих Чюдотворцов, русскых поборников, аз чаю победы поганых татар. А твоего христолюбиваго въиньства много падеть, нъ обаче твой връх, твоа слава будеть".

И не то важно, что "предсказание" верно, и не то — слушал он землю или нет, а то, что молва народная приписала ему такое волшебное умение.

* * *

— А имение твой на речке Бобёрке?

— Нету у меня имения. Служилый я.

— А жена есть?

— Нету! Да что ты всё выспрашиваешь! Коли твой верх, так и казни по зверству твоему. Ты же "Зверь". Или соврали шиши твои?

Прозвище моё для остальных полонян — новость. Даже и княгиня очнулась, начала по сторонам оглядываться.

Точно — похож. На Боброка с Куликовского поля: узнал больше, раньше других.

— Не соврали. Зверь. Но не дикий, а лютый. Просто так — людей не режу. Но коли дашь причину — не замедлю.

Поднял голову Жиздора на уровень своих глаз, посмотрел в мёртвые зрачки. Надо бы веки закрыть. И мешок бы, а то таскать неудобно. Повторил в лицо покойнику:

— Я — не замедлю, ты — не избегнешь.

Подъехал, наконец, Охрим, подал ковровый мешок. Аккуратно опустил, отдал. Боброк, как и другие, полоняне и бойцы, смотрит неотрывно.

Ещё бы: чтобы главу Великого Князя в мешок клали — раз в жизни увидеть можно. Да и то — весьма не во всякой жизни. До сей поры — ни в одной.

— Ты, Боброк, запомни. Останешься жив — женись. Сына по отцу Михаилом назови. Славный род пойдёт. Мда... А коли дурак — то нет.

Я тронул коня дальше.

* * *

Ну что, из трёх гипотез о происхождении героя Куликовской битвы — от Гедиминовичей, Рюриковичей и местных волынских князей, верной следует признать ни одну? — Не-а. Может, это не тот Боброк. И имения нет, и речка может быть не та — мало ли одинаковых топонимов на Руси? Я вот сегодня за это невиновного человека чуть не казнил.

* * *

— Николай, разворачивай возы. С баб цацки возьми. Без... резкостей. Салман, ещё один придурок с засапожником — пойдёшь рядовым, сортиры чистить. Давайте, разворачивайте, время идёт.

Возле последних саней Чарджи осматривал подведённого коня.

— Нравится?

— Х-ха... Да.

— Забирай. И подбери подарки отличившимся в бою.

Радость от хорошего коня сразу сменилась гримасой неудовольствия.

— Чего? То коню радовался, то кривишься другим выбирать? Я боя почти не видел — видел ты. Вот и решай: кто достоин, кто нет. И что кому в радость будет.

"Наказание невиновных и награждение непричастных" — постоянная функция государя. Тренируйся, Чарджи, пока я жив.

— Рас ам боб? О бое.

— Славный бой, победный. Великий Князь... голова в мешке... Об этом песни петь будут, подвиг. Хороший бой.

— "Голова в мешке" — славно. Победа — здорово. Только бой хорош не этим. Посуди сам: у нас две сотни конных, у них — полусотни не было. Четырех-пятикратное численное преимущество. Надо быть идиотом, чтобы проиграть. Хотя... бывает.

— Х-ха... У нас не все верхами — бойцы. И все — с тяжелого марша.

— У них тоже — не все бойцы. Вон, двое слуг теремных лежат. Бой славный: дело сделали, "голова в мешке". А хорош он... глянь. У нас раненных двое. Ни одного погибшего, пленного, пропавшего. А у них... мертвяков ободранных в рядок выкладывают. Хороший бой: и дело сделано, и свои целы.

Что, инал, смотришь хмуро? Мы оба знаем о чём речь. Был в походе по Сухоне эпизод. Когда ты мог обеспечить численное и тактическое преимущество. Но... м-м-м... проявил храбрость. Лично троих ворогов зарубил. Победил. Выкарабкался на храбрости молодёжи, которая просто не знает, что так делать нельзя. Семерых потерял. А можно было одним-двумя обойтись.

— Одна причина: у нас стрелков много и мы их прикрыли хорошо. Другая — наши в шлемах и панцирях. Могут и без копий со щитами биться. У этих... почти все в одних шубах.

И уколол, и похвалил. "Уколол" насчёт прикрытия стрелков, "похвалил"... на марше воины пытались от железа на теле избавиться. Тяжело, неудобно. "Давай во вьюк, в торбу...". Насчёт постоянной боеготовности Чарджи даже получше меня понимает. Гонял молодых беспощадно.

— Человека в Вишенки — пусть местные приберут тут. Похоронят павших, пока зверьё не заявилось. Разведку вперёд, идём к Киеву. Версты две-три не доходя до города — становимся.

— Ты какое-то приметное место ищешь?

— Ищу. Неприступную пустую крепостицу на сотни три-четыре душ и тыщу лошадей. Таких здесь нет. Поэтому — укреплённую боярскую усадьбу. Или две-три рядом. Чтобы подходы-дороги... Разведку вести и дальше — до города, сколько смогут. И влево-вправо.

В войсковых уставах прописано кому и в каком направлении устанавливать связь с соседями. Одному из вариантов и следую: мы — вновь прибывшая часть.

— На север — смотреть до Серетицы. Знаешь? Хорошо. Там должны быть дружины союзных князей. Или где-то недалеко. На юг... глянуть до "Золотых ворот". В бой не вступать, местных не обижать. Смотреть. Вперёд.

— Погоди. А Белгород?

* * *

Белгород. В 21 в. — село, здесь — в десятке крупнейших городов Русских, треть Киева. Рюрик Ростиславович (в РИ чемпион по лазанью на великокняжеский престол — 7 раз, "Стололаз"), о женитьбе которого на половецкой ханочке, рассказывал как-то Благочестник в Смоленске своим княжьим "прыщам", там ещё не обосновался, шестистолпный собор Апостолов ещё не построил. Но четырёхстолпный, в котором следующего епископа, Максима, похоронят — уже стоит.

Укрепление там — с до-княжеских времён. Уж больно место хорошее. Лет двести назад ещё печенеги осаждали да взять не смогли. "Колодец с киселём" — тамошняя хитрость.

Детиниц в 12.5 га. Что за гарнизон там сидит? И на чьей стороне воюет?

* * *

— С Белгородом пусть князья разбираются. Мы — к Киеву.

Разведка ушла вперёд, мы тронулись следом. Я оглянулся на поле "моей славы". Да уж, намусорили. Сёдла и уздечки с битых коней сняли, а вот подковы... Все верховые кони кованы. Крымчаки из таких подков сабли делали, а мы бросили.

Понятно, что железо не пропадёт. Местные и подковы приберут, и конские туши. Мясца наедятся, шкуры в дело пустят. Может, и на покойниках что найдут.

Жадноват ты, Ваня. "Теряют больше иногда". О "Святой Руси" думать надобно. Об, ну... вообще... в мировом разрезе, плане и перспективе.

Николай, на удивление спокойно, без плача и визга, отобрал у женщин, виноват: у рабынь, украшения, но одежду не тронул. У княгини платок... десяток гридней год кормить можно. Ладно, пусть поносит пока. Полонянок, там ещё две бабы сыскалось, вместе с княжичем сунули в один возок. В другой — моих раненых и Гапу: хватит мучить женщину верховой ездой. Мужчин ободрали существеннее — Салман мой выговор понял. Проверили вязки, построили в колонну, пошли.

А, да. Проводник наш.

С полверсты следом бежал, кричал про гривну недодаденную. Пришлось остановиться, рявкнуть на Охрима — я-то денег в руки не беру. Мужичок сильно не благодарил, быстренько бросился в недалёкие Вишенки хвастать.

Глуп. Жаль — голову оторвут. Или свои, или чужие, или за гривну. Война...

За Нивкой начиналась территория мегаполиса 21 в. Территория — есть, а "меги" нет.

Понятно, что Киев — не Москва. Такого тотального изменения рельефа и пейзажа здесь нет. Но все равно, холмы, овраги, поля, перелески... без магистралей, "каменной плесени" жил.районов и пром.зон... Не узнаю совершенно. Здесь должна быть гирлянда Борщаговок: Софийская, Николаевская, Братская... Ничего похожего.

Через час неторопливого движения — обоз сильно тормозит, прискакали разведчики.

— Место нашли! Удобное: с оттуда овраги, не подойдут. Не на дороге, но и недалеко, усадьба большая, крепкая...

— Так чего мнётесь?

— Митрополичье имение. Шастают там... всякие долгополые. Вопят, проклясть грозятся.

— А сам-то где?

— Говорят: в Софии молится. За победу Великого Князя и одоление мятежников.

Та-ак. Начнём "ловить рыбку в мутной воде"?

* * *

Митрополитом нынче Константин II.

Поставлен на Русь патриархом Лукою Хрисовергом. Лука — реформатор, спас Патриархию от тотального бардака и безобразия. Например, запретил священнослужителям владеть борделями на территории церквей.

Менялам в храме работать нельзя со времён Иисуса, а вот проституткам... "Священное писание" не запрещает. "Владеть борделем" и "устраивать на освящённой территории" — пришлось ограничить законодательно.

"Железный кулак в мягкой перчатке". В этом году Лука умрёт.

Караван Константина и встречал Жиздор во время своего "прибыльно-патриотического" похода 1167 г.

По прибытию Константин нарвался на спор о посте "в середу и пяток". Пик конфликта — Рождество 1168 года, которое приходилось на среду. Тогда Константин подверг епитимье печерского игумена Поликарпа. Это вызвало такое раздражение, что разгром Киева войсками Боголюбского рассматривался как божественное возмездие за "неправду митрополичью".

В двух летописных списках, после одинакового описания разгрома Киева, в одном — "за грехи наши", в другом — "за грехи их". Память о "споре", о важности чего кушать по средам и пятницам, держится на Руси столетиями. Уже и переписчики фиксируют разные точки зрения по столь принципиальному вопросу.

Жёсткий курс Константина угрожал церковно-политическим интересам Византии. В РИ в 1169 г. его отозвали. Скончался в 1177 г.

Именно на его печати впервые появляется формула: "митрополит всея Руси". В эти же годы в документах Патриархии впервые используется термин "Великая Русь" — совокупность всех епархий Киевской метрополии.

* * *

Глава 548

— Ты им веришь? Что они проклясть могут? Слуги митрополичьи по неправде митрополичьей живут.

— Так это... они не слуги божьи, а еретики, отступники?

— Они — дурни. Которые дуракам служат. Усадьбу — занять. Местных — в амбар. Чтобы не разбежались да не нагадили. Будут мявкать — бить плетью. Нещадно. Не резать. Другой амбар присмотреть под полон. Николай, глянь там. Марш.

Забавно. Про устойчивость использования многих мест в разные эпохи — я уже...

Это к тому, что Киев в РИ будут громить, будет меняться власть, другие государства будут на этом месте. А "Дача Митрополичья" в этом месте — до большевиков. Потом детям отдадут.

Приехали на место, по двору Николай ходит, старичка какого-то в скуфейке под руку вежливо поддерживает. Старичок в угол двора посматривает, подрагивает и крестится. В углу здоровый мужик в чёрном, на коленях, руки связаны, головой меж двух лежащих брёвен всунут.

— Это кто?

— Это — келарь, добрый человек. А там — тиун, местный управитель. На нашего гридня кидался, дубьём бил, рот рвал. Вон, парень мается.

— Приведите убогого.

Зря. Ничего хорошего. Управитель полон злобы и ругательно-проклинательных терминов: ирод-каин, калище-гноище... А где у меня...?

— Ноготок. Твой. На подвес, на показ, с затычкой, до эмпиреев, двоечкой-троечкой...

Что непонятного? — Нормальный профессиональный жаргон. Последнее — тип используемых орудий труда. Я ж прогрессор? Какой прогресс без стандартизации и классификации? — Классифицировали. Второй-третий класс — обычный палаческий кнут. С сверхзвуковым хвостом из пучка конских волос и узелками по телу. Различие — в крупности элементов.

Я ещё до крыльца не дошёл — конюшню осматривал, другие службы на дворе, а это "гноище каиново" уже раздели. Привязали, подвесили и вломили. Местные из овчарни выглядывают, полон пригнали, в пустой амбар сунули... Посередь двора — свист кнута и ломтики мяса живого с кровью горячей. В разлёт. Как такое на вкус-цвет-звук — я уже...

Может, поймут?

Бойцы коней заводят в конюшни, овёс своим "боевым товарищам" сыпят, на отдых располагаются. А мне не до отдыха. Самая командирская работа начинается — понять.

"Журавль по небу летит, корабль по морю идёт.

А кто меня куда влекёт по белу свету?

И где награда для меня, и где засада на меня?

Гуляй, Ванюша, ищи ответу!".

На сегодня самое актуальное: "где засада на меня?".

* * *

Чуть предыстории.

В марте 1167 г., возвращаясь со встречи сына Ропака и новгородских "вятших людей" в Луках, где он добился их примирения и клятв служить верно сыну его, не доезжая Киева, умер Великий Князь Киевский Ростислав Мстиславович (Ростик). Последний "по-настоящему Великий" князь.

Ему удалось прекратить раздирающие Русь целое поколение усобицы, завершить церковный раскол имени Климента Смолятича, прекратить набеги половцев. Восемь лет мира. Умом, словом, мечом сумел снова собрать "Святую Русь" под "одну шапку", обеспечить функционирование "станового хребта" — "пути из варяг в греки".

Он — умер. Что дальше?

Карамзин:

"Сыновья Ростислава, брат его Владимир (Мачечич — авт.), народ Киевский и Черные Клобуки — исполняя известную им последнюю волю умершего Великого Князя — звали на престол Мстислава Волынского (Жиздора — авт.)".

Это — государственное преступление.

По "Акту о престолонаследии" 1797 г. Павла I, в отличие от Петровского "Устава о наследии престола"" (с правом государя назначить себе наследника самому, что открыло дорогу к эпохе дворцовых переворотов), наследование происходит по закону:

"дабы наследник был назначен всегда законом самим, дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать...".

"Последняя воля государя" — значения не имеет.

Карамзин "опрокидывает в прошлое" Петровский "Устав", а не Павловский "Акт". Причина: монархизм. Карамзин не желает, чтобы "закон" был выше "государя". Что "призыв", пусть бы и по "последней воле" — крамола.

Ростик — человек вполне вменяемый, толкать сыновей на гос.преступление не мог. Его последняя воля известна: где похоронить. А вот кому "на стол сесть" — на то закон. Как у Павла I. Иначе — "эпоха дворцовых переворотов".

Закон? Который?

На Руси таких — действующих, освящённых традицией законов — два.

Майорат. Действует на Волыни. Линия наследования: Мстислав (Великий) — Изяслав (Изя Блескучий) — Мстислав (Жиздор). "От отца — к старшему сыну".

Сходно в Смоленске: Ростислав (Ростик) — Роман (Благочестник). В Суздале: Долгорукий — Боголюбский. В Галиче: Владимирко — Ярослав (Остомысл).

По майорату следующим Великим Князем после Ростика должен стать его сын, Роман Благочестник. До такого даже "крамольники" киевские не додумались.

Потому что все случаи "майората" на "Святой Руси" — "частные исключения из общего правила". Позже "исключения" и "правило" поменяются местами.

Правило: лествица. "От старшего брата к младшему".

А когда братья кончатся? — Тогда "старший сын старшего брата", следующее "колено рюриково". Общность, "рюриковизна" в престолонаследовании, прорывается в ряду Великих Князей черниговскими Ольговичами в нескольких поколениях.

Традиция постепенно разрушается. Полоцкие князья не входят в круг наследников со времён Всеслава Чародея, выпали галицкие, туровские, рязанские. "Выпали" — в рамках "лествицы".

Жиздор — не наследник. Ни по лествице, ни по майорату.

"Закон — есть. Но это — закон".

В смысле: работает, пока у кого-то есть силы поддерживать его исполнение. "Силы", в частности, определяется понятием "правильно" во властных мозгах.

"Правильно" — по лествице. А кто тут у нас, конкретно на март 1167 г., по "ступенькам" сидит?

После смерти Ростика остаётся последний сын Мстислава Великого — Владимир (Мачечич).

Последыш, сводный брат остальным, тридцать семь лет, моложе племянников. Четверо сыновей, зять недавно умершего "Великого жупана Рашки" Белуша Вукановича. Жаден, честолюбив, лжив, циничен, озлоблен. Неоднократно гадил братьям и остальным русским князьям, был бит, не угомонился: хочет "на стол". Там и умрёт: свергнуть его в последний "залез" за три месяца просто не успеют.

Я об этом — уже...

Мачечич — законный наследник, ищущий своей "задницы".

Он не мог (и, как показали последующие события, не хотел) "звать на престол Мстислава Волынского".

А вот смоленские княжичи вполне могли сыграть такое. Их интерес в таком преступлении есть.

"Лёгкий привкус" возможного "майората": Ромочка Благочестник на "стол" не лезет, прав на "отцову задницу" не предъявляет. Он — "за мир и в человецах благорастворение". Но если вдруг — вон он я.

Его "подпирают" братья. Уйдёт старший в Киев, второй — Святослав Ропак — в Новгороде. Тогда третий — Рюрик Стололаз — Смоленским князем станет. Следом и младшеньким — Давиду Попрыгунчику и Мстиславу Храброму — что-нибудь "вкусненькое" обломится.

Это не озвучивается, но "витает в воздухе".

В последующие десятилетия все Ростиславичи, в разных ситуациях, побывают киевскими князьями.

А пока Ростиславичи умненько играют свою игру.

— А зачем нам закон? А давайте "за свободу"! По "воле народной"!

Присоединившись к общему призыву ("как все — так и мы") они "прижимают" Боголюбского. Внуки Мстислава Великого, оказавшись князьями в Смоленске, Новгороде, Волыни и Киеве составят столь мощную коалицию, что могут не только не опасаться Боголюбского, но и, при удачном стечении обстоятельств, вломить Суздальским. Например, отобрать у Перепёлки (Глеба, брата Андрея) Переяславль или/и переподчинить Рязань. Попытки того и другого уже случались в последние десятилетия.

"...народ Киевский и Черные Клобуки..." — звали.

"Народ Киевский" — киевские бояре. Которым уже давно снятся новгородские вольности. Повторить "боярскую революцию".

— Ежели мы его сами, как новогородцы, призовём, то и сами "указать порог" сможем. Посадник, тысяцкий, "сместный суд"... наши. Имений в Киевской земле ни князю, ни жене, ни боярам его — не иметь. Подати — сами соберём. Дадим — сколь решим.

Ростик, предвидя такие повороты, десять лет назад идти "в Киев по призыву" отказался. Только — "на всей моей воле".

Жиздор очень хотел Киев. Ну очень! Несколько раз вдрызг ругался с дядей Ростиком, так хлопал дверьми, что косяки вылетали. Всё надеялся, что Ростик отдаст ему власть в Киеве. Как поколением раньше Вячко своему племяннику, отцу Жиздора, Изе Блескучему.

Однако, когда посланцы из Киева пришли к нему... призадумался. Уж больно явной была ловушка. И "поехал не едучи".

"Сей Князь, задержанный какими-то особенными распоряжениями в своём частном Уделе, поручил Киев племяннику, Васильку Ярополковичу, прислал нового Тиуна в Киев и скоро узнал от них...".

"И хочется, и колется, и мама не велит" — русское народное.

— Слышь, племяш, сбегай проверь. Сильно там колко или как?

Жиздору не хватало твёрдости, занудства Ростика, "а пошли вы все...!". Тщеславие, властолюбие жгли его, пересиливая очевидные, обоснованные опасения. Неглупый, опытный, он не мог совладать со своими эмоциями, с детскими ещё желаниями:

— Хочу! Хочу как папан: на коне белом, в корзне красном, золотые купола, колокольный звон, шапка Мономахова, народ ликует... А в шапке — я.

Благостная картинка "единения народного для призывания государя", нарисованная Карамзиным, неверна. Все понимают: узурпатор. "Царь — ненастоящий!". И пытаются, в "мутной воде" временного безвластия, порешать свои частные вопросы:

"...узнал от них, что дядя его (Мачечич — авт.), брат Ярослав, Ростиславичи и Князь Дорогобужский Владимир Андреевич (Добренький — авт.), заключив тесный союз, думают самовольно располагать областями: хотят присвоить себе Брест, Торческ и другие города".

Если государь — "узурпатор по призыву", то чем мы хуже? Почему мы должны следовать закону, если высшая власть в стране — "вор"?

Напомню: в эту эпоху "вор" — не уголовный, а государственный преступник.

Александр II Освободитель, готовя отмену крепостного права, отругивался от упрёков в медлительности, проводя ряд принятых в его время законодательных процедур, а не сделав всё личным указом. Объяснял: при огромной протяжённости Российского Государства лишь единообразное повсеместное исполнение законов обеспечивает его целостность. И Государь должен быть первым примером для поданных своих в законности деяний.

Пойдя на нарушение закона, Жиздор открыл этот путь и другим. Даже родной брат его Ярослав — в заговорщиках, стремящихся оторвать себе кусок русской земли.

— А чё? Коли тать на столе, так и мне цапнуть можно.

В цитате упомянут ещё один претендент: Князь Дорогобужский Владимир Андреевич.

Правнук Тугарина Змея. Сын самого младшего сына Мономаха Андрея с редким для Руси прозвищем "Добрый", князя Переяславльского. Рано осиротел, судьба смолота в "топтании мамонтов по русской лужайке".

Брат Долгорукий обещал брату Доброму, перед смертью того, присмотреть за сынишкой, достать ему в удел Волынь. Но... не сложилось. Вся жизнь прошла в надеждах, походах, обещаниях. Успехов особых не было, хотя воевал он не трусливо, злобствованием тоже не отличался. Получил по отцу прозвание Добренький.

Отношения между Добреньким и Мачечичем, хотя оба в "заговоре" — крайне неприязненные. Вплоть до того, что Добренький разбирает речные мосты, чтобы Мачечич к нему не приехал.

Итого: шесть персонажей-претендентов "по закону" ("лествице").

Мачечич — первый, четыре живых сына Долгорукого — в порядке рождения, Добренький — последний. Все — внуки Мономаха, девятое колено Рюриковичей. Жиздор им — "детка", "молодший", следующее, десятое колено.

"Сыновья Ростислава исполняя волю отца..." звали Жиздора "на стол" и тут же, он ещё в Киев не приехал, "думают самовольно располагать..." — для того и звали? Марионетка? Ширма? Как был два десятилетия назад Вячко у Изи Блескучего.

Увы, "ошибочка вышла": похож, да не тот.

"Мстислав оскорбился; призвал Галичан, Ляхов и выступил к Днепру с сильною ратию. Усердно любив отца, Киевляне любили и сына, знаменитого делами воинскими; народ ожидал Мстислава с нетерпением, встретил с радостию, и Князья смирились".

Первый, ещё до вокняжения, заговор, первые доносы. Наказания, примирение, награждения. Так пойдёт и дальше. И не то плохо, что такое случилось: при начале правления подобные интриги часты. А то, что такой фон стал постоянным. Попытки Жиздора прервать эту цепочку, деяния героические, слова патетические, немедленно разрушались его же поступками низменными, хищническими.

— Так он же вор! А мы чем хуже?

Пара мелочей: "призвал Ляхов".

Волынские Рюриковичи в плотном родстве с Пястами. Сестра Жиздора Евдокия замужем за братом польского короля Болеслава IV Кудрявого — Мешко. Как Изя Блескучий в последний момент переменил жениха своей дочери, сколько всякого хлебанула Евдокия скитаясь со свои мужем — отдельная история. Может, расскажу когда.

Связь с Пястами проявлялась в конкретных боевых действиях. В 1155 г. выбитый из Луцка Долгоруким, где случился один из упомянутых мною эпизодов проявления храбрости Боголюбского, с одиночной атакой, пробитым вражеским копьём седлом и пр., Жиздор бежал в Польшу. И тут же привёл оттуда войско. Ляшское, естественно.

В другую сторону: жена Жиздора — Агнешка Болеславовна. Как, тоже "на лету", меняли ей жениха из одной ветви Рюриковичей на жениха из другой... Её мнение? А кому это интересно? Важны приобретаемые браком выгоды правящего дома.

Дочь предыдущего и сестра нынешнего Польских королей. Будучи предпоследним ребёнком матери своей Саломеи фон Берг-Шельклинген, королевы Польши, супруги Болеслава III Кривоустого и матери нынешнего Болеслава, она, как часто бывает у девочек, имеющих младших братьев, была очень дружна с последним ребёнком матери — Казимижем. Тому было два года, когда умер отец. Девочка была ему и нянькой, и защитницей. В 12 лет её выдали на Русь. Но дружеские детские отношения между Агнешкой и будущим Казимиром II Справедливым сохранились на всю жизнь. Так, что и сын её Роман (Подкидыш) пользовался благосклонностью этого польского короля. И платил ему службой. Например, в "битве четырёх королей" между Казимиром и Мешко (между братьями матери) добрался до галицкого Остомысла и ранил его.

После убийства Жиздора Агнешка стала моей рабыней. Её связи, знания позволили мне решить несколько острых проблем ближайших лет. Со скандалами, изменами, походами и прочими мерзостями. К вятшей славе Святой Руси, конечно.

Другое: "Киевляне любили и сына, знаменитого делами воинскими".

У Жиздора были не только победы. Осада Луцка, например, закончилась для него поражением. Из Курска местные его просто выгнали: "Нам милы мономашичи, но всех милее юрьевичи". Хоть и поставил в Курск Жиздора "сам" — родной папан, Великий Князь Киевский, а пришлось из города убираться быстренько.

Киевлянам воинские дела... "Народ киевский" — полторы сотни боярских семейств. Им войны не надо — им надо "вольности новгородские по-киевски". Право призывать и выгонять князей.

"Мечта рабов: рынок, где можно было бы покупать себе хозяев".

И ещё они очень боятся повтора "призыва" Мономаха. Тот тоже сел в Киеве против "лествицы". Но его призывал реально народ. Измученные боярским произволом и ростовщичеством "меньшие люди" взяли свою судьбу в свои руки и разносили город.

"Черные Клобуки".

Профессиональные историки об этом знают, "популяризаторы" — знают, но знать не хотят. Мысль о срастании в эту эпоху Руси и Степи, несмотря на постоянные грабительские набеги и разорения, вызывает у ревнителей великороссов, или великоукров, или великотатар или иных этно-велико-ревнителей, панику и отторжение. В школьных учебниках остаётся пара разъяснений мелким шрифтом.

"Чёрные Клобуки" действительно чувствительны к "воинским делам": им в тех делах и кровь свою лить, и прибыль иметь. Они-то и видели реальную успешность волынских отца и сына.

Деталь: "чёрные клобуки" боятся "белых клобуков", половцев. С которыми традиционно, по заключённому Мономахом браку сына его Юрия Долгорукого, дружны юрьевичи.

Жиздор приехал в Киев, послушал доносы. Князья тут же повинились. Двое смоленских получили то, что они хотели по "заговору". Рюрик Стололаз — Овруч, младшенький Мстислав Храбрый — Вышгород. Не сразу.

"Только Владимир Мстиславич (Мачечич), малодушный и вероломный, дерзнул обороняться в Вышегороде: Великий Князь мог бы наказать мятежника; но, желая тишины, уступил ему Котелницу и чрез несколько дней сведал о новых злых умыслах сего дяди. Владимир хотел оправдаться. Свидание их было в Обители Печерской. "Еще не обсохли уста твои, которыми ты целовал крест в знак искреннего дружества!" — говорил Мстислав, и требовал вторичной присяги от Владимира.

Дав оную, бессовестный дядя за тайну объявил Боярам своим, что Берендеи готовы служить ему и свергнуть Мстислава с престола. Вельможи устыдились повиноваться клятвопреступнику. "И так отроки будут моими Боярами!" — сказал он и приехал к Берендеям, подобно ему вероломным: ибо сии варвары, быв действительно с ним в согласии, но видя его оставленного и Князьями и Боярами, пустили в грудь ему две стрелы. Владимир едва мог спастися бегством.

Гнушаясь сам собою, отверженный двоюродным братом, Князем Дорогобужским, и боясь справедливой мести племянника, сей несчастный обратился к Андрею Суздальскому, который принял его, но не хотел видеть; обещал ему Удел и велел жить в области Глеба Рязанского. Мать Владимирова оставалась в Киеве: Мстислав сказал ей: "Ты свободна: иди куда хочешь! но могу ли быть с тобою в одном месте, когда сын твой ищет головы моей и смеется над святостию крестных обетов?".

Другая формулировка обращения Жиздора к мачехе, инокине женского монастыря в Вышгороде: "Или ты уйдёшь с Вышгорода, или я уйду с Киева".

Об этой женщине, Любаве Дмитриевне, второй жене Мстислава Великого, дочери одного из новгородских посадников, я уже... В Киеве мне пришлось с ней столкнуться. Она немало поспособствовала некоторым моим... экзерцисам. И процветанию "Святой Руси" — само собой. В РИ она с Вышгорода не ушла — пришлось Жиздору бежать из Киева.

"... приехал к Берендеям, подобно ему вероломным..." — такое кубло заваривалось в Киеве давно. Но с "призывом" Жиздора — прямо-таки закипело.

Клятвопреступление новгородцев, страстное желание киевлян получить аналогичные вольности, демонстративное "всенародное" преступление закона "призывом", явная непригодность, по свойствам подленькой личности, Мачечича к унаследованию престола, привели к "вокняжению воровскому".

Забавно. "Локальная оптимизация": каждый участник событий "стремится к добру". В его понимании. Делает "что должно". По его мнению. И "небо славян" пятнает "дым деревень" — дым горящих русских селений. Как было при походе новогородцев на Полоцк, как горели Луки, Торжок, Торопец, как будет через пару дней здесь, у Киева.

Сам по себе Волынский князь удержаться в Киеве не мог. Его недавние призыватели тянули одеяло на себя и в разные стороны. Жиздор же то "желал тишины", то устраивал походы.

И то, и другое хорошо. Если уместно и последовательно. Он же, не отличаясь "долбодятельством" Ростика, вздорничал. Жиздор.

Между тем на Северо-Востоке Боголюбский играл свою игру. Ему не нужен Киев. Насмотревшись на опыт Долгорукого, он не хочет "шапку Мономаха". Неприязнь сына к отцу распространяется и на стремления того.

"Я — не тот! Я — другой! У меня всё будет иначе!".

У Жиздора и у Боголюбского — разные "крокодилы". Изначально, чуть ли не с "бесштанного детства". Издалека это незаметно: князь и князь. Но стоит только взять три-четыре летописных эпизода с их участием, и разница бьёт по глазам. Эта разница даёт отдачу и в их персональных "обезьянах".

У Андрея, третьего сына, детское стремление выделиться, переросло сперва в бешеную храбрость кавалериста, потом — в суверенитет, "отдельность".

Подобно мне, которому "кроме солнца и Исаака" ничего не надо, Боголюбскому ничего не надо от "Святой Руси". Это не только его личная позиция: в Залесье в эту эпоху частенько звучит противопоставление "а вот у нас... а вот у них, на Руси".

Северо-Восточная Русь, "родовое гнездо великорусского народа" себя Русью не считает. Позже, уже в 19-20 в. русские крестьяне в северных губерниях, работая в поле, говорили:

— Пойдём на Русь.

Имея ввиду деревню, жилое место.

Андрею от "Святой Руси" нужно одно — мир. Ведите себя прилично, исполняйте клятвы, следуйте законам.

Он же — боголюбивый!

Принял прибежавшего Мачечича: нищих и убогих надо привечать. Велел дать ему кров и корм в Рязани. Обещал удел. Но не дал: он и своим братьям и сыновьям уделов не даёт. К себе не пускал — а зачем? Этот с Великим Князем во вражде? А мы высшую власть поддерживаем, "желаем тишины".

Андрей старательно формировал ощущение нейтральности, справедливости. Это не было маской: он в самом деле пытался "встать над схваткой". Кроме дел новогородских. Где клятва в верности Ропаку была и клятвой Ростику, была клятвой и ему, Боголюбскому. Ибо Ропака в Новгород они с Ростиком ставили общим согласием.

Снова Карамзин:

"Андрей тогда же принял к себе и другого изгнанника, Святослава Ростиславича (Ропака). Новогородцы — думая, что смерть отца Святославова разрешила их клятву — в тайных ночных собраниях умыслили изгнать своего Князя. Сведав заговор, Святослав уехал в Великие Луки и велел объявить Новогородцам, что не хочет княжить у них".

Тут — позиция Новгородской летописи. Другие же утверждают, что Ропак от княжения не отказывался, а потребовал выдачи ему на суд злоумышленников.

"А мы не хотим иметь тебя князем", — ответствовали граждане, клялися в том иконою Богоматери и выгнали его из Лук. Святослав бежал в Суздальскую область и, с помощию Андрея обратив в пепел Торжок, грабил окрестности. С другой стороны Князь Смоленский (Благочестник), отмщая за брата, выжег Луки. Бедные жители стремились толпами в Новгород, требуя защиты.

Могущественный Андрей, действуя согласно с Романом Смоленским и Всеславом Полоцким, хотел, чтобы Новогородцы смирились пред Святославом. "Вам не будет иного Князя", — говорил он с угрозами. Но упрямый народ презирал оные; убил Посадника и двух иных друзей Святославовых; готовился к обороне и просил сына у Великого Князя Мстислава, обещаясь умереть за него и за вольность. Едва Послы Новогородские могли проехать в Киев: ибо на всех дорогах стерегли их и ловили как злодеев. Между тем в Новогороде начальствовал умный Посадник Якун и заставил Святослава удалиться от Русы: сей Князь, имев сильное войско союзное, не дерзнул вступить в битву, довольный разорением многих селений, и чрез два года умер, хвалимый в летописях за его добродетель, бескорыстие и любовь к дружине".

Карамзин не упоминает других качеств этого человека, видных в летописях: самоотверженности, храбрости, воинской удачи и книжности. Не касается он и постановки Ропака Андреем в Киев. Странная, вскоре после свадьбы, смерть его, открыла младшим Ростиславичам путь к устранению самого Боголюбского.

"В сие время Мстислав (Жиздор) был занят воинским предприятием. В торжественном собрании всех Князей союзных он сказал им:

"Земля Русская, наше отечество, стенает от половцев, которые не пременили доныне их древнего обычая: всегда клянутся быть нам друзьями, берут дары, но пленяют Христиан и множество невольников отводят в свои вежи. Нет безопасности для купеческих судов наших, ходящих по Днепру с богатым грузом. Варвары думают совершенно овладеть торговым путем Греческим. Время прибегнуть к средствам действительным и сильным. Друзья и братья! Оставим междоусобие; воззрим на Небо, обнажим меч и, призвав имя Божие, ударим на врагов. Славно, братья, искать чести в поле и следов, проложенных там нашими отцами и дедами!".

Все единодушно изъявили согласие умереть за Русскую землю, и каждый привел свою дружину: Святослав Черниговский (Гамзила — авт.), Олег Северский (Матас), Ростиславичи, Глеб Переяславский (Перепёлка), Михаил (Михалко), брат его, Князья Туровский и Волынские. Бояре радовались согласию Государей, и народ благословлял их ревность быть защитниками отечества.

Девять дней шло войско степями: Половцы услышали, и бежали от Днепра, бросая жен и детей. Князья, оставив назади обоз, гнались за ними, разбили их, взяли многие вежи на берегах Орели, освободили Российских невольников и возвратились с добычею, с табунами и пленниками, потеряв не более трех человек. Сию добычу, следуя древнему обыкновению, разделили между собою Князья, Бояре и воины. Народ веселился и торжествовал победу в день Пасхи. Скоро, к общему удовольствию, прибыл благополучно и богатый купеческий флот из Греции: Князья ходили с войском на встречу к оному, чтобы защитить купцов от нападения Половцев, еще не совсем усмиренных".

"Друзья и братья!". Какой яркий призыв к единению, к защите Отечества, сохранённый для нас летописцем! Видимо, и в те времена с этим было... не очень.

Увы, "Что не делает дурак — всё он делает не так".

Карамзин, приводя красивые слова, не указывает, что "государь" — "вор". "Ворами" на престол посаженный.

"Воровская сходка", даже и после удачного "скока" — место раздора.

"Ни Мстислав, пируя тогда с союзниками под Каневом, ни Киевляне, радуясь победе и товарам Греческим, не предвидели близкого несчастия. Одна из причин оного была весьма маловажна: Князья жаловались на Мстислава, что он, будучи с ними на берегах Орели, тайно посылал ночью дружину свою вслед за бегущими врагами, чтобы не делиться ни с кем добычею".

"Дружба дружбой, а табачок врозь". В смысле: "добычи, табунов и пленников".

"Крысятничество" Государя вызывает аналогичные реакции:

"Два Боярина, удаленные Великим Князем от двора за гнусное воровство, старались также поссорить братьев, уверяя Давида и Рюрика, что Мстислав намерен заключить их в темницу. Легковерие свойственно нравам грубым. Бояре Киевские, знавшие чистосердечие Государя своего, и собственная его присяга, по тогдашнему обычаю, доказали неосновательность злословия; но Ростиславичи остались в подозрении и не согласились выдать клеветников брату, говоря: "кто ж захочет впредь остерегать нас?" В то же время дядя Мстислава, Владимир Андреевич, несправедливо требуя от него новых городов, сделался ему врагом и с негодованием уехал в Дорогобуж. Таким образом Великий Князь лишился друзей и сподвижников, столь нужных в опасности".

Кубло — кублит и кублевает. Ссоры, доносы, заговоры...

"Легковерие свойственно нравам грубым". С чего сыновьям Ростика, выросшим в сытости, благополучии и княжеском воспитании, отличаться "грубостью нравов" или "легковерием"?

У Жиздора друзей нет — есть подельники.

"Единожды солгавший — кто тебе поверит?".

Присягал Ростику, вере православной, "Закону Русскому"? — Но и дела дядины похерил, и закон преступил.

Давид Попрыгунчик и Рюрик Стололаз вполне это понимают и Жиздору не доверяют.

"Владимир Андреевич, несправедливо требуя от него новых городов..." — Добренький, не только годами, но и "коленом", старше Жиздора. Всё, что он требует — справедливо уже по праву старшинства. Что он уступил племяннику Киев — чисто от миролюбия, доброго отношения и слабого здоровья. А так-то... Пока Мачечич и Юрьевичи своих прав не предъявляют, можно и "шапку" потребовать. Ну ладно уж, дай пару городков и забудем.

"Но главною виною падения его было то, что он исполнил желание Новогородцев и, долго медлив, послал наконец сына, именем Романа (авт. — Подкидыш), управлять ими".

Жадность и глупость. Желание новгородцев исполнил, а желанием сподвижников своих — Ростиславичей — пренебрёг. Плюнул в воинское братство, в тех, кто "единодушно изъявили согласие умереть за Русскую землю".

Поумирали? А я, тем временем, у вас кусок урву. Да не табун ночью тайком, а среди бела дня, открыто, вторую столицу Руси. Вы, конечно, "защитники отечества". Но "плотники новгородские" мне милее. И прибыльнее.

Была и ещё одна причина. Личная. По которой Жиздор отправил в Новгород своего второго сына, а не старшего, как делали это прежде многие Великие Князья Киевские. Почему и Роман был столь жесток с полоцкими и смоленскими, так стремился услужить верхушке вечевой. И почему его так легко и скоро выгнали. Но об этом позже.

"Сей юный Князь взялся быть их мстителем; разорил часть Полоцкой области, сжег Смоленский городок Торопец, пленил многих людей".

Подкидыш выжег Полоцкие земли не дойдя до Полоцка 30 вёрст. Хотя полочане на Новгород не ходили. Жестокость Романа, переходящая временами в прямой садизм, отмечена, по другим эпизодам, и польскими хрониками.

Глава 549

"Андрей Суздальский вступился за союзников и не мог простить Мстиславу, что он, как бы в досаду ему, объявил себя покровителем Новогородцев".

Не надо "покровительствовать"! Надо просто исполнять договор. Ты же принял дядюшкину "задницу"!

Наследство — имущество и его отягощения. Имущество — "шапка", княжество Киевское, отягощение — заключённые договора. Но Жиздор стремиться и "рыбку съесть и...". Сам "вор", он не находит в законности пользы. Новгородское посольство в Киеве льстит, просит, дарит подарки... Это приятнее, чем часть дядюшкиной "задницы" — унаследованное соглашение.

Андрей не "покровительствовал" Новгороду: там княжил, "на всей своей воле" сын Ростика. Андрей с Новгородом "партнёрствовал": позволял своим и их купцам торговать. Отношения определялись "тройственным согласием": Великий Князь, Новгород, Боголюбский. Соглашение можно изменить. С общего согласия сторон. Но что делать, если одна сторона — клятвопреступники и убийцы, а другая — Великий Князь — вор?

"... не мог простить Мстиславу..." — точно, не мог. Для боевого офицера, полковника-кавалериста, коим Андрей был большую часть своей жизни, измена слову — смерть. Для государя, требующего постоянного и точного исполнения закона, каким он стал в последнее десятилетие — суд и казнь. А как иначе?

"Может быть, Андрей с тайным удовольствием видел случай уничтожить первенство Киева и сделаться главою Князей Российских: по крайней мере, оставив на время в покое Новгород, он думал только о средствах низвергнуть Мстислава, издавна им нелюбимого".

Главой? Вот этого кубла? Он мог стать "главой" просто терпя дольше своего отца, мог требовать "шапку" сразу после смерти Ростика. Ему это противно. Только очевидная перспектива объединения всех русских земель против Залесья, в случае разгрома Смоленских, его сдвинула.

Деваться некуда: придурки дом мой сожгут.

Выбор очерёдности (сперва — Киев, потом — Новгород) банален: Андрей видит "откуда ноги растут".

Там, где статский Карамзин находит тайную "цель": "сделаться главой" — военный Боголюбский видит источник угрозы: "командный пункт противника".

"... тайно согласился с Ростиславичами, с Владимиром Дорогобужским, Олегом Северским, Глебом Переяславскими с Полоцким Князем...".

Тайно? На Руси?! "В России всё секрет и ничего не тайна".

Один — родной брат, другой — дважды бывший зять. Во Владимир съезжаются представители полусотни городов. Какие секреты в такой толпе?

Другое дело, что полтора года правления Жиздора привело к параличу власти. К отключению гос.мозга. Даже видя, он отмахивается, он не хочет знать.

— Меня же все любят! Это же все знают!

Андрей "собрал многочисленную рать; поручил ее сыну Мстиславу и воеводе Борису Жидиславичу; велел им идти к Вышегороду, где княжил тогда Давид Ростиславич (Попрыгунчик) и где надлежало соединиться всем союзникам. Сие грозное ополчение одиннадцати Князей... шло с разных сторон к Днепру; а неосторожный Мстислав ничего не ведал и в то же время послал верного ему Михаила Георгиевича, Андреева брата, с отрядом Черных Клобуков к Новугороду...".

Государь, который "ничего не ведает" — занимает не своё место. Не видеть движение "грозного ополчения" — двух, смоленского и суздальского — можно только заткнув себе глаза и уши. Это не десяток гридней, которые тихонько леском проскочили — тысячные толпы идут "по путям". По немногочисленным натоптанным магистралям в густонаселённых областях. Одни — по Днепру, другие по Десне.

Не увидеть этого — не "неосторожность", а идиотизм.

Жиздор сделал всё сам: сам рассорился со своими подельниками, сам "проспал" начало войны. Старательно привёл ход событий к жестокому братоубийственному кровопролитию, избиению русских людей русскими же людьми.

"Земля Русская, наше отечество, стенает от половцев...".

Прежде всего "отечество стенает" не от половцев, но от "государя". Его прекрасные слова — слова "вора". Узурпатора, преступника. Даже победоносно защищая родину, он остаётся "нечестным".

Поразительно: прямо на глазах две группы князей — Ростиславичи и Юрьевичи — становятся враждебными Жиздору. Обе группы участвовали в походе "на защиту отечества", все были рады и дружественны. За полтора года Жидор превратил и тех, и других во врагов. Но сам этого не понял.

Один из Ростиславичей — Давид Попрыгунчик — княжит в Вышгороде. По воле Жиздора. "Северные ворота" Киева в руках члена клана, на который сам Жиздор нападает.

Один из главных ударных ресурсов Великого Князя — "чёрные клобуки". Командует ими князь Торческа, Михалко, брат Боголюбского. Тоже поставлен Жиздором. Андрей и Михаил резко враждебны друг другу. Но Михаила посылают против Ростиславичей, а не против Боголюбского. Михалко остался верен Жиздору. Увы, гниль измены слишком глубоко проникла.

Михаил Георгиевич (Юрьевич, Михалко), брат Андрея, "гречник" — старший, к этому моменту, сын второй жены Долгорукого. Лет семь назад, ещё ребёнком, выслан Боголюбским, вместе с матерью, братьями и племянниками, с Руси. "Завещание Долгорукого". Я про это уже...

Тогда-то, проходя по Угре, он попал в Пердуновку, где я с ними и познакомился. С княжичами — визуально, зажигалку им подарил. С их матушкой... "вздыбленно" — на дыбе. Уж очень... "искательна" была дама. В смысле приключений.

После смерти Ростика Михалко вернулся в Киев вместе с младшим братом Всеволодом (будущим — Большое Гнездо).

Всего "гречников" — рождённых на "Святой Руси" племянников императора Мануила Комнина — было пятеро. Один умер ещё при Долгоруком, другой остался с Боголюбским, участвовал в Бряхимовском походе, похоронен у Покрова-на-Нерли. Третий прижился в Византии, получил от басилевса земли в Болгарии. Двое младших после смерти Ростика вернулись на Русь.

Почему в этот момент? Был ли запрет им являться на Русь элементом соглашения между Ростиком и Боголюбским? — Неизвестно.

Михалко участвовал в походе Жиздора на половцев, проявил себя, был обласкан, поставлен князем на Рось в Торческ. Один из всего пяти-шести русских князей поимённо упоминаемых народными былинами за проявленный героизм и воинское искусство.

Жиздор велел — Михалко пошёл. Собрал отряд тыщи в две кочевников: меньшим числом на Руси они не воюют.

Дальше Карамзин лихо трактует источник, получая несуразицу:

"Ростиславичи схватили сего Князя на пути вместе с купцами Новогородскими".

А отряд "клобуков" где? Они так воняют, что командующий бросил своих воинов и забился в сани к проходящим купцам?

Смоленск и Новгород воюют уже второй год — какие "купцы Новгородские"? Все дороги перекрыты, послы Новгородские пробивались в Киев просить себе князя аж через Гродно. За прошедшее время кое-что выжгли. Но ни власти, ни география не изменились. Купеческий караван пойдёт через пепелище, по вражеской территории, в зоне активных боевых действий?

Типа: фирма Юнкерс в 1942 году отправляет самолёты в Японию по Транссибирской магистрали. Вдруг патруль РККА в Ярославле снял с эшелона Паулюса, который ехал отдельно от своей армии.

Что там было — чуть позже.

"Дневник боевых действия части" — хоть какой-нибудь из тогдашних "частей", для истории не сохранился, поэтому восстановим картину логически.

Январь 1169 г — съезд "просителей" во Владимире-на-Клязьме.

В это же время — движение князя Михалко и торков к Смоленску. Коротким путём по Сожу.

Забавно: торков-то там и не было. "Чёрные клобуки", но другие.

"Клобуки" топают по землям Черниговского князя Гамзилы как по чистому полю. Будто Гамзилы и нет.

Полагаю, что "экономный" князь сбежал в глушь и сказался больным.

— Тама поданных твоих граблют. Княже! Влезь на коня! Сокруши ворогов!

— Не можу! Ножка болит. Ни чё — государь явит милость, убытки покроет впятеро.

Тонкость: компенсация за разорение населения выплачивается князю. А уж даст ли чего Гамзила смердам из попавшего в его казну... А зачем? Это ж смерды. Они себе ещё заработают.

В последних числах января Михалко доходит до границ Смоленских земель и узнаёт две новости:

1. В Успенском соборе Владимира-на-Клязьме Андрей Боголюбский принял выбор "Святой Руси" и принёс присягу Русской земле. Как Великий Князь.

Владетельный князь на "Святой Руси" присягает не только сюзерену, как на Западе, но и "земле". "Мятежниче земли" — про Судислава Галицкого — я уже...

2. Новгородцы из тёплых изб не вылезли, в сугробы на Двину воевать не пошли.

Второе требует объяснения.

Жиздор послал Михалко с "чёрными клобуками" на Смоленск. Зачем?

Понятно, воевать-грабить. И всё? Чисто торбы набить, девок попортить? У смоленских князей нет войска, чтобы достойно встретить всяких... находников? Или расчёт на то, что смоленские дружины заняты в другом месте?

* * *

"Вторая армия не пришла".

Аналогичный эпизод решил Войну за независимость Северо-Американских штатов.

Саратога.

К концу лета 1777 г. ситуация складывалась в пользу британцев. Их план состоял в том, чтобы захватить крупнейший порт колонистов Нью-Йорк, а затем отрезать колонию Новую Англию, зачинщицу мятежа, от остальных восставших территорий и разгромить колонистов. Для этого из Канады должна была выступить армия генерала Д.Бергойна, чтобы соединиться с идущей ей навстречу от Нью-Йорка армией генерала У.Хоу.

План должен был переслать из Лондона военный министр Джермейн. Но достопочтенный лорд Джермейн торопился на охоту и забыл отдать приказ об отправке необходимых бумаг. Точнее: пакет в Канаду — отправил, пакет в Нью-Йорк... проохотил.

Генерал Хоу ничего не узнал о том, куда и зачем ему следует двигаться. Его войска двинулись не на север, а на юг, преследуя неуловимого Вашингтона.

Бергойн, толковый офицер во главе прекрасно обученной 7-тысячной армии, подкреплённой индейскими отрядами, выступил с территории Канады.

В середине октября 1777 г. армия Бергойна совершенно неожиданно встретилась с превосходящими силами Континентальной армии генерала Гейнста. Бергойн сделал две попытки прорваться, но был отброшен.

Генерал созвал военный совет, который должен был принять решение: допустимо ли в сложившихся условиях сдаться? Историческая традиция утверждает, что во время речи Бергойна над столом пролетел артиллерийский снаряд, послужив дополнительным аргументом в пользу капитуляции.

* * *

Арт.снаряды здесь не летают. Да и капитуляции не было.

Неизвестно также был ли план встречного наступления забыт из-за чьих-то сборов на охоту.

Но объяснить зачем легко-конную кав.дивизию среди зимы погнали на север — невозможно.

Предполагаю: Жиздор — лопух. В смысле: стратегический просчёт.

Неурожай 1168 г., хлебная блокада Боголюбского, голод и мор разогнали население из городков. Новгород временно утратил моб.способность. Собирать дружины — не из кого. Это просчитывается с сентября, но в январе "чёрных клобуков" гонят на север.

Михалко доходит до смоленских земель и видит перед собой не сборный заслон из гарнизонных инвалидов, а всю светлокняжескую рать. Хуже: подходят ещё полоцкие. Раз новгородцы "на печи", то и эти могут оставить свои границы и попытаться сковырнуть "киевского хищника", который папаша и главная "крыша" злобного "разорителя".

Битва со смоленцами? — Верный разгром.

Михалко не британский генерал, сдаваться не собирается. Пытается маневрировать: отходит к Мозырю. В эту эпоху уже Киевская земля.

Сам манёвр достоин восхищения. Две армии — смоленская и полоцкая — окружают торков. Михалко не имеет возможности увести своих к основным силам, к Киеву, вниз по рекам. Ни по Сожу, ни по Днепру. И ему удаётся зимой, в занесённых снегом лесах, протащить свою конницу дальше на запад, на Припять. Гомель-Речица-Мозырь. Через века по этому маршруту будут действовать литовские, польские войска.

По сути, победа. Боеспособность сохранена, отсюда можно действовать в тыл и фланг идущим по Днепру к Киеву отрядам союзных князей. И это катастрофа: на смену мечам приходит серебро.

В составе отряда три части: собственная дружина Михалко, кои и "Бастиевая чадь".

Кои (коуи) — вероятно, те самые ковуи, которые в "Слове о полку Игоревом" упомянуты рядом с торками. В "Слове..." они на Левобережье, "подручные" Новгород-Северского князя. Почему и когда племя с Роси перешло к Путивлю, Курску, Вырю... — не знаю. Политика. В эту эпоху часть берендеев, например, перебралась на Волынь.

"Бастиевая чадь" — род, именуемый по своему хану Бастию, из берендеев "вероломных". Что Бастий и демонстрирует.

"Верные присяге и государю" Стололаз и Попрыгунчик получают известие, что Благочестник и Боголюбский на подходе. Засовывают свою "верность" в... Да, вы правильно поняли. И отправляют своих людей к Бастию. Хан предаёт присягу своему "личному", Торческому, князю. Заманивает обманом Михалко, вяжет его и продаёт Ростиславичам.

В летописи используется тот же термин — ?ста, что и в известном эпизоде "...зарезал Редедю перед полками касожскими". В современном русском уже и тех букв нету. Смысл: схватил, заломал... Силовой приём с плотным телесным контактом.

Кажется, последствия "?ста" видны в последующих летописных эпизодах с участием Михалко, в известной конно-транспортной картинке из Радзивиловской летописи. "Залом" изменил историю Руси: Московские рюриковичи наследовали генетику и некоторые "культурные особенности" не от Михалко, а от Всеволода.

Михалко единственный из присягавших Жиздору князей, кто его не предал. При том, что родной младший брат Всеволод, перебежал к Боголюбскому, стал одним из "11 князей".

Причина верности? — В той "вечной неприязни", которая установилась между Андреем и "гречниками" с "ещё до рождения"? — Да, одна из причин. Другая — в свойствах конкретной личности.

В последней декаде февраля войско приходит к "Северным воротам столицы", к Вышгороду. И брат Давид (Попрыгунчик) открывает брату Роману (Благочестнику) ворота крепости.

Присяга? Кому?! Жиздору?! Так он же вор!

В самые последние дни уходящего года (Новый год — 1 марта) в Вышгород приходит и северо-восточное войско. Прошло сквозь черниговские земли, будто там и князя нет.

Суздальцы, ростовцы, владимирцы, рязанцы, муромцы. Присоединившиеся на Десне новгород-северские. Подтянувшиеся из зимних становищ "родственники по матери" — половцы.

Войско собралось в Вышгороде и двинулось к Киеву.

* * *

А дальше? По шагам и минутам? Раскадровку мне! Пожалуйста!

Восстановить полною картину событий под Киевом невозможно.

Понятна концовка: Жиздор с братом — на Волыни, Киев — у союзников, семейство великокняжеское — в плену.

На иллюстрации к эпизоду из Радзивилловской летописи две толпы конных русских воинов (судя по шишакам) машут одна — саблей, другая — мечом, а на переднем плане какой-то хмырь без штанов, радостно ухмыляясь, лапает ойкающую бабу. Вторая стоит рядом на коленях, дожидаясь своей очереди.

Для историка — достаточно. Я такое помнил со школы и глубже не лез. А на фига? Для меня здесь — то рано, то далеко. Не актуально.

Такой уровень детализации был вполне приемлем, пока в октябре 1168 г. из своего "брачного похода" по Северному Кавказу не вернулся "родненький батюшка" Аким Янович Рябина. С новостью о пребывании Катерины Вержавской в Вышгородском женском монастыре.

Я ей обещал, я ей должен. Придётся принять участие в этом "походе 11 князей".

Некоторое время я ещё крутился в рамках своего школьного представления: эти — пришли, те — сбежали. Но попытка как-то спланировать непосредственное участие...

Свою личную голову дуриком подставлять...? — А для участника событий нет ответов на важные для оперативного планирования вопросы.

Конечно, интересно узнать: это и вправду Великой Княгине так радостно сиськи мнут, а она ойкает, как изобразил художник? И кто там вторая в очереди стоит? — Но — не критично.

Пришлось залезть глубоко на "свалку", запустить на полную мощь "молотилку". Поднять "на глаза", к осознаваемому — не только школьный учебник, но и Карамзина. И даже редко вспоминаемые "первоисточники" — древнерусские летописи.

Процесс не быстрый и не вполне управляемый.

Пытаешься вспомнить... не вспоминается. Слово, имя... Потом вдруг — раз!, вот оно! Срочно записать, а то снова забудешь. Всё — на фоне напряжённой повседневной суетни. Двойной: обычной и предпоходной. А решения надо принимать уже. А инфы нет. Не только нет полной инфы из "отсюда" — нет и комплектной инфы со "свалки".

Даже собирая Агафью в Киев, я ещё следовал общей канве: Жиздор убежал, войско пришло, город взяло. Отсюда и мои инструкции насчёт "цап-царап петушка".

Потом суета подготовки похода, поучений остающимся, советы Боголюбскому. Который их не просил. Так что каждую фразу приходилось продумывать троекратно.

Только в седле, уже уйдя из Тулы, смог задуматься: а куда это я бегу?

Огромное монотонно белое степное пространство, прерываемое чёрно-пегими рощицами, ровный, убаюкивающий скок коня, мороз, вгоняющий в сонливость. Впереди — ритмично однообразно качающаяся спина охранника, сбоку — постоянно напряжённый и постоянно засыпающий от этого напряжения Охрим. Нужно "пасть" с коня, подцепить ком снега, протереть лицо. Вялость, оцепенение отступают. Нельзя кемарить — надо понять. Бойцы могут дремать в сёдлах: их работа начнётся потом. Моя — уже. Уже — поздно, уже — вчера. Думай, голова!

Я не следую совету Мономаха: едучи на коне, не думать безделицу, а повторять "Господи, помилуй!". Я — думаю. Вспоминаю.

Отвратительно: очередной отрывок, намёк, свидетельство, вдруг всплывающее в мозгу, выглядит неминуемой катастрофой, гибелью моим планам.

"Всё погибло! Гипс снимают! Клиент уезжает!...".

Судорожно пытаешься найти иное свидетельство. Чтобы поставить первое под сомнение. Сравниваешь, анализируешь. И вдруг понимаешь, что они — вообще про другое. Маленькая деталька, которая вылезла из сравнения. Которая чуть меняет ситуацию. И это "чуть" — мелочь для историка, но узкая тропка, по которой я, живущий здесь, могу проскочить.

Например, фраза Карамзина о пленении Михалко, задаёт совершенно нереальный темп движения феодальных армий.

Если бы Попрыгунчик пленил Михалко в Вышгороде, то Вышгород стал бы полем боя задолго до подхода союзных ополчений. Только определённая последовательность событий, со свойственным им пространством и темпом, делает этот маленький фрагмент "похода 11" возможным.

Наступление, контакт, получение информации, осознание "стратегического просчёта", уход от окружения, отступление на свою территорию ввиду приближающегося противника, пленение командующего подчинённым посреди собственной армии, передача пленного заказчику.

Мелочь. Которая заставила меня изменить прежнее отношение к Михалко, присмотреться, найти ему место в моих планах.

Один из "золотой нашлёпки". С каждым из них предстоит работать индивидуально. С самым "золочёным", с Великим Князем — я уже. Поработал возле Вишенок. Больше — не надо.

Почему? — Потому что каждый из них — "затычка". На своей "трубе", по которой рвётся вверх, к титулам, "столам", славе, богатству, власти, рабам, табунам, городам, "чести"... выпирающее дерьмо средневековой элиты. Сорвите заглушку на канализации под давлением — и умоетесь, и нахлебаетесь.

Тщательнее надо, тщательнее.

* * *

Вот союзные князья пришли к Вышгороду и...

1. Была ли полевая битва? — Да.

Встали на Дорожичах, возле храма св.Кирилла. Жиздор "едва успел призвать Берендеев и Торков...". Призвать — успел. Бой — был.

Берендеи и торки "коварно льстили". Слово "льстя" в эту эпоху имеет значение именно обмана, а не — "угодливое восхваление".

После трёх дней противостояния на Дорожичах "дружины нападающих князей спустилась Серховицей и бросилась вниз на неприятеля". Жиздору стали "стрелять в зад".

Волынцы ушли в город и затворились. "Клобуки"... куда-то рассосались. На Рось? — Да, но не все. Бастий держится где-то вблизи Василёва.

Местность очистилась. Это хорошо: после битвы мне можно безопасно подойти к городу, не опасаясь нарваться на превосходящего противника.

На следующей неделе союзники обступили Киев.

2. Когда Жиздор ушёл из Киева?

— До начала блокады, после полевой битвы?

На это я ориентировался, инструктируя Агафью. Моё вторжение в ткань истории казалось минимальным: "до окружения города, но не вообще, а в последние день-три".

— Во время блокады? Есть мнение, что войско город обложило, но Жиздор, посидев пару дней, попросился погулять, и его выпустили. А уж потом жестокий штурм, резали всех, кого не попадя.

— Во время штурма? Жестоко "бился из города". Потом понял, что бестолку и ушёл.

Первая Новгородская и учебник говорят так, что кажется верным первый вариант, но в РИ был последний — прорыв из-под штурма.

Жиздор — псих, дурак, но не трус. "Бился крепко". Пока дружина не завопила:

— Что ты, князь стоишь? Ступай из города, нам не совладать с врагами.

Жиздор бежит из Киева на Василёв. Бастиева чадь встречает его, ранит стрелами в плечи, около него побили и побрали много дружины. За Уновью Жиздор увиделся с братом Ярославом и они побежали во Владимир Волынский.

Дальше они там будут воевать. Нападут на Добренького, сожгут несколько городков, весной Жиздор вернётся на Рось...

Сходно, по совету дружины, уходит Ростик из Киева перед Изей Давайдовичем. Похоже, хоть и в другой ситуации, уходит Ропак из Новгорода. Русская дружина — не только "войско", но и "совет". Не Чапаевского типа: "Поговорили? Всё забыть, слушай сюда". Русские князья не идут против мнения дружины.

"Прорыв" — катастрофа. Для моего плана "цап-царап". Я-то, по школьному недодуманному, был уверен, что Жиздор выскочит из города до начала блокады.

Моя ошибка. Можно было не так гнать сюда. Не втягивать в мои планы Агафью и Катерину. Просто придти, дождаться конца штурма, прорыва... Похоже, что Бастиева чадь и пыталась реализовать этот план: убить "при отходе", на дороге.

3. Как вообще можно взять Киев? Его стены произвели на меня потрясающее впечатление девять лет назад. От дна рва до верха стен — 25 метров. Хуже, чем при штурме Измаила. Пушек — нет. "Пороков", как у Батыя — нет. Через 35 лет Рюрик Стололаз с половцами возьмёт и разграбит город. Но там город будет пустой, без гарнизона. Половцы пошли, как во время штурма Изей Давайдовичем: взяли и выжгли Подол. Но не остановились, как при Ростике, а полезли на Гору.

Сейчас в Городе — "густо золотопогонно". В смысле: меченосно. Переть верхом по лестницам на верхотуру, на не разрушенные стены... без прикрытия пушечным огнём... Чёт мне сомнительно.

Говорят о двух-трёх-четырёх днях яростного штурма. Чёт мне... снова.

Пехоту после рукопашного боя надо отводить на отдых на несколько дней. "Три дня на разграбление города" в средневековье — отсюда. "Победители" становятся неуправляемыми уже после одного дня штурма.

* * *

Долгая дорога по заснеженной степи позволяла сосредоточиться, вдумчиво покопаться на свалке. Первым всплыл ответ: как Киев взяли.

Никоновская летопись:

"Пришедши и ставши около града Киева, и снимахуся полки, и бияхуся зело крепко. Окаянные же бояре Киевские Пётр Бориславич, и Нестор Жирославич, и Яков Дигеневич начаша крамолити, и тайно ссылаться с Мстиславом Андреевичем и со иными князями, како предати им град Киев".

Перечень "иных князей" — контрагентов изменников — показателен: Благочестник, Попрыгунчик, Перепёлка. Два последних — местные, близкие, вышгородский и переяславльский. А вот почему Благочестник? Смоленские потьмушники в деле?

"... глаголюще:... вси приступайте к крепким местам града, сице и наши все гражане у крепких мест станут на бой противу вас, некрепки ж места нашим небрегом будут... И сице начаша ратницы от некрепких мест града отходити, и мало и худо ту воинства оствавиша. и все устремишася к крепким местам града. И тако и гражане на крепких местах града сташа противу их, некрепкие места града вси небрегоми были. Сицеже обезпечалившимся гражанам, ратнику кознь творяху, и тако внезапну насуну вси на некрепкое место, а князь великий Мстислав Изяславович избежа из града с братом своим ко граду Влодимиру вмале дружине, а княгиню его и сына его изымаша...".

Новгородцы изменили присяге, киевляне "изменой" призвали Жиздора. Странно ли, что предательство в Киеве и дальше распускается пышным цветом? "Град обречённый".

Становится понятным и "трёхдневный штурм". Осаждающие изображали приступ. Бегали туда-сюда с лестницами, валили во рвы мусор. Густо кидали стрелы с той и с другой стороны. Были и потери. Но собственно приступа, мечного боя, "пошла резня", "грудь в грудь" — не было. Только в конце, когда реально полезли на "некрепкие места"... Там-то малочисленную худую стражу посекли. Князья сбежали, организовать оборону в городе было некому. Уличные бои без общего руководства.

Ошибка насчёт побега Жиздора из Киева сперва привела в панику. После, уже подъезжая к Курску, сообразил, что принятый мною план покрывает все три варианта: до начала осады, во время неё, прорыв при штурме. Я там уже буду и при любом варианте попытаюсь "петушка цап-царап". Только важно знать через какие ворота, по какой дороге он драпанёт.

Вспоминая летописи, я всё больше склонялся к мысли, что в РИ Жиздор, увидев штурмующих в городе, просто собрал всех, кто рядом был и "рванул на выход". Конкретно — в Василёв. Ну и будем его там ловить вместе с "Бастиевой чадью". Подопру "чадь" стрелками да латниками, глядишь — и уделаем "призывного узурпатора".

Я не учёл "фактор попандопулы".

Попаданец одним своим присутствием меняет ход событий. Просто место в пространстве занимает. А уж если он ещё и разговаривает...

Жиздор в РИ следовал логике "Разгрома": На прорыв!

Героически. Неумно. Гоже от безысходности. Но зачем себя туда загонять?

По уму: деблокирование.

Чуток "умности" привнеслось в этот эпизод от моей неграмотности.

Обсуждая с Гапой варианты событий, относясь с уважением к противнику, я предполагал действия его разумными и обоснованными.

Переуважал, переценил. Но Гапа, не сильно задумываясь о тактике, запомнила. Пересказала как возможный и желательный, для Воеводы, вариант Катерине. Та поделилась с Агнешкой Болеславовной, которой прислуживала в порядке зарабатывания "княжеской милости" монастырю.

Государыня уловила главное: идёт большое войско, будет штурм. Город удержать не удастся. Оставаться — можно потерять сына, мужа и себя. Бойцы, в забрызганных чужими мозгами доспехах, с выпученными, налитыми кровью глазами, временами даже своих от чужих не отличают. А уж просто бабу от Великой Княгини... какие-нибудь поганые кыпчаки, дикие жмудяне или озверевшие простые парни с Мурома...

Картинку из Радзивилловской летописи я не рисовал, но вскользь Гапе упомянул. "Будут лапать". Расцвеченный женскими страхами, типичными для военных действий этой эпохи, сюжет дошёл до Государыни.

Она поделилась идеей "деблокирования" с ближними. А они и сами уже...

С приходом северо-восточного войска в Вышгород уровень опасности становился очевиден для всех. Верхушка дружины, разумные "мужи вятшие" решили играть обычную эффективную тактическую игру:

— город хорошо укреплён, провиант и войска есть.

— март, т.е. на дворе жрать нечего.

— Мы будем сидеть да смотреть, как они там, под стенами, падаль жрут, голодают и дохнут. А ты, княже, иди на Рось, иди в Белгород, зови полки с Волыни, с Галича, с Турова. Ты ж Государь! Тебя послушают. Как дороги просохнут — явишься в сиянии силы и славы. Вороги к тому времени ослабеют да числом поуменьшатся. Тут мы их всех и порубаем. И будет снова кощей суздальский по ногате.

Крепость сковывает и изматывает противника. Потом приходит деблокирующая армия и... Второй поход Боголюбского (в РИ) на Киев именно так и закончился. Катастрофой под Вышгородом.

Идея деблокирования стала особенно привлекательной после поражения в полевой битве.

Делать-то чего?! Чего делать-то?! Просто сидеть да со стен смотреть? А так... маячит "светлое будущее" с подходящими на выручку со всех сторон новыми полками.

По науке: перехватить стратегическую инициативу.

Глава 550

Оставив брата в городе "на хозяйстве", прихватив семейство, казну, символы власти и малую дружину, Жиздор в последние дни перед блокированием Киева решил из него сбежать.

Это не РИ. Это моя АИ. Результат моих действий. Но не целенаправленных, а следствие моего пренебрежения трудом вспоминания. Недопонял-болтанул-передали. Выглядит разумно? — Сделали.

А если бы — "не"? — А без разницы. Я выходил в нужную точку в нужное время достаточными силами. Подробности были бы другими. Может, Жиздора снял бы мой лучник ещё в городе, в начале прорыва. Или поднял на копьё мой копейщик где-то на дороге на Василёв.

"Дорога — это направление, по которому русские собираются проехать". И какая разница — хрустнет ли конкретная ветка под левым колесом или под правым? — Лишь бы хрустнула.

Братец Жиздора Ярослав, оставшийся командовать в городе... не талантлив. Во время похода на половцев командовал обозом, перед вокняжением брата участвовал в неудачном "заговоре о разделе имущества". Позже, после смерти Жиздора устроит уже свой поход на Киев. Тоже без толку. Летопись отмечает нелюбовь киевлян к нему, в отличие от отношения к его брату.

Но — князь. Должен быть. Что бояре на "Святой Руси" без князя воевать не могут — я уже...

Если с "побегом Жиздора" я и сам не понял, что сделал, то по другой теме пришлось потрудиться.

Тема: "11 князей". А их точно 11? А поимённо?

* * *

Тема — "жаркая". Куда "жарче" самого похода.

Логика простая: я попандопуло-прогрессор.

Был бы я просто попаданцем — забился бы на островок необитаемый, ловил бы рыбку, завёл бы себе Пятницу, как Робинзон... А также Четверговницу, Середницу, Вторницу... Или сел бы очередным "золочёным крысюком" на большой куче местного дерьма.

Увы, меня воротит от средневековья. Здесь — святорусского. Поскольку я именно сюда вляпнулся.

Раз "воротит" — нужно менять. Прогрессировать. Терпеть дерьмо всю жизнь перед носом — мне не интересно. Прямо скажу — противно.

Менять — как?

Понятно: просвещение, просвещение, просвещение...

Как это организовать? Чтобы "просветителей" не забивали в колодки и не продавали на торгу.

Общество можно менять сверху, снизу и сбоку.

Реформы Александра II — сверху, Октябрьская революция — снизу, Батыево нашествие — сбоку.

Два последних варианта... уж больно кровавые. Я, конечно, "неукротимое попандопуло". Но людей жалко. Гумнонизьм выпирает. Извините.

Поэтому пытаюсь "сверху".

Не ново.

К.Маркс и Ф.Энгельс, после поражения революций 1848-1849 гг., подметили, что объективные задачи этих революций были в последующие два-три десятилетия решены теми правителями, которые подавили революции. Назвали: "революция сверху". К ним ещё относят "Революцию Мэйдзи" в Японии в 1867-1868 годах и реформы Александра II.

Царь прямо говорил: "Если мы не отменим крепостное право сверху, то крестьяне, вскоре, отменят его снизу".

Классический пример: реформы Бисмарка. Он использовал радикальные, по сути революционные, средства для реформистского, в целом, решения задач. Энгельс назвал его "королевски-прусским революционером".

Я надеюсь устроить кое-что похожее. С точностью до наоборот. Ванька-Лысый = Бисмарк-наизнанку. Использовать реформистские, по форме, методы, для решения революционных, по сути, задач.

Революция — коренное изменение чего-то. Что может быть более революционным в обществе, чем изменение способа производства? Преобразование основы основ — "производительных сил". Трансформация потребует изменения и "производственных отношений". Замена "натурального" хозяйства "товарно-денежным". И пошло-поехало: право, структура общества, собственность, государство, идеология, политика, культура... и прочие надстроечные кружавчики и рюшечки.

Конечно, всё это с "русской спецификой": ну, там, борщ-блины, балалайка-ушанка.

Втянуть в преобразования, по началу, минимальное количество людей. Что позволяет заменить "оружие массового поражения" типа "классовая борьба", на более точечное типа "запудривание мозгов".

Чьих, конкретно?

Наверху "пирамидки", которая у нас "Святая Русь" зовётся, "нашлёпка": два десятка "золочёных крысюков". Разной степени золоченности и крысюковатости. Половина "11 князей" — из них. Есть ещё десяток князей и архиереев, обладающих влиянием сходного масштаба.

Что мне нужно сделать/сказать такого, чтобы эти люди сказали/сделали своим "подручным" то, что мне нужно?

Цепочка: я — воздействую на "нашлёпку". Воздействие передаётся на следующий уровень "элиты": две-три тысячи взрослых бородатых мужчин, отцов семейств. Бояр, авторитетных игуменов и пресвитеров, купеческих старшин.

Эти "мужи добрые" "репетируют" воздействие на 700-800 тыс. тоже бородатых "мужей не добрых": меньших людей, смердов, посадских и пр. Которые и вобьют мои истины 6-7 миллионам своих жён и детей. Т.е. — "всему народу русскому".

Князья-бояре-народ. Все должны чистить зубы перед сном и мыть руки перед едой. Вчера.

