Йот Эр (J.R.) Книга первая

Йот Эр

(Семейная хроника военного поколения)

Часть 1.

Оглавление

Пролог

1. Царская охота

2. Побег

3. Венчание

4. Месть

Глава 1. Москва — Кисловодск — Ташкент

1. День рождения

2. Академия

3. Санаторий ОГПУ

4. Пропавшая груша

5. Здравствуй, Ташкент!

Глава 2. Уроки семейные, школьные и прочие...

1. Домашние заботы

2. Мама и папа

3. Друзья и подружки

4. Школа

6. Снова в школу

7. Финская кампания

8. Радости и огорчения

Глава 3. Война началась (86)

1. 1941-й

2. Боевая учеба

3. Тыловые будни

4. Поляки

5. Эвакуированные и беженцы

6. Корней Чуковский

7. Хлопок

8. Фронт

9. Пещера

10. Через перевал

Глава 4. Фронт и тыл

1. Золотые очки

2. Завод

3. Суворовцы

4. За Днепр!

5. Санитарка

6. Новое назначение

7. Переправа

8. Варшава в огне

9. Цыганка

10. Последние бои

11. Беда

12. Возвращение домой

Глава 5. За кордоном

1. Москва. Кремль

2. Дядя Паша и 'дядя Вася'

3. Первое задание

4. Вроцлав

5. Боевое крещение

6. Что такое ZWM?

7. Член ZWM

8. Интернат

9. В Москву и обратно

10. Нужен другой директор!

11. Выволочка

Глава 6. Заботы и тревоги

1. Светская жизнь начинается

2. Пистолет, шпага, автомобиль...

3. Стриптиз

4. Свидание с морем

5. Дни в Кракове

6. И зачем меня только учили?

7. Налёт

Глава 7. Игра против SIS

1. WiN

2. Глупая корова

3. Пани Кристина

4. Ах, какое оно было красивое!

5. Вербовка

6. Башня

7. О пользе сливочного масла

Нине Ивановне Шаповаловой,

заслужившей право на нашу память,

посвящается

Я не пишу портрет или биографию. Да и принцип художественного творчества, резюмируемый в словах 'все на продажу' — не приемлю, во всяком случае, для себя. Поэтому перед вами — правда, но облаченная в ткань художественного вымысла. Так при реставрации картин мазки, не принадлежащие кисти автора, призваны придать сохранившимся подлинным фрагментам целостность, восстанавливая авторский замысел и донося его до зрителя. Мне тоже приходится сохранившиеся от прошлого свидетельства связывать собственным художественным вымыслом, что представить события в возможно более полном облике. Однако и в этом вымысле, как в зеркале, пусть и слегка подернутом туманом, я пытаюсь отразить правду жизни, правду памяти.

Поскольку же в декорации авторского вымысла помещены действительные события, постольку читатель будет постоянно встречать здесь упоминание реальных исторических лиц, деяний, географических названий и т.д. Тем не менее, основные герои повествования, как и многие детали, их характеризующие, хотя и имеют перекличку с историей, все-таки вымышлены. Поэтому не следует удивляться, сталкиваясь в книге с несуществующими топонимами, номерами частей и соединений, административными единицами и тому подобным искусственным реквизитом. Всякое же совпадение с реальностью в подобных случаях может быть отнесено лишь к неизбежным случайностям или к читательской фантазии.

Эта книга — не венок к несуществующему монументу. Да и не желала она для себя никаких памятников, даже самых скромных. Это — попытка сделать немного богаче память живущих поколений о поколении наших отцов и матерей, дедов и бабушек. О том поколении, которое слишком многое отдало для того, чтобы мы жили на свете. О поколении, наследием которого, мы, потомки, не сумели распорядиться, и долг этот остается за нами навсегда...

Давайте попробуем всмотреться в них, понять, какой пламень горит у них в душе, что дает им силы, чем они дышат, к чему стремятся. Я не случайно говорю в настоящем времени: пока они живы в нашей памяти и пока жива наша память о них, они — с нами, наша живая совесть и опора.

Пролог

1. Царская охота

В этот день, 27 августа 1897 года, на конечной станции железной дороги, только-только протянутой от Хайнувки к Беловежу, было необычайно оживленно. Ну, как же — предстояла царская охота! К прибытию царского поезда свежепостроенный станционный павильон был украшен гирляндами из дубовых и сосновых ветвей с вплетенными в них трехцветными лентами, на платформе был выставлен почетный караул, а сама станция оцеплена двумя ротами солдат. К встрече допущены были лишь члены свиты, прибывшие в Беловеж ранее царского поезда, да главные распорядители намечаемого развлечения — начальник Управления охоты Министерства Императорского двора князь Дмитрий Борисович Голицын и ловчий его величества Владимир Робертович Диц.

Сначала из вагонов царского поезда споро выскочили казаки лейб-гвардии 3-й Терской казачьей сотни Собственного Его Императорского Величества Конвоя, в черкесках с газырями и в барашковых папахах, а за ними вышел командующий Конвоем, флигель-адъютант, генерал-майор Свиты Его Императорского величества барон Мейендорф. Казаки, не дожидаясь его команды, спешно выстроились, и встретили выходящую императорскую чету, уже встав, как положено, во фрунт. Николай, облаченный в длиннополый форменный сюртук с полковничьими погонами и белую летнюю фуражку, вышел в сопровождении своей супруги. Императрица, которой он подал руку при выходе из вагона, поравнялась с его правым плечом и далее шествовала рядом. Она была одета скромно, но не без изящества, в светлое платье с жакетом и модную шляпку. Государь отдал лейб-конвойцам честь и лишь затем повернулся к встречающим...

Приезжающие, пройдя совсем недалеко от платформы, попадали к въездным Дворцовым воротам. Забор вокруг парка походил на ограду Летнего сада в Санкт-Петербурге, а ворота, как и церковь Николая Чудотворца, видневшаяся за оградой дворцового парка, будучи сложены из темно-красного кирпича, напоминали своим архитектурным решением облик самого Охотничьего дворца.

Почти сразу за Дворцовыми воротами дорога выходила на дамбу между двумя искусственными прудами, образовавшимися благодаря запруде на реке Наревка. В прудах, как то обыкновенно устроено в дворцовых парковых ансамблях, плавали белые лебеди, а правый пруд был украшен живописным островком. Миновав дамбу, дорога понемногу поднималась вверх по склону, на котором по левую руку стоял Императорский павильон Александра II, воссозданный в том виде, какой он имел в 1860 году, во время пребывания государя в Беловеже. Дальше склон переходил в крутизну, созданную насыпью для батареи Головина, возведенной здесь во времена Наполеоновского нашествия 1812 года. Поэтому дорога огибала здание, выходя к противоположному фасаду, а насыпь была прорезана широкой лестницей. Сейчас самая крутая часть насыпи у самого дворца для придания большей живописности была обрамлена диким камнем и обсажена плющом и другими вьющимися растениями. Чтобы парк вокруг всего дворцового комплекса возможно более быстро приобрел достойный вид, здесь высадили уже взрослые деревья.

На внешнем виде Охотничьего дворца, несомненно, сказался вкус императора Александра III, требовавшего обойтись без всяких излишеств. Наверное, из-за этого, по странному 'совпадению' в основу композиции дворца лег прямоугольный план, который был идентичен планировке казарм для русских войск, строительство коих как раз закончилось к тому времени в Варшаве, Демблине, Бресте, Модлине, Ковно и других городах Западного края. Графу Потоцкому, ожидавшему прибытия императора перед фасадом дворца, тоже бросилось в глаза, что архитектура этого здания сохранила казарменный характер — особенно это было заметно на фасаде, обращенном к прудам и подъездной дороге. Противоположная сторона, ориентированная на равнину с перелесками, переходящую в Пущу, смотрелась не столь по-солдатски.

И все же дворец не был лишен некоторой прелести, которую ему придавали вежи (башни), соответствовавшие традиционному архитектурному решению охотничьих замков. Архитектор поместил главную вежу на углу здания, и подчеркнул ее особое значение не только размерами, но и высоким шатровым покрытием со шпилем для императорского штандарта — черного двуглавого орла, увенчанного с серебряной короной, на золотом поле. Вторая вежа напоминала эркер, и была решена в средневековом стиле: декорирована элементами, свойственными готической архитектуре — нишами и ложными бойницами. От сходства с казарменным обликом отвлекали и другие архитектурные детали — остроугольные мансардные перекрытия с открытыми конструкциями фронтонов, декоративная кладка фризов, пилястр и даже печных труб. Конструкция крыши, по конькам которой были поставлены ажурные металлические решетки, еще больше уводила взгляд ввысь и придавала зданию воздушность.

В последовавших придворных церемониях гости, ожидавшие императорскую чету, прибывшую на отдых в Беловеж после длительного турне по Европе и впервые после восшествия на престол, принимали участие строго согласно рангам. Да и самого приглашения на царскую охоту удостоился весьма ограниченный круг лиц. Среди гостей можно было заметить принца Ольденбургского, герцога Лейхтенбергского, князей Белосельского и Барятинского... Царь не слишком жаловал польскую шляхту, однако же не отказал в просьбе Великому князю Николаю Николаевичу Младшему и разрешил тому пригласить его давних партнеров по охоте в Скерневице князей Радзивиллов, графов Потоцких и Замойских, владевших имениями поблизости.

Граф Потоцкий, в отличие от многих своих шляхетных однофамильцев, особо не рвался искать милостей императорского двора. Как, им, родовитым магнатам Речи Посполитой, пресмыкаться перед русским царем? Nie, nigdy! Не бывать этому! Однако... ведь не со всякими же худородными, пусть и соотечественниками, но не имеющими за душонкой почти ничего, кроме сомнительного права на герб, им общаться? Да и подрастающую дочь пора было выводить в свет, а предстоящая охота давала к тому неплохой повод.

