— Нечего сказать — уберегли! — тихонько хмыкнул Этьен. — Вот так вы больше на себя похожи, чем когда сопли распускаете... хотя и говорите сейчас полную чушь. Разумеется, вы знали... падре, мне двадцать один год, десять из которых я провел в этом бого... угодном монастыре. С вашего благословения и благословения вашего брата я два года руководил шайкой контрабандистов. Последние три недели я только и делал, что вникал в интриги инквизиции. В конце концов... — по телу библиотекаря прошла дрожь, когда он ощутил горячие пальцы на затылке, — в конце концов, я знаю, кто такой Себастьян Сальярси и чем он отличается от Антуана Сальярси. Я, может и недальновиден, но не идиот же!
— Ты злишься, и ты прав. — Ксанте гладил волосы, запоминая их мягкость. Второй раз он так запросто касался юношу. И в этот раз слишком сильно дрожали пальцы. — Давно ты знал? — спросил с некоторым удивлением и, осознавая, повторил:
— Ты знал?
— Я не злюсь, — честно ответил Этьен и не менее честно добавил:
— Вообще-то я вас разозлить пытался... странно, что не вышло. А знаю... догадался неделю назад, может меньше. А вот знал, кажется, давно... просто не понимал до конца.
Осторожные ласки Ксанте — Себастьяна Сальярси — действовали на юношу так же, как и в тот памятный вечер: тепло от пальцев расходилось по телу, такое обманчиво-естественное, что...
Он всегда избегал прикосновений, неожиданно осознал Этьен. Они могли беседовать, разбирать непонятные и запутанные места в философских и богословских трудах, рассуждать о вещах и событиях, за одно упоминание которых следовало бы обвинить в ереси... но падре не позволял себе даже случайных касаний, когда две руки встречались над страницей. Значило ли это, что... он не считал себя вправе? Нет, ну не могло такого быть — у падре Себастьяна в монастыре была совершенно определенная репутация, а у Этьена — подозрение, что этой репутацией он был в немалой мере обязан своему брату. Или — что?
Юноша перехватил руку инквизитора, медленно провел подушечками пальцев по запястью — абсолютно невинное прикосновение. У Себастьяна... то есть у Антуана здесь был шрам, но Этьен проверял вовсе не это.
Ксанте замер. Его предательское сердце билось слишком часто. Глядя на юношу, он ждал — сам не знал, что именно. Старался не выказать и дальше свою симпатию. Она была его личной тайной. Мальчик слишком быстро вырос, был так внимателен к книгам. Когда умер старый библиотекарь, не стоял вопрос, кому доверить труды ученых, поэтов, философов. Этьен любил книги... И инквизитор, приезжая в монастырь, когда того требовали дела, всегда проводил время рядом с тем, кто пробуждал в нем счастье — крохотную искру, которая согревала душу.
— Знал... — повторил завороженно мужчина, позволяя пальцам удерживать запястье. — Сильно бьется?
— Сильно, — выдохнул библиотекарь. Глаза в глаза. Слишком близко. Они как будто были заключены в заколдованный круг, из которого поодиночке не было ходу — только вместе. Это и пугало, и...
— Я уже и так с головой выдал себя, Этьен. Куда дальше? Ты... — Ксанте сорвался. Он знал это точно, но наклонился и коснулся губами губ юноши. Проклиная себя, ненавидя... понимая, что назад дороги не будет и что его маленький еретик, словно расцветший в ноябре одуванчик — такой же яркий, такой же тянущийся к свету, когда вокруг увядают последние краски осени.
Это было страшно и завораживающе одновременно — знакомое до безумия, до задыхания и острой тоски лицо... ближе, чем вдох, дальше, чем край света. Болезненно-четкое осознание, что человек, который сейчас склонился к тебе, чтобы обжечь твои губы своим клеймом — не тот, о котором ты с томительной нежностью думал по вечерам. И — понимание, что несмотря на это...
Короткое касание, заставившее Этьена вздрогнуть всем телом. Неожиданно и ожидаемо.
— Я... нет... — расширившиеся в изумлении светлые глаза, пальцы, впившиеся изо всех сил в руку инквизитора, лучше всяких слов показывали истинную реакцию.
