Оборотная сторона зверя. Ч.1. Рейнхард

'Хач' и Мотыль, наконец-то решили, что и тот, и другой может быть первым.

'Не понимаю, о чем они'.

Почему-то я не могла прикрыть век. Остекленевшими глазами смотрела, как, улюлюкая и подгоняя друг друга, парни стягивают штаны. Свет — темнота. Тело Мотыля было белым, скорее, белесо-одутловатым, кавказца загораживал рыжий. Переминаясь с ноги на ноги, в грязных дырявых носках, рыжий улыбался, неловко уворачиваясь от тычков нетрезвых дружков.

Какой-то гул в голове. Наверное, на несколько минут я отключилась, потому как в следующее мгновение, широко расставив ноги, передо мной стоял Мотыль. Снова схватив меня за растрепавшийся хвост, поставил перед собой на колени:

— Давай, милашка, ротиком поработай, — и засмеялся.

Пытаюсь мотнуть головой, но белобрысый еще крепче ухватил за хвост, так, что кончики моих глаз потянулись к вискам.

— Нет, по...пожалуйста, — охрипшее горло не слушалось, я схватилась за шею, но мне тут же перехватили руки и свели за спиной. Что-то хрустнуло в правом плече, но я даже дернуться не успела.

— Открой рот, говорю! — крикнул Мотыль.

— Что? — вращаю глазами, вокруг какая-то красная пелена.

Не сразу понимаю, что это вновь кровоточит рана на голове, заливая глаза.

— Да вытрите вы ее! — Мотыль сплюнул, но так и не выпустил мои волосы. — У нее все лицо, будто по нему теркой прошлись. Зачем бил-то ее по роже? У меня на нее ща вообще не встанет.

Кавказец заржал:

— Ага, значит, на Наташку тоже не встал? Потому она тебя и кинула, а, Мотыль?

— Заткнииись, хачик! — взревел белобрысый. — Ща увидишь, как я ее. Да она скулить у меня от радости будет.

Он приблизился к моему лицу, и я чуть не задохнулась от омерзения. Все еще вялый член покачивался прямо передо мной. От вони и шока тошнота встала поперек горла. Наверное, увидев, как позеленело мое лицо, белобрысый совсем озверел. Не отпуская меня, одной рукой нащупал валявшиеся рядом штаны, порылся в карманах и вытащил складной нож.

— Ты чего, Мотыль, она ж одна, да мы ее так, зачем нож-то достал? — голос рыжего задрожал.

Кавказец же одобрительно хмыкнул и скрестил на груди руки:

— Давай-давай. Долго ждать я не буду.

Когда Мотыль попытался в меня толкнуться, от неожиданности или от шока, но я даже сообразить не смогла, что нужно сомкнуть зубы, стиснуть их изо всех сил, чтобы эта мразь не смогла проникнуть... Отчаянно жмурюсь, словно это может помочь.

Что-то склизкое и вялое касается губ.

'Ни за что!' — внутри что-то оборвалось. Волна бешенства прошла сквозь меня. Ледяная и жгучая. И чужая, и настолько мощная, что я покачнулась.

'Не подчинюсь, не унижусь. Ни перед кем. Никогда!'

Видимо, Мотыль что-то увидел в моих глазах. Вздрогнув всем телом, этот огромный верзила остановился и в ужасе уставился на меня. А я абсолютно точно знала, что не выйду отсюда живой, но и им просто так я не дамся.

'Куда же ты, Мотылек?' — качнувшись вперед, не обращая внимание на отвращение, открываю рот и со всей силы вцепляюсь зубами в головку члена.

Крик белобрысого отозвался от стен. Хрипя и сразу став как будто бы меньше, он забился в моих зубах:

— Тварь, ненормальная! Оторвешь!

Внутри меня что-то клокочет, мне хочется рвать, терзать, уничтожить врага. Биться до последнего вдоха, лишь бы не сдаться! И я еще крепче сжимаю челюсти: 'Не сдаваться, никому, никогда!'

Кавказец и рыжий с немым ужасом смотрели на судороги своего дружка, пока не сообразили, что надо помочь. Рыжий зачем-то потянул Мотылся назад, тот взревел, что-то булькнуло в его горле. И он начал заваливаться на меня.