На службу в церковь Николая Чудотворца, выстроенную в парке императорского Охотничьего дворца, Потоцкие, разумеется, не пошли. Во-первых, как же могут настоящие католики позволить себе принять участие в церемониях схизматиков, и, во-вторых, туда их никто и не звал. Впрочем, главе семейства довелось накануне побывать в этом храме, чтобы взглянуть на необыкновенный иконостас из китайского фарфора, которым была украшена церковь. Но любопытство — менее страшный порок, чем даже малейшая крупица вероотступничества.

Двухэтажный Охотничий дворец не имел большого зала для приемов, и потому гости были приглашены на ужин в большой трехэтажный корпус гофмаршальской части, где и располагался первый Гофмаршальский стол, собственно и предназначенный для гостей двора. Двор Николая II (августейшая чета, великие князья и свита) занял специально отведенные комнаты в Охотничьем дворце, а низшие придворные чины свиты поселились в специальном свитском доме, находившемся в северо-западном углу парка и представлявшем собой весьма комфортабельное по тем временам помещение с отдельными комнатами, общей столовой, бильярдной, ваннами. Гостей же разместили в самых разных местах, в зависимости от благоволения императора: в помещениях гофмаршальской части, в губернаторском доме, в старом охотничьем домике, в павильоне императора Александра II, в двухэтажном здании Управления удельного ведомства Беловежской пущи (в гостевых апартаментах начальника Управления на втором этаже) и в здании Беловежского лесничества. Прибывших с гостями слуг так же размещали 'по ранжиру': более высокого ранга — в егерском доме, а остальных пристраивали в доме для служителей конюшни. В палатках же, разбитых за пределами дворцового парка, расположились две роты солдат, присланных в помощь загонщикам.

Николай Николаевич Младший, немного поеживаясь от утренней прохлады — конец августа не баловал теплом — тронул коня и подъехал поближе к своему гостю:

— Дорогой граф, а не поискать ли нам удачи в другом месте? Ну что за удовольствие палить в огромное стадо животных, сгоняемых прямо под выстрелы толпой солдат? Тем более, когда мы еще дождемся своей очереди! Сегодня на штенды ставят только двенадцать номеров и мы — не в их числе.

— То дело, — отозвался старший Потоцкий.

Великий князь покрутил головой, и, заметив неподалеку чиновника в форме лесничего, окруженного группой своих подчиненных — там было двое обер-кондукторов в служебных мундирах, и чины лесной стражи, вооруженные ружьями, — направил коня к нему:

— Назовись, братец, а то я имя запамятовал.

С легким, лишь слегка обозначенным поклоном немолодой лесничий в черном форменном мундире, с аккуратно подстриженной бородкой, ответил:

— Коллежский асессор Франц Иванович Речницкий, лесничий 2-го разряда Беловежского удельного лесного округа... Ваше Императорское Высочество.

Едва заметная пауза, слишком малая, чтобы принять ее за оскорбление, но достаточная, чтобы ее нельзя было не уловить вовсе. Все в рамках вежливости, но с акцентированным отсутствием подобострастия — несмотря на то, что лесничему приходилось разговаривать с Великим князем, глядя снизу вверх, он как будто бы пытался намеренно игнорировать неравенство их положения.

Губы Великого князя тронуло бледное подобие улыбки, но те, кто хорошо знал его, пожалуй, поежились бы, увидев такое выражение на его лице:

— А не подскажешь ли нам, Франц Иванович, где тут сыскать настоящего дикого зверя. Там ведь — Николай Николаевич махнул перчаткой в сторону компании, окружавшей императорскую чету — какая охота! Так, стрельба по мишеням... Егеря здешние только в загонщики и годятся, а настоящего зверя поднять не умеют.

— Попробую помочь, — промолвил лесничий, ставя ногу в стремя стоявшего рядом коня. — Думаю, мы поспеем добраться до урочища Мешаная долина и вернуться обратно как раз к царскому обеду. Кажется, несколько лет назад у Вашего Высочества там была удачная охота.

— А! И верно! — воскликнул Великий князь. — Веди!

После этих слов лесничий ловко вскочил в седло и легонько тронул коня коленями, посылая его вперед. Тут же он сделал знак своим подчиненным, и те принялись торопливо занимать места в повозках, стоявших у обочины.

Юная графиня Потоцкая, сидевшая в рессорной коляске позади смешанной группы всадников и спешенных, на мгновение закусила губы, затем, справившись с собой, снова 'сделала лицо'. Ведь именно это — всегда держать лицо, казаться, а не быть, — вдалбливалось в нее последние годы вместе с правилами светского этикета.

Как же можно было столь пристально рассматривать этого немолодого уже, лет, пожалуй, сорока с лишним, если не пятидесяти, мужчину? Первый раз она замечает за собой такое неподобающее поведение. Матка Боска! Что же с ней происходит? Почему она столь долго не могла оторвать взгляд от этого престарелого чиновничка, вероятно, дворянина, но наверняка худородного и уж точно беспоместного? Вот и сейчас, помимо ее воли, глаза сами смотрят на него, а сердце замирает...

Сердито тряхнув головой, Ева Потоцкая решительно отвернулась в сторону. Коляска тронулась с места вслед за всадниками, направившими своих лошадей по дорожке, указанной едущим неспешной рысью лесничим. По мере того, как дорога бежала все дальше по лесу, пуща, которую юная графиня посетила впервые, не переставала удивлять ее первозданной мощью природы, совсем не похожей на те рощицы и перелески, да даже и казавшиеся ей дикими леса, в которых ей приходилось бывать ранее.

Могучие вековые дубы, не меньше, чем в три охвата, а иные, пожалуй, и до пяти, возвышаются, как гигантские колонны меж прочих деревьев довольно внушительных статей, но кажущихся рядом с этими исполинами всего лишь тонкими жердинами. И те же дубы, выросшие на открытых местах, на небольших полянках среди лесных зарослей, приобретают вид замшелых корявых богатырей. Может быть, среди этих долгожителей отдыхал после охоты Август Саксонский, а иные из них помнят Стефана Батория?

Смешанный лес вдруг сменяется стройными рядами сосен, вознесших высоко вверх шапки своих густо-зеленых макушек, а за ними проглядывают белокожие березки, усыпанные мелкими листочками, кое-где уже тронутыми едва заметной желтизной. Тут дорога пролегает среди толпы гладкоствольных кленов с их пышной узорчатой листвой, радующей глаз сочными зелеными красками. Но вот надвинулись заостренные темные силуэты елей-великанов, погружая все вокруг в таинственный сумрак...

— Стой! — до сих пор звуки окружающей природы, — шум ветра, птичьи голоса, жужжание насекомых, — нарушались лишь всхрапыванием лошадей, бренчанием сбруи, стуком копыт, негромким говором людей, да поскрипыванием повозок. Теперь же в эти, уже ставшие привычными шумы вдруг ворвался властный голос лесничего. — Дальше верхами не пройти.

Чуть привстав в коляске, Ева разглядела впереди небольшой лесной кордон с коновязью. Тем временем лесничий отдавал распоряжения:

— Федор, Ксаверий, Ежи, Ахмет! Примите лошадей, устройте и обиходьте!

Спешившись, Михал Потоцкий подошел к экипажу, и подал руку сестре, помогая ей выйти из коляски.

— Что-то ты сегодня не в духе, ма шер, — заметил он.

Разумеется, Ева не стала признаваться, почему она 'не в духе'. Подходящее объяснение нашлось тут же, без долгих раздумий:

— Не люблю, когда убивают беззащитных зверей просто для развлечения! — вспылила она.

— Ладно, ладно, — усмехнулся брат, — ты вечно ищешь повод, чтобы напасть на светские обычаи. Не будь букой, высший свет этого не оценит!

Присоединившись к группе охотников, Ева, тем не менее, демонстративно оставила свое ружье в коляске. Мужчины, практически все, как один, были одеты в очень похожие охотничьи костюмы — пиджаки или глухо запахнутые куртки с поясом, брюки, заправленные в сапоги, шляпы с узкими, немного загнутыми вверх полями, некоторые из них — украшенные перышками. Лишь немногие вышли на охоту, обутые в ботинки и в брюках навыпуск. На Еве был примерно такой же охотничий наряд, как и на великих княжнах и императрице, оставшихся рядом с государем — юбка до пят, приталенный жакет с пышными, присборенными у плеч рукавами, темная блузка под горло и небольшая шляпка, напоминающая мужскую. Единственные вольности, которые позволила себе юная графиня, состояли в том, что одежда ее была не столь унылых расцветок, как у прочих дам, рукава жакета, в соответствии с последними веяниями венской моды, были облегающими, а охотничью шляпку заменило веселенькое канотье.

Охотники углубились в лес, и, проделав пешком еще немалый путь, потребовавший около часа, начали занимать позиции, указанные лесничим.

— Тут совсем рядом проходит кабанья тропа, — пояснил он, указывая широким жестом на окрестные кусты. — Если моим лесникам повезет, то они смогут выгнать сюда немалое стадо.

Ева держалась чуть поодаль остальных, позади одного из своих братьев. Потянулись минуты ожидания. Прошло четверть часа, потом еще столько же. Но вот от лесной прогалины, видневшейся по левую руку, донесся неясный шум, затем он стал уже явно различимым, и среди лесного подроста мелькнули спины кабанов. Когда часть из них вышла на открытое место, загрохотали первые выстрелы.