Ксанте сразу отодвинулся. Настолько сильно пальцы сжали запястье.
— Прости... Хотя лучше не прощай, не говори, не надо... — мужчина еще чувствовал вкус этих губ и пил их жизнь, и жизнь была прекрасна. А теперь... — Иди, ступай к себе. Наверное, монахов всех уже отпустили. Не стой... Я сделал дурно, что тебе сказал.
Этьену казалось, что он все еще ощущает чужие губы. И абсолютно прав он был тогда — все зависит от того, кто и кого целует.
— Вот сейчас возьму и правда уйду, — сообщил о своем в высшей степени похвальном намерении библиотекарь. Особой решимости в его голосе не наблюдалось, скорее, растерянность. Да и руку инквизитора он так и не отпустил.
Сердце до сих пор колотилось как бешеное, вторя горячему биению под кончиками пальцев, но собственная реакция удивила юношу пожалуй, даже меньше, чем реакция Ксанте — вот уж от кого он не ждал подобной... предупредительности? Микаэля-то трижды просить пришлось, прежде чем в его буйную головушку пришла мысль, что надо бы остановиться, а тут... он что, действительно настолько?.. Эта мысль обожгла почему-то сильнее, чем поцелуй.
— Уйдешь, и это несомненно, как если бы сказало солнце на закате, но и вернешься ровно на рассвете, готовое к словам своим расплате, — прошептал Ксанте. Он вновь притянул к себе Этьена, сминая пальцами ткань рясы на талии, впиваясь жаром губ и совершенно не заботясь о том, что сейчас из его рук будут вырываться.
В первый миг Этьену показалось, что у него внезапно закончился воздух — весь, какой был. В следующий момент он понял, что этот воздух из него сейчас будут безжалостно вытягивать — до капельки, до искусанных в кровь губ, в тщетной попытке вытянуть вместе с ним душу. Шок осознания — чужой мощи и собственной беспомощности, чужого огня и собственного пламени, бесстыдно раскрывающего лепестки навстречу. Тому, что сейчас с ним происходило, не было названия. Тому, что просыпалось в нем, не было дела ни до доводов рассудка, ни до имен или лиц, ни до прошлого или будущего.
Вырываться юноша и не думал. Наоборот, прильнул еще теснее, пальцы каким-то образом оказались в черных кудрях инквизитора, лаская затылок, шею...
Ксанте тонул в распахнувшейся мощи любви и желания. Его губы искали ответа и находили. Его руки обнимали, а тело Этьена вдруг стало податливым и таким близким. Преграды рушились. Душа стенала, разрываясь на части, на сотни солнечных осколков. Инквизитор отчаянно любил. И не хотел скрывать, не желал скрывать.
Проследить губами и языком линии жесткого рта. Глубоко вдохнуть, как перед прыжком со скалы в море. Раскрыть и раскрыться, впуская нежный жар прикосновений.
Если бы Этьен хоть на секундочку остановился и задумался над тем, что делает, наверняка бы испугался — себя, Ксанте, того, что между ними происходило. Но он не останавливался и не задумывался. Ладони скользнули по винно-красному шелку рукавов — вниз и снова вверх, и вновь вниз, теперь уже по спине мужчины. Абсолютно неискушенный в ласках, юноша изучал сейчас неизведанную для него территорию, как изучают корабли бесконечный океан и берега новых неведомых земель.
Еще немного, еще чуточку задержать, не отпускать и не отдавать ни себе, никому на свете не отдавать... — шептал разум инквизитора, в то время как его губы раскрывали желания Этьена. Искреннюю его суть, теперь не прикрываемую словами безмятежности и рассудка. Ксанте любил юношу за его отчаянную жажду жизни и даже за то, что он так верит в людей, что считает их достойными лучшего.
— Ты можешь лишить рассудка, — на мгновение оторвавшись от губ, мужчина любовно оглядывал свою добычу. — Ты давно меня его лишил. Нет тому никакого объяснения, — новые поцелуи по губам, по щекам, словно мазки художника. Руки спустились ниже, сминая ягодицы, проводя по бедрам, по бокам. Хлестающее и прорвавшее молчание многих лет затопляло инквизитора слабостью. Если он не будет решителен эти два дня, прахом пойдут шесть лет трудов. Но... мужчина еще плотнее прижал к себе Этьена и вновь впился в него горячими устами.
