Но, конечно, любимым развлечением у всей местной ребятни стало купание на Комсомольском озере. В 1939 году усилиями комсомольцев Ташкента старые котлованы для стройматериалов были превращены в большой искусственный водоем с зелеными островками, лодочной станцией, вышкой для прыжков в воду. Наполнявшееся из арыка Бурджар, озеро прогревалось лучше, чем арыки, несущие весьма прохладную воду, и поэтому купаться там оказалось гораздо приятнее.

— Ни-и-и-нка! — раздается из-за дувала протяжный крик. — Айда на Комсомольское!

— Сейчас! Иду-у! — и она вихрем вылетает из дома. Платье привычно снято, сложено и заброшено под крыльцо, на улице собирается большая компания, и вот, в сопровождении жившей у семьи Коноваловых во дворе свиньи Фатимы, ребята отправляются купаться.

Любимица окрестных детей, белая хрюшка по кличке Фатима, или просто Фатька, была весьма примечательным животным. Она очень любила плавать, с отчаянным визгом прыгая вслед за мальчишками с берега Комсомольского озера. Кроме того, Фатька была до крайности чистоплотной: стоило ей запылиться или извозиться в грязи, как она тут же направлялась к ближайшему арыку, хаусу или водозаборной колонке, и поднимала истошный визг, требуя ее немедленно вымыть. А вот сама Нина каждый раз поеживалась, когда ей напоминали, что на ночь надо вымыть пропыленные за день ноги. Вода ведь из колонки шла холоднющая!

Со всей этой развеселой компанией Нину связывала неподдельная дружба, у которой, однако, были свои подводные течения. Все дело в том, что большую часть окрестных ребятишек и парней постарше нельзя было отнести к законопослушной части населения Ташкента. Многие из них так или иначе соприкасалось с преступной средой. Но местных жителей это особо не волновало — дело житейское, времена сейчас непростые, каждый устраивается, как может. Нину, которой семья привила довольно строгие правила, криминальный привкус тоже сам по себе не отталкивал от ребят. Изнанку жизни она наблюдала достаточно часто, и не торопилась никого осуждать. Да и характеры в этой среде частенько выковывались сильные.

Ведь именно к своему знакомому Артуру девочка обратилась тогда, когда у ее тети Даши на одной из соседних улиц выхватили ридикюль, и она вернулась домой вся в слезах. Не то, чтобы там были какие-то большие ценности, но сам ридикюль был подарком мужа, и тетка тяжело переживала утрату. Выслушав просьбу, или точнее, вопрос Нины — 'а нельзя ли тут что-нибудь сделать?' — Артур посмотрел на нее безо всякого энтузиазма. Отказываться не стал:

— Воры добро помнят, — бросил он. Не забыл, как малолетка за него чуть не под ножи кинулась. Но и обещать ничего не пообещал. Буркнул только:

— Посмотрим.

На другой день Артур пришел на двор Коноваловых и вручил своей малолетней приятельнице злополучный ридикюль:

— На, держи! И скажи своей тетке, чтобы она по тем улицам ходить поостереглась, — предупредил он. — А то в следующий раз может и хуже обернуться. Тут-то все свои и вас всех хорошо знают, а с тамошними у нас сложно...

У Артура и его компании девочка научилась очень полезному для второклассницы искусству бросать финку в цель — и за лезвие, и с ладони. В то же время никакого касательства к противоправным затеям знакомых парней Нина иметь не желала, да ей, собственно этого не предлагали, уже зная ее характер и догадываясь о возможном ответе.

Но и черные полосы в жизни девочке тоже выпадали. Началось все с того, что в воскресенье тетя Оля появилась в доме с новеньким сапфировым колечком. Нина, как сорока, всегда проявляла тягу к блестящим украшениям. Вот и тут она первым делом выпросила у тети кольцо — полюбоваться. А когда та ушла на кухню помогать по хозяйству Елизавете Климовне, сняв кольцо и оставив его на столике перед зеркалом, девочка тут же схватила его снова. И лишь услышав с улицы призывный клич — 'Нинка! Айда к нам!' — с сожалением бросила кольцо на туалетный столик и умчалась.