"Вчера" — прошло. Они не начали. Нужно воздействовать. На эту "золочёную нашлёпку общества".

Они, конечно, "часть эксплуататорского класса". Со своими классовыми интересами. Точнее: с их пониманием их интересов. При этом — живые люди. С оригинальными "мозговыми тараканами" в каждой отдельной мозге.

Пойми их. Заставь их "тараканов" плясать под свою дудку. Тогда элита следующего уровня должна будет измениться.

Или сломать традиции, плюнуть и растоптать "святое" — привычку к подчинению "нашлёпке". И, тем самым, стать восприимчивее к другим нарушениям традиции. В моём ключе, например.

Или следовать традиции, исполнять "нашлёпочные" указивки и, снова, меняться в желаемую мне сторону.

Это не "перехват управления" в классическом виде, это — "управление управляющими".

Дальше, "куды бедному хрестьянину податься?" — если элиты будут плясать под мою музыку, то и народ примется делать те же антраша. Ну, или побежит в леса. Откуда будем его спокойно выковыривать и неторопливо ставить клизму во избежание желудочно-кишечных.

Уточняю: в дерьмократически-либерастическом обществе, где постоянно "кто был ничем — тот стал вдруг всем", или, хотя бы, может о себе так подумать, такое не проходит. Нужна иерархически-сословно-наследственная общность. Где позиция в иерархии задаётся задолго до рождения индивидуума.

"Матрёшка": производительные силы — производственные отношения — народ — классы — элита — нашлёпка — персона.

Проходя по этой цепочке, я оказывался вынужденным, с целью минимизации разрушений с кровопролитиями и повышения собственной эффективности в части "белоизбанутости", поступать оптимально.

Я ж оптимизатор! Итить меня дефрагментировать! Эксперт по сложным системам!

Конкретно: надо заставить два десятка ансамблей "разноцветных мозговых тараканов" водить хороводы в правильную, по моему мнению, сторону.

Не со всеми это возможно. Один такой "тараканий ансамбль" уже остывает у меня в мешке. С остальными надо попытаться. Для этого — понимать.

Ну и кто тут нынче в кандидатах на "тараканьи хороводы"?

Первая новгородская летопись:

"Въ то же вр?мя ходиша Ростиславици съ Андреевицьмь и съ смолняны и съ полочяны и съ муромьци и съ рязаньци на Мьстислава Кыеву; онъ же не бияся с ними, отступи волею Кыева".

Ростиславичи, без имён. Андреевиц — Мстислав Андреевич, главнокомандующий. Остальные не поименованы.

Отмечу: "онъ же не бияся с ними, отступи волею Кыева". Отсюда моя ошибка.

* * *

О Мстиславе Андреевиче.

Второй сын Боголюбского, в этот момент — 18 лет. В РИ командовал минимум четырьмя походами: на Киев, Луцк, Новгород, на Стрелку. Только один — первый — удачный. Из последнего, из ловушки, которую устроили ему суздальские и рязанские бояре, не придя на место сбора, сумел вырваться из кольца мордовских и булгарских отрядов. Вскоре после этого умер.

По сути — ни одной победы. Даже первая — изменой у противника. Причём готовое решение ему принесли. Полководец-непобедитель. Но очень хочет.

Я с ним познакомился в первый свой приезд в Боголюбово, на "полуофициальном завтраке". Я там подарки дарил, наручники демонстрировал. Демонстративно пристёгнутый к лавке боярин перепугался и принялся разносить княжескую трапезную. Ничего существенного, все живы. Младшенький Глебушка отсиделся у меня на руках, а Мстислав отлежался под столом.

Мстислав являл отношение высокомерное. Не ко мне одному. Сдержанный, молчаливый, "холодный", он не был дружен ни с кем. Кроме младшего брата, которому покровительствовал. Интересы его, как часто бывает у подростков, концентрировались вокруг дел военных.

— А этот тому — раз!

— А тот этому — тык!

— А этот тому: ты тоже не жилец...

С каменным, малоподвижным, неулыбчивым лицом, он оживлялся, хоть бы взглядом, только при рассказах о схватках и при разглядывании боевых клинков.

Важность доброго отношения княжичей была мне вполне понятна изначально. Потому сразу попытался расположить их к себе. Увы, Мстислав на контакт не шёл, становился "ежиком", замыкался, цедил слова через губу.

Факеншит! Полководец хренов! Что я, подростковых комплексов не видал?! Да я сам через это прошёл! Я ж помню как корёжит в эту пору человека! И по первой жизни, и по здешней. Когда на "воровской заимке" в Пердуновке блуждающие гормоны уже этого тельца, носителя, довели меня до слёз, неизбывного отвращения к себе, к ближникам, к миру вообще.

"Нет" — так "нет". И я принялся посылать подарки Глебушке, который, добрая душа, был открыт миру и замыкался только от нелюбимого отца, сменившего "по неукротимой похоти своей старческой добрую матушку на иноземную курву".

Подарки были не сколько дорогими, не "кило золотом", сколько редкостные. К примеру: лисичка на охоте. Маленькая глиняная раскрашенная фигурка. Выразительно изображающая напряжённое прислушивание зверька к движениям своей будущей добычи.

Одновременно шли и вещицы, которые могли заинтересовать старшего. Например: коллекция статуэток воинов с вооружением разных типов: кыпчаков, булгар, падаванов, рыцарей. Модели осадных орудий. Не только требушетов и онагров, но и осадных башен.

Пару лет назад, наслушавшись сплетен, Мстислав величественно, в смысле: нагло, повелел Лазарю:

— А скажи-ка своему Воеводе, чтобы он прислал мне меч булатный. Говорят люди — хороши мечи у вас там.

Лазарь с перепугу накивался. Пришлось мне моему послу мозги вправлять, давать развёрнутый ответ:

— По обычаю русскому — ножи не дарят. И продать не могу: оружием не торгую. Ибо начав такой торг с Суздалем я немедля получу пожелание Эмира Булгарского на тако же.

Парень обиделся. Но когда я прислал Глебушке пару пар звёздчатых шпор — немедленно забрал себе те, что побольше.

Я — системщик. Строю систему. Система срабатывает. Не только по главным целям, которые были изначально заявлены, но и "по площади", формируя "букет возможностей". Если вы посадили "вишнёвую косточку", то, при успехе, вы посадили и все ветки, листики и вишенки, которые из этой косточки вырастут.

Например: Афоня, фактор мой, попав в Саксин, имел довольно обширный список чего бы мне хотелось. Кони, овцы, козы...

Хочу ангорскую козу. Нет, я не римский легионер, коза мне не для того. О чём вы сразу подумали.

Она — мохеровая. Первые ангорки привезены в Европу императором Священной Римской империи Карлом V около 1554 года. Опыт оказался неудачным. Может, у меня лучше получиться?

Среди прочих разностей — книги. Понятно, что мне интересны сочинения типа Бируни или Хайяма. Но Афоня набрел на разрозненного Плутарха. "Сравнительные жизнеописания" Македонского и Цезаря попали в мои руки и были выданы Трифене:

— Сделай перевод.

— Многовато тут...

— У тебя выпускная группа по греческому — десяток лбов. Раздай каждому часть. Потом проверишь.

Эксплуатация детского труда. В смысле: практические занятия в ходе учебного процесса.

Экземпляр перевода про Александра Македонского был послан в Боголюбово, Глебушке в подарок. С цитатой из Ежи Леца:

"Великих мужей рождают не матери, а Плутархи".

Через неделю пришёл вопль Мстислава:

— Ещё!

— Всегда пожалуйста! Вот тебе про Цезаря.

С этого момента между нами установились ровные дружеские отношения. Не скажу, чтобы тёплые, но он понял, что со мной дружить — хорошо, а наезжать — плохо.

Его вдруг прорезавшаяся манера по любому поводу цитировать высказывания Македонского дала повод для прозвища — Искандер. Не по семейству оперативно-тактических комплексов РФ 21 в., а по прозвищу, утвердившемуся за Македонским на Востоке — Искандер Двурогий.

Сперва мы с Лазарем называли его так между собой. Потом Лазарь как-то обмолвился в княжьем тереме. Парень почувствовал себя польщенным. Кажется, ныне и в семейном кругу его так называют. Глебушка — точно.

А мне удобно так отличать Мстислава Андреевича среди других разных "мстиславов", коих ныне на "Святой Руси" великое множество.

Но вернёмся в Киев. Точнее: в Вышгород. Где Искандер пытается командовать толпой своих родственников.

* * *

Ипатьевская летопись даёт список "кандидатов в тараканьих хороводников":

"Тои же зим? посла Андр?и сн?а своего. Мьстислава с полкы своими исъ Суждал? на Киевьского кн?з? на Мьстислава. на Из?славич? с Ростовци и с Володимирци и съ Суждалци и ин?хъ кн?зии и Бориса Жидиславича. Гл?бъ ис Пере?славл?. Романъ Смоленьска. Володимиръ Андр?евнчь из Дорогоб?жа. Рюрикъ изъ Вроучего. Дв?дъ из Въ?шегорода. брат? его Мьстиславъ. ?легъ Ст?ославичь Игорь брат? его. и Всеволодъ Гюргевнчь. Мьстиславъ внукъ Гюргевъ".

Т.е.: сын Андрея — Мстислав (Искандер), Глеб (Перепёлка), Роман (Благочестник), Владимир (Добренький), Рюрик (Стололоз), Давид (Попрыгучик), Мстислав (Храбрый), Олег (Матас), Игорь (Полковник), Всеволод (Большое Гнездо), Мстислав (старший племянник Андрея, Торцанутый).

Отметим странности: нет никого из "князей-просителей" — Ропак, Мачечич. И самое интересное: где сам Боголюбский? Государь-заочник?

Коронация, венчание на царство, "обрамление" (возложение барм) — ритуал, который "по переписке" выполнен быть не может. Включает в себя вассальную присягу. Которая может быть исполнена только лично. Это не брачное церковное венчание, которое может быть "по доверенности".

Английские короли, принося присягу королям французским, склоняют колени и вкладывают руки в руки сюзерена, проводят вместе с ними ночь в одной постели.

Германские императоры своё правление проводят в седле. Сперва заявляются к вассалом, чтобы принять присягу, потом — чтобы наказать за её нарушение.

Попробуйте получить общегражданский паспорт без личной явки. Тут — хуже. Тут не только подтверждение ваших личных прав, но и всех ваших родственников. С раздачей слоников и разделом семейного имущества.

Дальше летописец утверждает, что Мстислав Андреевич (Искандер) "поставил стрыя своего Глеба князем в Киеве".

Как может племянник "поставить" своего дядю? Свергнуть — да. Но младший старшему не начальник, А уж в части поставления в князья...

"Деточка, ты кто? Найди себе удел и там уделывайся".

Позже, после смерти Глеба Перепёлки (в РИ), возмущаясь обвинениями в свой адрес, смоленские княжичи пишут Боголюбскому: "мы тебя почитали в отца места, а ты...". "Почитать в отца место" — формула средневековой русской феодальной присяги. Где и когда она была принесена?

Летопись указывает, что в Вышгороде княжит Давид Попрыгунчик. Но годом раньше Жиздор ставил туда Мстислава Храброго. "Произведена замена". Подобные "замены", "переход князей со стола на стол" — явление постоянное, в момент смены "верховного" — ожидаемое, естественное. Кто будет это решать, кто будет разбирать неизбежные конфликты? Юный Искандер по переписке с папой?

Собственно командование. Да, князья приняли верховенство Андрея, да, он назначил сына командующим. И это — не имеет значения. В перечне князей трое — дядья Искандеру. Они могут соглашаться с его решением. Если захотят. Звёзд на погонах, как и самих погон, в "Святой Руси" нет, есть родовое старшинство.

Это жёстко проявилось в РИ.

Победили? — Всё. Все разошлись. Искандер приказать союзникам не может, а Ярослав, "братец" Жиздора, засел в Луцке. Суздальские полки идут туда, но сил недостаточно, поход закончился ничем.

Я уже отмечал склонность Боголюбского к "инновациям". В его собственном, "княжеском", поле деятельности. Вот целый букет. Тут и заочничество, и нарушение старшинства.

Не всякая "инновушка" хороша. И фильтровать, временами, надобно.

В Киеве на "обрамлении" обязательно должен быть Мачечич. Чтобы публично заявить об отказе от своих прав на "шапку" в пользу Боголюбского. Это в интересах Андрея — обеспечение легитимности. Андрей (в РИ) не идёт в Киев — остаётся в Залесье, на некоторое время, и Мачечич.

Для точности: Лавреньевская летопись говорит о 12 князьях, Никоновская — о 15. Русских. Дальше:

"и иных множество князей, и Половецкие князи с Половцы, и Угры, и Чахи (Чехи? — авт.), и Ляхи и Литва и многое множество воинское совокупився идоша к Киеву; сам же князь Ондрей Юрьевич боголюбский не иде, но в свой место посла сына".

"Литва" — наверное, жмудь. Полоцкие князья постоянно их нанимают. Я про это уже...

Откуда "Ляхи и Чахи" — не знаю. Ещё не знаю, каких "Угров" вспоминает летопись. Может — Дунайских, а может и из "Югры Великой". Ходили же меря и весь с первыми русскими князьями на Царьград.

Все летописи выделяют: "в свой место посла сына" — инновация взволновала летописцев.

* * *

Коли уж лезу в это дело, влепил свою лепту: "Андрюшку — на царство!".

Переписка с Боголюбским с советом идти ему в Киев, была... острой. Он, даже и согласившись стать Великим Князем, идти в Киев отказывался, посылал матерно. Посылал-то он в разговорной форме, но ко мне это приходило телеграммами.

"Может быть, Андрей с тайным удовольствием видел случай уничтожить первенство Киева и сделаться главою Князей Российских...".

Как бы было просто, если бы подозрения Карамзина были верны... Увы, "тайных удовольствий" не было. Было отвращение. "Москвитянин", вып.5 (издание 1849 г.) следуя Карамзину, добавляет:

"Сам Андрей не пошёл, уверенный, что дело обойдётся и без него".

Таково понимание историком 19 века целей русского князя века 12. Типичного князя. Да вот беда: Боголюбским "типичным" с детства не был.

Какое "дело обойдётся"? Выгнать Жиздора из Киева? Или — "сделаться главою Князей Российских"?

Разница? — т. Жуков может по приказу т. Сталина взять Берлин. Провести помесь Потсдамской конференции с внеочередным съездом ВКП(б), где "В" означает "всемирная", с заочным избранием нового генсека — нет.

Я по характеру не разрушитель-завоеватель, а строитель-делатель. Мне интересно сделать. Для этого нужна стабильность. В этом, побулькивающем изменами, заговорами, крамолами и усобицами болоте под названием "Святая Русь".

Планы у меня возникали... разные. Реально сформировался первый пункт. Как в "Уставе" РСДРП: кто может быть членом? — "Членом", в смысле: Великим Князем, может быть Боголюбский. Других, подходящих по "членству", в смысле: по направленности и качественности деятельности, а также по влиянию, родовитости и последовательности — не наблюдается.

Значит — переменить власть.

Что означает: убить Жиздора. Не свергнуть-выгнать, а истребить. Угомониться он не может, а тратить время и силы на его выковыривание — неэффективно.

"Гарантия мира: закопать топор войны вместе с врагом" — мудрость от Ежи Леца вполне применима к русской усобице.

Одновременно: "правильно вокняжить" Боголюбского.

Мой здешний опыт и размышления показали, что "белоизбанутость Всея Руси" невозможна без революции.

"Коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве. Без уяснения этого вопроса не может быть и речи ни о каком сознательном участии в революции, не говоря уже о руководстве ею" — О! Здгаствуйте, Владимир Ильич! Ваш опыт — ценен и бесценен! Подегживает и напгавляет! Спасибо, товагищ!

"Вся власть советам!". В смысле: моим советам Боголюбскому.

А кому ещё советовать? Живчику? — Так он коленом не вышел. В смысле: коленом от древа.

Любое нарушение общепринятых законов, традиций, ритуалов обернётся сомнениями в легитимности в чьих-то мозгах. Что превратится в сотни воинов, которых придётся убивать. В города русские, которые надо будет выжигать. Подчистую. Как Мономах Минск.

А Боголюбский не хочет идти в Киев! Я тут... факеншит!.. как цурипопик на цырлах... А он там: "Не желаю!". Вот же ж... Князь... Итить его, барманосить! Ядрёна вошь! Вбыв бы...

Выбирая между "экстенсивным и интенсивным путями", Боголюбский выбрал "интенсивный":

— Мне в Залесье хорошо. Режьтесь у себя как хотите, только ко мне не лезьте. Выбить "киевского хищника" помогу. Он и мне опасен. Титул приму. Но порядок у вас наводить... Я Владимир свой строю — это "да". А там... сами-сами.

"Рим, Рим... Видели бы вы мою капусту!".

Меня это не устраивало совершенно. Я морально готов тащить воз "русского прогресса", давая, внедряя, впихивая невпихуемое и скармливая несъедобное... Но кто-то должен бежать впереди и сшибать с дороги разных мешающих мне придурков. Боголюбский удачно подходил для функции "передового мусороуборочного комбайна". Я стал настаивать на его участии в походе. Не для битв, а для "после похода": проведения необходимых ритуалов и изменений.

Лазарь в Боголюбово сумел донести мои мысли до князя Андрея.

— Тебе, княже, надлежит идти в Киев. Войском пусть сын командует, но тебе надобно там быть. Принять "шапку" и бармы, обласкать героев, поставить князей. Наградить непричастных и наказать невиновных.

— Чего?!

— Ничего. С собой брать Ропака. Он — жертва "киевского хищника" и "воровства новогородского". Нужно показать. Дело-то с Новгородом всё равно делать придётся. Брать Мачечича — для подтверждения его отказа от "шапки" и твоей законности. Возьми с собой Живчика. Муромские и рязанские на глазах князя своего крепче биться будут. Да и просто человек надёжный. Таких... сам знаешь: Киев — кубло.

— Тревожно. Всё Залесье без князей оставить... Глеб-то мой мал ещё, у Живчика тоже несмышлёныши.

— Ты Залесье без войска оставляешь — на что здесь князья? Глебушку, кстати, возьми с собой, показать надо отроку святыни, Софию, Печеры. Пусть смолоду разные места посмотрит. Ты-то вон, до Иерусалима хаживал. А насчёт тревоги... Откуда? Новогородцы до весны кору едят, у булгар смута от безденежья, кыпчаки мимо Боняка не пройдут. Остальное — в воле божьей. С этим — войском или князем не совладать. У иконы своей поспрашивай, а я свою "Исполнение желаний" потревожу.

Возникновение Всеволжска, моя политика "железного занавеса", хорошо прикрывало восточные границы Залесья. Лесных немирных племён можно было не опасаться. "Гаремное зеркало" оказалось эффективной диверсией: Волжская Булгария влетела в кризис. Мой бывший пленник и воспитанник Алу обеспечивал мирные отношения с главной силой в близкой части Степи — со старым Боняком.

Но главное условие для такого расширения состава участников похода: отсутствие в живых Калауза. Пока тот сидел в Рязани, Боголюбский в любой момент ожидал удара из-за Оки.

Андрей отказывался, я настаивал. Он приводил аргументы — я их опровергал. Постепенно до меня дошло: причины вообще не в логике, не в реале. Причина в нём самом, в его личном виртуале.

Заниматься психотерапевтизмом по телеграфу... Мне в первой жизни доводилось изображать из себя разного рода "службу поддержки" или "телефон доверия". Но по телеграфу...

— Андрей, ты боишься.

— Нет! Просто не хочу.

— Не хочешь, потому что боишься. Страшишься увидеть места, которые напомнят тебе былое. Твои ошибки, неудачи прошедших лет. Это — твой страх. Победить его можно только придя на те же места. Придя победителем. Посмотреть новыми глазами. Не сделаешь — так и будешь мучиться. Всю жизнь.

Он молчал три дня. И три ночи. Днями строил бояр, ночами молился перед чудотворной. Неудивительно, что его вторая жена постоянно чувствовала себя брошенной.

На четвёртый день принесли короткую, в одно слово, телеграмму: "Иду". Тогда сдвинулся и я.

Был у нас разговор. Уже в Киеве. О его страхах. Слово... неточное. Правильнее: чувство вины, неотомщенные оскорбления... Муки совести. Боль гордости. Стыд от себя самого.

Закономерно: меня мой "испанский стыд" погнал в экстенсивный путь, его личный — в закукливание.

Конец сто девятой части

Часть 110. "Солдатушки, бравы ребятушки. А где ж ваши матки?..."

Глава 551

И вот сижу я в загородной резиденции митрополита Константина, за "митрополичью неправду" которого Киев будет три дня разоряем и ограбляем. Обоснование для убийств и грабежа исчерпывающее: "запретил он Поликарпа игумена Печерского за Господские праздники, не веля ему есть ни масла, ни молока в среды и в пятницы в Господские праздники".

Хорошая усадьба — теплая. И масло, и молоко есть. И мясо: вон мои уже тёлку свежуют. Мы ж на походе, "идущие по путям поста не держат".

Боголюбский с прочими где-то недалеко северо-восточнее, в погребе — голова Жиздора, тело — в сараюшке, на холоде. И чего делать дальше?

— Разведка не вернулась?

— Никак нет, господин Воевода!

Ну вот, приятно слышать. Чёткий уставной ответ. А не "это... ну... не..." сопливого проводника.

— Тогда... позови ко мне Ноготка. И пригласи Боброка из полонян.

— Эта... ну... пригласить?

Мда...

— Пригласить. Руки не выкручивать, по голове не бить. Просто сказать, что Воевода желает побеседовать.

Приведённый Боброк выглядел... плохо. Понятно, что Салман не рамка в аэропорту: личный досмотр проводит более разрушительно. Но бледен предок героя не от этого, а от вида Ноготка. Хорошо мой кнутобоец работает, выразительно. Я сказал "на показ" — исполнено. Попа-управителя так и забили. Демонстрационно.

— Садись, Дмитрий Михайлович.

— Ишь ты. И с чего мне честь такая великая? По отчеству величаешь.

— Разговор будет. Серьёзный. Ты ж при княжиче в кормильцах? Княжича на советы звали, и ты там бывал. Расскажи мне: что там говорили, кто в городе командует, сколько и каких воинов.

— Хочешь меня к измене склонить? Я клятв своих не нарушу. Хоть режь.

Упорный мужик. Говорит искренне. Похоже, будет терпеть пытки, пока не окочурится.

Ноготок тяжко вздохнул. Отвечая на мой вопросительный взгляд, смущённо объяснил:

— Дыбы-то нет. Как без рук. И ещё много чего нет. Эх, кабы его ко мне во Всеволжск. А тут...

Оценивающе окинул взглядом потенциального пациента:

— Разве что калёным железом попробовать...

Боброк стремительно покрылся крупным потом под нашими изучающими взглядами.

— Клятв, говоришь? А кому ты их давал? Жиздору? Так я тебя уже от них освободил: князь твой мёртвый лежит.

— Я... я крест целовал. Что княжича паче живота свово беречь буду.

— Так и я об этом. Ты не говоришь — он (я кивнул в сторону Ноготка) мальца в оборот берёт. Ты ж видел, как здешнего управителя на лоскуты распустили? Хочешь подвести княжича под беду? Клятвопреступником станешь: клятва о княжиче на тебе. А клятвы князю на тебе более нет.

Мужик потел, вздыхал, теребил в пальцах кайму шубейки своей. Наконец решился. Гордо вскинул голову:

— Расскажу. Всё что знаю. Как на духу. Только ты поклянися, что никакого худа княжичу не сделаешь.

— О-ох. Что ж вы все такие... несообразительные. Клятва господина рабу его — значения не имеет. Так, воздуха сотрясение, слова обманные. Ты ж холоп мой, Боброк. Ты в воле моей. Хочу — дал тебе клятву, хочу — назад взял. Ты ж ныне не муж добрый, а кощей, скотинка двуногая. И живот твой, да и мальчонки, зависят от поведения. Твоего и его. Ведёте себя хорошо, покорно, послушно, хозяина вашего, меня то есть, радуете — и сами целы и сыты. А нет... Попец этого не понял — вон, уже и кровь с него капать перестала. Не буди во мне зверя, Боброк.

Ноготок ушёл, позвал писаря и Чарджи. Инал тёр со сна глаза: все кто не в караулах, после эйфории боя, победы, нового места — попадали. Мощный откат. Душевный и телесный.

Людям можно, мне — нет.

Предводитель должен сохранять работоспособность до завершения потребности.

То есть — всегда.

Чарджи это знает и умеет. Но сегодня даже ему много. Терпи инал — ябгой станешь. Или правильнее — ябгуем?

Заодно послушаешь "из первых рук". Может, спросишь чего умного. Моя голова — хорошо, а с твоей — лучше. Тебе тоже надо "всё знать" по теме, я ж у тебя совета спрашивать буду.

Боброк сперва пытался как-то умалчивать, но, получив предложение осмотреть поближе запоротого попа, бросил это глупое занятие.

Картинка такая.

Полвека назад Киев выставлял семь тысяч бойцов ополчения или семь сотен гридней. Время идёт, Русь меняется, "путь" сдыхает, поганые наезжают, князья режутся... народ мрёт и разбегается.

Ещё: расслоение общества. Боярство, церковная и купеческая верхушки тянут под себя. Опасаются "вооружённого народа", тормозят обучение, обновление оружия. А люди и рады: своих забот выше крыши.

Жиздор третьего дня, после проигранной полевой битвы, велел собрать горожан. Посмотрел. "Умылся слезами". Точнее: слюнями. От ярости. А чего он ждал? — Первый смотр как бы не за двадцать лет.

Горожане. Тысяч пять лбов, самый многочисленный отряд обороняющихся. И самый мало-боеспособный. Топор да нож. У кого копьё или шапка железная — уже крутой. Драться "на кулачках" умеют все: на Масленницу кулачные бои ежегодно. А вот биться оружно...

Толпа, "смазка для клинков", "бегающий бруствер". В нём можно завязнуть, измотать своих, потерять время.

Бояре. В городе полтораста боярских семей. Одни из города в последние дни сбежали. Другие — наоборот. Кто умнее? — Станет ясно если город возьмём. Здешняя манера: при приближении врага бежать внутрь. Была бы длительная осада — всё вокруг на три дня пути съели бы, украли, сожгли, трахнули, убили или угнали. Кто за стенами не отсиделся — наплакался.

Полтораста бояр — две тысячи боярских дружинников. Тут разброс... от деда-воротника с дубьём, до главы дома, в полном доспехе, с доброй саблей, на аргамаке.

Таких, доброконных — пятая часть. Ещё столько же — доброоружных пешцев. Остальные... копья и щиты есть у всех, шапки железные... чаще, чем у горожан.

Городовой полк. Дружина киевская. По оружию не уступают самим боярам. Подешевле, не изукрашено так, мелочи разные: бармицы, козырьки, наносники... редко. Ламиляров нет, мечей новомодных, цельно-оцельных, мало, больше сабли. По качеству, комплектности и обученности — вполне. Пять сотен.

Четвёртое: две дружины, великокняжеская и "братца" Ярослава. Первых — две сотни, вторых — сотня.

У Жиздора гридней было больше. Но некоторых он потерял в недавней полевой битве, других оставил на Волыни для защиты тамошних городов и старшего сына, часть разогнал по делам здесь. Десяток мы под Вишенками положили. Остальные побитые в той стычке — ближники, слуги да отроки.

Обе дружины преимущественно волынцы. Но положение их нынче разное. Первые присягали Жиздору. Князь убит — они свободны. Будут они драться, как крепко? — Непонятно.

Вторая часть — люди Ярослава. Эти биться будут упрямо. И за князя, и за себя: его победа — им честь, слава и плюшки.

В городе нет обычных, по предыдущим конфликтам в этом месте, "чёрных клобуков". Но есть ляхи и мадьяры. Два отряда по сотне, примерно, бойцов. Профессионалы-наёмники, не худо вооружены, наняты Жиздором. Как они в бою? — Неизвестно.

Есть митрополичья и монастырская стража. Эти на стены не пойдут: у них своя зона ответственности. Им не сколько город от нападающих защищать, сколько себя от горожан. Сходно купеческие отряды: оборона своих лабазов, кварталов.

Итого: пять тысяч — третий сорт, две — второй, одна — первый.

Если "первосортная тысяча" соберётся и сюда, в "Митрополичью дачу", ударит, то... мне кранты.

Надеюсь, что "братец" Ярослав — не вояка, что общее управление сразу не восстановить, что присутствие недалеко "11 князей" их испугает... Правильно я сделал, что под Киев пришёл в последний момент.

С численностью и вооружением более-менее понял. Непонятно как у их с "боевым духом".

Всё держалось на государе, Жиздоре. Он погиб, присяга ему кончилась, наследник объявлен не был. "Братец" не Государь, а "комендант крепости". Назначенец. Нет "назначальника" — полномочия под сомнением. Чего головы-то свои класть? Волынцы, наверное, потребуют, чтобы из города выпустили, наёмники — денег и отпустить. А остальным... так ли велика разница чтобы убиваться?

Ещё одна моя ошибка. Стереотип: "феодальная пирамида", "всё держится на государе", "короля убили — армия бежит" — застил глаза. "Вижу, но не разумею": киевляне полтора года выступали как относительно единая сила. Они осознавали свои интересы: "новгородские вольности". И были готовы биться за них под любыми княжескими стягами или без них.

К счастью, "энтузиазм свободолюбов" не обеспечивался "вертикалью управления": слабость организации, свойственная вообще феодальным ополчениям, резко возросла при отсутствии устоявшегося лидера. Как муравьи: каждый тянет добычу на себя, но каждый — в сторону муравейника.

Ещё: я убедил Андрея идти в Киев. Его присутствие здесь не было тайной и вызывало у киевлян ужас: маячил сыск по всем прошлым делам. Принцип Боголюбского: непрестанный труд, суд, казни — был известен. Убийство отца его, Долгорукого, избиение суздальцев в "Раю" за Днепром... крамольный недавний призыв Жиздора... всё это могло стать поводом для следствия. Которое здесь без пыток не бывает.

"Загнанная в угол крыса" — они, как новогородцы, целовали икону и клялись умереть, но не сдавать город, не пустить врага. Вслед боярам, которых и прельщали более всего "вольности", которым и страшен был Боголюбский своим правосудием, валом валили к "поцелуйному" обряду и "подлые" люди. В кои-то веки можно с вятшими на одном майдане потолкаться, в одно место приложиться.

"За город наш! За волю! За свободу! Вместе! Умрём, но не уступим!".

Боброк несколько отошёл от напряжённого состояния, разговорился. Выпили чайку, попробовали красненького из митрополичьего винного погреба. Малость посплетничали о "братце" Ярославе, перешли к местному тысяцкому. Боброк охарактеризовал конюшенных обеих князей, поругал иноземцев-наёмников.

Тут с переменой блюд заскочила Гапа.

— Гапа, ты себе место нашла? Ты бы выспалась.

— Сейчас пойду. Там парни баню протопили, помоюсь и спать.

Боброк смотрел на неё, открыв рот.

— Что загляделся на мою хозяюшку? Аль хороша, глаз не отвесть?

Гапа улыбнулась Боброку, отчего нижняя челюсть его упала ещё ниже. Объяснила:

— Виделись разок. Было дело — княжич приболел. Так я Катеньке горшочек варенья клюквенного передавала и с ним столкнулась. Клюквы-то здесь не найти, а у меня с собой было.

Гапа выскочила из светлицы, Боброк проводил её задумчивым взглядом. Потом, набравшись смелости, прямо спросил:

— Так это они тебя на нас навели?

Я, весело улыбаясь, рассматривал его, молчал. Поняв, что ответа не будет, он высказался:

— Змея. Змеюки подколодные. В княжьем тереме жили, княжий хлеб ели, а сами...

— Не-а. Княжий хлеб ел ты. Теперь — мой ешь. Они князю — гостьи прохожие. Ты мне — холоп. Надумаешь их дела повторить — выпотрошу. И не тебя одного.

Он зло посматривал на меня исподлобья. Я вновь ухмыльнулся ему в глаза:

— Не думай: "не поймаешь, Воевода. Обману, перехитрю, обойду". Ты о сегодняшнем деле подумай. Разве победа моя в том, что у меня воев более или клинки лучше? Да, это так. Только откуда это всё взялось? Я наперёд продумал, предвидел. И с местом — я узнал, что вы побежите, когда, куда. Наперёд узнал, наперёд подумал, что надо узнать. А твой Жиздор — нет. Два войска здоровенных к Вышгороду сошлись. А он? Сделал вид, что нету их. Не схотел думать даже про то, что перед глазами. А я — думаю. Его голова у меня в мешке не потому, что у меня меч длиннее, а потому что у меня мысль острее.

Его потомок пойдёт именно этим путём — перемыслит Мамая. Найдёт способ получить сведения о замысле татарского похода, подберёт построение войска, заставит себя, Серпуховского князя, Засадный полк терпеть, ждать наперёд продуманного момента. И будет победа. При численном превосходстве противника.

"Потомок" — поймёт. Поймёт ли "предок"? Точнее: примет ли, что перемыслить меня он не сможет, и пытаться не надо. Что попытка, если и будет, то одна. Последняя в жизни. И не только в жизни его самого.

Я сочувственно разглядывал сидевшего передо мной пожилого мужчину.

— Тяжко. Стыдно. Признать, что иной человек тебя мыслею острее. Что родовитее, богаче, сильнее — запросто. Книжностью превосходит, иных земель более видал — легко. А вот умом острее — стыдно. Хоть все понимают, что люди разные. И в этом деле — тоже. Но принять умственную немощь свою, перед живым человеком, за одним столом... тяжко.

Он смотрел на меня потрясенно.

Умный человек. Дурак чужого ума не улавливает — сравнивать не с чем.

Добавил веско, глядя ему в глаза:

— Не шути со мной. Не играйся. Поймаю. Прихлопну. Будет больно. И — стыдно. Своей глупости. Иди, устраивайся.

Я махнул рукой, Боброк заторможено поднялся, вышел во двор. Так и шёл к амбару, куда полон загнали, держа шапку в руках.

Я чего-то новое сказал? Что мозги имеют значение? Что дураком быть плохо? Может ему, как Фангу в Рябиновском порубе, надо про слабую, но умную обезьяну, скачущую по миру на злобном когтистом крокодиле?

Нет: христианин, набор образов другой. В христианстве умных нет. Победа над противником достигается молитвой, постом, терпением и смирением, милостью божьей — не умом. Из мирских мудрецов — один. Да и тот — Соломон.

Боброк уловил моё интеллектуальное превосходство. Не в каких-то хитрых мастеровых изысках — ему это не интересно. Не в количестве и качестве воинов. Как с этим бороться известно: надо — больше. Больше своих. Воинов, мечей, коней, кольчуг... Он ощутил моё превосходство в "кознях и ковах". И растерялся: как победить противника, который предвидит твои действия, меняет твои планы так, что ты уверен, что они твои, а они его.

Забавно: я убедил его в своём уме на примере эпизода, в котором сам постоянно чувствовал себя дураком.

Он сумел донести это ощущение — "не играйся" — до своего прежнего воспитанника, до Подкидыша. Что сэкономило время и ресурсы. Сохранило жизни тысячам людей русских. Уменьшило нужду демонстрировать реальность "третьего исхода" в "Каловой комбинаторике" — принять, убежать, умереть. И послужило одним из ключевых элементов в создании "Русской Хазарии".

Есть вопрос, девочка, который и по сю пору меня гнетёт. В те три дня в Киеве схватили и запытали Катеньку, Катерину Вержавскую. Кто навёл? Могли сами волынские или киевские догадаться, зная о близости её к Великой Княгине. Могли "сдать" смоленские потьмушники, зная о связи её со мной. А могло и через Боброка дойти. Он опознал Гапу. Он мог сказать об этом кому-то, кто в этот или следующий день ушёл в Киев.

Я спрашивал — нет. Гапа говорит: не врёт. Но он ушёл от меня потрясённым, мог и забыть, мог болтануть, просто не заметив. Хоть и вряд ли, но... могло быть. В Киеве все, кто решал судьбу Катерины, погибли при штурме. Прислужники ответить не могли. Так и висит. Груз этот на душе моей.

Первый день весны. Во дворе, как после настоящего Нового Года, "тихий час". Намаялись ребятишки. "Ворогов напоили и сами полегли". Хорошо, что просто спать. Редкие слуги, выпущенные из-под стражи для дела, таскают воду, дрова. На дворе запах печного дымка. Печной — не костровой. Жильём пахнет, не походом. Баньку протопили: бойцы, потурменно, топают на помывку. От самого Курска в бане не были. Полтыщи вёрст на конях... Запашок у нас нынче... Я-то не чувствую — сам такой. Помыться бы! Аж спина зачесалась. От одной мысли.

Нельзя, рано. Вот Чарджи отоспится — тогда и я на помойку пойду. Кто-то должен быть "в головах" и на ногах. Как в мозгу — "тревожный центр".

Из конюшни Салман выносит за шиворот гридня. Заносит кулак, видит меня, смущается: я мордобой не одобряю. Только в условиях прямой опасности для жизни и исполнения боевой задачи.

— Э, сахиби. Этот... кён куртаксы (бурдюк с навозом) стёр спину коню! Варварлык!

Растёт Салман, растёт. В части словарного запаса, например.

— Где ветеринар?

— Спыт! Устал! Мат!

— Почему ветеринар спит, когда не все кони здоровы? Салман, отпусти бестолочь. Что с ним делать ты знаешь. А ты, гридень, запомни: если конь тебя в бой не повезёт, то это дезертирство. В боевых условиях... сам понимаешь.

Парень, встряхнутый напоследок мощной рукой командира, убегает искать конского лекаря. Последнего из трёх, что из Тулы вышли.

— Сахиби, надо нового коня. Из добычи взять?

— Взять. Кому из сегодняшних героев конёк недорог — заменить на княжеских. По желанию. Наши-то строевые, обученные. А взятые... Скоки.

Летописи называют "скоками" дружинных коней, которые "на княжьем дворе играти горазды".

В ворота въезжает один из посланных разъездов. Кони в мыле, пятна крови, сами хохочут.

— Господин Воевода! Докладываю. Дошли до Белгородской дороги. Дальше пройти не смогли. Обозы боярские в город прут. Наскочили, переведались. Ихних кучу наклали. А Вихорко коню своему ухо срубил. Вот же ж дурень! Ха-ха-ха.

Чуть более подробный отчёт: едва отъехали — заблудились. С севера и северо-востока овраги — не пройти. Приняли ближе к городу — "дачный посёлок".

* * *

Киев защищаем не только рвами, валами и стенами. Ярослав Мудрый "накрыл" городом всю Гору. Ему пришлось сражаться с печенегами на ровной поверхности плоскогорья, на том месте, где Софийский собор стоит. Потом он поставил стены по краю плоского места.

С востока — Днепр. С северо-востока — Подол. Прикрыт Почайной и своими укреплениями. Даже взяв его, надо лезть круто вверх. С севера — детинец, град Владимиров. Самые крутые склоны. На северо-западе крутизна меньше, но город снова прикрыт стенами посадов-концов. Запад и юго-запад — "дачный посёлок": сады и огороды киевлян.

Я уже говорил, что в эту эпоху городские общины имеют свои земли, которые распределяют между жителями. Формы собственности имеют не только социально-экономическое, но и военно-тактическое значение.

Местность пересечённая (холмы, овраги), плотно разгорожена, обустроена. "Обустроена" вовсе не для движения воинских отрядов. Предполье двойного назначения.

Ещё дальше от города — общественные выпасы. С вкраплениями "летних усадеб" знати. Ещё дальше — городские покосы.

Город, самый большой на "Святой Руси" и один из крупнейших в Европе, живёт "по-деревенски". Все имеют огороды. Вовсе не совейские "6 соток". Если для крестьянина "отхожий промысел" — приработок, то для горожанина "приработок" — "постоять в борозде раком".

Не "любовь к природе" — "любовь к жизни". Регулярные катаклизмы, погодные и социальные, заставляют и крестьян, и горожан стоять "на двух ногах": добывать "и корм, и прикормку", дополнительные источники еды.

Отдельная тема: скотина.

Почти в каждом доме есть корова. Молоко — второй, после хлеба, основной продукт питания. Хозяйка кормилицу свою доит каждый день. Все молочные продукты делают в доме. Швейцарских сыроварен на высокогорных пастбищах, куда скотину загнали, там доят и молоко перерабатывают в компактный, долго хранящийся продукт — нет.

Возвращение деревенского стада с пастбища большинство попандопул видели. Хоть бы в кино. А вот как выглядит возвращение стада в самый большой город "Святой Руси"?

Два-три десятка тысяч голов скота нужно пропустить через 3-5 ворот. Некоторые жители держат по несколько коров, есть бычки и тёлки. Есть кони, овцы, козы. Утром раненько эта лавина прёт по всем дорогам из города. Вечером — обратно.

Выезд из мегаполиса на уикэнд видели? — Здесь хуже. Скорость движения 2-4 км/час. Разметки нет, все сигналят. Виноват: мычат и мекают. Съезжают на обочины — кустик понравившийся пощипать. Бодают и лягают соседей. Просто чтобы роги почесать. Непрерывно гадят. Не СО2 по евро-эко-нормам в воздух, а "лепёшками", "яблоками", "катышками" на дорогу. И сероводородом в воздух, само собой.

"Еду я на Родину.

Пусть кричат...".

Кричать тебе никто не будет. Все и так, "с младых ногтей", знают, что подходы к любому русскому городу завалены свежим дерьмом. Чем город больше, тем эта "дорожная подсыпка" длиньше и гуще.

Вывалившись на дорогу, заполонив её на версту-две-три, стада постепенно расходятся по своим, своей улицы, выпасам.

Бывают дневные дойки. Когда несколько хозяек уговаривают соседа отвезти их с подойниками к стаду. Бывают ссоры и драки между улицами из-за выпасов. Отдельная тема: найм и расчёт пастухов. Их общение с нанимателями, скотиной и между собой. На дороге, где каждый рвётся пройти первым, или на выпасе, где... разное бывает.

Огромный пласт тысячелетней культуры, экономики, фолька, эмоций, кусок почти каждой человеческой жизни, связанный с движением личной скотины на выпас и обратно, масса случаев, пословиц, историй, обычаев, законов, конфликтов, технологий... которые вокруг этого существуют и эволюционируют веками... почти полностью исчез во второй половине 20 в.

Здесь, в Киеве, он доведён до максимальной степени концентрации — город наибольший.

Странно: такое огромное явление — выгон общинного стада — коллегами не рассмотрено. Будто и нету. Впрочем, и археологи почти не замечают этого куска истории. Так только, этнографы чуток, на очень маленьких примерах.

"Если система увеличивается на порядок, то она приобретает качественно новые свойства".

"Сделать бутерброд может и однорукий. Для тысячи бутербродов нужна фабрика".

Отогнать десяток коров на версту — одно. А стадо в тысячи голов?

Ещё дальше, за огородами, садами, летними усадьбами, выпасами, располагается полоса городских сенокосов. Сено — не корова, его можно раз в год скосить, просушить и привезти.

Ещё одна тема здешней городской жизни почти отсутствуют в попадёвых рассуждениях: дрова. В лучшем случае вспомнят дровяные барки на Неве в 18-19 в. Очередное пренебрежение к людям, к предкам.

— Да чё там? Мужики привезут!

Привезут. Если заплатишь.

— Ты — плати. Что ты потом с этим оплаченным будешь делать — твоя забота.

Дрова бывают сырые, бывают сучковатые — колоть намаешься. По звуку определяют дрова в печи: сосна гудит и стреляет, осина — шипит, обижается, что заругали хорошее дерево.

Сколько съедает здешняя печка, сколько печек на подворье — я уже...

У крестьян дрова покупает верхушка среднего класса. Боярам дрова везут из вотчин.

— Холопы, сэр! Их всё едино кормить — пусть хоть что полезное сделают.

Народ попроще покупает у городских дровосеков.

Есть такая... общность. Специфическая. В которой постоянно идут свары вплоть до убийств. Несколько мест вблизи Киева называются "Дебри". При Ярославе Хромце там "гуляла" княжеская охота. Мономах за крупным зверем на ту сторону, в Бровары, ходил. А тут так... зайчишек погонять, лисичку поднять.

Леса эти постепенно редеют. Но для конницы, для пеших колон — непроходимы.

"Матрёшка": стены-вал-ров. И вокруг со всех сторон — очень неудобное предполье.

Батый взял город. У него были "пороки". Поставить их — нужно место. Множество рабов расчистили и выровняли дороги и площадку под стенобойные машины.

"Постави же Баты порокы городу, подъле вратъ Лядьских, ту бе бо беаху пришли дебри, пороком же беспристани бьющимъ день и нощь, выбиша стены, и вознидоша горожаны на избыть стены, и ту беаше видите ломъ копеины и щетъ скепание, стрелы омрачиша свет побеженым".

Нынче "11 князей" идут с севера от Вышгорода. Кирилловский монастырь на северо-западном конце Дорогожичиских холмов ("горбов"). Рядом с ними, восточнее — обширное болото. Вышгородская дорога идёт между этими высотами и болотом. Было бы лето — перекрыть дорогу нетрудно, конницей там не обойти.

Так — со всех направлений. Немногочисленными силами в эту эпоху можно остановить существенно превосходящего противника.

* * *

— Они тама тянутся, возов с полста. Конных стока же. И одопешенные есть. Углядели нас, подъезжают, спрашивают — кто такие? А я им: зверичи мы, Зверя Лютого воины, с Всеволжска-города Киев брать пришли. А вы кто? — А мы, де, Олексы Дворьского люди, в Кием идём, господина нашего, Великого Князя Мстислава Изяславича боронити. А я им: куды ж вы, дурни, намылились? Воевода наш, Зверь Лютый, ещё нынче поутру вашему князю голову ссёк, в торбу ложил. А тот мне: брешешь, ехидна проклятая. А я ему: ты в Киев идёшь? Ну и иди. Мы там тож днями будем. Да вели бабе своей подмываться хорошее. А то я люблю чистенькой про меж ляжек засандалить.

Парень радостно ухмыльнулся, ожидая, видимо, похвалу своему острословию. Как он круто супротивника в разговоре уел.

— Тот сразу оскалился, меч выхватил да на нас с Вихорко. Да за ним следом ещё с десяток. А мы впереди стояли. Стрелки-то чуть сбоку да по-сзади. Тропка-то узкая, стрелами двоих коней положили, верховые и следом которые — кубарем. Ну, мы вперёд. Пеших-то, в снег свалившихся, одуревших, с седла рубить — милое дело.

— И как?

— Ну, стрелки по паре, вроде, я троих. И вот Вихорко коню своему ухо срубил.

Отчёты о нанесённых противнику потерях нужно делить в разы. Особенно это свойственно стрелкам: они от противника далеко, считают, что раз стрела попала — покойник.

Я обернулся к стрелкам. О, да это не Любимовские "драгуны", а "скифы" от Чарджи.

— Четверо убитых?

Парни помялись. Потом старший, с лычкой, ответил:

— Стрел пустили четырнадцать, попало десять. Одна в мешок на возу на дороге, другая там же — кобыле в зад. Случайно. Неудобно стояли. Остальные: четыре в коней, четыре в людей. Один слетел. Ещё двое... тяжёлых. Думаю. Без доспеха, без щита, на нас не смотрели. Не закрывались, не уклонялись. Но — неудобно. Мечники обзор перекрыли.

— Молодцы. Представить к следующему чину.

Парни разулыбались, недружно прокричали:

— Служу Воеводе!

По общему правилу, курсант, освоивший воинскую науку, получает чин "младший гридень" и зачисляется в войско. Дальнейшее повышение зависит от проявленных им талантов. Для каждого обязательно участие в бою в составе подразделения и личное уничтожение врага.

Убить — лично. Мечнику достаточно одного. Стрелку — трёх. Я видел этих ребят в бою у Вишенок. И нынешних засчитаю. Хотя из четырёх... покойников двое, не больше.

— Теперь с тобой. Младший десятник? Зарубил троих?

— Так точно!

— Молодец. Операция группой, нанесение численно превосходящему противнику существенных потерь. Следующий чин. За храбрость и проявленное личное воинское умение, за порубленных — "Святослав" четвёртой степени.

— Служу...

— Погоди. За раскрытие противнику факта прибытия отряда — "Святослав" отменяется.

— Эта... я ж... ну...

— Не нукай. Ты должен был не лясы с прохожими точить, да красой своей красоваться. Должен смотреть, думать. Делать. А дело — не сделано. Тебя зачем посылали? Посмотреть место да найти князей. Ты мог не вылезать на дорогу, глянуть скрытно со стороны, перескочить, как обоз пройдёт, продолжить поиск. Но ты погеройствовать решил. Языком посверкать. Может тебе к Хотену в сказочники? Дело не сделано. Теперь туда других слать придётся. А время уже потеряно. Мда... Приказ не выполнен. Чин — долой. Итого: что было — то и осталось. Вопросы?

— Дак... а как... я ж ну... троих... вот этой рукой... хрясь...

— Для бойца хряси достаточно. Но ты ж в командиры метишь. А командиру нужно думать. Выполнять поставленную боевую задачу. Ты пока... только хрякаешь. Ладно. Война только началась. Будет ещё случай. И хрякнуть, и мозгой извернуться. Давай, гридень, соображай лучше, мне командиры толковые — край нужны.

Парень раскрасневшийся, расстроенный повёл коня на конюшню, а я поймал задумчивый взгляд из-за створки амбара. Боброк. Слушай дядя, слушай. У меня думать — обязательно всем. Остальные просто героями остаются.

Вернулась "разведка вперёд". Та же беда: вроде и не далеко, а не подъехать. В лощинах снег глубокий, на склонах — скользко. На ровных местах — сады, изгороди, канавы. В хибарках изредка огородники копошатся, к весне готовятся.

— В пяти верстах вражье войско!

— И чё? Нам ни чё. Оно ж тама, в пяти верстах. Авось, и не дойдут сюды. А тёпло, как пить дать, прийде. А тута у мени ящички. З рассадою. А як без рассады? Ты, хлопчик, юнот ще, а як времячко пройде, ты до мени прийде. Перша капустка — наисладчише.

Чуть позже вернулась "южная разведка". Там местный "авось" выглядел ещё ярче. Парни перешли Василёвскую дорогу, но от Печерской повернули назад. По обеим густо шли возы. Крестьяне с юга округи торопились воспользоваться отсутствием на торгу конкурентов с севера, с Вышгородской стороны. Сообразив, что присутствие в городе многочисленной конницы, боярских ополчений, поднимет цены на сено, гнали бесконечные обозы с высокими, выше роста человеческого, увязанными стожками.

В "Дебрях" топоры звонко стучат: из-за "понаехавших" печки в городе топятся сильнее, запасённые поленницы истощаются.

Три дня назад была "кровавая битва". Жиздору "стрелы в зад пускали". Всего-то в пяти верстах. А тут "тишь, гладь и божья благодать". Каждый своё майно лелеет и голову поднять, посмотреть, послушать: чего вокруг делается — не желает. Так, разве что языком потрепать от безделья. Что битва Иерусалимцев с Фатимидами на Синае, что бой на Серховице — в одну цену.

Глава 552

Длинный день, начавшийся ещё до полуночи в двух десятках вёрст отсюда за Днепром, наполненный напряжением, физическим и душевным, важными событиями, размышлениями, решениями... постепенно катился к вечеру. Ещё и суток не прошло с того момента, как услыхал я на дороге смех Гапы:

— Штоб вам яйца ко льду приморозило!

А будто из другой жизни, из давно прошедшего.

"День — год кормит" — мудрость крестьянская.

А "день — государство рушит" — мудрость правительственная?

Поднялся Чарджи, заново послали разъезд на север: надо, всё-таки, установить связь с основными силами. Уже имея представление о местности, о возможных путях подхода противника, выдвинули дальние посты. Посмотрел полон. Бабы с княжичем — в одном углу, волынцы, вятшие со слугами — в другом, возчики-киевляне — в третьем. Надо бы баб в жилое место перевести — свежо тут.

Бросились в глаза, в полутьме амбара, белый пуховой платок княгини и спящий, головой на её коленях, мальчик. Выслушал в пол-уха радостный отчёт Николая: как тут много всякого "вкусного" он нашёл, прибрал, упаковал... Обдумал промелькнувшую мысль. И возможные варианты её реализации. Прогулялся по митрополичьим апартаментам, прикинул-примерился. Велел топить сильнее: за поход все намёрзлись, пусть в тепле ночь проведут.

У двери давешний вестовой.

— Что, добрый молодец, не сменился ещё?

— Никак нет, господин Воевода! Сменщик мой в бане отмокает. Поди, придёт скоро.

— Эт хорошо... Что такое "пригласить" — не забыл ещё?

— Никак нет! Не забыл!

— Ну так пригласи ко мне Великую Княгиню.

В светлице было темновато, душновато и жарковато. Принесённый второй стол, лавки, банная шайка и пара вёдер с водой загромождали помещение. Только перед дверью оставалось ещё пустое пространство. В него, через открывшуюся дверь, наклонившись, чтобы не разбить голову о низкую, как в "Святой Руси" принято, притолоку, неуверенно шагнула женщина в белом пуховом палантине. Замерла у стены.

— Поздорову ли, Агнешка Болеславовна?

Обычная формула вежливого приветствия в нынешних условиях звучала издевательски. Мужа убили на глазах, сына били нагайкой, украшения отобрали, саму полонили... Но на здоровье не жалуюсь.

Она подслеповато, в темноте комнаты, вглядывалась. Потом перевела взгляд на огонёк лампады в "красном углу". На освещаемый лик Спаса. Молчала, будто и не слышала моих слов.

Три реакции человеческих: напасть, убежать, затаиться. Реакции — на опасность. Здесь третья. Не видеть, не слышать, не замечать. Будто и нету. Может, тогда и не...? — Увы, я — есть.

— Сколь же переменчива жизнь человеческая! Вот, только что, на заре утренней, была ты великой княгиней, первой госпожой на всей Святой Руси. И вот, едва пришла заря вечерняя, а ты уже — вдовица убогая, полонянка беззащитная. Всё в руце божьей и ничего не случается мимо промысла его. И кто мы, чтобы спориться с ним? Вот, смотришь ты на лик Спасителя нашего, а он на тебя. Глаза в глаза. Будто спрашивает — хорошо ли ты поняла урок его? Покорствуешь ли судьбе, им предначертанной? Смирилась ли с волей его? С волей Всевышнего. Отдавшей тебя в волю мою, в лапы Зверя Лютого.

Она смотрела на огонёк лампадки неотрывно, не шевелясь. Будто и не слыша суждений моих.

— Да ты христианка ли? Веруешь ли в Господа Бога Иисуса Христа?

— Ве... верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с Небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася...

Стандартный вопрос вызвал стандартный, до "от зубов отскакивать" затверженный, ответ: православный "Символ веры". Так школьники в будущих веках услыхав — "дважды два", не задумываясь продолжают — "четыре".

— Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века. Аминь.

— Аминь. Раздевайся.

Труд по шевелению языка, по управлению губами для произношения автоматически извлекаемых из памяти словесных формул, чуть пробудили её лицо, её сознание. Взгляд медленно переместился на меня. Кажется, она удивилась присутствию ещё кого-то. Кроме неё и бога. Чуть размятые произнесением "Символа" губы смогли равнодушно выдохнуть вопрос:

— Зачем?

— Жарко. Душно. Сомлеешь.

Три типичных реакции на стресс:

— истерика. Вой, плач, резкие бессмысленные движения, сердцебиение, рвота...

— эйфория. Смех (глупый, истерический...), резкие, кажущиеся остроумными, движения ("животик надорвал", "упал со смеху").

— ступор.

Все три легко переходят друг в друга. Все три мне не нужны: я работаю с разумом и душой. С логикой и этикой человека. А не с "мутной пеной" патологических, крайних и "за-крайних" состояний психики. Я хоть и псих, но не психиатр. Извините.

Здесь — ступор. Надо выводить.

Не понимая, кажется, сути: "сомлею — и что? умру — и что?", реагируя лишь на уверенный, сдержанно-утвердительный звук голоса, какими-то, кажется разумными аргументами подтверждающим команду, она стянула с головы свой приметный тёплый белый платок, аккуратно, равномерными неторопливыми движениями, сложила его, поискала глазами куда положить, пристроила на лавку у двери. Обыденным, отработанным за многие годы движением скинула с плеч шубу.

С сомнением посмотрела на сложившуюся на полу меховую кучу. Вроде что-то неправильно. Последние годы сброшенную с плеч тяжёлую одежду подхватывали служанки и сразу аккуратно укладывали на сундуки или лавки. Ну и ладно, сойдёт.

Пробежалась по крупным пуговицам богатой, крытой темным бархатом, душегреи. Принялась стаскивать неудобный, узкий рукав. Уже скинув с одного плеча, вдруг будто очнулась. Вновь удивлённо уставилась на меня, пытаясь вернуть одежду на место, снова попасть в пройму.

— Снимай-снимай.

Она, наконец, заметила меня, услышала. Вдруг резко затрясла головой, суетливо задёргалась, пытаясь попасть рукой. Помочь? — Как бы её от моего участия кондратий не хватил.

— Агнешка...

Не, не реагирует. Для неё в этот момент весь мир — рукав запутавшийся.

Я старательно не шевелился, чтобы не добавлять паники в возню с рукавом. Стоит сделать к ней шаг, просто встать с места, и она начнёт вопить, лезть на стены, рваться, колотиться... Или обделается со страху. А оно мне надо? Здесь насчёт воздуха и так...

Парни нашли бронзовую жаровню. Митрополит — грек, на Руси мёрз постоянно. Предусмотрителен: притащил жаровню из Царьграда и грелся тут. Слуги её раскочегарили, но, видать, не промыли. Вот и идёт посторонний запах. Что-то кипарисовое, вишнёвое, ладан.

— Управилась? Оделась-застегнулась? Молодец. Теперь снимай.

Да, осознаёт. Кое-что. Моё присутствие, например. Прежний прямой, остановившийся, "мёртвый" взгляд, скользивший по мне не замечая, не останавливаясь, как по предмету обстановки, сменился скрытным, испуганным, направленным вниз и в сторону. Боится взглянуть на меня. Если не видеть, то меня, типа, и нету.

— Ты помнишь — кто я?

Утвердительно-кивательное переходит в отрицательно-колебательное.

— Я — Воевода Всеволжский. По имени — Иван, по прозвищу — Зверь Лютый. Помнишь?

Помнит, кивает. Меленько, суетливо.

— Нынче утром я срубил голову. Твоему мужу. Тебя, с сыном, со слугами взял в полон. Понятно?

Всё, зашмыгала носом, сейчас плакать начнёт.

— Господа не гневи! Вон он, на тебя глядит!

Тычу пальцем в икону, она переводит на неё взгляд, замирает.

— Господь отдал. Тебя. Мне. В волю мою, во власть мою. Поняла? Или тебе Иисус Христос не указ?

Ошарашенно трясёт головой. Как же можно?! Верная дщерь Христова! Стандартная, с детства вбитая на уровень инстинкта реакция. "Раба божья".

— Вот и хорошо. Прошлая жизнь твоя кончилась. Там, на дороге у Вишенок. Ты сказала: "исповедую крещение во оставление грехов". Пришло время оставления грехов, время нового крещения. Раздевайся.

Снова отрицательно трясёт головой. Но пальцы уже нервно бегают по опушке борта душегреи, цепляют, крутят пуговки. Головой — "нет", пальчики уже... — "может быть".

— Ты прежняя — умерла. Там. На дороге. На снегу. Пришло время воскресения. Твоего воскресения из мёртвых. Для жизни будущего века. Как в "Символе веры". Твоей веры. Для иной жизни. Твоей жизни. Жизни в рабынях моих. Ибо судил так господь. По грехам твоим. Не перечь же Вседержителю. Исполняй.

"Самсон, раздирающий пасть льва" — выразительно, экспрессивно. "Раздираемая сомнениями"... в её исполнении... так мило.

Раздеться? Перед мужчиной?! — Нет! Ни за что! Никогда! Нет! Но... воля божья... веруешь ли? — "Верую. Во единаго Бога Отца, Вседержителя...". Пойти против Господней воли? — Нет, невозможно!

Она тормозит, никак не может решиться. Но стоит мне начать подниматься, только обозначить движение, как она взвизгивает, начинает скулить. И, не поднимая глаз, судорожно рвёт застёжки, скидывает душегрею, путаясь в завязках, стаскивает через голову тяжёлое верхнее шерстяное платье, отвернувшись лицом к стене, лишь бы не видеть меня, приседая, спускает одну за другой нижние юбки.

— Всё снимай.

Тихонько подвывает. Ещё не крик, не громкий плач. Просто мелкое, всхлипывающее, чуть взвывающее, дыхание.

Снова приседает, охватывает себя крест накрест, вздёргивает нижнюю рубаху на голову. И, уткнувшись сложенными вместе руками в стену, головой — в руки, рыдает уже в голос.

Попочка ничего, беленькая. Спинка... тоже. Ляжки тяжеловаты. Живот там... висит. Как ямщицкий колокольчик: "весь зашёлся от рыданий". Красавица. Белая, пухлая, мягкая. Мечта поэта. Здешнего. И миниатюриста. "Радзивиловского".

Это ж какой номер был бы у её лифчика, если бы они здесь были? Теперь понятен восторг на лице того чудака без штанов на картинке в летописи, который её... тактильно исследует. Интересно: откуда у художника спустя столетие после изображаемых событий такая достоверность в деталях? — Видимо, от глубокого впечатления, произведённого на непосредственных участников и отражённом в не дошедших до нас источниках. Как много интересного утрачено в русской историографии!

"Страдательный залог" становится всё заложистее. В смысле: громче и жалостливее. И мгновенно прерывается, едва я встаю с лавки. Собственные страдания мешают слышать чужие движения. Поэтому, ну их, эти страдания.

— Я сказал: снимай всё. Платок. Сапоги.

Она так и замерла: в наклонку, упершись руками в стенку, к которой она не может подойти ближе — лавка. Услышав щелчок, звякание — я стаскиваю портупею — начинает дёргаться. Железо? Зачем здесь железо?! Калёное для пыток?!!!

Непонятно. Страшно. Сдёрнув с головы рубаху, опустив её с плачем на лавку возле себя, боится обернуться, посмотреть. Всё также, упираясь одной рукой в стену, головой — в руку, другой раздёргивает узел повойника.

Косы, цветом в холодную платину, удерживаемые на месте двумя гребнями с поблескивающими мелкими изумрудами, остаются лежать короной. Замирает, но вдруг вспоминает мою команду: упершись носком одного сапога в задник другого, выдёргивает ногу, трясёт ею на весу. Чтобы портянка размоталась.

На "Святой Руси" Государыня носит портянки. Может, конкретным нынешним утром ей служанки заматывали, но уметь должна с детства.

Я, кстати, в этот момент делаю тоже самое, сапоги снимаю. Правда, по уставу: сидя, за каблук.

Другое отличие — запах... Волнами. Аж глаза...

До неё тоже доносится. Она перестаёт канючить, встревоженно принюхивается.

Э-эх, княгиня. Всё познаётся в сравнении. "Зверь Лютый" это, конечно, страшно. Но "Зверь Лютый", который последний раз парился в Курске. Да и потом... вовсе не самолётом.

"Чем хорош запах? — Не нравится? Отойди, не стой". — Увы, и Жванецкий не всегда прав: не всегда возможно отойти. Хотя...

— Отойди от стены. Отпусти её — не убежит. Повернись, подойди.

Отпустить стенку — со второй попытки. Поворачиваться — чуть не упала. Глаза в землю, голова в плечи, плечи согбенные, руки... везде, коленки сомкнуты, шажок мелкий, дыхание всхлипывающее. Остаётся добавить типа: "пульс нитевидный, зрачок сужен".

И это — взрослая женщина? Тридцать два года, почти двадцать — в браке, двое — или трое? — сыновей. Каждую неделю — в бане. Каждый день — в церкви. Она что, не привыкла, что на неё смотрят? Гос-с-сударыня.

— Подойди. Ближе.

Спокойно, Ваня. Твоё раздражение от медленного исполнения не должно иметь выражения. В акустике, мимике. Это не ты, Ванька-лысый, командуешь, это Господь Всемогущий устами твоими повелевает.

— Что это — знаешь?

Отрицательно трясёт головой. И заливается румянцем. Жгучим.

Уже прогресс! Уже способна смущаться. Вышла из ступора. Прострация ушла. Правда, глупость осталось. Ну, с этим уже можно работать.

А краснеет она... нет, не от того, о чём вы подумали — я ещё в подштанниках, — от вида моих ног без сапог. Чисто аристократическая заморочка. Крестьянкам — пофиг, они и сами, и мужики их полгода голыми пятками. А вот княгине такое увидеть... только у мужа в постели.

Постукиваю по столу, привлекая её внимание.

— Это — холопская гривна. Неснимаемая. Вот так приложить к шее, свести концы до щелчка. Надеть ты можешь, снять... Только я. Надень.

Трясётся, не берёт.

— Сиё есть знак. Знак покорности твоей. Знак власти моей над тобой. Вот тавро. Листик рябиновый. Наденешь — станешь кобылкой в моём табуне, овцой в моей отаре. Древние говорили: "Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие". Ты — двуногое орудие. Вещь. Будешь молчать, пока велю, будешь мычать, коли прикажу, будешь говорить, ежели позволю. Так — по воле господа, по твоему желанию, по моему согласию. Господь судил дела твои. Привёл тебя, бросил в руки мои. Что ж, я судьбе не противник. Волю Всевышнего принимаю. А ты? Желаешь ли стать вещью бессловесной, безвольной в руках моих? Отринула ли ты грехи свои прежние? Принимаешь ли "крещение во оставление"?

Опять выть собирается.

Факеншит! Я тут как соловушка во лесочке по весне, в смысле: заливаюсь, а от неё ни слова. Одно только "ы-ы-ы-ы".

— Не ной. Гривна эта — навсегда. Даже будучи снятой, оставляет она след. След невидимый, след несмываемый. Клеймо вечное. Знак хозяйский. Отметина принадлежания. Власти моей. Над тобой, над имением моим. Над телом и душой, над умом и сердцем, в мире дольнем и в мире горнем. Ты отдана мне. Очерчена. Вся, судьбою. Ты отдаёшься мне. Вся, своей волей. Надень.

Ты смотри! Сомневается, не решается.

— Хочешь воле божьей, промыслу Творца предвечного воспротивиться? Гордыню свою смири пред сиянием величия Его. А коли нет... Ты меня и своеволием своим позабавишь. Жаль, недолго. Господь — всемилостив, убивает быстро. Потом, правда... муки вечные. Печи адовы — не остывают. А здесь, в мире тварном... Не долго мучилась старушка в высоковольтных проводах...

"Высоковольтные провода" её добили. Она взвизгнула, выхватила у меня из рук ошейник, бестолково начала пристраивать, дёргать за кончики. Едва я поднялся помочь ей, отскочила, плюхнулась на попу.

Замок щёлкнул.

Пауза. Тишина ошеломления. Что дальше? Лицо снова кривится подступающим плачем.

— Вынь гребни и положи на стол.

Вытащила. Косы... рухнули. Рассыпались, закрывая спину, лицо, тело.

Ещё несколько секунд то одна то другая прядь, завиток, локон, следуя бесшумному, невидимому движению своему или соседей, вдруг выскальзывал из общей массы, освобождался, разворачивался, падал в этом... платиновом водопаде.

Я уже говорил, что распустить волосы в присутствии постороннего для замужней женщины здесь — переступить через себя. Отказаться от положения, уважения. Обесчеститься. Стать "падшей". В собственном понимании себя, мира, бога.

— Руки.

Она протянула руки, я, тем временем, стянул с себя рубаху.

Да уж. Ядрён я. А в подмышках... Ур-р-рх...! И рубаха у меня... такая же. Пятьсот вёрст конного марша от последней помойки. Но мне-то... я с дезинфектантами работал, там ещё едучее.

Интересно: в обморок упадёт? От такой концентрации... феромонов. В 18-19 веках аристократка — обязательно. Корсеты — вдох-выдох как штангу таскать. Наши бабы в двадцатом... нашли бы противогаз или побрызгали чем-нибудь, ещё более... феромонистым. Керосином, к примеру. А здесь? — А здесь естественный иммунитет: все нюхательно-чувствительные особи в здешних душегубках, именуемых домами, дохнут в первый год жизни.

Тогда визуально-акустическое воздействие можно усилить вонятельным.

Я стянул протянутые кисти рук рукавами рубахи, аккуратно всунул её голову в вырез ворота, осторожно вытянул наверх "платиновый водопад". Успокаивающе улыбнулся и... накрыл её лицо подолом рубахи. Чуть затянул полотно на шее гайтаном её золотого крестика.

Нормально: край ушка её вижу, накрывающая ухо ткань — одинарная, тонкая. А на лице, на глазах, двойная — лишнее отвлекать не будет. Подцепил пальцем за ошейник:

— Поднимайся.

Тяжело, неловко, со связанными перед собой руками, поднялась.

Уххх... Понимаю того парня с картинки в летописи. Как оно всё... "Говорит и показывает".

"Пикник" прав:

"Чего ради как зверь дышу

Будто радио белый шум

Что же будет с тобой, ой

Если я попрошу...".

Говорит мало: ой, ах. Но как дышит! Как показывает...! — Всесторонне. Но главное: как это всё... чувствуется. Даже жаль того чудака нарисованного: у него под рукой — парадное женское одеяние. Толстое, многослойное, жёсткое от дорогого шитья. А у меня в пальцах... белый шёлк. Белоснежный, нежный, жаркий.

"Что же будет с тобой? — Ой?". А попросить придётся:

— Левую ножку подними, поставь сюда. И пойдём мы с тобой, раба божья и моя, Агнешка, поближе к господу. Вторую. И ещё раз. Восхождение, искупление, испытание, окрещение и сотворение. Руки вперёд вытяни. Хорошо. Закрепляем. Голову опусти. Так и держи. Теперь коленочкой. И вторую. Вот, раба Агнешка, пришло время исповедания твоего. Исповедь есть по-гречески метанойя, "перемена ума". Ныне утром ты, Агнешка, Великая Княгиня, умерла. Ныне вечером ты, Агнешка, рабыня Зверя Лютого, им к жизни новой, к восстанию из мёртвых, воскрешаема. Перемени ум свой, измени мысли свои. Пройди испытания и восприми предначертанное.

Ничего нового, шизофренируем: движение антипсихиатрии в 60-х 20-го века трактовало как метанойю шизофренический психоз, который, по их утверждению, представляет собой перерождение, воскрешение, испытание и возможность обретения человеком своей истинной сущности.

Вот мы сейчас и узнаем. Её истинную сущность. И создадим. Имиджмейкнем.

— Исповедуйся. Явно, громко. Кричи о грехах своих. Пусть господь услышит покаяние твоё. Ну!

Молчит.

Обычно женщины легко и много говорят. Даже более, чем много. Эта — только хнычет. Вот что с женщинами аристократизм-то делает! Совершенно лишает "свободы слова"! Поскольку слово аристократки "имеет значение": за него мужу отвечать. Деньгами, трудами, а то и головой. "Вылетит — не поймаешь", но так нахлебаешься...

Я ущипнул её за бок.

— Ай!

— Хорошо. Я помогу тебе. Подскажу слова. А ты будешь их повторять. Громко, в голос.

Я сжал ей грудь.

— Ой!

Похоже, что на картинке в РИ она реагировала также. Но у меня жанр не изобразительный, а разговорный.

— Не так. Кричи: о-о-о! Ещё! Сильнее! Вторую! Ну! Кричи!

Более всего наши экзерцисы напоминали мне смесь секса гимнастов на брусьях с порнографией акробатов под куполом цирка.

Довольно высокий стол. Специально выбирал по всей митрополичьей даче: слабовата здесь мебель, выдержать двух активно двигающихся взрослых людей — редкий сможет. Стол с одной стороны упёрт в стенку светлицы. На столе две нешироких лавки, поставлены параллельно, с небольшим промежутком, тоже торцами с одной стороны упёрты в стенку. На лавках, на широко расставленных коленках, лицом в стену, стоит абсолютно голая Великая Княгиня. Нет, не "абсолютно": в ошейнике, крестике и моей полуистлевшей от пота рубахе на голове. Руки связаны перед грудью и подняты на стену выше головы. Вязки закреплены одним из моих огрызков, воткнутым в щель между брёвнами. Удобная вещь: их "рога" (вывернутые к клинку "усы" перекрестия) хорошо держат всё, что в них попало.

Руки — на стене, вытянуты вверх. Потому что я давлю ей на холку, заставляю держать голову низко. И тяну за волосы, как за поводья, чтобы лицо смотрело вперёд. В душник, в дырку в стенке. Который я только что, когда мы сюда взгромоздились, открыл.

Кляты митрополиты! Высоко душники прорезали! Так, что я, стоя на столе, не могу выпрямиться. Был вариант разместить даму иначе. Но тогда я уже не доставал. Нет, не до душника, если вы так подумали.

Геометрия, итить её циркулем! Её лицо должно находиться перед дыркой в стене, а другая... дырка — не в стене, если вы так подумали — должна находиться ещё выше. Поскольку... у конкретной женщины есть собственная геометрия. Включающая, в частности, довольно обширные ягодицы. Безусловно, очень привлекательные. Ну очень! Но... дистанцируют. Заставляя позиционировать.

В результате я стёр плешью и плечами всю пыль с митрополичьего потолка. Включая сажу и копоть.

"Негра заказывали?", итить их, пылесосить!

Приходится то на полусогнутых, то внаклонку. Наконец, прекратил эту... акробатику.

"Они прижались друг к другу так близко, что уже не было места на малейшие чувства".

