Налево от полярной звезды

Снова пошел мелкий дождь, и я, наконец, тронулся с места. Мелькали километровые столбы, дорога шла то вверх, то вниз, поворачивая, разветвляясь, — я ехал бездумно, как автомат. Ливень хлынул неожиданно, словно наверху кто-то опрокинул огромную бочку с водой. Опять пришлось остановиться, и я вдруг услышал негромкий ломкий голос, совсем рядом:

— Возьми меня с собой!

Я невольно оглянулся, — сзади никого не было. Решение пришло внезапно, — развернув машину, я нажал на газ и помчался по мокрому пустому шоссе. Любой гаишник с радаром упал бы в обморок от моей наглости, — стрелка на спидометре застыла у цифры 110. Абсолютный рекорд для моего Жука, да еще на такой дороге. Я ехал и ехал, глотая километры, а озеро-полумесяц все не появлялось, и я уже понимал — ничего не было — ни мальчика в воде по пояс, ни удивительного дома-шкатулки, ни безумной ночи. Просто я уснул за рулем, остановившись на обочине, а все остальное — мираж, призрак, дьявольское наваждение, сладкий сон.

Но я упрямо давил на педаль газа, и дождь хлестал в лобовое стекло, и летела под колеса мокрая дорога.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Марш Мендельсона

Вторая половина июня. Утро. Солнце. Жара. Висит в воздухе тополиный пух, забивается во все щели, катится вдоль дорог огромными невесомыми шарами. Сегодня — день твоей свадьбы. Такой счастливый, такой радостный день, — и сама природа радуется вместе с нами. Неудивительно — тебе, как всегда, все, самое лучшее — даже погода.

Регистрация назначена на одиннадцать утра, и ты уже в десять выходишь из своей квартиры. Машины у подъезда, все в цветах, тебя провожает куча родных и друзей — они поедут позже, ведь тебе еще ехать к невесте — но я — я — ближе всех. Я поеду с тобой. Шикарная черная свадебная "Чайка" — твои родители никогда ни в чем тебе не отказывали. Она мягко трогается с места, шелестя шинами по перегретому асфальту. Ветер врывается в приоткрытое окно, и я вместе с ним касаюсь твоей щеки, твоих мягких пушистых волос. Ты не чувствуешь — ты слишком возбужден предстоящим событием.

Вот и ее дом, твоей невесты, этой счастливицы, вытянувшей миллионный билет! И она сама — тоненькая, очаровательно взволнованная, в пене белых кружев и шелка. Вы такая прекрасная пара, будь моя воля — вы стали бы парой года, если бы где-то существовала подобная номинация.

Дворец бракосочетания встречает вас широко открытыми дверями, сияющими лицами, охапками цветов. Мы поднимаемся в комнату для женихов. Ты отражаешься в тысяче зеркал — стройный, высокий, в идеально сидящем костюме. Кто здесь может соперничать с тобой? Но даже все эти завистливые взгляды не могут тебе повредить — потому что рядом я. Я приму на себя все то недоброе, что может тебе угрожать, встану незримым щитом между тобой и жестоким безжалостным миром. Кто как не я — ведь я знаю тебя всю твою жизнь. Кто как не я — ведь я люблю тебя.

Я помню, как увидел тебя в первый раз — семидневного младенца, краснокожего, лысенького и сморщенного. Мне было восемь лет, и я пришел в гости к твоей сестре — моей подружке еще с детского сада. Мы сидели с ней в ожидании приезда твоих родителей, взволнованные предстоящим событием. Помню, что мы долго спорили, как тебя назвать. Мне ужасно нравилось имя Даниил — было в нем что-то такое, загадочное, родственное русским князьям. А Танечка хотела, чтобы тебя назвали Русланом — она очень любила этот фильм по знаменитой поэме Пушкина.

Зазвенели ключи в замке, и я услышал тоненький писк. Это плакал ты, проголодавшийся и мокрый. Конечно, нас пустили посмотреть на тебя — на несколько минут. Ты лежал на столе на теплой пеленке, голенький, хрупкий, похожий на немецкого пупса, которого подарили Танечке на день рождения в этом году.