Юная графиня дернула плечом и отвернулась. Почти в то же мгновение в двух десятках шагов от нее кусты бесшумно раздвинулись, и на прогалину выскочил матерый секач. Вацлав Потоцкий, обернувшись на короткий сдавленный крик сестры, не медля вскинул ружье и выпалил по кабану единственный оставшийся заряд. То ли не попал, то ли одним таким выстрелом зверя было не свалить...

Дикий вепрь рванулся, казалось, прямо на Еву. Внезапно, шагах в трех-четырех впереди нее на прогалину выскочил лесничий прямо наперерез секачу и саданул дуплетом из обоих стволов. Секача ощутимо повело в сторону, затем он остановился, будто налетев на преграду. Передние ноги его подломились и зверь медленно, будто нехотя, завалился набок, едва не воткнувшись в лесничего, который, так и не сойдя с места, уже успел отбросить в сторону ружье и ожидал вепря, выхватив длинный, дюймов чуть ли не двадцати, кинжал.

Старший Потоцкий, подбежав к своей дочери, и убедившись, что с юной графиней все в порядке, — она даже не выказывала никаких намерений изобразить приличествующий случаю обморок, — направился к лесничему.

— Чем я могу отблагодарить вас, господин Речницкий? Никакая награда не будет чрезмерной за жизнь моей единственной дочери. Я готов сделать для вас все, что только будет в моих силах! Хотите следующий чин? Орден? Если вы любитель верховой езды — примите лучшего скакуна из моих конюшен! Любое ружье из моей коллекции оружия будет вашим! — горячо, чуть не запинаясь от волнения, предлагал граф. — Только скажите! И в любом случае вы будете желанным гостем в моем доме.

Лесничий, однако, любезно, но достаточно решительно отказался от какой бы то ни было награды:

— Полноте, ваше сиятельство! Спасибо вам за ваше желание отблагодарить, но мне вполне достаточно сознания того, что я выручил юную даму из неприятностей. При чем тут чины да ордена? Любой дворянин на моем месте сделал бы то же самое. Да и любой честный человек.

— Тем не менее, пан Францишек, моя признательность всегда будет с вами!— вовремя припомнив имя лесничего, граф, произнеся слова благодарности, наградил его крепким рукопожатием. — Слово Потоцкого! А оно еще немало значит в этих в краях!

Ева вновь поймала себя на том, что неотрывно смотрит на лесничего. Правда, сейчас там же стоял ее отец, и, воспользовавшись тем, что невозможно различить, на кого же именно она смотрит, девушка позволила себе отдаться собственной слабости и во все глаза разглядывать своего спасителя. Спохватившись, она сделал несколько шагов вперед, и протянула лесничему руку:

— Благодарю вас, сударь. Вы спасли мне жизнь.

Речницкий учтиво поклонился и мимолетно коснулся ее запястья губами. Да что же это такое! Прикосновение заставило ее ощутимо вздрогнуть, словно через мужские губы в нее ударила маленькая... — нет, пожалуй, что и не маленькая! — молния.

С усилием подавив всколыхнувшееся в ней непривычное волнение, о значении которого она безуспешно пыталась не думать, юная графиня бросила торопливый взгляд на отца, — не заметил ли чего? — отступила немного в сторону и, стиснув зубы, потупила глаза.

После столь драматического происшествия на охотничьей вылазке, организованной по его желанию, Николай Николаевич Младший почел за благо более не отделяться от императорской охоты. Да и неизвестно, сколь долго высочайшие особы были бы склонны терпеть вольности и отступления от дворцового этикета, допускаемые двоюродным дядей царя. Поэтому вся высокородная компания поспешила присоединиться к императорскому завтраку, устраиваемому прямо в лесу при помощи полевой кухни. По времени этот завтрак следовало бы именовать обедом (или, на британский манер, ланчем), но торжественный обед давался уже поздно вечером во дворце

Собственно императорская охота на тот день уже подходила к концу. Она представляла собой скорее расписанный придворный церемониал, нежели настоящую охоту. Все ее участники первоначально собирались в семь часов утра перед Охотничьим дворцом и дожидались государя, который выходил в сопровождении своей супруги и двух ее фрейлин.

Затем охотники рассаживались парами в колясках, запряженных тройками лошадей, и, в сопровождении егерей, ехавших верхами сзади, направлялись в лес. Путь к месту охоты пролегал по прямым, тщательно расчищенным просекам, длинным, как громадные парковые аллеи, и поросшие лишь мягким травяным ковром.

Вся охотничья компания прибывала к заранее заготовленным позициям, именовавшимся тогда штендами (или, иначе, стандами). Нетрудно догадаться, что это были просто деревянные стенды для стрельбы, высотою примерно до пояса. Сзади охотника становился егерь, обязанности которого состояли в заряжании ружей и в страховании от каких-либо случайностей. Только сам царь имел привилегию быть сопровождаемым сразу двумя егерями с рогатинами, чтобы они, в случае, если крупный зверь, озлобленный раной, пойдет напролом, не допустили его к особе государя.

Распределение участников охоты между стендами осуществлялась по жребию. Николай II тянул жребий наравне со всеми другими приглашенными, что составляло предмет его особой гордости. Ведь в других царствующих домах Европы монархам всегда предоставлялись на охоте лучшие места, а гости более низких разрядов иногда довольствовались такими позициями, с которых подчас не удавалось произвести ни единого выстрела.

Огромное количество животных, заранее согнанных егерями, и теперь направляемых к позициям стрелков, позволяло тем не тратить заряды зря, и количество убитых зверей достигало весьма внушительных величин. Охота завершалась, как уже было сказано, завтраком, дававшимся там же, на месте.

Впрочем, хотя царская охота протекала без особых случайностей — не считать же за таковые время от времени раздававшиеся вскрики не в меру чувствительных фрейлин — завтрак как раз не обошелся без происшествия, но скорее забавного, нежели драматического. Выстрелы, раздававшиеся со штендов, занимаемых царственными особами, давно стихли, егеря собирали многочисленную добычу, а официанты заканчивали сервировку столов к завтраку. Установившаяся тишина и соблазнительные запахи, распространяемые горячими яствами, сыграли с официантами шутку — прямо к одному из столов из леса вышел молодой лось. Испуг служителей был, однако, совсем нешуточным: некоторые из них бросились врассыпную, иные же старались заслонить только что сервированный ими с таким тщанием стол для высочайших особ. Лишь один осмелился замахнуться на лося полотенцем.

Думается все же, что сохатый ретировался не благодаря действиям этого героического одиночки, а вследствие поднявшегося общего шума и суматохи, неприятных для зверя, привыкшего к спокойствию глухих лесных чащоб.

За завтраком государь был заметно взволнован рассказом Николая Николаевича о нападении секача на графиню Потоцкую:

— Вечно тебя тянет на всякие авантюры! — выговаривал он своему родственнику. — Как бы ты выглядел, Николаша, случись что с дамой? А если бы кабан бросился на тебя?

Во время последнего выхода на охоту, уже в первые дни сентября, Николаю Николаевичу Младшему подвернулся под выстрел матерый олень с тридцатью двумя отростками на рогах. Но одновременно с великим князем по этому великолепному животному стрелял и князь Кочубей. Разгорелся спор — каждый из охотников желал заполучить этот необыкновенный трофей. Николай Александрович рассудил спорщиков, приняв воистину соломоново решение:

— Я здесь хозяин. Мои рога, — непререкаемым тоном заявил он.

Заключительной церемонией охоты был так называемый штрек. На площади перед дворцом егеря раскладывали трофеи, украшенные венками из дубовых ветвей. Вечером, после торжественного обеда, царственная чета со свитой показалась на балконе, разглядывая охотничью добычу. Темнело, и егеря зажгли факелы. Придворный оркестр грянул туш и Владимир Робертович Диц, главный ловчий, стал указывать кинжалом на зубров, добытых государем императором. Затем та же церемония была проведена в отношении трофеев других охотников, причем первыми приветствовались самые успешные добытчики. По окончании охоты каждый участник получал печатный список убитых им зверей, и, кроме того, был отпечатан красочный отчет с общим списком трофеев.

Состоявшаяся церемония вызвала у Евы неприятные чувства. Она не могла понять, как можно испытывать столь радостное возбуждение при виде убитых зверей? Ее мнение о высшем обществе, в которое ее так настойчиво и единодушно хотело ввести все семейство, упало еще на несколько градусов.

На следующий день, уже при отъезде в имение, к ее отцу подошел Франц Иванович Речницкий:

— Вот, прошу принять, вашесиятельство, — промолвил он, протягивая Потоцкому кабаньи клыки. — Отдайте юной графине на память о том секаче.

Ева едва устояла на ногах — так ей резануло по сердцу, когда юная полячка осознала, что вот сейчас сядет в коляску и расстанется с этим пожилым лесничим навсегда. Самообладания гордой шляхтянки хватило лишь на то, чтобы вежливо раскланяться со своим спасителем. Но весь путь до имения в ней кипели такие нешуточные страсти, что, наверное, проникни в эти чувства отец или братья, они отшатнулись бы в ужасе. А Еве это было бы все равно. Девушка поняла, что уезжая, оставляет здесь бессмертную душу свою.

2. Побег

Ева, меряя шагами свою девичью спальню, колебалась недолго. Обладая дерзким, независимым нравом, она не боялась поступать наперекор родителям, не страшась их гнева и возможных наказаний. А ее острый язычок не раз выводил старшего графа Потоцкого из себя, что влекло за собой не только нотации, а подчас и брань, но и всякие кары — начиная от лишения десерта, или пребывания взаперти на несколько дней, и заканчивая угрозой отправить ее в монастырь. Но на этот раз девушка не собиралась вступать ни с кем в пререкания. Она приняла решение.