Лежу у неё на спине, щупаю, щипаю, мну, выкручиваю и оттягиваю. И, толкаю, конечно. Тычусь. Не как котёнок, но тоже... помуркивая с закрытыми глазами.

* * *

" — Ты спишь?

— Нет.

— А почему глаза закрыты?

— Зрение экономлю".

* * *

Точно: "экономлю". Отключил глядение для расширения полосы пропускания. В смысле: по соседним каналам. Обонятельному, осязательному и, особенно, слухательному. Поскольку работаю суфлёром: подсказываю на ушко исполнительнице главной роли в нашей радио-пьесе её текст.

Почему "радио"? — Так работать на аудиторию одним голосом приходится! Причём — её.

"Говорит и показывает". "Показывать" — не сейчас. А вот "говорит"... надо. Много и громко.

"Секс по телефону"? — Отнюдь. Телефон — оружие персонального общения. С высокой чувствительностью микрофона и наушников. Что позволяет использовать малую мощность голоса. Нежный шёпот, едва слышное задушевное слово, прерывистое взволнованное дыхание... Когда работать приходится "в крик", тут уже... другие эмоции. И формы выражения: призывы, лозунги, слоганы.

Она дырки перед лицом не видит из-за рубахи. Холодный воздух... чувствует. Но не успевает понять, отреагировать: постоянно тискаю и жмакаю. И ещё кое-чем занимаюся... В высоком темпе.

Нет, не то. Отзывается. Но как-то вяло, вымучено. Надо её чем-то... стимульнуть. Ну, не железом же!

И, факеншит уелбантуренный! — я запел. Ей на ухо. Нет, не угадали: "когда я почте служил ямщиком" — не в этот раз.

"Если можешь беги, рассекая круги

Только чувствуй себя обреченно

Только солнце зашло, вот и я

На тебе. Фиолетово-черный

Нам сегодня позволено все

Так круши же себя увлеченно

Ощущаешь? — В тебя я вхожу

Это я. Фиолетово-черный".

— Кричи! Страстнее! Радости больше! Восторга! Ну!

Уверен, что никогда Агнешку не... не любили с песнями. Более того, при всей, мягко сказать, ограниченности моего вокала, она никогда не слышала такой музыкальной манеры.

Воспроизвести чисто голосом "Фиолетово-чёрный", с его мощной гитарой, барабанами, скрипкой... Да ещё бы с экспрессией Кипелова... Но хоть напеть удивительный "дребезжащий" звук... не имея полноценной акустики, повторить хоть фонетику: растянутые согласные — "обречён-н-но", дрожащие гласные: "я-я-я"... заменяя визуальные эффекты тактильными, кусальными и феромонными, подгоняя слова к ситуации. Типа: я — уже чёрный. В некоторых местах. От, факеншит!, сажи и пыли. А фиолетового цвета на "Святой Руси" вовсе нет — не различают его предки в эту эпоху, названия не имеют.

Её жизнь была разрушена моим утренним ударом палашом по бобровому воротнику, её душа — моей проповедью "божьей воли". Чертовщина малопонятной песни, непривычной музыки — добила её окончательно. Срывая последние, от усталости происходящие, ограничители, она начала истерить и, утратив даже ощущение собственной измученности, закричала, воспроизводя мои подсказки:

— А-а-а! Хочу! О-о-ой... Да! Да! Сильнее! О-о-о! Глубже! Ещё! Ещё!

Нет, это совсем не "секс по даосски" с его девятиступенчатым... Девять раз по девять раз девятью шажочками девятикратно... Я об этом уже...

Режим многоствольного отбойного молотка. Шагающий роторный?... Увы, нет у меня ротора. И шагать на этом столе... только шею свернуть. Ну, почему я не осьминог? Лучше — кальмар, у него — десять. Щупальцев, если кто не понял. Это то, чем щупают, судя по названию. Сколько квадратных миллиметров в поверхности женского тела? А микро-метров? Квадратных. А изнутри? И каждый надо... обслужить, обиходить. Поскольку там, на этих квадратных, круглых и сфероконических... нервные окончания. Которые надо... вы точно угадали — надо возбудить. Все вместе, попеременно и гармонично. Вы на рояле могёте? В смысле: по клавишам? Так вот, женщина, хоть бы и на рояле, который, как давно известно — ну очень скользкий инструмент, куда более... полифонична.

А, вы литаврщик? В смысле: тарелками по ушам по отмашке главного? Тогда — в групповуху. В смысле: в ансамбль. Там и... стучите. Не-плотник вы наш.

Ограниченный словарный запас уместных выражений эмоций и восторгов, постепенно разнообразился подсказываемыми мною репликами.

Типа:

— Наконец-то! Первый раз! В жизни! Хороша разница: е...т, а не дразнитца! Ай да е...ало! Не у моего — мочало. Верно я тебя ждала, верно я тебя звала! Лучше у милого на уду, чем в Киеве на столу! Милого удилище милей мужнина говорилища! Ванечка! Ублажитель! От постылого освободитель! Коль головка мужнина без толку болтается, то и голова бестолковая в торбе валяется... Сладко! Ещё! Не хренок с ноготок, абы да кабы, а оглобля дубовая для горячей бабы. Крепче! Сильнее! Ты ныне мне мясные ворота отворил — я те завтра Золотые распахну...

Короткий темп наших движений не позволял строить продолжительных сентенций с предикатами и деепричастными. Всё — на один вдох, вскрик, втык...

Фраза типа: "Великий Князь Киевский Мстислав Изяславич был справедливо обезглавлен, по предварительному сговору, заблаговременно приглашённым добрым молодцом, давно и страстно желаемым Великой Княгиней Агнешкой Болеславовной, молившего оного "Зверя Лютого" тайно и и многократно об избавлении от постылого и сексуально несостоятельного супруга, чего оная княгиня дождалась и ныне вполне наслаждается счастьем, теша своё ретивое в размерах прежде даже не представимых" — озвучена быть не могла.

Интеллектуальное напряжение, вызванное необходимостью работать ещё и сценаристом, звукооператором, режиссёром-постановщиком... и режиссёром-полагальщиком — несколько притормаживало мои собственные синапсы. Но... тысяча вёрст заснеженной Степи — это не только вёрсты, но и дни. Вынужденного воздержания.

Короче: сеанс закончился. Выдав, со страстной хрипотцой, последнюю реплику:

— лучше с Ванькой во бля...нях, чем с Жиздором во княгинях

Агнешка замолчала, тяжело дыша. Поскольку я... тоже закончил. В смысле... Ну, вы поняли. И слова подсказывать — тоже.

Несколько одурев от произошедшего, от своей многоствольности и параллельности, от одновременности умственной и физической активности, начал тупо соображать: залезть-то мы сюда залезли, а вот слезать...

Пропущу подробности. Да, ставя назад затычку в душник я стукнул Агнешку по уху, а когда вытаскивал "огрызок" из стены, едва не порезал ей вены. Но мы спустились. Не принеся друг другу дополнительных тяжких телесных... Снизошли. Из этого филиала "мира горнего" в форме древнерусской мебельной пирамиды.

"Даже боги спускались на землю".

"Нравственную позицию мы всегда представляем себе вертикальной, безнравственную — горизонтальной".

Речевой штамп: "высокая нравственность". А здесь? — Судя по рельефу — "высокая безнравственность". Наглядно высокая. Физически. Экстраполируя возникшее подозрение могу предположить, что в невесомости "нравственность" невозможна — нет вертикали.

Удовлетворенно разглядывая покинутую "лестницу в небо", на вершине которой я так близко познакомился с самыми высокопоставленными на "Святой Руси" "вратами в рай", "высоко" — в гео— и социо-смыслах, подумал, что надо бы по возвращению сделать у себя во дворце люстру. А то, сами понимаете: "если бы я выбрасывала всю мебель на которой... то только люстра бы и осталась. Да и то — Иван Иваныч такой шутник...".

"Иван-шутник" — есть. В моём лице. А вот люстры... Надо заполнить лакуну и разнообразить декорации.

Глава 553

Вёдра с водой, тазик и прочее банное — вот оно. Я с таким удовольствием принялся скрести себя! Горячая вода на грани терпения, жёсткая мочалка, едкое зелёное мыло... Грязь отваливалась пластами вместе с кожей, эпидермис скрипел, визжал и осыпался..

Агнешка, усаженная рядом на половичок, привалилась к стоявшей у стены лавки и только замучено пыхтела.

Молодец. Вынесла, а ведь был шанс, хоть и не великий, сломать её шею. От моего... энтузиазма. Или — загремев с вершины этого... дровяного склада.

Она даже не пыталась откинуть с лица подол моей рубахи. Пришлось дотянуться, сделать это самому.

— Ты молодец. Хорошо кричала. Громко. Голос звонкий, сильный. Сотню душ православных от смерти жестокой спасла. А может — тысячу.

Она непонимающе смотрела на меня. Неуверенно моргала. Решилась спросить, но первая попытка оказалась неудачной: горло сорвала. Откашлялась:

— К-как это? К-кого я... спасла?

Я, энергично продирая жёсткой мочалкой на длинных завязках себе спину, деловито объяснил:

— Киян. Мужиков тамошних. С сотню, думаю, наверняка. Может, и больше.

Недоумение, непонимание. Переходящее даже в страх. Пребывание в одной комнате с сумасшедшим...

Кивнул на стену:

— Там — двор.

Не, не поняла.

— Ты кричала в ту дырку (показал на уже заткнутый душник). Чего нам туда и лезть пришлось. Митрополит, мать его, богатенький. У него в покоях окна везде стеклянные. На зиму забиты, законопачены. А душники не везде есть. Тепло берегут, живут... в духоте. Чего съели — тем и дышат.

Ох, как хорошо мочалочкой по бокам пройтись!

— На дворе ныне народу полно собралось.

— И... и все слышали...? как я... как ты меня... как я про... И мои?

Я снова радостно улыбнулся.

— Конечно! И моих сотни две, и твоих десятка два. И местных с полсотни.

— И... и сын?

— Насчёт княжича не знаю. Но кто не услышал — тем перескажут. Да ещё и прибавят по уму своему.

Она, снова наливаясь краской, поднесла руки к лицу, попыталась закрыть глаза ладонями.

— Матка бозка... святый боже... стыд-то какой... опозорена-обесчестчена... пред людьми, пред всем миром...

Связанные рукавами моей рубахи руки оказались у неё перед глазами. Вдруг, придя в ярость, она, выкрикивая что-то неразборчивое, принялась рвать эти вязки, визжа и ругаясь. Пропотевшая ткань рубахи легко уступала бешенству её пальцев, но сам узел...

"Святая Русь" меня многому научила. Перевязка ран, фиксация переломов. Или вот такие: иммобилизирующие для здоровых. Пока здоровых. С болезненными последствиями вплоть до летальных или просто неснимаемые — по настроению завязывателя.

Она продолжала рваться, но не долго — безуспешность занятия постепенно доходила. Визги и ругань теряли экспрессивность и громкость, переходя в тихие слёзы.

Получилось. Аттракцион "говорящая женщина"... э-э-э... "громкоговорящая женщина" — прошёл успешно.

Давненько я собирал коллекцию текстов и режиссуры. Со времён "древнеегипетского" послания Кудряшка посаднице в Елно. Аннушка в Смоленске очень разнообразила своими "криками страсти". Софочка внесла немалую лепту.

Теперь я суфлировал монолог, "на лету" проводя аранжировку накопленного материала.

Посадницу ненароком убил Сухан. Аннушка удачно вышла замуж, прекрасная портниха, счастлива, иногда применяет тогдашние акустические наработки в семейном кругу. Софочка уехала, вволюшку попив моей крови, в Саксонию. Ныне, поди, там... выразительно звучит.

Каждая постановка уникальна. И по исполнителям, и по декорациям. Реплики сходные, но...

Подобных нынешней "акробатической" — мизансцен прежде строить не доводилось. "Смертельный номер: секс под куполом цирка. Без страховки, батута и репетиций". Барабанная дробь, "урежьте туш, пожалуйста". "Не то с небес, не то поближе раздались страстные слова...".

Ас-Сабах показывал своим ассасинам "говорящую голову". "Голова" рассказывала курсантам как хорошо в раю, как во всём прав "Старец Горы", как важно слушаться начальника. Что Пророк ну прямо исходит любовью к исмаилитам вообще и к "Старцу" особенно. Курсанты кайфовали, балдели и уверовались. Потом "говорящую голову" тайно отрубали от наивного тела и публично выставляли как доказательство "прямого вещания из рая".

Я не шейх, поэтому голову Агнешке рубить и на показ выставлять не буду. Гумнонист, извините. Да и жалко — волосы хороши.

Ещё радует, что остался "в правовом поле". В смысле: в рамках УК РФ. Здесь, сами понимаете, ни — УК, ни — РФ, но мне приятно.

Прикидывая возможные варианты, я придумал три. Чтобы склонить Агнешку к произнесению актуального текста требуемой направленности.

Можно было просто изнасиловать. Или — "с особым цинизмом".

Можно было запугать болью тела, подвесив, к примеру, под кнут. Не обязательно ж насмерть. Можно и легонько, чисто для повышения отзывчивости и восприимчивости. К моим рекомендациям. А уж потом, по свеже-поротому...

Можно было шантажнуть её сыном. Уже начал прикидывать монолог о его возможной судьбе. На основе одного Пердуновского эпизода.

Тогда в Паучью Весь пришли находники, мы туда прибежали ночью под дождём, влезли тайком в селение. И наткнулись на племянника одного из моих людей. С которого прохожие сняли кожу. Живьём. На глазах его матери, родственников и соседей. Освежевали мальчишку. В целях получения финансовой информации.

Там это произвело на меня... сильное впечатление. До сих пор помню шум ночного дождя, запах свежей крови в смеси с водяной пылью, моих блюющих от зрелища людей...

Можно было дать ей яркое, красочное описание процесса с известными уже, из моего святорусского личного опыта, деталями реализации...

УК РФ трактует все три варианта как преступные. Не только физическое насилие, но и психическое. Когда процесс происходит с согласия, но полученного с применением явной угрозы жизни и здоровью жертвы или близких.

Здесь удалось найти и реализовать четвёртый вариант.

Но вот что меня смущает: я грозил ей "карой божьей", настаивал на следовании "Символу веры". А вдруг в очередной редакции УК РФ и это будет квалифицированно как явная угроза жизни? Посмертной, например. Или — здоровью. Духовному.

Пугал бы калёным железом — прямая угроза. Статья УК. А обещание вечного поджаривания в преисподней её души? Душа — часть человека? Значит... Тут всё зависит от "православизации" государства, от сращивания властей. На этот раз — не с орг.преступностью.

Добрался до пальцев ног. Ради разнообразия — своих. И — промыл. Сполоснул и ещё раз прошёлся с мылом.

Так вот что я вам скажу: мужчина с вымытыми ногами чувствует себя лучше, чем даже мужчина с вычищенными зубами. И к одному, и к другому надо привыкнуть. Но потом... кайф!

Вылез из тазика, довольный принялся вытираться. Эта тёлка в ошейнике, уже отмумукала? В смысле: отплакалась?

Уже — да. Я тут "стою пред ней в одной харизме". И, по дрожанию ресниц понимаю, что она то пытается взглянуть на меня, то пугается и прячет взгляд.

"Настоящего мужчину видно, даже когда он голый".

Чего меня пугаться? Я, конечно, не Аполон, но и не чудище лесное.

Подошёл, вздёрнул за связанные руки на ноги.

— Чего глаза отводишь? Стыдно? Ты раба моя. У тебя ныне один стыд — не исполнить волю господскую. Ни бояре, ни слуги, ни родня, ни сын твой — пристыдить тебя не могут. Как корова в стаде: пастуха не послушать, подойник обернуть — стыдно. А иные телки да тёлки... лишь бы травку щипать не мешали. Поняла? Тёлка Болеславовна.

Она продолжала всхлипывать, дрожать, потихоньку успокаиваясь от моих слов, но более — от звука ровного, весёлого, уверенного голоса.

Взял за подбородок, заставил взглянуть прямо.

— Смотри. Смотри на господина своего и владетеля. На хозяина. Тела твоего и души. Отныне счастье и горе, радость и печаль твои — в руке моей, в глазах моих. Отныне наигоршая беда — не увидать господина, не узреть благосклонности на лице моём.

Она взглянула, дёрнулась, попыталась как-то спрятаться. Не видеть, не слышать... не быть здесь.

А по другим каналам? В смысле: тактильно.

Я куда успешнее того парня с летописной картинки: могу щупать невозбранно и без одежды. Теперь следующий шаг: сама.

Приложил её ладошки к своему телу.

— Чувствуешь? Стучит сердце. Сердце твоего повелителя. Это отныне — самое дорогое для тебя. Ни сыны твои, ни сама жизнь, ни даже и царствие небесное, не сравнимы с этим стуком. Пока оно стучит — и тебе есть свет, есть надежда. Затихнет — тебе мрак настанет, безнадёга повсеместная.

Она заторможено слушала звук моего, постепенно успокаивающегося, сердца. Впадая, кажется, в подобие транса.

* * *

Пульс мужчины, обычно, медленнее пульса женщины. Поэтому дамы, как правило, лучше высыпаются в супружеской постели, чем в собственной. Частоты двух близкорасположенных генераторов подстраиваются друг под друга. "Навязываемое" замедление позволяет быстрее заснуть и реже просыпаться.

* * *

Точно: сейчас выключится. Рано, рано спать, девочка.

— Помыться хочешь? Эй, вестовой. Воду вылей, шайку сюда. Воды... ещё ведро есть. Не надо.

Она рванулась, едва распахнулась дверь и в светлицу вскочил молодой парень из моей обслуги. Ошарашенно оглядел мебельную пирамиду, голую женщину, едва прикрытую водопадом волос до пят, стоящую, держа руки на груди совершенно голого, даже и без волос, мужчины.

Парень "завис". Потом игриво осклабился. Всё шире.

Пришлось сдвинуть волосы на её шее и, чуть провернуть ошейник. Рябиновым листком к зрителю. Помогло: зубы вернулись в исходное положение, морда лица уподобилась торцу кирпича. Выразительностью и цветом.

* * *

Моё — моё. Здесь так не принято.

Очень крестьянская страна с очень общинным населением. "Всё вокруг народное, всё вокруг моё". Это прорывается постоянно. И в отношениях к вещам, и в отношении к женщинам. Уже и в 20 в. большевикам ставили в вину стремление "обобществить баб". Не важно, что было на самом деле, важно, что противники большевиков, в рамках своих "границ допустимого", смогли такое придумать. А их сторонники — такую идею воспринять и распространить. Наоборот, идея о высылке "эксплуататорских классов" на Луну — даже не родилась.

— Русские полетели на Луну.

— Все?

Это — через поколение, другая эпоха, другие представления о возможном.

* * *

Ребята ко мне приходят нормальные, "типичные". Приходится "народные" привычки выбивать, мозги вправлять и прополаскивать. Утверждая "священное право собственности". Для начала — моей. Обычно такое удаётся довольно быстро. Но требует постоянного подкрепления. А штат у меня... переменный. Прослужив в вестовых год-два, парень, по талантам своим и желанию, продолжает обучение или уходит в гос.службу. Формальных преимуществ у них нет, но возле меня умные — умнеют. Да и я их знаю, судьбами интересуюсь. Многие выходят в начальники.

Есть в этом кругу и своя легенда, "маяк" — Алу.

— Вот же, холопчиком несмышлёным, рабёнышем иноплеменным, к "Зверю Лютому" попал. А ныне — хан. Ордой правит.

Это неправда. И Алу ныне не хан, и возвышение его — от отца, хана Боняка. Я в его судьбе лишь так, чуток подправил, помог. Но... легенда.

Развязал даму, пока воды наливал, она, чисто автоматически, подобрала волосы, посадил в тазик, начал намывать да приговаривать. Не важно — что, важно что по-доброму.

Успокоилась, перестала дрожать, отшатываться от моих прикосновений. Даже и "нескромных". Отдалась. Телом и душой.

"Что воля, что неволя...".

"Плетью обуха не перешибёшь".

Вдруг спросила:

— Ты... господин... сказал, что я души православные спасла. Во множестве. Как это?

— Спасла. Криками своими. Во дворе — полно людей. Час пройдёт — все всё до словечка знать будут. Ещё и своих выдумок добавят. Про то, как ты мужа под мечи полюбовника своего подвела. Дабы тот тело твоё белое мял да лапал. По похоти и прихоти твоей бабской.

Она вздрагивала от моих слов, собралась, было, снова заныть. Но я продолжил:

— Нынче ночью кто-то из местных побежит в город. Осады нет ещё, к стенам подход свободный. Утром про твою измену в городе узнают, к полудню на всех семи киевских торгах в крик кричать будут. Про то, как Великая Княгиня супруга своего венчанного, Великого Князя Киевского, Зверю Лютому на съедение выдала. За-ради крепкого уда чужого мужика. Лютого-лысого, дикого-безродного.

Она не выдержала. Сложила руки на краю лавки возле шайки, уткнула в них лицо и зарыдала. Я продолжал намыливать, натирать да смывать, это нежно-белое тело, наблюдая розовеющую кожу под моей мочалкой.

— Бабы-торговки разнесут новость по домам. Спросит иная мужа своего вечером: Куды ты, Микола? — Дык, на стену в очередь лезть.

Не ходи, — скажет, — не ходи муж мой. Оставайся в дому. На что тебе грудь под стрелы вражеские подставлять, за-ради вятших да главных кровь проливать? Вон, аж и на самом верху, в самом княжьем дому — измена. Сама княгиня, за ради блуда плотского, мужа своего под смерть подвела. Вятшие нас, людей простых, хоть бы по похоти своей — как тряпку старую выкинут. Не ходи, Миколушка, пожалей меня да деток наших малых. Ни за что, по измене, голову сложишь, сиротами нас оставишь.

Она постепенно затихала, вслушиваясь в мой голос, подставляя своё тело моим рукам.

Чуть слышно произнесла:

— Господи Иисусе... честь моя... имя доброе... все погибло... курва-изменщица... блудодея-душегубица...

Я же оптимистически продолжал:

— Призадумается тот Микола. Да и не пойдёт на стену. А и пойдёт, да, увидев приступ, вспомнит слова супруженицы своей, вспомнит о детках малых. И чего ради за бояр, за начальных людей, голову свою класть? Коль они все скрозь изменники? Коли даже и сама Великая Княгиня... как ты сказала? — курва-изменщица. Кинет тот Миколка щит с копьём да и побежит до дому. К жёнке своей под подол прятаться. Через что и жив останется. Будет дальше жить-поживать, детишек своих поднимать.

Слёзы её были уже все выплаканы, сил не осталось ни на страх, ни на стыд, ни на вражду. Вымытая и вытертая, была она перенесена в соседнюю комнату — опочивальню митрополита, и уложена на его кровать.

Ложе у грека... царьградское. С балдахином, резными столбиками, высокое, на ножках. Не знаю бывали ли здесь прежде дамы. Русый кудрявый волос на полу в заметённом мусоре мои слуги углядели. По длине... такие и в бородах бывают.

Агнешка бездумно расчёсывала свои прекрасные волосы: пред сном надо заплести косы. Я, устроившись у неё за спиной, наглаживал тихонько это нагое тело, никогда не встречавшееся ни жаркому солнцу, ни вольному ветру, ни тяжкой работе.

"Пластилиновая покорность": повернул, отклонил — так и замирает. Уже не дёргается, не напрягается. Привыкла.

— Я тебе всякого чего порассказывал. Расскажи и ты мне.

— Про чего сказывать-то? Господин.

— Расскажи, как ты мужу сына подкинула. Про Романа, про Подкидыша.

Бедро её, которое я в этот момент наглаживал, мгновенно напряглось. Дыхание сбилось. Старательно неизменяемый тон, стал, однако, тревожным.

— О чём ты, господин? Ничего я не подкидывала.

— Плохо. Исповедь ложная. Метанойя не состоялась. Ты не переменила ума своего. Я не хочу тебя наказывать, но что делать с лживой, негодной рабыней? Как не стыдно тебе передо мной и перед Господом, за лжу свою?

— Я не... не...

— Брось, Агнешка. Упорствуя, ты лишь отягчаешь преступление своё. Да и глупо это. Иль ты думаешь, что меня "Зверем Лютым" прозвали лишь за умение мечом махать да головы рубать? Зверю надобно умным быть. Западни — избежать, добычу — загнать. А уж Лютому Зверю — особенно. Не лги мне. Никогда. Поняла?

— Д-да... господин...

— Тогда сказывай. А начни... С той поры, когда матушка твоя Саломея, первый раз мужа тебе выбирала. Тебе сколько годков тогда было?

— Три... нет, четыре.

* * *

История Агнешки типична для феодальной принцессы. Это то, о чём мечтают юные девицы, начитавшись рыцарских романов.

Принцесса — товар. Её тело, душа, судьба... предмет сделки. Точнее, предмет, удостоверяющий соглашение сторон. Сургучная печать на протоколе о намерениях.

Мать Агнешки, Саломея фон Берг, была дамой с выраженным стремлением к доминированию. Польше это дало "Статут" Болеслава III Кривоустого и столетия феодальной раздробленности. Мужа она втягивала в войны, из которых минимум две — с Мономахом и мадьярским Белой II Слепым закончились поражениями. Поляки занимали Поморье и Руян, но справится с немцами, даже в союзе с датчанами, не смогли.

Раздел Польши, проведённый по "Статуту", оставил в её руках "вдовью долю" — целое княжество. Там, в её столице Ленчице, происходили многие важные события.

Саломея не только вправляла мозги мужу, но и рожала. За почти 30 лет супружества она родила двенадцать детей. Едва королева умерла, как более не сдерживаемые железной волей этой женщины, её сыновья передрались друг с другом.

Но сперва она их обезопасила.

Она была второй женой. От первой остался сын Владислав. Который и должен был стать королём. Но Саломея сказала "нет", и пасынок получил в истории прозвище "Изгнанник".

Открытый конфликт между мачехой и пасынком начался с того, что Саломея собрала у себя в Ленчице съезд, который решил выдать вот эту Агнешку, тогда четырёх лет от роду, за сына Киевского Великого Князя. На тот момент — Всеволода Ольговича из черниговских "Гориславичей". Про него и его братьев — забитого насмерть киевлянами монаха Игоря и отдавшему Долгорукому права на "шапку" при "основании Москвы", неукротимого мстителя за брата, Святослава (Свояка) — я уже...

Повернись судьба чуть иначе, и маленькая девочка, которая со скуки норовила побегать под столом, за которым шли важные межгосударственные переговоры, поехала бы в жёны Гамзиле. Да только конь у соглядатая резов был, а у стражников — нет.

Изгнанник резко подсуетился и Киевский Князь передумал. Сам выдал свою дочь Звениславу за сына Изгнанника.

Агнешка росла, мечтала свои детские мечты о прекрасном принце на белом коне, который отвезёт её в величественный замок, где она будет хозяйкой.

Принцессы — товар скоропортящийся: девицу уже начали приуготовлять к постригу в монастырь в Цвихельтене. Тут "власть переменилось": император Конрад III, который поддерживал Изгнанника, мужа своей единоутробной сестры, поехал во Второй Крестовый поход. Саломея выдохнула и померла. Старший братец принялся искать место для успешного кап.вложения своей младшей сестрёнки.

— О! Да тут же Волынь недалече! А Волынский князь нынче — Великий Князь Киевский. Брачуемся!

Брат, следующий Болеслав (IV, Кудрявый) сделал правильный выбор: Изя Блескучий в очередной раз выбил Долгорукого из Киева и стал Князем Великим. С точки зрения интересов Пястов — верно. С точки зрения двенадцатилетней, к этому времени, девочки... а у неё есть точка зрения? — Нет. И быть не может. Брат-сюзерен сказал — встала-пошла. В замуж.

В конце пути трепещущая в радостном ожидании неведомого мужа, семейного счастья, своего дома... девочка обнаружила, что избранник её уже женат.

— А... а как же...?

— Погодь. Сща исправим.

Я уже упоминал странность святорусского "Устава церковного": церковь берёт 12 гривен за развод венчанных супругов. И 6 — за развод супругов невенчанных.

Здесь — дешёвый вариант.

Процедура развода исполнена, вчерашняя не-вполне-жена из терема съехала. Венчальный обряд идёт без проблем. Но уехала-то "бывшая" недалеко, через улицу перейти. И увезла с собой сына. Отцом и дедом признанного Святослава. Старший сын — законный наследник.

Повтор судьбы её матери: девочка-мачеха.

На это накладывается разница в возрасте: ей — 12, Жиздору — 24. О чём ему с ней трахаться? Ей бы ещё в куклы играть, а он уже воин, полки в битвы водит. Взрослый мужчина. Достаточно резких обычаев, нравов и габаритов.

"Молодой" исполнил супружеский долг. Так, что "молодая" утратила лёгкость прежней девической походки. Окинул по утру эту мелочь сопливую в платочке и... сбежал к "бывшей".

Тут война, события разные. Муж то в Венгрии войско набирает, то половцев режет. Жена подрастает, но детишек нет. Поскольку муж не попадает. Нет, не туда, куда вы подумали — в "график".

Время идёт, Изя доказал, что "если стол не идёт к князю, то князь идёт к столу". Сидит в Киеве, Долгорукий угомонился, поддержка Пястов уже не критична. Не критична стала и "малолетняя печать сургучная".

Жиздору она тоже не нужна — у него другая есть. Люди вокруг начинают намекать на её бесплодие.

И правда: три года замужем, 15 лет, восьмиклассница. И — без пуза. Почему? Кара господня? — Фактор объективный, можно отправить взад в Краков. А мы запустим новую полит-игру. С поиском новой невесты в качестве печати на новом договоре. С кем-нибудь другим, кто нам интересен как перспективный союзник. Например с... Грузией.

Этот вариант в РИ Изя Блескучий разыграл сам. "Тётушка Русудан", тётушка будущей царицы Тамары, двенадцати лет от роду, была привезена в Киев. Где за пару месяцев ухитрилась ухайдокать пятидесятипятилетнего Изю насмерть. Я про это уже...

Агнешка — не южанка Русудан, у неё отношения с мужем вовсе не жаркие. Они-то и видят друг друга редко, нимало от этого не печалясь. Однако, бывают обязательные торжественные мероприятия.

Муж с свёкром возвращаются с победой над галичанами на реке Сан, большой пир. Свёкор, чуть подпив, громко удивляется:

— Здоровая девка выросла. А не брюхата. Уж не порча ли на ней? Ты, сынок, как?

— Пашу и засеваю. Да только не будет плода от сухой смоковницы.

За большим столом пересмешки да перегляды. Агнешка рывком встаёт с места, собираясь уйти. Окрик свёкра:

— Куда?! Из-за стола без спросу? Сын, да ты, верно, жену и вежеству не учишь?!

Ей становится дурно. От жары, от волнения, от обидных слов. Она едва не падает, её тошнит, голова кружится, бледность. Сквозь туман голос свёкра:

— А мы, пожалуй, напраслину на княгиню возводим. Ты в тягости?

Она пытается встать на ноги, пытается вырваться из поддерживающих рук служанок, худо соображая трясёт головой.

— Вот сынок, точная примета: как баба без памяти падать начала, значит под сердцем дитё завелось.

Это относительно справедливо: здешние дамы просто так в обмороки не падают. "Падающие" — уже выпали, по кладбищам лежат.

Отлежавшись пару дней, молодая княгиня обнаруживает, что свёкор и муж куда-то ускакали, а все в замке уже в курсе, уже высчитали день, когда ей рожать. И спорят лишь о поле ребёнка. Все уверены, что по приметам будет мальчик, но допускают возможность божьего неудовольствия в форме девочки.

Феодалы — им нужны наследники.

Объяснять, что всё это ошибка — некому. Перспектива гнева мужа и свёкра — пугает до икоты. Икоту засчитывают в приметы.

Она молчит, надеется, что всё это как-то... само рассосётся. А окружающие стараются её опекать, услужить. Оберечь. Лоно и чрево, будущего князя носящее. Любопытствуют, расспрашивают, оглядывают фигуру, заглядывают в глаза, в спальню и мыльню.

В истории известны случаи, когда страстное желание родить наследника приводило королев к ложным беременностям. У Агнешки такой силы самовнушения нет. Она просто умирает от страха. С ужасом ждёт конца, истечения срока.

"Всё открылось. Уезжайте".

Банкиру, получившему такую телеграмму от Конан-Дойля, хорошо: пароход, загранпаспорт. А ей куда?

— В то лето муж снова на войну пошёл. Половцев на Псёле бить. Жарко. В замке хоть шаром покати: господа из города — слуги в шинок. Я уж из покоев не выхожу, ноги не держат. Страшно. Хоть вешайся. Тут Крыся, кормилица моя... Ты её видел — на дороге Боброка от казни спасла. Говорит: родить ты не можешь, раскрыть обман не можешь. Остаётся один обман другим закрыть. Другая баба родит, мы у неё ребёночка выкупим, твоим покажем. Мальчика. Как им жаждется. Мне опять дурно. Ночь проплакала. Утром говорю: делай. Через день, заполночь, приносит. Младенчика в тряпке. Грязненький, страшненький. Мы и изобразили. Будто это я... Да я-то, честно, без чувств почти все те дни. Крысю расспрашивали, она всё молодостью моей отговаривалась. Первый раз, де, скромность-неискушённость...

Младенец, объявленный сыном Мстислава и Агнешки, был крещён Романом. Его сразу забрала прислуга, матери показывали лишь изредка.

Нервное потрясение не прошло для Агнешки бесследно — она долго болела. И добрых чувств к "сыну" не испытывала.

— Я надеялась. Что это как-то... само собой... Я ж показала, что могу родить, что не с чего меня выгонять, нет на мне порчи. А этот... мало ли что, маленькие дети часто мрут.

"Этот" — оказался не из "частых". Сперва у Агнешки была надежда, что "сын" не доживёт до возвращения супруга. Но что-то сделать самой, как-то "приспать" желанное-нежеланное дитя... Да и не просто это: ребёнком занимались слуги.

Через год умер свёкор, через два Долгорукий выбил Жиздора с Волыни. Тот, вместе с семейством, бежал в Польшу. Ещё через год Жиздор вернулся на Русь. Воевал с галичанами, поддерживая Ивана Берладника, бился с черниговцами, помогая дяде Ростику. Я про это уже...

Агнешка, войдя в возраст, родила, через пару лет, ещё в Польше, мальчика, Всеволодом назвали. Года через три — второго, Володеньку. Старший нынче остался во Владимире Волынском, с братом Святославом, младший поехал вместе с ней и отцом. Сегодня утром все трое вместе отправились из Киева. И повстречали "Зверя Лютого" на дороге.

— А откуда прозвание "Подкидыш"? Кому-то говорили?

— Нет-нет! Как можно?! Это ж... смерть!

— Так откуда?

— Не... не знаю я. Говорят, от ляхов. Что я его, вроде, подкинула братьям в Краков. Он же там долго жил.

— Ты вернулась на Волынь вместе с мужем?

— Нет. Я ж говорю: у братьев жила. Там и Всеволода родила. Ещё через год приехала во Владимир. Ещё через два — Володеньку. А Роман у братьев моих оставался. Да и... не мил он мне, противен. Может, думаю, он без меня, в чужих людях...

— Муж знал?

— Н-нет. Сперва. Потом... измучил он меня! Дрался, обижал по всякому. А тут... у Володеньки — зубки режутся, у Всеволода — жар вдруг... А этот... пьяный да наглый... Говорит: один квёлый, другой — приблуда ляшская. Ну, что я его у братьев в дому родила. Ничего, говорит, сдохнут щенки — у меня орлы останутся, им и землю отдам. Тут я и высказала. Что старший — ублюдок от сожительницы невенчанной, второй — вовсе подкидыш от незнамо кого, третьего он ляшёнком назвал. Так что, молись, муженёк, чтобы Володенька жив был — единственный тебе точный наследник.

— А муж?

— Пьяный он был. Побуянил малость, спать завалился. По утру и вспомнить не мог. Только... как-то посматривать начал. Про Романа слуг расспрашивал. В Краков людей посылал. А звать в отцов дом... не велел.

Она бездумно смотрела в стену опочивальни, вспоминала дела давние, водила гребнем по уже расчёсанным волосам.

— Вскоре младший мой брат, Казимеж, из заложников от Барбароссы вернулся. Два бездомных, безудельных, нелюбимых. Я, когда малая была, за братом ходила, присматривала. Вот и он взялся присмотреть за... за сыном моим. Как-то сошлись они, дядя с племянником. Отец во Владимир не зовёт — Роману и хорошо. Да и мне... нет его на глазах — будто и вовсе греха на мне нету.

Она тяжело вздохнула.

— Двенадцать лет Роман там прожил. Уж и веру католическую принять собирался. Тут братья в поход на язычников пошли. Генрих погиб, удел его, Сандомир, к Казимежу должен перейти. Болек, старший, не отдаёт. Казик с Мешко на брата войной пошли... У Казика дел много, на Романа времени нет. Здесь Ростик умер, муж в Киеве сел. Роман и приехал к отцу. Тот на него... злобится. Не понять с чего. У него и так-то норов... Жиздором не спроста прозвали. Послы новогородские пришли, дебрями лесными пробрались: "Дай нам, Великий князь, сына во князи. Как по старине — старшего". Муж фыркнул: старший, де, мне наследник, отцов удел держит. Берите второго, "Подкидыша". Типа пошутил. Роман и понял, что в отцовом дому ему доли не видать. Пошёл в Новгород да стал господе Новгородской угождать. Коль ворогов резать-жечь, так особенно. Жестоко как-нибудь.

— Так он знает?

— Откуда? Нет. Но... молву-то и он слышит. И видит, что и я, и... отец — к нему неласковы.

Не меняя выражения лица и тона, вдруг спросила:

— А ты — знаешь. Не — догадываешься, не — слышал. Знаешь. Откуда?

— Эх, Агнешка, рабыня моя свеже-похолопленная, я ж — "Зверь Лютый". Мне многие тайны, от обычных людей сокрытые, известны.

Глава 554

* * *

"Берестечковая война". В русских летописях не упомянута. Польские хроники... недостоверны и политизированы.

Сам эпизод содержит элемент... редкостный.

Через тринадцать лет (в РИ) Роман будет князем в Бресте (Берестье). И вот эта Агнешка публично объявит, что он ей не сын, что он не сын её мужа, что вообще — подкидыш. Объяснит, что пошла на такой обман из-за задержки с беременностью и страхом развода.

Услышав про "нечестие" князя, жители Бреста восстанут и выгонят Подкидыша из города. А его дядя, к тому моменту король Польский Казимир II Справедливый, придёт племяннику на помощь и восстановит власть того над городом.

В средневековье полно эпизодов с внезапным обнаружением незаконнорожденности наследников. История восшествия на престол Ричарда Глостера — один из примеров.

Инициаторами объявления наследника незаконным являются, обычно, другие родственники, претендующие на наследство. Иногда так поступает родитель, отстраняя нежелательного наследника в пользу более приглянувшегося.

Подобные истории рассказывают своим детям особо честолюбивые матушки:

— В тебе течёт кровь великих Гоген-Фоген-Штауфенов! Про Иисуса слышал? Мой муж тоже был "плотником". Ты не сын покойного супруга, барона фон дер Швальден, а плод тайной любви самого императора!

Но подобного — объявления своего старшего сына безродным подкидышем — я не нахожу в этой эпохе. Какие-то внешние причины, давление, которое бы могло принудить Агнешку к такому заявлению — не видны.

Что мог сделать Роман, чем так досадить Агнешке, чтобы она пошла на такое?

Это последнее упоминание её в летописях. Где, как, когда она умерла, где похоронена — неизвестно.

Русские летописи, в части касающейся Волынского княжества в эту эпоху, весьма отрывочны, а польские...

"...деятельный Казимир, полагая беспричинную бездеятельность противной природе, обратился к соседним землям, не терпя замкнутости в пределах родины. Вторгшись на Русь, он нападает прежде всего на город Берестье... решив вернуть его первородному сыну своей сестры (Роману Подкидышу — авт.), неоправданно изгнанному братьями из-за того, что мать, по причине скрытой ненависти, наклеветала, будто он [ей] не сын, а был подложен, когда не было надежды на потомство. Это обстоятельство, хотя и не предрешавшее вопроса, как то было на самом деле, в глазах многих показалось порочащим его имя. Поэтому граждане, считая недостойным, чтобы какой-то незаконнорожденный княжил над князьями, решительно бунтуют; но даже и предводители войска весьма смущены этим".

Нестыковки режут глаз и травмируют логику.

Кто инициатор "Берестечковой войны"? Казимир, который от "беспричинной бездеятельности" "обратился к соседним землям", "не терпя замкнутость в пределах"? Который "нападает", "вторгается на Русь"? Или Роман, выгнанный "волей народа" и просящий помощи дяди?

"...обстоятельство, хотя и не предрешавшее вопроса..." — незаконность наследника не предрешает вопроса незаконности наследования в феодальной системе? — Расскажите такое в любой европейской королевской семье и вам отрубят голову.

Бресту приходит на выручку "белзский князь Всеволод с князьями владимирскими, с галицкими боярами, с отборными отрядами чужеземцев, с тысячами парфян. С горсткой воинов Казимир смело вступает в бой...

Когда решительное сражение гремело уже долго, тогда только друг за другом спешат люди Казимира, оплакивая звезду своей славы как уже угасшую. Но завидев знамя победоносного орла, пробиваются сквозь горы трупов с поздравлениями; они тем более празднуют победу, чем явственнее обнаруживается триумф Казимира, так что из стольких тысяч неприятелей один их князь едва спасся благодаря стремительности коня. Всех или истребил пресытившийся кровью меч, или обратившихся в бегство поглотили вздымавшиеся волны потока, или сдавшихся предал оковам победитель....

...Казимир поставил того князя, какого собирался. Но спустя совсем немного времени поставленный князь умирает от яда, поднесенного своими же. Область умершего Казимир предоставляет владимирскому князю Роману, рассчитывая на [ответную] уступчивость... Его же щедрый Казимир за отличия в заслугах отличил также Галицким королевством...

После этого такой ужас охватил королевства востока, что все они содрогались от [одного] мановения Казимира более, чем дрожащие листья...".

"Королевства востока" здесь — русские княжества.

Хорошо видно, что "ещё Польска не сгинела", но уже "пованивает". В форме неудержимого самовосхваления.

"Наградить" можно тем, что тебе принадлежит. Однако Галич — не владения Казимира. Эдак и Путин может "отличить" Польшу тем же Галичем.

Какого князя "Казимир поставил..., какого собирался"? Казимир Справедливый не восстановил "справедливость" — не вернул сыну сестры его удел?

Польский ставленник "умирает от яда, поднесенного своими же". Поляками?

Про поздравления на горах трупов... оставим.

Чем дальше от события, тем "запах мозговой гнили" сильнее. Ян Длугош (15 в.) ещё более патетичен:

"Известие об отпадении города Бреста и области, расположенной по реке Бугу, побудило князя и монарха Казимира немедленно взяться за оружие. Собрав воедино конные и пешие войска, он стремительным маршем подходит к Бресту, осаждает его и в течение двенадцати дней побеждает и захватывает. После того как под топором пали головы зачинщиков измены, он строит там укрепление, господствующее над городом, и, снабдив [его] крепким гарнизоном, чтобы держать народ в повиновении, ведёт войско на город Галич и [его] землю, чтобы восстановить своего родственника..., которого братья под лживым предлогом, будто он — не законный [сын], а рождён от тайного и незаконного брака, изгнали из королевства.

Большинству польской знати этот поход казался тягостным, они с трудом выступили в него, втайне и негласно упрекая князя Казимира за то, что не ограничиваясь собственными войнами, он берётся за войны внешние, не обещающие ни удачи, ни выгоды; кроме того, недостойно, чтобы они в несправедливой войне вдалеке от дома безвозмездно сражались за человека сомнительного и тёмного происхождения...

Уже дошли почти до Галича, и на следующий день готовилась осада галичан, как вдруг разведчики сообщают, что приближаются князья Всеволод Белзский и Владимир Галицкий... со всеми русскими князьями и боярами и вражеским войском.... поляки осыпают упрёками своего князя Казимира... жалуясь, что их подвергают очевидной опасности и чуть ли не предают русским. Ведь они видели, что русское войско несчётно, словно все русские земли, как сговорившись, соединились на погибель полякам. Кроме врождённой ненависти к полякам, русских толкали на бой замеченная ими малочисленность поляков и собственная многочисленность, а также гадатели, которые на вопрос об исходе войны, предсказывали им всяческую удачу, а полякам — бедствия.

Казимир... ободряет воинов, указывая, что русское множество составлено, за редкими исключениями, из ничтожных рабов и если не давать им волю, то они легко уступят победу... Подбодрив такими [словами] воинов и воодушевив их надеждой на победу, он... велит трубить сигнал к началу битвы... Тут на правом крыле польская фаланга, прорвав и смяв строй русских, простерла мечи на остальные русские полки, тогда как на левом крыле русские разбегаются...

Князья Всеволод Белзский и Владимир Галицкий, чтобы не попасть живыми в руки Казимира, меняя лошадей, ускользают от преследователей. Большое число русских в том сражении было или убито, или пленено, русский лагерь, полный всякого добра, разграблен по приказу Казимира, да и галицкая крепость и город немедленно сданы победителю Казимиру, который препоручает его... своему родственнику, взяв с него прежде клятву, что тот никогда не оставит ни его, ни польский народ ни в счастье, ни в несчастье...".

Это — текст 15 века. Ещё нет объединения с Литвой, полонизации западно-русских земель, Ливонской войны, Смутного времени, разделов Польши. У Польши и Русского Государства вообще нет общих границ — между ними Великое Княжество Литовское. Но король Польский рассуждает об "отпадении" (от Польши?) Бреста. Творит там суд и расправу, рубит головы за измену (кому?), строит укрепление и ставит гарнизон. Т.е. — "на чужой земле".

Агрессор, захватчик. Герой польского хрониста. Причём ляхи понимают, что "недостойно, чтобы они в несправедливой войне вдалеке от дома безвозмездно сражались за человека сомнительного и тёмного происхождения".

Характерно сочетание: "безвозмездно" и "в несправедливой войне". А если "возмездно", то война — "справедливая"?

"Кроме врождённой ненависти к полякам, русских толкали...".

Откуда такое? Длугош составил описание "Грюнвальдской битвы", где смоленские ("русские") полки бились бок о бок с польскими хоругвями, он не мог не знать, что в 12 в. Пясты — главный брачный партнёр Рюриковичей.

Длугош приписывает противной стороне собственные чувства? Свою "врождённую ненависть"?

"Противной" — почему? Русские и поляки в его эпоху не воюют друг с другом, языки и обычаи весьма сходны. Разница? — В католицизме.

"...русское множество составлено... из ничтожных рабов" — вот так должен говорить настоящий, восхваляемый, "Справедливый" польский король! Объект для подражания всех "правильных" правителей Польши.

Забавно: и 12, и 15 веках Русь отстаёт от Польши по уровню рабства. На Руси крепостное право становится общепринятым к исходу 15 в. после законов Ивана Третьего. В Польше уже давно все крестьяне — холопы. Но "русское множество... из ничтожных рабов". А польское? — Нет!

И тут включается вторая идея: войско — не народ, а шляхетство. А шляхта — не поляки! "Мы — сарматы!".

"Сарматизм" и католицизм (Длугош — успешный дипломат в католическом мире) закономерно дают русофобию. Реал прорывается лишь надеждой, что русский князь "никогда не оставит ни его, ни польский народ ни в счастье, ни в несчастье".

Какие-то... брачные клятвы.

Длугош пересказывает, в этой части, более древнюю хронику Винцента Кадлубека, современника событий, советника королей, краковского епископа, в 1764 году причисленного католической церковью к числу блаженных. "Хроника и происхождение королей и правителей Польских" Винцента в своей последней части является свободным изложением его видения событий.

Главным отрицательным героем Кадлубека является русский князь Роман Мстиславич (Подкидыш — авт.), которому, среди прочего, Винцент приписывает террор в отношении галицкой знати (с описанием зверских казней, изобретавшихся Романом).

"Повествование в пределах "русских сюжетов" подчинено идеологической сверхзадаче воспитания будущих поколений польских интеллектуалов в духе презрения и ненависти к православной Руси, которая настойчиво изображается как естественный объект для польского завоевания".

Это — о сочинении конца 12 в.

"Хроника" Кадлубека представляет собой образец средневековой польско-католической пропаганды. Временами довольно красочной:

"[Болеслав] подверг Володаревича (Остомысла — авт.) немедленному наказанию, и не хитростью, не обманом, а справедливым молниеносным ударом: яростнее вепря вторгся он на Русь, прямо к самому врагу. Однако тот, зная за собой злодеяние, в какой-то внезапной метаморфозе обращается в лань, бросается в лесную чащу, прячется со зверями в ущельях и дебрях. Не найдя его, Болеславичи еще более ожесточаются, неистовствуют среди брошенного стада свирепее, чем львы, чем тигрицы, лишенные детеныша. Нет милости ни к самим вождям стада, ни к носящим плод, ни к приплоду; упиваются не столько кровью, сколько истреблением всего стада. Не щадят ни городов, ни предградий, ни крепостей, ни сел, не спасают ни возраст, ни слабость пола, никого ни высокая должность, ни благородство крови не избавляют от кровавой чаши. Униженно склоняется блеск надменного золота, тщетно множит мольбы окаймленная пурпуром тога...

Вот так одних укротил взмах мстительного меча, других в прах испепелил пожар. Ибо напрасно бросать пух, чтобы остановить бег ревущего потока, и где неистовствует меч, напрасны мольбы о пощаде. Так стократным мщением Болеслав воздал Володаревичу... вполне заслуженное наказание за коварство и вероломство".

Это должно внушать уважение? Взбесившийся псих окровавленный — образец для подражания? "... упиваются не столько кровью, сколько истреблением всего стада" — так следует всегда поступать с русскими?

Как и во всякой нац.пропаганде, Кадлубек "лепит лажу": увлекаемый пафосом своей проповеди польского превосходства, не замечает внутренних противоречий собственного изложения. Упрекает Подкидыша в жестокости, "врождённо" свойственной свирепым русским дикарям-схизматам. Но восхваляет деяния Болеславичей: "Не щадят ни городов, ни предградий, ни крепостей, ни сел, не спасают ни возраст, ни слабость пола, никого ни высокая должность, ни благородство крови не избавляют...".

Пясты — людоеды на свободе? Маньяки с железяками?

Не задумывается о том, что детство и юность Романа — время формирования личности — прошла в королевской семье. Что такой-сякой, жестокий и вероломный русский князь является, по сути, воспитанником восхваляемого Казимира Справедливого. Его выдвиженцем, ставленником.

"Сукин сын. Но — наш сукин сын".

Точнее: сын сестры короля.

Такие "идеологические фильтры" тем более забавны, что Кадлубек был лично хорошо знаком с Казимиром и Романом.

Винцент, скромный монашек из цистерианского ордена (про "неукротимого Бернарда", связанного с этим орденом — я уже...) является также "отцом-основателем" одного из самых долгоиграющих маразмов в истории европейских идеологий — "сарматизма".

Основа идеологии польской знати. Социальный расизм: аристократия — потомки сарматов, простонародье — славян и балтов.

— Славяне — быдло, рабы. Поляки — славяне. Значит — мы (шляхетство) — не поляки, а... сарматы. Поэтому мы — прирождённые господа в этом море балто-славянского холопства.

Нечто похожее звучит через столетия в пропаганде немецких нацистов и некоторых их союзников (хорваты...):

— Мы — арийцы. Все остальные — тупые недочеловеки. Поэтому мы должны властвовать на этим двуногим быдлом. Для их же блага и прогресса.

Забавно, что в числе первых целей для превращение в унтерменш оказались именно поляки. Без разделения на славян и сарматов.

Откуда взялось у Винцента название давно исчезнувшего, оставшегося только в сочинениях древних авторов, народа?

Аврелий Виктор, в произведении "О цезарях", пишет, что во время провозглашения цезарем Константа (320-350гг.), были разгромлены полчища готов и сарматов. Сократ Схоластик сообщает, что в год смерти Валентиниана (321-375гг.), сарматы напали на Римскую империю, перейдя Дунай в области Реция. Это последние упоминания. Потом приходит Аттила, готы бегут на запад, сарматы исчезают.

Кажется, общность "полчищ готов и сарматов" и привела Винцента к мысли о "сарматности" польской элиты. Он знает, что пруссы — готы (геты):

"Казимир... отважно вооружается против жестоковыйной свирепости полешан, до тех пор никем не поверявшейся военной доблестью... Полешане — это род гетов, или пруссов (Prussi), народ жесточайший, ужаснее любого свирепого зверя, недоступный из-за неприступности обширнейших пущ, из-за дремучих лесных чащ, из-за смоляных болот".

Если пруссы — готы, то где же их спутники — сарматы? Вот они мы! Но не дикие, а облагороженные верой Христовой.

В истории многократно бывало так, что один народ, покорив другой, создавал государство, в котором покорённые были нижним сословием, а победители — высшим. Гумилёв называл такие, этнически-сословно разделённые государства, "химерами".

Так в Англию пришли нормандцы и стали господами-баронами. Или парфяне в Персию и стали династией Аршакидов.

Этносы со временем сливались. "Химера срастается".

В Польше удалось запустить и веками поддерживать обратный процесс: сделать из одного народа два. Из социальной дифференциации вывести дифференциацию этническую.

Многие аристократы возводили свою родословную к тем или иным древним иноземцам. Монархи 16 в. постоянно доказывали, что они от Цезаря или Августа. Но не меняли свою этническую идентификацию. Иван Грозный, хоть и был "потомком Юлия по прямой", не считал себя латинянином.

Для соц-дискриминации ввести этно-дискриминацию. Для чего придумать этнос. О котором мало что известно, но у древних авторов — упомянут. И, вроде бы, в недалёких местностях когда-то обретался.

Чем им так глянулись сарматы? На кривых ногах... пахнут по-конски... Можно ж было придумать какой-нибудь "пропавший римский легион" или "случайно отставших спутников Одиссея"...

Лажа — запущена, лапша — развешана, химеризация Польши началась. В 12 веке. Только победа Красной Армии, приход к власти коммунистов с их анти-этническим, классовым сознанием несколько сбили многовековой польский само-расизм.

Последствия "этнизации" элиты очевидны: этнократия.

Если человек храбро бился на поле боя, то его можно произвести в рыцари, в дворянское сословие. Но "произвести в сарматы" невозможно — с этим надо родиться. Можно уравнять законом в правах литовскую или запорожскую верхушку. Но, все равно — "второй сорт". Поскольку — не сарматы.

Множество людей, энергичных, талантливых... прежде всего из самих поляков, отсекались от государства, от активного участия в общественной жизни.

Это ж поляки! Пшеки, пан! Славянское быдло! Им оружия давать нельзя! Война — наше, исключительно сарматское, занятие!

Франция набирает солдат по найму. Своих, французов. Россия устраивает рекрутские наборы. Из своих, русских. Шведы вводят "индельту" — милиционно-территориальную систему комплектования. Из шведов.

У поляков — или шляхта в хоругвях, или иностранные — венгерские, немецкие — наёмники. Шляхта, конечно, размножается как кролики, куда быстрее самого народа. Но едва приходит эпоха "больших батальонов", как всё сыпется. "Сарматов" не хватает, а брать в армию поляков... "множество... из ничтожных рабов... легко уступят победу".

Расширение государства сталкивается не только с обычным противодействием присоединяемых, но и с отвращением. Никто не хочет идти в "ниже пояса" сарматской химеры. Северские князья и часть литовцев — бежали в Москву. Верхушка местных на Подолии или Волыни восставала. И отвечала на презрение людей, в которых веками вбивалась идея нац.превосходства, "сарматизма" — массовыми кровавыми расправами.

А те не могли понять: за что?! Вы же — быдло, славяне. Мы — господа, сарматы. Такова воля божья. От сотворения мира.

"Бремя белого человека".

Не "человека" — сармата.

В средине 18 в. Ломоносов приобщает к своим успехам в части естественных наук и технологий труды по истории. Три актуальных противника Российской империи в этот период: Швеция, Пруссия, Польша. В части шведов "убивает" норманскую версию, выводит Рюрика из Пруссов. Соответственно, шведы "нам никто и звать их никак". Попутно Пруссия становится исторической прародиной, что и обосновывает создание Кенигсбергской губернии.

С Польшей чуть замысловатее. Ломоносов объявляет сарматов предками славян. Всех. Что пан, что хлоп — одного корня.

"Вставай, сарматством заклеймённый,

Весь мир холопов и рабов...".

Сталин как-то говорил, что Россия не воюет с немецким народом, что немцы — первая жертва Гитлера, немецкого нацизма. Первая жертва "сарматизма", нацизма польского — сам польский народ. Многовековая жертва.

Буду в Польше — пришибу этого Кадлубека. Или — нет. Не идеи движут миром, наоборот: мир схавывает то, чего он жадно алкает. Разные словеса висят в воздухе постоянно, но становятся силой, "овладевают массами", только тогда, когда именно эти идеи стали желаемы, потребны.

Пришибу одного — будет другой. Возможно, не столь литературно изысканный. Тот же "сарматизм", только более вульгарный.

"Тут не Винцента менять надо, тут вся система прогнила".

Но что же так "вонько сдохло" нынче в Польше, что запустило процесс, который будет отравлять "духовную среду" и 21 веке?

Кадлубек? Ты ж его знаешь, девочка: Винцентий Богуславовович Магистр. Прозвище "Кадлубек" пристало в РИ к нему позже, посмертно.

Через пару лет судьба свела меня с князем Казимежем. В свите был молодой, чуть за двадцать, монах-цистерианец. Он только что вернулся из Болоньи, отчего и получил прозвище "Магистр". По диплому: "магистр свободных наук".

Меня, в юности первой жизни, частенько называли "Профессор" или "Доцент". Человек со сходным по смыслу прозвищем, не мог не обратить на себя моего внимания. Он, и в правду, был неглуп и хорошо образован. Сыпал латынью, цитировал отцов церкви, понимал греческий, владел немецким... белое одеяние с чёрным скапулярием, чёрным капюшоном и чёрным шерстяным поясом. "Брат" Бернарда Клервосского.

Я посчитал, что идеи Неистового Бернарда, выраженные в булле римского папы как Tod oder Taufe (уничтожить или обратить), направленные против европейских язычников, полезно знать. Пригласил Винцентия прочитать курс лекций в Муроме.

Он был потрясён размером, богатством, разнообразием нашей страны. Поступил ко мне в службу. Его чёрный фартук (скапулярий) вызывал доверие у католиков, ряд порученных ему миссий, в Сицилии, Апулии и Тунисе, например, были весьма важны.

Позже он увлёкся разбором архивов, хрониками, сочинительством. Его трактат "Небо славян", в котором он, цитатами из "Ветхого Завета" и трудов отцов церкви, обосновывает славянство первых людей (Ева - ляшка, Адам - вятич) и доказывает, что исторической прародиной славян является "Седьмое небо", а конкретно — пыль у правой передней ножки престола господнего, довольно известен. Винцента называют основателем панславянизма.

Как оно мне? — Ну, есть же у нас пантуркизм, панугрофиннизм, пангрекизм, пандревнеримлянизм... Давим помаленьку, чтобы от дела не отвлекали. Коли у нас "двунадесять языков под одной шапкой", то таким "панам" место в Пустоозёрске. Серьёзные-то люди семью кормят, страну строят. Им "панство" без надобности.

* * *

Агнешка вырубилась, едва коснувшись щекой подушки. Ещё бы: сутки такой насыщенности бывает раз в жизни, да и далеко не во всякой. А она хорошо смотрится. В митрополичьей постели. Под этим атласным красным одеялом... на белых пуховых подушках...

Стоп, Ваня. Если ты продолжишь, то по утру тебя ветер на ходу колыхать будет.

Сходил, погулял по двору. Нашёл подручного Ноготка.

Толстячок у него такой работает. Совершенно глупая, круглая, розовая мордашка. С невинными голубыми глазками. Однажды в Передуновке, когда мы поташ со стеарином делать начинали, он этими глазками рыдал и плакал. Я тогда на простецкий вид его повёлся, и сам запаха до слёз хватанул.

В этой розово-поросячьей голове имеются весьма неплохие мозги. Когда данный факт доходит до допрашиваемых, часто оказывается уже поздно — только "колоться по полной".

Промыл парню мозги: запугал дополнительно.

— Всё что ты узнаешь — смерть. Во сне, сдуру, спьяну, на исповеди вспомнил — сдох. Болезненно. Записи показал, потерял, не доглядел... яма кладбищенская — главная мечта о лучшем будущем.

И разбудил Крысю. Здоровая, дебелая дама, со сна начала ругаться. Потом вспомнила где она. И окончательно проснулась, когда я, заведя её в каморку к толстячку, объяснил:

— Ты расскажешь ему. Всё. Под запись. С пира по поводу победы над галичанами на Сане, начиная. Подробненько. Что ели-пили. Кто что сказал, кто где стоял, кто что знал. Попов-исповедников не забудь. Где ты мальчонку нашла, кто мать, кто отец, во что завёрнут был, сколько заплатила. Всё. Поняла?

При первых моих словах она вскинулась. Типа: нет, не была, не привлекалась, не состояла... Потом, уловив некоторые детали, почерпнутые мною из нынешнего разговора с Агнешкой, поняла. И сразу начала торговаться:

— Ишь ты, Крыся нужна стала. А что я с этого буду иметь?

— Немного. Мелочь мелкую. Жизнь твою. Здешний управитель мелочью такой побрезговал — вон, на забор перевесили, утром закопают.

— Кормилицу самой Великой Княгини?! Не посмеешь!

— Не посмею? Я? "Зверь Лютый"?

Поморгала своими, заплывшими от жира, белесыми глазками...

— А, ладно. Вели пива принести. А лучше вина красного. Я видала, тут есть. Горло сохнет.

Велел. Кажется, и у этой исповедь пошла. "Перемены ума" тут не случится, но для закрепления факта должно хватить. Позже и Агнешка под запись даст. Э-э-э... Не то что вы подумали — показания. Может, даже, под присягой в присутствии авторитетных, заслуживающих доверия, свидетелей.

Я не знаю кто и насколько в курсе. Думаю, что и посадник Якун в Новгороде, и братья на Волыне, и сам Подкидыш... подозревают. Но не знают. В РИ они узнали через 13 лет. Роман был уже тридцатилетним мужчиной, славным боевым князем, сидел в собственном уделе. И то — удержался только с помощью иностранной интервенции. Если сейчас на него надавить... Организовать признание Агнешки я могу громко и доказательно... Подкидышу придётся с Новгорода уйти.

Похоже, что сегодня Агнешка не только паре сотен киевлян своими страстными криками жизни спасла, но и тихим постельным разговором — тысячи жизней новгородцев и суздальцев. Дела-то тамошние всё равно решать придётся.

Обошёл посты. Я, таки, прав: ребята показали две цепочки свежих следов из усадьбы в сторону Белгородской дороги.

— Ушли — мы и не видели кто. По следам — из местных. Велено было не препятствовать. Прикажешь догнать, господин Воевода?

— Нет. Больше — не выпускать.

Завтра в Киеве будут языками звонить. Об "измене Агнешкиной". Это-то хорошо, но "перескоки" расскажут и о моём отряде. Численность, вооружение, местоположение... Как я уже переживал: если "первосортная тысяча" сюда приедет... или даже пол-тысячи...

Надежда на "разруху в головах": не смогут быстро решиться, собраться. На "11 князей" — им пора бы город обкладывать. Или я опять чего-то в летописях напутал? Если бы тот герой не геройствовал на дороге, не хвастал, что он чистеньких любит, то я бы к закату уже имел связь с отрядами Боголюбского, поспокойнее было. А так... ждём рассвета.

Ага, ждём. Ты ещё скажи: тихо-мирно спим-посапываем.

Заскочил на огонёк в пральню. Это не там, где "прут что плохо лежит", а где "прут" что плохо пахнет. Ребята всем отрядом помылись, грязное сняли. Теперь местные бабы снятое стирают. Высохнет — штопать начнут. Если "труба" не позовёт.

Командует Гапа, резвенько так. Режим у всех моих сломался, день-ночь местами поменялись. Я вежливо интересуюсь:

— Как самочувствие? Отдохнула, отоспалась?

Молчит. Будто не слышит.

— Ты чего такая злая?

В ответ... фейерверк эмоций:

— А...! Ты...! Такой-сякой-эдакий...!

— А ну выйдем. Нечего добрых женщин задарма веселить.

Вышли.

— Ты...! А я, как дура...! Ночей не сплю...! Ночью по морозу...! В темень глухую, в пургу злую...! Голову свою под мечи вражески...! За ради тебя на коня влезла! Ногами потёрлась, задницей побилась...! А ты...! Едва только новую мордочку углядел... лишь бы сиськи больше да задница ширше...!

— Погоди-погоди! Ты про кого?

— А! Про ту... с которой ты нынче! На весь двор! На весь честной мир! Про твою... Гавнешку Болькойславовну.

— Кого-кого?!

— Того! Про курву старую! Ты с ей... А я... Для тебя... А ты как что — так сразу... Ну-у, конечно. У меня задница не така мягкая — по твоим делам об седло бита. У меня кожа не такая гладкая, по твоей заботе на морозе морожена, у меня косы не таки длинные, по твоей воле урезаны. Я для тебя — всё! Из кожи вылезаю! Ванечка — то, Ванечка — сё... А ты...! Чуть сучка беленькая плечиком повела — кобелёк лысенький про своих и думать забыл. Побежал как на привязи.

Мда... Какой тут "сарматизм" или "крамолы новгородские"?! Тут женщина себя обиженной почувствовала, вот это реально забота.

— Гапа, ты чего, взревновала, что ли?

— Кто?! Я?! Кого?! Тебя?! Да ты мне и на...! Да. А что я должна подумать?! Ты с ней...! Ты её...! Вон, она на всю округу криком кричала...! Называла тебя по-всякому по-хорошему. Ты с ней — на постелюшку, а я — с бабами в пральню? Одна-одинёшенька, позабыта, заброшена...

— Гапа, уймись.

— Чего уймись?! Нет, я понимаю, я конечно против этой... груба да корява. Только, Ванечка, морщинки эти у глаз, от за твоими заботами доглядания, а что похудела, так от по твоим делам скакания. Знаешь, как обидно-то? Я-то к тебе... по слову первому... а тут... сразу и не нужна... сразу другая милкой стала... паскуда золотоволосая... Ну конечно! Она ж из благородных! Она ж княжеска роду-племени! По воду не ходила, печь не топила, кашу не варила!

— Уймись. Грудаста она или нет, бела иль черна, княгиня или смердячка... Никому с тобой не сравниться. Ни одной бабе в мире. Потому что есть у тебя такое, чего ни у какой другой нет.

— Да? И что ж это за сокровище у меня такое... тайное? Про которое я не знаю?

— Знаешь. Только понять не хочешь. Годы наши, вместе прожитые, дела, вместе сделанные, беды, вместе пережитые, радости, вместе отпразднованные. В тебе — кусок души моей. А моё — всегда моё. Я своего — никому не отдам, в мусор не выброшу, втуне не оставлю.

Она недоверчиво фыркнула, потом хмыкнула, потом всхлипнула. Потом, обхватив меня руками, воткнулась лбом в плечо и зарыдала. Перемежая слёзы неразборчивыми выражениями:

— Ну ты ж пойми... вы там... ты её... она вся... исходит... криками да стонами... а я тут, на дворе... темно, холодно... слушаю... ей там хорошо... а наши-то кругом стоят, поглядывают, скалятся... а я столько трудов для тебя переделала... столько страхов перебоялась... у тебя баб много, а ты у меня один...

Вдруг оторвалась, спросила:

— А другие? Ты ж и в других... ну... души кусок...

— Сколь в тебя — в других нету. Да ты вспомни по годам: кто прежде тебя ко мне пришёл? По дням посчитай: кто больше со мною рядом? Иные ушли, иные отдалились. Кроме как с Куртом и сравнить не с кем.

Поразглядывала меня недоверчиво. Потом расхохоталась:

— Ха-ха-ха! Ну вот, толковал-улещивал сударушку-полюбовницу. Да и сравнил. Со зверем лесным, с волком серым. Из тебя, Ваня, бабский угодник, как из ведра коромысло.

Вдруг, неуверенно, изображая, однако, игривость спросила:

— А что ж не зовёшь? На постель митрополичью ? Иль на ту... на то... чего ты там в светлице выстроил? Что, рабыня прежняя рылом не вышла? На шёлковых простынях обниматься, под потолком целоваться?

— Гапа, какие тебе нынче обнимашки-целовашки? Ты ж сама сказала: задницу побила, ляжки поистёрла. Какие тебе нынче игрища любовные?

Разочарованно протянула:

— Так-то оно так... всё тело от скачки ломит, спину не разогнуть. Но... Вот ты бы попросил. А я бы не дала. Обсказала бы, что, де, устала, делов много, голова болит... Но мне бы приятно было. А так... будто и не нужна.

— Факеншит! Я о тебе забочусь! Глупостей, тебе вредных, не предлагаю. И я же виноват!

— А ты... ты заботы-то по-уменьши. А зови... почаще. А я, как раба твоя верная, завсегда... может, и соглашусь.

И, лихо махнув подолом в темноте сеней, весёлой походкой отправилась подгонять прачек. И штопальщиц — поистрепались ребята.

Так-то, коллеги. А вы говорите Киев, Великое Княжение, Ляхи и Чахи, производительные силы и производственные отношения...

Что в речах её прорывается... м-м-м... чувство эдакой... сословной ущербности — плохо. Надо как-то поднять её... позиционирование. В смысле: в обществе, а не так, как вы подумали.

Выдать замуж за боярина? — Чего-то мне... не хочется. Да и не одна она такая. Потаня, к примеру, хоть и не боярин, а только муж боярыни, но другие мои... да и с мужиками ему легче, те к нему уважительнее. Терентию чаще приходится подчинённых мордой лица пугать да рявкать. Иной раз — лишне.

Чарджи — инал, Марана — ведьма. Их и так... уважают. А вот остальным... Не оснастил своих подчинённых функционально бесполезным, но технологически эффективным атрибутом: сословной превосходством. Не потому, что оно существует, а потому, что туземцы так думают.

Как здешние бояре плохо воюют без князя, так и простолюдины менее эффективны без боярина. Отсутствие лейбла у начальника сказывается на производительности подчинённых.

Надо бы им боярское достоинство раздать. Или правильнее — в него произвести? Шапки-то пошить есть из чего. Вотчины давать не буду. Были же на Руси служилые бояре?

Только... ярлычок должен быть выдан "авторитетным источником". Как цифровой сертификат. На "Святой Руси" — князем. Хоть каким, но рюриковичем. Боголюбского, что ли просить? Или Живчика? — Плохо. Безземельный боярин — чей-то. Кто ему шапку дал — тому и присягу принёс. Люди мои станут вассалами Боголюбского. Не моими. Нехорошо. Надо тут чего-то... уелбантурить.

Проблема с раздачей боярства решилась сама собой. Точнее — Боголюбским. Совершенно неожиданным для меня образом. Впрочем, что Андрей — завзятый инноватор, я уже... По возвращению во Всеволжск я вполне законно "надевал на..." — в смысле: шапки, и "вводил в..." — в смысле: в достоинство. Агафья оказалась снова первой. Первой на Руси женщиной, которая стала боярыней не по мужу, а сама.

Конец сто десятой части

Часть 111. "И что нам прикажут отцы-командиры, Мы туда идём — рубим, колем, бьём!..."

Глава 555

Я ожидал возвращения разведчиков часа через два после рассвета, но едва дошёл до порога опочивальни, едва в сумраке лампадки вновь увидел разметавшуюся по митрополичьей постели в неспокойном сне мою свеже-сделанную рабыню, "тёлочку двуногую царских кровей", как услышал вопль вестового:

— Господине!

мгновенно захлебнувшийся при виде отрывающегося от порога зрелища и перешедший в шёпот:

— На постах гомонят, факела светят.

Пришлось вернуться к трудовым будням.

Резервная группа из отдыхающей смены караула выдвинулась к месту нарушения периметра. Тревоги мы не объявляли, но, с немалым удовольствием, я наблюдал, как отдохнувшие и отоспавшиеся бойцы и младшие командиры самостоятельно привели себя в состояние "готовности к объявлению готовности".

Факеншит! Что непонятно?! Вы ж знаете:

— Через два часа будет объявлена внезапная тревога! Всем спать! В сапогах.

Во двор въехала довольно многочисленная группа: моя разведка и с десяток чужих. Одного я вспомнил: из тех гридней в охране Боголюбского, которые как-то пытались меня арестовать по его приказу. Репрессий за проявленную тогда охранниками разумность Андрей не устраивал. Дядя, похоже, на повышение пошёл.

— Десятник князя Суждальского Андрея Юрьевича. Дякой прозываюсь. Велено передать на словах: приезжай.

— И всё?

— Ну. Одно слово.

Боголюбский. Его "кавалерийский" стиль. В седле грамотки сочинять времени нет. Зачем, почему... Команду получил? — Исполняй. Чего тут думать?

— Давно трапезничали? Накормить воинов.

— Не... нам назад велено спешно...

— А я тебе не разносолы да постель пуховую предлагаю. Накоротке, чем бог послал. Да и коням отдохнуть надо.

Дяка покрутил головой, никак не решаясь, и услышал звонкий голос Гапы от поварни:

— Эй, Воевода, так шти греть? Или ветчиной монастырской перекусите?

Молящие глаза его бойцов, враз размечтавшихся о "монастырской ветчине", окончательно добили Дяку.