— Ну как, Тимур, тебе наш Олежка? Нравится?

И я сразу понял, что ты — именно Олежка, Олежек, олененочек. Я дотронулся пальцем до твоей ладошки, и она тут же крепко сжалась. Ты ухватился за меня, словно за соломинку в бурном океане жизни, в который ты пришел. Твоя мама засмеялась, осторожно освобождая меня из твоего плена.

— Осторожнее, Тимка, он еще совсем маленький. Вот подрастет немножко — будешь с ним играть. А пока он кушать хочет и спать.

Я не мог дождаться, когда же ты подрастешь. Я спрашивал об этом почти каждый день. Почему-то мне совсем не хотелось иметь своего братика, наверное, потому, что мое сердце уже было отдано тебе. Я видел как ты рос, как учился сначала садиться, потом ползать, потом — ходить. Я часами мог сидеть с тобой, разговаривать, читать тебе сказки, строить пирамиды из кубиков. Таня даже немного ревновала — по-детски, то ли тебя ко мне, то ли меня к тебе.

Тимуль — так ты меня называл. Ты долго не мог научиться выговаривать правильно мое имя, смешно картавил, морща свой носик. А я объяснял — рычи, как собака — "рррр". "Тимурррррр".

— Тимуллллллль, — послушно повторял ты.

— Ты, Тема, прямо как нянька, целыми днями готов с Олежеком сидеть, — смеялись наши родители, заходя друг к другу в гости. — Может, ты у нас будущий Макаренко?

Я не знал, кто такой Макаренко, тогда еще не знал. Просто я испытывал к тебе такие странные чувства — мне хотелось защищать тебя, тискать, целовать твои пухлые детские щечки. Ты с таким серьезным видом слушал, как я рассказываю тебе сказки, мы вместе пели всякие детские песенки, учились читать — по моему старому букварю. Точнее, учился ты — очень сообразительный в свои четыре года, а я показывал, объяснял. В пять лет ты написал первую открытку маме на 8 Марта, только букву Я нарисовал в обратную сторону.

В первый класс ты пошел не только с мамой и папой. Я шел рядом с Таней и нес сразу три букета — мой, ее и — самый большой и красивый — твой. А ты шел такой строго-сосредоточенный, такой торжественный и нарядный, такой хорошенький — в своем новеньком школьном костюме, с блестящим ранцем за спиной. Я смотрел сверху на твою белую пушистую головку и умирал от желания схватить тебя в охапку и расцеловать в румяные щечки.

И, конечно, именно тебя выбрали нести звонкий школьный колокольчик. Рослый десятиклассник посадил тебя на плечо и понес вдоль ряда первоклашек. Ты звенел и звенел колокольчиком, а я горько жалел, что ты не на моих руках, такой гордый и красивый.

Сколько писем от девчонок ты получил за десять лет в школе. Сколько поцелуев подарил им в укромных уголках. Я знал обо всех твоих увлечениях — ведь я был для тебя не просто другом — скорее, старшим братом, которого ты привык видеть всегда рядом. Но никто — даже ты — не знал, какую жгучую ревность я испытывал, когда ты приводил мне на смотрины свою очередную подружку.

Я давно уже все про себя знал — еще с первого курса института, когда впервые лег в постель с парнем. Их было много потом — на ночь, на две, тайком, в какой-нибудь квартире, предоставленной в наше распоряжение на пару-тройку дней. И в каждом из своих случайных любовников я искал — тебя. У кого-то были похожие глаза, у кого-то — волосы, кто-то смеялся — совсем, как ты. Они приходили в мою жизнь и исчезали — кто-то до следующей встречи, кто-то навсегда — легко, не задерживаясь в памяти. Потому что ни один из них не был — тобой.

Что мешало мне объясниться? Может быть, страх, что ты отшатнешься от меня — с презрением и ужасом. Или желание уберечь тебя от превратностей голубого существования — всегда тайного, почти преступного. Слишком хорошо я узнал эту особую жизнь, скрытую от посторонних глаз.