Безрассудство — вот самое правильное слово. Разделенное по какой-то прихоти высших сил на двоих. Меньше всего Этьен думал о причинах, толкнувших его сегодня в объятия кардинала Ксанте, прерывая очередной поцелуй, чтобы коснуться губами уха мужчины.
— В Аравии есть птица... с перьями цвета солнечных лучей... Раз в пятьсот лет она умирает в огне и возрождается из огня же... — Стоять на цыпочках не очень-то удобно, особенно если и без того не слишком твердо держишься на ногах, но юноша знал, что ему не дадут упасть. Как и сбежать.
— Мы не возродимся, — Ксанте удерживал Этьена, продолжал целовать, в два шага перемещаясь к двери и закрывая засов изнутри. — Что если возродиться можно, если познаешь огонь? Тот огонь, от которого душа горит? — губы вновь целовали библиотекаря, а голова горела — что же он делает? Зачем позволяет себе так?.. — Я скажу теперь... — ладони обняли лицо юноши. — Все эти годы я приходил в твою обитель книг лишь чтобы тебя видеть. Слушать. Мне большего не нужно было... И я бы никогда не сказал. Никогда бы не позволил себе... Я... — Ксанте стал скатываться вниз, на колени, обнял Этьена за ноги, целуя его руки... — Я люблю тебя.
Вот так вот просто — как сердце на ладонях. И не ответить или ответить чем-то меньшим... Готов ли он был вот так же запросто подарить свое сердце этому человеку — сильному, умному, целеустремленному, безжалостному... хладнокровному и страстному одновременно? Или — не дарят дважды?
Этьен опустился на пол рядом с инквизитором. Их обоих сейчас несло по течению, без руля и весел... но может, оно и к лучшему. Бывший библиотекарь все равно никогда не умел толком управляться с веслами, а его святейшеству не помешает хоть раз в жизни выпустить руль из рук.
— Вы же верный сын церкви, призванный нести людям слово Божие и укреплять веру, — прошептал он, обнимая мужчину за плечи. — И в вашем сердце вера должна быть крепче, чем где бы то ни было. Как вы можете утверждать, что мы не возродимся? — Этьен заглянул в лицо Ксанте, губы чуть дрогнули в лукавой улыбке.
— Ну и кто из нас после этого еретик, а?
Ксанте покачал головой. Погладил юношу по щеке, не скрывая в глазах ласковой насмешки.
— Ты об этом знаешь, я об этом знаю... Но миру об этом знать ни к чему, — он потянул юношу опять к себе, прижал его к своей груди, ища тепла, которого так давно лишен. Целовал макушку, ощущая, как кровь становится горячее и стучит в кончиках пальцев. Любовь не ведает преград и запретов... Этьен бьет словами в цель, но как прекрасны эти цели! Они отворачивают душу от пустоты.
Ладони библиотекаря легли поверх тонких смуглых пальцев. Юноша завозился в объятиях, развернулся, как-то неожиданно оказываясь между колен инквизитора. Обнял за плечи, уткнулся носом в шею, коснулся губами бешено бьющейся жилки. Он не тешил себя иллюзиями — выйдя отсюда, кардинал Ксанте как ни в чем не бывало вернется к допросам, протоколам, приговорам, и жизнь отдельного человеческого существа вновь перестанет что-либо значить для него в сравнении с высокими и далеко идущими целями. Но этого знания было недостаточно, чтобы один конкретный еретик сейчас устыдился своего порыва и оттолкнул инквизитора.
Ксанте перебирал темные пряди, гладил по волосам. Совсем недавно, прощаясь в кабинете, зная, что за стеной находятся Паоло и его брат, он задумывался о превратностях судьбы. Случайности? О, нет, скорее уж изъяны, изгибы... Губы поцеловали макушку, руки притянули ближе. Скользить по простой ткани, понимая, что под ней нежная и горячая кожа. Осознавать, что Этьен так близко.
Мужчина приподнял лицо юноши и вновь поцеловал в губы. Теперь уже страстно.