— Ага. Но токо... чтоб не долго.

Что значит "недолго"? Пива монастырского попробовать надо? Все шесть сортов? Ладно пиво — монастыри на "Святой Руси" есть, может, ещё когда доведётся. А вот вино, митрополиту привезённое, с самого патриаршего виноградника, это — "в жизни раз бывает". И вовсе не во всякого гридня жизни.

За полчаса "перекуса" успел и с разведчиками потолковать: что видели, и с Дякой парой слов перекинуться. Охрима с командой собрать, князьям подарочек к седлу приторочить...

Ночью ехали — пара вышгородских в команде, дороги здешние хорошо знают. Войско союзников-князей наконец-то сдвинулось: вдоль стен посланы отряды перекрыть пути из города. Ночью, внезапным налётом, заняты северо-западные предместья: Коптев конец, Гончары, Кожемяки...

— Подол, вроде, не трогали. Посылали, слышал, дружину в Печеры. Да-а... А правду твои говорят, Воевода, что ты Великому Князю голову ссёк?

— Правду, Дяка. Вот, в торбе у седла едет.

— Да-а... Не слыхивал такого прежде. Чтобы хоть кто в одиночку Великого Князя завалил. Видать, сильно щастит тебе Богородица.

— Царица Небесная абы кого платом своим не покроет. Ладно, просьба у меня к тебе. Сам видишь: робята мои и годами молоды, и одеты непривычно.

— Эт да. Безбороды да бедноваты. И лицы босы, и узды голы. Ты б им хоть доспех какой дал. А то порежут всех, в серьмяге-то застиранной.

Простое светло-серое полотно на кафтанах моих гридней, принятое у нас для зимней формы одежды, воспринимается русскими людьми как застиранные, заношенные от бедности, рубахи смердов. Что кафтан — трехслойка, со стороны не понять, только знающему человеку, которому известно куда и на что смотреть.

Отсутствие висюлек, накладок на узде, седле — однозначно определяется как бедность, серость. Соответственно: "деревеньщина-посельщина". Глупая и небоеспособная. Пнул, чтобы под ногами не толклись, и дальше пошёл.

— Шапки ваши... чудны сильно. Не по уму пошиты — ухи голые, маковки высокие. Мечи-то длины, да худы. Поди, с одного удара позагнутся.

— Почему?

— Дык... был бы меч хорош — были б и ножны изукрашены. А то... Рукоять-то... плетена хитро, а в руку не взять. Про тя, Воевода, сказывали, что ты богат сильно. А я гляжу — твоего богачества только на остроги и хватило. Таки звёздчаты один сын Андреев ездиет. А ты своим всем... Не по чину. И не по уму: наши-то остроги куда как лучьшее да прощее.

— А про коней что скажешь?

— Кони-то... Добрые кони. Наши-то получше. Но и твои добрые. Однако ж молодяты твои за конями ходить не умеют, оголодали кони-то, поизбились, истощилися. Ты б своих-то... ну... уму-разуму поучил. Хотя...

— Чего "хотя"?

— Дык... не в обиду будь сказано, но ты, видать, и сам... За своим конюхом доглядеть не можешь. У тя и твой-то конь...

Вот оценка моего воинства опытным, неглупым — Боголюбский в десятники дураков не ставит, доброжелательным русским гриднем. Сложный эфес палаша, например, воспринимается как глупое и вредное позёрство. Поскольку "его в руку не взять" — не обхватить пальцами в кулаке. А какая иная может быть реакция профессионала при беглом взгляде со стороны, когда здесь ничего сложнее сабельной дужки не видали? Человек видит то, что он ожидает увидеть.

Нет, потом-то, посмотрев в бою, покрутив в руках, примерив и проверив...

Вывод? — Первый враг умрёт от презрения. К бедности да "вшивости". Второй — от непонимания. А уж третий-четвёртый — от превосходства оружия и выучки.

Насчёт коней он прав. Коней после спешного марша надо недели две в форму приводить. Но полевая, конная битва нам пока не грозит.

Оценка понятна. Теперь просьба:

— Всё ты внятно рассказал, Дяка. Пожалуй, и другие в княжьем войске тако ж думать будут. Так что, ты обскажи там своим. Чтобы не трогали моих, не задевали.

— Сказать-то — дело не хитрое, да только...

— Потому как мои выучены на худое слова не отвечать. А на щипок-пинок — бить. В силу.

— Дык вели, чтобы не били. Чтоб вели себя как и положено молодшим.

— Неукам сопливым?

— Ну, вроде. Старших слушать, за науку благодарить, кланяться. Ни чё, с поклона не переломятся, от спасибо не надорвутся. А и съездит муж добр по шее, так на пользу, в научение.

— Вот и я про то. Моим людям, Дяка, кланяться дозволено только иконе, могиле да родной матушке. За иному кому — наказание. А ваши, по обычаю своему, посчитают дерзостью, гордыней. Начнут заставлять да нагинать.

— Эт да. А как же жь иначе? Муж добрый, бывалый, смысленный. А тута мимо сопля така тоща вышагивает, нос задравши...

Вот поэтому я и повёл отряд не обжитыми местами, не по Десне, а Степью пустой, снегами заметённою.

— Об этом и речь. При попытке "нагинания" мой вой не то что право имеет, а обязан. Обидчика убить.

Дяка ошарашенно посмотрел на меня.

— Об этом я и толкую. Мне вашей крови не надобно. Так что... обскажи.

— Ты... эта... Боголюбский велел свары в лагере не творить. Казнить зачинщиков обещался.

— С Боголюбским — мне говорить. А тебе — с суздальскими. Лучше чтобы ваши к моим на три шага не подходили, в их сторону и не смотрели. Понял?

— Ну... О! Гля!

От дымящегося на холме Коптева конца нам навстречу, в мах по заснеженному склону, понеслась полусотня всадников.

— Наши. Северские. Погодьте тута.

Дяка выехал вперёд, поднял руку ладонью вперёд. Как вчера делал гридень Жиздора перед нами на дороге у Вишенок. Потолковав немного вернулся, показал рукой:

— Вона тама объедем. Под стенами худо. Очухались крамольники, стрелы кидают.

Присоединившийся к нам парень из чуть не напавшего на нас отряда восторженно рассказывал, как они ночью тихохонько подошли, тайком влезли...

— А там нету никого! Вот те хрест! Одни старики да убогие!

— А чего запалили, коли боя не было?

— А чтоб знали! Что наша взяла!

Мда... Логично.

— А чего ж не дожгли?

— Дык... снег же! Не разгорается! Почадит и погаснет.

И это верно.

Видимо, так чудесно спасся от пожара Печерский монастырь, как описано в летописи. Чудом милости божьей, истовой молитвой игумена Поликарпа. И общей мартовской сыростью.

Мы проехали чуть дальше, пахнуло чем-то особо противном... и до боли знакомым. За очередным подъёмом Сивко вдруг встал. Остановленный внезапным рывком поводьев.

Не сдержался.

Это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на "огороду Ярославову" мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Какие... родные места. Аж душе больно. Как давно это было, как много чего с тех пор случилось... А всего-то девять лет. Глупый, наглый, абсолютно бестолковый малёк, воображающий себя пупом земли, "зрячим среди слепых", слабенький после линьки, самоуверенно лез в гору, даже не представляя — что его там ожидает. Что его там будут продавать, холопить, мучить, трахать, учить, убивать... Что оттуда придётся убегать. Для удобства собственной смерти. Что спасительница моя, Юлька-лекарка, суетливая работорговка, там и останется.

Эх, Юлька... Добежала, успела. Теперь лежит-отдыхает. Вечно.

А не отдать ли мне последний долг своей спасительнице? В смысле: проведать могилку одинокую.

— Заедем.

В посаде выбиты ворота в ограде, завалено несколько заборов, намусорено на улицах. Но ни серьёзного боя, как в соседних Кожемяках, ни вялого густого чёрного дыма, как в Коптевом конце — не было. Похоже, что основная масса населения сбежала отсюда ещё после боя на Серховице. Кожемяки — мужи здоровые да злые, уходить в город не схотели. Вот и бились с полоцкими да со жмудью. А здесь тихо-мирно овруческие — дружина Рюрика Стололаза — вошли в пустое селение и грабят неторопливо.

Я объехал посад. Вот тут, у ворот, Фатима, изображая из себя торка с торчёнком, ругалась с местной стражей. Торчёнком был я, а она, на смеси русского и печенежского, объясняла стражникам: "Русский баб карош — белый, мягкий. Муж дома нет — баб горячий. Русский страж — дурак. Торк домой идёт — беда нет. Открывай. Нет открывай — беда, рубить буду".

Тогда открыли. А нынче воротины просто снесли. Порубили топорами и дёрнули. Видать, со стены никто и не вякал.

Вот и памятный двор. Мусор, черепки, печь гончарная брошенная. Мы через неё вылезали. Фатима цыкала, заставила пить бормотуху какую-то. Для запаха. Я так тогда боялся... что меня как Юльку... Придавят. Отравят. Живьём закопают... Так боялся, что устал. И уже не боялся, а просто тупо, как бычок на привези, шёл на убой.

Не шёл — бежал. Подгоняемый моей охранницей, у которой мужская одежда, сабля на боку, имитация чужой гендерной и социальной роли, "запах свободы"... снесли крышу.

Одуревший подконвойный со сбрендившим конвоиром.

Пока Фатима со сторожами ругалась, я тогда по сторонам смотрел — как же от этих ворот до той хитрой печи заброшенной добраться? Чисто сам себя отвлекал. Чтобы не завыть от тоски безнадёжной. Вовсе не в смысле: вот останусь я живой, вернусь сюда, тут-то оно мне... Ни остаться в живых, ни, уж тем более, вернуться...

Человек предполагает. А судьба... поворачивается. Разными сторонами. Вот, довелось вновь на это место поглядеть. Сколь многое должно было случиться, всякого разного совпасть, чтобы я снова... полюбовался на эту печку брошенную.

Забавно, а она, вроде, не изменилось. У меня в жизни... всё совсем... А глина обожжённая как стояла так и стоит.

Вон там, слева, кусок, вроде, сверху вывалился. Тогда она ровнее была. Мусору добавилось: из под снега кадка сломанная выпирает. Свежего барахла подкинули. Тряпка валяется. То ли утиральник бывший, то ли портянка... Местные, судя по следам, к печке не ходят.

В каждой приличной крепости должен быть подземный ход. В Киеве их, наверняка, несколько. Но вывести внешний конец в брошенную гончарную печь... И я эту печку вижу. Интересно: а как там внутри? Может, засыпали-перекрыли?

— Господин воевода, ехать надоть. Князь ждёт. Сердиться будет.

— Хорошо, Дяка, поехали.

Через полчаса мы въехали "в расположение объединённого штаба коалиции русских князей". Здоровенная усадьба какого-то боярина, чуть дальше ещё две поменьше, внизу, в лощинах, с сотню крестьянских изб в нескольких группах. Всё пространство набито суетящимися людьми, пешими и конными, ползущими возами, ругающимися обозниками.

— Ростовские пошли.

Дяка не помахал рукой, даже не кивнул, хотя, наверняка, знает кого-то в проходящем отряде. Хмуро объяснил:

— Гонористые сильно. Ростов, де, Великий. В земле Залесской — первый город. Мы, де, княжеские исконно. А вы там — владимирские, лапотники, брысь с дороги. Или ещё чего обидного.

Мда... Ежели люди одного князя между собой так, то как же выглядит взаимодействие отрядов разных князей?

Я предполагал, что появление моего отряда не обойдётся без скандала, но не ожидал, что так скоро.

Подъехали к центральной усадьбе. Ворота настежь, но внутрь верхом нельзя. Коновязь внутри, а вдоль забора на сотню шагов в обе стороны в растоптанном, перекопытченном снегу стоят или сидят на корточках коноводы.

Дяка своим ещё на подъезде рукой махнул, они в сторону приняли, в деревню, где их отряд стоит. Подъехали к воротам, Дяка поздоровался со старшим воротников, кивнул в мою сторону:

— К князю зван.

Тяжело слез с коня, отдал повод подскочившему отроку.

— Пойдём, Воевода. Как-то нас встретят...

— Пойдём. А моим куда встать?

Дяка окинул взором ряд лошадиных задниц и махнул рукой:

— Тама вон, с краю.

— Тогда погоди.

Я повернул Сивку, и мы проехались вдоль забора до края линии конских анусов.

Почему я с охранниками моими? — "Отправляясь в дальний путь — ты пописать не забудь" — русская народная мудрость. А уж на встречу с вышестоящим...

Из здешнего опыта хорошо помню поступление в прыщи смоленские. Один из соискателей тогда пролетел. По причине переполненности мочевого пузыря. "Дядя! Пи-пи!". И "шапка" отодвинулась на год. Нет уж, топтаться и перетаптываться пред очами самого... неудобно будет.

Я с чувством глубоко удовлетворения, ощущая нарастающую лёгкость на душе, общую эйфорию освобождаемого от гнёта жидкости организма, поливал забор усадьбы, когда сзади донёсся резвый хлюп конских копыт по снегу, и чей-то хриплый с перепою голос издал команду:

— А ну уходь с отсюда! Это наше место!

"А в ответ — тишина".

Я и вправду настоятельно советовал моим в беседы с неизвестно кем не вступать. Во избежание... Ну, вы же знаете, ОБЖ: в лифт с незнакомцами не входить, в распред.щит не влезать, без акцизной марки не наливать...

— Да вы чё? Ухи поотмораживали? Я те русским языком сказал: пшёл отсюда, щенок!

Команда у меня десять человек: я, Сухан, мальчишка-вестовой, Охрим, четверо латников да двое лучников. Охриму да Сухану под тридцатник. Остальным 17-19. Выглядят... Дяка прав: нищие сопляки с понтами и потугами.

Крикун — дебелый дядя, с красной мордой, бородой лопатой, в распахнутом полушубке под которым что-то... крапивного цвета. Бывшее дорогим платьем в далёкие времена. Меч на поясе. Слуга чей-то. Видать, послали вперёд, чтобы место на парковке заранее занял.

Парни дело делают: подпруги ослабляют, поводья подвязывают. На крикуна — ноль внимания. Тот в крик. И — в атаку. Ка-ак перетянет ближайшего по спине нагайкой. У бойца полотно на кафтане — тресь. Был бы парнишечка в рубашоночке — лёг бы. Да и после ещё пару недель на каждом шагу к спине прислушивался. А так, сквозь панцирь... толкнуло.

Дядя такого неэффективного эффекта не ожидал. Подъехал, ударил и смотрит. Удивляется с протянутой рукой. А парень с разворота цап его за рукав. И с седла сдёрнул.

Лошадка дядина фыркнула и шага на три отошла. Типа: этот дурак не с меня выпал. Дядя лежит-ошалевает. Не разбился, а взболтанулся. Когда в черепушке одна мозговинка болтается, да и та похмельная — при встряхивании контакт с реальностью восстанавливается. Но не сразу.

В полушубке на снег со здешних невысоких лошадок сверзиться не больно, сам проверял неоднократно. Вообще, выпадание с седла — и стоя, и на скаку — обязательный элемент подготовки конника. Как для борца падение с отбоем.

Боец дядю за рукав дёрнул, на спине развернул и отволок в сторонку, на дорогу. Тот возится, как черепаха перевёрнутая. Мои хихикают негромко, я с седла торбу с головой Жиздора снимаю. Тут дядя перевернулся, помотал головой, стоя на четвереньках, вдруг вскочил, заорал и кинулся. На обидчика. С мечом в руке.

Тот спиной стоял, оголовье коню поправлял. Но когда напарник крикнул:

— Сзади! Меч!

успел.

Успел выдернуть палаш, успел развернуться, успел в сторону отшагнуть. А дяде... после падения, по истоптанному конями снегу, с бельмами налитыми... Меч мимо груди моего бойца прошёл, в забор воткнулся. А палаш вошёл дяде в пупок. И вышел. Аж под левой лопаткой.

Постояли они так, мало что не в обнимку, у дяди коленки подогнулись и он с палаша съехал. Навзничь.

Парень стоит, смотрит ошарашенно на свой клинок: почти весь в крови, только у гарды на ладонь чисто.

Да уж, блин уж... Только приехали... "Первая кровь".

"Сронил вдруг кровищу с калёна клинка.

Проткнулось сердечко врага-дурака".

— Молодец. Засчитываю. Клинок оботри. Вон, хоть шапкой его.

Тут, с соседнего "парковочного места", крик:

— А! Убили! Земелю зарезали!

Ворота на горке, от них небольшой спуск. Там стоит Дяка, в нашу сторону глядит, меня поджидает. И вот, на этой сотне шагов , из под каждой лошадиной задницы, под брюхами, поверх спин, из-за конских морд — вылезли морды человеческие. Посмотреть. Их тут с полсотни.

Народец... так себе. Отроки, слуги. Поглазеют да перестанут.

— Охрим, двоих. Собери торбы. Попробуем овсом разжиться.

Я уже говорил: коней после такого марша надо откармливать. А овёс лошадке гостя не дать — словно самого гостя голодным оставить, на Руси такое не принято.

Наверху, у ворот какая-то возня, там группа верховых подъехала, чего-то балабонят с пешими, в нашу сторону руками машут. И, факеншит!, воздев к небу обнажённые мечи, скачут на нас!

— К бою!

На коней — не успеваем, подпруги отпустили. Ни щитов, ни копий.

Как всегда: как Ванечке жениться — так и ночь коротка.

"Никогда Россия не вступала в войну, будучи готовой".

Что я и демонстрирую личным примером. Хорошо хоть шнурки гладить не надо. В виду наличия отсутствия.

Торбу — с головой самого Великого Князя! — под ноги, под копыта лошадиные, палаш — из ножен, вверх-вниз, левую — за спину, "огрызок" в ладонь.

А и страшно же, коллеги, стоять посреди дороги, ничем, кроме своей глупости незащищаемым. Перед катящейся на тебя... нет, не лавины кавалерии, а просто... десятка всадников. Даже без копий, флажков, щитов, геральдики и "омерзительных" шлемов. И как люди в РИ атаку тяжёлой рыцарской конницы выдерживали?

Тут меня по шапке — хлоп. Охрим.

Глаза выпучил. Ругается. Наверное. Морда лица закрыта намордником. А я и забыл. Так бы и помер. От склероза.

Закинул петельку за ухо. Чуть рогом "огрызка" глаз себе не выколол.

Охрим свой палаш горизонтально поднял, лезвием вверх, остриём вперёд. Типа как казак шашку перед уколом по уставу. И ткнул так в воздухе. И два коня передних — бздынь-бздынь — вверх тормашками.

Метрах в десяти от нас легли, не больше. С чего бы это? А, блин, тупой Ванька! Я ж сам...!

Когда шлемы новые сделали, с намордниками и ушами, стало понятно, что командир команду голосом подать не может. А бойцы даже и поданную — не услышат. Пришлось придумать систему жестов. Что Охрим изобразил — не колдовской заговор на пронзение ауры ворогов, изымания их жизненной силы и вытягивания энергии "ки", а команда лучникам.

Хоть тулы и остались к сёдлам приторочены, но сотню шагов галопом — 6-7 секунд. Вот в предпоследнюю секунду они и... удосужились.

Молодцы, зря я их...

Просто... очень близко "коса прошла".

Первые кони завалились и дёргаются. Поперёк дороги. Следом ещё двое — на первых споткнувши. Остальные коней придержали.

Из всадников: один лежит тихо, другой кричит громко, третий шевелится невнятно. Четвёртый с седла соскочил, шагах в шести стоит, меч в руке жмакает. Хотел, было, вперёд, да передумал.

Костюмчик не дешёвый, под шубой кольчуга, морда лица... вроде что-то похожее где-то... из смоленских прыщей? Пять лет прошло — мальчики мужчинами стали, фиг узнаешь.

Эти видят, что мы резаться не кидаемся, слезла там пара с сёдел, начинают "падаль" свою собирать. В смысле: тех, кто с коня упал.

Тут из ворот, а там толпа народа стоит, издалека любуются...

Эти простые народные развлечения... чтобы кто-нибудь кого-нибудь покусал-позарезал. Гладиаторские бои. В роли рабов-гладиаторов — "цвет земли Русской".

Из ворот выскакивает новый конный ватажок. Десятка полтора. С пиками. И, что особенно противно, с лучниками. Которые стрелы накладывают уже.

Факеншит, однако.

Сами — в овчинах, в мохнатых шапках волчьего меха. И морды нерусские.

Два раза факеншит: впереди хан Асадук. Этих же и побить нельзя! Да и вряд ли удастся. Тогда — разговариваем.

Третий факеншит! Намордник! Отстёгиваю.

Да за... зафурфыркало оно! Вернусь — мегафон вставлю. Когда сделаю.

— Сен не истен жатырсын?! (Ты что делаешь?!)

— А ты не видишь? К твоему князю иду. Звал он меня.

— А...? А это?

— Дураки, сэр. В смысле: хан.

Асадук внимательно осмотрел "место происшествия". Задержал взгляд за моей спиной. Я знаю на что он пялится: мои лучники снова наложили стрелы.

Блочные луки — не реверсивные. Изначально отклонённые назад рога похожи на рога натянутого уже лука. При этом видно, что изделие... непривычное. Чтобы степняк не узнал лука?! Нум или коман во всех разновидностях... В темноте на ощупь, вдалеке по звуку... Вплоть до материала накладок, где — лопатка баранья, где — рог олений...

Асадук про мои луки, наверняка, слышал. Какие-то сказки. Но в руки я не давал. А без опыта... определить деталь мелкую: "лук поднят" и "лук натянут"... Разница — в секунду. При втором надо уже стрелять. Без вариантов.

Это как щелчок предохранителя на огнестреле. Хуже: флажок назад вернуть — пальчиком двинуть, а стрелу с натянутого лука снять...

— Парни. Спокойно. Всем отбой.

Мои выдохнули. Стрелы сняли, клинки убрали. Выдохнули не только мои. Большинство — разочарованно. Зрители. Итить их, катарактить.

— Пойдём.

— Погоди, хан. Оставь человека. А то моих опять обижать начнут, они опять ответят. Я не ищу крови. Среди подручников государя.

Объяснять? — Последняя фраза "ставит на место" русских князей и их людей. Одновременно намекая на мои особые отношения с Боголюбским. Причём ни князья, ни их люди к предлагаемому "своему месту" — "подручники" — морально не готовы. "Царственный брат", "возлюбленный сын"... Подручник ниже. Типа: куда пошлют.

Разговор — публичный. Ни минуты не сомневаюсь, что все мои реплики уже к вечеру будут известны всему лагерю. По сути, я нарываюсь. "Тест на вшивость". Кому мои слова поперёк — проявится быстро. Мне с такими не сработаться.

Кыпчаки Асадука сдвинули с дороги недавних "атакунов". Разогнали зевак. И привели нас, почти под конвоем — пеших посреди конных — под ясны очи предводителя похода, князя Суждальского.

Ну-ну-ну. Я конечно, весь в волнении и тревоге. Но коням-то чуйства пофиг. Так что пару моих бойцов с пустыми торбами под овёс один из кыпчаков проводил на конюшню.

"Война войной, а обед по расписанию". Особенно — для скотины.

Взошёл Ванечка на высоко крыльцо, распахнул двери дубовые, вступил в хоромы еловые. Сидят за столом люди добрые, мужи вятшие, морды кривлены, непроспатые. А во красном углу, под иконами — сам обретается, светлый князь-надёжа Андрей свет Юрьевич, глядит зло, неласково. Взговорил тут князь таковы слова:

— Ну.

Боголюбский был зол.

Это — рефрен. Постоянная характеристика с начала похода и даже раньше, ещё с Боголюбова.

Я навязал ему личное участие в этом мероприятии. Убедил, логически и психиатрически: "надо, Федя, надо". Он согласился. Умом. Но не душой. Его "крокодил" кричал и упирался:

— Не хочу! Не пойду!

А "обезьяна" тянула поводья и приговаривала:

— Надо. Пойдём. Там будет хорошо. А иначе — будет плохо.

Была бы "обезьяна" послабее — фиг бы я его сдвинул. Но со "слабой обезьяной" он бы и не был Боголюбским, так, одним из десятков вспоминаемых летописями русских князей этой эпохи.

Однако, и "крокодил" у него... "китайский бешеный".

Андрея раздражало всё. И я — больше всех, потому что втянул в это... приключение. Умом он понимал, что я прав, но злился на всё, попадавшееся ему на глаза.

Надо сказать, что оснований для раздражения у него полно. Такому любителю и "насадителю" порядка, каким является Андрей, видеть феодальную армию на марше... до рвоты. Помимо бардака и несуразностей, свойственных движению войск и в Новое время, а здесь просто запредельных, его бесило нарушение иерархии.

У себя он хозяин. Отвечает за всё. Вплоть до прямого канала связи с Богородицей. Его приказ — обязателен для всех. Абсолютные права с абсолютной ответственностью. Ответственность он принял на себя сам. А права "выгрызал" тяжкой и кровавой повседневной работой.

В походе... Его все слушают. Но не слушаются. Приказать городовому полку Овруча взять Гончары он не может. Он может приказать сыну Искандеру, чтобы тот попросил "братана" Рюрика Стололаза, что бы тот приказал тысяцкому Овруча взять Гончары. А если тот — дурак, то снять его нельзя.

А уж убедить кое-каких жмудян не жечь Кожемяки... И подобных ситуаций — каждый день пачками.

Всякий день — совет. На котором "советуются" не только полтора десятка князей, но и их наибольшие воеводы. У каждого — свой. Ещё: командиры отрядов, которые без князей. Полоцкие, князьями посланные, "чёрно-клобучные", князя своего продавшие, черниговские, мимо воли своего князя пошедшие...

"Ноев ковчег". Все ноют. Кому корму мало, кому место не по чести. "Кому — хлеб чёрствый, кому — жемчуг мелкий". Каждой твари — по паре. "По паре" не в гендерном, а в служебном смысле: каждый отряд представляют, как минимум, двое.

Кроме князей и воевод, три епископа: Смоленский, Ростовский и Переяславльский. Эти — вообще толпами. У каждого свой... архи-мандрит. Следом — мадрит, но не архи. Какие-то... прото-попы, квази-попы и гиппо-диаконы. Все длинногривые, долгополые и продолжительно-речистые.

Князья своих пастырей потащили. Для "словом божьим слова княжеского истинности подкрепления".

Как же можно без благословения владычного? — Всяк совет с молитвы начинается и ею заканчивается. Вердикт принимается консенсусом. С одобрения "отцов духовных". Всякое решение перед битвой проговаривается, всесторонне и многократно обсасывается. Как крестьяне землю делят: "удивительно умно". Договариваются не только где кому становиться и когда атаковать, но и, обязательно, как трофеи делить будут.

"Одна голова — хорошо, а две лучше". А тридцать три? Так "хорошо", что хоть волком вой?

Хорошо, когда в войске один князь. Тогда и наибольший воевода — один. Воевода командует — князь кивает, подтверждает: пра-авильно говоришь, пра-авильно.

Здесь и князья толпой, и часть командиров имеют от своих, не пришедших сюда князей, "особые полномочия".

Боголюбскому, который с юных лет ничьих советов, чужих указаний не терпел, который часто поступал не только против мнения других князей, но и против воли отца родного... всё это — бешенство постоянное.

При том, что поход, вроде бы, в его пользу. Это же его в Великие Князья ставить идут, это ж за его бармы люди холод-голод терпят, кровь свою проливают.

Рявкнуть, построить — явить неблагодарность. Приходится изображать из себя "свадебного генерала". Благостный символ светлого будущего и торжества справедливости. А он-то — реальный генерал, кавалерийский. Кипящей злобой от своего вынужденного "символизма".

Глава 556

— Здрав будь, государь. Поклон всей честной компании.

Кивок Боголюбскому, общий кивок остальным.

Как вошёл, так и понёс. Я. По кочкам. Этикет с вежеством.

Есть нормы, формулы как здороваться с "благородным собранием". С таковым же, но с вкраплением обкорзнённых. Приветствие должно быть длиннее, умильнее и низкопоклоннее. И тут — Ванька-лысый. Вошёл — не перекрестился, к святым иконам — не приложился, святым отцам — не поклонился. Басурманин? Поганый? Еретик? — Хуже: чуженин хренообразный. Чужее Тугарина. Одно слово: папандопуло.

Слово — одно. Но оно аборигенам неизвестно. Вот они и бьются-мучаются. Хочется поименовать. А нечем.

Отдельно: кто кого как поименовывает.

Князья между собой — по имени. Типа, демократично:

— Мы с тобой — родня, рюриковичи, чего нам меж собой чваниться?

Переход на имя-отчество — признак отдалённости, официоза. Можно по степеням родства: стрый, вуй, брат, братан, племяш.

Боярин к князю: княже, господин. По имени-отчеству. Официально, прилюдно: с добавлением титула. Титул бывает обычный, короткий и парадный, полный. Чем длиннее используемый титул, тем больше хочет именующий.

"Ой ты гой еси! Да распресветлый князь Суждальский, да Ростовский, да Владимирский, басурман сокрушитель, поганых истребитель, земли Русской устроитель, веры нашей православной защитник и светоч, Андрей, сын Георгиев, внук Владимиров..." — вотчину просить будет. Или деньгами много.

Боярин к слуге, простолюдину: по имени в уменьшительной форме. Прошка, Ванька... "Мужик" — это уменьшительно. Так-то — муж.

Бояре между собой... О-ох.

Полный боярский титул спроста не выговорить: младший помощник третьего сотника хороброй дружины славного светлого князя Затурлыцкого Христом Богом спасаемого Святополка Ярополчича честной боярин Елпидор Заподкидышевич...

Поэтому урезают. В меру своего понимания соотношения статусов.

Позже этот дурдом, под названием "местничество", тотально начнётся при Иване Третьем Великом и закончится... Да не закончится оно! Я уже вспоминал страх и гнев многочисленного партхозактива, когда один из докладчиков завершил своё выступление фразой:

— Слава генералиссимусУ товарищу Сталину!

Неверное ударение в одном слове титула — до десяти лет.

Коллеги не понимают: на "Святой Руси" цена неверного слова в титуле — голова титулующего.

Можно нарваться и без слов. Пример: съехались на дороге тысяцкий Овруча и стремянной князя рязанского. Кому дорогу уступать?

В рамках своих "земельных пирамидок" они "своё место" знают. А вот при смешении... Причём дело не только в личном гоноре конкретных мужчин. Ежели он уступит, то в него и сверху плюнут, и снизу шипанут.

Князь скажет:

— Что-то ты честь мою худо бережёшь. А поди-ка ты... в вотчину.

Половина годового дохода и три четверти чести — долой. Просто за "пропустил на перекрёстке".

Слуги тоже шептаться начнут:

— Наш-то слабоват. Надо от него...

"Так-то парень не плохой. Только ссытся и глухой".

Для слуг "честь господина" как прибавка к жалованию. Они, по величию господина своего, могут других, на их уровне иерархии, нагибать да гнобить. Элементарно: труд свой экономить.

— Ты куда коня ставишь? Здесь моего господина стоять будет. А ты дуй. Вон, за полверсты.

— Дык... Бегать же жь...

— Ни чё, побегаешь.

Конюх и конюший — это две такие разницы... Если второй первого без матюков и последующих плетей просто заметил, то — честь великая, "господин добёр быть изволил!". А вот при относительной равности позиций...

При спокойных характерах и наличии доброй воли вопрос превосходства решается по обычаю. У кого борода седее, "старший — главный". По одежде: у кого блямб на узде больше...

Я уже объяснял, что я, мои в такой системе...

— Постой там, возле ведра поганого.

Это даже не Алёша Попович в своём первом заходе к Красну Солнышку, это...

— О! Тараканы расселися. Сбрысь с отседова. До не видать вовсе.

В Московском государстве проблема возникла при расширении княжества. Когда массу провинциальной знати стало необходимо "рассовать по полочкам". Такое происходило долго, Ивану Грозному пришлось только в судебном порядке рассматривать с полсотни местнических споров. Всего-то!

В сборном войске конфликты возникают не то, что через день, а ежечасно. Народ горячий, чуть что — железяки наголо. Посмотрите "Русскую Правду" — сколько там статей, касающихся, явно, ссоры, перешедшей в членовредительство или смертоубийство.

"Споры о чести" выкатываются на "высший суд". А кто у нас "высший"? — А вот он, Андрюшенька. Сиди и слушай. Речи бессвязные, мольбы слёзные, суждения бредовые... Рассуди князь, кто выше: дурак слепой или олух глухой?

Отдельная тема: моё обращение к Боголюбскому. "Государь".

Слово на "Святой Руси" известно, но в гос.иерархии не используется. У Карамзина его постоянное "Государь" бьёт по глазам. Пока смысл слова ближе к "господарь", "владелец", "хозяин". Эдакий... имущественный оттенок.

Боголюбский, услыхав такое, отреагировал... позитивно. Он, и вправду, у себя в Залесье — хозяин. А я, таким образом, вывел себя из обще-княжеско-боярской иерархии. Подобно Меньшикову при Петре с его "мин херц".

Я ж — внесистемный! Чуженин чужеватенький.

С прочими? — По всякому. Часто вижу обиженных. Они, видать, о себе, по сравнению со мной, иначе думали. Обиженных богом и так-то много, а нынче и от меня прибавится. Вовсе стада толпами будут.

Обстановка... низкий темноватый обширный зал. Вдоль стены с оконцами — длинный стол. В торце, в правом углу, под иконами — сам. Ну, точно: "свадебный генерал".

На столе... завтрак, постепенно перетекающий в обед. Разруха с объедками. Человек тридцать за главным столом. Ели-пили-угощались. Но не убрались. Ещё человек тридцать — за двумя другими столами поменьше, по лавкам вдоль стен или на ногах.

Асадук прошёл вперёд, докладывает Боголюбскому на ухо, на меня поглядывает.

Сары-кипчак. Опять сарит. В смысле: наушничает. А я топаю к нижнему концу княжеского стола, развязываю торбочку...

— Дозволь, государь, подарочком редкостным тебе поклониться.

— Да какие уж тут подарки. От татя да вора. Убивающего добрых людей, воинов православных, прям посередь войска.

На верхнем конце стола, справа от Боголюбского, знакомый персонаж — Роман Ростиславович, светлый князь Смоленский, старший в их роду. Благочестник.

Святоша. Ни шагу без молитвы, без призывов к покаянию, смирению, прощению и от мыслей и дел греховных удалению. Как он детей наделал — представить не могу. Через епитрахиль? — Ор-ригинально... Надо попробовать.

Второе лицо в походе после Боголюбского. По уделу превосходит Боголюбского. Смоленский стол выше Ростовского, княжество богаче. Но — коленом не вышел.

* * *

Благочестник лично немало поспособствовал разгрому Долгорукого на Рутце, в котором Боголюбскому разрубили шлем прямо на голове. Княжил в Киеве, пока отец его разбирался с Долгоруким — кому бармы таскать, успел побывать князем в Новгороде, защищал Чернигов от Свояка. Позже (в РИ) Боголюбский будет, после отравления Перепёлки, ставить его князем в Киеве, ещё чуть позже — выгонять за преступление братьев. После смерти Боголюбского сам, после нескольких промежуточных князей, станет Великим Князем. Несмотря на трусость, проявленную младшим братом Давидом Попрыгунчиком в бою с половцами, откажется судить его и, по требованию Черниговского Гамзилы, уйдёт из Киева в Смоленск.

После смерти Ростика Благочестник стал главой семейства. Следуя традиции отца, старался умиротворить, договориться. Для Ростика это было только частью поведения. Он, и в полной благости, любовался на трупы своих врагов, ставил на место даже патриарший престол. Благочестник же воспринял только "елейную" часть манеры отца.

Старший брат должен заботиться о младших. Он и заботился. Но ни поддержать, ни удержать их — не осилил.

Святослава Ропака выгнали из Новгорода. Вернуть его Благочестник не смог. Позже, после "принуждения к миру" с помощью "хлебной блокады", в Новгороде станет княжить следующий брат — Рюрик Стололаз. И его выгонят. Младшие — Давид Попрыгунчик и Мстислав Храбрый — отравят Перепёлку, организуют заговор против Боголюбского. Станут преступниками.

Благочестник трижды, рискуя собой, а позднее — сыном, останавливает Храброго. Но привести его в разум не может.

Такое "миролюбие", передавшись по наследству, приведёт его младшего сына под татарские задницы: один из "авторов" разгрома на Калке, поверивший мирным предложениям монгол. Другой "автор", храбро атаковавший и резво сбежавший с поля боя, оттолкнувший от берега Днепра лодки так, что другие беглецы не смогли спастись — сын Храброго.

Букет личных свойств, столь удачно собравшийся в Ярославе Мудром, проявившийся во внуке его Владимире Мономахе, хорошо видимый во внуке Мономаха — Ростике, уже в сыновьях последнего распался на составляющие. Целостность "культурной традиции" перестала передаваться в этой семье.

Оба — Боголюбский и Благочестник — воевали в составе враждующих коалиций времён "топтания мамонтов". Оба насаждали православие и строили храмы. Оба, следуя своим отцам, не допускали дробления своих княжеств на уделы, оба пытались укрепить правосудие в своих землях. Они выглядят очень похожими. Будучи совершенно разными.

Я считаю Боголюбского фанатиком. Православия и правосудия.

Благочестник, на мой вкус — ханжа. Лицемер, прикрывающийся набожностью. Показная добродетельность и тайное нарушение своих же норм. С обязательным искренним раскаиванием, молением, прослезением и умилением.

Ханжество — наступательно, лицемерие — оборонительно. Лицемер — оправдывается, ханжа — осуждает других.

Князю положено судить. Вот Благочестник и ханжует. А так бы просто лицемерил.

Коллеги-попандопулы, вот вам точка бифуркации: если бы сын (Благочестник) пошёл бы в отца (Ростика), то ни Жиздора в Киеве, не Великого Княжения во Владимире-на-Клязьме не было бы. Новый "Ростик" "принудил" бы к миру северную и южную столицы, рязанцы и полоцкие с восторгом "легли" под такую власть. Гамзила сидел бы молча в Чернигове, Боголюбский ковырялся бы в Залесье. Страна продолжала бы существовать целостно, "под одной шапкой". Русь Залесская, Владимирская, Московская так и оставалась бы "украиной". Россия... была бы, конечно. Какая-то.

Боголюбский враждовал со всеми. Включая отца и братьев. Убит. Провозглашён святомучеником и предтечей Российского государства.

Благочестник пытался со всеми договориться, обойтись миром, законом, обычаем. Умер своей смертью в окружении слуг и причта. Остался в истории "одним из многих". В общем ряду русских князей этой эпохи.

Благочестник младше не только "коленом", но и годами. Ему тридцать семь, Боголюбскому пятьдесят восемь. "Старший — главный". И — положение просителя: Благочестник спасает своё владение, Боголюбский "снисходит к мольбам всей земли Русской".

"Проситель" — да. "Младший" — да. Но "подчинённый" — нет. Не только по собственному представлению, но и под давлением окружения.

"Короля играет свита" — князя "играют" точно так же.

Вокруг обоих князей люди, которые ещё 10-15 лет назад самозабвенно резали друг друга. Оба князя от немалой части "ветеранов" избавились, Андрей — выгнав бояр отца, Роман — поставив новых, взамен ушедших с Ростиком в Киев, но "закваска" осталась. Подросло новое поколение. Воспитанное на рассказах о славных победах, о том, как "мы тех, трусливых и глупых, вдрызг".

Для обоих князей этот поход — непрерывное мучение.

Для Боголюбского — потому что он оказался наверху расползающейся кучи дерьма, которая есть феодальная армия, "цвет земли Русской".

Для Благочестника — потому что он наверху не оказался.

Как же Жиздору пришлось начудить! Чтобы свести вместе двух этих людей...

Для меня Благочестник личный враг. Не сколько я ему, сколько он мне.

Я его трижды "обесчестил": с частицей креста животворящего имени Евфросинии Полоцкой, с сестрой его Еленой. И тем, что удачно сбежал от команды "потьмушников-ликвидаторов", посланных по мою душу.

"Никогда не мстите подлым людям. Просто станьте счастливыми. Они этого не переживут" — слова Юрия Никулина описывают конечное состояние. Мы пока — в процессе. Я — в осчастливливании себя, Благочестник — в переживании этого.

* * *

— Свят-свят-свят! Святый боже, святый крепкий! Помилуй нас грешных!

— Что княже, знакомого узрел? А, ты ж этой голове кланялся, в Светлую Пасху ликовался, в уста целовал. Радовался, коли сея голова в твою сторону поворачивалась. Вот это ухо — к речам твоим преклонялось, вот эти глаза — на тебя подобру посматривали. Да вот незадача: повстречался "Хищник Киевский" "Зверю Лютому" на дороге. И всё: уж и глаза помертвели, ледком подёрнулись, и уста почернели, высохли. Прежде с них слово каждое ловили с трепетом, а теперь ими и "господи иисусе" не вымолвить.

Прям блокбастер получается. "Чужой против Хищника". И яйцекладом так... бах-бах во все стороны.

Перевёл взгляд с оторопевшего, непрерывно крестящегося Благочестника на напряжённо слушающего, отстранившего в сторону склонившегося к нему Асадука, Боголюбского.

— Вчера по утру повстречались. На Белгородской дороге у Вишенок. Съехались-переведались.

Снова поднял голову Жиздора, чуть потряс. В тепле дома изморозь, севшая на мёртвую кожу, таяла, капельки с волос разлетелись в стороны.

— Подойди.

Дружно ахнувшая, дёрнувшаяся сразу во все стороны, "честна компания" провожала взглядами несомый мною на вытянутой руке демонстрационный атрибут.

— Шею покажь. С другой стороны. А где шлем его был?

— Спросить не успел.

Андрей резко вскинулся на мой дерзкий ответ. Не отрывая своего "выпивающего" взгляда, подозрительно уточнил:

— Обманом взял? Исподтишка?

— Не-а. В чистом поле, при честном народе, один на один. У него конь упал, я спешился. Он меч вытащил да оступился. На четвереньки упал. Я подошёл и... вот.

— Глупая удача, повезло дурню.

Сосед Благочестника прорезался. Забавно: я и этого в лицо знаю.

Сталкивались. В княжьем тереме девять лет назад. Давид Попрыгунчик.

Тот раз мы с ним так сталкивались, что я едва ноги унёс и у старшей княжны в постели промежду ляжек оказался. А Попрыгунчик лестницу дубовую задницей ломал да лбом косяки вышибал.

Постарел, постарел нынешний князь Вышгородский. Всё вино да бабы, всё ковы да измены.

* * *

Именно Попрыгунчик организовал измену Бастия, пленение Михалко. Он проплатил берендеям и держит Михалко у себя в Вышгороде. К нему (в РИ) прибегут бояре-изменники из Киева. Позже он будет одним из организаторов убийства Глеба Перепёлки. Выгнанный, вернётся, тайно пройдёт стражу и "города Ярославова" и "города Владимирова", захватит ещё одного участника нынешнего "боевого братства" — юного Всеволода Юрьевича (Большое Гнездо), в великокняжеском дворце, в постели.

Когда войско Боголюбского во втором походе на Киев, под управлением "головы суздальского наряда" Бориса Жидиславича, осадит Вышгород, именно Попрыгунчик приведёт немногочисленную галицкую рать. При виде которой огромное войско почему-то испугается и бросится топиться в Днепре. Его вокняжение в Смоленске приведёт к восстанию, его трусость перед половцами выгонит Благочестника из Киева.

Очень... своеобразный персонаж. "Пугливый диверсант"?

Интересно: а как с ним можно работать?

* * *

— Что удача, что несчастье — всё в руце божьей. А уж кому господь да пресвятая богородица помогают... нам ли судить?

Съел?

— Грех это. Князя русского главу, аки какого пса бродячего, за власы таскать да по столам кидать. Надобно похоронить его. С честию.

А это кто? Новый смоленский архипастырь Михаил? — Похож, Лазарь описывал.

— И не говори. Вот, думаю продать. Братцу его Ярославу, который в Киеве ныне сидит. Как думаешь, архипастырь, сколь за него взять можно?

Епископ тупо уставился на меня.

Торговля мертвецами на Руси не распространена. Поляки — выкупали у пруссов мощи святого Адальберта. Золотом по весу. Тот, к моменту сделки, уже усох хорошо, а подержать в сырости, как с сахаром делают, чтобы вес набрал, пруссы не сообразили. Вроде бы, в два пуда уложились.

— Андрей, вели холопу своему отдать. И главу, и останки убиенного, и семейство покойного. Для достойного отпевания и упокоения.

Зря Благочестник рот открывает. Уж не знаю почему, но едва он выскажется, как меня передёргивает. И обязательно какая-нибудь поддёвка с издёвкой на язык просятся.

— На что тебе семейство покойного для похоронения? Иль ты, как предки наши, в поганстве пребывавшие, думаешь вдову вином поить да хором огуливать, пьяную задушить да в могилу с покойным положить?

Оскорбление в форме вопроса... "Как часто вы избиваете свою жену?" — классика!

— Что-о?!!

Оскорбительность моего предположения пробила, наконец, обычную маску смирения и умиления, плотно приросшую к лицу Благочестника. Он пошёл красными пятнами, откинулся на стену, намертво сжав большой вычурный крест с изящными кружавчиками по перекладине, висевший у него на груди. Если бы взглядом можно было сжечь, то от меня и горстки пепла не осталось бы.

С десяток людей, сидевших вблизи него, завозились, вставая, доставая мечи, вразнобой характеризуя меня особо уничижительно:

— Олух! Хам! Тварь! Басалай! Болдырь безмозглый! Обломъ! Рахубникъ пустобрёхный! Мерзя! Дерзослов! Бесстыдник! Медный лоб, оловяный х...

Последнее, материаловедческое, определение меня озадачило. Как-то такое применение олова мне в голову не приходило. Но ведь народ наш ничего просто так не скажет? Есть же в этом какая-то... "сермяжная правда"?

Я попытался представить себе изделие... олово у меня есть... соответствующих размеров и формы... наплывы и вырезы для повышения эффективности... усики делать будем?... резьбу... левую или правую?... молитвы и лозунги гравировкой, для призывания удачи... вдоль? поперёк? спиралью?... тонкостенный — залить предварительно горячей воды для разогрева... или стальной сердечник?... с индукционной катушкой... рефлектор для "любовного жара"?... нихрома нет — мотать много... ага, и тут пробой изоляции на корпус... да не на корпус изделия, а на...

— Сесть. Всем.

Голос Боголюбского ворвался в поток выкриков и ругательств. Хоть и не громко сказано было, но пробило общий шум. Оглядываясь на Андрея, смоленские бояре сразу тушевались, бурча разное, убирали клинки, усаживались на свои места по лавкам.

От группы суздальских от другого стола донёсся смешок и тихое, довольное:

— Мы-то на княжий взор наглядявши, не раз отбоявши. А этим-то внове.

— И не скажи. Как бы не обделались.

* * *

Похожее очевидцы будут описывать у Фридриха II по прозвищу "Чудо мира", внука Барбароссы. "Змеиный" взгляд, "пылающий нездешним жаром". Фридрих, человек довольно ординарной внешности, пользовался бешеным успехом у женщин, был трижды отлучён от церкви, в таком состоянии освободил для христиан Иерусалим с Вифлеемом, причём без войны. Утерев, тем самым, нос и Римско-католической церкви, и всяким предшествующим и последующим крестоносцам. А всего-то — посматривал выразительно.

* * *

Надо бы "капнуть". На мозги. Благочестнику, пока Боголюбский не произнёс слов, от которых ему придётся отказываться.

— Ежели спросил не по вежеству, то, княже Роман, извини. Однако ж иного чего в голову не пришло. Отдать покойного с семейством его — не забота. Коли заплатишь. За останки столь нежно любимого, столь дорогого тебе Жиздора. Тебе, князь, задёшево отдам. Помнится, говаривали берендеи князю Киевскому, отбив у половцев полон русский: "Надо — купи. Мы князьям русским присягаем. Но нами взятое с бою — наше".

Я внимательно смотрел на пятнистого Благочестника. Всё мимо ушей. Но текст идёт не для него — для Боголюбского.

— Только я не берендей, я князьям русским не служу. Над тобой, княже Роман, Великий Князь — господин. Этот ли (я кивнул на плачущую от тепла голову на столе) или будущий. Надо мною — никого. Кроме Господа нашего да Царицы небесной. Я князь Андрею сосед. Союзник. Соратник. Надеюсь — друг. Не холоп. Словом таким ты и меня, и князь Андрея обижаешь.

Благочестник смотрел в стол, будто не слыша слов моих. Губы его шевелились. Молится, наверное. Смиряет гордыню свою, утишает гневливость. Раскаивается и умиротворяется. Это хорошо: резаться с ним "грудь в грудь" мне нельзя, а свою свору Ростиславичи так и так на меня спустят. Гневен он или нет — без разницы: убивать меня будут другие люди, спокойные.

Он-то молчит, но другие-то вопят:

— Княже! Андрей Юрьевич! Сей шпынь предерзский князя Рюрика Ростиславича оружничего убил! И многих людей его порезал. Разбой, господине! Свара да душегубство! Ты ж велел казнить крамольников, кто в войске свары затевать будет. Суди этого... шиша злокозненного! Казни! По слову своему!

Один из дебелых бояр в окружении Благочестника тряс рукой, бородой и брюхом, призывая Боголюбского к исполнению его приказа по армии, к его любимому делу: суд да казни.

Опять Ванька влетел.

Факеншит.

Будет больно. Боголюбский от слова своего не отступит.

Но тут есть... мелочь мелкая. Андрей — самодур. Но в правовом поле. Едва прозвучало "суди", как у меня сразу возник вопрос: по закону? А по какому? А какая там формулировочка? Дословно, по буковочкам.

"Закон — что дышло. Куда повернул — туда и вышло" — русская народно-адвокатская мудрость.

Пример: в Российской империи дуэли были запрещены. Под страхом смертной казни всем участникам. С любой стороны по любому поводу. Ни одного не казнили. Заменяли каторгой, отдачей в солдаты, переводом в другие гарнизоны, увольнением со службы...

"Незнание закона не освобождает от ответственности. А вот знание нередко освобождает" — Это кто?! А, моё почтение, пан Лец.

"Хочу всё знать" — я. И уже — неоднократно.

У всякого деяния есть... обстоятельства. Давайте обсудим. Приступаю к прению сторон:

— Лжу городишь, боярин. Клепаешь не знаючи. Ни одного боярина я не убил. Был там один дурень, старый да пьяный. На тебя похожий. Кинулся с мечом на моего гридня. Гридень в сторону отошёл да защитился. Дурень на клинок с разбегу и накололся. Кто меч первый достал — того и свара.

— Лжа!

— Цыц! (Боголюбскому надоело). Дяка. Скажи что видел.

Удачно: десятник княжеской дружины — лицо не аффилированное, авторитетное, видел своими глазами. Потом дал показания Асадук. В духе:

— Те — лежат, эти — стоят, стрелы — торчат. Стрелы — в конях только.

Со стороны обвинения вызвали того парня, из прыщей смоленских. Он мялся, но:

— Не... на меня не кидались... не, с коней упавших вытаскивать не препятствовали... оружничий с конём упал, следом другой конь, через голову да боярину по спине, тот и...

Боголюбский фыркнул и резюмировал:

— Дурень с мечом кинулся. Его вина. Поделом. Был бы жив — сказнил бы. Чтоб другим не повадно было. Оружничий, не разобравши, не расспросивши, мечи в гору да в драку. С коня упал и расшибся. На то воля божья.

Абсолютно согласен: несчастный случай на транспорте. Покойный скакал-скакал и... скАкал. Виновник смерти — лошадь. Можете её скушать. В порядке исполнения наказания.

Боголюбский, наклонившись вперёд, оттопырив, по обычаю своему, голову назад, вновь обвёл своим "высасывающим" взглядом присутствующих, особенно останавливаясь на смоленских, на Попрыгунчике с Благочестником.

— Кривду клепаете? Лжой кормите? Свои помилки на любого-всякого перекладываете? Хорошо, на Воеводу Всеволжского нарвались — он труса не празднует. А попал бы иной воин добрый? Оболгали бы, заклевали. Меня бы дураком, обмана покрывателем, выставили?

Вдруг резко встал с места, опершись тяжело на стол, приказал:

— Идите к полкам своим. Да вталдычьте людям, наконец! Разбоя, ссор, грызни в войске — не потерплю! И обойти меня не надейтесь. За всяку неправду взыщу, не помилую. Ни род, ни честь — защитой не будет. Идите. Ну!

Рявкнул. Наругался на светлых князей да высокородных бояр как на мальчишек несмышлёных. Выгнал. Они тут, типа делом занимались, советы советовали, а их из тепла да в сырость... "идите в полки".

Штабной народ засуетился, зашевелился и рассосался. Благочестник тяжко выбрался из-за стола. Потом, задрав гордо лицо с не утратившими яркости пятнами, прошествовал на выход. Следом зашуршали и прихлебатели с лизоблюдами.

Андрей проводил выпроваживаемых взглядом, постоял, разглядывая голову Жиздора перед собой, мотнул мне головой: "Садись рядом".

— Что, думаешь — войне конец? Главному супротивнику голову ссёк — можно домой вертаться?

Ответил бы "да" — сказал бы приятное. Но я честно пожал плечами:

— Не знаю. Хорошо бы.

— Нет. В городе брат его Ярослав. Кияне биться хотят. Оденут ему бармы да встанут на стены. А войска у них много.

О! И этого я знаю. Сталкивались мы. И в Янине в походе, и в Боголюбово "на завтраке". Боярин, не старый, но с совершенно седой, серебряной, половиной русой бороды. Вратибор. Постарел, серебра в бороде уже три четверти. Что-то вроде личного нач.штаба у Боголюбского. Говорит негромко, мало, когда Андрей велит. И говорит умно. Но тут он ошибся:

— Бармы — вряд ли. Клейноды Жиздор с собой вёз. Ныне у меня лежат. А войско, со слов пленников, в Киеве такое...

Я воспроизвёл показания Боброка. Вратибор покивал, подтвердил Боголюбскому:

— Похоже. И наши перескоки об таком говорят.

— А нас что?

— А у нас...

Получив кивок князя, боярин дал краткую сводку союзного войска.

Увы, троекратного численного превосходства, как положено при штурме крепостей, у союзников нет. Хуже: нет и превосходства простого.

В осаждающей армии тысяч двенадцать душ.

Треть: слуги, кашевары, обозники.

Треть: боярское ополчение.

Треть: городовые полки и княжьи дружины.

При равенстве "по головам" (тысяч восемь) бойцов осаждённых и осаждающих, союзное войско сильно превосходит по качеству. И это — не важно.

* * *

"Поход" работает как фильтр. В поход идут те, кто может и хочет. А кто не хочет — ищет причины. И находит.

Особенно чётко это видно в боярских хоругвях. Вотчинник должен, "по обычаю", выставить "большой десяток" оружных и доброконных. Плюс ещё столько — "вспомогательного персонала". Так и бывает, если речь идёт о защите вотчины или близком походе при благоприятных условиях. А вот дальний зимний поход против серьёзного противника со взятием самой большой крепости "Святой Руси"...

Пешие в такой поход не пойдут. А и пойдут — не дойдут: далеко и холодно.

Конные пойдут. Но не на всяких конях.

В русских строевых книгах 16-18 в. различают "конь", "мерин", "меринок". Известны случаи в Петровскую эпоху, когда "строевой" конь падал, едва на него влезал драгун. А тут полторы тыщи вёрст по снегу...

Тема... больная. Я про это — уже... На "Святой Руси" есть прекрасные кони. Дорогостоящая статья экспорта во Францию, например. Их мало. Основная масса: вариации потомков лесных и степных тарпанов. Себе-то боярин может и аргамака, фаря или угорца держать, а вот людям его...

Если конь упал, ножку сломал, сдох, то не пропадёт — в котёл пойдёт. Но куда ты, боярин, потом пешего дружинника денешь? В сани? А там, между прочим, твоих людей корм везут. Это не описанные Герберштейном летние действия московского войска у Оки, когда у каждого воина мешок с пшеном. А кусочек сала — пиршество. Корм людям и коням надо вести с собой. И, поскольку сколь надо не увезёшь, покупать дорогой. Больше людей — больше расход. Марш по "дружественным территориям" — не украсть, не ограбить. Многотысячное войско в движении выметает всё. Цены... Пять тысяч жрунов пришли в деревеньку на три двора. Ну и кто единственного петуха купит? И почём?

Тут не "один с сошкой да семеро с ложкой". Тут "с ложками" — тысячи. А "с сошкой" в каждом конкретном месте каждый конкретный день, когда кушать хочется, всё тот же "один".

Понятно, что войско не одним "валом" валит, что посланные вперёд приказчики скупают провиант на местных рынках, зовут местных ещё привезти. Но...

Дорогое это дело — воя в походе содержать.

Поэтому хоругви "худеют". На смердов, бунтующих в соседней волости, если полевых работ нет и погода хорошая, можно и полста душ собрать — больше пограбим. А в такой поход... 6-8. Правда, слуги в обозе — отдельно. Бойцы, в самом деле — "оружные и доброконные". Сравнивая с хоругвями киевских бояр, понятно: эти — сильно лучше. В городе боярин на стену гонит всех гожих. С этой стороны — отборные.

Сходно и с городовыми полками. Позже, в Московской Руси, будут говорить — "выборная рать". В смысле: выбрали лучших, остальные дома остались.

Слабее разница между "домашним" и "выездными" составами в княжеских дружинах. Там ослабевших, заболевших, негожих всегда меньше.

* * *

Глава 557

Осаждающие — лучше. В выучке, вооружении, конях. И это — не очень важно: качества более всего "заточены" для конного боя. А здесь надо на стену лезть. Ежели под тобой лестницу от стены оттолкнут, то... я и не знаю кто целее останется: кто в кольчуге да в шишаке навернётся, или кто в полушубке да меховой шапке сверзится.

— Как-то негусто. И как же вы город брать собирались?

Боголюбский, внимательно слушавший наверняка давно уже ему известный доклад Вратибора, фыркнул и отвернулся.

И на том спасибо. А мог и обругать Ваньку. За то, что втянул князя в такое противное да ещё и безуспешное похождение.

Позор поражения ложится на предводителя. Боголюбскому после Бряхимовской победы — вот только стыда и нахлебаться.

Вратибор сокрушенно покачал головой:

— Сперва, ещё в Вышгороде, думали, что Мстислав добром с города уйдёт, отдаст княжение. По воле всея Руси и князей, братьев его рюриковичей. После Серховицы — поймёт, что не удержать ему Киев. Мириться будет, уйдёт к себе на Волынь. А оно вот как вышло...

Серебряная борода качнулась в сторону лежащей на блюде из-под каши головы покойного князя.

— Мстислав мог, за ради сохранения отцова удела, Киев отдать. Брат его Ярослав — нет. Его Луцк — невелик городок. Да и кияне не дозволят. Мстислав хоть какой, а призванный да признанный. Ярослав... так, от безрыбья. Мда... Пока в городе голод не начнётся — ворот не откроют. На стены лезть — людей покласть.

— А мы тут будем сидеть да зубами щёлкать?! Более потеряем!

"Их самое высокое превосходительство" изрекает прописные истины. Эдак любой с дивана может. А ты конструктив давай, варианты-выходы.

— И какое же ты, государь, имеешь на сей счёт гениальное решение?

Умирать буду — буду веселиться. Что Боголюбский меня в этот момент не загрыз. И да, грозовая защита мне без надобности — меня плат Богородицы громоотводит.

Вратибор, в ожидании страшного, закрыл глаза. Даже и мёртвая голова Жиздора смотрела на меня укоризненно:

— Экий же дурень меня срубил! Разве ж можно Бешеному Катаю... таковы слова... в его нынешнем долгокипении...

Андрей выговаривал мне негромко, неторопливо, без жестикуляции и аффектации, не разбрызгивая слюни, а подбирая грамотные яркие выражения. Фразы были вовсе не одно-двухсловные, типа: "в пзд... нах...", но более приближались к церковным проповедям о райских посмертных наслаждениях. Однако удивительнейшим образом наполнялись кавалерийскими и прочими животноводческими терминами. Многих слов я не знал, но мысль о том, что даже и колодезные ишаки не возьмут меня в компанию крутить колесо, была выпукло доведена до моего сознания.

Боголюбского я не боюсь.

Это не констатация, а аутотренинг. "Не боюсь, не боюсь, не боюсь...".

Повторяя себе эту формулу самовнушения, я расслабился и приступил к наслаждению. К восхищению богатством словарного запаса, изысканностью используемых склонений, включая неизвестные мне по прежней грамматике падежи, числа и времена. Образностью, метафоричностью и парадоксальностью. Картина вечно сексуально неудовлетворённого карася, выпрыгнувшего из проруби и пытающегося на обледенелом склоне залезть на хромую кобылу, как с кавалерийскими целями, так и для продолжения рода... требовала осознания и размышления.

"В зеркале речи часто отражаются обнаженные детородные органы" — в зеркале речи средневекового бывшего комбрига и будущего святомученика отражались не только детородные, но и козлородные, а также яйценосные, икрометательные и навозопроизводящие.

Публика, остававшаяся в зале, прекрасно слышала эти негромкие, но хорошо артикулированные, насыщенные искренними душевными чувствами, речи "верховного". Слова они знали лучше моего, смыслы воспринимали глубже и разностороннее. Поэтому напряжённо потели, беззвучно ахали и потихоньку, "от беды подальше", рассасывались из помещения. Вокруг пустело, свежело и, я бы даже сказал, чистело.

Атмосфера, как во время грозы, наполнялась свежим озоном и запахом недалёких жарко пылающих пожаров.

Мне было хорошо. Тяжёлая усталость бесконечного марша, безысходных дум, поиски выхода в мареве собственной некомпетентности, бои, амуры, интриги, заботы, продуктовые пайки, стёртые спины коней, позиционирование в обществе, "тут играть, тут не играть, тут рыбу заворачивали...", сменились прекрасным, ярким, выразительным повествованием. Обо мне любимом.

Выражение удовольствия столь явно проступало на моём лице, что Андрей вдруг остановился:

— Ты чего?

Я, с чувством искренней благодарности и глубокого восхищения, наклонился к нему и восторженно прошептал:

— Ну ты, брат, мастер! По части русской словесности. Виртуоз. В плане заворачивания и уелбантуривания. Златоуст. В конно-дружинном исполнении. Мне до тебя... как до неба рачки. Спиши слова. А?

И, пока он пытался прожевать свою бороду и своё же, но — недоумение, не меняя лица, просто чуть-чуть убрав из голоса восторг с душевностью, поинтересовался:

— Благочестник про трёх бояр-изменников уже доложил? Которые готовы Киев сдать.

Боголюбский сразу перестал надувать щёки, погладил свой меч Святого Бориса. Дёрнул шеей, резко встал. Окинул меня суровым "государевым" взглядом и, уже уходя, прошипел через плечо:

— Пшли.

Немногие дотерпевшие до этого момента в зале зрители — замерли. Всё очевидно: наглеца ведут на плаху. Пресветлый князь этого, который "медный лоб, оловяный х...", великой чести удостоил: декапитации пред высочайшим взором.

"Покатилась голова с привычной плахи

Любопытным колобком по дороге

Вслед неистово крестили ее монахи

Позабыв что боги их убоги

И катилась голова дальше

Чтобы поглядеть на белый свет

Если встретишь ты ее мальчик

Передавай большой привет".

Сухан, стоявший у дверей, потянул топор из-за пояса, а мой малолетний вестовой Пантелеймон с совершенно ошалевшими глазами всунул в распахнутый рот угол полевой сумки, дабы не закричать от неизбежности... гибели всего.

Пришлось незаметно помахать им ручкой. Типа: всё ок, ребятки, закусывайте.

Я ожидал, по опыту прошлых прогулок с Боголюбским, что он отведёт меня в пытошное подземелье.

"Посеешь поступок — пожнёшь привычку". Привычка образовалась: как с Боголюбским — так променад к палачу.

Увы, поход заставлял князя менять свои привычки и в этой части. Мы поднялись на третий поверх.

Обычно третий этаж в русских теремах — женский. Небольшая комнатка без окон использовалась, видимо, для хранения шуб. Запах... Нет, не нафталин, но что-то функционально похожее. Ощущаешь себя платяной молью, предназначенной на заклание.

Прокопий, вечный слуга Андрея, обмахнул тряпкой стол, без слов спросил — подавать ли чего, без слов получил отрицательный ответ, выскочил за порог и устроился там. Во избежание подслушивания.

Хорошо сработались мужики — понимают друг друга с полувзгляда. Нафига Боголюбскому жена? — Такого уровня душевного взаимопонимания уже не достичь, а просто баб... толпами бегают.

— Сказывай.

Боголюбский, уже совершенно спокойно, уселся за стол, кивнул на место рядом Вратибору. Я с сомнением посмотрел на полуседобородого нач.штаба.

— Ему — верю. Не тяни.

Не тяну. Кратко изложил фрагмент из Никоновской летописи близко к тексту. Чётко поименовал бояр-изменников и князей-приёмников.

Бояре Киевские: Пётр Бориславич, Нестор Жирославич, Яков Дигеневич. Князья: Благочестник, Попрыгунчик, Перепёлка. Искандер? — Ему, по логике, инфа дойдёт в последнюю очередь. А в моём варианте, при участии Андрея в качестве "верховного", может и вообще не попасть.

В двух словах описал план: приступать к крепким местам града, гражане у крепких мест станут... некрепки места небрегом будут... внезапну насуну вси на некрепкое место...

Андрей вопросительно взглянул на Вратибора. Тот пожал плечами и спросил:

— Откуда такие... измыслы?

Я ответил, продолжая улыбаться в лицо Андрею:

— Из свитка. Кожаного.

Вратибор не понял, а Андрей скривился. Как от зубной боли.

Сочувствую. Сам тут накуролесил с побегом Жиздора.

"Верить нельзя никому, а летописцам — тем более".

— Ни Перепёлка, ни Попрыгунчик о подсылах не докладывали?

Вратибор недовольно поморщился. Как великосветская дама при упоминании солдатского сортира.

Прозвища князей используются либо между князьями, либо между боярами. Тут как с матюками в советском обществе: или в чисто мужском, или в чисто женском. В смешанном... непристойно, признак бескультурья. Материться в присутствии дам можно только если они не-дамы: шмары или феминистки.

— Может, спросить их?

— Брата-то, Глеба, спрошу. А вот этих... С вопросцем кланяться да в гляделки подлючие заглядывать...

* * *

Оп-па. А ведь я, похоже, и в этом "рванул ткань истории".

Нет данных о мотивации "бояр-изменников". Они могли быть враждебны лично Жиздору. Летопись парочку таких упоминает. Жиздора — нет, вражда — прошла, изменять — не с чего.

Другой поворот: они могли быть благорасположены к князьям-контактёрам лично. Но враждебны Боголюбскому.

Боголюбский пришёл? — Измена отменяется.

Наконец, они могли предложить свой план Попрыгунчику и Благочестнику. До Перепёлки, возможно, дошло во вторую очередь. Ростиславичи, озлобленные на Боголюбского, могут промолчать. Типа:

— Катай чересчур много об себе возомнил. Вот пусть и бьётся. Головой. Об стену Киевскую.

Со смертью Жиздора опасность для Ростиславичей резко снизилась. С "братцем" Ярославом, а, может, и с Подкидышем, они смогут договориться. Или понадеяться, что договорятся. Боголюбский в великокняжеском венце перестаёт быть "горьким, но необходимым" элементом "светлого будущего".

К экономическим, властным, династическим основаниям добавляется личный: "такой сильный неприязнь чувствую — кушать не могу!".

Проваленный поход — аргумент. Для "освобождения от должности". А лучше — разгром. В котором, ежели бог даст, "ляжет костьми" суздальское войско. С ростовскими, владимирскими, рязанскими, муромскими, новгород-северскими, переяславльскими... полками и дружинами. А хорошо бы — и с их князьями. И — с самим Боголюбским.

Направить их полки на "некрепкие места"... на которых вдруг окажутся самые боеспособные отряды осаждённых... в критический момент ударить в спину... в суматохе боя прирезать Юрьевичей и примкнувших к ним...

Красота! Мечта!

Одним ударом обрубить лишние "ветви древа Рюрикова". "И тут тебя нет, и тут тебя нет...". Прибрать ставшее бесхозным...

Пляши да радуйся.

Измена? — А что? Что-то новенькое? Все князья "измену" "на вкус" пробовали. Ничего, можно жить. Часто — даже лучше, чем без.

Ох, Ванька, ох же и дурак ты!

Знаю — не новость. Но не такого же размера!

Втянуть Боголюбского в это дело. Уговорить лично явиться к Киеву. Сунуть его голову в это кубло... смерте-творящее. Ах-ах, давние страхи-комплексы... Психолог-консультант доморощенный! А у него — инстинкт самосохранения. И куда более глубокое понимание. Людей, реальности.

Да ещё и геройкнул: убил Жиздора.

Я ж так старался, так радовался! Грохну Жиздора — дам "Святой Руси" полтора года мира.

Без подвешенного над головой "топора междоусобной войны" да с таким государем, как Боголюбский, на Руси многое можно изменить. Понаделаю кучу всякого... доброго, разумного, вечного. Покатится "русский паровоз" по "новым рельсам".

Идиот!

Получается совсем наоборот: убрав войну с волынцами, я резко, рывком вытащил в "сегодня" следующую войну — со смоленцами. Что куда хуже, опаснее. В РИ именно эта вражда и приведёт к гибели Боголюбского.

Расчистил врагу поле деятельности.

"И вылезло из-за спины Руси...

Мурло русского князя".

Следующего. Следующих. По древу.

Это ж не люди, Ваня! Это ж система! Итить их феодалить раздроблено!

Там, у Вишенок, я нанёс Боголюбскому смертельный удар: выдернул стержень, на котором держалась вся эта... "коалиция предателей". Всё Карамзин виноват! Со своим "тайным удовольствием". Это же не поход "за" — за Боголюбского. Это поход "против" — против Жиздора. Нет врага — нет союза.

И, естественно, между прежними соратниками должны немедленно начаться разборки. За их — каждого! — собственный интерес.

Насчёт "немедленно"... Попрыгунчик может сразу, едва увидев голову Жиздора, сообразить: всё, Боголюбского надо валить. Благочестнику нужно ночку перед иконой постоять, помолиться. Но они мечом махать не пойдут — прикажут своим людям. Которые вовсе не "автомат Калашникова": тут нажал — тут вылетело. Боярам тоже нужно время. Чтобы осознать приказ, принять его как своё, продумать и согласовать исполнение. Возникает временной лаг. Немного, пару-тройку дней.

Если они за это время сговорятся между собой и с противником, то... имитация приступа перейдёт в резню. Суздальцы завалят рвы своими трупами. Встречный удар в лоб от ворот и одновременно смоленская княжеская дружина... в конном строю, с опущенными копьями, в спину...

Залесские, кто выскочит, побегут по Десне — больше некуда. А там и черниговские вылезут, и новгород-северские передадутся. Олег Матас под любого верховного ляжет — иначе ему в княжестве не усидеть.

Коллеги! Вот это всё, до чего я только сейчас здесь додумался, можно было продумать ещё во Всеволжске. Логика-то очевидная. Только, чтобы до этого додуматься, надо об этом думать. Сел в башне из слоновьих костей и соображай-рассчитывай, пасьянсы раскладывай. Не про пиролиз-электролиз, не про дезинфектанты с урожайностью — вот про это. Только. Потому что ни на что другое сил и времени не хватит.

Местные вятшие так и живут. Им мат.тех.прогресс... Для того "подлые людишки" есть. А у вятших — интриги-измены-политика. Они в этом — "с младых ногтей", на уровне инстинктов. Об этом — каждый час думают, этим — всю жизнь дышат. Интриганство, как и всякое серьёзное дело, требует таланта, школы, практики... И тут — мы, попандопулы. Как баран об новые ворота: и поломаемся, и обгадимся.

И чего делать?

Признать вину и принести извинения? Дать слабину? — Боголюбский такое не простит. Мои советы для него станут... воздуха сотрясение. Значит...?

Моя постоянная здешняя манера: городить несуразности стопочками. Перекрывая одну глупость, ошибку — следующей.

Постоянно перепрыгивая с одной рассыпающейся под ногами "пирамидки событий" на другую, я и остаюсь в живых. Опираясь лишь на толчок, на миг. "Именно он называется жизнь".

Динамика, изменчивость, диалектика... итить их ять. С ускорением.

Извиняться — нельзя.

Раз нельзя, то и не буду.

"Виниться-каяться я не подумаю.

Я предложу, я предложу"

А не пора ли, Ванечка, от попадизма перейти к реализму? От пост-знания, в смысле: от летописей и прочей РИ, перейти к личному опыту, который я нагрёб в АИ? В смысле: в своей жизни после "вляпа".

* * *

— Есть способ. Другой. Без бояр-изменников. Без Ростиславичей. Без попугать киян приступом. Без побегать туда-сюда потненько.

— И как же...?

— А так, брат, что я тебе ворота городские открою и с той стороны встречу. Сижу я там, изнутри, на приступочке. А ты мимо в город едешь. Да и спрашиваешь заботливо: "Хорошо ли тебе, Ванечка, не замёрз ли, бедненький?".

Моя вечная насмешливость едва не стоила мне жизни. В очередной раз.

Боголюбского перекосило от моего тона. Меч Бориса лежа перед ним на столе в ножнах. Он рывком выдернул клинок. До половины. Посмотрел на святыню, на меня.

Первый раз, что ли? Свой меч он на меня... уже неоднократно. И чем всегда дело кончалось? Очередной моей несуразностью. С взаимной прибыльностью.