Юная графиня, несмотря на всю свою молодость и взбалмошность, достаточно ясно отдавала себе отчет в том, что принятое решение способно круто переменить всю ее судьбу, выбросив вон из высшего света. Прекратив бесцельное хождение по спальне, Ева остановилась перед зеркалом и вгляделась в его темную глубину, видя в ней свое отражение, слегка подсвеченное слабым огоньком ночника.

Ей припомнилось, как всматривалась она в это же зеркало незадолго до конфирмации. Тогда ее отвели в спальню, не дозволив остаться на бал, весело гремевший в стенах усадьбы, — маленьким девочкам взрослые развлечения были не положены. А из-за двери доносились звуки мазурки, и блестящие кавалеры с нарядными дамами скользили по вощеному паркету в свете сверкающих огнями хрустальных люстр. Ева видела тогда в зеркале угловатого долговязого подростка с по-детски припухлыми губами, темными волосами, заплетенными в косы, раздельно уложенные по обеим сторонам головы. И платьице на ней было надето детское — всего лишь на ладонь ниже колена, голубенькое, пышное, состоящее чуть ли не из одних воланчиков, из-под края которых виднелась тоненькая кружевная кайма нижних юбок и кружевная оборочка длинных панталончиков.

О чем думала она в тот день? О том, как она сможет, наконец, ворваться безудержным вихрем в этот блестящий свет и покорить его, уложив к своим ногам? Нет. Она думала о другом. Черные агаты ее чуть поблескивающих в полумраке глаз, казалось, безмолвно вопрошали: 'Сможет ли кто-нибудь полюбить меня? Не за знатность рода, не за положение отца, не за имения — а меня саму, такую, как я есть, нескладную и не слишком красивую?'. Ева не льстила себе — уже тогда она научилась вылавливать в шепотках за своей спиной нелицеприятные отзывы о своей внешности. Но не только это занимало ее: 'А мне, — кого мне суждено полюбить? Кто будет он, мой избранник? Как и когда сведет нас вместе судьба?' — гадала ее душа.

Ну, что же — она нашла своего избранника. Сердце не лгало — оно рвалось назад, туда, в Пущу, к нему! И кто бы он ни был — она никому не позволит разлучить их.

На следующий день, отправившись на свою обычную верховую прогулку, как всегда в сопровождении одного из братьев и двух грумов, — она решила проехаться по лесным тропинкам. По лесу, так по лесу. Всадники въехали под сень деревьев, и когда углубились в чащу на целую версту, Ева вдруг пустила свою вороную трехлетку в сторону, заставив остальных от неожиданности придержать лошадей, а затем повернула на боковую тропинку, перейдя с места в галоп.

— Jaskółka, jak najszybciej! (Ласточка, как можно быстрее!) — в радостном возбуждении крикнула она своей лошадке. И та не подвела — понеслась стрелой, послушная воле всадницы, закладывала умопомрачительные повороты, кидаясь то на одно малозаметное ответвление лесной тропы, то на другое. Вскоре Ева скакала, уже не разбирая дороги. Ее спутники почти сразу безнадежно отстали. К счастью для нее, брат Михал был не самым блестящим наездником, а слуги не решались от него отрываться.

Неожиданно для себя самой Ева оказалась на краю опушки. Теперь надо было сообразить, куда ехать дальше...

От имения до Пущи надо было проскакать верст шестьдесят, если не все семьдесят, да еще отыскать в лесной чаще дом лесничего, мимо которого они проехали лишь раз, направляясь к Охотничьему дворцу государя после той памятной встречи с секачом. А сейчас время перевалило далеко за полдень. Еве стало немного не по себе — ведь до темноты можно и не успеть, а загонять лошадь в безумной скачке ей вовсе не хотелось. Но, что решено, то решено — и юная всадница пустила лошадь рысью, выезжая на виднеющуюся невдалеке полевую дорогу.

Как она и опасалась, до темноты она успела добраться лишь до того места, откуда просматривалась синеющая вдали, в вечерних сумерках, кромка Пущи. Ехать незнакомой дорогой ночью через лес было бы полным безумством, и Ева, преодолев еще две с небольшим версты, остановилась у края леса. Ночевать придется здесь. Хорошо, что Ласточку удалось недавно напоить из встреченного по пути ручейка. Теперь осталось снять седло, разнуздать и оставить пастись, — девушка была уверена в своей лошадке, не стала путать ей ноги, а ограничилась тем, что привязала повод узды к росшему неподалеку небольшому деревцу. Самой бы теперь подобрать местечко, где можно было бы устроиться так, чтобы не проворочаться всю ночь без сна.

Утром юная путешественница проснулась от того, что вся закоченела от холода, все ее члены затекли от лежания на жесткой земле, а бок, на котором она досыпала последние минуты, чувствительно болел. Но что это значило по сравнению с тем, что ей предстояло впереди? Приведя себя через полчаса в относительный порядок (к счастью, вокруг не наблюдалось ни одного свидетеля, и сделать все необходимое можно было без помех), она, ощущая теперь весьма назойливое чувство голода, подозвала Ласточку, которая и в самом деле не покинула за ночь свою хозяйку, подготовила ее к продолжению поездки и вскочила в седло.

Франц Речницкий уже готов был седлать коня, чтобы направиться в ежедневный объезд своих владений, как на дороге послышался довольно частый перестук копыт. Кто-то явно торопился. 'И кого же может принести нелегкая в такую рань?' — задался он вполне естественным вопросом. Ответ появился тут же: к дому подлетела всадница на вороной кобыле. Она была чудо как хороша в своем жемчужно-сером атласном кунтушике с разрезными рукавами, в бархатном платье глубокого густо-синего цвета, украшенном по краю узорами из белого шелкового шнура, и скроенном для езды по-мужски — с хитрыми разрезами и запахами, позволяющими свободно садиться на лошадь, не открывая при этом ноги. Темные волосы всадницы, утерявшей где-то свою шляпку, спутались и беспорядочно развевались по ветру, а ее столь же темные глаза смотрели с явным вызовом.

Но не этот вызов увидел в глазах юной наездницы пожилой лесничий. Ему казалось, что взгляд Евы Потоцкой — да, не узнать ее было мудрено, — пронзает его насквозь, и сердце его вот-вот остановится. 'Я пропал' — с предельной ясностью решил он для себя.

— Ваше сиятельство, что вы здесь делает одна? Где ваши спутники? — не в силах скрыть волнение, воскликнул он, с ужасом подозревая, какой именно ответ он получит...

'Молодая паненка явно унаследовала от рода Потоцких всё их фамильное упрямство...' — почему-то вдруг успокоившись, думал Речницкий, выслушивая сбивчивые и очень горячие объяснения юной графини, отнюдь не пытавшейся скрыть, с какой целью она здесь появилась. — 'Знаю я их упрямство. Будет идти напролом, не считаясь ни с чем. Но тогда... Тогда все их семейство не с меньшим упрямством будет мстить за свою фамильную честь. И они тоже не остановятся ни перед чем, ни пред законами человеческими, ни пред божескими!'.

Не проронив ни слова — 'Боже всемогущий, дай мне силы больше не заговорить с ней!' — лесничий помог девушке спуститься на землю, так же молча вернул свою лошадь в конюшню и принялся запрягать ее в пролетку. Привязав поводья вороной кобылки своей нежданной гостьи к коляске сзади, он твердо взял Еву за руку, усадил рядом с собой в экипаж и слегка хлестнул лошадь вожжами. Ни на какие протесты, мольбы или уговоры он не отвечал, а ее попытки выпрыгнуть из коляски на ходу пресекал самым безжалостным образом.

Так шел час за часом, солнце уже клонилось к Западу, и вот вконец изведшийся лесничий увидал впереди ворота графской усадьбы. Распахнутые ворота с коваными вычурными узорами, длинный овальный цветник — а за ним незатейливое белое здание в духе классицизма: портик с коринфскими колоннами перед центральной двухэтажной частью и одноэтажные крылья. По бокам — большие флигели для различных служб, а еще далее в стороне — конюшня.

Не успела пролетка подкатить к фасаду здания, как из дверей уже высыпали люди во главе со старым графом Потоцким.

— Возвращаю вам вашу дочь, ваше сиятельство, — произнес Речницкий, не дожидаясь расспросов. — Не знаю, почему ей вздумалось предпринять столь дальний вояж в одиночестве, но, едва встретив ее, почел своим долгом немедля вернуть ее под родительский кров.

Ева за время поездки искусала губы, не зная, что предпринять. Ее упрямство напоролось на упорство лесничего, сломить которое не смогли никакие уговоры, никакие признания, никакие попытки вырваться силой с риском угодить под колеса. Теперь же она попала в крепкие руки своего отца, который, высадив ее из пролетки, и бросив лесничему через плечо — благодарю вас! — повел беглянку в дом.

Объяснение было коротким. Отец не стал читать нотаций. Он сказал лишь:

— Ева, на этот раз ты перешла все границы. Побудешь под домашним арестом, пока не образумишься.

Франц не знал больше покоя. Казалось бы, солидный, пожилой уже мужчина, прошедший огонь и воду, — а тут весь извелся, словно гимназист какой по предмету своих воздыханий... Но, как там пелось в арии, слышанной им недавно в Варшавской Опере? 'Любви все возрасты покорны'? Не ожидал, что это так буквально сбудется с ним самим... Речницкий с ужасом понял, что отказавшись от Евы, он вдребезги разбил собственное сердце.

Однако его трезвый рассудок, закаленный годами, не желал так просто сдаваться под напором чувства... Заиметь своими врагами Потоцких? Да уж лучше сразу утопиться в болоте! А девушка? О ней ты подумал? Что сделают с ней ее родичи, коли ты позволишь своей слабости одержать верх над собой?