Долго ли, коротко ли, но к девочке подбежал на улице один из знакомых мальчишек и сообщил:

— Нинка! Тебя бабушка кличет!

Не успела она вытащить из-под крыльца платье, как ее огорошил вопрос Елизаветы Климовны:

— Нина, ты куда кольцо задевала?

— Никуда. Там оно, на месте, — ответила девочка.

— Нету его на месте! — недовольно отрезала бабушка. — Сознавайся, куда его запрятала?

— Да не прятала я его никуда! — убеждала ее внучка.

— Как же не прятала? Убежать оно не могло, у него ног нет, — вступила в разговор показавшаяся на пороге дома мама. — Мы все осмотрели, нигде его не видно.

— Ладно, Нина, мы все понимаем, — перешла Елизавета Климовна на примирительный тон, — ну, понравилось тебе кольцо. Я же видела, как ты от него оторваться не могла. Но утаскивать-то зачем? Верни уж на место, будь добра!

— Да не брала я его! Я его на столик перед зеркалом положила! — уже начиная закипать, воскликнула Нина.

— Вот зачем ты мне врешь? — с холодом в голосе спросила бабушка. — Нет же его на столике.

— А чужих в доме никого не было, — добавила мама.

— Я не вру, — в голосе девочки тоже прорезалось ледяное спокойствие.

— Знать тебя не хочу, — махнула рукой Елизавета Климовна. — Неужто моя внучка в воровки подалась? — с этими словами она повернулась и скрылась в доме.

Нина беспомощно подняла глаза на маму, но Анна Алексеевна тоже смотрела на нее осуждающе.

Девочка совершенно растерялась, не понимая, что же предпринять. Она и представить себе не могла, как же это самые близкие люди — бабушка и мама — и вдруг перестали ей верить? А если это так... То, значит, она здесь чужая.

Нина повернулась и бросилась со двора. Все, она уйдет и не вернется. Никогда не бывшая плаксой, она и сейчас не собиралась пускать слезу, но все же, отойдя уже на немалое расстояние от дома, почувствовала, что обида буквально душит ее и слезы сами собой полились из глаз. Девочка плохо понимала, что происходит вокруг, ее плечи сотрясались от почти беззвучных рыданий. Все же она быстро взяла себя в руки, вытерла глаза и огляделась. Ноги унесли ее далеко от дома и завели в Старый город.

Вроде бы где-то здесь должна проживать одна из ее одноклассниц-узбечек... Но девочка совершенно не знала дороги, а в этом запутанном лабиринте кривых улочек, проулков и тупиков было мудрено найти нужный дом, располагая, как она, только адресом. Через некоторое время Нина поняла, что окончательно заплутала. Оглядываясь по сторонам, она уж было совсем собралась спрашивать дорогу, как вдруг почувствовала, что ее хватают за косы и немилосердно вздергивают в воздух.

Ехавший рядом на арбе немолодой узбек (Нине так он вообще показался стариком), прельстившись, видимо, на загорелую черноволосую молоденькую девчонку, чуть не голышом, в одних трусиках, без всякого сопровождения идущую по улице, прямо за косы затащил ее к себе в арбу и перехватил за руку. Вот уж такого бесцеремонного обращения девочка стерпеть никак не могла. Реакция ее была стремительной: заметив стоящий на арбе открытый мешок с кунжутным семенем, она тут же запустила полную горсть в глаза узбеку. Тот непроизвольно вскинул руки к лицу, отпустив на мгновение Нину, и она, не мешкая, соскочила на землю.