Неубиваемый я.

Тьфу-тьфу-тьфу! Только б самому в это не уверовать.

Вот говорят: "дерьмо не тонет". А Ванька? — А Ванька — встанька. Не рубится, не колется, не режется... Может, повесить? Или — утопить?

Он подёргал клинок в ножнах туда-сюда...

— Излагай.

Что можно знать ему? Что — другим? Кому? С учётом неконтролируемого движения информации и общей враждебности. Как по ту, так и по сю сторону крепостных стен.

Срок? — Три дня максимум. На третий день город должен быть взят. Потом три дня грабежа — тут ничего никому дружно не сделать. Сразу после победы, "с набитыми ртами и карманами"... перебить суздальских и примкнувших... не сжатых под крепостными стенами, а пятнами по городу... будет тяжелее. Если Боголюбский успеет за эти дни "об-бармиться", прирезать его... вряд ли.

Я уже объяснял: убить князя иначе, чем в бою — страшный грех, вечное проклятие и всеобщее презрение. Две-три случая на всю "Святую Русь" от Рюрика до сего дня.

Долгорукого отравили. Но это другая история. Подослать тайного убийцу Ростиславичи смогут, а вот поднять войско на мятеж, на усобицу...

Итого.

Нельзя стоять неделю в осаде как в РИ. Нужно за 6-7 дней взять город и повенчать Боголюбского. На царство, если кто не понял.

— Первое. Никому ни слова, о том, что город буду брать я.

— Ты?! Брать?!

— Виноват. Не так сказал. Что я войду в город и открою ворота.

Город берёт войско. Первый взошедший на стену получает награду. У древних — венок дубовый, у феодалов — бывает и титул с владением. Башня в гербах — часто отсюда. После взятия идёт грабёж. По долям, оговоренным заранее, перед штурмом. При этом город считается собственностью того, чей флаг поднят над цитаделью.

Мораль? — Надо сделать такого большого, метра три-четыре, "чёрта на тарелке". Чтобы с башни свешивался. И попробовать в град Владимиров влезть. Детинец, цитадель Киева. Зачем? — Ну... чтобы грабить легально, по обычаю святорусскому.

— Второе. Рюрика с его овруческими из Гончаров переведи. Куда-нибудь. А в тот посад вели идти мне. Они там пограбили уже, злобиться не будут. Мне, типа, неудовольствие твоё. На пепелище пустое ставишь.

Про печку в Гончарах, про подземный ход... не надо. Сперва сам проверю.

— Третье. Верные полки, суздальцев-владимирцев, рязанцев-муромцев, собери у западной стены, ближе к Лядским воротам. И повторю первое: никому. Ни сыну твоему, ни боярину этому... как его... Борису Жидиславичу.

— Да что ты на него взъелся? Дело хорошо делает, главный воевода суждальского наряда.

— Твой боярин — тебе решать. Но я... не верю. Рисковать не хочу.

— Лядские ворота... Их брать думаешь?

— Думаю. Но не знаю. Точно скажу дня через два. Ещё: пока о задумке моей знаете вы двое. Будет третий... я ухожу.

— Ишь ты какой...

— Такой. Светлый князь Андрей Юрьевич. Я тебе — сосед. Не подручник. Не слуга. Не князь русский, не Русь вовсе.

Боголюбский снова принялся сверлить меня "извлекающим" взглядом, но я как раз судорожно пытался вспомнить: что у нас с шанцевым инструментом. Так что "сверление" успехом не увенчалось.

— А пока... будто и не было. Полки — к стенам, лестницы, там, хворост вязанками. Укреплённые лагеря перед воротами. Будут перескоки от изменников киевских — принять-выслушать.

— Х-ха... Ты ещё учить меня будешь. Запомни: ты мне не слуга. Но в моём походе... Не... не сделаешь — наплачешься. Как нынче Жиздор на столе в блюде. Не как после... Великолуцких дел. Не прощу. Иди.

Моё возвращение живым и целым, в смысле: с головой на плечах, вызвало немалое недоумение. Любопытные морды высовывались из всех щелей:

— Ой ли? Да правда ли? "Зверь Лютый" от самого "Китая Бешеного" на своих ногах ушёл?

Охрим, которому "доброжелатели" уже доложили новость об утрате головы его предводителем, о том, что:

— Отъезжай уж, не жди, с плахи-то не приходят.

долго держал меня за рукав, заглядывал в глаза, бормотал:

— Ты... это... ну тя нах... испужал сильно... Ивашко обещал голову оторвать, ежели с тобой что...

— Успокойся. Я живой и далее тако же будет. Но дел у тебя прибавится. Я со смоленскими князьями повздорил.

— Из-за этого охламона?

Охрим мотнул головой в сторону кровавого пятна на снегу.

— И из-за этого. И из-за других. Короче. Жди от смоленских, овруческих, вышгородских... гадостей и подлостей. Так, а голова где?

— Так... ну... ты ж вроде... с головой.

— Тю! Я не про свою, а про Жиздорову! На столе оставили. Сопрут. Как пить дать сопрут. Вестовой! Охрим, принеси голову с торбочкой. Мечников возьми.

По счастью, никто не успел прибрать к рукам столь дорогой мне сувенир.

Три епископа уже встали вкруг того блюда из-под каши. Уже принялись, отсылая к святым отцам, к Златоусту, Богослову и Великому Василию, аргументировать своё преимущество в части проведения похорон усекновенной главы, уже пересыпали речи свои цитатами и парафразами.

Дело-то серьёзное: за такие похороны любая власть отстегнёт и забашляет. Но между риз архиерейских всунулся Охрим, зыркнул по сторонам нехорошо единственным глазом. И спёр голову. Вместе с блюдом. Архиерейский спор был столь увлекателен, что никто и не заметил.

"Граждане шептались о том, что у какого-то покойника, а какого — они не называли, сегодня утром из гроба украли голову!" — не граждане, а православные, не из гроба, а со стола. А так — похоже.

Двинулись в обратный путь к Митрополичьей даче. Но, едва переехали Белгородскую дорогу, как я был потрясён зрелищем: транспарант "Welcome" в исполнении моих людей.

В том месте, где от основной дороги отходит дорожка к пункту нашей дислокации, меж двух здоровых берёз прибита широкая доска. На ней аккуратными мазками дёгтя выписаны буквы здешнего зубодробительного алфавита. Которые складывались в две строчки.

Нижняя — мелко, воспринимается легко. Пожелание: "в помощь" — никаких особых мыслей не вызывает. А вот первая строчка... И буквы здоровые, и очертания ясные, а понять...

В первой строке было написано: "Х... ВАМЪ".

Многозначность и фундаментальность транспаранта завораживали и затормаживали. Транспарантность была хорошо видна, а вот транспарентность — "не слышна в саду даже шорохом". Хотелось остановиться и ещё раз хорошенько подумать: а так ли мне надо туда, под эту, столь многое для русского человека обещающую, надпись.

Я даже засомневался: а по той ли дороге мы поехали. Но вокруг берёз суетилось несколько моих людей. Никто другой такой одежды не носит.

Коллеги не понимают: аббревиатура "ХВ" есть здесь самое распространённое буквосочетание. Чаще, чем "КПСС" во времена позднего Брежнева. Обычное приветствие в ряде ситуаций. Каждый человек на "Святой Руси" обязательно "ХВ" видел. И кушал. На куличах. Даже неграмотные знают, что это — "Христос Воскресе".

Первые буквы слов первой строки совпадают с церковным. А остальные... не всяк разберёт. Как в мат.тематических формулах на русских заборах: икс, игрек и ещё что-то.

Мои. Резвятся. Больше некому. Но с таким... даже не сказать "с подтекстом". По геометрии это "надтекст". И шрифт... как на мавзолее. Как-то мне такое приветствие... Нет, я не ханжа, я и сам, при случае могу. И довольно вычурно. Но чтобы вот так прямо, рядом с магистральной дорогой, аршинными буквами, вместо "здрасьте"...

— Кто велел?

Парень, к которому я подскакал, собирая инструмент мотнул головой:

— Господин главный... по тайным...

Ноготок сидел в стороне на пеньке и, явно, любовался доскописным плодом трудов молодёжи.

Факеншит! Взрослый мужчина! Главный палач! А занимается такой...

— Ну... Ты ж сказал — обустроить лагерь. Мы и... вот.

— Я что, говорил худые слова над дорогами развешивать?!

— Дык... получилося. Не сразу. Мы, сперва, решили, что надо на въезде что-нибудь такое... ну... отличительное. Ты ж сам всё время: мы — не таки, мы — особенные. Надо, стал быть, обозначить. Что тута — не как тама. Николай говорит: надо вывеску. Чтоб всяк издаля понимал. Вроде как у нас во Всеволжске: "Хлеб". Или там: "Сортир". А какую? Написать вроде: "сводный хоробрый отряд славного Воеводы Всеволжского, прозываемого "Зверь Лютый", по личному пожеланию Князя Суждальского Андрея, Юрьева сына, Мономахова внука за две тыщи вёрст прибежавший и "хищника киевского" враз унявший...". Доску под таковы слова искали-искали... Митрополит в Киеве и вправду худой — не запас нам досочки соразмерной.

— И вы решили матюками обойтись?

— Не! Как можно?! Решили благостно и кратко написать: "Бог вам в помощь".

— Да ты видишь что у вас написано?!

— У нас, Воевода, у нас. Там в уголке и "чёрт на тарелке" нарисован. Тамга наша, всего Всеволжска, значится. Позвали недо-иконописца. Есть у нас такой — учился-учился да и не выучился. Толковый парень, малюет — что хошь. Пишет. По-древнему. Как самые древние писали: справа налево. Ему, вишь ты, так удобнее — видать линию. У их-то, у богомазов, такое, слышь-ка, правило. Чтобы ровнее выходило. Он и начал с "чёрта". И пошёл, и пошёл. А на последней-то буковке... устал уже, рука дрогнула, дёготь потёк. Ты глянь: там и подчистка видна. Парнишка-то с устатку, в сердцах, кистью-то хрясь-хрясь. Сикось-накось. Да-а... Типа: это всё... большим хером. А другой-то такой доски... и не сыскалось. Пришлось тута... подправлять. Вот и получилося.

— Та-ак. А почему здесь повесили, а не у нас над воротами?

— Агафья твоя пришла. Сказала. И мы эту доску понесли. Покуда крик её слыхать было.

— Ноготок, ты же взрослый разумный муж, ты ж не эта детвора жёлто-клюво-рылая. На кой х... м-м-м... Зачем такое на проезжую дорогу выставлять?

Ноготок ещё раз, с прищуром, оглядел экспонат народного творчества, и, отставив старательно имитируем умильный тон селянина в беседе с барином-придурком, спросил деловито, мотнув головой в сторону:

— Народ на дороге видишь?

В паре сотен шагов в обе стороны, в пределах видимости нашего "Welcome", толпились две небольшие, постоянно увеличивающиеся группы аборигенов.

— Местные к нам в лагерь толпами ломятся. То ли митрополичье грабануть надеются, то ли защиты ищут. Чарджи говорит: должны быть подсылы. Бди. Я — бдю. А тут даже дыбы нет. Тяжело, однако. Не бдится мне. Утомляюся.

Теперь, оставив в покое транспарант, он внимательно рассматривал меня:

— Устал сильно, Иване? Ты прежде не раз говаривал: посмотри психиатрически. Глянь: ни одна сволочь мелкая под наше пожелание войти не рискует. А сволочь крупная — мои клиенты. Чем я буду на мусоре силы да время тратить — лучше крупную рыбку с чувством половить-выпотрошить. Иль неправ я?

Мда... Озадачил меня мой профос. Ежели рассмотреть "психиатрически", то... Неграмотный под надпись не пойдёт. Ибо не поймёт и испугается. Грамотный... тоже не пойдёт. Потому что поймёт и... аналогично. Остаются клинические идиоты, которых сразу видно. И шпионы. Которых сразу видно на столь выразительном фоне.

Каждый раз, когда я наблюдаю внезапное проявление неожиданной инициативы моих людей нестандартным образом — я радуюсь. Это, коллеги, и есть прогресс. Ибо он — в мозгах туземцев. А всякие парожопли с дристоплавами — только развивающие игрушки.

— Молодцы, благодарю за службу и сообразительность. Присмотрите, чтобы прохожие не спёрли. Всё ж таки — и доска хороша, и гвозди в цене. Поехали.

Увы, сразу уехать мне не довелось. Белгородская дорога в эти дни... как фонтан в ГУМе — место встреч.

Кучка аборигенов на дороге со стороны города вдруг начала тревожно оглядываться, суетиться и разбегаться. Немалая часть — в нашу сторону. Похоже, что наша форма приветствия перестала их пугать. Через пару минут стала видна и причина девальвации значимости доско-слогана: по дороге двигался конный отряд.

Кыпчаки. Сотня всадников, ещё сотня лошадок под вьюками. Бунчука не вижу. Наверное, из родни Боголюбского. Летописи же говорят о поганых? — Должны быть. Союзники. Кажется. Но ухо надо держать востро: чуть что — сопрут, не побрезгуют.

Я ошибся: это были не союзники Боголюбского, это были...

Один из джигитов, ехавших в передовой группе, вдруг что-то закричал, пришпорил коня и, обходя передовых по снегу, поскакал прямо к нам.

Джигит скакал прямо к нашему пожеланию "... в помощь". Или смелый, или неграмотный... Не доехав шагов пяти осадил коня, слетел с седла и, сдёрнув шапку, сделал два шага и опустился на колени, уткнув голову в снег.

А я... я сделал то же самое. В смысле: слетел, шагнул, упал, сдёрнул... и — обнял.

— Алу! Мальчик мой! Здравствуй! Как я рад тебя видеть!

Глава 558

Да, это был мой Алу. Выкраденный мною из кипчакского лагеря ханыч-рабёныш, прошедший со мной и логово князь-волчьей стаи, и ледяную дорогу по Десне. Росший и выросший в моём доме. Дравшийся до крови с деревенскими мальчишками за честь своего учителя торка Чарджи, бывший рядом и при основании Всеволжска, и при встрече с Пичаем, и в битве на Земляничном ручье. В бурные годы, когда мы все — не я один — не знали: доживём ли до вечера? проснёмся ли поутру?

Раб, ставший воспитанником, другом. А последние годы — одним из самых удачливых партнёров. Отпущенный к его отцу, старому Боняку, в орду, он сохранил связи среди моих людей. И совершенно детское восторженное отношение ко мне. Та ночь в лесу, когда волшебные волки то возникали, то исчезали в темноте вокруг нашего костра, когда они то ли вели, то ли гнали нас к логову, где умирала их волчица... Может быть — на съедение, но хотелось верить — на спасение.

Ни он, ни я не забыли того нашего страха. И — отваги. Нашей. Совместной.

Алу вернулся в орду, когда его давно уже оплакали и заочно похоронили. Все были уверены, что он сгинул. Кроме хана, Боняка. Тот гадал по бараньей лопатке, слушал воронов, смотрел на закат... На вопросы домашних хмыкал:

— Ходит где-то. Забавляется, паршивец, домой не идёт. Вернётся — выпорю.

Хану не верили. Старый стал, сбрендил. Старший сын, Алтан, уже примерялся к ханскому бунчуку, когда в становище приехал Алу. Не нищим, битым приполз к порогу юрты, а подъехал к вежам на добром коне, в дорогой одежде, с богатыми подарками. С удивительными историями, знаниями в голове, с редкостными умениями в руках. С добрым весёлым нравом.

— Ты знаешь почему идёт дождь?

— Потому что Хан Тенгри, Высокое Синее Небо, посылает воду нам, свои людям, которые молятся ему и приносят в жертву...

— Конечно. Но есть подробности.

— Ерунда! Выдумки! Сказки землеедов!

— Да? А ты знаешь, что мою телегу не слышно в степи?

— Х-ха! Так не бывает! Все телеги кричат! Как лебеди в испуге!

— Приходи завтра на рассвете. Ты услышишь, как не-кричит моя телега. И узнаешь почему идёт дождь. Если захочешь, конечно.

Алу многому научился. У Чарджи и Ноготка, у Ивашки и Салмана, у Любима и Терентия, у Агафьи и Домны. Да-да, ханыч набирался ума и у женщин! Стыд и позор! Никогда настоящий джигит не будет слушать бабские речи! "Разве тот мужчина?"! Но, сидя гостем в юрте, Алу мог, просто по доброте своей, предложить хозяйке вариант рецепта теста. И рассказать смешную историю, с этим рецептом связанную. Или дать совет о лечении ребёнка. Помочь снадобьем или подарить игрушку. Он не был навязчив: хочешь — слушай, не хочешь — я помолчу. Но его слава неслась по Степи, люди приезжали к нему за сотни вёрст. Со своими болячками, заботами.

Я отправил к Алу в орду толкового лекаря. И попа-учителя. И кузнеца. И ювелира из хозяйства Изи — серебро проверять. И пару приказчиков. И десяток гридней. Потому что Алу продвигал в Степь наши товары. Вещи нравились многим. Ещё больше нравилось серебро, которое у него накапливалось. Подаренный панцирь он попросил заменить — вырос из него, а носить надо постоянно.

По донесениям у меня складывалось ощущение, что старый Боняк, чтобы он там не говорил публично, готовит своего младшего в преемники. В обход старшего, Алтана, высокородного по отцу и по матери.

Алу — рабёныш. Сын какой-то рабыни-чаги. Таких у каждого подханка... по становищу стайками бегают.

Алу и не претендовал. Всегда был уважителен с братом и роднёй его. Ловко превращал насмешки над собой в насмешки над насмехающимися. А когда дело доходило до прямого конфликта — чувство юмора у степняков несколько... ограничено — вступал Боняк. И шавки Алтана, поджав хвосты, уползали.

Боняк не всегда мог защитить Алу. Но неизвестно что было хуже для обидчиков: саблей мальчик владел великолепно, уроки Чарджи не прошли даром. Да и с остальным оружием, имевшем хождение во Всеволжске и в Степи — вполне.

Он был богат, умён, весел, энергичен, доброжелателен, интересен... Он мог дать работу. Разные люди стекались к нему. Некоторые, преимущественно сходные с ним: молодые, энергичные, безродные — оставались в его свите.

Я был искренне рад, увидев его. Живой, здоровый. Поднял на ноги. Ещё подрос.

— Ты растёшь, скоро новый панцирь надо дарить будет. Какими судьбами здесь?

— Я так рад...! Мы искали-искали... Чуть Киев не взяли! Нет нигде "Зверя Лютого"! Хорошо, на дороге один сказал про... ну... вашу доску с буквами. Я сразу понял: такое — только наши...

Он мотнул головой в сторону вывески. Мда... как быстро здесь распространяются новости. И если бы про что умное, доброе...

"Наши"... Слово с языка само собой сорвалось. Не придуманное, не заготовленное. Такая... самоидентификация — дорогого стоит.

— А это — мои люди. Отец... э-э-э... хан Боняк сказал: бери тех, кто хочет. Пока русские режут друг друга, наша молодёжь наберёт себе дорогих зипунов, молодых полонянок, резвых коней. Пусть юноши подкормятся, пусть посмотрят.

Я взглянул на подтягивающийся отряд. Сплошь юные лица, пяток постарше, а так-то молодняк безусый.

Ещё одна проблема. Точнее: проблема та же — выбивание из людей их душ. И вставление новых. В смысле: уничтожение традиций, которые являются немалой частью души каждого. С утра я выбивал "святорусских традиций". Образовалась пара мертвяков, пара раненных и три княжества ворогов. Теперь придётся "дикопольских традиций" выбивать. Ну и сколько из этих... жёлто-клювых станет нынче покойниками?

— Алу, ты знаешь, как я отношусь к... к грабежу. Всё, что взято с бою, принадлежит мне. Я оделяю воинов по своему разумению, по их чести и храбрости. Оставить хоть что себе — украсть у товарищей. За это смерть. Боюсь, что твои джигиты...

Алу хмыкнул.

— Э, господине. Я же знал — к кому я иду. Каждого спросил: со мной к "Лютому Зверю" или... белый свет открыт на четыре стороны.

— Так-то оно так. Но мои порядки непривычны людям.

— Я так и сказал. Эти — согласились. Мы пришли сюда не за хабаром. Хотя, конечно... Мы пришли сюда учиться. У тебя. Ты — победитель. Ты не проиграл ни одной схватки, ни одного боя. Победа — всегда у тебя.

Он говорил негромко. Но и его подтянувшиеся люди, и мои — внимательно слушали. В отряде кто-то переводил соседям с русского.

Алу внимательно посмотрел мне в лицо и напряжённо повторил:

— Ты — победа. Тоже хочу. Научи. Прошу.

И снова съехал на колени.

Факеншит! Как, всё таки, жизнь на кошме способствует коленопреклонению и к стопам припаданию!

Подхватил подмышки, вскинул над собой как маленького ребёнка, разулыбался ему в лицо.

— Хорошо. Буду учить. Но помни: будет тяжко. Не жалуйся. Ты сам выбрал.

Поставил парня на землю, потряс от полноты чувств, от удовольствия: вот, ещё одни нормальный человек растёт.

— Ну что? На конь? Гапа, поди, уже третий раз обед разогревает.

Алу хотел и умел учиться. Всему. Кое-что он знал, но куча вещей была ему неизвестна. Более того: неизвестна никому в Степи. В мире не было ни одного человека, который брал бы Киев. Очень немного степняков участвовали в штурмах хоть каких-то крепостей. И никто - такого размера и качества. Кто-то где-то грабил города. Но никому не приходилось организовывать ограбления подобного масштаба.

Масса мелочей: как жить в избе, а не в юрте, как это делать зимой, как ухаживать за конём в городских условиях... как организовывать это в рамках отряда, армии...

Главное: он увидел, понял, перестал бояться. Смесь противоположных страхов: высоты и замкнутого пространства, столь распространённая в Степи, препятствующая степнякам брать крепости, у него была преодолена знанием, личным опытом.

Алу заставлял своих людей лазать на стены. По пятнадцатиметровым "играющим" лестницам. И падать вниз с этой высоты. В снег, пока не стаял.

Через четыре года он щёлкал как орехи европейские крепости. Он знал: это возможно, это делается вот так. А вокруг него были парни из его "киевского" отряда. Тоже знающие, по своему личному опыту: "крепости - берутся".

Разместить отряд Алу в Митрополичьей Даче оказалось... затруднительно. Впрочем, проблема была недолгой: снова прискакал Дяка. Уже с грамоткой.

— Господа командиры! "Верховный" повелевает занять Гончары, сменив там отряд князя Рюрика Ростиславича. Алу, ты остаёшься здесь. Чарджи, выводи отряд к новому месту. Николай, всё для переезда. Сильно не заводись — не навечно. Тяжести, хабар, полон — оставить. Кыпчаки присмотрят. Алу... ну ты понял. И дай приказчика покрикливее.

— Для чего это?

— Хочу киянам покойника продать. Княжье тело с головой — в гроб, гроб — в дроги. Не заколачивать. Возчиков киевских увязать да за дрогами гнать. Отдадим киянам, типа: гроб "с горочкой".

Выделенный Николаем "продавец трупа" был несколько ошалевшим от свалившегося на него "счастья" шумным балагуром. Сдвинув заячий колпак на затылок, он яростно чесал лоб, непрерывно повторяя:

— Ну. блин, ну попал...

— Ежели не хочешь — возьму другого.

— Не-не-не! Не дай бог! Я ж про такой случай... даже и мечтать не мог! Я ж... ну... один! Чтоб кто мёртвого князя продавал... да ещё Великого... На всю Русь! Один! Как перст! Никого и близко...!

Почему на Руси "один" — "как перст"? Персты-то, как раз, всё с "братцами". Кулак, ладонь, щепоть... Одна у человека голова. Нос. И, да, есть "один". Мда... и похож. "Как перст".

— Э... Господин Воевода. А в какую ныне цену покойные Великие Князья выставляются? А то я как-то... товар-то... не на каждый день.

— Ежели свежие, вчера рубленные, то по тысяче. А там... поглядишь по покупателям.

Парень то поглаживал гроб, на котором сидел, то тряс головой от уникальности ситуации, то начинал горделиво осматривать окрестности. Понимаю: такая сделка у торговца — "в жизни раз бывает". Да и то, очень не во всякой жизни. Первый и единственный раз за всю историю Руси. Второй. Если печенежского хана Курю с черепом Святослава-Барса считать.

К воротам не подошли — стрелы кидать начнут. Выбрал мужика из пленных возников-киевлян. Объяснил, послал к воротам. Тот, опасливо приседая через шаг, пошёл. Долго кричал стражникам на башне. Те разглядывали его с высоты. Ругались, пару раз пуганули стрелами. Потом, видно, привели знающих возчика в лицо. На стене появились женские платки, пошёл визг, вой и причитания. Со стены скинули верёвку с петлёй. Мужик сунул туда... нет, не голову, как вы подумали — задницу. Его подняли и там затихло.

Его коллеги по извозу стояли у дороги связанными, на коленях и дрожали. От холода и страха: я публично предупредил "посла", что если быстро не вернётся — коллегам головы отрублю.

— С их вдовами да сиротами сам разговаривать будешь. Объяснять что, да как, да почему. Сотоварищам своим смерть лютую подарил.

Солнце шло к закату, время, которого у меня не было, утекало. Завтра-послезавтра и всё. Дальше Боголюбскому — кирдык. И только ноги уноси.

Сухан, устроившись за конём, скрытно от стражи, с подзорной трубой, внимательно осматривал предполье, крепость, мост, башню, ворота.

"Сканирование" — главная цель мероприятия. Если защитники крепости заложили ворота брёвнами, забили башню камнями и грунтом, то, чтобы впустить в крепость Боголюбского... придётся потрудиться. Потратить время и силы. Что надо предусмотреть при планировании операции. Я уж не говорю о подпиленном мосте и прочих... возможных милых забавах осаждаемых.

Чей-то конный разъезд, маячивший на дороге в полуверсте сзади, съехался с группой новых конников и куда-то порысил. А часть вновь прибывших направилась к нам.

Я ж говорю: в ГУМе у фонтана. В смысле: на Белгородской дороге у Киева.

— Князю Муромскому и Рязанскому, Юрию свет Владимировичу, моё почтение! Рад видеть тебя княже. И тебе, Илья Иванович, поклон. Какая нужда привела?

Приятная встреча. Мы с Живчиком дружны. Ну, насколько простолюдин в моём лице может быть дружен с русским князем. Я его не подставляю, гадостей не делаю. Учитываю его интересы. После своих, конечно. Он в душу не лезет, но и в свою не пускает. Добрые соседские отношения.

Вот с Ильёй Муромцем отношения душевнее. Я его и с того света вытягивал, и поругаться-поспорить доводилось.

— И ты, Воевода, здрав будь. Нужда? Нужда наша зовётся "князь Андрей". Велено здесь, напротив ворот, лагерем становиться.

— А чего злые такие? Хорошее же место.

Живчик резанул взглядом, а Илья, тяжко вздохнув, объяснил:

— Вчерась уговорились, что мы к Золотым пойдём. Мда... там богато, монастырь недалече. И жильё тёплое, и корм сытный. Справно. Тут... чего-то переигралось. Совета не было, толком не обсказано... Иди быстро к Лядским воротам, ставь лагерь крепкий. Мы тока-тока тама устраиваться начали... А тута... в чистом поле мёрзлу землю долбить...

— Илья, не гневи господа, где ты здесь чисто поле видишь? Халуп поломаете, костры разложите — будет тепло. А вон там, вроде, крыша усадьбы боярской виднеется...

— Мы таки места добрые подобрали. А тут-то... тесно да неприглядно...

Что-то мне "казак старый" не нравится. Ноет о печке тёплой. Не заболел ли?

Живчик подскакал к дровням, посмотрел, удивился:

— Эт чего?

— Гроб.

— Бл... Вижу. Чей?

— Ныне выходит... Жиздоров.

— Да ну?!

— Ну. Глянь.

Свита рязанско-муромского князя плотно обступила дровни, крышку домовины сдвинули, показали: всё честь по чести. Вот голова, вот остальное. Голова подвязана, руки скрещены, сам в белом.

Илья даже слез с коня, поколупал возле носа покойника:

— Думал — прилипло что, а то родинка.

Все как-то оживились, загомонили, будто в предвкушении выпивки, заулыбались:

— Ну ты, Воевода, во всяк раз чего-то... с выподвывертом. Это ж надо! Все — с оттелева, один ты — с отселева. И вот же — с такой прибылью...

Живчик восхищённо тряхнул головой:

— Щастит, щастит тебе Богородица. Да уж... А сюда чего притащил?

— Продаю.

Раздражение, бывшее на лице Живчика в первый момент нашей встречи, уже сменилось восхищением и завистью от вида покойника. Однако последние слова повергли его в чистое недоумение:

— Продаёшь?! К-кому?

— А вона.

Я кивнул в сторону городских ворот, на башне над которыми снова появилась толпа народу. Самих людей не видать, но шапок прибавилось. Я так думаю, что шапки сами по себе не ходят?

Восторженный "продавец трупа" закрутился возле саней и, по кивку моему, устремился вприпрыжку к стене. Оттуда приманивающе махали. Кажется, и возчик наш там снова появился.

— Ну вот, торг начался.

— Иване, а на что оно тебе? Ну... Хоть князь он был худой, но всё ж душа христианская. Да и на что тебе ныне их серебро? Возьмём город — всё наше будет. А не осилим... тут бы свои головы унести.

Илья смотрел на меня укоризненно.

Откуда такие упаднические настроения? Видать, бардак ранне-феодальный, стойкое "зловоние" здешней повсеместной измены с предательством и алчностью и на участников похода действует не лучшим образом.

— Я как раз о душах христианских и печалуюсь. Жиздора я убил вчера. Завтра — третий день, самое время хоронить покойного по православному обычаю. Вот и хочу, чтобы весь Киев на своего князя налюбовался, надежду свою на вольности — в последний путь проводил. Отпел и закопал.

— Озлобятся они.

— Злые — озлобятся, умные — попрячутся. На что мне дурни в Киеве? Чем меньшее — тем лучшее.

— Ага. А торговать-то зачем? Так бы отдал, по вежеству.

— Брось, Илья, денег лишних не бывает. Да и какое вежество к изменникам да крамольникам? Кто живой останется — того и счастье. А кто на стены полезет да под стенами ляжет — сам судьбу выбрал.

Деньги, пропаганда... о третьей составляющей устраиваемого мною "аттракциона с покойником" не рассказываю. Но напарник "продавца", один из моих ребят, переодетый в армяк и в лапти, стоит уже в проёме ворот и заглядывает в щёлку. А Сухан отъехал на пару сотен метров в сторону и, снова скрытно, изучает боковую грань башни.

— Ладно, пойду я. Лагерь заново ставить. Э-эх...

Илья поехал к приближающимся муромцам, махнул им рукой в сторону — туда становиться будут.

* * *

Обязательный элемент боевых действий — огромный объём бессмысленного труда. Ты чего-то делал, душу и силы вкладывал, старался-торопился... вдруг — кидай всё! Пошли с отсюдова!

Ладно, когда враг твой труд уничтожит. На то он и враг. Опять же: снаряды потратил, порох пожёг. Глядишь, через день или месяц ему как раз этой, потраченной, пули и не хватит.

Ладно, когда оно просто постояло, попугало, обеспокоило. Заставило ворога поволноваться, время потерять, с другого места сил подтянуть. Может, на том, другом, месте кому-то из наших полегче стало.

Но когда делал-делал, а потом начальство кричит: "Кидай всё нах...!". И единственный довод: "Приказ! Бегом!". Чувствуешь себя дураком под управлением кретинов. Причём не уверен только насчёт первого.

Мы — попандопулы. Мы имеем хоть какое-то представление об армейской дисциплине. Хоть слова такие слышали. А здешним каково?

Скомандуй Живчику, да и Илье, хоть кто: "Смирно!", или там "Шагом арш!" — всё. Если тут же на месте не зарубит, то вечный враг и мстя на четыре колена. "Так с бабой своей разговаривай. Или — с холопом".

Кто-то способен представить богатыря святорусского, исполняющего "налево кругом!"?

Здешнее войско — сплошной консенсус. "А поговорить?" — не только слоган русских алкоголиков, но и норма жизни святорусского воинства.

* * *

Надо было сообразить для Боголюбского какую-то правдоподобную версию. Чтобы он её в совете толкнул. И консенсусно пропихнул. А то он, блин, инноватор средне-средневековый, вводит единоначалие явочным порядком! Кто явился, тому и... и вначаливает. Народ разбегаться начнёт. Вот, даже верные и то... косоротятся.

Вывод? — Брать город скорее. "Победителей не судят".

Правда, их режут и травят. Но от этого есть простые средства: кольчуга на теле и диета на столе.

"Аттракцион с гробом" продолжался.

Факеншит! Как "прилелеять" покойника за тыщу вёрст "меж угорьских иноходцев" они понимают, а как гроб через стену перетащить — нет.

"Неожиданная постановка задачи". Итить их грузоподъёмно!

На стене сплошняком в обе стороны от ворот торчали разнообразные головные уборы. В щель между двускатной крышей над стеной и высоким "заборолом" видны не только шишаки гридней, но и "колпаки" с "горшками" горожан. Куча штатских, включая попов и баб. Всё это рыдало и плакало, ругалось и проклинало. Потом появилась толпа "раскрашенных". Вятшие. По темпу появления их на стене можно оценить проходимость внутренних переходов в башне. Там, кажется, явился и сам.

"Братец" Ярослав через "забороло" не высовывался — не подставлялся под случайный выстрел. А вот митрополит Константин, с причтом, посохом и такими... висюльками на палках — демонстрировал себя во всей красе.

Мой "продавец трупа" немедленно сдёрнул шапку, пал на колени и принялся креститься. Но на увещевания иерарха ответил сдержанно уклончиво. При повторении и настаивании — уже несдержанно матерно. Вниз полетело несколько камней. Пошёл крик. Сначала ругательный, потом просительный: бабы возчиков-полонян принялись упрашивать власти не делать глупостей.

Солнце садилось, мне всё это крайне... остохренело. Что можно было увидеть в части фортификации — мои уже... Но теперь просто отдать покойника киевлянам нельзя: нужно держать марку, требовать полную цену.

С фортификацией... Гос.бардак — системный. За что не возьмись — всё сгнило.

Эти чудаки не сожгли мост. Я всё понимаю: четыре дня назад по этому мосту возвращались в город дружины, ходившие в бой на Серховице. Вчера по этому мосту стучали копыта коней свиты Жиздора. Въезжали и выезжали разные уважаемые персоны. Но сегодня же могли? — Не-а. Жалко. А вдруг обойдётся?

Такое ощущение, что обе стороны — и Ростиславичи, и Жиздор — воевать всерьёз не собирались. Демонстрация, дипломатия, маневрирование. Мы, как бы, демонстрируем тебе своё неудовольствие, а ты, типа, идёшь на уступки.

Похоже они сделали полтора года назад. Намекнули и отвалили. Один Мачечич вспзд... мда. Так он — законный наследник, ему больше всех надо.

Нынче братья втянули в дело Боголюбского. Который из всех манёвров предпочитает один: галопом в копья.

— "Хищник"? — Рубим, режем, бьём.

Без Боголюбского они не могли сыграть. Но в РИ Боголюбский в Киев не пошёл. И они долго резвились, пока им не пришлось Перепёлку и Андрея убивать.

В моей АИ Андрей потянул "Зверя Лютого". Просто потому, что я — есть. А я убедил идти его самого. Пространство для манёвра участников мгновенно сузилось.

Собирались щёки надувать, а пришлось зубы выплёвывать.

Думаю, что Жиздор пытался подготовить город к осаде. Но... "демократия". Его же народ киевский призвал! Поддержал, когда князья попытались урвать себе кусочки. Рявкнуть на своих "избирателей":

— Мосты сжечь! Рвы вычистить! Ворота забить камнями! Бегом! Запорю-обезглавлю!

Не по вежеству.

* * *

Макиавелли ошибается:

"...государь, чей город хорошо укреплен, а народ не озлоблен, не может подвергнуться нападению. Но если это и случится, неприятель принужден будет с позором ретироваться... едва ли кто-нибудь сможет год продержать войско в праздности, осаждая город... государь сильный и смелый одолеет все трудности... разумный государь без труда найдет способы укрепить дух горожан во все время осады, при условии, что у него хватит чем прокормить и оборонить город".

Прямо про Киев: и укреплён, и припасы есть, и народ "за".

В смелости Жиздора я не сомневаюсь. Считает ли Макиавелли "разумным" государя, призванного народом и этот народ незамедлительно не обезглавивший?

* * *

Бардак. Поколениями. Если отсутствие укреплений перед мостом, его целостность можно обосновать рассуждениями о вылазках, то два метра просвета под мостом — только разгильдяйством.

При Ярославе Хромце здесь копали ров в 10 метров глубиной. А чистили его... Четверть века назад? Когда киевские воеводы Улеб и Иван изменили Игорю Ольговичу и вот по этому мосту убежали в город с поля битвы. Потом бедняга три дня скитался по болотам вокруг Киева, был пойман, постригся в монахи, забит киевской толпой насмерть. Его брат Святослав (Свояк) воспылал местию, сдружился с Долгоруким. Отчего Москва и основалась. Я про это уже...

Изя Блескучий, усевшийся тогда в Киеве, немало способствовал украшению города. Огромный зиккурат парадного входа — "Золотые ворота" — впечатляет. А вот рвы чистить... не восхитительно.

Приказчик вдруг начал бурно махать рукой, ездовой на дрогах взмахнул поводьями, лошадка потрусила к воротам. Там снова сняли крышку. Покупатель захотел убедиться в товаре — не подделка ли?

Глупость. Русские подделывать покойников... как-то не в курсе. Но сомнения были высказаны.

"Продавец" выдернул из гроба многострадальную голову Жиздора, поднял её над собой и начал тыкать её вверх, к зрителям, азартно добиваясь признания:

— Ты чё? Ты брата родного не узнаёшь?!

Кое-кому на стене стало дурно. Соседи раскладывали обморочных за парапетом, но вниз не сносили: редчайшее зрелище, "в жизни раз бывает", хочется досмотреть до конца.

Как же, всё-таки, у нас на "Святой Руси" затруднены товарно-денежные операции! Всякая сделка превращается в бесконечное цирковое представление. Горожане на стене скоро колесом пойдут. Чтобы показать, что у них в карманах денег нет. При том, что и карманов здесь нет.

— Господине! Они шесть сотен дают. Не более. Соглашаться?

— Нет. Просто скажи, что если за два пальца солнца до горизонта денег не будет, то скормлю покойного псам бродячим. Псы — вон.

С полсотни разнопородных псов, согнанных со своих мест отсутствием хозяев, движением войск и голодом, сидели, лежали и переходили с места на место, принюхиваясь к снегу. Уже завтра вокруг города будут метаться сотенные стаи голодных собак. Не дай бог раненому или слабому повстречать такой... "коллектив друзей человека".

У ворот снова препирались. Потом скинули верёвки:

— Давай гроб. А потом мы серебро скинем.

Факеншит! "Здесь не надо никого обманывать. Здесь все русские".

Что отвечал мой "продавец" я не слышал. Но — видел. Этот характерный хлопок ладонью левой по бицепсу правой... Переменил руки и повторил... В направлении князя и митрополита... Выразительно. Даже стрелы со стены полетели. Не чтобы попасть, а чисто для выражения эмоций.

Потом спустили на верёвке мешок с серебром. "Продавец" начал его пересчитывать и перевешивать. А весов-то нет. Спустили со стены весы. Теперь гири "не той системы".

Седло стало ощущаться набором воткнувшихся в задницу иголок. Слез, погулял пешком, Сивко благодарно положил морду на плечо. "Долго ещё, хозяин? Я в конюшню хочу. Овса похрумкать". Терпи Сивко. Я тоже хочу. Чего-нибудь похрумкать.

Уйти нельзя. Завал из брёвен за воротами был — за время торга разобрали. Сгоряча. Собрались на вылазку да передумали. У меня вблизи дороги поставлены две турмы: лучники и мечники. Только что подошли ещё три десятка кыпчаков. Алу рвётся вперёд, но я притормаживаю: чисто демонстрация. Ещё со стен видны недалёкие муромские разъезды. Осмелятся ли?

Ворота мгновенно не открыть, дровни поставлены правильно: лошадкой к нам, ездовой сидит, поводья держит. Можно, конечно, и со стен на верёвках попрыгать. Метров пятнадцать высоты. А назад? — А мои стрелки выйдут на дистанцию прицельного выстрела за полминуты.

Снова крик. Цепляют гроб верёвками, начинают поднимать.

Хреново: подъехать впритык можно только по дороге, под воротную башню. К стенам санями не подобраться: ров и откос вала. А башня... они туда и тянут, под самую "нахлобучку" — четырёхскатную кровлю.

Осторожные победили храбрых, теперь все пропотеют. Можно ж было просто выйти из ворот, забрать посылку. Даже без боя, сторговавшись. Но... открывать крепостные ворота перед врагом — измена. Только по приказу "верховного". Ныне в Киеве "верховный" есть. Но... не полно-право-мочный. "Хромая утка". Нет, если, конечно, общий военный совет решит... Ожидайте консенсуса.

Факеншит! А вот это не планировалось, чистый импровиз. Под названием "распи...яйство святорусское". Если кто-то думает, что в "Святой Руси" не проявляется это наше исконно-посконное свойство...

Одну верёвку тянули быстрее другой. Гроб стал вертикально. И — слетел. Сама домовина — в одну строну, крышка — в другую, тело — в третью, голова — в четвёртую. Граната Ф-1, противопехотная, оборонительная. Разлёт осколков — 200 м.

На стене ахи, вой, плач. С матюками.

Внизу "продавец с сотоварищи" суетится по снегу, снова собирает "посылку в столицу". Характеризуя партнёров по сделке... нелицеприятно. Собрал, сел на крышку, пот вытер. Ему со стены кричат — только головой мотает.

С глубиной снега вблизи ворот — понятно. Что во рву — доложат по завершению. Парень туда лазал за головой — лично ножками промерил.

Ребята! Кончайте уже! Я кушать хочу. И ноги замёрзли.

Снова скинули верёвки, снова увязали, подняли. Уже лучше. До верха дотащили и ни тпру, ни ну. Факеншит же! Опять князя потеряют. Считая с Вишенок — третий раз. Не, сообразили. Опустили гроб с покойником назад. Поругались с моим торговцем. Перекинули свои концы верёвок через крышу.

Идиоты! Она ж четырёхскатная! Верёвки свалятся!

Никогда не считайте предков дураками. Просто им нужно время.

На башне снова поругались. Между собой. Я думал — они и тягунов на крышу загонят. Нет, всего четверть часа интенсивного перечисления мужских и женских половых органов. И способов их взаимодействия. С демонстрацией имитаций.

Как глубоко и всесторонне наш народ вникает во всякую проблему! И находит удивительно гармоничное решение: верёвки тащат мужики с той стороны башни. На крыше сидит четверо "направляльщиков". А с этой стороны пара ярыжек оседлали забороло и вопят — ровно ли домовина идёт. Ещё с десяток бояр и пресвитеров, выставив лысины в нашу сторону, теряют шапки и дают советы.

Ага, дотянули. До щели между крышей и парапетом. Козырёк крыши выступает, гроб висит чуть дальше протянутой руки. Пошла акробатика. Народ и шубы с ризами скидывает. Ещё бы: проявить удальство да к правящей семье помочь стремление, на глазах самого... Сейчас ка-ак... не. Есть и разумные люди: багры сыскали, затянули.

Глава 559

Снова крик. С выражениями и жестикуляцией. "Продавец" нам рукой машет. Поняли, подняли, погнали к нему возчиков-полонян. Те, бедные, и встать не могут — замёрзли, в снегу стоявши.

Дошли, развязали. Тут...

На стене — замена. Гражданских отодвинули, вперёд "медные лбы" вылезли. Не знаю где у них чего оловянного, но луки в руках. С наложенными стрелами. Скинули верёвки со стены, стрелами шуганули моих. Мои — ко мне бегом, возчики — бегом на стену. Бедненькие. По крутому склону заснеженного вала, на четвереньках, ожидая смерти в спину... Ага, вал водой не залит, льда нет.

— Господине! Мы их сейчас...!

— Отставить. Алу, мне эти беглецы полезнее живыми в Киеве.

— Но они же обманули! Треть серебра не дали!

— Значит, через пару дней мы будем рубить не мирное население и праведных защитников родины, а изменников, подлецов и мошенников. Справедливо и заслуженно. А серебро... И что недодали, и вообще всё, что у них есть — станет нашим.

Забавно. Нас обманули на три сотни гривен. Ещё лет пять назад я бы за такое... горло бы перервал, злобой изошёл. Сотен семь они отдали. Там, наверняка, полно всякого барахла, со свинцом, оловом. После переплавки под стандарт сотен пять останется. Сумма... заметная. Но по сравнению с тонной хлорки... Так, хлебушка прикупить. Вовсе не на всех. Для тех только, кто ту хлорку делает.

"Если бы батя не пил, то и хлеба не на что купить было".

Мда... Если бы Ванька-лысый Великих Князей не резал...

У Алу хватка как у меня: что моё — то моё:

— Беглецы... надо убить!

Это радует.

А вот просчётливости — чтобы вперёд просчитывать — маловато.

Это удручает.

— Э-эх, Алу. Говорят: "лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать". Киевляне получат и "раз увидеть", и "сто раз услышать". Они уже знают, что я убил Жиздора. Каждый из десятка беглецов десяток раз расскажет об этом. Привирая и приукрашивая. Как очевидец. "Ложь, повторённая сто раз, становится правдой". А правда? — Очевидной истиной? Прошлой ночью Великая Княгиня... мы с ней немножко... покувыркались. Она кричала, что мечтала заблудить со "Зверем Лютым", что ради этого подвела Жиздора под мои мечи. Беглецы эти крики слышали. И каждый из них десяток раз повторит. Снова — привирая и приукрашивая. Завтра князя будут отпевать и хоронить. Множество народа будет при этом присутствовать. Увидят, что слова о его смерти — правда. И поверят в слова об измене княгини, об измене на самом верху, в самом княжеском семействе. Если жена изменила мужу, то почему брату не изменить брату? Не предать его поданных? Ярослав-то уже бывал в заговоре против Жиздора.

— Они озлобятся, проповеди попов наполнят их сердца яростью.

— Конечно. В тот час, когда они будут звучать. Потом покойника закопают. Люди разойдутся по домам. Помянут Жиздора. Среди своих. Узким кругом. Кругами. Кружочками. Ярость не может кипеть долго. Она исходит паром. На её место приходит тоска. Безнадёжность. В сердце вползает страх. Они будут много пить, чтобы заглушить. А потом — крепко спать.

— Ты думаешь, что киевляне завтра напьются и стражи на стенах не будет?

— Ну что ты! Стража будет. Но чуть другая, слабее. К примеру... В городе — великокняжеская дружина. Две сотни первоклассных бойцов. Их служба Жиздору кончилась, их клятва ему — умерла. Они поймут это, увидев покойника. Теперь им нужно найти нового господина. Они будут это... отмечать. Сильно. Если из двухсот гридней половина не сможет в первые полчаса боя выскочить на стены, то сколько вон тех (я кивнул в сторону маячивших в отдалении муромских) останется в живых?

— Значит — приступ в завтрашнюю ночь...

Приятно. У мальчика на плечах голова, а не подставка для колпака. Способен сделать неявное — очевидным.

— Значит. Но я тебе этого не говорил. И ты никому об этом не скажешь. Всякому слову — своё время. На войне — особенно.

Завтра я увижу по кыпчакам: может ли Алу хранить тайну. Раньше умел. Но люди быстро меняются. Особенно — молодые.

В Киеве 3.5 версты стен, восемь тысяч бойцов. Если бы они все просто вышли и встали... "Агнешкина измена", смерть Жиздора, нелюбовь киевлян к "братцу", наглядность отпевания Великого Князя... Каждая из этих причин отвратила сколько-то воинов от участия в обороне города. Сколько - не знаю. По тысяче каждая? По сотне? Просто слова. Которые уменьшили количество враждебных клинков на нашем пути.

Прибрали вещички, сдали место муромским, предупредил о возможной вылазке: ворота-то не заложены.

— Илья, у тебя простыни белые есть?

— ???!

— Вели пошить масхалаты. Выбери пару гридней потерпеливее. Дай им факелов. Незажженных. Как стемнеет — по-пластунски к воротам. Вороги на вылазку соберутся — из-за ворот слышно будет. Факела — запалят, сторожа твои — увидят. Шумнут. Лагерь подымется.

— Э... а чего это? Ну, это. Масхалаты.

— Накидки. Белые. С капюшонами.

— А... Ага. А... эта... по пластунски — это как?

— Ползком.

— Ага... Не. Смысл-то... Но чтоб гридень на брюхе... в тряпке... Не. Может, из слуг кто...

Факеншит! Это — "Святая Русь". Здесь воин ползком... только с перебитыми ногами. С обеими. И никаких тряпок: брони должны сиять! Внушая страх и трепет.

Хорошо, если из слуг найдётся несколько лесных охотников. Им тоже на брюхе ползать... не типично. Но хоть сиять, скрадывая зверя, привычки нет.

— И куда им после?

— В ров, в поле, утекать быстренько.

— Ага. Эта... Не. Пока кресалом постучишь, пока факел займётся...

— Факеншит! На. Знакомо? Зажигалка. Ты же видел.

— Ну. Мне-то оно... без надобности, я-то по обычаю, по старине.

Илья Муромец покрутил в руках мою зажигалку, отщёлкнул крышку, крутнул колёсико, посмотрел на язычок пламени.

— Да уж. И правда... Ежели вдруг факел запалить, знак подать... Спаси тебя бог, Воевода.

Вот же, умный мужик, бывалый, соображающий. А мелочь такую пропустил.

* * *

Мои опасения по поводу возможной вылазки осаждённых происходят от особенности организации древних и средневековых блокад.

"Все знаю точно — что противник делает

И кто к каким воротам волей жребия

Пойдет. Уже готов Тидей по Претовым

Ударить...".

Со времён Эсхила и Семивратных Фив мало что изменилось.

Ворота — слабое место: можно сжечь, прорубить, выбить тараном. Многие крепости древности и средневековья брали через ворота. У Эсхила предводители осаждающих Фивы героев выбирают себе ворота для штурма по жребию.

Любой, кто лазал воровать яблоки в соседский сад знает, что переть через ворота — глупость. Но здесь — так.

Другая особенность осад этой эпохи — отсутствие блокирующих линий. Нет сплошных траншей или частокола вокруг. Часто осаждающие не имеют даже достаточно сил перекрыть все дороги в город. Вроде — осада, но обозы въезжают и выезжают из города. Так крестоносцы в Первом Крестовом брали Антиохию, в Четвёртом — Константинополь.

Осаждающие подходят к городу, ставят укреплённый лагерь и посылают к стенам конные разъезды перехватывать гуляющих. Или ставят несколько лагерей, перекрывая дороги, и гоняют вдоль стен патрули.

Такой "план Перехват" работает плохо. Поэтому столько лазутчиков из крепости. Текст Эсхила как раз от лица шпиона. Сбегал из осаждённых Фив, всё узнал и докладывает: кто куда идёт, какими силами, где будет конница, у кого какая картинка на щите, и кто из собирающихся на штурм героев:

"Еще не муж, а мальчик прехорошенький.

Еще пушок лишь нежный на его щеках

Пробился, а вихор его по-детски густ".

Стремление перекрыть пути подвоза заставляет осаждающих разделяться. Ставить лагеря напротив ворот. Дороги сходятся к городу по радиусам, пространство между ними обычно плохо проходимо: предполье, кольцевых трасс снаружи крепостей нет. Осаждённые могут перебрасывать отряды значительно быстрее. Стратегическая инициатива — у них. Мощная группировка может быть быстро собрана и направлена в любые ворота, в удобный момент, против любого из лагерей осаждающих. Остальные смогут помочь весьма не сразу.

Как это выглядит здесь?

"Город Ярослава" типичен для оборонительных построек "Святой Руси", но отличается огромными размерами. Вал в высоту 10-12 м, у основания ширина 30 м. Внутри насыпи срубы, чтобы создать крутизну склона.

Для сравнения: такие же крепостные валы, но без каркаса внутри, при ширине в основании 30 м, имеют высоту 7 м.

В основе по ширине — сруб из девяти клетей, уступами поднимается до верха вала. На гребень выходят три клети. Сверху — ещё одна, образует стену (городни), по верху которой проходит боевая галерея — забороло. Оттуда-то и несётся "Плач Ярославны" в "Слове".

С заборолом полная высота 16 м.

Пятиэтажный дом. В любой армии пожарники, монтажники-высотники... очень не массово. Для степняков, которые выше седла никуда не залезают — запредельно.

Со стороны поля ров шириной 15-18, глубиной 8-12 метров.

Такое укрепление средневековыми армиями взять невозможно. При сколько-нибудь адекватном поведении защитников. Можно снести или сжечь городни с заборолом. Но без тяжёлых фугасов нечем заровнять ров и вал.

Его и не брали "на щит" от постройки до Батыя. Только Батый, один раз за всю историю крепости, взял город реальным штурмом.

Он сумел, трудом и телами рабов, завалить ров, "пороками" сжечь городни и, парализовав работой множества своих лучников действия защитников, оставшихся без укрытий, загнать наверх своих воинов. Потеряв, как говорят, половину армии.

Его армия не феодальная, не племенная, а "военно-демократическая", скованная "Яссой", а не сословностью или родственностью. Такая армия смогла перенести запредельный уровень потерь. Нормальные-то... про 5-15% у римских легионов и их противников — я уже.

На "Святой Руси" нет подъёмных мостов. Здесь — обычный деревянный. Там дроги с моим продавцом стояли. Бывают разборные. Здесь, похоже, пытались снять часть — есть чёрная полоска земли поверх снега по краю с нашей стороны. Не смогли или передумали. Нет предмостных укреплений, нет частокола перед входом на мост.

"Мосты перед крепостями должны быть узкие" — какой чудак такую глупость сказал? Мосты всегда шире ворот. Объяснение — в газодинамике. Как меняется скорость молекул при движении через переменное сечение?

Пример: Киевские Золотые ворота.

Высота свода 12 м, ширина проезда 7.2 м. Внутри — пилястры, между пилястрами ширина — 6,4 м. Толщина стен 1,25-1,5 м. Внутренние поверхности разделены семью парами пилястр, которые опираются на цоколь фундамента.

Башня передо мной меньше — не парадный вход столицы. Но высота вала стабильна по всему периметру. Она задаёт верхнюю точку свода.

Через эти "игольные ушки" нужно пропихнуть многотысячное городское стадо. Каждое утро — туда, каждый вечер — обратно.

Мы думаем, что через крепостные ворота люди ходят, телеги ездят. Да, случается. Но основной посетитель этих "великолепных памятников средневекового зодчества" — коровы. И на них сильно не наругаешься.

Это ты смерду можешь в морду дать, юшку кровавую пустить. А за корову... Хозяйка сама с тебя шкуру спустит и волосья повыдерет. Потому что — кормилица. И ежели худоба божья шкуру свою об эти твои... пилястры поцарапает да доиться перестанет, то... тебе будет очень грустно в этом городе. Тебе, твоей бабе, твоим деткам.

Историки с археологами много и старательно рассуждают о конструкциях крепостных ворот, об их оборонительных особенностях, о грузо-пассажирском трафике. И почему-то совершенно упускают главную функцию: выпустить и впустить городское стадо.

Без трафика город жить может, без коровы — нет.

Движение скота важно настолько, что по этому поводу построили Великую Китайскую Стену. Её невозможно охранять по всей длине. Так и не надо! — Не пусти на эту сторону коня — кочевник сюда сам не пойдёт.

Немного арифметики.

Дано: корова.

Длина: два метра, ширина: метр, скорость движения: 4 км/час.

Быстрее? А в морду? Ты мою кормилицу кнутом?! Да я тебя самого...!

Коров: 20000 шт. Коней, коз, овец, бычков... не считаем.

Не считаем, просто потому, что я не знаю.

Роль авто в "Святой Руси" играет лошадь. "Половина российских семей имеют автомобиль", "0.2% американских семей не имеют автомобиля". Выберите понравившееся и примените к "Святой Руси".

Люди едят мясо. "США — на каждого жителя приходится 120 кг мяса в год... потребление мяса 4 кг/чел. в год в Бангладеш... на одного россиянина около 70 кг мяса".

"Святая Русь" не только США не догоняет, но и РФ. Хотя, конечно, веганство по-бангладешски здесь не проходит — климат, знаете ли.

Всё мясо, здесь съеденное, здесь же и забито. И здесь же, в значительной части, выращено. Натуральное хозяйство: всё — сам. Сам растил, кормил. Сам забил, съел. При половинном потреблении от россиянина, святорусскому киевлянину нужно 35 кг в год на душу. Душ у него в семье — семь. Каждый год — бычок, второй на откорме. Овец, коз, свиней, птицу...

Пока — про коров.

Построили копытных в колонну. В затылок. Колонна — 40 км. Шагом арш!

Ага. Тут они тебе и сказали. Своё му-у. Остальные буквы — ...дак — сам додумаешь.

Коровы "в ногу" ходить не умеют — образуется дистанция. По метру между особями — достаточно? Итого: 60 км. Коровьего построения. На утренней зорьке — первую выпустил, на закате последняя — хвостиком помахала. А пастись когда?

Не всё ж им гуськом ходить! Строим коров рядами. Не как гусар — по три, а штук по пять.

Опять же, "плечом к плечу" — не коровье. Получаем 6-7 метров ширины ряда. Как раз между пилястрами в воротах. И такого построения... 12 км. Которое пройдёт через "памятник зодчества" всего-то за три часа. Три — туда, на выгон, три — обратно. Шесть часов не только смерду с сенцом, но и самому князю... Стой и жди: корове-то пофиг — есть на тебе корзно или нет.

Трёхчасовые транспортные пробки... вам как, коллеги? Предкам — тоже. Поэтому ворот в городе несколько. Но северные для прогона скотины использовать нельзя — слишком крутые спуски. Восточные — тоже. Там Днепр, Подол, Почайна.

Оставшиеся трое ворот на западе и юге имеют суммарную пропускную способность "в два Золотых".

"В попугаях меня больше". А в "Золотых" — меньше.

Корово-потоки — стабильны, пастухо-паник не наблюдаются, все следуют своим маршрутом, по обычаю. Ежели ничего экстраординарного, типа бык на коровку прям в воротах залез и отцепиться не может, то пробка рассасывается за час.

При условии правильной организации работы пастухов и стражников, качественном дорожном покрытии и отсутствии придурков и препятствий.

В русских крепостях часто встречается название башен: "Скотопрогонная".

Интересно: кто-нибудь интересовался корреляцией между габаритами коровы и параметрами важнейших элементов фортификации?

Кроме "воротных" башен на "Святой Руси" бывают "поворотные" (угловые).

В Киеве башни поставлены "по-русски", не "по-гречески".

В Антиохии и в Царьграде башни ставят "на перестрел": чтобы атакующие одну башню попадали под стрелы двух её соседей. В Феодосиевых стенах Константинополя внутренняя стена высотой 12 метров и шириной 5 метров через каждые 55 метров укреплена шестиугольной либо восьмиугольной башней высотой в 20 метров, общее количество — сотня.

Здесь от Василёвских до Белгородских ворот — одна. На в полтора раза меньшем отрезке от Белгородских до детинца — четыре: линия стен идёт по краю обрыва, изгибаясь вслед за ним. Сильный участок, защищаемый крутым природным обрывом, усилен четырьмя башнями, слабый, защищаемый копанным рвом, одной.

Причина установки поворотных башен: сопряжение бревенчатых клетей, составляющих основу вала, иначе, чем под прямым или развёрнутым углами, неудобно.

Во внешних обводах укреплений — шесть ворот. У Боголюбского — восемь тысяч воинов. Можно по полторы тысячи на калитку. В городе тоже восемь. Если половина гарнизона ударит по любому лагерю, то... Дальше подробности: а какого уровня бойцы, а где у них кони, а глубоко ли вкопан частокол вокруг лагеря, а быстро ли сеунчеи скачут...

Классический пример из теории игр: при равенстве сил осаждающие всегда проигрывают. Если не обращают внимания на мелочи. Типа: накидать "чеснока" к воротам. Тогда и сами на штурм не пойдут, и осаждённые на вылазку не кинуться.

Конкретно: четыре дороги — Белгородская, Василёвская, Печерская и Угорская — сходятся к четырём воротам. Между дорогами есть переходы. Отскочил от одних ворот на пару вёрст, перешёл на другую дорогу, побежал к другим воротам.

Время.

Добавь пока гонец скакал. Добавь возможность демонстрации у "твоих" ворот. Вот они раскрылись, вот выехала сотня всадников... Ты же не видишь — что там за ними. Может, это у тебя — направление главного удара, а там, откуда гонец — отвлекающий?

Общее правило: в "Святой Руси" крепости осадой не берут. Наши люди скорее умрут с голоду, чем откроют врагу ворота. Крепости берут внезапной атакой — "изгоном". Изменой, обманом. Или — штурмом. Через верх, по лестницам. Стенобитные орудия не применяются.

Киевляне вполне разумно не собираются сдавать город: "изгоном" — поздно, блокадой — сами сдохните, приступом — невозможно. Только изменой. Или — "Зверем Лютым".

* * *

Подобные мелочи и составляют немалую часть повседневного труда предводителя осаждающих. Его таланта, профессионализма и благоволения господнего. В смысле: удачи. Именно этим Боголюбский и занимался весь следующий день. Влез на коня затемно и поехал. Указывая на несуразности и вправляя мозги. Аж до... Да, вы правильно поняли, глупые и ленивые мозги именно там и оказывались.

Ко мне он добрался хорошо за полдень. Я, как раз, отсыпался после трёх... да, уже трёх бессонных ночей. Что сразу привело его в бешенство.

Виноват: он оттуда и не выходил.

Вратибор, увидев как я спросонок протираю глаза, а Андрей шипит по-змеиному, выскочил из избушки. Дабы не присутствовать при смертоубийстве. Вообще, многочисленная свита штабных, которых я видел вчера, как-то рассосалась.

Ни сидеть спокойно, ни стоять Андрей не мог. Присаживался на лавку, вскакивал, делал пару шагов, снова усаживался. И не выпускал из рук свой меч.

Рукоять меча Св.Бориса в качестве тренажёра для разминки пальцев? — М-м-м... есть в этом какая-то... исконная посконность.

Сухан принёс воды. Я старательно умылся, утёрся, улыбнулся.

— Перекусить не хочешь?

— Нет!

— А я съем чего-нибудь. О, сало с чёрным хлебом. Красота. И стопочка. Красота два раза.

— Ты...! Вчера обещал сказать...!

— Я обещал сказать через два дня. Срок не истёк.

— Хр-р-р!

— Но я скажу. Порадовать тебя, брат мой Андрейша, для меня большое удовольствие. Ну, будем.

И я опрокинул. Крякнул, занюхал, выдохнул, закусил.

— Ты точно не хочешь? Хлебушек свежий, духмяный.

— Ну! Говори!

— Не нукай. Печку на верхнем конце посада видел? Пустой двор, мусор валяется, печка полуразваленная...

Он замер, судорожно гоняя туда-сюда зрачки, вспоминая картинки, прошедшие только что перед глазами. Ага, вспомнил.

— Из этой печки идёт ход в город. Выводит в подземелье одной боярской усадьбы. Ночью я по нему прошёл. Почти до конца. Там лестница такая... высокая. Поднялся. Ляду потрогал. Открывать не стал. Мало ли кто там.

— А если она завалена-заколочена?

— Развалим и расколотим.

Это ж не проездная башня. Как в Городце, где второй этаж забит камнями, и это всё рушится, перекрывая проход, при взятии ворот противником.

— И с откудова ты про такое... прознал? Из свитка кожаного?

Взгляд... дальше должна идти фраза: "Признавайся, изменник родины!". И железкой своей — раз! раз! Сикось-накось. Накрылся Ванюша... большим кириллическим хером.

Андрей, похоже, ждёт, когда мои отсылки к "свитку Иезекиили" приведут к явно бредовому результату. Тогда он успокоенно выдохнет:

— Такой же дурак и обманщик, как все. Грядущее одному лишь ГБ известно. Пророк? — На плаху.

Увы, князь страстотерпячий, придётся тебе ещё малость страстно потерпеть. Продолжай вкушать истину. Только соус переменю.

— Нет. Рад бы соврать, да не могу. Богородица, знаешь ли, не велела. Ох, как я, бедненький, от этого запрета богородичного страдаю-мучаюсь, не доедаю, не допиваю, не донашиваю...

Ваня! Остановись! Хватит прикалываться — у него сейчас "резьбу сорвёт".

— Меня этим ходом выводили. На смерть.

Он дёрнулся. Упёрся в меня злым, недоверчивым взглядом.

— Ну-ка, ну-ка. А это что за история?

История? Это уже моя собственная история. Лично-аишная.

— Длинная. Нынче — не уместная. Так-то. Брат Андрей.

Ишь как взъерепенился! Не буду я отвечать. И не гляди на меня так — я тебя не боюсь.

Понял, глаза опустил, меч свой разглядывает. То ли — упрямца рубить, то ли — дело делать.

— Когда?

— Этой ночью. В час по полуночи.

Стоп.

Факеншит уелбантуренный! У них же часов нормальных нет! Сказать: "атака в 0:45" — можно. И — впустую. Для них — полная бессмыслица.

Ванька! Зажрался! Слонобашней комфортнулся! У меня-то "сигналы точного времени" астрономически отсчитывают и по сетке гоняют. А тут...

Нормальный умный мужик. Комбриг с сорокалетней выслугой. Ни одного хронометра в жизни не видел. Время считает по "Богородицам", сгоревшим свечам да колокольным перезвонам...

Блин! Как обеспечить синхронность действий подразделений?

Достаю нож, царапаю на столе кольцо.

— Смотри сюда. Дневной круг. Полночь-полдень. Дневные часы, ночные...

— Что ты мне всякую... городишь?!

— По нужде, Андрей Юрьевич. Для однозначности понимания. И голов, моей и людей моих, сохранения. Опоздаешь — мне смерть. Выскочишь рано, взбаламутишь стражу — мне смерть. Терпи.

Я не могу привязаться к "полуношнице". Эта служба суточного цикла совершается в полночь или во всякий час ночи до утра; в монастырях Русской православной церкви обычно бывает рано утром в соединении с Братским молебном. Как это делается нынче в Киеве — не знаю. Так что — по звёздам.

— Полночь — по Гвоздю. В смысле: по Полярной. Дальше — свечка. Сгорела — полчаса. Понял?

Что ты на меня вылупился?! Предтеча средневековая. Я не считаю тебя дураком. Просто тебе не повезло родиться и жить во всём этом. В смысле: в "Святой Руси". А я помню как Иван Грозный головы своим пушкарям рубил. Только потому, что свеча в подземелье и на ветру горит по-разному. Сдохнуть просто по разгильдяйству и отсутствию минутных стрелок...

— А если тебя там...?

Точную синхронизацию обеспечиваем дополнительным сигналом.

"Сигнал к атаке — три зелёных свистка".

Далеко — не услышит. Темно — не увидит. Во тьме ночной цветность посвиста... разглядеть тяжело. А разглядит он...

— Огненный крест на стене. Увидел — погнал в ворота. Резвенько. Э-э-э... Первые в ворота — мои.

— Какие "твои"?!

— Ну, я ж не потащу полтораста гридней через нору.

— Нет. Первым — Мстислав с боголюбовскими. Потом Владимирские и Суздальские. Потом...

Андрей требует славы для сына. Княжич, конечно, рюрикович. Но без собственной победы, явленной храбрости... За воротами он будет двигаться вдоль стены изнутри. Потом вдоль стены, но другой, снаружи — град Владимиров. До Софийских ворот. Там будет... жарко. К тому моменту волынцы очухаются, брони взденут. Если не кинутся на прорыв утекать, как в РИ, то рубка будет... Но Искандер должен заслужить, должен лично доказать своё право. Право князя: посылать людей на смерть.

— Ладно. Потом — мои. Всеволжские и кыпчаки.

— Глупость! Чего поганым в городе делать?

— Стрелы пускать. Будут пожары — света хватит.

— Потом... рязанские с муромскими... вдоль стены вправо. Смоленские — от Золотых, полоцкие от Василёвских. От днепровских... переяславльские и новгород-северские...

Он не советовался со мной. Сам себе проговаривал свои решения. Погружённый в себя взгляд, негромкий, странно прерываемый паузами мышления, голос.

— Вышгородские ворота... пусть вышгородские и станут. С Добреньким. Там ни влезть, ни слезть...

— Искандер выходит на исходные после полуночи, не раньше. Но не сразу. Через две свечки. Проводники?

— Само собой.

Ещё вопрос. Болезненный.

— Что — моё?

Как-то он не сразу переключается. Повторяю:

— Какова моя доля?

Я уже говорил: перед битвой феодалы обязательно делят "шкуру неубитого медведя": что они получат после победы. Смысл в этом есть: князья русские не вцепятся друг другу в глотку сразу на поле боя. Подождут чуток.

Киев уже давно расписан. Поделён на зоны. Как гитлеровская Германия весной 1945. Ещё в Вышгороде князья, после долгих споров, приняли общее решение: кто какой район будет грабить.

Моё появление ничего существенно не меняло: если считать по головам бойцов, то мои полторы сотни... среди восьми тысяч союзного войска...

— Вот тебе, парень, три усадьбы боярских, и ни в чём себе не отказывай. Кроме одного: взять чужое, из других усадеб.

Приход Алу серьёзно не влиял.

— Поганые? Сотня? Пущай дровосеков потрясут... нижнюю половину улицы.

А вот если я — не лысый хрен с далёкого Волжско-Окского бугра, а — "берун крепостной"... Если я вошёл в город, взял ворота, открыл путь колоннам храбрецов и героев, то доля моя... К обычным (по числу клинков) двум процентам, может добавиться... вдвое-втрое. Хотя я хотел бы "всемеро".

Менять дольки в "шкуре неубитого медведя" — только консенсусом. Если "два процента" Боголюбский может и сам в своей доле выделить, то десятую или, шестую, как я губу раскатываю, только "единодушием". Которого не будет точно.

Хуже: до штурма даже объяснить нельзя — почему это Ваньке-лысому такая благодать попёрла.

* * *

Уточню: такое сочетание "совета" и "делёжки" вообще исключает проведение спец.операций. Оно же звучало в обвинении Жиздора: тайно послал дружину на половцев — захватить добычу. Это же — основание для "Слова": Игорь Полковник пошёл в свой катастрофический поход потому, что годом раньше, в общерусском походе его не пустили в авангард, где грабить удобнее.

* * *

— Вечером общий совет. Приедешь?

— Нет. Мне после вчерашнего... с Благочестником и прочими... Тебе ещё покойников из дураков нужно?

Хмыкнул, улыбнулся.

— Да уж. Уел ты его насчёт вдовы.

Снова напрягся.

— Говорят, она мужа свого под мечи твои подвела. Будто ты её... ял, а она про то криком кричала. Правда ль?

— Где говорят?

— В Киеве.

Дуршлаг. Всё протекает. Будто пандемия месячных у мужиков началась. Что — у осаждающих, что — у осаждённых. Хуже, чем у Эсхила под Фивами.

Я не про ПМС у древних греков, если кто не понял, а про свободу движения информации.

— Что кричала — правда. А вот почему...

— Ага. Вон оно как... А зачем?

— Ты лучше меня знаешь: страх — оружие. Могучее. Сильнее меча или сабли. Чтоб боялись. Её — измены, его — смерти.

Андрей пытался проморгаться — глаза устали. Да и сам он... Под шестьдесят, а сегодня целый день в седле. И думы, думы... ни на минутку не отпускают.

* * *

Даже чисто операционно русскому князю тяжелее комдива 20 века. У комдива — штаб, который собирает, анализирует, фильтрует информацию.

— Пехота обеспечена боеприпасами на 80%. В артиллерии — полтора БК на ствол.

А здесь...

— Остались ли у овруческих по тридцати стрел на стрелка?

— Почему "остались"? — Столько и не было никогда. У нас в Овруче более осьмнадцати никогда не берут. А осталось... Ну, сколько-то осталось.

Поражение соединения в 20 веке — ошибка в расчётах. Поражение в средневековье — ошибка в интуиции. Просто потому, что расчётов не сделать — нет исходной информации. Не о противнике — о собственных войсках.

Расспрашивать подробно, требовать регулярных рапортов — нельзя. Воспринимается как недоверие, наезд.

— Ты чё?! За дурня меня держишь?! Да я сам князь!

Интуиция формируется опытом. Как у вас, коллеги, с этим?

* * *

— Полки встанут по местам после полуночи. Как ты туда влезешь — шум начнётся, в набат ударят. Тогда и у других ворот на приступ пойдут. Давай, Ванюша, не опростоволосься. Возьмём город — проси что хочешь. Провалишь дело... Лучше сам сразу...

Я стащил с головы косынку. Дурашливо поинтересовался:

— Андрейша, братик, ну как я могу опростоволоситься? У меня и волос-то нет.

Он снова хмыкнул, чуть успокоенный моей глупой шуткой уехал. А я отвалился на лежанку, закинул руки за голову и стал вспоминать своё "ночное метро".

Конец сто одиннадцатой части

Часть 112. "Тяжко столица грешила, потому и..."

Глава 560

Вчера, едва отряд вошёл в Гончары, бойцы прошлись по подворьям. Вытащили десятка полтора местных. И парочку... от овруческих остались. Не то дезертиры, не то шпионы, не то просто разгильдяи. Загнали всех в амбар и настоятельно посоветовали носа не высовывать.