Но, в конце концов, лесничий обнаружил, что его разум уже и не пытается потушить столь некстати проснувшиеся чувства угрозой всевозможных напастей. Речницкий поймал себя на том, что оставаясь в здравом уме и твердой памяти, он хладнокровно строит планы, как пробраться в усадьбу графов Потоцких и выкрасть оттуда Еву...

Влюбленная девушка, в отличие от него, не испытывала никаких душевных терзаний и колебаний. Да, сердце щемило от разлуки с любимым. Да, было жутко больно оттого, что предмет ее страсти в ответ на пылкие объяснения просто водворил беглянку домой, как потерявшуюся болонку. Но она же видела его глаза! В них тоже стояла нешуточная боль — тут не могло быть ошибки! Нет, они будут вместе наперекор всему!

И потому предаваться горестному унынию она не собиралась. Ее посмели лишить свободы и запереть в имении? Ну-ну, посмотрим, что у вас выйдет. Надо же, им возомнилось, что можно взнуздать шляхетну пани, словно какую-то кобылу!

Потоцкие приняли, как им казалось, достаточные меры предосторожности, чтобы дурной нрав Евы не навлек позор на всю их фамилию. Ее лишили денег, чтобы не пыталась подкупить слуг, из гардероба унесли костюмы для верховой езды, а верхнее платье выдавали лишь для прогулок пешком в садике под окнами усадьбы, и затем забирали обратно. Гулять приходилось под строгим надзором, а доступ к конюшне был строго-настрого воспрещен... Да уж, попробуй, убеги, если у всех ворот и калиток, ведущих из усадьбы, и днем и ночью стоят бдительные сторожа, вовсе не желающие испытать на себе гнев Потоцких.

Поэтому второй побег юной графине пришлось готовить весьма тщательно, и ушло на это более двух недель. Был накоплен небольшой запас печенья и засохшего хлеба, собраны и на всякий случай спрятаны получше драгоценности — а вдруг и их решат отнять? Точно так же она припрятала и маленький дамский револьвер на три заряда, подаренный Вацлавом. Тщательное наблюдение из окна спальни позволило установить, что конюшня на ночь запирается, но не на замок, а лишь на засов, и сторожа там не выставляют. Но как выехать из усадьбы через запертые ворота? Впрочем, был один способ, но крайне неудобный. И все же, поскольку лучше ничего не придумывалось, придется, наверное, воспользоваться им...

Этим вечером Ева не вышла к ужину.

— Эвелина! Такое впечатление, что ты взялась нарочно демонстрировать испорченные манеры! — раздраженно произнес, постучав в дверь, ее старший брат Жигмонт. — Немедленно спускайся, не заставляй себя ждать!

Юная графиня терпеть не могла, когда брат называл ее на французский манер Эвелиной.

— Твои манеры тоже не назовешь изысканными! — огрызнулась она из-за двери. — Ты что, прикажешь прямо сейчас в подробностях разъяснять тебе причины обычных женских недомоганий!? Лучше вели принести ужин мне в комнату.

Заполучив еду к себе, Ева дважды отсылала прочь прислугу, желавшую забрать пустую посуду. А когда наступила ночь, и дом понемногу затих, она, не церемонясь, завернула не съеденную часть пищи в носовые платки, а получившиеся свертки — в узелок из наволочки. Так, теперь надо взять запасное платье, нижнюю юбку, сорочку... А, еще и оставленную ей по недосмотру кашемировую шаль надо прихватить — все теплее будет. Хотя сентябрь стоит не сырой и не холодный, все-таки это уже не лето. Особенно зябко становится ночами...

Собственную простыню и пододеяльник девушка извела на то, чтобы связать из них веревку. Конечно, крылья дома были одноэтажными, и окно ее спальни так же находилось на первом этаже, но оно все же было расположено высоковато, чтобы в длинном платье решиться прыгать с подоконника в ночной темноте. Все ли готово? Узелочек с ювелирными украшениями — в кармане платья, револьвер — в другом кармане. Узел с одеждой, припасенным хлебом, печеньем и остатками ужина повешен на плечо. Теперь — тихонечко растворить окно и перекинуть через оконную раму веревку из постельного белья. Ну, с Богом!

Детские навыки лазания по деревьям, оказывается, еще не забылись. С трудом, но все же Ева благополучно спустилась из окна, закинула обратно импровизированную веревку, аккуратно прикрыла ставни. Теперь — к конюшне.

Ни одно окно усадьбы не светилось, но это ничего не значило — из темной комнаты как раз проще разглядеть, что делается ночью на улице. Однако ее никто не окликнул, не хлопнула ни одна дверь, не раздались ничьи голоса. Осторожно она приподняла тяжеленный засов, на который были заперты ворота конюшни, вытащила его из пазов и так же осторожно опустила. Приоткрыв створку ворот, скользнула внутрь и замерла, ожидая, когда глаза привыкнут к почти полному мраку, царящему в конюшне...

Никогда еще юной графине не приходилось седлать лошадь в такой темноте! Но ничего, все-таки справилась, поминутно поглаживая свою кобылку, прижимаясь щекой к ее морде и шепча: тихо, Ласточка, тихо!

Теперь оставалась самая рискованная часть ее предприятия. Надо было провести лошадь мимо главного здания усадьбы и свернуть в парк. Но и здесь Господь ее не оставил — ей удалось проскользнуть незамеченной. Теперь в седло и вперед — к каналу, соединяющему парковый пруд с речкой Бульвой. Только там, вдоль канала, парковая ограда осталась недочиненой, и Еве известно одно местечко, где кусты так удачно прикрыли здоровенный проем, не закрытый прутьями решетки. Но сначала надо пересечь канал...

Уже понукая лошадь спускаться по крутому откосу к воде, Ева вдруг сообразила, что оружие, лежащее в кармане платья, должно быть, не очень любит воду. Натянув поводья, она вытащила револьвер и, недолго думая, запихнула его за лиф, чуть поморщившись от прикосновения холодного металла. Затем, чисто машинально, Ева пристроила туда же мешочек с драгоценностями из другого кармана, хотя вот они-то вряд ли пострадали бы от воды. Вперед!

Ласточка, чуть всхрапывая, выбралась на другой берег, а с девушки, вымокшей почти до пояса, ручьями стекала вода. Но не время сейчас думать об этом! Вперед, вперед! Отыскав проем в ограде и протиснувшись с лошадью через кусты, Ева, сгорая от нетерпения, все же пустила лошадку шагом, пока не выехала на тракт, и лишь тогда припустила рысью. Отъехав с версту от дома, она остановила свою Ласточку, спрыгнула с седла, и стала стаскивать с себя насквозь промокшее платье, уже заставившее ее заметно продрогнуть на прохладном ночном ветру. Теперь переодеться в сухое, обвязать вокруг себя шаль — и снова в седло!

Под утро она уничтожила все имевшиеся у нее запасы пищи, потому что в ее положении это был единственный способ хоть как-то согреться. При всех своих достоинствах костер юная графиня вряд ли сумела бы развести, даже если бы и догадалась прихватить с собой спички. Поев в сухомятку — о питье она тоже забыла позаботиться — Ева снова тронулась в путь. Перемежая шаг, рысь и галоп, она сделал всего три короткие остановки, и уже около часа дня подъезжала к дому лесничего.

Ей повезло дважды — во-первых, Франц Речницкий только что вернулся с объезда очередного участка, и, во-вторых, его не сопровождал никто из служащих. Направляясь от конюшни к крыльцу, он услышал знакомый уже перестук копыт, и увидел знакомую всадницу — как и в прошлый раз, без шляпки, но теперь на ней было простое домашнее платье, и пестрая кашемировая шаль, обмотанная вокруг тела и завязанная на поясе.

Призвав на помощь все свое самообладание, лесничий успел произнести лишь:

— Млада паненка не розумеет... — как тут же был сметен неистовым вихрем слов и действий, сопротивляться которым Речницкий, чья решимость уже была подточена семнадцатью днями терзаний, оказался не в состоянии.

Впоследствии он так и не мог вспомнить, что же говорила ему и что же делала в те минуты Ева, потому что способность воспринимать окружающее вернулась к нему только тогда, когда он обнаружил себя лежащим рядом с ней на смятых простынях, местами запятнанных красным, в окружении хаотически разбросанных предметов одежды.

— Ева... Любимая... — из враз пересохшего горла вырывался лишь хриплый шепот. — Они теперь знают, где искать. Настигнут — пощады не жди.

— Да... Они... Они могут... — похоже, у девушки горло пересохло едва ли не сильнее, чем у него самого. И тут же, в подтверждение этой мысли, Ева прохрипела:

— Пить...

Пожилой лесничий вскочил на ноги, схватил в соседней комнате, где у него был кабинет, графин с водой и стакан, и, быстро наполнив его, протянул своей возлюбленной.

Эх, так бы всю жизнь смотрел, как она пьет — как ее чудесные сочные губы орошает прозрачная жидкость, как стекают капельки воды из уголков ее прелестно очерченного рта, как плавно колышется неповторимый изгиб ее нежной шеи, жадно поглощая влагу... И если скользнуть взглядом по этой бархатистой коже дальше...Но, нет, нельзя, невозможно. Иначе он никогда не сдвинется с места. А надо спешить!

— Милая... Обратного хода нет! — Франц успел глотнуть прямо из горлышка графина, плюнув на любые условности. — Теперь нам обоим надо непременно скрыться отсюда. Если мы не хотим пропасть зазря, надо немедля собираться и бежать. Все бросаем и оставляем прежнюю жизнь позади! Обратного хода нет! — настойчиво повторил он.