Кавказец действовал быстро.

— Держи его, — крикнул рыжему, а сам схвати мою челюсть железной хваткой и потянул вниз.

Я чувствовала металлический привкус во рту. Почему-то крови было не много. А, может, это тогда мне так показалось?

Белобрысый уже не орал, он скулил, повиснув на рыжем дружке и хватаясь за побагровевший член.

Ярость и бешенство охватили меня. Мне хотелось улыбаться, захлебываться от смеха. Рвать и царапать. Кавказец так и не смог разжать мои зубы, зато дотянулся до выроненного ножа:

— Либо открой рот, либо я так тебя располосую!.. — и приставил нож к губам. — Давай, сука!

А потом встретился со мной взглядом.

Смешно. Мне стало до того смешно, что здоровые мужики пугаются какой-то голой малявки.

Нож скользнул в левый уголок рта. Но я не чувствовала ничего. Абсолютно никакой боли. Даже холодное лезвие казалось игрушечным, когда надрезало мой рот.

Мотыль, наверное, совсем обезумев, дико вращал белками и что-то хрипел. А потом рванул изо всех сил, надеясь освободиться. Моя голова качнулась, кавказец дернулся следом, и нож с каким-то тихим 'вжик' прорезал рот и вошел до середины щеки.

Все замерли. Я осторожно коснулась ошметков на левой щеке. 'Я иду убивать Бетмена', — последняя и такая глупая мысль перед тем, как я услышала, как хрустят мои ребра под ногами кавказца. Мотыль не сразу пришел в себя, но его крик:

— Я сам! Я сам ее...

Все потонуло в красной пелене из боли и ярости.

'Хотя бы так', — моя улыбка, наверное, она выглядела жутковато с оборванными щеками и порванным ртом. Но я была почти счастлива, ведь теперь им было совсем не до похоти. Да, больше они не хотели насиловать, они собирались убить. Как только рыжий понял это, сразу вскочил, заметался из стороны в сторону, а потом рванул вон, на ходу застегивая молнию брюк.

Глупо, наверное, это действительно глупо, но тогда я чувствовала, что победила.

Пинок, а потом еще и еще. 'Почему я не отключаюсь? Почему мое тело такое сильное, ведь они снова захотят, ведь они снова могут...'

* * *

— Лиэ, — Габи вжалось в меня своим маленьким телом, все повторяя и повторяя, — лиэ, лиэ.

А я чувствовала сырой и спертый запах подвала. Хлюпанье луж и эхо бетонных плит. Желтый свет, который то мигал, то замирал с противным жужжанием. И ощущение грязи, от которой нельзя отмыться.

— А как?.. — Габи смотрит на меня своими глазами, круглыми, рыжими, почти что смешными. Они мягко светятся в темноте.

— Я очнулась уже на столе.

Сразу вспомнились запахи спирта и обезболивающего, которые въелись в папин халат. Его маленькая ветеринарная клиника. Так, подвальчик, зато уютный и чистенький. Для нашего городка, в котором девятиэтажки соседствовали с деревенскими домами, и эта клиника казалась роскошью.

Я лежала и смотрела вверх, туда, где операционные огни заставляли слепнуть глаза, да мне и не хотелось ничего видеть.

Папа гремел склянками, мама ругалась по телефону. Скорую вызвали из соседнего города, но и там не хватало машин. Почему-то мне не было больно. Как ватными я ощущала свои руки и ноги. До щек отец не давал мне дотронуться. Больше всего беспокоило то, что перед папой я лежу голой. Хотелось прикрыться, хотелось вообще провалиться сквозь землю и падать, и падать...

Я попыталась дотянуться до белой простынки, но руки не слушалась. Наверное, папа понял и прикрыл то, что не зашивал в данный момент. Мне стоило только заглянуть в его глаза, карие, всегда спокойные и такие добрые, чтобы дернуться. Никогда не забуду этот его взгляд...

— Паап, — хотелось сказать. — Все хорошо.

Но я не могла. Горло не слушалось. Только папе не нужны были мои слова, он сжал мои руки, прижал к своему лицу, словно бы прогоняя ту застывшую смертную маску, что так напугала меня.