Я приехал в лагерь после "продажи покойника", когда уже стемнело. Взял парочку ребят из охраны и мы полезли в ту печь.

Как это всё... странно. Вон тот кусок, который вниз упал. В прошлый раз на нём сидела верхом Фатима и, рыча что-то страшное, тащила меня за шиворот. Шапка съехала на глаза, воротник душил шею, руки были заняты торбами, а я старательно перебирал ножками по стенке. Чтобы помочь своей убийце поскорее довести меня до места моего упокоения. До безымянного болота в Черниговских лесах, где мне был уготован "последний приют". "Ни в воду, ни в землю...".

А теперь этот кусок, с которого, как с седла, торжествовала и подгоняла меня моя смерть, обвалился. Стал мусором. Как и сама Фатима.

Если бы я не знал, что вход есть, вряд ли бы мы его нашли. Обломки, куски чего-то, комья смёрзшейся земли, хорошо закрывали нору. Давно им не пользовались. Это хорошо или плохо? — Сейчас увижу.

Тихо, не собирая толпу, вытащили мешками землю, камни, мусор. Аккуратно сложили кучкой у ограды. Лишних глаз... лишних языков... если нас там встретят, то...

Входная дверь разбухла, не открывалась. Пришлось выламывать. Топором стучать нельзя. Так, подсобными средствами. Разобрали на досочки. Изнутри пахнуло мёртвым, сухим. Взяли свечечку, потопали. Надо будет к Николаю за фонарём сгонять. У него есть, я знаю. С факелами толпой... задохнёмся.

А вот это место я помню. Я тогда споткнулся, носом в землю полетел. Фатима со злости саблю выхватила, над головой моей махала, слова разные ругательные говорила. А я лежал на земле, пытался отдышаться, совершенно замученный предшествующими... приключениями, танцами, приглашением в замуж, обещанием новой госпожи переломать мне ноги, предательством своего господина... единственного, любимого, боготворимого... Б-р-р...

Последние дни тогда шли непрерывные репетиции перед выступлением на свадьбе. Затем собственно... бенефис. С "бурными аплодисментами и криками браво". По ночам мучительно соображал: как, таки, выскочить... "из-под топора". Истерический забег по подземелью... дом многоэтажный без лифта...

В тот раз я лежал и тупо смотрел. На белый камень на земле, гальку, бог весть какими течениями какой геологической эпохи занесённый сюда. Рубанула бы тогда — умер бы спокойно. Даже с благодарностью. С улыбкой облегчения на устах, с белым камнем в глазах.

Камушек — убрать. Отряд пойдёт — кто-нибудь обязательно споткнётся.

Лестницы вниз. Одна, вторая, третья. На третьей чуть не убился. Высохла. Рассыпалась от ветхости.

Снять размеры. Затащить сюда такую же...? — Не пролезет. Изготовить детали, собрать здесь. До прохода основной группы.

А вот тут... Да. То самое место. Вот и неровность в стенке. Или соседняя? Фатима тогда схватила горсть земли и заставляла меня есть. "Клянись! Ешь землю!".

Как её тогда... трясло и корёжило. От счастья. Что можно заставлять, пугать, мучить того, кого она сама недавно назвала своим господином.

"Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие".

"Говорящее орудие" вдруг, хоть понарошку, хоть на минуточку, ощутило себя "человеком". Мул с кнутом погонщика.

Она прижала меня, тогдашнего худосочного, испуганного, растерянного подростка, к стенке, вот здесь, схватила за горло, другой рукой сдавила гениталии и, крутя и выворачивая, шипела в лицо, брызгая слюной и заходясь от восторга. Восторга свободы, восторга власти. Пьянящей власти над человеком, над мужчиной, над своим бывшим господином.

" — Теперь ты раб, я — господин. Если хоть что — оторву и думать не стану. Понял?".

Я тогда... Ел землю. Земля была безвкусная, сухая. Повизгивал. Потому что она лапала, крутила и выкручивала. Больно. И как я тогда не описался? — Не сообразил, наверное.

Съел, утёрся, отплевался. Подхватил брошенные мне торбы: господин с поноской при наличии раба — нонсенс. И мы побежали. Вперёд. К выходу из подземелья. К своей судьбе.

Стыдно? — Нет.

"Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат".

"Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — не бывшим".

Это — было. Я — не раздробился.

Горько. Как отвар полыни. На вкус — противно, но промывает канальцы в печени и прочищает извилины в мозгах. Полезно.

Я нынче, не первым планом, конечно, так, третьим-пятым потоком сознания, но, смотря на человека, прикидываю: а вот этот... в той ситуации... в моей роли или в роли Фатимы... как?

— Ой! Воевода! Там кто-то...

— Испугался? Там покойница. Голая маленькая женщина. Горбатая, со свёрнутым носом и обрезанными волосами.

У гридня глаза... "рублями юбилейными". Сунулся в отнорок, в отсвете свечки увидел силуэт на полу...

— Эта... Воевода... ты... ну... сквозь землю видишь?

Я разглядываю стену, возле которой Фатима своё господинство втолковывала. Отнорок чуть дальше. Парень видит, что я смотрю в стену, а рассказываю про то, что за нею. Ещё одна сказка про меня пойдёт. Добавится к существующему множеству...

Подошёл, присел возле тела. Точнее: мумии. Высохла. Сухо здесь. Ни мыши, ни черви Юлькиным телом не полакомились. Как тогда положил, так и лежит. Только сморщилась вся. Столько было планов-замыслов, стремлений-желаний... а осталось... кожа да кости. Прими господи, душу грешную и дай ей успокоение вечное. Прости грехи вольные и невольные. Моей спасительнице, моей учительнице, моей первой на "Святой Руси" женщине.

— И ничего я не боюся.

Ещё и ногой потыкал. Ну и дурак.

— Покойников бояться не надобно. Опасны живые. Но уважать — надлежит. Без нужды не беспокоить. А не сапогом пинать. Придёт время — и ты так ляжешь. Раз не боишься, назад пойдём — понесёшь.

— Ы-ыгк... З-зачем?

— Похоронить. По-людски, с отпеванием.

— Дык... Ну... Поп же имя спросит.

— А имя у неё простое: Раба божия Иулиания, дщерь Михайлова.

След на Земле одного Миши. Из дальнего туровского села, не то Ратниково, не то Сотниково.

Жаль. Был след да прервался. А теперь и высох.

"И на вопрос даря ответ,

Скажи:

Какой ты след оставишь?

След,

Чтобы вытерли паркет

И посмотрели косо вслед,

Или

Незримый прочный след

В чужой душе на много лет?".

Ни фамилии, ни даты и места рождения. Ну и ладно, поп не ОВИР — лишнего не спросит.

Убрать надо: пойдём отрядом — ещё кто-нибудь... испужается, дёргаться начнут...

В одном месте сбились: не туда повернули, пришлось возвращаться. Забавно: кое-где на полу наши тогдашние следы видны. Как мы тут в три пары туфель бежали. Мой нынешний отпечаток с тогдашним рядом... "слон и моська".

Ещё в двух местах пришлось на стенах у развилок стрелы рисовать. Потом эта... дурацкая лестница. Перекрытий четыре, а по метрам считать... топаешь и топаешь... этажей десять. У меня... вышки повыше... но я ж на них... не каждый... уф... день лазаю. Парни будут в снаряге... уф... посередине надо будет... уф... дать время... ф-фу... дыхание перевести.

Вот и люк. Помнится, изба была на две половины. С двумя выходами в два подземелья. Одно — вот это, второе — Саввушкино хозяйство.

Тут оно, за стенкой. Где я "космоса" хватанул. Где меня "правде научали", вбивали восторг подчинения, истинность служения... Раба господину своему. Где я оч-ч-чень многое узнал. Про себя, про жизнь.

Отвар полыни. Не скажу за печень, а мозги прочистило.

Забавно будет посмотреть снова. Уже с этой стороны плети.

Страшно. Боязно столкнуться. С собой. С самим собой тогдашним. Битым, запуганным, смиренным, порабощённым. Этому, своей несвободе, своему рабству — радующемуся. Его ищущему, на него надеющегося. Алкающего страстно. Мечтающего стать верным рабом, восторгающегося ещё не виданным, незнакомым господином своим. Уже — прекрасным, могучим, добрым... любимым, желаемым и обожаемым.

Я прикоснулся к крышке люка. И тихонько повернул назад.

Типа... а вдруг за ней какие-то стражи? Подручные Саввушки? Случайные люди, которых придётся убивать, подвергая риску мой секретный план?

Проще: духу не хватило.

Я открою эту дверь. Обязательно. Я пройду по Саввушкиным подземельям... "космос", "растяжка", заржавленные "кастрирующие" ножницы по металлу, "спас-на-плети"... по тем комнаткам, флигелю, бане... где меня... где я сам...

Забавно. Рассматривать собственные "пинеточки" спустя жизнь. А всего-то девять лет.

"Люди в средневековье быстро взрослеют" — правда. И попандопулы — тоже.

Как-то мои коллеги про это — про собственное взросление здесь... "Каким ты был — таким остался. Орёл". В смысле: годен ширяться. По поднебесью. И это всё.

Посмотрю. Прикоснусь. Вспомню.

Обязательно.

Не сейчас.

Глухая ночь, которая встретила нас по возвращению в расположение, давала надежду на, наконец-то, глубокий и длительный сон. Увы, меня сразу обрадовали.

Реально обрадовали, без кавычек: пришёл сводный отряд отставших. Не все, половина. Полсотни людей, полторы сотни коней. С вьюками. С разным имуществом, со щитами и копьями. Копья-то сложили в уголке, пусть случая ждут. А щиты — крайне нужны. Именно мои.

Они сделаны... не по-русски. Меньше, легче, крепче. Гридни обучены биться именно такой парой: палаш-щит. Понятно, что показывали и нож в левой, и обмотка, и более габаритные миндалевидный русский и круглый кыпчакский. Но обычно — моя пара. Отклонение от основного набора воспитанных навыков — в бою потери в личном составе.

Я сильно переживал по этому поводу. Теперь слегка успокоился: ребята пойдут в бой комплектно.

А вот другая тема расстроила.

Вместе с моими пришли курские. Полсотни верховых, два десятка добрых гридней, отроки, слуги, охотники. Нелишнее подспорье. И в штурме, и потом. Но...

— Не, Воевода, как рассветёт — мы дальше пойдём. К новгород-северским.

— А чего ж вы тогда сюда шли? Северяне с той стороны города становятся. Там бы и оставались.

Мнутся, бороды теребят.

— Мы сперва думали к тебе... Ну... после разговора нашего... тама, стал быть, в Курске... А тута... посмотрели как смоленские на твоих... да и на нас вместе с ними... злобятся, скалятся, слюной ядовитой исходят... мало конями не стоптали, на копья не подняли... Не. Ты с ними как хотишь, а мы к своим пойдём. Чёт неохота с гридями князь Романа резаться... за твои дела-приключения.

Смоленские полки встали на юге, мой и курский отряды проходили там. Сотня княжеских гридней, увидев их на дороге, пошла в атаку. Остановилась только в последней момент. И мои, и курские сильно струхнули. Позже им объяснили. Что у смоленских на мои светло-серые кафтаны с вчерашнего утра — злоба ярая. Так бы и загрызли.

Смогли бы "без звона" — сделали бы. Но тут... Народу вокруг много, куряне, которых, вроде, рубить не за что...

Обошлось. Хорошо. Очень: щиты приехали. На будущее... объяснить ребятам, чтобы не щёлкали. Нет, не пальцами, если кто не понял.

"Зарю" отыграли, утренние процедуры исполнили, мелочёвку раскидали, и я спать завалился. А то четвёртая ночь без сна... многовато будет. Даже при моей "беломышести генномодифицированной". И тут, как "здрасьте" среди ночи, Боголюбский.

"Гридни! К штурму собирайтесь!

Петушок пропел давно!

Попроворней одевайтесь -

Смотрит солнышко в окно!".

"Петушок" из князь Андрея... пробуждающий. Не сильно горластый, но если уж кукарекнет над ухом...

Ну и ладно, пора уж и подниматься. Ихнее самое высоко-бля-бля-городие разбудило, застращало, воодушевило и ускакало. Переходим к водным процедурам.

Собрал отцов-командиров.

— Ночью берём Киев.

— Как?!

— Молча.

— А остальные?

— Следом. В открытые нами ворота. Для этого две команды проходят в город...

— Как?!

— Повторяю для особо замедленных: молча. В городе мы выходим в подземелье боярской усадьбы. Вот план. Терем, кузня, баня, погреба... три или четыре, поварня, церковь, флигели здесь и здесь, амбары, конюшня...

— Да ты, Воевода, никак там всё пешком истоптал!

— Этой ночью и ты истопчешь. Ворота, сторожка, псарня, коровник, птичник. Первая команда сразу вырезает сторожей и собак. Важно: чтобы тихо. Кто вякнул, заорал, бежать кинулся — рубить. Работать быстро. Вылезли — к воротам. Кто попал на пути — зверь, человек — утишить. На барахло не останавливаться, огня не зажигать, голоса не подавать. Проскочить в одно касание. Вторая команда найдёт в усадьбе лестницы... тут, возле забора должна быть, ещё — у сенника, наверное... идёт к северу, из усадебных ворот — вправо по улице.

— Вот так прямо по улице?

— Вот так прямо. Если вокруг тихо — гуляют быстрым шагом, если хай начался — бегом. На перекрёстке не сворачивать. Упирается в стену детинца, града Владимирова. Рва — нет, вал, сама стена — ниже внешней, Ярославой. Точно не скажу, аршин 5-8. Место... любое. От стыка стен до Софийских ворот. Поднимаются на стену. По стене... или за ней... выходят к Софийским. Когда в город войдут суздальские с Искандером, они ударят на эти ворота. К этому времени ворота должны быть наши. Или, по обстоятельствам, поддержать удар суздальцев спереди — ударом в зад.

— Эт мы могём! Пинком приложить, чтоб полетели. Низенько так. Га-га-га...!

— Не зубоскаль. В детинце две княжеских дружины. Сотни три. Не считая отроков, слуг и прочих. Бойцы... серьёзные. Пусть их боголюбовская дружина режет. Наше дело путь открыть. Первая команда идёт влево. К Лядским воротам. Берёт башню, открывает ворота. Приходят суздальские. Следом — наши с кипчаками, потом рязанцы с муромцами. Наши бьют в центр, к Софии, Живчик от ворот вправо, к Василёвским. И, коли пойдёт дело, дальше вдоль стены, к Золотым.

Это мы с Боголюбским обговаривали. Но как оно выйдет в реале...

— Треугольник: Лядские, Софийские, София — наш. Остальное... В детинец не лезть, на Михайлову гору, в Уздыхальницу... далеко. А вот Софию, вокруг неё... Ирининские дворец и монастырь... Если только смоленские прежде не подойдут.

Это не обговаривали. Хуже: заявить, что я собираюсь ограбить Святую Софию Киевскую... Загрызёт. Князь-страстотерпец не вытерпит, чтобы кто-то другой главный храм на "Святой Руси" ломанул. Но попробовать можно: я ж в консенсусе не участвовал, своей доли не получил. Так что, берём всё, до чего дотянемся. Потом, ежели что, "махнём не глядя".

— А чего брать-то?

— Злато-серебро, жемчуга-яхонты. Лошадей добрых. Церковную утварь.

— Храмы божии грабить?!

— Да. В городе шесть сотен церквей. На семь тысяч дворов. Хорошо столичные кушают, окормляют их густо. Обжираются словом божьим. 10-12 подворий на церковь. А по Руси приход — две сотни. Господь что велел? — Делиться. Вот они и поступят по-христиански. Поделятся. Подобру-поздорову. Или... как получится. Хорошо бы вынести всё: покровы, облачения, сосуды, утварь, книги, иконы... мощи святомучеников. Они должны быть в алтари вделаны, у нас нет, а без этого, говорят, не работает. Хорошо бы и попов с семействами.

— Киевских?! Куда их?!

— К Ионе в Муром на обучение. Мы церкви ставим, а там ни — окормления, ни поучения.

— Шесть сотен?! Да на кой нам столько? Только кормить долгогривых.

— Половина спрячется, половина половины — разбежится, половина той половины половины — дорогой помрёт. Да ещё и Иона уполовинит по непригодности. Сколько останется?

— Кто команды поведёт?

Чарджи внимательно рассматривает план города. Ему подробности последующего грабежа... малоинтересны. До того ещё дожить надо.

— Первую, к Лядским воротам — я. Вторую — к Софийским, ты.

Во как Чарджи с Охримом вскинулись! Начали разом говорить. Остановились, сверлят глазами друг друга. У Охрима последний глаз — огнём пылает. Но дисциплина взяла своё: уступил старшему по званию.

— К Лядским воротом пойду я. Или ты, Воевода, честью поделиться боишься? Так тебе её и так полно: что придумал, что проведёшь, что княжича на Софийских встретишь. Неужто тебе мало?

— Честью считаться? Об чём ты, Чарджи? Моя честь у меня внутри. Кто что сказал, подумал, так ли, эдак ли меня почестил да вычестил... мне — брёх собачий. И стыд мой — у меня внутри. Его ни с кем не поделить. Если первая команда ворота не возьмёт, то... лягут все.

Я внимательно осмотрел свой "военный совет". После шуточек по теме как не перепутать попа и попадью в темноте, моё "лягут все" как-то успокоило раздухарившуюся молодёжь.

— Если я к воротам иду, а там дело... не сделается, то я там и... Прежде тебя. Когда вас резать зачнут — мне уже не стыдно будет. "Мёртвые сраму не имут".

Что Чарджи, непривычно? Не честью мериться, а срамом. Мне чужого мёду не надобно, мне б своего дерьма не нахлебаться.

— Теперь ты, Охрим. Кончай няньку старую при дитяте малом из себя строить. Ивашко постарее тебя был. Но и он между мною и врагом не становился. Встанешь — заодно с ворогом посчитаю. Ты головой своей силён. Предусмотрительностью, вниманием. Надёжностью. Когда войско войдёт в город, ты займёшь ту усадьбу. Нам нужно место. Куда, если что, и отойти можно. Чтобы там всё было... чисто да крепко.

Ну вот, оба сидят красные, глаза в стол. Эдак они и подружатся. На почве моих выволочек.

— Салман и Любим. Ведёте людей через ворота следом за суздальскими. Вместе с кыпчаками Алу. Идёте... там видно будет, как бой пойдёт. Но, ежели иных команд нет, идёте прямо, до Софии.

Тут... это не было знание. Пост— или пред-. Не было расчёта или какой-то... тайной информации. Я просто смотрел на план города, крутил в голове обрывки мыслей — как оно может пойти.

Просто догадка.

— Княжеские гридни будут биться в детинце. В самом городе горожане, хоругви боярские... тонким блином размазаны. А вот городовой полк... Дворы их здесь, ниже Софии. Между Софийскими и Золотыми — главная улица. Сам полк... не знаю. Вернее всего — тут, на низу, у Золотых. Если смоленцы, которые против них стоят, промедлят, то городовой полк может ударить вверх, мимо Софии к детинцу. В тыл суздальским. Поэтому...

— Э, сахиби. Астановим! Парубаем! Ха!

— Не остановить — истребить. Если они по церквам-монастырям-усадьбам рассядутся... бойцы добрые, тяжко выковыривать будет. Любим, твои стрелки. И лучники Алу — у него у каждого колчан. Перед храмом — площадь. Чистое место. Хорошо бы их там... завалить стрелами. И смотреть всё время перекрёстки, боковые улицы.

Богдана перед Софией пока нету — некому сектора обстрела перекрывать.

Хорошо, что здесь не Европа: крыши домов не выдвигаются над улицей, стрелять и кидать сверху... неудобно.

Старательно сформировали группы. Я попробовал, было, отобрать добровольцев. Весь строй — шаг вперёд. Молодёжь, факеншит. Что они видели? Тяжкий марш да бой у Вишенок? Где трое на одного.

Обычную охрану не беру — они натасканы на защиту. Здесь единственная эффективная защита — непрерывная опережающая атака. Команды смешанные: лучники и мечники пополам.

Жаль, конечно, что кое-какие спецсредства не приехали. На марше посчитали, что пики важнее, а они вон, просто в углу стоят... Был бы бой с копейной конницей — без них было бы плохо. Но у нас намечается бой пеший, ночной.

Как всегда на Руси: "гранаты не той системы".

Ресурсы, здесь — вьюки на гожих лошадках, всегда ограничены. Отчего-то приходится отказываться, откладывать "на потом", во вторую очередь. В этот раз приоритеты оказались... частично неправильными.

Осаждённые вели себя прилично: на вылазки не ходили, толпами по стенам не слонялись. Из города доносился колокольный звон, солнышко на закат пошло. Отзвонили шестой церковный час. В смысле: девять часов по полудни. Перекусили, чем бог послал. Фиг знает когда следующий раз удастся. Может, завтрак будет уже в раю. С амброзией.

Ещё раз проверил бойцов. Отцепить шпоры — пеший бой. Клинки, тулы на спину — лестницы, узости. Попрыгать — скрытное движение. И — полезли. Не в пекло, не в преисподнюю — в печку.

Я специально не торопил ребят. Чтобы освоились, свыклись с мыслей, что идём умирать тайком. Чтобы "перегорело". Перетряслось в такое... холодная равнодушная ярость.

Хорошо сделать дело.

Убивать и умирать.

Самого, естественно, мандраж потряхивает. И, типа, "правильный расчёт времени" — выйти к боестолкновению через час после полуночи.

Караулы часто меняют в полночь — просто других временных отметок ночью нет. За час новый состав успевает пережить собственную эйфорию от приступания к исполнению, угомониться и начать подрёмывать. Не уверен, не знаю, но... Вдруг эта мелочь, это "пёрышко" "сломает хребет" их "верблюду"?

Пройти этот путь с двумя спутниками и с двадцатью... две большие разницы. Мои люди не носят сапог с высокими каблуками, шпоры сняли. Но на каждой лестнице кто-нибудь нае... Мда. Но все целы. Клаустрофобия? — Два случая. В неприятной, но пока безопасной форме. Два масляных фонаря от Николая — большое подспорье. Особенно, после того, как все пять свечек погасли. Задуло их. Сквозняк? Какой сквозняк в подземелье?! — Выдохнули разом. А перед этим, естественно, разом вдохнули. И чего испугались? Я этот череп у стенки в прошлый раз видел, даже внимания не обратил...

Бесконечный подъём в конце... Я по вышкам сигнальным постоянно лазаю, у бойцов учебка за плечами недалеко. А вот Чарджи... кавалеристу по лестницам ходить... Ему вообще... от порога — в седло.

Пыхти, инал, пыхти. У тебя впереди ещё пробежка с грузом и стенолазанье под обстрелом. В рубку пойдёшь с чувством глубокого облегчения и неизбывного удовольствия.

Люк, естественно, не открывался. Не то забит, не то забух. Притащили колоду с железной шапкой на торце. С самых Гончаров тащили! Четверо раскачали и... хорошо, что я сообразил всех с лестницы убрать. Так она и пошла. Колода в шапке. Десять этажей по высоте... на нижней лестнице ступеньки — в щепочки. Боковины, как баба рассевшаяся — пф-ф-ф-дрысь. А сверху, от люка, парень свешивается:

— Дык... ну... выбили. Мать её...

Что там с нижними лестницами — плевать. Верхние целы? — Пошли.

Как устроены русские усадьбы — я уже... И по архитектуре, и по топологии, и по режиму.

Для нас существенно, что истопники, которые последними зимой спать укладываются, уже легли, а поварихи, которые первыми поднимаются, ещё не встали.

В большом коллективе всегда найдётся индивидуй, который то ли бессонницей мучается, то ли любовью страдает. Но зимой все такие — сидят в тёплых помещениях. Выходят, конечно. По нужде. Но не часто. По сравнению с летом, когда народ ночует везде, в каждой постройке — куда как меньше шансов вдруг повстречаться.

Два исключения.

Воротники. Ночной сторож при воротах. В деревнях ходит по двору и стучит колотушкой — зверя лесного отпугивает. В городской боярской усадьбе такого вульгаризма нет. А сторож, конечно, есть.

Собаки. В деревнях их постоянно отпускают побегать. Здесь цепные псы — на цепи, охотничьи — на псарне, бездомные — на улице. Не часто: их там бьют. То по подозрению в инфицированности, то просто для забавы. В усадьбы такие не забегают.

Позже выяснилось, что здесь и псарня пустой стояла. Степанида свет Слудовна, хозяйка всего этого, после известия о смерти любимого внука в Луках, слегла. Свору распродали — кому она теперь нужна?

Поднялись, собрались, пересчитались. Что-то у меня счёт не сходится, лишний один. Ошибся, наверное.

Выдохнули, пошли.

Собаки у ворот выскочили из конуры сразу, едва мы вышли из дверей. И через мгновение зашлись лаем. Тут же перешедшим в визг: тёмные туши на снегу видны и в темноте, лучники отработали чётко. Пока добежали, в сторожке огонёк появился, дверь открылась, сторож со светцом в одной руке, придерживая тулуп другой, подслеповато щурясь, вылез на крыльцо. И поймал укол палашом снизу с проворотом. Второй мечник заскочил внутрь... женский крик, оборвался.

— Баба там... была.

Засов с ворот сняли, тут уже и Чарджи бежит с лестницей.

— Длинная. Должно хватить. Другой не нашли.

— Сойдёт. Ну, инал, удачи. Всем нам. Порезвимся. С богом.

Они вправо, с лестницей наперевес. Маляры-штукатуры. Отмалярует любые стены. За ваш счёт. Вашей кровью.

А мы влево. "Широким шагом к светлому будущему". Недалёкому, метров 250.

"Раз пошли на дело

Я и Рабинович.

Рабинович выпить захотел".

Обязательно выпью. После победы.

* * *

Русская триада: ров-вал-стена. Дерево-земляное укрепление. А вот башни в Киеве каменные. Кирпич и известняк через слой. Всё густо штукатурится. Как это выглядит в нашем климате — я уже...

Воротные (проездные) башни ставятся не на вал, а на материк. Есть исключения: Золотые. У них дно на трёхметровой насыпи. Разница в уровнях "поля" и основания башни "читается" и в 21 в. Предворотный мост получается крутым, нормальные люди стараются не ездить с этой стороны, скот здесь не гоняют.

В других воротах в валу оставляют дырку до материка, выкладывают в ней стены, вроде ленточных фундаментов, о чём я уже... На уровне вершины вала выводят арочный свод, на него ставят само тело башни. Понятно, что воротин в двенадцать метров высотой, никто делать не будет: на трёх метрах делают деревянную галерею. Ворота ходят под ней, по ней — стражи. Лучников могут туда посадить. Снаружи зашивают деревом, прорези для стрелков делают.

Лядские ворота похожи на Золотые, чуть меньше. Нет выдвинутых вперёд фланкирующих башен, как в Константинополе и во Владимире-на-Клязьме. Въезд чуть выдвинут вперёд, за линию основания вала. Двухаршинной толщины стены, высота — 12 м, длина — 25 м. Над сводом, на уровне основания стены — первая плоская боевая площадка. Закрыта крышей.

Вот на ней и возились с верёвками, поднимая гроб.

За ней, выше и глубже — вторая площадка. Над Золотыми на ней поставлена церковь.

В летописи 1037 г.:

"Заложил Ярослав город — великий Киев, а у города этого ворота есть Золотые... потом (заложил) церковь на Золотых воротах, каменную, Благовещения святой Богородицы".

Изя Блескучий её перестраивал и отделывал.

Над Владимирскими Золотыми тоже церковь — Ризоположения. Андреевское изделие. Точнее: масонское. А вот в оригинале, в Феодосиевских стенах, Золотые ворота без крестов: просто каменные двухэтажные параллелепипеды.

Деталь мелкая: сопряжение галереи на стене и башни.

В Феодосиевых стенах башни — 20 м., стена — 12. И то, и другое — каменное. Грубо говоря: башню ставят на стену. На Руси — дерево-земляное укрепление. Каменную башню можно поставить только на каменное же строение самих ворот. Фундамент там, под пилястрами. Поэтому башни ставят на свод, точнее: на продолжение стен воротного проезда. Поэтому башни в русских крепостях этой эпохи хоть и похожи на Феодосиевые, но ниже.

У греков вход со стены на первый этаж башен. Прохода сквозного нет — надо подниматься на второй. Второй этаж — закрытое помещение, проходное, там атакующих встречают на лестницах. Третий — открытая площадка. С которой можно расстреливать противника, захватившего стену, пока этажом ниже мечники спускают наглецов с лестниц.

Во Владимире на верхней площадке поставлена церковь. Периметр площадки свободен — стрелки могут работать. Есть помещение под ней, через которое противнику нужно прорываться и для подъёма на площадку, и для перехода на стену по другую сторону башни.

Здесь такого нет. Спереди: нижняя площадка на уровне "макушки" вала, дальше — "каменный кирпич", высотой с городни, вторая площадка — в уровень с галереей. Выше — здоровенная бревенчатая крыша.

Верхняя площадка 16х9 м. Помещение под ней — 13.5х6.5 м. Сколько стражников может разместиться в таком пространстве?

С городской стороны портал утоплен в вал. Метров на... пять-шесть. Точно не вспомню — в прошлый раз Юлька отвлекла. Помню, что склон там более пологий, чем с напольной стороны.

Вообще, клети ставят не равнобедренным треугольником (в сечении вала), а сдвинув к внешнему краю. Чтобы было круче. Но просто вертикальную стену сделать нельзя: открытое дерево быстро гниёт, хорошо горит и, из-за давления подсыпки со стороны города и слабости грунта со стороны рва, валится вперёд.

С тыльной стороны, над воротным проездом, тоже есть нижняя площадка. Ещё в проезде (внутри, в стенах) есть ниши. Красивые. Аккуратно выложенные из плинфы сводики. Светильники туда ставят, иконы с лампадками. Темно тут: двадцатипятиметровый туннель освещается только несколькими бойницами, прорезанными выше ворот.

А вот герсы (подъёмная деревянная решётка, окована металлом) — нет. Была. Но... сто тридцать лет прошло.

* * *

Глава 561

* * *

Так, чисто к слову.

В 1151 г. Долгорукий собрался бить Изю в Киеве. Удачно разогнал противников у Вятичева брода и подступает к городу. Изя Блескучий принял решение... странное. Он выходит из города и становится, с союзниками — Ростиславом Смоленским (Ростиком) и Борисом Гродненским напротив городских ворот. Каждый — перед своими.

Не осаждающие выбирают себе ворота для атаки, как у Эсхила, а обороняющиеся выходят из города, чтобы защитить "свои" ворота "в чистом поле". При том, что у Долгорукого многочисленная, только что, у Вятичесва брода, доказавшая свою боеспособность, половецкая конница.

Почему? — Тому может быть несколько причин. Например, ветхость укреплений "града Ярослава" к тому моменту.

Решение оказалось верным: Изя Гошу побил, половцы в бою "бежали, даже не вынув стрел из колчанов".

При стенах в 3.5 км. длиной осаждённые могут поставить по паре человек на каждом метре. Точнее: "два с третью землекопа". А если ещё и баб пустить, чтобы они кипятком писыли...

Виноват: поливали.

Но... Сколько человек могут высидеть две серии подряд в кинотеатре? И в кино, под названием "угроза приступа", народу скоро станет скучно. Дальше все найдут причины: ой, мне тут только на минуточку! Вспомнил! Печка не залита, корова не доена, баба не люблена...

Не, если реально вороги лезут — тада да. Всё как один, плечом к плечу, грудью вперёд... Но нет же никого! Тада зачем?

На стены остаются редкие патрули. Их хорошо видно ночью — с факелами ходят. Гарнизоны башен и патрульные подвахты. Что это за люди и сколько их? — Коренной вопрос современности. Поскольку один из таких коллективов мне предстоит сейчас вырезать.

В мирных условиях ворота охраняет городовой полк. Кроме ворот, за ним семь городских торгов. Они же стерегут Киевскую тюрьму, "Поруб", тут недалеко, севернее ворот вблизи стены. Когда-то там держали полоцкого князя Всеслава Чародея, пока киевляне его из "Поруба" не вырубили. С тех пор, говорят, там всё изменилось.

Они же обеспечивают оперативно-розыскные мероприятия в интересах городского тысяцкого, конвоирование осуждённых, порядок на массовых городских мероприятиях...

Короче: ворота охраняет городовой полк. "Сутки через трое". Не считая некомплекта, заболевших, командировок "соседям помочь" и "торжественного караула". В каждый конкретный момент конкретные ворота — 6-8 человек. Загоняют наблюдателя наверх, и он любуется окрестностями. Углядел чего: давай трезвонить в колокол на верхней площадке. Нижние бегут, ворота затворяют. Малочисленность караула, отчасти, причина захвата Киева малыми отрядами в эту эпоху. Можно договориться, подкупить... Или просто проспят.

* * *

Ночь. Темно. За высокими заборами ничего не видно. И вообще — не видно. Хорошо — снег у заборов белый, а дорога утоптана, унавожена. Хоть в заборы носом не втыкаемся.

Вдоль улицы — брёх собак.

Никто — ни друг, ни враг — не может пройти по русскому городу ночью незамеченным. Древние римляне были корейцами — всех собак съели, пришлось гусям "Рим спасать".

Мы идём быстро, песен не поём, криков не кричим, железками не звякаем. Дружного пыхтения и ритмичного топотания не производим. Но, всё равно, следом за нами катиться лай. Иной такой... волкодавчик басовитенький как гавкнет из-за забора...

Ближайшая контролируемая властями точка — тюрьма — осталась сзади. Там, наверняка, есть стража. Не вылезла. Дальше частные владения. Я слышу, как за забором сторож ругает пса: спать не даёт. Даже не выглянул на улицу. А иной, может, и выглянул, да только нас разглядеть в темноте не просто: кафтаны сливаются с темнотой и снегом.

Какой может быть "тать ночной" в этой стране? Только после тотальной пьянки на полгорода. Когда сторож и слышит, а встать не может. Или как сейчас, когда масса пришлых перебесила собак и утомила сторожей.

Стоп.

Угол забора. За ним предворотная площадка.

Как мне не хватает Ивашки! И вообще, и его скотопического зрения, в частности.

Вал. Белый, заснеженный. Темнота закрытого воротами провала входа. Расходящиеся от него воронкой каменные стенки, "заваленные на спину", на вал. С правой, с северной, с нашей стороны — врезанный в основание этой огромной снежной горы "сторожевой двор". Забор, внутри изба для караула и конюшня. Оттуда, зигзагом вправо-влево, идёт положенная на вал крытая лестница на самый верх, к городне возле "кирпича" башни.

Ворота "сторожки" развёрнуты к главной дороге, которая — сквозь ворота башни.

— Идём вдоль забора, поднимаемся по склону. До лестницы наверх. Там и лестница вниз. Спускаемся, убиваем всех. Одного — взять живым. Собак унять — прежде всего. Огня, шума — не устраивать. Факеншит уелбантуренный! А ты что тут делаешь?

Только сейчас, когда парни вокруг меня сдвинулись, увидел свою "счётную" ошибку. Одиннадцатым номером у нас — мой вестовой.

— Пантелейка! Ты откуда здесь?!

— Ну... дык... велели.

Хорошо хоть не "стреляли".

Вестовой, и вправду, должен находиться при мне неотлучно. Но, конечно, что в таких делах, что в постельных, его присутствие... нежелательно. Мальчишка просто воспользовался моей захлопотанностью последних часов, отсутствием прямого запрета.

"Полученный приказ следует исполнять до получения нового приказа, предшествующий отменяющий".

Вот он и полез. Храбрость демонстрировать. В ответ на насмешки товарищей о недавнем жевании собственной полевой сумки, когда меня "повели молодца на плаху".

Факеншит! Вернёмся — накажу!

Хотя — как же наказывать героя? А не вернёмся... уже не до того будет.

Очень захотелось рявкнуть: "Марш домой!". Но очевидная глупость такой команды не позволила её произнести.

Пошли. Тот-топ. "Не ходи по косогору — сапоги стопчешь". А не будешь ходить — голову потеряешь. Ребятам неудобно: щиты и луки на левой — за забор не уцепиться.

Собаки подняли лай когда мы были на середине подъёма. Пришлось переваливаться грудью через забор и падать с двухметровой высоты.

Хорошо — бардак. Снег у забора не убрали. А ведь я же говорил!

Впрочем, я говорил по поводу волков и своим.

Сторожевых псов на цепи зарубили сразу, а вот маленькая приблудная шавка убежала под крыльцо и оттуда злобно тявкала. Пока в её убежище не потекла кровь из вспоротого брюха выскочившего посмотреть на собачий лай стражника.

Ещё двоих в избе прикололи "на раз" — мявкали. Последний член личного состава неудачливого поста забился под лавку и отказывался оттуда выходить. Мы его звали-звали, а он ни в какую. Капризничает. Пришлось лавку выкинуть, мужика вынуть.

— Сколько воев на башне?

— А... ы-ы-н... не... ой-ей-ёй... я... вы...

Вытянул со спины "огрызок", воткнул чудаку в ляжку.

— А-а-а-а!

— Повторить?

— Не-не-не! Всё! Всё скажу! Как на духу! Ткачи! Ткачи мы! Два десятка наших! Вот те хрест! С городового были! Ушли! Сразу после полуночи! Христом Богом! Одних нас, бедных, бездольных....

Кивнул Сухану, тот отдёрнул голову мужичку, провёл ножом по горлу.

— Ну, господа десятники, какие будут мнения?

У меня в команде два десятника: лучников и мечников. Нормальные ребята, в бою друг друга понимают. И их бойцы — тоже. Я рассказывал про работу парами. Школа одна, все парни друг друга знают.

— Предполагаю: два десятка гражан с усилением из городового полка. "Усиление"... свалило. Жиздора поминать. Четверых мы тут... На башне 15-16 человек. Четверо-шестеро должны быть на стене — патрули. Один-два — наверху, наблюдать. Но... ткачи, податные. Подлые людишки. Чего они сотворят... Один господь знает.

Брусило. Толковый парень. Я его ещё на Земляничном ручье приметил. Не только в бою ловок, но и перед боем соображает. Не теряется в острых ситуациях.

— Напоминаю: наша задача — открыть ворота для конницы. Варианты: можем пойти и снять запоры с ворот. Можем подняться наверх, перебить защитников башни... попытаться. Потом спуститься и открыть ворота. Можем разделиться: одни наверх, другие — ворота открывать. Мнения?

— Разделяться не надо. В ворота... Там, сказывают, мостки для лучников. С обеих сторон на высоте. Ежели с башни прибегут, да зачнут конным в зад...

Десятник стрелков Терпило. Старинное русское имя. У него есть и крестное, но не вспомню. Когда он к нам попал — у него зуб болел. Терпел. Дотерпелся до того, что пришлось надкостницу долбить. Выжил. А имя, или уже прозвище, прилипло намертво.

Толковые ребята. Выживут, не накосячат — надо повышать. Вообще, этот поход многим лычек да звёздочек на плечах добавит: реальная боевая работа, воина сразу видно.

— Что ж, мнение командиров совпадает с моим. Значит — правильное. Потопали.

И мы потопали. Как большие. В смысле: не бегом, без шума, как взрослые дяденьки идут к себе домой. Или, там, сменять караул.

Хорошо — лестница крышей накрыта. В смысле: мы видим патруль на стене с факелом, а он нас нет. Патруль пришёл с севера, прогулялся по верхней грани "кирпича", им там ляду открыли, свет, звуки из помещения. Они туда втроём влезли. Потом, после приличной паузы, оттуда трое вылезло. Двое — топ-топ по стене вправо. А третьего не видать.

Итого: наблюдатель у тревожного колокольчика, одна штука.

Шёпот:

— Воевода. Дверь. Заперта.

У нас проблема. Лестница, по которой мы поднялись, доходит до гребня вала. Выше — три метра городни. А боковая дверь с вала в "кирпич", с площадки на валу, куда вывела лестница — заперта. В мирное время люди ходят на стену через караулку, при приступе... должна быть приставная, прямо на галерею. Но... не видать. Внутрь занесли.

Выбить дверку — шуму будет. Наверх? Залезть наверх для моих не проблема, проблема снять невидимого под тенью крыши чудака с колоколом.

— Пантелей. Раздевайся.

— Догола?

Молодец. Глупых вопросов не задаёт.

— До исподнего. Брусило, две пирамидки. Для двух стрелков. Пантелеймона я сам подниму. Залезаешь на стену, идёшь влево, в темень под крышу. Плача и повторяя "хлеб-ця, хлеб-ця". Когда подойдёшь к мужику, или он к тебе слезет, вот так, на вытянутую руку, падаешь на землю и поднимаешь. Руку с зажжённой зажигалкой. На, держи. Стрелки стреляют по подсвеченной цели. И залезают на городню. Бегом к тому краю. Как бы парочка с той стороны не пришла. Потом мы с Суханом. Открываем ляду и вниз. Следом — остальные.

— Не, Воевода, сперва мы туда.

— Старший десятник Брусило! Я ценю твоё стремление защитить командира даже ценой жизни. Только запомни: за меня не надо умирать, надо чтобы враги мои умирали.

Молодёжь, блин. Тем более — с опытом побед. Так и рвутся совершить очередной подвиг. Мне, конечно, приятно. Но я знаю, что это проходит. С возрастом, с ранениями. С потерей друзей. Остаётся чувство долга. У тех, у кого оно остаётся.

— Бой в помещении. Мои огрызки могут быть удобнее. Ещё. В башне четыре выхода: вперёд-назад на нижние площадки, влево-вправо — на вал за городнями. Их... присматривать. Никто уйти не должен. Стрелки остаются наверху, смотрят по заборолу. Ну что, Пантелейка, готов? Стрелки — на пирамидки. Я тебя... а ты, однако, маленький да тяжёленький... Спокойно. Не торопись. Приготовился. Пшёл.

Я не спеша, чтобы не сорвался, поднял мальчишку на вытянутых руках над собой, убедился, что он лёг там, распластался телом, подтолкнул наверх ледяные, маленькие, детские босые ступни. Стрелки уже заняли позиции. Стрелять, стоя на плечах своих товарищей... такой приём мы не отрабатывали. Прижавшись, для устойчивости, грудью к заснеженному венцу сруба, положив лук горизонтально... ересь. Но если очень хочется, то можно.

Слева, из невидимого снизу пространства доносится жалобный голосок моего вестового:

— Хлеб-ця, у-у-у, ы-ы-ы, хлеб-ця...

И вдруг изумлённый мужской голос:

— Ты... сопля... ты откуда взялся?! А ну брысь с отседова! Я те ща батогом...

— Дяденька... не надо... хлеб-ця...

треск колёсика зажигалки, нежный звон тетивы, два сухих негромких щелчка попавших стрел, шорох стремительного движения одежды стрелков по краю сруба... Есть. Пошли мы. Быстро. Парни в темноте сводят руки в замок, я с маху вскидываюсь на препятствие. Кажется, парни охнули, но я уже на стене, броском к белеющему метрах в восьми пятну:

— Цел?

— А? Ага. Х-холодно. За-заж-жигалка. Упала.

— Не беда. Я тебе новую подарю.

— И... с него... течёт.

Присмотревшись вижу: по тёмным плахам помоста растекается лужа от лежащей на расстоянии вытянутой руки тёмной кучи. Странно: после стрел такого кровотечения из тепло одетого человека... А, понял, кто-то из пробегавших лучников не упустил возможности "обагрить сталь кровью врага" — перерезал сигнальщику глотку.

Хорошо, что на "Святой Руси" скальпов не снимают — это более долгое дело.

Можно было и снять: время у нас есть. Вдалеке, на южной стене виден факел. Ещё один патруль возвращается. Ждём. Лентяи: тянутся нога за ногу. У меня тут ребёнок мёрзнет, а они плетутся будто с барышней на плэнере. Двое? — Нет, трое.

На десяти шагах, когда ни темноте под крышей, ни серой окраске кафтанов спрятавшихся за столбы галереи стрелков, уже нельзя доверять — залп. Мечники кидаются вперёд добить патрульных, выкинуть с деревянного помоста упавший факел.

Хорошо, что у моих людей сапоги без подков и шпор. Иначе бы... я не расслышал. Как у нас за спиной поднялся люк. А дрожащий от холода и впечатлений напротив него в темноте галереи Пантелеймон закричал:

— Сзади, ляда!

Пшш-теньк-тык. Терпило навскидку пробивает стрелой грудь подслеповато помаргивающего со света, вылезшего по пояс мужика. Того отбрасывает ударом назад, и он, продолжая держаться рукой за ручку люка с внутренней стороны, начинает сползать вниз.

Вот сейчас... крышка закроется и внутрь хрен попадёшь.

Прыгаю вперёд, уже с палашом в руках. Отмашка над головой страдальца. Кисть остаётся на рукояти люка, крышка, грохоча, валится назад на настил. Мужик, поливая всё вокруг кровью из обрубка руки, хрюкает. Но продолжает торчать в отверстии по грудь.

Факеншит же! Дырку занял!

Лёгкий треск. Он, видимо, подобрал ноги или оступился, стрела, пробившая его насквозь и зацепившаяся за край люка, не выдержала. Визжащая, брызжущая слюнями и кровью, туша рушится вниз.

Следом туда же рушится следующая туша. Моя.

Нет, я, конечно, хотел по науке. Типа: бравый морячок с мостика гуляет. Спиной к ступенькам, не держась за перильца. С пыланием смелости в груди и блистанием клинка в руке.

Мелочь мелкая: в человеке много крови. И она очень быстро вытекает. На ступеньки, например. И тут я... Как в Баден-Баденских пещерах: "А нам — наплевать! Вать, вать, вать...".

Пересчитав копчиком ступеньки, я очень удачно отвалился в сторону, улёгся на бок, подпершись локоточком, и призадумался. И чего это я сюда так рвался? И чем это мы теперь заниматься будем?

Увы, элегичность и созерцательность были весьма кратковременны: следом сверзился Сухан. Зомбо-навыки он не утратил: остался на ногах. Топор из левой ушёл в лоб мужичку стоявшему прямо впереди, в глубине помещения, а палаш в правой — в грудь чудака слева. Мне осталось только катнуться на колено вправо и дотянуться клинком до объёмистого пуза в розовой, выцветшей от многочисленных стирок, рубахе, выпирающего между полами расстёгнутого тегиляя.

Брюхатый мужик, весьма удивлённо рассматривающий меня, невесть откуда взявшегося и вольготно разлёгшегося по полу их караулки, ещё более удивлённо произнёс:

— Уйё-ё...

и, ухватившись за живот, согнулся и отшагнул. Так, что я, пытаясь загнать ему клинок поглубже, был вынужден тянуться. И снова лёг на пол. Носом в доски.

Тут по моим икроножным протопали... лошади. В смысле: Брусила с бойцами. Я в очередной раз порадовался, что сапоги без шпор и подков. Перевернулся, получил собственным незастёгнутым намордником по мордасам, сел на задницу и огляделся.

Ну, типа, всё: стоячих ворогов не осталось. Бойцы дорезают раненных. Сколько их тут? Шесть? Семь? А, нет — восемь. Помещение разделено на две части поперечной перегородкой с дверью. На её пороге лежит чудак, которому Сухан в самом начале топор в лобешник засандалил. Теперь пошёл вынимать. Вдруг замер, прислушиваясь. И метнул в темноту неосвещённой соседней половины. Стрельба "томагавками" на звук. Полёт нормальный, попадание — тоже. Оттуда раздался "хряп" по грубой материи, грубое слово по матери. И предсмертный вой.

— Воевода, двое для разговора.

Один — мой клиент, "розовое брюхо". Подхожу, присаживаюсь на корточки.

— Поговорим?

— Чтоб вы все сдохли! Гореть вам в гиене огненной...

Палаш — в руке. Укол снизу под бороду. Волна горячий крови из горла мгновенно заливает клинок по гарду. Еле успел отдёрнуть. Сверх-свежий мертвяк сползает вдоль стены на бок. Старательно вытираю сталь оттопырившейся полой тегиляя покойного. Ну хоть какая-то польза от него должна быть?

Не вставая с корточек, поворачиваюсь к молодому парню у стенке в двух шагах. Глаза у персонажа по кулаку, держится за левый бок. Под пальцами уже кровавое пятно.

— Поговорим?

Парень судорожно сглатывает, нервно кивает. Открывает рот и оттуда вдруг потоком хлещет кровь. Пытается что-то сказать, закашливается. Глаза закатывается. Новый выплеск ему на грудь. Ещё один. Голова опускается, тело сперва медленно, потом быстрее съезжает. По той же стенке, что и предыдущий, но в другую сторону.

Валет. Червей. В смысле: для могильных червячков.

Не поговорили. Жаль.

— Терпило. Стрелки остаются на стене. Не высовываться, не маячить. Смотреть по заборолу. При появлении патрулей — истребить. По возможности — не поднимая шума и света. Пантелейка...

В комнате два стола. С одного опрокидываю столешницу. Да, то, что надо.

— Одну крестовину обмотать тряпьём, залить... кувшинчик с маслом есть? За стенкой должна быть смола. Топить — нет времени. Наковырять и примотать в тряпье. Вытащить на стену, высунуть обмотанной стороной наружу. Понял? А мы вниз. Брёвна таскать.

Третьего дня я был уверен, что самое тяжёлое — собраться с духом и влезть в ту памятную полуразрушенную печку. А оказывается, куда труднее не навернутся, сбегая с уровня пятого этажа по крутой деревянной лестнице со склизкими от сырости ступеньками.

Гарнизоны соседних башен должны поглядывать. По-хорошему, и патрули должны быть сквозные. Были ли в числе убитых люди из соседних башен — не знаю.

Проще: каждая минута пребывания чревата потерей внезапности. Но спешить — медленно. Сломанная нога бойца — куда чреватее.

Успели. Возле зарубленных псов во дворе сторожки две фигуры, сидящие на корточках в овчинных тулупчиках. Двое мечников молча броском проскакивают вперёд. И сносят непрошеных гостей. Штатно колют: из низкой стойки в корпус. Штатно дорезают: перевернуть лицом вверх, проткнуть горло.

За спинами убитых приоткрытая калитка. Пошли.

Пространство предвратной площади.

Давит. Много, пусто, открыто.

Кажется, что из темноты вокруг за тобой следят десятки вражеских глаз. Сейчас ударят стрелы или выкатится толпа. Орущая, машущая режуще-колюще-дробящим... Жаждущая крови. Моей крови.

— Разошлись. Взяли. Ап!

Бардак — хорошо. Придурки заложили ворота одним бревном. Оно — тяжёлое. Но оно одно.

Я уже говорил: ворота на Руси открываются вовнутрь. Иначе снаружи снегом заметёт и фиг откопаешься. А чтобы ограничить доступ — поперёк, в железные скобы, ставят бревно.

"Запор" — это не препятствие пищеварению, это препятствие движению. Говорят: запорное бревно. Его накладывают. Или снимают, как мы сейчас.

Сняли брёвнышко.

"Весело подняли. Весело понесли".

Факеншит! Теперь верю — дубовое. Аккуратненько положили вдоль стеночки в стороночке.

"Лежу тихонько я в стороне.

Кричат все "горько". А горько мне".

Аж на языке горчит. Спокойно, Ванюша. Не надо так напрягаться — грыжу заработаешь. Ты ещё нужен. Народу и миру. А какой может быть прогрессор с паховой грыжей?

* * *

Коллеги, почему я не вижу историй о надорвавшемся, под непосильным трудом на ниве прогрессизма в России, попандопуле? Почему нет отчётов о грыжах, смещениях позвонков и геморроях? Не напрягаетесь? — Зря. Здесь есть очень много подходящего для жима и толчка. А уж рывок... рвать здесь надо повсеместно. Больше скажу: повсевсёшно.

* * *

Потянули створки. Факеншит!

Бардак — это нехорошо. Воротины провисли, цепляют за землю. А ну, раз-два, приподняли.

"А боец из ПВО заменяет хоть кого".

ПВО — нет. Так и домкратов нет! А бойцы — есть. Шесть здоровых парней могут унести крепостные ворота просто к себе домой. Под настроение. У строевых настроение задаётся приказом старшего по званию. Как, например, радиоактивный фон в расположении.

И так придётся ещё три раза.

Оттащили вторую створку. Дальше — 25 метров туннеля. Оно и так-то темно. "Час быка". Наверно, чёрного быка. Про негров все знают насчёт самого тёмного места. А про негро-быков?

Итить тебя, светоносить! Пересвет ты наш! На кой... ты пересвечиваешь?!

Брусила своей зажигалкой щёлкнул. Две ошибки: не надо так на открытом месте. И без предупреждения не надо: все враз ослепли.

Высказанные пожелания близкого сексуального будущего мгновенно погасили огонёк.

"Темнота — друг молодёжи" — русская народная...

Но мы здесь не за этим.

Повторяем. Но с учётом. "Ещё раз и лучше".

Получается. Пошли.

Внешние ворота заложены серьёзнее. Два бревна. Одно — "вам по пояс будет". Ещё и подкосы вбиты. Подпорки — выбили, бревно — вынули. Это вышло легко. А вот верхнее... "руки в гору до упору". М-м-мать... С третьего подхода.

Спасибо местным: разобрали днём завал. Здесь должны стоять брёвна, подпирающие тесины ворот. Такое и тараном фиг выбьешь. Вон они, далеко не потащили, вдоль стен сложили.

Ну что, всё? Ворота открыты, дело сделано? — Отнюдь. Самое тяжёлое дело — которое осталось. А осталось нам... хрен да маленько: подать сигнал и и дожить до появления "американской конницы". В смысле: гридней Боголюбского.

— Выдохнули? Бегом!

Рысцой назад. Туннель. Площадка перед воротами. Кто там пыхтит сзади? Астма и пехота — две вещи несовместные, друг мой Сальери. Сторожка. Обновок нет? — Дальше.

"Ты гуляла в неглиже.

Аж на пятом этаже.

Красовалась своей же

В неприступном кураже...".

Тьфу. Ф-фу. Даже плохие стихи помогают. Дышать равномерно.

— Пантелейка, ты где? Уже? Молодец! Поджечь чем?

— А у меня вот! Я нашёл! Она тама чуть в сторону, а я тута тащу со робятами, а она — раз...

— Поджигай.

Мальчишка, чуть не лопаясь от восторга, от оказанной чести, от... "в жизни раз бывает" подать сигнал на взятие столицы, щёлкает зажигалкой. Подносит огонёк.

Обмотанная тряпьём, набитым смолой и политым маслом, крестовина стола из караулки, выставленная за забороло, хорошо принялась. Чуть покрутил этот... скелет обеденного стола, чтобы все перекладины разгорелись. Выдвинул подальше: свес крыши низко, как бы не занялась.

Сначала — ничего.

И потом — ничего.

Тишина. Темнота. Ничего не меняется.

"Состояние стабильное. Тяжёлое".

Не видят? Передумали? Ослепли-заснули?!

Наконец, где-то далеко, кажется — у горизонта, где чёрное небо сходится с чёрным лесом, появились светлячки. Всё больше, всё шире. Россыпь. Стая. Потекли в нашу сторону. Катящаяся лавина искр. "Из искры возгорится пламя". Которое вот-вот превратит эту землю в пекло. В пепелище. Маленькой, незаметненькой, никому, кроме узких специалистов, не известной войнушки. Мелкой русской усобицы. С сожжением города, разрушением жилищ, обращением в рабство, убийствами, изнасилованиями, грабежами... В бесконечном ряду подобных.

— Брусило, Терпило. Остаётесь здесь. Держать подходы по стенам. Установить препятствия.

— Дык... мы уже. Вон, бочки вытянули.

— Молодцы. Я с Суханом вниз. Встречать суздальских. Как подойдут — пошлю подмогу.

— Лучше из наших.

— Поглядим. Держитесь.

Снова вниз. Через ступеньку... мать! Удержался.

"Раз на пятом этаже... Муж её вернулся вдруг.

Ты учитывай этажность, выбираючи подруг".

Очередной экстренный спуск обошёлся без членовредительства. Это радует.

На дворе сторожевого двора — без изменений. Внесли. В смысле: вынесли. Запорное бревно и в этих воротах. Играючи! Становлюсь профессиональным брёвно-выносителем.

Распахнули воротины, только я присел на лавочку у...

Грохот. Тяжёлый, громкий, пугающий, непрерывный... Похоже на... ни на что не похоже. Даже обвал в горах — не сравнить. Нет такого... всеобъемлющего, всестороннего эха.

Конница идёт по туннелю. Не идёт — скачет, несётся, рвётся в галопе.

Из зёва ворот выхлёстывает толпа. Серые, мохнатые, шестиногие... тараканы. В смысле: кипчаки. Стрелы наложены. Тут бы они из меня подушечку для иголок и сделали. Если бы я шевельнулся.

Толпу проносит вперёд. К распахнутым воротам сторожки подскакивает Асадук. Только метрах в пяти различает меня на фоне забора. Глаза... из дальневосточных становятся ближневосточными. Первая реакция — хват за саблю. Несколько лучников вокруг него немедленно вскидывают луки. Во все стороны.

Но Асадук саблю не вытянул. Толкнул коня на меня.

Не подходите ко мне близко! Я вас боюся! И вашей лошадки — тоже! Ой какая миленькая...!

— Ассадук, оссади.

Старая шутка, персонально к нему обращённая со времён Бряхимовского похода, сбивает боеготовность. В смысле: готовность рубить в куски всё, что шевелится. Можно ж и поговорить.

— Ну.

— Не нукай, хан. Передай князю...

— Не надо.

Оп-па. А вот это уже он меня поразил. Рядом с Асадуком пожилой кыпчак. Типичный. Если не присматриваться. Андрей.

Я же был твёрдо уверен, что никогда русский князь не пойдёт в бой без красного плаща, без сияющих броней на теле и хоругвей, овеянных славой и милостью божьей, над головой! До Донского — точно.

Ошибочка вышла. Точнее: приехала.

— А тебе идёт.

— Что идёт?!

— Халат с малахаем. Хорошо смотришься. Как настоящий.

Вот и не покусаешь! Вот и не покусаешь!

— Докладываю. Башня взята, ворота открыты. Прошу полсотни бойцов. Наверх, для защиты башни. А то — сам видишь. И слышишь.

Достаточно поднять голову, чтобы увидеть группки бойцов, бегущих по стене с факелами. И уже слышен набатный дребезг башенных колоколов.

"Проходит ночь, проходит ночь.

По ней звонят колокола...".

Сказать: "как хорошо, что ты была" смогут не все. Из тех, кто доживёт до рассвета.

Кыпчаков выдавливает вперёд следующая толпа конных. Гридни. А к нам подлетает "юноша грозный с мечом подъятым".

Чисто для знатоков фолька: без гранаты.

Вот тут всё по канону. И конь белый, и плащ красный, и шлем блистающий. Выслушав короткую фразу отца, Искандер гонит полусотню гридней через "сторожку" к лестнице, поворачивает своего белого жеребца...

— Княжич! Погоди. Там, у Софийских ворот, Чарджи мой тебя поджидает. Ты вели своим, чтобы вот такое (я оттягиваю на рукаве кафтана ткань. Блин, вляпался где-то) — не трогали.

Искандер, окинув меня сосредоточенно-неслышащим взглядом, поднимает коня с места в карьер. Славы ищет, "взятия ворот". Там славы... хоть ешь, хоть пей, хоть в карманы ложь. Три сотни волынских гридней... вовсе не мухи сонные.

— Так ты и Софийские взял? Такого уговора не было.

— Брось. Уговор был, что я тебя с этой стороны на приступочке встречу. А ты спросить должен: не замёрз ли братец Ванечка? Уговор исполнен — вот, сижу. А ты не спрашиваешь.

Андрей хмыкает. Вдруг слезает с коня:

— Подвинься. Дай-ка и я сяду.

Да тут на шестерых места хватит! Но, коли ихнее самое великокняжеское благородие желает — я подвинусь.

— С удовольствием. Посидим рядком, поговорим ладком.

— Ранен?

Тычет пальцем в пятно крови на рукаве.

— Не-а. Вражья.

— Эт ты хорошо с крестом удумал. Я уж решил — взяли вас. Ан нет, смотрю — зажёг воевода Иван знак. Как обещался.

— Как сказал — так и сделал. Только крест не я запалил.

— ??!! А кто?

— Вестовой мой, Пантелеймон. Да ты его видал третьего дня. Он тогда сумку кожаную жевал.

Андрей резко замирает, прокручивает в голове картинки последних дней...

— С голоду? Не кормишь слуг своих?

— Не, с испугу. Когда ты меня на плаху повёл.

— Тебя? На плаху? А, вспомнил. А почему он?

— Ежели дело сделано хорошо, то цветочек в холмик на вражьей могилке и ребёнок воткнуть может.

И вот тебе, Андрюша, доза сов.классики:

"Товарищ князь,

работа кровавая

будет

сделана

и делается уже".

Глава 562

— А она — сделана?

Андрей кивает головой в сторону возвышающейся над нами башни. Там идёт бой. Суздальские... тоже по ступенькам бегать не умеют. Одолеть пять этажей крутого подъёма...

Слишком растянулись на лестнице. Первая группа успела проскочить внутрь и теперь рубится на стене. А основная попала под другую команду киевских с северных башен. Эти шли не по стене, а по валу за стеной. Опознали противника на лестнице, теперь сыпят туда стрелы сверху.

Со стены с воем падает чей-то воин. Темно, не разобрать чей. Падает плохо — спиной.

— У тебя побитых много?

— Никого.

Острый недоверчивый взгляд. Так не бывает.

Точнее: бывает. При измене среди защитников. Но я только подошёл. А измена... требует времени. Самому же взять башню...

Андрей не единожды побеждал в полевых битвах. Но брать крепости не умеет. Чуть другая часть военного искусства, в которой он... не успешен.

Мои Саров и Казанка — мелочи малозначные. Какие-то городки дикарей. А вот "мать городов русских"... Внушает.

— Хорошо тут у тебя. Спокойно.

Тут — спокойно?! Факеншит уелбантуренный! Да что ж тогда у него в душе творится?!

"Спокойно" — сильно локально. Ну очень сильно! Достаточно приподняться и выглянуть из-за забора.

В сотне шагов идёт кровавый бой на стене, если противник пройдёт ещё пару-тройку десятков шагов к башне, то сможет и нас тут, на скамейке у ворот "сторожки", стрелами достать. Мимо на рысях валят Владимирский и Суздальский городовые полки, грохот от беззубого провала ворот такой, что не слышно друг друга. Сзади, по дороге к Софийским, орут первые зарезаемые, зарубаемые, застреляемые и на копья подымаемые. Уже и огонь над крышами поднимается. Вот прямо сейчас, невидимо для нас, бегут, с разных направлений, с лестницами наперевес, к "своим" воротам союзные отряды...

Сотни колоколен церквей киевских колотят на разные лады, поднимая сограждан на защиту свободы и отечества, чести, достоинства и прочих... преференций.

Опаздуны. Враг уже не "у стен города" — враг внутри. Враг — мы. Ум, честь, совесть... в этом море свободолюбства и самодовольства, предательств и измен. Робкая надежда на светлое будущее. Готовая загрызть любого, вставшего на пути.

Перелом. Перелом истории, Руси, судеб...

А ему — "спокойно"!

Что ж, Ванюша, тебе есть у кого учиться. Впитывай.

— Хорошо у тебя. Однако ж надо и дела делать. Коня!

Вскочил, ускакал. Следом — кыпчаки охраны. Будто смерч пронёсся по улице. Пыль снежная во все стороны.

Вовремя: мои выезжают.

Добавил половинки десятков Брусилы и Терпилы на башню. Повторил внятно:

— В драку не лезть, держать башню. Суздальские киевских уже погнали по стене. Пусть они себе сами башни забирают.

Сходный отряд — в Степанидину усадьбу. Не лучшее, но пригретое место. Надо будет походить там, поковырять... струпья своей души.

О! И Николай в боевых порядках!

— Николашка! Ты уже?! Бой же ещё не кончился!

— А, вы завсегда стока портите-ломаете! А мне потом за вами подбирать. Лучше уж сразу... присовокупить.

— Ну, коли главный купец на поле — тогда деваться некуда, пошли грабить Софию.

Мы двинулись в центр, освобождая место для рязанских и муромских отрядов. Живчик мельком махнул рукой и погнал коня вдоль стены к югу, Илья, хоть и издалека, но неторопливо выразительно раскланялся.

Всадники Алу понеслись вперёд, по улице к центру, срубая на скаку каких-то людей, выскакивавших из ворот, пуская стрелы во всё шевелящееся во дворах. Сквозь гремевший со всех сторон набат, сквозь нарастающий вой жителей, пробилось:

— Половцы! Поганые! В городе!

Справа в темноте поднялась трёхэтажная, тринадцати-купольная громада Святой Софии. А так, по-византийски, не в "украинском барокко" она, пожалуй, гармоничнее выглядит.

За кованными решётками на двенадцати окнах верхнего подкупольного барабана виден свет. Для заутрени ещё рано... всенощную отстаивают? В одоление ворогов. В смысле: меня.

С нижнего гульбища, опоясывавшего здание у основания куполов, полетели несколько стрел. Вторая турма стрелков дала ответный залп, кто-то на гульбище упал.

Задолбали. Патриоты.

— Салман, Любим по десятку — внутрь. Николай. Вот тебе храм божий. И ни в чём себе не отказывай.

— Э... Совсем-совсем?

— Мозаики, фрески, алтарь, гробницы... Факеншит! Недвижимость — не трогать.

Чуть впереди, на колокольне храма, вдруг проснулись звонари. Забренчали, зазвонили, забухали колоколами. Набат. Вставай народ православный! На защиту отчизны и воли, движимого и недвижимого! Подымайтесь! Лгуны и изменники, тати и воры.

Не. Здешняя колоколенка — неказистая. Вот в 21 в. — беленькая, стройненькая. А тут... разлапистая трёхэтажная изба с развесистой крышкой типа луковица перезревшая.

Стрелки попытались снять звонарей. Увы, целей снизу не видать. Запалить, что ли? Но десяток гридней уже спешились, вывернули столб из забора и, на раз-два, принялся выносить запертые двери.

Вдруг справа, из улицы, уходящей к Золотым, тут и полуверсты нет, вывернулась толпа кыпчаков с криком:

— Бар! Ба-ар! Дабыл! Жау-у! (Идут! Тревога! Враг!)

— Всем в сёдла! Стройся!

Подскакавший запыхавшийся Алу отрывисто доложил:

— Много. Очень. Больше пешие. Валят валом.

— Собери своих вон там.

Я ткнул рукой влево, в устье улицы, уходящей вверх, к Софийским воротам града Владимирова.

Там, на другом конце главного городского проспекта, судя по доносящимся звукам, полным ходом шёл бой. Три десятка кыпчаков, сунувшиеся туда, наскочили на нескольких волынских гридней, вырвавшихся из детинца. Закидали их стрелами, те повернули в сторону, в переулки. Если Искандер не удержит крупный отряд, а с юга ударит другой...

Мы не успели построиться, хотя люди, преимущественно, собрались.

Справа, чуть южнее, разгоралось. Пламя вдруг встало выше крыш. Ирининский монастырь?

Сырое бревно тяжело поджечь. На многих строениях снежные шапки, снег во дворах. Но в каждом дворе — сенник. Фейерверк в две минуты от любой искры. Горящие клоки несёт по ветру, раскидывает по сторонам. Как фонтаны в Петергофе.

С южной улицы на площадь выскочило два десятка всадников на разномастных конях в разнообразном вооружении. Или — без оного. Пара вообще без штанов. В смысле: в подштанниках.

Стрелки дали залп, люди с конями заметались, повалились на снег, несколько повернули назад, поскакали, пригибаясь и нахлёстывая лошадей. Кыпчаки кинулись следом. Пришлось выезжать в центр пощади, останавливать.

— Артка! Сапта! Куте турыныз! (Назад! В линию! Ждать!).

Алу, надсаживаясь, "репетирует", повторяет мою команду. Кыпчаки, чего-то радостно вопя, не останавливая коней, проносятся по кругу. Выстраиваются неровной пляшушей линией в сотне шагов. Ещё одна усадьба ниже по улице вспыхивает, и я вижу в сотне метров валющую, текущую, шевелющуюся плотную толпу. Кажется — тысячи! Но, пожалуй, едва ли и одна тысяча душ наберётся.

Шишаки гридней городового полка, меховые шапки бояр и подбоярышников, гречушники и колпаки горожан и слуг, бабы с детьми. Многие неполно одеты: верхнее на исподнее. Конных немного: несколько впереди, редкие вкрапления в основной массе. В конце, в пляшущих отсветах пожаров, ещё с полсотни.

Напротив Софии, через площадь, за непривычно низким заборчиком как у полисадника, метрах в восьмидесяти, двухэтажное здание. Похоже на обычный боярский терем. Но без третьего, "женского", этажа и украшательств. Дом митрополита киевского.

* * *

Я уже говорил о традиции использовать однажды выбранное место по его первоначальному назначению. "Дома новы да предрассудки стары". И локализации — тоже. В начале 18 в. здесь построят одноэтажный каменный дворец типа барак. В середине века — добавят второй этаж, в 19 в. ещё и манстарду надстроят. Так — в РИ.

Пока обычное деревянное, полубоярское здание с пристроенной домовой церковью.

* * *

На крышу взбирается мужчина, садится на конёк, чего-то орёт вниз. На гульбище распахивают двери, оттуда горохом высыпает толпа народу, преимущественно в чёрном. Растекается по гульбищу, выплёскивает на крыльцо. В дверях какая-то заминка, потом выносят здоровенный двухметровый золочёный крест. Следом появляются три-четыре, подвешенных на горизонтальных палках, хоругви. Прикрыв иконами в кивотах животы, валит следующая группа. Вся толпа вспыхивает огоньками свечек в руках.

Красиво: россыпь огоньков отражается в разном дорогом и блестящем. Лучше, чем зажигалки на рок-концерте. А отсветы плящущих неподалёку пожаров придают пейзажу богатую цветовую гамму.

Крупный мужчина в золочёной робе и круглой белой шапке с золотым крестом на лбу и жемчужными подвесками под верхним ободком, вздымает красиво изукращенную блестяшками палку с перекладинкой на верхнем конце и что-то кричит.

Экспрессию вижу. А слов не слышу: гремит набат, вспыхивает соседняя усадьба, вопит вливающаяся на площадь толпа.

Мужина в жемчугах мне знаком. Днём на стене видел, когда покойника продавал. Митрополит Киевский Константин Второй. Так какое масло они с Поликарпом, игуменом Печерчским, не поделили?

Люди не обращают внимания на моих гридней, развёрнутых у Софии, не замечают кыпчаков Алу на верхнем конце площади. Всё внимание на золотые кресты. Впереди на крыльце — здоровенный, в рост человека. Чуть сзади, на белой шапке с жемчугами мужчины с посохом — маленький. Толпа растекается вдоль забора, прижимается, поворачивается к нам спиной, забор с треском валится. Люди бегут во двор, но не проскакивают по бокам терема вглубь, а толпятся возле крыльца, забегают сбоку, к стенам, многие становятся на колени, сдёргивают шапки, крестятся.

На крыльце начинают петь. Псалом какой-то. Обжемчуженный дядя багровеет от напряжения: старается кричать громче, машет своим посохом — дирижирует. Масса народа подхватывает, начинают подниматься с колен, разворачиваться к нам, а я узнаю, наконец слова. Сладкопевец Давид:

"да будут дни его кратки,

и достоинство его да возьмет другой.

Дети его да будут сиротами,

и жена его — вдовою.

Да скитаются дети его и нищенствуют,

и просят хлеба из развалин своих.

...

Да облечется проклятием, как ризою,

и да войдет оно, как вода, во внутренность его

и, как елей, в кости его.

Да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается,

и как пояс, которым всегда опоясывается.

Таково воздаяние от Господа врагам моим

и говорящим злое на душу мою!".

Вот даже как? Ну уж нет ребята, вы первые начали. А пояс и одежду себе — я и сам выберу, без ваших советов.

Детям вашим я сиротства не желаю. И хлеб они у меня получат. А вот вы... получите заслуженное. Было время — вы разбрасывали камни. Теперь камушки назад приехали.

Мы с Алу остаёмся вдвоём посреди стремительно пустеющей площади. Очищающейся он наших, заполняемой по краю Митрополичьего двора местными.

— Давай к своим. По моей команде закидать стрелами.

Алу уже толкает коня, но я успеваю ухватить подвод.

— Третий залп — по крыльцу. Чтобы ни одна сволочь оттуда живой не ушла.

Мальчик смотрит на меня потрясённо.

— Но... Иване... это же пастыри! Священники православные!

— Видимость. Обманка. Волки в овечьих шкурах. Христос есть любовь. Эти — призывают к кровопролитию, к истреблению меня, тебя, других. Как называется человек, посылающий людей в бой?

— Н-ну... сотник.

— Вот. Сотники вражеской армии стоят там, на крыльце. Убей их. Убей врагов, чтобы сохранить жизни друзей.

Алу ускакивает к своим, я остаюсь один. Посреди пустого пространства, всё сильнее освещаемого растущими пожарами. Перед толпой, постепенно поворачивающейся, под мелодию сладкоголосого песнопевца, ко мне. Уплотняющуюся, густеющую по линии заваленного заборчика. Под множеством озлобленных, озверелых, от восторга православия и патриотизма, горящих глаз.

Да и пофиг. Ни ваша любовь, ни ваша ненависть — значения не имеют. Мне бы со своими чувствами справиться. А это... покойники перед смертью сильно скрипели зубами. Глисты, наверное.