Восстание 1863 года и последовавшая ссылка (к счастью, без лишения права возвращения) многому научили Речницкого. Пока шляхетна пани приводила себя в порядок и пыталась что-то изобразить из своего платья, с которым они только что обошлись совершенно бесцеремонно, лесничий торопливо сносил в коляску самое необходимое — смену одежды, немного еды в дорогу, два ружья, две лошадиных попоны, — затем достал документы и все свои сбережения. Снова, как уже было однажды, он запрягает свою лошадь в пролетку, и точно так же привязывает сзади за уздечку вороную трехлетку, — но путь их теперь лежит совсем в другую сторону.

3. Венчание

— Ты понимаешь, что мы с тобой натворили? — спросил Франц свою возлюбленную, помогая ей залезть в пролетку.

— Понимаю, — ответила та без тени рисовки. — Теперь нам всю оставшуюся жизнь придется убегать и прятаться.

— Ну, и стоило ли так ломать себе судьбу? Я что — я уже на закате дней. А у тебя все только начинается!

— Стоило! — твердо ответила Ева, положив голову своему любимому на плечо. — Даже ради одного часа, — и то стоило! Если я сейчас отдам жизнь за этот час, я умру счастливой.

Франц подавил вздох и заботливо проговорил:

— Пожалуйста, ляг на дно коляски и закройся попоной. Чем меньше глаз тебя увидят, тем будет лучше для нас.

Остановив коляску на безлюдном кордоне — Речницкий хорошо знал свое хозяйство и был уверен, что сегодня сюда никто не должен наведываться, — лесничий спрятал Еву в доме, а ее Ласточку в конюшне. Сам же он отправился на пролетке к главному лесничему Беловежского удельного лесного округа. К счастью, тот был еще у себя в кабинете. Запутав своего начальника рассказом о свалившемся на него наследстве от давно уже забытых дальних родственников, он взял расчет и поспешил обратно к девушке.

После четырех часов пополудни они миновали Хайнувку, а еще через три часа пути, одолев двадцать семь верст, увидели вдали окраины Бельска. Здесь Франц Иванович решил остановиться только на ночлег. Но с платьем Евы что-то надо было срочно решать. После всех приключений ее одежда выглядело весьма непрезентабельно, и в то же время сразу выдавала в ней птицу высокого полета. Но одна-то портняжная мастерская дамского платья в Бельске уж точно должна была найтись...

— Дорогая, в твоем платье, несмотря на его теперешний вид, каждый признает в тебе шляхетну пани. Нам придется переодеть тебя в мещанку. А чтобы не возникало вопросов, мы найдем хороший предлог для такого переодевания... Но вот сможешь ли ты изобразить простую горожанку? — усомнился он.

— Раз ты считаешь, что так нужно, я очень постараюсь, — серьезно ответила графиня Потоцкая.

— Хорошо, — кивнул Франц. — А теперь мы превратим твое платье в нечто такое, что очевидно требует замены. Скажем, что коляска опрокинулась, и ты свалилась в канаву. И это будет почти правда — потому, что в канаву ты сейчас точно угодишь! — с подобием улыбки на лице попытался пошутить Речницкий.

Извалять платье в грязной канаве оказалось достаточно простым делом, и в Бельск Ева въехала, с полным основанием стыдливо прикрываясь лошадиной попоной.

Франц первым делом отыскал корчму с постоялым двором поприличнее, ибо в гостиницу соваться ему не хотелось. Затем, переговорив с хозяином, срочно отправился на поиски дамского мастера по портняжной части. Таковой, само собой, в городишке сыскался, но по позднему времени сидел дома, и был очень недоволен, когда его побеспокоили. 'Красненькая' за беспокойство, однако, сразу переменила его настроение, а когда Франц Иванович объяснил свою нужду и пообещал добавить сверх обычной цены еще столько же за срочность, он стал сама любезность, и не поленился лично прибыть на постоялый двор, чтобы снять мерку с пани.

— Видите, какая беда, — пояснял Речницкий, когда при виде грязной тряпки, в которой невозможно было узнать некогда роскошное платье, мастер огорченно всплеснул руками. — Выехать пришлось срочно, и в спешке платье на смену, как на грех, забыли. Торопились, торопились, да наскочили на камень у самого, почитай, города, пролетку развернуло, задним колесом в канаву, да набок...

Мастер обещал к утру поправить дело:

— На скорую руку придется, вы уж не обессудьте... — заранее оправдывался он.

— Ладно, нам и как-нибудь сойдет, лишь бы до места добраться, — успокаивал его Франц Иванович.

Портной не подвел, и уже с утра Ева облачилась в простенькое платье, сидевшее на ней и в самом деле не лучшим образом, но тем правдоподобнее она стала соответствовать образу мещанки. Роскошные волосы юная графиня убрала под скромный платочек, купленный в одной из лавок поблизости, и, разумеется, на ее руках не было перчаток. Можно было двигаться дальше. В Белосток выехали еще до полудня: путь лежал неблизкий, верст пятьдесят будет — дай Бог к вечеру добраться. Тем более что поедут они сначала на юг, — Франц не поленился именно про эту дорогу расспросить в корчме, -сделают крюк по окрестностям, и только потом выедут на тракт, ведущий на север.

Так и вышло — в Белосток въезжали уже в сумерках. Здесь Речницкий планировал задержаться довольно надолго. Их путь до Бельска проследить, конечно, особых трудов не стоило. Но и на это надо было потратить какое-то время. А вот куда они поехали дальше? В Ломжу, Пултуск, Бранск, Волоковыск, в Слоним или даже в Варшаву? А, может быть, свернули на Брест-Литовск? Поди, угадай... Дорог много, и которую выбрали беглецы — так сразу и не разузнаешь.

Однако и мешкать тоже не приходилось. В Белостоке, устроившись в простенькой гостинице, которая не слишком сильно отличалась от постоялого двора в Бельске — разве что стремлением обслуги регулярно подчеркивать отличия их гостиницы от простых постоялых дворов — Франц Иванович на следующий же день прямо с утра отправился в единственный в городе католический храм: кафедральный костел Успения Пресвятой Богородицы. Единственным костел был по одной причине — черта оседлости собрала здесь множество горожан иудейского вероисповедания. Если судить по данным только что прошедшей переписи населения, их тут было около сорока тысяч, тогда как католиков — одиннадцать тысяч, да примерно девять тысяч православных.

Впрочем, действующий костел радовал глаз чистенькой свежей побелкой и ухоженными зелеными насаждениями за высокой белой оградой с башенками, памятником Яну Клеменсу Браницкому, возведенным в 1775 г. его женой Изабеллой (урожденной Понятовской). Памятник появился здесь неспроста — именно стараниями великого гетмана коронного Яна Клеменса костел был перестроен и приобрел свой нынешний богатый интерьер, а также обзавелся органом. Улица рядом с костелом выглядела вполне под стать приличному губернскому городу.

Перед входом Речницкий поежился. Обвенчать без согласия родителей невесты? Какой ксендз на это пойдет? Тридентский собор, правда, еще в седой древности постановил, что основанием заключения брака является ясно выраженная воля жениха и невесты, и единственным дополнительным условием ставил открытое оглашение предстоящего бракосочетания, дабы нельзя было утаить каких-либо препятствий к венчанию. Но церковные соборы могли там себе записывать в решения что угодно, а вот светская власть давно уже настояла, чтобы церковь не заключала браки без согласия родителей венчающихся.

Впрочем, говорят, что осел, груженый золотом, откроет любые, сколь угодно крепко запертые ворота... Проверим. Да и немного вдохновения не помешает.

Франц Иосифович сегодня был в ударе. Если бы он представил рассказанную им историю с театральных подмостков, успех, наверное, у католической публики был бы оглушительный. Как же: молоденькая девушка, воспитанная своей матерью в истинно католической вере, после ее смерти терпит побои и издевательства отца, принадлежащего к московитской ортодоксальной церкви, который понуждает ее отречься от католицизма! А уж о браке с католиком и слышать даже не хочет! Что же тут делать влюбленным? Пришлось бежать из Минска сюда, подальше от преследований сурового родителя.

Этот рассказ имел немалый успех и у ксендза, но, надо думать, не столько в силу актерских талантов Речницкого, сколько в силу того, что был подкреплен двумя 'беленькими' — бумажками с портретом императрицы Екатерины II. Поэтому и оглашение ксендз согласился сделать всего одно, в ближайший выходной, и пост перед исповедью установил длиной не в обычную неделю, а всего в три дня...

В гостинице, когда Речницкий похвастался возлюбленной своими успехами, Ева засомневалась:

— А стоит ли мне записываться в метрическую книгу своим именем? Сразу же станет ясно, кто я такая!

— Вовсе нет! — успокаивал ее Франц, обнимая, и гладя чудесные, чуть вьющиеся темные волосы девушки. — Одних лишь родов Потоцких, располагающих правами на герб Пилава, насчитывается, пожалуй, больше десятка. А сколько еще однофамильцев с иными гербами! Шелига, Янина, Любич, Порай... А сколько безгербовых шляхтичей Потоцких! Если же начать считать всех Потоцких, не принадлежащих к шляхетскому сословию, то таких наберутся многие тысячи!

Про себя же лесничий думал несколько иначе: 'Все это так... Но только до того момента, как слух о беглой графине Потоцкой не распространится по здешним местам. Тогда ни одного ксендза за горы златые не уговоришь венчать Потоцкую, пока он не убедится, что это не та Потоцкая. Одна надежда — на родовую графскую спесь. Не станут они болтать на всех углах о том, какой понесла урон их фамильная честь...'.

До венчания пришлось решить массу проблем.