— Все пройдет, — прошептал он.

'И это тоже пройдет', — хотела добавить я.

Мы с отцом часто болтали о легендах и мифах, о легендарном царе Соломоне...

'Все пройдет'.

Оно и прошло. Почти навсегда. Через несколько дней я перестала биться в кошмарах, еще через месяц смогла говорить. Раны на лице заживали так быстро, что врачи только и могли, что головою качать и расспрашивать отца, чем он таким меня лечит. На мне действительно заживало все, как на кошке. Вот только...

— Кир, смотри, кто пришел! — мама заглянула в комнату и осторожно поправила одеяло.

Ходить я еще не могла. Сломанная нога и ребра не позволяли, да я и не хотела. Казалось, все вокруг обо всем знают. Знают, но не говорят. Не говорят в лицо, прямо, открыто. Но этот шепот, приглушенные голоса и жалостливые взгляды соседей... Мне не хотелось никуда выходить, мне не хотелось никого видеть.

— Скажи, что я не могу, скажи, что мне еще плохо, — сжавшись под одеялом, пытаюсь справиться с паникой.

Мама поджала губы.

— Ты сейчас примешь гостей и будешь вести себя, как все нормальные девушки.

Да, мама никогда не отличалась терпением. Распахнув дверь и улыбнувшись во все тридцать два, она пропустила кого-то в комнату.

— Ну, мы вас оставим. Пойдем, Анна, пусть детки пока пообщаются. Не шалите мне тут.

Дверь закрылась с тихим щелчком, я попыталась сделать глубокий вдох. 'Все хорошо, я справлюсь, я должна быть нормальной'. Вынырнула из-под одеяла и замерла.

У входа, неловко переминаясь с ноги на ногу и теребя букет хризантем, стоял Коля Ряхин, тот самый, из-за которого я так стремилась на танцы. Сердце подскочило и пустилось в пляс.

— Привет, — Коля взлохматил и без того топорщившееся черные волосы, поправил очки и выставил перед собой букет. — Вот, это тебе.

Если бы я могла улыбнуться, как мама, но порванный рот только дернулся.

— Ты это... Как? Поправляешься?

— Да, да. Мне уже лучше. Катя Скворцова принесла тетради, я все переписала и уже начала делать, только вот алгебра...

— А, ясно, — Коля почесал затылок и заметно расслабился. Ему всегда нравились точные науки. — С алгеброй и я помогу.

— Правда? — просияв, как медный тазик, подскакиваю на кровати.

Сразу захотелось бежать, переодеться в то самое красивое платье, которое недавно купили на День рождения...

Коля взял стул и стал придвигать к кровати.

'Что-то не так'.

Воздуха почему-то вновь не хватало. Я откинулась на подушки.

'Дыши, давай. Все хорошо, Коля здесь, не пугай его еще больше. И так все лицо... — от обиды захотелось плакать. — Так, ничего, швы скоро снимут, все зарастет. Нечего тут реветь. Как говорила мама? Нужно становиться нормальной и сильной'.

Я пыталась себя убедить, я пыталась дышать глубже, но Коля все приближался. Все ближе и ближе.

Свет-тьма. Слякоть плит и скрип лампы.

— Эй, Кир, ты чего?

Чьи-то потные руки мнут грудь, чей-то пошлый смешок.

— Кииира, ау!

Рука Ряхина потрясла за плечо.

— Не подходи! Не прикасайся ко мне! Нет, ни за что, никогда! — ногтями проехав по лицу одноклассника, я свернулась комочком и застонала.

'— Давай, милашка, ротиком поработай.

— И на коленях передо мной будешь валяться...

— ... либо я так тебя располосую!.. Давай, сука!'

— Кира, очнись! — от маминой пощечины дернулась голова.

— Мам? — прикасаюсь к щеке и непонимающе разглядываю кровь на руках. 'Моя или Коли? И кто здесь кричит?'

— Коленька, Коля, что с тобой, что эта сумасшедшая шалава с тобой сделала? — Анна Петровна пыталась рассмотреть лицо сына. Тот орал так, будто ему вырвали глаз.

'Неужели и правда я?..' — меня бросило в жар от осознания того, что я напала на человека. К счастью, у него была лишь еле заметная царапина на лбу. Я потянулась к однокласснику.