Я резко вскинул руку с палашом. Развернул, как два дня назад делал Охрим: лезвие горизонтально, острие — в сторону чудака на крыльце. Резкое движение вперёд. Мгновение паузы. Нежный звон полусотни луков Любима, дробот стрел, вопли и стоны падающих. Я ещё держу палаш, а на толпу валится град стрел сбоку: Алу "репетнул" мою команду.

Любим командует уже сам. Сквозь бешеный звон набата, сквозь вопли толпы, ломящейся, бегущей к нам на полусотне метров площади, доносится его спокойный, вежливый, чуть-чуть азартный, полный любопытства и удовольствия от хорошо исполняемой работы, юношеский голос:

— Ложи. Тяни. Пуск. Ложи. Тяни. Пуск...

Стрелы на лук, как и кирпич в стену, ложат. А вот врагов — кладут.

Эффективность фронтального огня (огонь? стрелами?) Любима несколько гасится обилием выдвинувшихся в первые ряды вооружённых, кое-как одоспешенных воинов. Кто в чём. Иной только в нательной рубахе, но со щитом и с саблей. Как из дому по набату выскочил.

Крепкие, толковые, храбрые мужики.

Жаль. Жаль будет их завтра закапывать.

Щиты останавливают стрелы. Но фланговые залпы кипчаков, с правой для атакующей, не защищаемой щитами, стороны — убийственны. Первые ряды, где много вооружённых, обученных, храбрых... выбиваются градом стрел. Стремительно. Неотвратимо. Как выбивает град хлебное поле.

Всё, что только что гордо, грозно, красиво стояло, бежало, кричало, горело священным огнём отмщения и сокрушения, мгновенно превращается в тряпичные кучки на снегу. Лежащие, ползущие, беспорядочно перекатывающиеся с боку на бок, вопящие и воюющие.

Вдруг этот, близкий, понятный, ожидаемый вой боли, сменяется неожиданным, дальним воем смертного ужаса. Третий залп.

Третий залп кыпчаков пришёлся после четвёртого моих. Вовремя. Группка атакующих не добежала десятка метров, один из киевлян уже отводил руку с сулицей, чтобы сбить меня. Но услышав, даже сквозь шум боя, вопль за спиной, остановился, оглянулся недоуменно.

Третий залп. Толпа духовенства, разраставшаяся на крыльце дома митрополита, насыщавшаяся хоругвями, иконами, облачениями... вдруг стала "хлебным полем под градобитием".

Полегли, повалились, рассеялись, расточились. Оставив такие же, как в направленной, натравливаемой ими на меня толпе воинов и гражданских, кучки на снегу. Лежащие, ползущие, скрючивающиеся и скорчивающиеся.

"Взявший меч — от меча и погибнет".

Призывающий других взять меч — аналогично.

Высокий красивый черноволосый парень, диакон, тащивший здоровенный крест впереди, упустил поноску, стоит, качаясь и сгибаясь, сватившись руками за голову, в которой с правой стороны торчит стрела.

Шедший в паре шагов за ним, мужчина в белой шапке с золотым крестом, заваливается назад, его подхватывает под руки, окружают плотным кольцом, тащат назад, к крыльцу, к гульбищу, под крышу, в дом...

Я снова вскидываю палаш горизонтально. Укол в пустоту. Снова залп. Лучники Любима выцеливают самых удачливых, дальше всех добежавших. Но такие уже стоят реденько, часть стрел уходит дальше, в основную массу. И она, эта основная масса, остановившаяся, оглядывающаяся назад, лишившаяся вдруг стимулятора храбрости, аналога сока мухоморов у берсерков, в форме: "Таково воздаяние от Господа врагам моим", вдруг... не понявшая, но ощутившая, что "на бога надейся, а сам не плошай", что "воздаяние от Господа" — не здесь, что всё нужно делать самому, "Аз — воздам" и "Аз — отвечу", поворачивает назад и, всё быстрее, всё массовее, одновременно — всё более разделяясь на потоки, струйки, группки, устремляется... "куда глаза глядят".

Алу и Любим успевают ещё раз скомандовать залп, а я поворачиваю палаш вертикально, остриём вверх, нахожу глазами Салмана, и опускаю клинок вперёд.

Атака!

Но атаки нет.

Салман стоит рядом с колокольней. В этот момент сверху вылетает тело, рушится на землю, и конь Салмана отпрыгивает в сторону.

Не всякий наездник вообще усидел бы в седле при таком скачке. "Чёрный ужас" не падает, но успокоить коня нужно несколько мгновений.

Неожиданную паузу заполняют стрелки — ещё сдвоенный залп. Справа падают всадники замыкающей группы колонны противника. Они развернулись, было, для атаки. Но у них в первой шеренге густо валятся люди и кони, образуется завал. Оставшиеся в сёдлах поворачивают коней назад, на улицу, по которой пришли.

Слева кыпчаки накрывают густую толпу, пытающуюся спрятаться в доме, несущую, сжатыми в давке, и церковников, и мирян. Кипчаки бьют сбоку, под углом — крыша гульбища и крыльца оказывается недостаточной защитой: группа, тащившая митрополита, рассыпается, растворяется в визжащей, воющей от страха, разбегающейся во все стороны, толпе.

Я загляделся на происходящее на крыльце и пропустил момент атаки. Во внезапно наступившей тишине от нейтрализации звонарей на колокольне над нашими головами, после чего общий городской набат воспринимается как шорох морских волн в безветренную погоду, мимо проскакивают наши "конные копейщики". Без копий.

Ну это-то фигня. По сравнению со спешенными уланами, моторизованными гренадерами и 1-м парашютным эскадроном Королевских инженеров.

Бойцы рубят пеших, стоячих и бегущих. "Самое страшное — рубка бегущей пехоты". Что и наблюдаем. Страшно? — Не-а. Отсюда, с седла, с этой стороны клинка... очень даже радостно.

Гонят противника дальше, вглубь двора, часть спешивается, выгоняют людей из главного здания и подсобных помещений. Из овчарни выскакивает вдруг мужик с отсечённой рукой, дико верещит, поливая снег вокруг кровью из обрубка, падает. А один из турманов уже лихо организует запряжку захваченных коней из митрополичьих конюшен в трофейные митрополичьи сани, люди другого начинают таскать барахло.

Лишь бы не запалили. Книги и архивы — выносить в первую очередь.

Не ожидаю сенсаций в переписке с патриаршим престолом. Мда... Но могут быть интересные подробности. Как и в общении с русскими епископами и князьями. Ещё очень любопытствую бухгалтерию посмотреть. Как у них баланс... балансируется. Приход-расход, сальдо-бульдо, скока и откуда... Оч-чень познавательная материя.

Подъезжаю к первой ступеньке. Сивко укоризненно косит глазом: "Когда ты, хозяин, погнал меня по мертвякам на площади ходить — я терпел. Но снова по шевелящимся трупам да на лестнице... перебор".

Пришлось слезть с седла, подняться на пару залитых кровью и прочими человеческими выделениями ступенек. Рядом две пары гридней из второй турмы мечников деловито дорезают раненных и выкидывают за перила. Там ещё две пары сноровисто освобождают покойных от земных ценностей и складируют в штабель.

— Этого оставьте.

Гридни добрались до митрополита. Хорошо его защищали: двое приняли в спины стрелы, закрывая "объект". И все легли кучкой. "Хорошо", но недостаточно.

Толкаю его носком сапога, тело переворачивается, переваливается на следующую ступеньку на спину. Ага, а вот и посох его. Под собой прятал. Телом своим прикрыл от поганых. В смысле: от меня.

Зря, "Зверь Лютый отличается умом и сообразительностью". А также — наблюдательностью и целеустремлённостью.

"Уж если я чего решил, то выпью обязательно". Или — зарежу.

Клобук митрополичий свалился. Чёрные, густые, слегка вьющиеся волосы с проседью. Большие, чёрные, мутные от боли, глаза. Стоило ли это ссоры о масле в среду, ежели та среда пришлась на Рождество? Не было бы ссоры — и киевляне дрались бы крепче, не оглядываясь на "неправду митрополичью"...

* * *

В РИ твёрдость в вере, в исполнении решений патриаршего собора по спору "о посте в середу и пяток", привела к отзыву Константина в Константинополь в этом году. Человек исполнял "директивы центра". Но "центр" передумал: посчитал следование догматам в изменившихся условиях убыточным.

— Молодец! Но надо гибчее. Служебное несоответствие. В монастырь.

* * *

Кровавая пена на губах: пробиты лёгкие, в обоих боках по стреле. Стрелы обломаны, оперений нет.

— За пейте кати? Сто телос. (Скажешь что-нибудь? Напоследок)

Пытается. Губы шевелятся, но звука нет. Кровавые пузыри лопаются на губах, под носом.

Когда-то я пускал мыльные пузыри. Они летали, переливались на солнышке, мы их ловили... Это было весело.

Теперь я попандопуло и пускаю пузыри кровавые. Они не летают, не переливаются. Грязно. Некрасиво. Невесело.

— Парни. Обработайте. Стрелы вырезать.

— Так... Это ж кипчакские... да ещё и обломаны. На кой они?

— Приказ повторить?

Обычно лучники маркируют свои стрелы. Чтобы предъявить права на добычу. Я не хочу, чтобы у парочки джигитов Алу были проблемы. А они будут обязательно: "разбор полётов", обвинения в убийстве митрополита — прозвучат. Пусть эти наезды уйдут в пустоту. Кто-то из "поганых". А кто конкретно — неизвестно. Казнить весь отряд? А не надорвётесь?

Бойцы резво исполняют команду: обдирают митрополита, стаскивают с него одеяние, перстни, золотой наперсный крест. Кантуют. Он пока ещё живой, булькает при переворотах, хрипит. Но когда вырезают вторую стрелу, уже пульса нет. На наконечниках — частицы розового мяса. Хорошие у митрополита были лёгкие — чистые, не курил.

"Кто не курит и не пьёт — тот здоровеньким помрёт" — русская народная. Истинность подтверждена в очередной раз.

Из дверей в верху лестницы, как чёртик из табакерки, выскакивает Николай:

— Чего телитесь?! Быстрей-быстрей! Воевода ругаться будет!

Замечает меня в полутьме крытого крыльца, смущается на мгновение, но тут же делится впечатлениями:

— Иване! Тута! Стока всякого! Охренеть! Три дни возить — не вывезти!

Хорошо понимаю своего купца-невидимку. Сюда же тянут со всей Руси. Тягловые попы, тягловые епископы. Тягловые игумены с архимандритами. Тянут соки.

— Уймись, Николай. Нельзя объять необъятное. Архивы, книги, церковное...

— А казну?!

— И казну, так уж и быть. Да пошли пяток возов пустых к Софии. Там наши тоже... прибарахлились. Давай, командуй движение. Скоро смоленские подойдут — это их охотничьи угодья. На, прибери.

Кидаю ему митрополичий клобук, сам автоматически подхватываю посох. А удобная, однако, палка! Указывать людям направление их движения. Погонять пасомых.

Николай ещё мечется по подворью, но кыпчаки уже выводят увязанный полон, у всех джигитов у седел раздувшиеся торбы, выдвигаются и мои, сопровождая караван саней, в которые то и дело пытаются, уже на ходу, пристроить то шубу, то ларчик, то бочку, то мешок. Погнали скотину. Есть надежда, что в хозяйстве митрополита удастся найти высокопродуктивный скот.

Вдруг вопль Салмана:

— К бою!

Ага, загостились: на площадь вываливает пешая толпа смоленских. Раз пешие, значит ворота не взяли, верхом по лестницам прошли. Выезжаю вперёд, навстречу выбегает некрупный воин в ламилляре. Медные кольца по подолу — дорогой, наверное. Отстёгивает, сдвигает назад шлем.

Мстислав. Который "Храбрый". Семнадцать лет. Юношеский задор, переходящий в подростковую наглость.

— Ты! Ты чего тут делаешь?! А ну пшёл с отсюдова! Тут всё наше!

— Ты, князь Мстислав, храбр. Но не умён. Добыча принадлежит тому, кто её первым взял. Первыми город взяли мы. Но мы уходим. Добирайте. Прохлаждались бы дольше — и этого не получили.

Он был в боевой ярости — он в ней и остался. Мои гонят коров и коней. Николай вприпрыжку тащит какую-то длинномерную хрень, завёрнутую в полотно, сваливает её в последние сани. Но не садится, а снова бежит ко мне.

— Иване...!

— Николай, остановись. Жадность фраера сгубила.

— А? Не. Тут-то... о-ох скока же тут ещё! Но у нас ещё ребята в Софии. Надо ж...

— Да, чуть не забыл.

Мои медленно уходят с площади, угоняя и увозя добычу. Хорошо бы колокола с колокольни снять. Утащить нечем. Да хоть бы листы свинца с куполов! Увы, время.

Ворота главного храма "Святой Руси" распахнуты, внутри свет свечей, лампад, факелов. Перед входом несколько саней, которые мои гридни резво набивают охапками золочёных подсвечников, обёрнутых в золочёные ризы, узлы из покрывал и занавесей, кувшины с вином и маслом, иконы и книги... Молодцы: ризницу ломанули.

Сивко осторожно переступает копытами по невысоким каменным ступенькам, подходя к порогу храма. Справа от входа на парапете гульбища перевесился труп. Редкий случай: обычно мертвяки в такой позиции сползают. Либо внутрь, либо наружу. А этот... зацепился, наверное. Со свободно висящих рук на снег под стеной капает кровь. Хорошо повис: в стороне от прохода, не замарает.

В открытые двери просматриваются все пять нефов, метров тридцать. Посередине затоптанного, с мокрыми пятнами от нанесённого снега, пола лежит голова. Судя по причёске... долгогривый. А сам где? — А, вижу. Тело кучкой в луже крови левее, метрах в шести. Хороший удар был, далеко улетела.

Николай прижал какого-то чудака в подряснике на перекрёстке центрального нефа и ближайшего трансепта и пытается у него что-то отобрать. Чудак вдруг отталкивает Николку, так что тот садится на задницу, и бросается бежать.

Реакция на бегущую дичь — автоматическая. Толкаю коленями Сивку, тот послушно топает внутрь храма. Огромное помещение почти в тысячу квадратных метров площадью, в тридцать метров высоты до зенита главного купола, мгновенно наполняется грохотом копыт по камню.

Пешему от конного не убежать. Беглец поворачивает в трансепт, но навстречу ему уже бежит один из моих мечников... Осторожно останавливаю разогнавшегося Сивку. Полетать по каменному полу, гремя подковами и стуча костями... Спешиваюсь и веду коня в поводу.

Вот и бегун. Старец, седина с проплешиной, длинная борода. Вывернутые за спину, вздёрнутые вверх уже двумя моими гриднями сухие кисти рук судорожно, как когти, хватают воздух тощими длинными пальцами. Ветхий, а шустрый. Старый жилистый чёрный... каплун. Перед отправкой в суп.

Один из парней тянет палаш. Это у него такой хороший удар перед входом получился? Здесь результат будет хуже: отрубленная голова так далеко не полетит — точка отсечения ниже, чудака вжимают лицом в пол. Так, разве что волчком на пару шагов.

— Погоди. Что это?

У колонны на полу лежит богато изукрашенный ящичек. По крышке и боковым стенкам тонкое золото с чеканкой: лианы, виноград, травы.

Старец сопит, молчит. Получает пинок гридня по рёбрам:

— Отвечай! Когда тебя Зверь Лютый спрашивает!

Прозвище, кажется, персонажу знакомо, ишь как скривился.

— Отпусти его. Старый человек, слабенький.

— Ага. Старый. А бегает как молодой. Коз-зёл.

Гридень отпускает вывернутую руку задержанного, грубо ухватив за шиворот, вздёргивает вертикально. Но того ноги не держат. Рывком усаживает под колонну. А тот расширенными глазами смотрит на митрополичий посох в моей руке. А куда его деть? — Здоровая палка, ни в карман, ни в торбу не влезет. Хотел отдать Николаю, но вот, пришлось скачки по храму устраивать.

Сивко спокойно стоит рядом, пытается решить: пустой кивот на стене — это съедобно? Фыркает: нет, не съедобно, гарью пахнет.

Старец неотрывно смотрит на посох, я подвожу конец палки к ларцу и повторяю вопрос:

— Это что?

Приходится постучать посохом по коробке. Лицо старца страдальчески морщится, пытается вскочить.

О! Включился.

— Это... мощи. Святого Климента. Глава и длань его.

— Та, которой собирались об-благодатить Смолятича?

* * *

Был такой эпизод во время русского раскола имени Изи Блескучего. Патриарх прислал митрополита, но Изя того в Киев не пустил. Митрополит сидел в Крыму, а в Киеве избрали своего, Климента Смолятича. На него нужно низвести благодать. Чтобы он дальше её изливал. А откуда? У Патриарха — из перста Иоанна Предтечи. Ладошек Предтечи по миру... штук пять, конкретных пальцев... штук одиннадцать. Каждый считается правильным. В Константинополе — так считаемый есть, при посвящении патриарха его и используют. А в Киеве предмет с указанной маркировкой — отсутствует.

Тут наши вспомнили про узника Инкерманских каменоломен, казнённого в Херсонесе. А у нас там князь крестился! Знакомые места!

Климент Римлянин был достойным человеком: принял крещение от св.Петра, возглавлял Римскую церковь, сослан в каменоломни, открыл, молитвой, источник питьевой воды для каторжан, утоплен, привязанным к корабельному якорю. Утоплен, естественно, не за успехи в водоснабжении, а за последствия: народ, увидев чудо, тут же уверовал, по 500 человек в день крестилось, храмов не хватало — начали разносить и переделывать языческие святилища...

Гражданские беспорядки на религиозной почве. Зачинщика утопили, в надежде на то, что "нет тела — нет дела". В смысле: места поклонения усопшему. Увы, случились природные катаклизмы: на протяжении семи веков в этот день море отступало на полтора километра, дабы желающие могли поклониться месту подвига. Потом, в начале восьмисотых годов, перестало. В смысле: море. Поклонение-то продолжалось.

Св.Климента весьма почитают на "Святой Руси". Ярослав Мудрый похоронен в Киевской Софии его в мраморной гробнице, вывезенной из Херсонеса Владимиром Крестителем.

В чужом гробу? — Типа как Булгаков о Гоголе: "Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью".

Большая часть мощей святомученника перенесена в Рим Мефодием, который — "Кирилл и Мефодий". За это Мефодия произвели в епископы и позволили вести богослужение на славянских языках. Так-то, конечно, ересь: можно только на арамейском, греческом и латинском. По сути: дача взятки. Костями. В особо крупных размерах. "Особо крупных" — в исторической перспективе.

Та часть была перенесена в римскую Базилику св.Климента. Там же похоронили св.Кирилла в феврале 869 г. Он-то мощи Климента и нашёл. Говорят: обрёл. Дайвингом занимался?

В "Слово на обновление Десятинной церкви" (XI век) Климент объявлен первым небесным заступником русской земли, мощи его, наряду с Ольгиным крестом — главной отечественной святыней:

"...Церковное солнце, своего угодника, а нашего заступника, святого, достойного этого имени, священномученика Климента от Рима в Херсонес, а от Херсонеса в нашу Русскую страну привел Христос Бог наш, преизобильной милостью Своею для спасения нас, верующих...".

Часть мощей Климента вошла в приданое Анны Ярославны, в подарки французскому епископу Шалона Роже. Известны "Два окружныя послания св. Климента Римскаго о девстве, или к девственникам и девственницам".

Надо бы почитать, судя по теме — наверное интересно.

* * *

Глава 563

— Ну и зачем ты это таскаешь? Оно же в Десятинной должно быть.

Молчит, пыхтит. В такие-то годы забеги с поноской устраивать...

— Боец, ящик завернуть. Вон... хоть в ту плащеницу. Инока с ящиком препроводить к нашему обозу на паперти. С обозом — в усадьбу. Глаз не спускать. Будет вопить или бегать — рубить насмерть. Дождаться меня. Выполняй.

Я ещё чуток прошёлся. Посмотрел на фрески, на портреты супругов-крестителей: армянки Анны и робича Владимира. Византийская принцесса по здешнем меркам пошла замуж старой девой — 25 лет.

Перипетии, знаете ли, бурной имперской внутриполитической жизни. Может, поэтому успела ума набраться? Первый русский "Устав церковный" составлен Владимиром "со княгинею". Редкий случай, чтобы в создании нормативных документов этой эпохи явно участвовала женщина. Впрочем, матушка её не только законы меняла, но и императоров. Да и внучка-тёзка Анна Ярославовна подписывала королевские указы Франции вместе с сыном.

Супруги работали парой: Владимир решал вопросы военные и политические, Анна — церковные и просветительские. Но власть на Руси захватил Ярослав. Который не был её сыном, который был противником византийщины. Потом-то реал заставил его переменить мнение. Достроить, например, вот этот храм. Но Анну из истории русского христианства старательно вычеркнули.

Как может "злая мачеха" государя быть "матерью русского православия"?

Анну заменяли, где возможно и невозможно, бабушкой, Святой Ольгой. Ныне лежат обе в Десятинной, рядом друг с другом, рядом с Владимиром. А вот Ярослав лёг здесь, в Софии.

Красиво. Мои не успели толком вычистить церковь. Тут ещё... "копать и копать". Одни положенные в гробы украшения Ярослава Мудрого, Всеволода Великого, Владимира Мономаха... Иконы из иконостаса не все вытащили, мозаика на стене осталась...

Оранта. "Нерушимая стена", заступница и охранительница.

Что ж ты не защитила молящихся тебе, припадающих к ногам твоим, Мария Иоакимовна? Не закрыла платом своим, как во Влахернах? Или город сей стал отвратителен для тебя? Иль звучит уже под сим небом плач Иеремии:

"Тяжко столица грешила, потому и осквернена ныне. Кто славил ее, теперь презирает, на срам ее смотрит. Вот она плачет, спиной повернулась...".

Ищешь иного места? Как Одигитрия Андрея, что ходила и летала по храму в Вышгородском монастыре?

* * *

Легенда о том, что украденная Боголюбским из Вышгородского женского монастыря "Чудотворная Владимирская" сама ходила по храму, плакала, просилась на волю, имеет очень древние, даже — древнегреческие корни. А христианская истории "Одигитрии" связана с монастырём Одигон.

Несколько веков в Константинополе по вторникам икону выносили из монастыря на площадь. Монахи ставили чрезвычайно тяжелый образ на плечи одного, который с необыкновенной лёгкостью кругообразно перемещался по площади, словно носимый иконой.

Зрители жаждали чуда, и оно являлось в виде необычного танца и чудесного одоления неподъемной тяжести образа. Множество людей на площади ощущало сопричастность к защищающей и исцеляющей благодати, источаемой чудотворной иконой.

* * *

Могу представить танцы особо накачанного чудака с грузом на плечах. Но часть стены с мозаикой... Нет уж, перевозить тебя к себе... не осилю. Великоваты хоромы твои. Придётся народец возле тапочек твоих переменить.

Свистнул Сивку, пошёл к выходу. Уже на пороге столкнулся снова с Храбрым:

— Опять ты!

— И опять, и сызнова. Принимай, княже, сооружение. И смотри — чтобы ни пожаров, ни разрушений.

— Что?!

— То. Пока Оранта к нам милостива. Но как опустит она руки, закроет ими очи свои, чтобы нашего безобразия не видеть... Худо будет. И ещё: там, напротив, митрополит мёртвый у крыльца валяется. В исподнем. Ты скажи своим, чтобы похоронили пристойно.

Смоленцы в недоумении проводили взглядами задумчиво вышедшего из храма Сивку. А я — в седло и поскакал.

В усадьбе Укоротичей, выбранной мною в качестве ставки, был уже относительный порядок. В смысле: никто не рубил и стрелял. А вот в соседней, куда встали кипчаки Алу...

Проезжая мимо распахнутых ворот, я, естественно, полюбопытствовал, бросил, так сказать, взгляд... И немедленно бросил внутрь двора своего коня.

Посреди двора шла ссора. Несколько всадников наезжали на одного, под копытами лежал убитый. Убитый — единственный, кто молчал. Все остальные орали. Ещё десятка три стояли и сидели у конюшен, амбаров, кто-то разглядывал вынесенное из строений к свету барахло, какой-то батыр, очень довольный, вытащил на крыльцо за волосы визжащую полуголую девку. Приподнял на вытянутой руке и крутил перед собой. Разглядывая и наслаждаясь. Пока — эстетически.

В хороводе ссорящихся всадников взметнулись клинки. Навстречу одиночка поднял свой.

Знакомая железка. Сам делал.

Звякнуло.

— Бой!

Трое придурков, нападавших на Алу — его-то саблю я всегда узнаю, сам ковал как-то — "производственная практика", были снесены моим конвоем. Четвёртого, батыра, кинувшего девку и метнувшегося с крыльца с поднятой саблей, я срубил сам. Голову вместе с плечом. Тело отвалилось от удара на нижнюю ступеньку и принялось заливать всё вокруг кровью. А голова с рукой куда-то улетели... А, за перила завалились.

Всё-таки правильный удар с проносом... очень эффективен. Даже в наклонной плоскости.

Повернул коня и тут же мимо морды Сивки пролетели один за другим два топора. А кто кидал? — А Сухан кидал. Тогда поглядим на результат. Точно: два чудака, выскочившие из низенького птичника за моей спиной с луками в руках, там у стеночки и легли. Шевелятся. У одного — топор в плече, у другого — в рёбрах. Теперь ползают и переживают. Внезапную имплантацию.

— Туру! Туру! (Стоять!)

Вот и Алу ожил. Не сильно ожил: на одну команду.

— Что здесь происходит?

Алу правой рукой с саблей держится за локоть левой, под носом кровь, шапки нет.

— Я... мы... мы поссорились.

— С кем? Со своими воинами? Командир не может поссориться с бойцами. Они пытались тебя убить? Это бунт, мятеж.

Рядом один из моих гридней. Постучал по шлему. Парень очнулся, скинул намордник. Наклонился к его уху:

— Салману, Любиму. Турму мечников, турму стрелков. По боевому. Сюда. Бегом.

Теперь кыпчаки. Надо чем-то занять, пока они за стрелы не взялись.

— Прикажи всем построиться во дворе. Без оружия. Пешими. Быстро.

Алу ошалевшими глазами смотрит на меня. Ещё не отошёл от... покушения? Но годы привычки исполнять мои просьбы срабатывает.

— Аулага шык! Кару калдыр! Тургыз жугир! (выходи во двор! оружие оставить! стройся! бегом!)

Из разных отверстий в строениях начинают высовываться морды джигитов и батыров. Обмениваются мнениями и выражают недовольство. Кое-кто, оглядев картинку, возвращается к прерванным занятиям. Другие вылезают на двор, почти все с саблями, некоторые с луками.

А я смотрю под копыта своего коня. Человек с разрубленной головой. В форменном кафтане моего Торгового приказа под полушубком. Полушубок знаю: позавчера долго любовался на эту задницу. "Продавец трупа". Такой был весёлый, счастливый, радостный. Светлый. А теперь стал брюнетом: русые волосы на разрубленном затылке промокли от почерневшей крови.

— Что здесь случилось?

Алу всё ещё в шоке. Сбивчиво, дёргаясь телом, руками, когда не находит слов, объясняет:

— Этот пришёл... говорит: отдайте хабар... а тот... кетти курт... ну...

— Я понял. Дальше.

— А этот хвать за кап... а тот басына саба... саблей по голове. Я кричу: ты что делаешь! А тот... он сын куренного, их четверо из одной юрты... Они на меня...

— Понял. Убери саблю. Убери. Левый рукав. Кровь есть?

— Н-нет.

И вдруг взрывается скороговоркой, со слезами в голосе:

— Почему?! Ведь я же говорил! Я же всех предупредил! Они же знали! Они же согласились! Они же клялись! Ведь так было хорошо! Мы взяли город! Мы истребили множество врагов! Мы добыли честь! А они...

А они захотели ещё шитых золотом тряпок. Так сильно, что подняли оружие на своего командира. Это — смерть.

"Бойтесь желаний — они исполняются".

Оглядываю строй кыпчаков. "Если бы бабушка была дедушкой...". А это... толпление — строем...

В ворота вбегает Салман с тремя десятками мечников, следом Любим с лучниками. Понятно: коней уже расседлали, а моя команда была "бегом". Ну и хорошо: в усадьбе на коне неудобно.

— Любим, точки. Полное покрытие. Салман, всех вывести во двор. При сопротивлении — убить. И вынести. Алу. Командуй: всем снять пояса, оружие, добычу. Перед собой на снег.

— Э, сахиби! Тараканы носят краденное в мешках.

— Я знаю, Салман. Пусть твои вынесут их торбы во двор.

Алу командует. В строю начинается недовольное ворчание, крик. Один выскакивает вперёд, орёт на Алу, стучит себя кулаком в грудь. Следом — ещё два... подголоска. Сейчас весь строй сорвётся. Вскидываю три пальца вверх, три стрелы пробивают крикунов. Не всё: на левом фланге двое джигитов, вышедшие с луками, накладывают стрелы и... отваливаются к стене дома с дрожащими оперениями наших стрел в груди.

— Тизерле! Мине барлыги! Тез! (На колени! Все! Быстро!)

Толкаю Алу, и он, надсаживаясь, как в бою на площади перед Софией, повторяет мою команду.

Всё-таки, кошма — не лавка, воспитывает устойчивый навык задирания к небу задницы. На коленях в юрте куда чаще и удобнее, чем в избе.

Насчёт удобства пребывания на коленях — это я вам, как человек, отхвативший указанного скилза "по самое не хочу" в подземелье у Саввушки, компетентно сообщаю.

В конюшне вдруг начинается крик, звон клинков. Гридни вытаскивают кыпчака с распоротым брюхом под распоротым халатом. Кидают на снег. Бедняга ещё живой, пытается свернуться клубочком. Один из гридней вставляет палаш между плечом и головой, нажимает. Вытирает клинок о плечо бедняги и толкает его сапогом. Тот валится на спину. Ещё одно перерезанное горло.

— Иване! Господине! Не надо! За что?!

— Его нет в строю. Хотя ты приказал.

— Но он мог не расслышать!

— Мог. Мог сделать вид, что не расслышал. Мог заткнуть уши, чтобы не расслышать. Это важно? Он не выполнил приказ.

— Но...

— Алу, ты умеешь хорошо убивать врагов. Но ты пропустил важный опыт. Прежде всего научись убивать своих. Они опаснее врага. Потому что свои — ближе, потому что ты зависишь от них. Потому что враг может только убить. А свой — и убить, и предать.

Запоминай Алу. "Оборона по всем азимутам". Я годами ношу на теле панцирь. Хотя вокруг меня множество проверенных годами и делами надёжных людей. Но чтобы сунуть нож под ребро не надо многих. А у тебя тут... сборная солянка, шапочное знакомство. Есть, наверняка и твои "верные". Но они, почему-то, не прибежали тебя защищать. Пьяны от удачи и добычи?

— Тебе повезло в жизни. Тебя всегда любили. Я, Чарджи, твой отец. Ты всё ещё видишь мир по-детски, чёрно-белым. Вот — враг, вот — друг. Этого достаточно для... доброго человека. У правителя нет друзей — только подданные. Верные и неверные. У командира — подчинённые. Если ты, из дружбы к одному, пошлёшь на смерть других... какой ты командир?

Парень чуть не плачет. Приводить в дисциплину разложившееся подразделение, да ещё составленное из добровольцев, где каждый сам себе "добрая воля"...

— Что я скажу?! Что я скажу их матерям, отцам, братьям?

— Правду. Что их сын или брат взялся не за своё дело. За дело воина, которое он не сумел сделать. Не сумел главного: исполнения приказа.

— Они... они возненавидят меня! Они отомстят!

— Тогда убей их первым. Время любви для тебя, Алу, прошло. Правители живут в ненависти. Привыкай.

— Я... я не хочу...

— Тогда готовься к смерти. Ты слишком умён, богат, удачлив... на тебя начнут охоту. Просто потому, что ты лучше. Просто для того, чтобы такого "лучше других" — не было. Это же так здорово — втоптать возвышающееся: сразу чувствуешь себя выше. Выше вершины. Если тебя быстро не убьют, то... В луже жидкого дерьма тоже можно найти преимущества. Там тепло. А при насморке и запах не мешает.

Сотня Алу была пропущена "сквозь пальцы". В цифрах: в бою за Киев — двое погибших. При установлении дисциплины — 27. Последние семеро — децимация. Подразделение, допустившее мятеж, нападение на командира, не может быть оставлено безнаказанным.

Это — гуманизм. Правила Рима, но не "Ясса Чингизова". По Яссе за преступление одного убивали десяток.

Коллеги, вам что больше нравится: убить одного из десятка преступников или десять, виновных лишь в том, что они служили вместе с преступником? Мне? — То, что позволяет привести подразделение "в чувство". На длительный период, с минимальными потерями.

Ночь победы. Ночь взятия неприступной крепости. Ночь торжества и героизма. Ночь убийств, изнасилований и грабежей. Ночь великой славы и мелкой мерзости. Мелкой, но много.

После того, как из надворных построек вытащили кыпчаков, оттуда стали высовываться головы местных. Преимущественно — растрёпанные простоволосые бабы. Вид моих гридней, рубивших кыпчакам головы на колоде, откуда обычно отправлялись "в последний путь" — в суп — местные пернатые, произвёл впечатление.

Киевляне боятся кыпчаков. Уже к концу дня по городу пошла молва, что есть ещё "серые", "всеволжские", "зверятичи", которые поганых как курей режут. Все решили, что зверятичи ещё страшнее половцев. Но вот к добру ли это или к худу — мнения разошлись.

"Враг моего врага — мой друг". Всегда ли это истина?

Прибежал Николай. Порыдал, поголосил над телом своего приказчика. Собрал коней и сани, вывез отобранное у джигитов, прихватил взятое в самой усадьбе. Пришлось притормаживать теперь этого, объяснять обоим. Да и остальным невредно напомнить. Что — остаётся в подразделении, что — идёт в общий котёл.

Мои это знают. Но Николай норовит прихватить всё. А кыпчаки, естественно, всё себе оставить.

Правило простое: остаётся то, что необходимо для функционирования подразделения и выполнения боевой задачи. Если у бойца гожие сапоги — вторые не надобны. А если негожие, то нужно заменить. А первые выкинуть. Любая неуставная хрень в вещмешке или вьюке даст дополнительное утомление бойца и коня. Что приведёт к дополнительным смертям. Не обязательно самого несуна. Но мне-то живыми нужны все.

Вот, вспоминаю я те дела давние, ты пишешь про геройства всякие. А понимаешь ли - откуда что взялось? Откуда явились мои гридни? Ведь не из чудо-ларца "два молодца одинаковых с лица". А панцирь у Алу под халатом? Его рубили, а не зарубили. А та зажигалка, которой Пантелеймон на башне щёлкал? Всё прежде надо было сделать. Вырастить. Прежде. Не зная наперёд. Не думая вовсе ни об этих воротах Лядских, ни о площади перед Святой Софией.

"Дорога - это направление, по которому русские собираются проехать".

У меня - дорога широкая. Захват у меня такой. Я эту дорогу выбрал. Не от сильно большого ума и заумных рассуждений, просто сложилось так. Повернулось бы иначе... у каких-нибудь зулусов в жарких странах... было б чего-то другое. Только человек-то прежний. "Долбодятел длительного действия" — не может не долбить и не длительно действовать. Свойство такое.

— Любим, ребят на башне сменить, ворота закрыть. Недобитки из города сбежать норовят, да и в город всякие... чужого-добра-любы потянутся. Турму лучников, турму мечников.

Чего они переглядываются?

— Господин Воевода. Турма мечников — много. Половины хватит.

— Сам поведёшь? Хорошо. Командуй.

— Первый котёл — мой. (Это Любим — Салману)

И убежал.

— Салман, о каком котле речь?

— Э, сахиби... Мы поспорили. Да-а. Я поклялся сделать настоящий бешбармак. У меня уже лапшу делают! Мясо режут! Мелко-мелко! Пойду я.

— Иди. Только дай, всё-таки, ребятам выспаться.

"Чёрный ужас" в роли кулинара? — А жо поделаешь? Кушать-то хочется.

Мы успели. Бои в городе распались на очаги. Держались ещё Золотые ворота. Долго шла рубка в Иринском монастыре. Вовсю резались в граде Владимировом. Общего управления у осаждённых не было. Городовой полк в стычке у Митрополичьего дворца потерял половину личного состава и много нагадить не смог. Княжеские дружины были блокированы в детинце. Искандер зажал "братца Ярослава" в Западном дворце между Десятинной и Вышгородскими воротами. "Братец" сдался — побросали оружие и его гридни.

Союзники, при всей бестолковости, слабости взаимодействия и склонности к грабежу, постепенно додавливали очаги сопротивления. Некоторые отряды защитников, подобно Жиздору в РИ, пытались вырваться из горящего города. Через час в "наши" Лядские ворота ломанулся один из двух, бывших в городе, крупных отрядов наёмников.

Сотня конных профессиональных воинов-мадьяр, со слугами и присоединившимися — две сотни душ, сунулась в ту воронку перед башней. И легли там. Вытащить запорное бревно, которое Любим успел поставить на место, под градом стрел с верхней и нижней задних площадок башни, со сторожевого двора и с лестницы... они не смогли.

Идеальные условия: большая конно-человеческая масса, сжатая на малом ограниченном пространстве, простреливаемая сверху и сбоку группами недоступных стрелков с разных горизонтов на небольшой дистанции... "мечта пулемётчика". Бей на выбор.

Выбора, однако, не было: били сплошняком, небольшими, но очень частыми залпами. У турмы по норме тысяча стрел в колчанах. Оставалась едва ли половина. Здесь хватило. Потом, правда, пол-турмы мечников напахались до сблёву: растаскивать, разбирать, обдирать... кровавый холм человеческого и лошадиного мяса...

Позже, докладывая об этом, Любим очень смущался: столько прекрасных коней побили! Однако пяток породистых жеребцов мы взяли. А среди немногих пленных оказался интересный для меня персонаж. В плане продолжения... м-м-м... деятельности.

Я добрался, наконец, до усадьбы Укоротичей. Даже представить не мог, что буду так рад увидеть это подворье.

Между ночным и утренним видами этого места — сегодня большая разница. В один взятый город. Самый большой город этой страны в эту эпоху. Побеждённый город, падший город. Упавший. В руки своих новых хозяев. Груша типа "Просто Мария", полусгнившая.

Отвёл коня на конюшню. Прости друг Сивко, за эти недели мы здорово друг другу надоели. А твоё седло и моя задница — особенно. Отдыхай, друже. Как тебе свежий овёс из боярских запасов? Ты же любишь хрумкать.

Сам расседлал, напоил коня, засыпал овса. Прибежал конюх, начал оправдываться... Понимаю: когда Николай входит в раж переборки трофеев, все нестроевые — в мыле. Странно, что у нас хоть посты выставлены. Но конь — не авто, до утра в грязи стоять не будет.

Охрим, крутя красным от недосыпа глазом, докладывал о происшествиях.

Хорошо, что прислал с ним сюда отряд: была попытка каких-то аборигенов захватить нашу базу. Попытка — одна, атаковавших отскладировали у забора. Вычищена от туземцев городская тюрьма "Поруб". В смысле: охрана сбежала. Там много народа сидит и вообще, надо бы Ноготка и чтоб разобрался. А вот местного палача, как ты, Воевода, велел, не нашли. Двоих его подмастерьев прирезали — дрались зло. А сам... утёк куда-то в погреба. В тереме, в опочивальне на третьем этаже, лежит старуха. Говорят — хозяйка, именем Степанида, больная. При ней слуга, холоп верный, именем Прокопий...

Как-то... пахнуло былым. Вон крыльцо. Мимо которого меня водили в мешке с зарешечённым окошечком. Боярину Гордею показывали. Вот на этом месте он меня щупал, думая что я девка. Выяснял: обрюхатил ли будущий зять наложницу или как прежде, мальчукует.

На это крыльцо я пьяненького хозяина своего тащил. Он заваливался, нёс ахинею, пытался лапать принародно. Степанида тогда очень удачно приложила клюкой по ноге моему конкуренту на роль "вместилища господского удилища". Как же того парня звали? И не вспомнить. А я его так ненавидел, боялся... Завидовал.

Как тут всё... меньше стало. Серее. Неинтереснее. А казалось-то... терем — мало не до небес. И физически, и социально. Попасть, пролезть, вцепится, удержаться, подняться... К вершине. В "прислуги верховые". Мечта жизни. Предел вообразимого успеха. Царствие небесное на земли. В этой избе-переростке.

Вырос. Точка зрения... приподнялась. От плинтуса. Видел больше, разных... разностей нагляделся. Даже смешно. Как оно тогда, всего-то девять лет назад, всё состояло из непонятного. Непонятно как сложенных домов, чем-то крытых крыш, дымков из окон, окон без стёкол, людей в армяках, пробабошни на ногах... Всё, всякая мелочь требовала внимания, осмысления, укладывания в мозаику этого нового для меня мира. Останавливала. Стопорила. Взгляд и мысль.

Пазл. Ты его туда, а оно не лезет. Выразил эмоции факеншитом уелбантуренным и пошёл проводить очередную пересборку очередного фрагмента мироздания.

Бег с препятствиями. В ведре на голове и с гирями на ногах. Постоянно подгоняющий лёгкий ветерок. От пролетающей где-то очень рядом косы смерти.

Забавно: Степанида дожила, дождалась меня. Монумент гегемона, а слегла. Небось, на то самое ложе, где, в последнюю ночь перед свадьбой, боярин Хотеней решил сразу с двумя поразвлечься. Первого-то он резво... огулял. А меня на сладкое оставил. Я лежал тогда между смятых простыней, с нетерпением и тревогой ожидал моего... повелителя и владетеля. Волновался — как-то оно выйдет. А оно никак не вышло. Поскольку и не вошло. Все дела-заботы, труды-хлопоты, напряжение-воображение... Впустую.

Лёгкий полёт бронзового подноса. С последующим громким звоном. И... не случилось. Фактор времени. "Окно возможностей". Хлоп и бздынь. Момент — упущен, более случая — не подвернулось.

Мда... И в личной истории человека, и общей истории человечества "хлоп и бздынь" — явление постоянное. А потом кажется, что выбора не было: вот пройденный путь, и он — единственно возможный.

Увы, как не грустно осознавать упущенные возможности — моменты их реализации были.

Зато можно порадоваться неслучившимся неприятностям.

Я — про историю человечества. А не про постельные игры боярина с молоденькими рабами. Если кто не понял.

— Господине, тут дело такое... Ты епископа черниговского поймал, а местный поп на нём одежду рвал и морду корябал. Виноват, недоглядел. Повели владыку в отхожее место. А тут этот... пока растащили...

Я?! Я поймал Черниговского епископа?!

Сегодня я касался двух духовных. Митрополита. Но он мёртв. Сам пульс на шее щупал. И бегающего ветхого инока в Софии. Так это Антоний Черниговский?! Такой... не по годам резвый?

Мы с Антонием знакомы. Заочно, через Иону Муромского. Прямых контактов, даже письменных, до сей поры не было. Портретов, описаний... я его себе несколько иначе представлял.

— Э-э-э... Охрим, пойдём-ка посмотрим-ка. На сортирно-пострадавшего владыку.

Ещё раз окинул взглядом открывающийся с заднего двора усадьбы вид. Такое знакомое место. Всё как прежде, как тогда. Малость постарело, посерело, покосилось... А вот вид — изменился.

За Днепром вставало солнце. Город горел.

"...Дым багровый

Кругами всходит к небесам

Навстречу утренним лучам".

Не Полтава. Надеюсь, что и "полем русской славы" его не назовут. Разве что: "торжества чести". Какой-нибудь.

"Они нас выдумают снова -

Сажень косая, твердый шаг -

И верную найдут основу,

Но не сумеют так..."

Точно: не сумеют. Так страстно резаться ради заморской шляпки с пропендулиями или права кушать кашу с маслом по средам и пятницам. Придумают себе что-нибудь похожее. Своё, "потомочное".

Новых больших пожаров последние полчаса не прибавилось: сопротивление сторонников местного патриотизма и такого же, но — идиотизма, слабело. Резня прекращалась. Вооружённый грабёж переходил в невооружённый.

Как сделать так, чтобы повтора резни не было? Чтобы утрешние союзники не стали вечерними противниками? Уж больно они себя дисциплинированно ведут.

Не-не-не! Вы не подумайте! Тотальный кровавый бардак на три километра! Но по сравнению с ожидаемым... Эдак им не три дня на возвращение в разум потребуется, а, скажем, один. В смысле: завтра смоленские сцепятся с суздальскими.

Убив Жиздора на дороге у Вишенок, я освободил смоленских князей от "домоклова меча" войны на три фронта. Киев они подомнут под себя, Волынь, без старших князей, им не страшна, Подкидыша новгородцы сами выгонят. Там свойственно прислоняться к победителю — меньше риски и, соответственно, транспортные наценки.

Короче: завтра, край — послезавтра, вся эта... шобла с кодлой... придёт нас резать. И меня лично — не в последнюю очередь. Во вторую, наверное. С учётом того, что я нахамил Благочестнику, послал Храброго и ухайдокал боярина у Стололаза.

Мда... есть куда расти: ещё двое братьев-князей необслуженными осталось.

Воинов у Боголюбского больше. Но: "кровь рюриковичей проливать — грех". В смысле: фактор внезапности, инициатива — у противника.

Есть несколько отрядов типа "ни рыба, ни мясо". В смысле: они "хищника" выбивать пришли, а не "шапку" делить. Их выбор на чьей стороне резаться зависит от мелочей мелких. Вроде: кто больше и более убедительно пообещает заплатить. После победы, конечно. Потому что заплатить прямо сейчас — бестолку. Все и так затариваются под завязку. Ещё обозы пригнать?

Днепр у Киева в 21 в. вскрывается 24 марта. Разница между григорианским и юлианским календарями... Через две недели дороги рухнут. Ледоход и водополье. Ещё месяц отсюда не выберешься.

Вышгородские, переяславские... могут что-то и нынче до дому потянуть. Соответственно, подкупо-способны. А уже новгород-северские или, тем более, полоцкие...

Какой смысл получать за своё предательство телегу с золотом, если не можешь тут же увезти её в безопасное место? А сидеть на золоте в закрытой банке со скорпионами... чревато.

Классика "Десяти негритят" или "Чисто английского убийства": замкнутое пространство с нарастающим количеством покойников. Без гениального детектива: не надобен, резать будут шумно и публично.

Другая "погонялка" для "нейтралов" — законность. Если мы поступаем "по закону" — мы хорошие, "честные". Честь — не телега, её таскать — распутица не помешает.

Знакомый флигелёк. До боли знакомый. Вот на той лежанке я поливал слезами подушку. От боли, от одиночества, от... "не лю-ю-бит он меня-я-я". Грыз зубами наволочку. От ужаса предательства и неизбежности приближающейся смерти.

Как это всё теперь... забавно. Горько-сладко.

Если собственная наивность не приводят к необратимым потерям, то вкус воспоминаний...

Был таким... глупым, стал таким... чуть умнее.

А вот за этим столом... ещё одна точка бифуркации. Вот здесь я нагло навязался. "Поднял руку на господина своего". Мне по закону уже только за это — отрубание руки и смерть. А я схватил длань его. И всунул "персты повелевающие" под одежду. Прямо на... На своё нагое тело, едва прикрытое чулочками с "красноармейскими" пуговицами. На горячую нежную кожу пылающей страстной любовию подростковой ляжки.

Осмелился. Не терпеть, не молить, не ожидать. Решился. Сделать сам.

"Сделай сам" — это не про поделки в домашних условиях, это — про жизнь.

Свой выбор, своё действие.

Повелевать повелителем.

Заставил, принудил. Ощутить. Не нюхнуть, глотнуть, взглянуть, послушать — коснуться.

И всё: властвующий стал властвуемым. Чуть-чуть. На толику мизерную. Но — подчинённый, управляемый. Пастух превратился в телка. Как я тогда... развёрнутый спиной, не видя его, по сути — ничего не понимая, без языка, не имея никаких инструментов, кроме лоскута тонкой кожи, кусочка наглых мозгов да накатанных тропок нейронов в его извилинах...

А ведь вполне мог загреметь. "Я помню тот Ванинский порт и крик...". Пошёл бы двуногим агнцем к гречникам. Кланялся бы сейчас какому-нибудь немытому-небритому греку-крестьянину в какой-нибудь Анталии. Выпрашивал хозяйского разрешения на какое-то прогрессивное, глупое, с его точки зрения, занятие. В лучшем случае.

Вернее всего... попался бы вместе с остальными, тогда продаваемыми, к берладникам. Уж они бы позабавились... Порвали бы малолетку в клочки. Шкурку мою серебряную на сувениры разобрали. Потом — сепсис. Или — понос. И вслед за Базаровым. Только на могилку никто не придёт. Ввиду отсутствия могилки.

Мда... точка бифуркации. В жизни моей и, надеюсь, "Святой Руси".

"Уважаемые

товарищи потомки!

Роясь

в сегодняшнем

окаменевшем г...".

Потомки, вы уже ощутили благоговейный трепет? От моей попочки? Не нынешней, обмозоленной об седло тысячевёрстным маршем, а тогдашней, беленькой, покрытой нежнейшей, только что наросшей заново, кожицей.

Благоговейте и восторгайтесь. Ибо если бы она не была такая... увлекательная, то вы бы продолжали рыться в "окаменевшем г...". Только не в окаменевшем, а в свежем, своём собственном. Но тоже — средневековом.

Виноват, не прав: я пытаюсь присвоить славу, мне не принадлежащую. Ни задница, ни, к примеру, гипофиз с поджелудочой, моими не являются. Всё — отечественное, туземное, святорусское. Тело носителя.

Моих заслуг тут... стараюсь дарёное не портить.

Ничего нового, как у всех: наградили родители наследственностью и хоть ты водку пей, хоть гири жми — из коридора возможностей... Но сколь много интересного в каждом коридоре...!

Глава 564

Теперь на этом столе не лежит грудью, прижатый мощной хозяйской дланью, тощий лысый подросток, переполненный страхами и надеждами, а стоит ларец. С мощами Св.Климента. Замена... не эквивалентная. А на моей лежанке валяется епископ Черниговский. С "невинным", вероятно, анусом, но тоже... физически пострадавший. С всклоченной бородой, царапиной через щёку и полуоторванным рукавом подрясника. Замена... аналогично.

Замена на поле. В смысле: во флигеле в усадьбе киевских Укоротичей.

Раз так, надо и игру менять. Психо-секс на полит-псих.

— Да уж, Антоний, видик у тебя... не архиерейский.

Злой мрачный взгляд из-под густых седых бровей. Старец иконописнутый. Длинный прямой нос, худое лицо. На висках — старческие впадины, пятна пигментации на руках. Ходячий раритет эпохи "топтания мамонтов".

— Холопей своих уйми. Чтобы на людей не бросались.

Крепок. Инкогнито рухнуло, но не взволновало. Надеется на особое отношение? Из-за сана? Из-за общего знакомого, Ионы?

— Антоний, а ведь ныне и ты мой холоп. Я тебя полонил, с боя взял. Ты бы встал, что ли, да постоял в почтении. Пока господин твой не соблаговолит позволить присесть.

— Стар я. Перед сопляком тянуться да выкланиваться.

Плохо. Не адаптивен. Положение изменилось, а он гонит по накатанному, по-архиерейски. Эскалация враждебности, в которой он гарантированно проигрывает.

— Старость — дело поправимое. Велю утопить тебя в выгребной яме. Пузыри будешь пускать аки младенец.

Если он решил умереть, то надо быстрее с ним кончать и переходить к следующему варианту. "Мёртвые — к мёртвым, живые — к живым". "Мёртвые" — душой. Телесное состояние надлежит привести в соответствие с душевным.

Я потыкал лежащего на моей (моей?! — факеншит!) лежанке старика посохом.

Как забрал из-под Константина-митрополита, так и таскаю. Когда у Алу во дворе с кыпчаками сцепились — кинул в сугроб. Начали выезжать — торчит. Блестит, каменьями своими сияет. Никто "ноги" не приделал. Даже странно. Хотя... мы ж как раз там головы и рубили за куда меньшее с "приделанными ногами".

Пришлось снова в руки брать. Так и ношусь с изукрашенной палкой. Как дурак с писанной торбой.

— Кровь! Кровь святого мученика на пастырьском посохе его! Константин ныне пред престолом Всевышнего обретается! По молению праведника обрушит Отец Небесный гнев свой на тебя! На язычника, в мерзости пребывающего! В грехе торжествующего! В нечестивости похваляющегося!

Старец ухватил посох, таскал и дёргал в разные стороны. Глаз горит, борода вздыблена. И хватка, как я чувствую, у него не слабая. Ну я и дёрнул. Епископ сделал кувырок. С кровати на горшок.

Виноват: на коврик. Горшок был там прежде.

— Кончай кликушествовать. Я сегодня Киев брал, Софию грабил, кыпчаков рубил... Притомился. Шутки твои — не смешные.

Внимательно осмотрел верхушку посоха. Поковырял чуть подсохшую кровь.

— Стар ты стал, Антоний. Кровь страстотерпца за веру христианскую от крови поганого отличит не можешь. Мы там головы мятежным кыпчакам рубили. Вот одна и откатилась, замарала. А ты — кровь мученика... отец небесный... Фигню всякую городишь. Я про тебя лучше думал. Вставай, поговорим, дело есть.

Последняя фраза возбудила любопытство. Не дождавшись помощи по подъёму — ещё чего, я архиереев домкратить не нанимался, был бы нормальный человек, а то... ему бог помогает — пусть туда и просит, Антоний, стеная и вопия, в смысле: матерясь и кряхтя, воздвигся и усадился. Напротив меня, за тот, столь памятный мне, стол.

— Кушать хочешь?

— Сказывай.

Ну и дурак. Есть и спать под конвоем — нужно всегда. А то потом... могут не дать.

— Сказываю. Ты сегодня коронуешь Боголюбского.

— К-ко-коро... Ч-чего?!

Блин! Как же это у них называется?

— Того. Проведёшь богопомазание.

Заинтересовал. Даже чересчур. Ишь как: и глаза раскрыл и носом... будто принюхивается.

— Ты — кто?

Чувствуется школа. Прежде, чем говорить с человеком, следует сперва уяснить его самоидентификацию. И уже от этого подбирать действенные аргументы и строить систему убеждения.

— Иван, Воевода Всеволжский. Зверем Лютым кличут.

— Ты... латинян?

— С чего ты взял?!

— Слова. Коронация, миропомазанье. Такое — в латинских странах.

— А у нас?

— У нас в Византии — венчают. На царство.

Итить меня ять. Словарём энциклопедическим. Лопухнулся.

Уже хорошо: терминологию уточнили. Поймаю Боголюбского, так сразу и скажу:

— Пойдём, брат, на Руси жениться.

И спою:

"Очарованный, околдованный,

С Русью в церкви зачем-то обвенчанный,

Будешь в бармы навечно закованный,

Сколиозом своим изувеченный!".

И тут он ка-ак начнёт её... любить.

В смысле: продолжит. Но уже на законных основаниях и с полным правом.

В смысле: безостановочно и особо цинично.

* * *

Как короновать Великого Князя в Святой Руси? — Никак. Корон на Руси нет.

Лобик или, как вариант, плечико — правителям маслицем не мажут. Богопомазанников нет.

Хуже: венчать на царство нельзя. Царства — нет, слово "царь" — ругательное.

В истории Византии — три периода с разными ритуалами. Константина Великого папа его просто вывел к войскам и надел свой плащ. Русь заимствовала процедуру из второго периода.

"Об управлении империей" сообщает, что царские инсигнии — венец и мантия, могущие быть посланными другим народам (в т.ч. россам), идут от Константина Великого, которому Бог лично, через ангела, их послал.

В "Сочинение мудрейшего царя Константина Багрянородного. О церемониях" (X в.):

Император, облачившись в царское одеяние в мутатории (помещение с одеждой, а не со всякой мутатой, как вы подумали), проходил с зажжённой свечой к солее, молился перед царскими вратами, всходил на амвон вместе с патриархом, который, помолившись над царской хламидой, надевал её на императора. После молитвы патриарха над стеммой (широкий низкий кастрюлеобразный венец с двумя жемчужными нитями по бокам — пропендулиями) она возлагалась им на голову императора при троекратных возгласах "Свят!" всех присутствующих в храме (святость в средневизантийском чине признавалась через венчание, помазания не было). Затем император возвращался в мутаторий, где, сидя на троне, принимал поздравления.

Трон в мутатории? Поздравления в раздевалке? Хоккеисты-футболисты... Весь личный состав аристократии пропускается между вешалками, тремпелями и шляпными коробками? — Как у них всё непросто...

"Инсигнии" на "Святой Руси" комплектны. Василий III:

После победного похода Владимира Мономаха во Фракию Константин Мономах (нашему — дедушка) послал ему подарки: крест "от самого животворяшего древа, на нем же распятся владыка Христос", "венец царский", "крабицу сердоликову из нее же Август кесарь веселящийся", ожерелье "иже на плещу свою ношаше" и др.

"И с того времени князь великий Владимир Всеволодович наречеся Мономах, царь великие России. С тех пор и доныне тем царским венцом венчаются великие князья владимирские, когда ставятся на великое княжество российское".

"Крабица" — шкатулка, сердоликовая коробка. Её история известна от поступления в казну Ивана Калиты до вручения в 1498 г. Иваном III Дмитрию-внуку и последующей утраты. Потом так называли чашу из яшмы. Чашка утрачена в 18 в.

Посылая в 1550 г. в Литву посла Якова Остафьева, Иван IV Грозный велел ему говорить так:

"Наш государь учинился на царство по прежнему обычаю: как прародитель его, великий князь Владимир Манамах венчан на царство Русское, коли ходил ратью на царя греческого Костянтина Манамаха, и царь Костянтин Манамах тогды прародителю государя нашего, великому князю Володимеру, добил челом и прислал ему дары, венец царский и диядему, с митрополитом эфесским Неофитом, и иные дары многих царьские прислал, и на царство митрополит Неофит венчат, и от (того) времени именован царь и великий князь Владимер — Манамах; и государя нашего ныне венчал на царство Русское тем же венцом отец его Макарей митрополит, занже (потому что — авт.) ныне землею Русскою владеет государь наш один".

Константин Мономах умер, когда Владимиру Мономаху было два года. Известны печати времён молодости Владимира Мономаха, с этим прозвищем и титулом "архонт". Митрополит Неофит (ну и и имячко!) исторически ненаблюдаем.

Посол императора Максимилиана II Перштейн:

"Видел я корону испанского короля со всеми регалиями, и короны Тосканского великого герцога... и короны его цесарского величества венгерского и чешского королевств, а равно и французского короля, однако заверяю наисветлейшую и наичестнейшую милость Вашу, что ни одна не может сравняться с короной московского великого князя".

Про какую шапку толкует Першнейн — неизвестно. Кроме "Шапки Мономаха", в казне Московского Кремля хранилось ещё семь царских венцов. До 21 в. дошли: "шапка Мономаха" второго наряда (1680, короновали Петра I), "шапка Алтабасная" (1684), "Казанская шапка".

Сама "шапка", как, например, корона мадьярских королей — составная, неоднократно ремонтировалась. У мадьяр крестик на маковке так и остался согнутым. После того, как горничная Илонка, утаскивая регалию, сверзилась в темноте с лестницы. Наши не только погнутое выправляют. Серебряные детали заменялись медными, а то и железными. Соболиная опушка менялась, минимум, два раза.

В конце 17 в.:

"Шапка царская золотая, сканая Мономахова, на ней крест золотой гладкий, на нём по концам и в исподи четыре зерна гурмицких, да в ней каменья, в золотых гнёздах: над яблоком, яхонт жёлтый, яхонт лазоревый, лал, промеж ними три зерна гурмыцких; да на ней четыре изумруда, два лала, две коры яхонтовых, в золотых гнёздах, двадцать пять зёрен гурмицких, на золотых спнях; около соболей: подложена атласом червчатым: влагалище деревянное, оклеено бархателью травчатою, закладки и крючки серебряны".

Бедный Боголюбский... Как же он будет это "влагалище деревянное" на голову одевать? Хотя, может, "бархатель" в роли презерватива, в смысле: предохраняющего средства, убережёт? А, понял: соболей-то ещё нет, только атласная подкладка.

Древнейшая часть "шапки Мономаха" — два ряда декорированных золотых пластин и крест, который крепился на тонкую проволоку к специальным треугольным вырезам в их верхней части, изготовлена в 60-70-е годы XIII века.

А жо поделаешь? — Татарва прошлась и прежнюю шляпку... бесследно батыйкнула.

Нынешняя (нач.12 в.) — полусферическая, с крестом на маковке, со свисающими по сторонам лица до плеч, подобно пейсам, жемчужными нитями.

Комнины — воюющая династия. Прежнюю корону плоской, расширяющейся кверху чашкой (стемму), восходящую к митре священников, заменили подобием полусферического воинского шлема. Аналогичное изделие и было прислано Мономаху. Не дедом его, конечно, а сватом, отцом мужа внучки.

Каждая золотая пластина тульи — вытянутая трапеция с треугольным вырезом наверху, покрыта сканным орнаментом. По поверхности — жемчужины, отдельно и в кастах высотой 3-4 мм. На половине пластин в нижней части изображён лотос, на остальных — шестиконечная звезда с 12-лепестковой розеткой внутри. Завитки из золотой проволоки спиралевидно закручиваются справа налево.

Лотос (падма) — один из древнейших и главных священных символов в Южной и Юго-Восточной Азии. Почитается в индуизме, буддизме и джайнизме. Первоначально цветок лотоса являлся ранней и распространённой эмблемой Солнца.

Шестиконечная звезда — "щит Давида".

Почему эти символы изображены на пластинах короны православных государей — не знаю.

Цена этой цацки — три судьбы из "дома Рюрика", не считая убитых и покалеченных простых и знатных.

В начале XII в. на Руси появился человек, выдававший себя за убитого сына императора Романа IV — Льва Диогена. Мономах признал претендента и выдал за него дочь Марию. В 1116 г. для возвращения престола "законному царевичу" пошёл войной на Византию — последняя война в истории двух государств. Лже-Диогену удалось овладеть многими дунайскими городами, но в Доростоле самозванца настигли двое наёмных убийц императора Алексея I.

Это не остановило Мономаха. Уже в интересах внука Василия, сына лже-Диогена, организовал новый поход.

В 1123 г., после смерти Алексея I (1118 г.), русско-византийские переговоры увенчались династическим браком: внучка Мономаха стала женой сына императора Иоанна II — Алексея.

Внучок Васенька был объявлен ублюдком и принялся "верно служить русским князьям", дочка Мария пошла отмаливать чьи-то грехи в монастырь, а внучка выла с тоски, запертая в гинекее императорского дворца.

Мономах же получил "инсигнии" и официальную бумагу с назначением на должность царя. Ни сам, ни сыновья его этим воспользоваться не рискнули, а вот внуки и правнуки — обновку примеряли.

Мероприятие проводят как в Царьграде — в Святой Софии. Ни скипетра, ни державы нет. Дают подержать крест в правую, и очередной стололазец, прижав левую к желудку, благостно слушает троекратный "Свят-свят-свят!". Будто мелкую нечисть отгоняют.

* * *

— Не, в цари Боголюбский не согласный. Слово... Мельседеком каким-то отдаёт. Или — Навуходоносором. Венчать будешь... на хозяйство. В смысле: господарство, государство.

— Нет.

Сказано... зло. Веско, упрямо. Окончательно.

Я медленно поглаживал край стола. В тот раз... мне пришлось напрячься и отодвинуться. Чтобы жадная лапающая длань владельца меня смогла продвинуться дальше, продолжить жадничать и лапать. Всё глубже... заглатывая наживку.

Тогда я выиграл. Игру? Жизнь? Будущее человечества? — Маленький незаметный эпизодик: мелкий рабёныш не отправился двуногим "говорящим орудием" в продажу на экспорт. Подсунул приманку. Жарко дышащий мягенький пряник. И — поймал.

А теперь? Кнут или пряник? Тогда у меня не было кнута.

Я спокойно поднял глаза на Антония. Без дурашливости, нажима, угрозы в голосе, просто объясняя:

— Ритуал должен исполнить старший священнослужитель. В Константинополе — патриарх. На Руси — митрополит. Но он умер. Следующий — старший из епископов. Ты. Если ты отказываешься, то придётся... сделать старшим другого.

Мы рассматривали друг друга в упор. Ты понял? Чтобы сделать другого старшим, существующий старший должен... умереть.

Понял. И разозлился.

— Испугать хочешь? Зарежешь? Как Константина?

— Не шипи на меня. И не выдумывай: Константину две стрелы пробили бока. Я его не резал.

Просто в лоб не переломить, не уступит. Тогда — шаг назад. Далеко назад.

— Ты — последний из когорты великих. Нифонт Новгородский, Мануил Кастрат Смоленский, Ефрем Строитель Переяславльский, Илия Полоцкий, который Евфросинию пустил в келью. Великие умы, великие души, великие страсти. А теперь? "Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее иль пусто, иль темно". Гос-с-споди! Кирилл Туровский — вершина! Светоч и источник! С Иларионом сравнивают! Куда катится мир...

Выстрелило. Кирилла он не любит, презирает. И — сдаёт без угрызений.

— Владыко Кирилл — в городе. Задержался. После собрания архииерейского. Всё никак... не удосужится к пастве своей вернуться. В Граде Владимировом обретался. Поближе... к власть предержащим.

Сколько злобы, сколько презрения... И — зависти. К более молодому, яркому, талантливому.

— Мда... а ведь вы с Мануилом в его годы тоже епархиями управляли. Ты тоже певчим был?

— Не певчим — доместиком. Тогда... лихое время было. Митрополичий запрет на всякое богослужение. Князья воюют, храмы закрыты, всякие... язычники из всех щелей... раскол... Тогдашний Черниговский владыко Онуфрий преставился. Ярый муж был. Наставник мой, благодетель. Меня из хора в ближние помощники взял. Я ему во всех делах споспешествовал. Вот меня и поставили.

* * *

Около 1051 г. на Русь переселились три греческих певца, которые и положили начало византийской традиции пения в Русской Церкви. До этого было болгарское одноголосие.

От этих певцов на Руси началось "ангелоподобное пение" и "изрядное осмогласие, наипаче же и трисоставное сладкогласование и самое красное домественное пение".

Традиция приглашать южан, на Западе — итальянцев, в певчие продолжалась долго. Из отечественного:

"Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов...".

Пушкин вспоминает Алексея Розума, ставшего певчим, потом — бандуристом, фаворитом и тайным мужем императрицы Елизаветы Петровны, графом Разумовским и генерал-фельдмаршалом Русской Императорской армии.

В эту эпоху певчие фельдмаршалами не становятся — титула ещё нет. А вот князьями церкви — случается.

Мануил, один из греческих доместиков, в 1136 г. был поставлен епископом на создаваемую Смоленскую кафедру.

В 1145 г. тогдашний митрополит Михаил "тяготясь междоусобиями князей русских" уехал из Киева. Врио стал епископ Черниговский Онуфрий.

27 июля 1147 года на митрополичью кафедру был посвящен, по настоянию великого князя Изяслава (Изи Блескучего — авт.), затворник Климент Смолятич. Онуфрий сложил с себя обязанности по управлению митрополией. Он же был в числе шести русских епископов, посвятивших Климента, первенствуя между ними. Онуфрий отличался твердым и решительным характером в своих отношениях к князьям.

Вскоре помер, на его место поставили Антония.

* * *

— Сколько лет прошло. Целую жизнь положил. На служение пастырьское. А теперь на тебя попы с кулаками кидаются, лик твой царапают, за бороду таскают. Был ты столпом веры сияющим, а стал...

— Господь! Бог мой! На тебя уповаю! Сокруши недругов! Истреби еретиков, крамольников нечестивых, что восстают против благостыни престола святого, престола патриаршего...!

— Тьфу, блин! Антоний, ты чего? От того петуха туровского кукареку истошного поднабрался? Тебе ли укорять несогласием с патриархом? Не ты ли был Смолятичу верным сподвижником, крамольником противу патриархии?

— Ты...! Ты о делах моих судить будешь! Сопля голомордая! Прокляну! Троекратно! Именем Господним!

Праведный гнев полыхал в очах ветхого старца, поднятая десница его, казалась, было готова обрушить на меня молнии небесные. Хоть старческому голосу и не хватало дыхания, но тембр, богатство красок и оттенков, навевали мысли если не об оперном училище, то о весьма серьёзной музыкальной школе.

Увы, опыт. Мой личный. Вот в этом помещении, вот на этом, конкретно, столе мне уже довелось переживать страсти... бурные. И свои, и чужие. И — управлять ими.

Я стащил с головы бандану, провёл ладонью по черепу, по подбородку. Какое удовольствие — постоянно быть чисто выбритым! Радостно улыбнулся навстречу нечестивости богомерзкой обличателю и кар небесных призывателю.

— "Сопля голомордая"? А давай и тебе такую причёску сделаем. Ты ж теперь холоп мой. Велю — не только обреют. Выщипают. Всякую волосину. И не только на голове. А годы твои... новая волосня может и не вырасти. И будешь ты, архипастырь, гладеньким. Аки яечко пасхальное.

Молчит, сопит. И чего с этим старым дураком делать?

Беда в том, что он мне нужен. "На его доброй воле". Если, например, он во время коронации начнёт вопить о "неправде", о гневе господнем... резня начнётся прямо в... в мутатории.

— Забавно. Четверть века назад тогдашний митрополит наложил на Русь интердикт. Начался раскол. Мануил после писал Смолятичу суровые письма, требовал от него поклонения патриарху. А ты раскол поддержал. Это ведь твоя идея благословить митрополита этими костями?

Я кивнул на стоящий на столе ларец.

— Ты! Как ты смеешь?! О мощах святого мученика?! О наиценнейшем вместилище благодати божеской!

Старец начал подниматься за столом, извергая хулу и обещая муки вечные.

Дать ему потрогать меня за попку? — Не поможет. Возраст, знаете ли, ориентация... традиционная. В смысле: божественная. Но использовать тактильные ощущения... хорошая идея.

Я перекинул митрополичий посох на стол и ткнул им архиерея в живот. Лалы и яхонты фривольно блеснули в одиноком луче восходящего солнца, проскользнувшем украдкой в нашу келью.

Красивая палка. Красивее моего любимого дрючка берёзового. Но тяжеловата. Если вот так, наконечником, со всей силы приложить, то, пожалуй, и убить можно.

Антоний отвалился к стенке, скрючился. Помалкивал, переживая острые впечатления от соприкосновения собственной грешной плоти с погонялкой свежего святомученика.

Стало тихо. Что позволило мне продолжить собственные размышления. И в слух — тоже.

— Забавно. Ты десятилетиями крутился между князьями. Как пескарь на сковородке. Изя Давайдович, его брат, Изя Блескучий, Жиздор, Ростик, Свояк, Долгорукий... Князь идёт в поход — с тебя молебен об одолении ворогов. Вскоре въезжает другой князь, "ворог", прежнего в гробу везут. Теперь новому "многие лета". Но ты всегда был против патриархов. Они там, в Царьграде, менялись, но ты всегда был против. И вдруг, десять лет назад, что-то случилось. Что?

Молчит. Пыхтит. Взглядом сжечь пытается. Отвянь, дедушка, я пожароустойчивый.

Думаю, что знаю ответ. Мануила в 1136 г. ставил в Смоленск штатный, легальный митрополит от патриарха. Антония десятилетием позже — раскольник Смолятич. Антония пригрел и возвысил тогдашний его начальник — епископ Онуфрий. Онуфрий был за Смолятича — "за раскол" пошёл и Антоний. И плевать, что он грек, что они с Мануилом из одного гнезда яйца. Патриотизм? Цеховая солидарность? — Что за глупости!

Карьерист? "Твёрдые убеждения" отсутствуют? Едва раскол закончился — переметнулся к победителям. Как "двойной предатель" принялся особенно выслуживаться перед старыми-новыми хозяевами. "Приспособленинец"?

Но есть подробность...

— Тогда в Киеве приняли митрополита Константина. Тогдашнего, Первого. Кто он тебе? Друг детства?

Дыхание выровнялось, но использовать вдыхаемый воздух для произнесения слов и общения со мной — не соизволяет. Ещё разок приложить? Для гармоничности...

— Тот Константин год сидел в Константинополе, дожидаясь решения патриаршего собора "о посте в середу и пяток". Почему это так важно для вас?

— "Для вас"?!! Ты! Ты — поганый?!

Чего это он? Я, вроде, не пукал сильно.

А! В смысле: язычник.

Факеншит! Как вы мне все надоели! Опять расстёгиваться. Лезть за ворот, вытягивать свой "противозачаточный"...

— Какой же я поганый? Вот крест.

Я вытащил наверх оба гайтана. На крестик Антоний глянул мельком, а вот человеческий палец с прежней душой Сухана, его потряс. Бедняга судорожно начал креститься. Потом прерывающимся голосом затянул "Отче наш".

Я поддержал: "... и избавь нас от лукавого. Аминь". Мы даже попали в тональность.

Не помогло.

— Коготь! Коготь нечестивого! Коготь оплёвываемого! Диавол! Посланец Сатаны! Изыди! Изыди от очей моих и от уст моих! Изойди дымом, развейся прахом! Господь! Отец мой! Оборони меня! Защити от демона!

Жаль, клинит чудака. Придётся... как управителя Домана в Елно? Несчастный случай в сортире... Или ещё разок попробовать вразумить?

— Уже хорошо: хоть самим Князем Тьмы не величаешь. Антоний, давай без этой потусторонней... мутатени. Мы ж не в мутатории. Крестное знамение тебя в разум приведёт?