— Радость моя, — Францу очень не хотелось огорчать любимую, но выхода не было. — Как мне ни жаль, но с твоей Ласточкой придется расстаться теперь же. Да и с украшениями — тоже. Мы уже достаточно наследили, и еще наследим, но надо, чтобы все наши следы остались только здесь, в Белостоке, и более нигде.

При прощании с кобылкой Ева не смогла сдержать слез, но быстро взяла себя в руки. Речницкий отвел Ласточку к барышнику, с которым сговорился загодя.

— Кобыла-трехлетка, чистокровная, английской рысистой породы, кличут Ласточка, — пояснил Франц Иванович.

— Краденая? — спокойно уточнил жид-барышник (а иных тут и не водилось).

— Можно сказать и так, — кивнул бывший лесничий. — Искать ее точно будут.

— Та не лякайтеся, хаспадин, — улыбнулся жид, — чи мы дело не знаемо? — тут, заметив, как невольно скривился клиент, он перешел со своего жуткого жаргона на почти чистый литературный русский. — Сделаем новенькую родословную, сменим имя, да и продадим подалее от здешних краев.

Сговорились за четверть цены, и от барышника Речницкий направил свои стопы в ювелирную лавку, где повторился весьма схожий диалог с таким же хитрованом-жидом — только вместо родословной речь зашла о перестановке камней и переделке драгоценностей. Евины украшения так же ушли за бесценок, однако и эти деньги показались бы богатством не только какому-нибудь поденщику, но и вполне устроенному мастеровому.

Немалое беспокойство внушала Францу Ивановичу предстоящая перед венчанием исповедь. У него самого с Богом были сложные отношения, а еще более сложные — с церковью Его, но вот за свою нареченную он опасался. В магнатских семьях частенько воспитывали из девушек ревностных католичек. Посему за разговор Речницкий взялся с осторожностью:

— Послушай, милая, у нас впереди исповедь...

— Боишься, не скажу ли лишнего? — бесцеремонно прервала его Ева, озорно стрельнув своими темными глазами. — Браки совершаются на небесах, и в наши отношения с Господом я не собираюсь впутывать ксендза. А коли ты, муж мой перед Богом, — она с притворной скромностью потупила глазки, — считаешь, что мы беглецы из Минска, спасающиеся от родительского гонения на католическую веру, то я, жена твоя, должна свято в это верить.

И Еву, и Франца тяготила необходимость соблюдать приличия, дабы следовать придуманной легенде, и не плодить слухи, способные ввести здешнего ксендза в дополнительные сомнения. Прислуга в гостиницах видит все, и потому пришлось снимать два отдельных номера, видеться только днем и почти всегда на людях. Разговоры с глазу на глаз были короткими и с соблюдением всех мер предосторожности.

Непростым делом оказался выбор свидетелей для жениха и невесты. Никого они в Белостоке не знали — скорее, к счастью, нежели наоборот, — а потому приходилось срочно заводить знакомства. Однако выход и здесь нашелся. Франц отыскал корчму, где собирались преимущественно поляки-католики, и, несколько раз проставившись на выпивку и угощение, сумел таки зазвать себе в свидетели трёх человек, выглядевших достаточно прилично. Среди них был один лавочник, один конторщик и, в качестве главного свидетеля, — служащий городской управы.

Ева решила свою проблему иным образом. Обратившись за изготовлением подвенечного платья, по случайному совету одной из прихожанок, в портняжную мастерскую — наверное, единственную в городе, где и владельцем, и работниками были сплошь поляки, — она обнаружила искомое там. Немного дичившаяся поначалу в незнакомой обстановке, шляхтянка быстро нашла общий язык с работавшими там швеями, весьма быстро переняла их повадки и манеру речи, не подстраиваясь, однако, под них полностью. Пусть ей надо играть роль мещанки, но все же мещанки далеко не самой бедной.

Главным успехом было то, что юной пани удалось очаровать жену хозяина портновского заведения. Та сама указала Еве на наиболее благонравных девушек, подходящих на роль свидетельниц, и подыскала маленькую девочку, которая должна была нести шлейф за невестой во время церемонии. Немало помогло столь благожелательному отношению и то, что Речницкий не скупился на расходы по срочному пошиву подвенечного платья.

Да, но кто заменит отца невесты? Без отца, либо другого старшего родственника, или же опекуна при церемонии венчания никак не обойтись. Кто же согласится выступить в подобной роли? Как ни ломал Франц Иванович голову, но так ничего придумать и не смог. Решение свалилось на них неожиданно, хотя и нельзя сказать, что случайно. Ксендз был столь тронут исповедью своей новой прихожанки, что сам пообещал найти ей достойного человека. За день до свадьбы таковой объявился и, в свою очередь, расчувствовался от беседы с 'несчастной невестой' буквально до слез, так, что его и упрашивать не пришлось. Это был престарелый регент церковного хора, весьма уважаемый в городе человек, ранее служивший местным почтмейстером.

Вопреки опасениям Франца и Евы, церемония бракосочетания прошла вполне благополучно. Бывший почтмейстер, с важностью исполняя роль отца невесты, ввел ее во храм и по ковровой дорожке провел к алтарю, где уже стоял Речницкий. Свидетели выстроились по обеим сторонам от венчающихся, а ксендз встал перед ними, и приступил к литургии. После проведения причастия, молитвы и проповеди был задан вопрос, которого с затаенным страхом ожидали влюбленные:

— Известны ли присутствующим какие-либо причины, кои могут быть законным препятствием к заключению брака между Францем Речницким и Евой Потоцкой?

Трижды ксендз произносил эти слова, но каждый раз ответом нему было молчание. Тогда священник обратился к жениху с невестой:

— Пришли ли вы сюда добровольно и без принуждения, и хотите заключить супружеский союз по своему свободному выбору?

— Готовы ли вы любить и уважать друг друга всю жизнь?

— Готовы ли вы с любовью принять от Бога детей и воспитать их согласно учению Христа и матери нашей католической церкви?

Получив на каждый из вопросов неизменное 'да!', ксендз возможно более торжественным голосом провозгласил:

— Соединяю вас, дети мои, узами брака во Имя Отца и Сына и Святого Духа!

Слова клятвы, которыми обменялись новобрачные, были несколько неожиданны для всех собравшихся в костеле:

— Клянемся друг другу жить в неизменной любви и согласии, ибо на то есть воля Отца нашего небесного, и никакой иной воли над нашей любовью нет — а посему отныне разлучить нас невозможно, даже пресекши наши жизни.

Обменявшись золотыми кольцами, которые поднесли главные свидетели, новобрачные расписались в церковной книге. Невеста решительно вывела красивый витиеватый росчерк: Ewa Recznicka (Potocka).

Постаравшись как можно быстрее отгулять скромную свадебку, на которую, впрочем, набилась масса незнакомых людей, привлеченных слухами о необычной паре, молодожены смогли, наконец, уединиться на законных основаниях. А назавтра — в путь. Бежать, бежать из Белостока как можно быстрее, пока вести не дошли до ушей преследователей, которые, без сомнения, уже ищут беглецов. Пропуская мимо ушей настойчивые просьбы владельца гостиницы остаться хотя бы еще ненамного — осмотреть город ('у нас есть на что посмотреть!' — гордо повторял он), погулять по Ратушной площади с красивым сквером и фонтаном, наконец, полюбоваться на дворец Браницких с шикарным парком, удостоившимся прозвания 'Подляшский Версаль', — молодожены быстро собрались и покинули Белосток, стремясь как можно скорее оставить место своего бракосочетания позади.

Целью Речницкого на этот раз был Гродно. Город большой, там можно и затеряться, если удастся вести себя так, чтобы не выделяться среди обычных горожан. Туда можно было попасть и по железной дороге, но ему не хотелось лишаться свободы передвижения, а пролетку с собой в поезд не захватишь. Поэтому пришлось ехать трое суток, с двумя ночевками в пути.

Гродно, несмотря на пожар 1885 года, от которого сильно пострадал центр города, выглядел, пожалуй, даже солиднее Белостока. Холмы над Неманом гордо несли на себе белые корпуса Старого и Нового замков, костелы и православные церкви устремляли ввысь свои шпили и колокольни. Как же — негласная третья столица Речи Посполитой, одно время здесь проводилось каждое третье заседание сейма... Да и древностями своими Гродно мог поспорить с Белостоком. Тут можно было найти даже здания XII века, постройки школы знаменитого белорусского зодчего Петра Милонега. Хотя население христианского вероисповедования (католики, православные и чуть-чуть лютеран) числом своим было, пожалуй, лишь немногим более, чем в Белостоке, христианских храмов тут было побольше — ведь сам город всегда занимал более значимое место и потому мог позволить себе многое. Да и иудейская община здесь своим числом почти не превосходила христианскую.

Хотя сбережения Речницкого, особенно из-за расходов на бракосочетание, довольно заметно подтаяли, но и оставалось еще немало. Поэтому он сразу снял небольшой домик на окраине, нанял прислугу, и занялся устройством на службу. Вскоре таковая нашлась — Франц Иванович получил место учителя географии в здешнем реальном училище. Жена же, как вскоре стало ясно, ожидала ребенка, и потому о какой-либо работе для нее думать не приходилось.

Время шло, расходы постоянно превышали доходы, и уже через четыре месяца, в начале февраля, ему пришлось идти в банковскую контору, разменять ценную бумагу Государственного Банка выпуска 1895 года под названием 'Депозитная металлическая квитанция'. Хотя сделана она была и не из металла, как можно было бы решить по названию, но зато обменять ее можно было на звонкую золотую монету на сумму в сто новых империалов (то есть в тысячу рублей). Появилась у него эта бумага в силу маловероятного стечения обстоятельств. Сопровождая в 1896 году на охоту Великого князя Михаила Александровича с гостями, Речницкий заслужил благосклонное внимание одного из них, и после пикника на природе, будучи уже в подпитии, гость широким жестом, не глядя, вытащил какую-то бумажку из портмоне, и, скомкав, бросил под ноги лесничему. Хотя Франца Ивановича так и подмывало повторить жест разгулявшегося хама, но пришлось стерпеть — подобная вольность могла обернуться нешуточным скандалом и уж наверняка увольнением от должности.