По счастью, продвигаясь по Старому городу, она, то ли сознательно, то ли инстинктивно не отходила слишком далеко от линии трамвая, а потому, услышав трамвайный перезвон, смогла добежать до линии и броситься к проезжавшему мимо вагончику, оседлав 'колбасу' (так в просторечии именовали сцепное устройство). Конечно, на ближайшем перекрестке ее освистал милиционер, вагоновожатый остановил трамвай, и Нине пришлось объясняться. Она поведала о своих приключениях, и как только выяснилось, что ее бабушку, у которой она живет, зовут Елизавета Климовна Коновалова, вагоновожатый тут же переменил отношение.

— Как же, Коновалову-то все у нас в депо знают! — воскликнул он. — Доставим тебя, внучка, домой, в лучшем виде, не сомневайся. Только ты уж бабушку больше не пугай, не дело это — шастать такой девочке одной по Старому городу.

Вагоновожатый сам затем пересадил ее со своего трамвая под одиннадцатым номером на номер первый, наказав своему коллеге доставить девочку к самому дому.

А на улице Нину уже высматривала бабушка, успевшая переполошиться, кода выяснила со слов окрестных ребятишек, что ее внучка убежала, куда глаза глядят.

— Ты куда подевалась? — воскликнула она. — Нашлось ведь кольцо-то!

— А ты мне не верила! — обида вспыхнула с новой силой, и, закусив, губы, Нина едва удержалась от того, чтобы снова расплакаться, но слезы все же предательски сочились из ее глаз.

— Уж прости меня, внученька, — дрожащим от волнения голосом заговорила Елизавета Климовна, покаянно опустив голову. — Мы ведь, взрослые, бывает, тоже ошибаемся. Не держи зла.

Несколько раз глубоко вздохнув, Нина шагнула вперед, взяла бабушку за руку и пошла с ней к дому.

Ничем больше особо примечательным 1940 год не запомнился.

Глава 3. Война началась

1. 1941-й

Дата 22 июня 1941 года разрезала жизни людей на две половины — до и после начала войны. То, что было до войны, очень скоро стало казаться принадлежащим к какой-то другой, далекой, давно ушедшей жизни. Одно слово — 'война' — определяло теперь собой все остальное.

Нине начало войны запомнилось не обстрелами и бомбежками — Ташкент был далеко-далеко от фронта, в глубоком тылу, — и не выступлением по радио Вячеслава Михайловича Молотова, хотя вечером она, как и все, слушала голос, доносящийся из черной тарелки репродуктора, голос, который со спокойной уверенностью заключил: 'Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами'.

В тот вечер вся большая семья последний раз собралась вместе. Даже отлученную тетю Марусю на этот раз приняли в семейный круг. Собралась настоящая толпа — пришли все тетки (бабушкины дочки), их мужья со своими братьями и взрослыми сыновьями, и еще какие-то родственники. Практически все они были военнообязанными, и Елизавета Климовна собрала в дорогу ровным счетом сорок вещмешков. Каково ей было тогда — Нина боялась даже себе представить. А вернулись из ушедших на фронт единицы — по пальцам одной руки можно пересчитать.

Проводив родню в военкомат, бабушка собралась в райисполком.

— Чего надо, Климовна? Видишь же, не до тебя сейчас! — пытались отмахнуться от нее.

— Да вот, хочу доложить, что жилплощадь у меня освободилась. Надо бы на учет поставить, для размещения беженцев, — сообщила она.

— Ты что панику разводишь?! — тон тут же переменился. — С ума сошла — какие еще беженцы? Через месяц-другой война закончится.

Бабушка покачала головой:

— Молодые вы, горячие... Все наскоком взять норовите. А я еще по той войне помню: немец-то, он вояка крепкий. Не один год с ним провозимся.

— Ладно, Климовна, ступай отсюда! Считай, что мы твоих пораженческих разговоров не слышали. И спасибо скажи, что мужа твоего хорошо помним, а не то по-другому бы с тобой беседовали!

Тяжелее всех переживал начало войны, пожалуй, Яков Францевич. В самом деле: молодой, здоровый мужик, с боевым опытом, с военным образованием — и вынужден сидеть дома. В военкомате ему дали от ворот поворот:

— Вы у нас не числитесь.

— А где же? — слегка растерялся он.