Я широко и троекратно перекрестился.

Не помогло.

Как известно, размер зрительного аппарата связан с длиной воспринимаемых волн. Ещё немного и Антоний будет гравитацию видеть. Чем бы его... стабилизировать?

— Вот есть у нас тут, чисто случайно, рояль в кустах. Э... Со слов твоих же — наисвятейшая реликвия всея Святая Руси. Коли я дух нечистый, то уж от неё-то точно смрадом расточусь и дымом улетучусь. Проверяем.

Я неторопливо подвинул к себе ларчик с Климентом. Антоний дёрнулся следом. И замер.

Ужас. Сладкий. От непредставимого, невозможного в мире земном, святотатства. И — мечта. Жадное ожидание чуда. Предвкушение невиданного — очевидно явленной кары господней.

Останавливать меня он не будет. В надежде на немедленное моё возгорание и задымление.

Где у них тут крышечка открывается? — Ага. Нашёл. Осторожненько раздвинул покровы и откинул пелены.

Ну что, вполне пристойно. Тараканы не бегают, червяки не ползают, гнилью не воняют. Мумифицирование произведено качественно. Может, мне и Юльку на мощи пустить?

Погладил кончиками пальцев маленькую коричневую ссохшуюся ручку. Негр? — Нет, просто времени много прошло, потемнела. Реставраторы бы меня... трогать артефакт без перчаток... потовые железы у человека работают, влага с микробами, попадая на такие вещи...

Поднёс свои пальцы к лицу, потёр, принюхался... Радостно улыбаясь в лицо потрясённого епископа, сообщил:

— Забавно. Чувствовать на своём пальце тысячелетнюю святость. Похоже на корицу. Твой Климент хорошо пахнет.

Заботливо упаковал длань древнего Римского Папы в тряпки, закрыл ларец.

* * *

Запорный механизм — как в сувенирной шкатулке, которую жена с Корфу как-то привезла. Она тогда пыталась отучить меня курить, спрятала сигареты в ящичек. Я, когда "ухи опухли", кинулся вскрывать, а — никак. Чуть не разломал хрень в дребезги. Тут дочка со школы пришла.

— Папа! Это ж так просто! Здесь потянуть, здесь нажать. Только маме не говори, что это я тебе открыла.

Пришлось самому запоминать.

* * *

Воспоминания о прекрасных временах первой жизни, совершенно сказочных, представимых здесь ещё менее, чем счастье в Эдемском саду, отразились на морде моего лица идиотской улыбкой. В смысле: умильной, благостной, радостной.

Тут я услышал странные звуки. Будто унитаз испортился. Хотя — какие могут быть унитазы в "Святой Руси"? — Навеяло. Глюк.

Однако, оглядевшись, я нашёл причину: хлюпанье с бульканьем издавал епископ Черниговский. Он плакал. Это было так... неожиданно, так... не гармонически. Я обеспокоился.

— Антоний, ты чего? Я не хотел тебя обидеть. Ну, что ты, в самом деле? Ну ты посмотри — какой красивый... посох. Камушки эти, золочение по перекладинкам. Правда, миленько? Хочешь, поносить дам?

Старческая слезливость явление распространённое. Но после столь сильно явленный им твёрдости... как-то не ожидал. И чего делать? — А! У меня же кафтан с карманАми! А в одном кармане есть... правильно угадали — носовой платок.

Пересел к Антонию, обнял его за плечи и, хотя он и пытался вырваться, утёр ему слёзы и выкрутил нос.

* * *

Чисто для знатоков: почему-то коллеги не прогрессируют носовые платки. А вот Румата Эсторский едва ли не в первую очередь этим озаботился.

Конечно, для создания такого изделия требуется существенно изменить льноводство, заново создать прядильную и ткацкую отрасли, оснастить их новыми машинами и механизмами, людей выучить...

Про устройство здешнего ткацкого станка и его берда — я уже... Про ажурные ткани русского средневековья — смотри археологию. Из святорусской "марлёвки" приличный сопливник не сделать. Всякое здешнее полотно продувается и просматривается.

"Семь одёжек и все без застёжек. Кто её раздевает — слёзы проливает" — не только русская загадка про луковицу, но и описание здешнего одеяния аборигенов. И — аборигенок.

Мудрость, сами понимаете, народная. Наблюдательность, извините за выражение, вековечная.

Однако, коллеги, надо стараться. Не всё ж сопли рукавом утирать. Дискредитируете, факеншит, светлое сопливое будущее в среднем неумытом средневековье.

* * *

— Ты... ты кто?

Факеншит уелбантуренный! Глухой, что ли? Я ж уже...!

А! Итить меня идентифицировать! Я представился именем, должностью. Неправильно! Здешняя таксономия начинается с вероисповедания. Типа: православный, боярин, русский, слуга князя Задырецкого... и уже в самом конце — Ванька.

Неприемлемо: первые позиции — не про меня. Любого аборигена сразу клинит. Дальше — только морду бить.

Антоний попытался классифицировать меня самостоятельно. Вслух, методом исключения:

— Ты не латинянин. Не поганый. Не басурманин. Не православный. Не демон из преисподней. Тьфу-тьфу-тьфу! Сгинь нечистая!

Утомляет. Всё не верит, пыжится меня... изыдынуть. А я не могу! Хуже: не умею.

— Тогда... тогда ты ангел божий!

Вот это уровень! Чтобы до такого додуматься надо быть архиереем. Человеком высокой книжности, большой мудрости и огромного житейского опыта. У людей попроще фантазия останавливается на уровне домового.

Путём логических рассуждений, опираясь на труды отцов церкви и святоотеческое наследие, Антоний формализовал встретившуюся сущность и перешёл к практической реализации: попытался сползти на колени и постучать лбом об пол.

Уточню: на свои колени, своим лбом. Я бы лично, по простоте душевной, воспользовался чужим.

— Антоний! Уймись! Я — человек. Человек божий, обшит кожей...

— Божий... человек... посланец Его... во плоти...

Мать! Еле поймал!

Что степняк любому крестьянину даст фору по ползанию на коленях — уже говорил? Но пастыри духовные... профи, не угнаться. Старец, а бегает лихо, как младенец в последнюю неделю перед тем, как встать на ноги.

Глава 565

* * *

" — Где здесь находится инженер Брунс?

— Я инженер Брунс... — Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор...

* * *

И я не Брунс, и Антоний не Федор, и торгуем мы не гамбсовский гостиный гарнитур, а всего лишь публичный дефиляж в "Шапке Мономаха". Но главное: Мусика у нас нет. Некому спросить насчёт гусика и предложить водочки. Некому внести в нашу беседу свежий взгляд, полный реализма и конкретики.

Престарелый епископ продолжал всхлипывать на моём плече, но всё тише. О серьёзном с ним сейчас... не получится. Тогда просто поболтаем для установления контакта.

Вновь, как в общении с ребёнком, я попытался переключить его внимание:

— Антоний, сделай доброе дело, просвети. С чего вы так вокруг масла по пятницам сцепились? Тема-то выеденного яйца не стоит.

Всхлипывание оборвалось негромким хрюком. И всё затихло. Даже дыхание отсутствовало. Неужели я его...?

Придётся теперь следующего старейшего епископа искать.

Чисто для эксперимента оторвал голову Черниговского владыки.

Нет, не вообще, как вы подумали. Я, конечно, "Зверь Лютый", но не настолько. Всего лишь — от промокшего уже на плече кафтана.

Пощупал пульс на шее.

Живой. Смотрит совершенно ошалевшим взглядом. Даже не пытается освободить горло из моих пальцев. Терпит. Не шевелясь, не дыша. Потрясенно. Покорно. Смиренно.

Отдаётся. Во власть мою.

— Не бойся. Я не враг тебе. Расскажи.

Он судорожно, захлёбываясь, вздохнул. Вытянувшийся как струна, замерший, дрожащий от руки моей на горле его, от пальцев, чуть сжимающих старческую дряблую, морщинистую кожу. Вновь безудержно потекли слёзы.

Пришлось опять доставать платок, звать вестового, чтобы принёс воды...

Катарсис. Долгое многолетнее напряжение, постоянное враждебное отношение множества людей вокруг, перешедшее последние полгода в явную ненависть всех. Перемены настроения Жиздора, оценивающие взгляды Гамзилы, предчувствие краха, растущая мощь врагов и, что особенного горько, потоп глупости, мелочности, негодности... "своих". Ожидание ужасов штурма, неудачная попытка уменьшить его катастрофические последствия, спрятать реликвию. Сокрыть мощи, способные послужить знаменем нового русского раскола.

Инстинкт самосохранения, требующий "беги", "спрячься". Превозмогаемый непрерывным, ежеминутным душевным усилием. Горечь строителя, видящего развал, распадение трудов всей жизни своей. Отчаяние карьериста, добившегося успеха и осознавшего тщетность своих усилий. Озлобление интригана, привыкшего десятилетиями обыгрывать, "передумывать" своих противников, и вдруг нарвавшегося на снос, на соперника несравнимого. Скорбь пастыря, вкладывавшего душу в наставление мирян на путь истины, на путь к спасению небесному. И лицезреющего вздымающуюся необоримую волну духовного разврата, торжествующей греховности, отпадения от единственно верного учения.

Ужас. Ужас искренне верующего человека от предстоящей встречи с Богом. От грядущего высшего суда над ним, над пастырем, не исполнившим свой долг. Взявшегося, но не сумевшего направить тысячи душ грешников к свету.

Ни испытания муками телесными, даже и смертию самой, ни прельщение сокровищами мирскими, не заставили бы его изменить своему решению. Но явилась надежда. Последнее пёрышко. Сломавшее спину измученному "верблюду" души.

В моём лице он столкнулся с чем-то... невиданным. Слова, известные, но здесь не слышимые. Отношение к нему, к вопросам веры. Не взволнованно поддерживающее, но и не злобно-враждебное. Просто... мелко это всё.

Так, с лёгким любопытством, рассматривает ребёнок возню букашек в травке. Забавно. Пусть ползают. Батя давить не велел — тварь божья.

Так, благожелательно, но без особого интереса, мог бы разглядывать копошение человеков архангел Михаил, сокрушивший в жаркой битве полчища восставших ангелов, притомившийся от ратных трудов, отложивший на минутку меч свой пылающий, присевший на травку отдохнуть.

Владыко Черниговский, как и всякий епископ, обладал немалым опытом общения с "городскими дурачками" разнообразных типов. Во множестве проходили перед ним юродивые, похабы, попрошайки. Случались и возомнившие себя чудотворцами, и пророки разных мастей. Была и пара иисусов, и пяток богородиц. Встречались и мошенники, и искренне уверовавшие в Дух Святой, снизошедший на них.

* * *

Христианская церковь вечно вынужденна отбиваться от разного рода чудесников. Православие и католицизм наработали целые системы, практические и организационные, для проверки чудесности чуда. Уже и в 21 в. католическая церковь уточняет процедуру признания событий чудесами. В РПЦ есть люди, для которых изучение чудес — работа: "Экспертная рабочая группа при Московском патриархате по описанию чудесных событий".

Здесь такого нет, архиереям приходится самостоятельно, "на глазок" вылавливать лже-чудесников.

Основание веры есть чудо. А, как известно: "сатана отец лжи, и способен творить велики чудеса и знамения".

Явление — знакомо, примеры — бесчисленны, ап. Павел даёт перечень характерных черт:

"Непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрёкшиеся".

* * *

Такой "букет" обычен для здешней элиты, даже и без привкуса потусторонности. Особенно — для столичной, особенно — в последние годы. Антоний в этом варился. Осознавая "сгнивание рыбной головы", но не имея сил изменить тренд.

Разнонаправленная эволюция общественного и личного сознаний.

Общество стремится к "свободе и демократии" по средне-феодальному, а он, в силу возраста, всё более задумывается о том, как встретят его за дверью. Которая — крышка гроба.

Прогресс, состоящий в переходе от раннефеодальной "Святой Руси" к феодальной раздробленности, сопровождается, естественно, распадом прежней этики. Того, что и насаждалось епископом десятилетиями.

"Не дай вам бог жить в эпоху перемен".

"Перемены" воспринимались им как личный крах. То, чему он учил всю жизнь — отвергалось и выбрасывалось. "Клеветники, предатели, наглецы..." — приумножались. Становились всё более влиятельны. Становились властью.

Стезя, избранная им, по которой он шёл, не смотря на противодействие клира и мира; на которой он и сам совершал преступления, вроде обмана после смерти своего князя Свояка, приманивая Гамзилу богатством вдовы и её полной беспомощностью, преступления "во благо", ради сохранения "Закона Русского", "лествицы"; приведшая его к "неправде митрополичьей" в августе прошедшего года; к ночи нынешнего штурма; к виду залитого свежей кровью посоха первосвященника Рускаго; к зрелищу разграбляемых храмов божьих — довела его душу до состояния перетянутой струны.

Он бы умер с облегчением, благословляя убийц своих. Но нарвался на меня. Проезжающего по храму на коне, но не поганого, носящего посох убиенного, но не бахвалящегося этим. Непривычные слова, непривычные вещи, вроде того же носового платка, внешнего вида, костяного пальца на шее... "коронация", а не "возложение барм"... честное, спокойное объяснение неизбежности его убийства в случае отказа... Явное несоответствие признакам, перечисленным Апостолом...

Я не вписывался ни в одну из известных ему категорий людей. Оставались сущности потусторонние. Св.Климент отсёк преисподнюю. Ангелу божьему я тоже не соответствовал. Но надежда уже вошла в его душу.

Перетянутая струна души — лопнула, слёзы — полились.

Пошла исповедь. В смысле: метанойя.

Антоний рассказывал, естественно, о себе, о своих чувствах. Позже, в наших беседах, мы неоднократно возвращались к упомянутым им событиям и людям. Но сразу "качать инфу до донышка" я не рисковал: он мог закрыться. Поэтому переключил внимание на другое, дал ему возможность выговориться, выращивая так доверие ко мне. "Говорить" — о волнующем его, о "споре о посте в середу и пяток".

Идиотизм конфликта не укладывался в моём сознании. Я понимал, что не понимаю этих людей. Непонимание неизбежно ведёт к ошибкам, потерям, смертям.

Глупость же! Но из-за этого убили кучу народа, Бешеный Федя добрался до своего противника в Болгарии и утопил того в Дунае, едва ли не на глазах императора и патриарха.

Свифт в "Путешествиях Гуливера" описывает войну между "тупоконечниками" и "остроконечниками" — сторонниками выбора с какого конца разбивать яйцо. "Спор от посте", на мой взгляд, ещё бессмысленнее.

Кстати о яйцах. Выражение "выеденного яйца не стоит" — здесь отсутствует. Антонию потребовалось осмыслить легко сорвавшийся у меня фразеологизм. Сходно с тем ступором, который возникал у меня в этой усадьбе на каждом шагу в первые месяцы после вляпа. Только я знал, что вляпнулся, был готов, хоть умозрительно, к состоянию собственной тупости. Для Антония же "выеденное яйцо" послужило указанием на мою "чужесть", "нездешнесть". Заставило искать лейбл для меня вне обычного круга типажей.

* * *

Суть "спора о посте" в том, что это вообще не наша проблема. Таковой её сделали мы сами. Для греков это был мелкий, чисто рекомендательный вопрос на фоне куда более существенного богословского спора о шизофрении Христа. В смысле: о раздвоении ипостасей.

Сюжет такой.

В 1156 г. в Константинополе два философа (преподавателя) духовной школы, Михаил Солунский и Никифор Василаки, спели "Херувимскую песню" до последних слов:

"Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый, Христе Боже наш".

Спели и ладно. Просветлились? — Идите работайте. Лет шестьсот песню пели и ничего. Но философы решили взпзд... Да, именно так.

Услышав слова Василия, диакона храма апостола Иоанна Богослова, о том, что: "Один и Тот же Сын Божий и бывает Жертвой, и вместе с Отцом приемлет Жертву", философы обвинили Василия: вводит две ипостаси во Христе, ибо "принести жертву — значит одно, а принять её — другое".

Мне, как вы понимаете, без разницы. Их вообще — трое. Святая Троица, Рублёв же с натуры рисовал!

Но, факеншит, верующие же! Богословский спор принял массовый характер.

В умствование и пустословие (эпитеты — из решений собора) втянули уважаемого человека — Сотириха Пантевгена.

Человеку за 60, диакон Святой Софии, наречённый Патриарх Антиохийский. В смысле: уже избранный, но пока не поставленный.

Подозреваю, что он просто не хотел туда ехать: в Антиохии правили католики, видели в православных "пятую колонну императора" и периодически устраивали местным патриархам разные гадости, типа "посадить в тюрьму до выяснения".

Вот Сотирих и вспзд... напоследок.

Тут оказался ещё один иерарх, который тоже не хотел ехать к месту службы: Константин I, его только-только назначили в Киев.

— Ехать чёрте куда, после ...дцати лет раскола, к диким... дикарям. Не могу!

— Уважительная причина есть?

— Само собой! Пока с правильным количеством ипостасей не определимся — раскольников в лоно возвращать некуда. Посему... А давайте-ка соберём Собор.

Январский собор 1156 г. провёл патриарх Константин IV Хлиарин в триклинии Святого Фомы в патриарших палатах.

Философы повыпендривались, покидались силлогизмами. Но быстро поняли перспективу. И признали правоту Василия. А вот Сотирих закусил. В смысле: удила. Решения собора не признал, в опровержение — написал сочинение.

— Да нафиг мне та Антиохия?! Давайте здесь доругаемся!

Константин Киевский подтвердил:

— А давайте.

Сочинение Сотириха получило известность. Император Мануил Комнин собрать новый собор (12 мая 1157 г.) под председательством нового Патриарха Луки Хрисоверга.

Вот куда уходят силы и время! У Мануила куча военных дел, Луку только что избрали. Но без подсчёта ипостасей — жить невозможно.

Лука сразу показал административный навык: в тот же день был составлен проект соборного томоса, в поддержку выступил сам император. Тему, после лёгкого трепыхания, закрыли. Четыре анафематизма против ереси Сотириха включили во Вселенский синодик. Их, вместе с прочими анафемами, вырезали на мраморе и выставляли в храмах. В Русской церкви эти анафематизмы провозглашали до 1766 г., когда синодик малость урезали.

Миллионы людей ежегодно столетиями выслушивали этот... текст, вскипали праведным гневом на престарелого, давно почившего, Сотириха. Благоговели, молились и припадали. Потерянного времени только на Руси... Десяток московских кремлей можно построить.

Оба собора прошли при большом стечении народа. Император, пара патриархов, три десятка архиереев, сотни пресвитеров и диаконов. Все — богато одеты, сладко кормлены и мягко выспаты. Тратят несколько дней, чтобы принять мнение Киевского Константина:

"Животворящая Жертва, как первоначально, когда она была совершена Спасителем Христом, так и после и доныне, принесена и приносится не только одному Безначальному Отцу Единородного, но и Самому Вочеловечившемуся Слову; точно так же не лишен этой богоприличной чести и Святой Дух. Приношение же Тайн произошло и происходит повсеместно Единому Триипостасному Божеству...".

И объявить ересью:

...спасительная крестная жертва совершена Иисусом Христом однажды одним приношением. Из чего рационалистически следует, что ежедневно совершаемая Евхаристическая жертва не то же, что Крестная Жертва и не есть действительная жертва, но является лишь воспоминанием, возобновляющим прошлое "мечтательно и образно". Если литургийная жертва есть только воспоминание, то и прорекаемые слова "Приносяй и Приносимый..." теряют свой великий смысл.

Сотириха убеждал сам император. Указывал на то, что если Жертва принесена только Одному из Лиц Святой Троицы, именно Отцу, то этим будут недовольны остальные Два Лица, спрославляемые, совечные и сопрестольные с Ним.

Когда император рассуждает об ущемлении чести сопрестольных... Сотирах извинился, отрёкся и покаялся. В чём и подписался.

Раскаявшихся еретиков обычно принимали в церковное общение. Однако с Сотирихом поступили необычно строго. Собор признал, что Сотирих недостоин никакого священного сана, "и все двери оправдания закрылись для него". Протокол подписан 35 архиереями.

Вот с таким багажом Константин I приехал на Русь. Где обнаружил... недовольство Ростика:

— Ещё таких без спроса пришлют — вышибу. А митрополита в Киеве сам изберу с епископами.

Посмотрел на живого Смолятича, которого не только не заточили, но и партия его, партия раскольников — весьма активна и к властям приближена.

Главное: все эти богословские силлогизмы, эфмеризмы и анафематизмы на Руси — неинтересны. От слова: "пшёлты".

— Ипостаси? Троица? — Знаем! Три мужика за одним стаканом! Конечно, неделима.

Тяжелейший труд подбора святоотеческих аргументов, изнурительное построение логических суждений острейшими умами современности, изысканные сочинения Николая Мефонского. "обнаруживающие его большой и разносторонний богословский и полемический талант, который в связи с глубокой эрудицией и неразрывной связью со святоотеческим преданием ставит его на первое место среди богословов XII века"...

Дикие русские даже не понимают об чём это!

Митрополит выбирает из решений соборов понятное для "духовных бородатых детей" — решение об отказе от "поста в середу и пяток", если день приходится на некоторые праздники. Объясняет правильность патриарших установлений даже не "на пальцах" — на желудках.

— Это ж хорошо! Кушать можно!

Предполагая, что такая "либерастия" вызовет в пастве доброжелательное отношение и к прочим постановлениям собора. "Не читали, но одобряем". И нарывается на вспышку враждебности, на осознание своего полного бессилия. Плюнув на Киев, бежит в тоске в Чернигов, к Антонию.

Почему именно в Чернигов?

Напомню: возле Киева, в круге, менее полутораста вёрст радиусом, четыре епархии. Черниговская, Переяславльская, Белгородская, Поросьская (Юрьевская, Каневская).

* * *

Это даёт представление о плотности населения. Епископы сидят там, где больше приходов. Приходы нарезают там, где больше населения. Пять (включая саму метрополию) русских епархий в пятнышке вокруг Киева. Люди и деньги — здесь. Во всей остальной Руси, на огромной площади Русской равнины — семь.

Времена меняются, "становой хребет", "путь из варяг в греки" — рассыпается. Деньги и люди уходят, административное деление отстаёт. Тренд вполне виден: тридцать лет назад создана Смоленская епархия, пятнадцать — Галицкая, ещё через тридцать — возникнет Рязанско-Муромская.

* * *

Почему Чернигов? — Белгород ближе, Переяславль — дальше. И ближе к Константинополю.

Все южные епископы — сторонники Смолятича, Антоний — первейший среди них. Его предшественник, Онуфрий — создатель и вдохновитель раскола, он же — учитель и благодетель Антония. Антоний и сам — создан и возвышен расколом. Константину разумно было бы бежать к тем иереям, которые остались сторонниками Патриархии.

Если только между Константином и Антонием не существовали иные, помимо служебных, помимо "спора о посте", отношения.

Друзья детства?

Константин I бежит не в Чернигов, а к Антонию. Где вскоре умирает:

"...яко умираючи ему, призва к собе епископа черниговьского Антонья, заклятъ и глаголя сице: "Яко по умерьтвии моем не погребешь тела моего, но ужемь (веревкой — авт.) поверзше за нозе мои, извлечете мя из града и поверзете мя псомъ на расхытанье"".

Антоний исполнил требуемое, и тело митрополита, к изумлению народа, было брошено на съедением псам.

В тот же день грянула буря. В Чернигове и Киеве ураган сносил крыши и кресты с храмов. На следующий день черниговский князь Святослав Ольгович (Свояк), "здумавъ с мужи своими и съ епископомь, вземше тело его и похорониша в церкви у Святаго Спаса Чернигове".

Антония проняло. Бурей и завещанием.

Один из двух самых ярких лидеров "партии раскола", самый высокопоставленный, он переходит в стан "соглашателей" — сторонников соглашения с Патриархией. И принимает на себя груз "спора о посте".

На "Святой Руси" есть весьма искушённые в книжной премудрости иереи, способные понять важность числа ипостасей. Таких — с десяток. Антоний — из их числа. Но объяснять подробности догматики русскому причту и прихожанам... И епископ, продолжая дело умершего у него на руках друга-митрополита, проповедует то, что люди в состоянии понять: о посте. А на Руси это не воспринимают напрочь.

Антоний нарывается на совершенно безобразную ссору со своим князем, Свояком. По смерти его, опасаясь сына князя Олега (Матаса) и следуя "Закону Русскому", даёт ложную клятву и приманивает в Чернигов Гамзилу возможностью пограбить имение безутешной вдовы.

Гамзила опаздывает. Но Олегу приходится уйти в Новгород-Северский. Антоний остаётся нос к носу с возмущённым его клятвопреступлением народом, с взбешённым проповедуемым "послаблением" причтом. И с весьма прагматическим Гамзилой. Который чётко следует правилу: "лучшие друзья девушек — бриллианты".

В смысле: "лучший друг русского князя — киса с кунами". Епископ, как всем понятно, не монах нищенствующий. Если потрясти — зазвенит.

В РИ в этом, 1169 году, Гамзила выгонит Антония из города, которому тот отдал тридцать лет жизни.

Антоний "и князю черниговьскому многажды браняшеть ести мясъ въ Господьскые праздьникы; князю же Святославу... не хотящю ему [и] изверже и [его] изъ епископьи".

Из Чернигова Антоний "иде къ Констянтину митрополиту въ Киевъ и пребываше тамо и съ сущими его".

Мне эти церковные игры... "спор о посте", которым, как паровозом, тянут на Русь более общее, все-православное "решение об ипостасях"... сама Святая Троица... Не интересно. Но анафематизмы как-то попали в руки, Трифа перевела, я сунул нос... Для меня, атеиста и пофигиста это всё... как бы это помягче...

Тут глаза упираются в последнюю фразу последней анафемы в серии:

"... как изобретателем новых и иноплеменных учений, анафема трижды".

И вспоминается, уже из 20 в.:

"Собор 1157 г. показывает, как следует критически отнестись к "иноплеменным учениям" и к их "изобретателям" в догматике".

"Показывает" — проклясть. А, поскольку во всяком истово верующем обществе, догматика есть доминирующая форма идеологии, а также культуры, образования, политики... то и вообще.

Типа: Пифагор, Архимед и Ньютон, поскольку их "учения" были, в момент появления, "новыми и иноплеменными" — запрещены.

Чёт вас, ребятки-патриархатки, не туда занесло.

Специфический термин: "латиномудрствующие". У Патриарха Сергия звучит (по сходному поводу в 15 в.): "Собор... признал правильной борьбу... за церковное предание против рационализма...".

* * *

Глава 566

Понятно? — Тертулиан прав: "Верую! Потому что абсурдно".

Искать рациональность в христианстве нельзя. "Отеческое Предание" и "рацио" (разум, интеллект) — несовместимы. Л.И.Брежнев по другому поводу, но очень по-христиански формулирует: "Коля, логхики не ищи".

Пройдясь "изнутри" по ступеням догматического спора, я могу обозреть эту "матрёшку идиотизма" снаружи. А смысл-то в ней есть! Очень даже "рацио".

1. "Великая схизма" прошла столетие назад. Следом — катастрофа Манцикерта. Римско-католическая церковь расширяет зону влияния. Военным путём — Первый Крестовый поход; политическим — проповеди Бернара Клервосского; догматически — предлагая логические методы для исследования объекта, по определению неразумного — веры христианской.

Патриархат отбивается как умеет — анафемой.

2. Для греков эта ересь важна: они на "линии фронта". Католики — в Палестине, сицилийцы громят Корфу, утрачена Южная Италия, католические хорваты и мадьяры объединяются, итальянцы перехватывают левантийский трафик, в самом Константинополе многотысячные колонии генуэзцев, пизанцев и венецианцев.

Военные и экономические провалы пытаются компенсировать идеологически.

— Остановим коллективный Запад! Убьём их словом правды!

В смысле: силлогизмами соборных решений.

3. Вздрюченные Собором, "двумя ипостасями", архиереи являются на Русь, дабы с пеной у рта отстаивать "целость северного фланга" православия. И, само собой, Святой Троицы. А тут... пофиг. В Новгороде — немецкий двор, в Смоленске — немецкая церковь, Нифонт выговаривает: не ходите к немцам детей крестить — они обманщики. Нет чтобы: "зажарьте и съешьте!".

Византия, теряя Палестину, Армению, Италию, Малую Азию... стремится к усилению супрематии над церковью Руси. "Ну хоть что-то доится будет?!". И натыкается на "пшёл ты", как основной аргумент в любом богословском диспуте.

Из всего мощного оружия, выкованного мудрейшими епископами на Соборе, от "кувалды" Святоотеческого Предания остаётся только случайно, чисто хронологически в один протокол попавший, прилипший хвостик — решение "о посте в середу и пяток".

Русским другое не интересно. Но и в этом они плюют на Собор "с высокой колокольни".

— Им соборное решение — не указ? А если они завтра в латинянскую ересь впадут?!

* * *

— Рядовой Иванов! Застебнись!

— Зачем? Я ж ворога застрелить должен, а не пуговкой испугать.

— Застебнись! Бо вдарю.

Косвенный индикатор боеспособности. Очень косвенный.

* * *

С прибытием в Киев митрополита Константина II война вокруг "масла по пятницам", вспыхнула с новой силой.

Его положение куда прочнее, чем Константина I.

Вокруг Ростика было множество сторонников раскола. Поликарп, игумен Печерский, еженедельно завтракал у князя. Призывал вернуть Смолятича и "гнать греков в три шеи".

Жиздор же сам с войском ходил к Днепровским порогам встречать митрополичий караван.

— Да мы...! Да за тебя...! За веру христову...! Поганых рубаем кучами!

За прошедшее десятилетие неприязнь, возникшая во времена раскола, ослабела. Но отдельные персонажи продолжали функционировать.

"В 1168 г. Печерский архимандрит Поликарп разрешил в обители своей пост среды и пятка для всех праздников Господских, Богородичных и нарочитых святых и в продолжении всей Пятидесятницы, ссылаясь на устав Студийский, введённый в обители ещё преподобным Феодосием. Митрополит Константин согласно утверждению Цареградского Патриаршего Престола утверждал, что не должно разрешать этого поста ни для каких праздников, кроме Рождества и Богоявления и порицал Поликарпа. Для прекращения возникших споров князь киевский Мстислав (Жиздор — авт.) созвал в Киеве собор епископов и священнослужителей. На Собор явилось до ста пятидесяти лиц".

Для точности: архимандритов на Руси ещё нет. В первый раз это наименование встречается у нас под 1174 г. в приложении именно к Поликарпу, и притом в соединении с общим названием — игумен: "печерский игумен архимандрит".

В стране — голод и война. В Новгороде — жито побил град. Полоцкие земли разорены Подкидышем, Торопец и Луки выжжены подчистую. Боголюбский вводит блокаду. Зимой бродячие псы будут обгладывать детские трупики на улицах городов. Всё это — наперёд видно и слышно. Только ухо от подушки оторви, глаз свой из жирных щей вынь. А тут...

Масса хорошо жрущих голов и не менее, не жрущих, а совсем наоборот, задниц, занимается хренью!

Уточняю: "Хрень" исключительно моя личная оценка, а не призыв к оскорблению чьих-то чувств и ущемлению чьих-то прав.

Чисто мелочь: "Константин... утверждал, что не должно разрешать этого поста ни для каких праздников, кроме Рождества...". Но наказывает Поликарпа за пост в среду именно на Рождество. Игумен настолько достал митрополита, что тот цепляется ко всему, противореча уже самому себе.

Поликарп был, видимо, чрезвычайно неприятным человеком. В РИ его посадили в поруб в январе этого, 1169 года. А выпустили только в 1171. Прикиньте: город "взят на щит", разграблен. Князья переменились, митрополит уехал. Но никто не рискует выпускать "сильно постного" игумена. Похоже, что Ростик постоянно приглашал Поликарпа на завтрак не для удовольствия беседы, а чтобы контролировать состояние потенциально опасного человека. Жиздор и этим пренебрёг.

"Присутствующие разделились на три партии: одни держались мнения митрополита, в их числе два епископа Антоний Черниговский и Антоний Переяславльский. Другие держались мнения Поликарпа. В их числе три епископа: Смоленский, Владимирский и Галицкий. Третьи не объявляли своего мнения, выжидая соборного решения и предлагая отослать дело на суд патриарший. Когда защитники Поликарпа Смоленский, Владимирский и Галицкий епископы, удалились с Собора в свои епархии, митрополит с единомысленными ему Антониями, осудил Поликарпа на заточение".

"Владимирская" епархия здесь — древнейшая на Руси епархия во Владимире-Волынском. Во Владимире-на-Клязьме епископа ещё нет. Ростовский епископ Феодор (Бешеный Федя — авт.) ярый фанат насчёт "запретить! жрать и вообще", в смысле: "разрешить пост всем и всегда под страхом прибивания живьём к воротам и выкалывания глаз", в епархию не вернулся — осуждён митрополичьим судом. За ересь, хуление, поношение и недостойное поведение — к отрубанию правой руки и головы.

Митрополит воспользовался поводом — жалобой Боголюбского, чтобы уменьшить количество своих противников на соборе?

Хотя лично я в декапитацию не верю. Скорее, просто забили кнутом.

А вот Мануил Кастрат Смоленский вернулся домой, узнал как его "кинули" — мнением его пренебрегли. Зимой он помер. Но перед смертью высказал. Всё, что думает о таком митрополите.

Константин II повторил ошибку Антония: "солгал во благо". Собрав собор, но не получив желаемого решения, он распустил клир и принялся делать так, как собором одобрено не было. Это возмутило священников. А чего собирали-дергали? Попы донесли свои чувства до мирян.

Я не знаю сколько бойцов не пришло в Киев защищать его, сколько из пришедших, разбежались при первых признаках опасности, но "неправда митрополичья" укреплению боевого духа защитников города отнюдь не способствовала.

Вот сидит передо мной старый человек. Который пошёл против общественно-политической тенденции. И проиграл. Следовал решениям "важнейшего для православной догматики Патриаршего Собора". И проиграл. Пытался укрепить "Закон Русский". И проиграл.

Я знаю — Гамзила его выгонит. Антоний — предчувствует.

Пытался поддержать своего прямого начальника и единомысленника — того убили. Пытался спрятать от вероятных раскольников наисвятейшую русскую реликвию — попался.

Вот уж точно: убили бы — легче было. Взамен счастья мученской смерти с последующим вознесением — странный плешивый молодец с бредовым вопросом: "венчать будешь?".

— А... а инсигнии? Князь же увёз...

— Я Жиздора убил, барахло взял. Уже послал — скоро подвезут.

— А... Вы ж Софию разграбили, опоганили. Её ж сперва святить надо!

— В Десятинной. Возвращаемся к истокам и скрепам. К самым-самым. Владимира Крестителя в Софии не венчали — её ещё не было. Ныряем глубже! В глубь времён! Прям к робичу!

Я уже объяснял, что в средневековье представление о времени иное. Былое не сзади, а впереди, мечтой. Но нырять — можно.

— А... А Андрей знает?

— Мда... Хороший вопрос. Поехали скорее. Мне ещё Бешеного Катая уговаривать.

Антонию дали, всё-таки, подобрать более целую одежду, взамен порванной. Усадил в санки, сам — снова на Сивку и, с малым конвоем, в Град Владимиров.

Аля-улю! Боголюбского венчать едем!

Отворяйте ворота! Едет к князю гопота!

"Без меня меня женили".

Да ладно б если на бабе! А то — на Руси Святой.

Факеншит! Трижды уелбантуренный православно.

* * *

"Может ли марксист быть монархистом?".

Ответ очевиден: не может — должен.

Просто не надо смешивать "ипостаси".

1. Государственное устройство.

Аристотель описывал шесть форм. Три "хороших": демократия, аристократия, монархия. И три парных к ним, "плохих": охлократия, олигархия, тирания. Все в рамках одной общественно-экономической формации — "рабовладельческого строя".

Вывод? — Как у атеиста по поводу "спора о посте": государство — фигня.

Витте не только ввёл на российских железных дорогах металлические подстаканники. Но и охарактеризовал:

"Государство как общественный институт абсолютной ценностью не обладает, его главная функция служебная: обеспечение "моральных и реальных жизненных благ". Что касается конкретных форм государственного устройства — абсолютных либо конституционных монархий и республик, то они носят преходящий, исторический характер".

Понятно, что Николай II обрадованно выдохнул:

"Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением. Я увидел в ней также знак Божий".

Вывод? — Вопли дерьмократов, либерастов, просриотов, pro— и contra— государственников, не имеют смысла ни для кого, кроме вопияющих.

Любое государство сродни унитазу. Основной вопрос: оно работает? Если засор — прочистить. Сантехническое выражение древнегреческой максимы: "Пребыв в город, не спрашивай: хороши ли здесь законы? Спрашивай: исполняются ли они?".

Главное — чтобы дерьмо не всплывало.

2. Коммунизм.

Коммунизмы бывают: первобытный, военный, муравьиный, сенегальский сентиментальный, с китайской спецификой, красно-кхмерский, утопический по Оуэну, по Сен-Симону, по Фурье, анабаптистский, молоканский, кумранский, кибутцевый, шведско-семейный...

Суть такого "коммунизма" — в распределении. Не в производстве. В нормировании, в регламентировании всякого шага. Идеал — Угрюм-Бурчеев: "бывалый прохвост, чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение...".

Ф.Энгельс называл "утопический социализм" реакционным. Подобные социализмы отвлекают людей от "как сделать". Предлагая "как поделить".

Большевики стремились не "отнять и поделить", а — "отнять и переделать". Отсюда "Очередные задачи советской власти", "План ГОЭРЛО". Пролетарий вовсе не мечтает о личной паре шестерёнок из токарного станка. Однако, страна крестьянская — крестьяне понимают только "делить". И большевики берут аграрную программу эсеров. Там, где "делёжки" нет или мало, как в Венгрии, крестьяне воевать не идут, красных бьют.

Фурманов в "Чапаеве" уточняет, что ему, "настоящему большевику", удалось, выступая после Чапаева перед крестьянами, "почти полностью вывести тот душок уравниловки", который звучал в речах легендарного комдива.

Основной принцип вульгарного коммунизма: "каждому по потребностям".

А если ресурсов мало? — Урезать потребности. А если новые возникают? — Запретить!

Адам и Ева пребывали в Эдемском саду во вполне коммунистичковом обществе, полном всевозможного изобилия. До тех пор пока змий-искуситель не указал им на новую потребность: съесть яблочко. Чем дело кончилось? Ставить стоглазого херувима с мечом огненным на ворота? — Не поможет. Проходили при сотворении мира.

3. Третья "ипостась" — марксизм.

К коммунизму и к государству имеет отношение... косвенное.

Маркс: "единственное что мы сделали нового — внесли в историю материализм". Затем они применили полученный метод для анализа их ситуации.

Метод — есть. Ситуации — разные. Один и тот же метод, применённый к разным ситуациям, даст разные выводы.

Марксизм — не наука. "Наука начинается там, где начинают измерять". Пожалуй, дальше всего в "обнаучивании" продвинулся В.И.Ленин в "Развитии капитализма в России". Последователи же останавливались на одном из двух: либо утверждения качественные (пропаганда), либо чисто цифровые (статистика). Совместить количественный анализ и качественные выводы... или мозгов не хватало, или их поотбивали.

Результат известен: "легальные" (совейские) марксисты проспали вторую индустриальную революцию. Их последователи — просыпают третью.

"Протонауке" не дали развиться, превратив её в догму, подобную обсуждаемой на Царьградском Соборе при Луке Хрисоверге.

Не став наукой, подобной астрономии, выросшей из не-науки астрологии, марксизм, однако, даёт несколько общих идей, которыми можно пользоваться, безотносительно к последующей, производимой из них, схоластики.

Цель развития общества (в марксизме): снять противоречие между "общественным характером производства и частной формой присвоения".

А его здесь, в 12 веке — нет.

Нет противоречия между А и Б. Поскольку нет и самих А и Б.

"Частная форма присвоения" — слабо выражена.

Например, распространены общие трапезы. Князь кормит дружину за своим столом, священники вместе разговляются на Пасху. В городках еженедельно идут поминки, гуляют на свадьбах и заручинах, других престольных и частных праздниках. Важнейший продукт общества — еда — "присваивается" общественно. Усваивается, правда, "частно" — кишечники у всех свои.

Аналог известен со времён Ликурга.

Для сплочения спартанцев им придуманы совместные обеды, сисситии. Существовали в Спарте и в дорийских критских полисах. На Крите сисситии — за счет податей. Как пьянки с гриднями у русских князей. В Спарте — за счет взноса каждого гражданина. Должно упрочивать равенство. Приводит к расслоению — не все в состоянии внести взнос. Такие теряют право участвовать в общей трапезе и в политической жизни, становятся гипомейонами.

Пример ближе: русская крестьянская община 12 в. Живёт по-коммунистически: "От каждого по способностям, каждому по потребностям".

Способности оценивает ГБ. Куда уж объективнее!

Пахал на холме? — Не угадал! Высохло. Пахал в низине? — Опять пролетел: вымокло. Способности развернуть сеть метеостанций по шарику нет? — Получи ГБшную оценку: в десятилетие — три года голодных, один моровой. "Кто не помер — я не виноват!".

Исполняется и "каждому по потребностям".

Потребность: очень кушать хочется.

Так иди! В кусочники. Постой у порога, поумывайся соком желудочным. Пока хозяева откушают. А то — на паперть. Там тебе и обноски кинут, и серебрушку подадут.

Богатая милостыня — мечта коммуниста?

Нет и другой половинки условия: "общественный характер производства".

Общинный — есть, общественного — нет.

Хуже: общины сжимаются. Если прежде "производство", сезонная поколка, например, было делом всего охотниче-собирательского племени, то у земледельцев идёт дробление. Чем лучше орудия труда, чем меньше корчёвки, тем более племя разделяется на рода, на отдельные, вроде "задруги" или "кудо", патриархальные семьи. Переходя к семье малой, нуклеарной, хотя и многочисленной. Несколько иначе, но сходный процесс идёт у скотоводов.

Общечеловеческий тренд.

Я, конечно, мальчишечка нагловатенький, но ломать всё человечество об коленку... Синяк будет. На всю голову.

Всякое попандопуло должно быть марксистом. Иначе — "мордой об забор". Прижизненно или посмертно — как повезёт.

Для "снятия противоречия", необходимо сперва его создать. В обеих частях: и — "общественное производство", и — "частное присвоение".

Деятельность, которая этому способствует — прогресс. Иное... аналог попыток удержать латинян схоластикой Патриарших Соборов. Интересно, умно, красиво. Итог: над Святой Софией Константинопольской — полумесяц.

Необходима замена общинного, святорусского, натурального хозяйства — общественным.

Марксизм ничего не говорит о размере такого производства. Сколько должно быть производителей? Сто? Миллион? Нет оценок степени связности и вовлечённости. 90% производителей — достаточно? "Характер производства" уже общественный? Или — 5%? Нет пороговых уровней по отраслям и объёмам...

Это — только по объектам "общественного производства". Ни объекты "частного потребления", ни субъекты, в обеих частях, с их личными "тараканами в голове", не рассматриваются. Некоторые "нобелевки" в этом поле появились только в 21 в.

Для "продвижения по пути прогресса" к "разрешению" ещё не возникшего "противоречия", необходимо изменение "производительных сил" и "производственных отношений".

Парные сущности.

"Пара гнедых, запряженных с зарею,

Тощих, голодных и грустных на вид,

Вечно бредете вы мелкой рысцою,

Вечно куда-то ваш кучер спешит".

"Кучер" называется — история.

Я эту тему, на примере "белой избы", жевал и пережёвывал, головой об неё бился. Не лизе! Не лезут в реал "силы" без "отношений".

Грубо: рост "сил" в 0.01% в год — проходит, 0.02% — с напрягом, 0.03% — голову оторвут. А мне бы надо процентов 15. Как в СССР или КНР в лучшие годы.

Можно, конечно, не спешить...

Коллеги, как вляпнулись — сразу пишите подробное завещание. Пятилетки были, чем нам пятисотлетка не годится?

Нахлебавшись в Пердуновке, я сбежал на Стрелку, где — пустое же место! — сам себе сделал приятные для меня "отношения" и принялся выёживаться с "силами". Потихоньку меняя "отношения", дабы не мешали.

Теперь предстоит исполнить "смертельный трюк под куполом цирка" — "поставить телегу впереди лошади".

У нормальных: сперва меняются "силы". Медленно и мучительно. Потом к ним, более-менее кроваво, подтягиваются "отношения".

На Стрелке я делал наоборот.

Пример: кожевенное производство. Сперва — люди, с требующимися мне "отношениями". Потом — мездрение с дублением, мануфактура с барабанами.

На "Святой Руси"? — Великовата песочница.

"Не сеяно — не растёт". Но есть надежда: кое-что уже "сеяно".

Страна уже находится в "феодальной формации". Переходя, конкретно вот в эти десятилетия, из типичного периода "ранне-феодальная империя", в следующий типичный — "феодальная раздробленность".

Бывает ещё третий этап: абсолютная или конституционная монархия.

В 21 в. от половины до трети в десятке наиболее процветающих (по ВВП на душу населения) государств — такие.

Если навязать чуть опережающую, следующую, в рамках одной формации, форму правления, раздвинуть, используя "унитаз" (гос-во), рамки "отношений", то, подгоняя, понукая и пришпоривая "силы"... можно ли их привести в соответствие? На следующем, более высоком уровне.

Не надо рывков, скачков и "великих переломов".

По Янки:

"Я, так сказать, держал руку на выключателе, готовый в любое мгновение залить ночной мир потоками света. Впрочем, я не собирался включать свет внезапно. Внезапность — не моя политика. Народ не вынес бы внезапности; к тому же на меня тотчас же насела бы господствующая римско-католическая церковь".

Моё отличие: церковь другая и "выключателя" нет.

Хуже: в процессе создания такого "рубильника" в масштабе "Святой Руси" "засветка" будет... на пол-шарика. Так что: "Внезапность — не моя политика". Не только не хочу, но и не могу. Не сферический конь в вакууме.

Для изменения формы правления много чего надо. Для монархии, прежде всего, надобен монарх. Без — не получится. Так финны в начале 1918 года провозгласили себя королевством. Но кандидат умер от испанки, и пришлось становиться республикой.

Республику "Святая Русь" точно не потянет. Новгородские измены — тому свежий пример.

"Может ли марксист быть монархистом?".

Сам спросил — сам и отвечаю: может. Потому что должен. Если, конечно, он реалист, а не догматик типа блестящего богослова и полемиста Николая Мефонского.

Итого цепочка: марксизм — прогресс — монархия.

Факеншит уелбантуренный... Пар-р-радокс.

Первый, что ли? Если я, сразу после вляпа, додумался, что "смерть значения не имеет", то... ещё один.

Делаем.

Монарх...? Куда этот Боголюбский подевался?! Вот так всегда: как он нужен — его нет.

* * *

Детинец выглядел... как и положено выглядеть крепости после успешного приступа. В смысле: мусорно. Суздальские дружины, направляемые десятком попов, привезённых Боголюбским в обозе из Владимирского Успенского, последовательно грабили святыни и крали реликвии.

В воротах пытались не пустить, но я показал ларец с Климентом, официально представил покойного, гридни дружно сказали "Ё!", принялись креститься и просить прикоснуться к ящичку. Антоний шипел:

— Не давай! Поломают! Святотатство!

Однако я позволил воинам погладить красивую чеканку крышки. Отчего они умилились, прослезились и удобрились. И нас пропустили.

Интересно выглядят Софийские ворота. Мало того, что их вынесли вместе с косяками, но и, похоже, погрызли. Андрей семейку боевых мега-бобров из Залесья притащил?

Справа, на заснеженной земле возле стены Феодорова монастыря сидели рядами полуголые мужики, многие — в окровавленных повязках. "Краса и гордость", "соль земли Русской". Великокняжеские дружинники мрачно размышляли о своей дальнейшей судьбе и ближайшей кормёжке.

С судьбой — понятно. На торг и к гречникам. "Был кощей по ногате...". Скот здоровый, тягловый, двуногий.

Впереди у славных витязей русских — плети погонщиков, дерьмовая еда да галерные вёсла с видом на Александрийский маяк. Там сейчас греки с иерусалимцами пытаются урезонить Фатимидов.

Землетрясения 1303 г. ещё не случилось, но статую на вершине уже снесло. Можно полюбоваться заменившим его куполом в мусульманском стиле. Хотя вряд ли: галерникам во время военного похода отдыха не дают, да и из-под палубы не видно.

Три-пять лет и выжатый, мгновенно состарившийся витязь идёт на корм рыбам. Если повезло не попасть раньше в пожар или утопление: галерников, при гибели корабля, не отстёгивают.

Если с судьбой понятно, то насчёт кормёжки... неочевидно.

Слева, чуть впереди, торчала Десятинная. Первый каменный храм на Святой Руси.

Крепко построен: в начале 19 в. её развалины ещё пугали местных. В 17 в. Боплан писал:

"полуразрушенные стены храма вышиной от 5 до 6 футов покрыты греческими надписями...".

Пока — вполне комплектна. Даже бронзовые кони, вывезенные Крестителем из Херсонеса, стоят на пилонах перед западным входом. Вокруг, в 50-70 метрах, четыре дворца. Вся площадка выложена каменной плиткой, как детинец в Боголюбово.

В смысле: Андрей сделал у себя так, как увидел здесь.

Переимчив. Наш будущий государь.

Посмотрел на коней перед входом в храм. Мда... Греки-натуралы. В смысле: очень натурально изваяли. Жеребцов. Уверен, что прихожане, во главе с членами княжеской семьи, отдраивают этих бронзовых коней. К празднику Светлой Пасхи, например. До блеска в некоторых местах. Как наши мариманы — Медного Всадника.

Всё меняется: страна, "способы производства", а шутки юмора при виде бронзовых жеребцов — остаются.

Здоровенный пилон у юго-западного угла. Лет тридцать назад кусок крыши и стены обвалился — землетрясение. Вот, подпёрли.

При взятии Киева Батыем жители соберутся на хоры этой церкви. И стены рухнут, погребая под собой людей. Возможно, из-за этого ослабленного куска. Выдернуть пилон снаружи... естественно.

Подошёл к северной стене. Невысокий "домик с двускатной крышей из розового шифера".

"Въ гробе, иде же лежитъ блаженое и честное тело блаженыя княгине Олгы, гробъ каменъ малъ въ церкви святыя Богородица, ту церковь созда блаженыи Володимиръ".

В 1826 г. здесь "найдены все сохранившиеся кости, на оных истлевшая женская одежда, парчевое покрывало и башмаки".

Снял шлем, поклонился.

— Ну здравствуй, бабушка Всея Руси, перевозчица псковская, киевская волчица, заря перед рассветом. Поклон тебе от дальнего потомка. Нет, не нынешнего, много дальше. Меж нами не пара веков — больше тысячи лет. Но оба имени твои звучали в моём доме, радовали и веселили, вкус и смысл жизни придавали. Пока вот сюда не вляпался. Теперь твоих внуков-правнуков учить уму-разуму приходится. Не тревожься, хозяюшка. Хозяйка земли Русской, королева руссов. Убивать-мучить деток твоих не буду. Сверх необходимого. Тобою поставленное — рушить не стану. А остальное... как судьба приведёт да господь дозволит. Может и проскочим мимо бед лютых, неминучих. Чтобы иных себе сыскать. Уж кому как не тебе норов наш знать. Сама ж такая была. Лежи отдыхай, не печалуйся.

Зашёл внутрь. Антоний шипел и ругался. Церковь, конечно, обнесли.

— Что, Антоний, заново освящать? Третий раз — не много ли?

Десятинную освятили при Владимире Крестителе. И через лет сорок снова, при Ярославе Мудром. Почему — неизвестно.

Вообще-то она — Успения Пресвятой Богородицы. Первый каменный храм на Святой Руси. Поставлен не Иисусу, не Пантократору, не Спасителю, не Пресвятой Троице, но земной женщине Марии Иоакимовне.

Где-то в этих стенах лежит плинфа с отпечатком ножки маленького киевлянина. Я как-то цементную стяжку делал под окошком, тоже попросил маленькую дочку ручку приложить. Потом, через годы, когда приезжала — радовалась:

— Вот, след мой, всегда под твоим окном.

Церковь трёхпрестольная, два боковых: св.Николая и св.Климента. Здесь же княжеская усыпальница: византийская царевна, княгиня Анна, сам Владимир, его оба брата.

В 1044 году Ярослав Мудрый раскопал курганы и "выгребоша два князя, Ярополка и Ольга (Олег Древлянский — авт.) сына Святославя, и крестиша кости ею, и положиша в церкви святыя Богородица".

В православии посмертно не крестят, запрещено Карфагенским собором, но нашим... если очень хочется, то можно.

Мой вестовой Пантелеймон, чуть поспавший после ночных событий с его участием, и снова переполняемый гордостью — дозволили ларец с мощами самого Святого Климента взять, несколько поднатужившись, установил святыню на положенное ей место, в нишу за престолом. Завозился там, вылез в пыли:

— А тама чего?

Ткнул пальцем в стоящий в соседней аркаде кипарисовый саркофаг. Антоний, что-то сосредоточенно считавший на пальцах, зло фыркнул:

— Бестолочь. Мощи. Варвара-великомученица.

Заметив моё недоумение, деловито объяснил:

— К собору перенесли из Златоверхого. А назад вернуть... руки не дошли.

Снова фыркнул, раздражённый необходимостью отвлекаться на всякие идиотские вопросы неучей, и убежал к главному алтарю.

Пантелеймон обиделся от такого неуважительного к нему, герою взятия и вообще, отношения, когда Антоний отошёл, подёргал меня за рукав и тихонько спросил:

— Эта... Господине. А чего у ей подол с гроба торчит?

— Какой подол?

— Ну, еёный. С отселя не видать, а ежели под престол слазить...

Я сразу представил, какой хохот будет стоять во всех княжеских дружинах, когда узнают, что "Зверь Лютый" на карачках под престольную срачицу залез. И там застрял.

Ваня, с каких пор тебя стало волновать мнение неизвестных тебе придурков? Ты что, политиком стал? — Да. Но привычек на потребу — менять не буду. А то ещё и крестным ходом ходить заставят.

Скинул шлем, пояс с портупеей, стал на четвереньки и полез. Единственный глаз Охрима, стоявшего рядом, с моими вещами в руках, превысил по площади два обычных. Нет, пожалуй, три.

Посмотрел. Вылез. Подумал. Одел железяки. Пантелеймошка аж подпрыгивает вокруг от нетерпения. Но молчит — выучка. Ещё подумал. Будет скандал. Возможно — с плахой. Но деваться некуда — иначе хуже. Со святынями как с брюшным тифом: лучше перебдеть, чем недоблюсть

— Охрим, будь любезен, убеди присутствующих покинуть помещение храма.

— Э... А куда?

Тоже выучка. Не идиотское "почему", а — укажите направление.

— К... к едрене фене! Вякающим — в морду.

Пошёл хай. Антоний кинулся спросить — я вежливо принёс извинения за доставленные временные неудобства. Два Владимирских попа извинений не приняли — их вынесли за шиворот. Пантелей смотрел на меня умоляющими глазами: "не прогоняй!". Но когда я велел ему срочно притащить сюда князя Андрея, снова напыжился: да такое только услышать — "в жизни раз бывает".

До Западного дворца — 60 метров, через пять минут — "гром гремит, земля трясётся". Ещё — орёт благим, и не только, матом мой вестовой. Которому будущий государь Всея Святыя Руси собственноручно выкручивает ухо.

"Шаркающей кавалерийской походкой...".

В смысле: вприпрыжку, спотыкаясь, скособочившись, пылая злобой и негромко матерясь...

"Тут в светлицу входит царь.

Стороны той государь".

Но он про это ещё не знает.

— Здрав будь, княже. Отпусти мальчонку. И людей своих отпусти.

Андрей зыркнул. Фыркнул. Шикнул:

— Пшшли.

Я не стал испытывать терпение будущего благоверного и, возможно, святомучениского:

— Мальчонка, которому ты только что чуть ухо не оторвал, полез возвращать на место мощи Святого Климента...

— А! Так вот кто...!

— Погоди. И увидел из-под престола край ткани под крышкой того гроба.

Андрей оглянулся.

— Там — мощи Варвары-великомученицы. Если торчит край пелены — значит его недавно вскрывали. И неаккуратно закрыли. Ткань — белая, не пожелтевшая. На свету долго не была.

— Наш-ши?

М-мать. Когда Андрей шипит... мне тревожно.

— Не знаю. Потому тебя и позвал. Откроем и посмотрим. Сухан, за тот край возьмись.

Мы с Суханом осторожно приподняли крышку, сдвинули её на угол саркофага.

И оба, мы с Андреем... зашипели. Я — на вдохе, типа: "Уёх...!", он — на выдохе, "Схрш...".

В гробу лежала молодая девушка, со свежим беленьким личиком, маленькими ручками и ножками, белой, не сморщившейся, не потемневшей, как у Климента, кожей. Голая. Вообще. Исключение: на голове белая повязка с золотым шитьём. Покрывала, которые должны были закрывать её в несколько слоёв, были сбиты в ком к краю, к ногам.

Без грудей. Обе — отрезаны.

Я несколько оху... мда... сильно удивился.

Понимаю: для истинно верующего христианина, православного или католического толка, такая... "резьба по трупам" — привычная, надоевшая уже, картинка. Как крестился, так и приложился. К какому-нибудь продукту "фрезеровщика по костям". Но я — атеист и меня такая... истовая патологоанатомия... несколько напрягает.

Нет-нет-нет! Вы не подумайте! Людей резать у меня уже хорошо получается! Живых. Мужиков. А вот разделывать молоденьких девушек... Но, я уверен, "Святая Русь" и этому научит.

Говорят, отрезанными головами принято играть в футбол. А отрезанными сиськами? — В крокет? Жаль, у нас эти игры не распространены. Может, городки на что сгодятся? — Методички спортивные придумаем. Собрав лучшее из многовекового опыта выдающихся отечественных палко-кидателей. Типа: берёшь за сосок большим и указательным пальцами правой рукой, раскручиваешь над головой и, на выдохе, с подшагом...

* * *

Бедная восьмивековая девушка. Ей здорово не повезло при жизни. Сразу умерла мать. Отец, императорский аристократ, в дочурке души не чаял. И, желая уберечь, посадил в заточение. Специально замок построил. Увы, если уж кое-какой языческий Зевс смог пролиться золотым дождём в башню к Данае и оплодотворить её, то чего ждать от предвечной и единосущей Троицы?

Нет, вы неправильно поняли: внезапной беременности не было.

У папаши — служба, командировки, цесарь Галерий срочно набирает легионы взамен разбитых Сасанидами.

Домашний ребёнок, из богатеньких, попала в поле зрения вербовщиков. Повстречалась "плохая компания" — местные христианки. Рассказали о Триедином Боге, о неизреченном Божестве Иисуса Христа, о Его воплощении от Пречистой Девы и о Его вольном страдании и Воскресении.

Тут, чисто проездом, на минуточку из Александрии, является священник, принявший вид купца. Попо-купец изложил ребёнку основы святой веры и крестил во имя Отца и Сына и Святого Духа. Времена буколические, полевой женой в лагерь моджахедов не позвали.

Первое, что сделала девочка — испортила фасад каменной башни: велела пробить третье окно.

"Три лучше чем два, — говорила Варвара, — ибо у неприступного, неизреченного Света Троичного Три Окна (Ипостаси)".

Архитектуре учат. Сопромат, эпюры сил... Но что это для балованной аристократки, куда-то вдруг уверовавшей?

Затем она нарушила одну из десяти заповедей — "Чти отца своего": довела родителя до того, что он гонялся за ней с колюще-режущем.

Тут, прикинь, война. Новые легионы из Иллирии даже говорить по-русски, в смысле: по-латински, не умеют. Какие-то выверты с провиантом: козу — буду, овцу — нет. Вернулся из имперского бардака домой, а тут... христиане родную дочь в своё стойло увели!

Отвёл к градоначальнику, тот, пожилой уже мужчина, пытался сопливицу уговорить, но "святая мудрою речью обличала заблуждения идолопоклонников и исповедала Иисуса Христа Богом".

Выпороли. Но явился мед.ангел и залечил раны.

Не ново: позже одному из византийских императоров вообще выжгли глаза. А потом он оказался чудесным образом зрячим. Пришлось и его, и палача взяточника-чудодея, ловить и казнить отдельно.

"Видя такое чудо, одна христианка, по имени Иулиания, открыто исповедала свою веру и объявила желание пострадать за Христа. Обеих водили обнаженными по городу, а затем повесили на дереве. Их тела терзали крючьями, жгли свечами, били по голове молотком. Мученицы были обезглавлены. Варвару казнил отец. Вскоре его поразила молния, превратив в пепел".

Тяжела и опасна судьба родителя, пытающегося защитить дитя своё от ОПГ. "П" здесь означает "православная", а не то, что вы подумали.

Покоя мученицы не обрели и посмертно. Сначала их похоронили в Пафлагонии. Где на их мощах заработала проказо-лечебница. В 6 в. вдова императора Льва Великого построила храм во имя великомученницы. Там хранилась окаменевшая грудь девушки, из которой по праздникам сочились молоко и кровь.

Ничего удивительного: у нас же нефть из земли постоянно фонтанами. А тут-то всего-то — кровь с молоком из камня по праздникам.

Часть мощей Варвары была подарена венецианскому дожу по случаю бракосочетания его сына Джованни Орсеола с Марией Агрипулиной, родственницей императора Василия II Болгаробойца (1005 г.). Нетленное тело Св.Варвары без головы было положено в храме Иоанна Евангелиста на острове Торчелло близ Венеции. Описано суздальским книжником около 1440 г. Другая часть мощей привезена в Венецию (1258 г.) в Санта Мария дель Кроче.

Оставшуюся в Константинополе главу великомученицы видел в 1349 г. Стефан Новгородец.

Но это всё неправда.

"Как ты можешь верить своим лживым глазам, и не верить своей честной жене?".

Мощи привезены в Киев Варварой Комниной, дочерью императора Алексея I, отданной около 1103 г. замуж за князя Святополка II (крещён Михаилом). Положены в Киевском Михайловском Златоверхом монастыре (построен в 1108 г.).

Имя "Варвара" у Комниных не встречается, Анна Комнина, которая, вроде бы, должна быть принцессе Варваре сестрой, про такую не вспоминает. Но это неважно.

Святыня — есть. И её режут на части.

В 1644 г. Киев посетил канцлер польский Георгий Осолинский:

"Я был в Риме и в западных странах и везде спрашивал, где находятся мощи святой великомученицы Варвары... Мне сказали, что на Западе не обретается мощей святой Великомученицы, нет их также и на Востоке..., но что они пребывают в здешних странах. Ныне верую, что именно здесь в Киеве находятся истинные мощи святой великомученицы Варвары".

Ради его великой веры, ему дана часть перста правой руки Великомученицы, которую он принял с великою благодарностью.

В 1651 г. Киев берёт литовский гетман Януш Радзивил. Кроме города им взяты частицы от грудей и ребра святой.

В 1656 году киевский митрополит Сильвестр передал часть мощей антиохийскому патриарху Макарию:

"Во вторник утром мы... отправились в монастырь св. Михаила, который известен своим золоченым куполом. Здесь мы присутствовали при обедне в приделе св. Варвары Баальбекськой (Илиопольськой), потому что они празднуют ей в этот день 9 (8) июля память о перенесении ее мощей из Константинополя в этот город (Киев), когда царь Василий Македонянин прислал их со своей сестрой в дар Владимиру, царю Киева и русских... Мы снова прикладывались к ее телу, которое является телом молодой девы с маленькими ножками и ручками... По просьбе... патриарха архимандрит дал ему частичку от ребра ее...".

Левая рука Великомученицы в 17 в. украдена Александром Музелем, привезена на Западную Украину. Где снова украдена иудеями, раздроблена и сожжена. Странно, что не съедена. Пепел и коралловый перстень перенесены в Святую Софию Киевскую, откуда похищены липковцами и вывезены в Эдмонтон, Канада.

Там же — левая стопа. Вывезена из Киева в 1943 году епископом Пантелеимоном (Рудыком).

Воровать Варвару частями — исконно-посконное христианское занятие.

О руке (другой?) в монастыре Святого Креста в Иерусалиме упоминает "Хожение" гостя Василия 1465-1466 г. Часть её мощей в Хальберштадте. Часть главы находится в Трикале, Фессалия. Есть кусочки на Афоне, в нескольких церквях Греции и Кипра. В Москве, в храме Иоанна Воина — часть перста с перстнем. Который иудеи не съели?

Католики приписывают св.Варваре, кроме спасения от внезапной и насильственной смерти, дар спасать от бури на море и от огня на суше; покровительница артиллерии, видимо, от первых артиллеристов Италии. Русские бомбардиры унаследовали традицию её особого почитания.

В 1995 году св.Варвара была объявлена небесной покровительницей РВСН — образованы 17 декабря 1959 года, в день празднования Варвары в православии. Икона Варвары есть на каждом командном пункте ракетных дивизий. Варвара покровительствует ракетчикам, артиллеристам, миномётчикам и другим видам и родам войск России. А также: пожарным, горнякам, альпинистам и садоводам.

Короче: девушку и разобрали, и нагрузили. Нагрузили без всякого сексизма — весьма мужскими делами. И разобрали на мелкие части. Что не удивительно.

Иоанн Златоуст:

"Святые мощи — неисчерпаемые сокровища и несравненно выше земных сокровищ именно потому, что сии разделяются на многие части и чрез разделение уменьшаются; а те от разделения на части не только не уменьшаются, но ещё более являют своё богатство: таково свойство вещей духовных, что чрез раздаяние они возрастают и чрез разделение умножаются".

В информационных технологиях ещё круче: даже кусочка "сокровища" не требуется. Перепостил лажу — духовное умножилось.

* * *

Я — человек практический. Ежели, к примеру, отрубить у девушки ножку... Не-не-не! Не высоко, по колено. Снять кожу, разобрать мясо, типа — на холодец, до волоконц, косточки раздробить... кусочки по миллиметру — хватит? И всё — тема по новым церквям в моих землях закрыта! Конечно, храмы ещё построить надо, попов поставить, но это-то — понятно. А вот то, что в каждом алтаре должна быть частица святомученика... отделить голяшку, вывезти по холодку... Интересно: а ногти у неё растут? — Тогда вообще непрерывное производство... камень с души, забота с сердца.

Андрей, как и я, несколько мгновений пребывал в ступоре. Но вышел первым. Метнулся ко мне, схватил за грудки.

— Ты...! Твои...!

Пришлось нагнуться — я за эти годы как-то его перерос. Заглянуть в запрокинутое лицо, в бешеные глаза.

— Ты чего, сдурел?

Как-то этикетность моя... неглубока оказалась.

Очевидная потрясённость остановила Боголюбского. Отпустил, собранное в кулак сукно на моём горле, разгладил... И снова вцепился:

— Кто? Кто это сделал?!

— А я почём знаю? Вот пришёл место посмотреть. Для венчания тебя. Епископа привёз, глянуть как тут...

Мой растерянный лепет вызвал новую вспышку раздражения:

— Ты...! Какое, нахрен, венчание!

— Дык... ну... в государи... всея Святая Руси... шапка там, бармы... инсигнии... сейчас привезут...

В ответ — различные повествования из профессионального жаргона табунщиков. Кратковременная истерика мгновенно перешла в конструктив, в назначение ответственного:

— Ванька! Найди! Найди воров! Они! У меня! Из под носа! Сиськи режут!

Убьёт. Как пить дать. Потом будет жалеть. В поминальник впишет, сорокоуст закажет. Но сейчас — убьёт. Просто... от полноты чувств.

— Можно попробовать. Но сперва — под венец.

Что-то я его как девушка... "до свадьбы — нельзя". Тут головой работать надо. А то, после его шипения, ноги как-то... не очень.

Присел на угол гроба, снял бандану, вытер мгновенно вспотевшую голову.

— Такая... святыня на всей Руси по зубам троим. Тебе. Но ты не брал. Евфросинии Полоцкой. Твоя двоюродная сестра с тобой схожа. Вам обоим на людей плевать. Есть святыня — в храм на главное место. А кто спросит: откуда? — в морду. Ты — мечом, она — словом. Так ты икону и меч из Вышгорода утащил. Не рычи на меня. Конечно, икона чудотворная по храму летала, к тебе в сундук просилась. Теперь все снова на тебя подумают. Но ты — не брал.

— Полоцкие?! Но их здесь не было...

— Нет. И главное: Евфросинии тайком воровать... не её. Ты так можешь, она — нет. Ещё раз — не рычи.

— Гхр! Третий?! Кто?!

— Благочестник. Он по характеру сохранитель. Схватит цацку и спрячет. Будет по ночам доставать, под одеялом любоваться. Возвеличивать сам себе, что у него есть.

— Клепаешь на недруга своего?! Не было смоленских здесь!

— Есть ещё две версии. Э... возможности. Был же бой. Кого-то ранили. Варвара — целительница. Вот и откочерыжили кусок для излечения.

Вспомнилась история одного из перстов Иоанна Предтечи. Ему приписывали способность исцелять от яда. Какой-то средневековый серб прибежал в монастырь, приложился к святыни, откусил у пальца фалангу и так, во рту, принёс домой — змея укусила его маленькую дочку. Может, здесь сходно?

— Глупости говоришь! У ей более всего мужика просят!

Варвара — как СУ-34. В смысле: многофункциональная. Ей молятся об удачном и скором замужестве; о женском счастье, о беременности, и не только ракетчики с миномётчиками; об исцелении от болезней, о здоровье ребёнка.

— Последнее, что в голову приходит: на экспорт.

— Ч-чего?!

— Украсть и продать гречникам. Или самому в Царьград сбегать. Товар не портится, нетленный. Русь-то так, нищета. Деньги — там. Там можно настоящую цену взять. Ты прикинь: первый монастырь во имя её — с 6 века. А тут — раз!, в каком рядом — такая же сиська. А крове— и млеко-точение... сделают. Большие бабки поднять можно. После шести ста лет раскручивания бренда...

Андрей морщился от моего лексикона. Слова понимает или догадывается. Это требует напряжения, он тормозит. Что даёт мне время додумать мыслишку:

— Вот тебе ещё причина. Почему надлежит принять "шапку" и сесть государем.

— Хр-р?

— Великим Князем ты не можешь даже толком расспрос вести. Своих людей — пожалуйста. Маноха твой любую подноготную вынет. А вот смоленских или полоцких... "Вассал моего вассала не мой вассал". Не может Маноха, по воле твоей, кое-какому смоленскому конюху пятки прижечь — только с согласия князя его. А тому своих людей сдавать... Надобны однозначные и неопровержимые доказательства. Чтобы ты мог человечка расспросить. А пока ты не спросил — ты правды не знаешь и розыск вести не можешь. Замкнутый круг, однако.

Такое не было абсолютной новизной. В нашей переписке я подобные мысли высказывал. Отказ от феодальной пирамиды, переход к прямому правлению. Андрей или отмалчивался, или порыкивал.

Вообще, чем более грандиозную идею я подсовывал Боголюбскому, тем чаще получал в ответ "фигуру умолчания". Энтузиазмом по моим делам он не страдал вовсе.

— Великий Князь — голова только своим подручным князьям да светлым. А уже подручным светлого... Так, месяц ясный по-над лесом. Хочешь знать кто у Варвары грудь отсёк — стань государем.

— Хгр...

— Ежели ты государь, то можешь ставить заставы. На всех путях. И твои люди всякого купчишку... сквозь пальцы пропускают. Ежели у торгаша ларчик, а там краса девичья нетленная, то... А вот ежели ты Великий Князь, то всей власти твоей — земли Киевские. В Путивле или в Вышгороде... твоя стража... гуляет по бережку где дозволили. А уж про Волынь или Галич — и говорить нечего.

Андрей зло смотрел в пол. Потом вскинул глаза на меня, собираясь, кажется, послать. Не то — "до не видать вовсе", не то поближе — на плаху. И остановился. Упёрся взором. В распахнутый гроб за моей спиной, в белое изувеченное тело юной девушки. Ничем, в нынешние беззаконные времена, не защищаемой. Наоборот, святостью, славой своей приманивающей татей да воров.

Дёргал меч, дёргал губами. В бессилии злобствования. Глубоко выдохнул, успокаиваясь, потряс головой, будто смаргивая с глаз пелену гнева. Обвёл взглядом Десятинную, все три престола, иконы, круги цветной мозаики на полу в центре, под которыми похоронены Владимир Креститель и жена его, царевна Анна.

Глядя на икону Богородицы у дальнего алтаря, в конце почти тридцатиметрового зала, перекрестился. Деловито потребовал:

— Помогай, Господи. Смилуйся, Царица Небесная.

Повернулся ко мне и сухо скомандовал:

— Быть посему. Делай.

Размер? У тебя, девочка - больше. И красивее. И обе. И - живые. Ты ж не мученица! И не святая.

Тут случай, когда размер значения не имеет. Важен факт. Точнее: вера в него. И, по вере - оценка. В твоих грудях, девочка, великая сила: всё человечество такими вскормлено. Для всякого человека — изначально, ещё до осознания самого себя, место сокровенное. Тёплое, сытное, уютное, безопасное, родное. Радость.

Вот так, половинкой бюста умершей восемь с половиной веков назад левантийской девочки, точнее: её отсутствием, Святой Русью обретён был государь. И Русь этого не хотела, и Боголюбский кочевряжился. Но против женских грудей - разве ж сборешься? Пришлось общественно-политической тенденции... того, малость поподпрыгивать.

Конец сто двенадцатой части

copyright v.beryk 2012-2021