— Коль, прости, я...

Но как ему объяснить, что вместо его рук я видела Их руки? Как передать тот ужас, то отвращение и желание биться, защищать себя до последнего? В горле все пересохло. На меня смотрели три пары осуждающих глаз.

— Ненормальная, да ему выступать через пару дней! — Анна Петровна оттеснила сына за спину, словно я, лежа в гипсе, могла на него напасть. — Правильно говорят, на нормальную девку никто не набросится. Сама, небось, в юбчонке по самое 'не хочу' хвостом крутила, а теперь неженку из себя строить? Да тебя в психушке запереть, как буйнопомешанную!

— Анна Петровна, — голос мамы был тих и спокоен, но именно этот ледяной тон пугал до чертиков всех, кто ее хорошо знал. — Прошу вас и вашего не в меру... впечатлительного мальчика покинуть наш дом, пока я сама не расцарапала ваши физиономии и не затолкнула все угрозы в одно место 'по это самое не хочу'.

— Да вы ненормальные! Вся семейка с приветом! Уж я позабочусь о том, чтобы об этом все знали. Да ее в клетку сажать, а не с нормальными детьми в школе учиться! Пойдем, Коленька.

Коля с матерью выскочили из комнаты. Визги стихли, громко хлопнула дверь.

— Кира, посмотри на меня, — холодный голос матери раздается так близко.

Если бы я не была в гипсе, я могла бы сбежать. Ненавижу, когда мама говорит со мной таким тоном, сразу хочется сделать наперекор. Все, что угодно, только не подчиниться. А вот папа с Маришкой ее слушались.

— Ты моя дочь, — впервые слышу в голосе мамы подобные нотки, но я не могу понять, что в них скрыто. — Никогда не смей прятаться, не смей убегать.

Я убираю одеяло и встречаюсь с ней взглядом.

— Лучше быть палачом, чем его жертвой, — холодный и властный голос звучит уверенно.

'О чем она?' — иногда я совершенно не понимала собственную мать.

Я видела ее идеальные черты лица, ее холодные голубые глаза. На миг в них что-то меняется. Она протягивает руку к моим губам и нежно касается швов.

— Все еще беспокоят?

И я понимаю, что она говорит совсем не о ранах, вернее, не о тех, которые можно увидеть. И на миг мне снова хочется стать маленькой, чтобы родители прижали к себе и защитили от всего зла на свете.

— Да, — едва слышно шепчу я.

— Тогда запомни эту боль. Запомни и преврати в силу.

И она уходит. Такая красивая и далекая. И такая же непонятная для меня.

Отцу она позволяла боготворить себя, Маришку она баловала, но мне иногда казалось, что сестра для нее была, как домашний питомец: забавный, милый, но такой глупый. Со мной же... Со мною она была другой, будто только лишь для меня приоткрывала дверцу в свой мир. Ледяной, жестокий, но настоящий. Я ценила это, действительно ценила, но даже сейчас, спустя столько лет, мне хотелось, чтобы она просто обняла меня и позволила плакать.

* * *

— Лиэ...

— Габи, я же говорила, называй меня Кирой.

— Кир-ра, — вера старательно проговаривала имя. — А тот мальчик, Колья. Ты с ним встречалась?

— С Ряхиным? Боже избавь, — засмеялась я, хотя на душе совсем не было так легко.

Когда гипс сняли, мне пришлось вновь ходить в эту школу. Но Анна Петровна слов на ветер не бросала, весь класс, да что там класс, весь городишко гудел о том дне. Папа, боясь реакции любимой жены, сам ходил на собрания, пытался уладить все миром. Каждое утро я прятала от него покрасневшие глаза, а потом он просто увидел, как в столовой одноклассники отсаживаются от меня. Ни слова больше не говоря, он забрал документы из школы, продал 'подвальчик' и каким-то чудом уговорил маман переехать в другой город. Там я и встретила Макса.

— Ты думала, он был твоей Парой? — пушистые ушки зашевелись, и Габи нетерпеливо прижала их к голове.

Я подавила смех. Было в этой маленькой вере что-то теплое, что-то, вызывающее улыбку.