— Видно, ваше дело все еще на учете в командирских кадрах.

— Так я же разжалован, — не без горечи заметил Яков.

— Ничего не знаем, спросите там.

'Там' его, вопреки опасениям, никуда не послали, а сказали только:

— Ждите. Будете нужны — вызовем.

И Яков ждал. Прошел июнь. Жену штаб округа куда-то услал по ее инженерным делам, а он все сидел дома. Июль тоже прошел в бесплодном ожидании. И вот, где-то числа двенадцатого или тринадцатого августа около дома затарахтел мотоцикл, и в дверь заглянул молоденький вестовой:

— Капитан Речницкий, Яков Францевич?

— Здесь, — отозвался Яков. — Только я не капитан. Уволен из рядов, — с плохо скрываемой обидой бросил он.

— Ничего не знаю, — вестовой был малость обескуражен, но пытался заслониться от проблем буквой отданного ему распоряжения. — Приказано немедленно доставить капитана Речницкого в штаб округа.

В штабе его встретил знакомый по службе подполковник:

— Здравствуйте, Яков Францевич, — произнес он, пожимая ему руку. А раньше на улице старался не замечать! — Сегодня, перед лицом смертельной опасности, которая нависла над нашей Родиной, мы все, как один, должны сплотиться для дружного отпора врагу, — и тут же, съехав с пропагандистского тона на командный, продолжил:

— В соответствии с директивой Генерального Штаба РККА командующим округом генерал-майором Трофименко мне приказано приступить к формированию 791 стрелковой дивизии (автор знает, что дивизия под таким номером в 1941 году в САВО не формировалась — но ведь, напомню, основные события в этой книге вымышлены). На вас готовим приказ о восстановлении в звании, и зачисляем в штат дивизии на должность командира батальона, — было видно, что подполковник волнуется. Ему еще не приходилось сколачивать с нуля целое воинское соединение. — Раскачиваться некогда, начинать надо немедленно. Сегодня же выезжаем в Термез, к району формирования, — закончил он.

Так отец и прибыл в летний лагерь, где разворачивалась подготовка к размещению призывников, в своей старой гимнастерке с синими кавалерийскими петлицами без знаков различия. Правда, через несколько дней ему все же дали возможность заскочить с оказией в Ташкент за личными вещами. И тут он как раз встретился со своей женой, только что сошедшей с поезда из Алма-Аты. Жена появилась в Ташкенте не одна — в том же поезде прибыл генерал-майор Панфилов с дочерью. Его 316-й дивизии, формировавшейся в основном из жителей Казахстана и Киргизии, не хватало кадров командно-начальствующего состава, и поэтому некоторое количество командиров и специалистов (медиков, саперов и других), в том числе 180 выпускников Ташкентского пехотного училища, он забирал из Узбекской ССР.

Каково же было состояние Якова Речницкого, когда он понял, что его жена уходит с дивизией Панфилова на фронт, а он остается здесь, в тылу, заниматься формированием войск!

Нина сфотографировалась на прощание с мамой, которая привезла добытый где-то дочке в подарок невиданный в этих краях фрукт — апельсин. Так, в обнимку с мамой, с апельсином в руке и с котенком Рыжиком на коленях, она и вышла на фотокарточке. Получив карточку из ателье, она своим аккуратным почерком вывела на обороте: 'Мамуля, я и Рыжик'.

Рыжик позднее, как и мама, отправился на фронт, в составе танкового экипажа дяди Кости, который, точнее говоря, был не дядей, а двоюродным братом Нины, дядей же звался лишь из-за большой разницы в возрасте. Из всего экипажа уцелел только котенок. Когда боевая машина загорелась, командир успел выкинуть Рыжика из люка наружу, и почти сразу вслед за этим рванули топливные баки... Дядя Костя все же сумел выскочить, но уцелевшим его назвать было нельзя — многие месяцы, страшно обожженный, он провел между жизнью и смертью. Жизнь его врачам все же удалось спасти, а вот зрение — нет.