Я прятал свою любовь за шутками, легкими подколами, за тем, что принято называть "мужской дружбой". Ты всегда мог придти ко мне — за советом, за помощью, да просто так, посидеть, поболтать о том, о сем. Я знаю — ты гордился мной, старшим другом, ты даже старался мне в чем-то подражать. По крайней мере, это замечали твои близкие — сестра, родители. Они не видели в этом никакого криминала, даже приветствовали. Я ведь тоже был не самым последним в этой жизни — к плохим хирургам не стоят очереди на операцию — на год вперед. У меня было почти все, о чем я мечтал в детстве и юности — верные друзья, любимая интересная работа, машина, достаточно денег на легкие безумства — почти все. Вот только ты оставался недосягаемым, словно радуга.

Может быть, рано или поздно, но я все бы рассказал тебе. Может быть, ты даже понял бы меня и ответил на мои чувства. Может быть, мы были бы счастливы. Может быть.

Весь день лил дождь, а к вечеру подморозило. Я уже собирался ложиться спать, когда мне позвонили из больницы. И ехать-то было недалеко, да этот проклятый гололед, да еще ночь. И резину шипованую я собирался поставить, да все времени не хватало.

На виадуке над железной дорогой меня занесло, машина пробила железное ограждение и взмыла в воздух на несколько долгих секунд. Так нелепо.

Тебе сказали, что я умер сразу — в момент удара — слишком велика была скорость, что поделать, я торопился к этой девочке, которой требовалась срочная операция. Вы все приезжали туда, стояли у разбитой сгоревшей машины, плакали.

И были похороны, и море цветов. Никто ведь не знал, что я не умер. Что в тот миг, когда остановилось мое сердце, — душа моя рванулась к тебе, чтобы уже навсегда быть с тобой. Стать твоим ангелом-хранителем, твоим вечным незримым спутником. Ты до сих пор удивляешься, что тебе так везет в жизни. Просто тебя хранит моя любовь — а что может быть надежнее и вернее.

Ты часто приезжал на мою могилу, сидел рядом, сыпал крошки воробьям, рассказывал про свои дела. Ты привык делать это при моей жизни, ты продолжал и после моей смерти. Я обнимал твои плечи ветками сирени, которую ты посадил рядом с надгробием. Я смотрел на тебя анютинымии глазками и ноготками, что распустились весной у подножия креста. Вместе с ветром я шептал тебе те слова, что не сказал когда-то.

Дни сменяли недели, месяцы, годы. Я был старше тебя на восемь лет, а теперь мы уже ровесники. Ты, наконец-то, полюбил — сильно и страстно. Твоя невеста мне очень нравится, я уверен, вы проживете долго и счастливо. И у вас будут красивые дети. Может быть, ты назовешь сына Тимуром — неплохое имя, и мне будет приятно, что ты меня не забыл. Ты ведь уже не приходишь ко мне так часто, как раньше. А в этом году и не был не разу. Но я не обижаюсь, поверь, я ведь рядом — всегда рядом, хотя ты этого и не подозреваешь.

Вот и сегодня я за твоим плечом. Ты взволнован, горд своим выбором, возбужден предстоящим обрядом — таким торжественным, таким важным. Ты стоишь на ковре рядом с девочкой, которая пройдет с тобой по жизни. Я знаю, что ваша любовь будет такой, как в сказках, что я читал тебе когда-то.

Когда-нибудь — я надеюсь, что очень нескоро — мы снова встретимся с тобой — в той запредельной дали, где я сейчас. У тебя за спиной будет большая и счастливая жизнь. Я не хочу, чтобы ты боялся смерти, — потому что жизнь не кончается. Мы продолжаем жить — в памяти своих близких, в старых фотографиях и письмах.

Ты только приходи ко мне — хотя бы изредка, хотя бы раз в год. Коснись пальцами моего лица на граните, расскажи о своих новостях. А я поглажу тебя пушистой цветущей веточкой сирени. И ты зажмешь ее в своей ладони — как когда-то, очень-очень давно, в день нашей первой встречи.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Любил тебя при жизни я,

Внутри сжигая и давя...