— Собирайся, мы уедем к вечеру. Я поговорю с королем. И сразу приду к тебе, — сказал тихо, словно их мог кто-то услышать.
— Здесь еще и король? После того, что учинили тут его солдаты в прошлый раз? — Этьен запнулся, припоминая, что у действий короля были достаточно веские причины. — Вы... он ничего вам не сделает?
— Ты полагаешь, что я пойду к нему сам? — улыбнулся Ксанте. — То зелье, что я дам ему до процедуры экзорцизма, меняет видение. Все допрашиваемые будут вести разговор не со мной, а с искусным палачом, — мужчина заулыбался еще нежнее. — Мне важно, чтобы Фернандо уничтожил эту обитель. Чтобы объединил земли любым путем. Нужное слово, и он сделает так, как надо. У меня есть мальчик, который уже нашел путь к его сердцу.
— Спасибо, что напомнили, — вздохнул Этьен. — В смысле, что я сейчас целуюсь с искусным палачом. Меня это, знаете ли, очень вдохновляет.
Разумеется, инквизитор даже в самые, хм, откровенные моменты своей жизни останется инквизитором, кто бы сомневался. Но самым ужасным было даже не это, а то, что лично для него это обстоятельство ничего не меняло. Самым ужасным и самым прекрасным.
— Вы хотите, чтобы его величество Фернандо уничтожил обитель? Тогда, простите, какого дьявола вы шесть лет покровительствовали ее процветанию?
Новая улыбка и новый поцелуй.
— Причины, следствия и связи так трудно в круговерти уследить, и каждый жить, конечно, не обязан... И каждый ведь обязан жить. Здесь было место для связи... — звериная тоска блеснула в черных глазах. Выпитая боль за годы превратилась в золото. — Сильнее земля — сильнее мир. И цель будет достигнута... Фернандо получит власть, а Церковь — выход к морю и возможность заниматься делами науки. Как бы ни упирался потом король, он не сможет признать себя еретиком, и выйдет по-нашему... Обитель — лишь стены.
— В ваших планах, падре, сам черт ногу сломит, — сидеть рядом, наслаждаясь исходящим от мужчины теплом, и беседовать, как совсем недавно — а казалось бы, так давно — о мире, его устройстве, политике и науке было уютно на удивление, несмотря на холодный каменный пол. Взамен костра, только что пламеневшего в душе и охватившего тело, были угли... готовые вспыхнуть в любой момент, стоит только раздуть. — И какое же место в этих потрясающих воображение замыслах отводится мне?
Инквизитор подтянул теперь и ноги Этьена к себе, чтобы устроить удобнее, словно пойманную птицу.
— Разве ты не знаешь, какое? Я должен сказать опять? Ты можешь отказаться, но здесь ты не останешься, когда вспыхнет пожар, а потому следует немедленно собираться и уезжать. Есть ведь пути, которые избираешь лишь ты сам, — Ксанте чуть наклонился вперед, нависая над Этьеном и одновременно поддерживая того обеими руками. — Но мне в любом случае будет приятно, что ты окажешься в моем доме. Только не спрашивай, в каком качестве.
— Ммм... вообще-то я имел в виду свое посильное участие, а вовсе не статус в вашем доме, — золотистый взгляд в который раз встретился с черным. День и ночь. — Но раз уж о нем зашла речь... губы коснулись невидимой точки между чуть нахмуренными бровями инквизитора, — мой ответ вы знаете.
— Единственное твое участие теперь — не попасться на глаза нашему вездесущему Фернандо. Когда начинаешь его дразнить, он срывается с цепи. Особенно, если чувствует, что вот-вот потеряет землю, — Ксанте принял поцелуй почти благоговейно. — Срывается сделка... Герцог не герцог... Наш король одного не поймет — что именно я за него проделал всю грязную работу, — мужчина подхватил Этьена и переместил их обоих на кровать. Почти вжал в стену. — Но сведения о порохе были вполне обнадеживающими. Пусть думает, что получил первые бомбы просто так. Чем меньше правитель знает о том, что творится вне его власти, что дано знать нам... Давать силу знаний нужно дозированно, иначе такие диктаторы срываются на зло.