Уйдя за край, где нет границ

Останусь верен... Среди лиц

Чужих, в потоке бытия...

Ты будешь чувствовать меня.

Виктор Ганч

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Жил-был мальчик

...и звали его Миша. Мишутка. Мишаня. Кто как хотел — тот так и называл. Мама с папой — Мишенька, Медвежонок, бабушка — Михась, дедушка — Михаил, грозно так, по-взрослому. Друзья-приятели — Мишкой, девочки — Мишаней. Он и правда был похож на медвежонка — упитанный такой, круглолицый, весь в кудряшках.

Когда Мишаня был маленький — все умилялись. "Надо же, какой хорошенький, прямо как девочка, а волосики — прямо пух, и глазки такие синенькие, и щечки румяные, а пухленький, колобочек, так бы и съел!" Подрос Мишаня, да так и остался — пухленьким да румяным. И в яслях, и в садике, и в школе. И стали его звать уже не Мишенькой-Мишаней, а Толстым. Приятели же и называли.

— Толстый, иди сюда, дай списать.

Может быть, поэтому, предпочитал Миша играть с девочками. Они не дразнились, не обзывали Толстым и Жиртрестом. Очень Мише с ними нравилось — в куклы играть, в дочки-матери. И очень он любил для кукол разные наряды придумывать — платья простые и платья бальные, юбочки, блузочки, брючки, шортики. Никто из его подружек таких сшить не мог, да и не только сшить — даже придумать. А у Миши фантазии через край — там бусинку, тут блесточку, здесь шнурочек, сверху бантик, снизу кружево — вот и свадебное платье. И скроит сам, и сошьет.

Сначала мама с папой особенно не переживали — тихий мальчик, учится хорошо, не хулиганит, не дерется. Ну не интересно ему с машинками возиться, вся комната у него в куклах, нитках, тряпочках, так что за беда — мало ли, кто с чем играть любит. Но однажды вернулась мама Мишина с работы раньше обычного — то ли голова у нее болела, то ли к папиному дню рождения готовиться собиралась. Слышит, на всю квартиру музыка играет, да не рок, не диско — вальс. Заглянула мама в комнату, а там Мишенька — в ее вечернем платье, в ее туфлях выходных, закрыв глаза, перед зеркалом танцует. Платье длинное — десятилетнему мальчику до пяток — двумя пальцами придерживает и кружится, кружится.

Закрыла мама тихонько дверь, прошла на кухню, села за стол и задумалась. Ничего она про такие странности у мальчиков не слышала, знать не знала, ведать не ведала. И что теперь ей делать — то ли с сыном к врачу бежать, то ли шкаф на ключ запирать — тоже понять не могла.

Ночью тихонечко родители разговаривать стали, чтобы Миша не услышал.

— Аркашенька, может, нам его к психиатру?

— С ума сошла? Это же на всю жизнь клеймо, ты что, не знаешь? Частного врача надо искать, частного, чтобы все тихонько было, не дай Бог кто пронюхает. Ты точно видела, в платье он был?

— Да я же не слепая. В платье моем, которое я на юбилей к Семеновым шила.

— И в туфлях?

— Ну да, в туфлях. Аркаша, как ты думаешь, его вылечат? Может, подождем, само пройдет?

А Миша спал и видел счастливые сны. Вот он входит в бальную залу, красивый, как Миледи из любимого фильма. На нем шикарное платье, все в золотом шитье, в талии зауженное, юбка крупными фестонами, низкий вырез, а на корсаже жемчуга, крупные, причудливым рисунком. И во всех зераклах он отражается — сияющий, стройный, высокий. Не то чтобы Миша хотел быть девочкой, а вот фасончик ему очень нравился. И даже во сне он постарался себя подробненько рассмотреть и запомнить.

— Аркаша, а ты помнишь, как он из яслей в первый день пришел и пожаловался — у девочек такие платья красивые, а мальчики все в брюках и рубашках.

— А как перед Первым сентября плакал — не хочу в куртке, вон, девочки все в белых передничках.