Подобрав смятую бумагу, он расправил ее только дома и не поверил своим глазам. Тысяча рублей! Сравнимо с его годовым жалованьем! Но еще большим его изумление стало, когда он обнаружил, что этих бумажек две, плотно слипшихся между собой. Аккуратно отделив их друг от друга, лесничий убрал бумаги к своим сбережениям — пригодятся. Вот и пригодились.

4. Месть

Весной, когда Ева была уже почти на сносях, волнуясь, само собой, перед первыми родами, по Гродно поползли темные слухи. Братья Потоцкие ищут кого-то... Ищут, чтобы отомстить... Они поклялись кровью смыть свой позор... В чем там было дело, распространители толком объяснить не могли (ибо Потоцкие, разумеется, не спешили распространяться о своих прискорбных обстоятельствах), но слова о кровавой клятве уже широко передавались из уст в уста. Речницкий решил не искушать судьбу и снова бежать — на этот раз в Лиду.

Дождливым и холодным майским утром 1898 года супружеская чета Речницких покидала Гродно. Несмотря на опасения Франца Ивановича, его жена благополучно перенесла переезд, и через несколько дней они уже обосновались в Лиде, сняв неказистый домик в Заречье.

Довольно много времени заняли поиски заработка — городишко был заштатным, и возможности устроиться на службу тут были весьма невелики. Все же через некоторое время Франц сумел наняться приказчиком в купеческую лавку. А тут и рождение ребенка подоспело. После всех волнений и переживаний 19 июня 1898 года появился на свет вполне здоровый мальчик, да и мать чувствовала себя неплохо.

И снова начались хлопоты. Подыскать крестного отца и крестную мать, зайти в костел с выпиской из метрической книги белостокского костела, поговорить с ксендзом. Благо, в Лиде костел был тоже один, и стоял — рукой подать, прямо напротив, на другом берегу реки. Поскромнее, чем в Белостоке, без башенки (хотя ранее имел даже две, но они сгорели при пожаре почти век назад), да и оградка попроще, но такой же беленький, чистенький, и так же заботливо окруженный зеленью — недавно высаженными деревцами. Даже скромные домишки, под стать скорее деревне, чем городу, теснившиеся к костелу, не могли испортить его вид.

Совсем рядом, через улицу, наискосок от костела виднелся еще один, но приглядевшись, можно было понять, что он заброшен — вон, даже крыша начала проваливаться. Этот костел принадлежал кармелитскому монастырю, но с тех пор, как тот закрыли, и храм его пришел в небрежение.

Войдя в двери Крестовоздвиженского костела, Франц убедился, что и внутри он достаточно скромен. Однако же на кирпичном полу костела выделялась дорожка центрального прохода, выложенная мрамором. Кроме того, сразу же бросались в глаза иконостас, украшенный весьма богатыми для маленького провинциального прихода иконами, и покрытый натуральной позолотой амвон. И орган, как положено, имелся. Благодаря стройным колоннам и высоте помещения костел внутри казался даже больше, чем снаружи. Лидский декан и пробощ (настоятель) костела Юзеф Сенкевич, который оказался на месте, рассказал, что богатые иконы — пожертвования прихожан и прежнего декана, человека уважаемого, культурного, водившего дружбу с самим Адамом Мицкевичем.

Не прошло и двух недель, как Юзеф Сенкевич, держа на руках младенца, только что окропленного святой водой, торжественно провозгласил:

— Нарекаю тебя Якуб во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Так в семье Речницких появился Яков Францевич Речницкий — Jacub Recznicki.

Жизнь, хотя и очень скромная, заставлявшая ограничивать себя в очень многом ранее привычном, не тяготила Еву. Она отдавалась хлопотам о малыше, не всё доверяя прислуге, и каждая встреча с мужем, возвращавшимся после трудов, доставляла ей неподдельную радость. Однако радость эта была недолгой. Едва минуло лето, наступил сентябрь, и теперь уже по Лиде поползли передаваемые страшным шепотом слухи о братьях Потоцких, рыщущих по округе с кровожадным блеском в глазах. А еще через несколько дней Франц Иванович узнал, что Потоцкие уже в Лиде!

Бегство происходило в спешке. Надо было немедленно покидать город и искать другое убежище. И Речницкий решил вернуться обратно в Беловежье.

— Там, в северо-восточном углу Пущи, — объяснял он своей жене, — заболоченные леса и непроходимые топи. В тех краях, во время повстания Калиновского в шестьдесят третьем году, кое-кто из наших ховался. Места, конечно, гиблые, и я ни тебя, ни малыша нашего туда не потащил бы, коли головы спасать не надо было. Но не вешай нос, не на всю жизнь в те болота идем. Пересидим годик, братья твои покрутятся, покрутятся, да от пустых поисков и подустанут. Тогда переберемся оттуда — можно в российские губернии поглубже забраться, а можно за границу...

Чтобы запутать преследователей, двигались не напрямки, а зигзагами, местными дорогами, ночуя в деревнях и селениях. Еще в самом начале пути сменили пролетку на телегу, и постепенно загружали ее всякими припасами. Здесь куль муки купят, там — другой, в селе покрупнее прихватят гвоздей, инструмент, скобяные изделия. На очередной остановке запасутся крупой, приобретут бочонок квашеной капусты да как раз поспевшей клюквы. Вслед за ними в телегу ложится мешок картошки, три большие крынки с медом, затем соль, спички, керосин... Ну, а мясо бывшему лесничему сподручно добыть охотой — и потому по случаю он не забыл прикупить патронов к ружьям, пороху, да дроби.

День шел за днем, дождь сменился ясной холодной погодой, а к концу поездки заметно потеплело. Долго ли, коротко, а телега прибыла в село Добровола, что стояло уже, считай, на краю самой Пущи.

Там, в Доброволе, Франц Иванович решил последнюю проблему — как-то сумел сговориться с местной бабкой-знахаркой, что она последует за ними в болота, впрочем, хорошо ей знакомые, и будет ходить за их малышом. Дальше беглецы, уже втроем, двинулись на восток, достигнув села Бояры, свернули на юг, и, миновав деревню Новоселки, стали углубляться в болотный край. Вскоре они оставили в стороне хутор Войтовы мост — а дальше на многие версты уже не было ни единого хуторка или фольварка. Конечно, десяток верст заболоченных лесов с севера на юг и верст семь с запада на восток не назовешь совсем уж недоступными. Но вот как раз здесь кончались всякие дороги и тропинки, и лишь некоторые из местных знали кое-какие, не слишком надежные пути по этим гиблым трясинам.

Если смотреть на карту, то, скажем, Дикое болото, лежащее совсем рядом, еще немного на восток, конечно, заметно больше размером. Но там идут сплошь открытые, безлесные места — от чужих глаз не укроешься. Да и вовсе негде укрываться: не будешь же по уши в самом болоте сидеть. А по берегам там полно хуторов, фольварков и деревенек.

Здесь же, в четырехугольнике между Мокрым урочищем, урочищем Вьюновка, хутором Стражина и хутором Людовиново, нет ни жилья, ни дорог, болотины перемежаются заболоченным лесом, а топи такие, что пути через них искать — пропащее дело. Но лесничему, среди немногих, кто жил в этих краях, тропа была известна, да такая, что и лошадь с телегой пройдет.

Ева смотрела по сторонам с довольно тяжелым чувством. Серые тучи, снова закрывшие синеву неба, не пропускали солнечные лучи под полог леса, и потому картина вокруг казалась еще мрачнее. Между деревьев стояла вода, то и дело встречались завалы из замшелых стволов рухнувших лесных великанов, и огромные выворотни, наполовину ушедшие в топь, протягивали щупальца своих узловатых корней. Временами лес сменялся отдельными огрызками стволов полусгнивших деревьев. За ними виднелись заросли ольховника и ивняка, в прогалинах между которыми можно было разглядеть то стену болотной травы, то окна стоячей воды, покрытой пятнами тины. Телега то и дело пыталась уйти во влажную землю чуть не по ось, и Речницкому приходилось бросать под колеса заранее сколоченные мостки из тонких бревнышек, громоздившиеся на телеге поверх скарба.

Однако верст через пять в конце тропы неожиданно показался довольно сухой островок леса с неказистым, но вполне пригодным для житья домиком в окружении величавых сосен, да нескольких кленов и березок. Солнечные лучи вдруг пробились между тучами, и осветили полянку перед домом, уже начавшую покрываться золотистой осенней листвой.

Наступил прохладный, но солнечный октябрь. Пока стояла сухая погода, Речницкий торопился с починкой дома — поправлял двери и окна, вставлял стеклышки в заново сделанные оконные переплеты, сушил мох, чтобы законопатить щели, чинил остатки мебели... Кое-как ему удалось отыскать глину, и он подновил печь, без которой зимовать было бы невозможно...

Пришедшая зима сделал болота более проходимыми, что доставляло Францу немало беспокойства. Выходя на охоту, он первым делом осматривался не в поисках дичи, а замечал, не появились ли вокруг их убежища человечьи следы. Но вот миновало Рождество, прошли крещенские морозы, осталась позади зима, наступил весенний паводок. Вода подступила к самому порогу их жилья, утвердившегося на невесть как доставленных сюда валунах. Несколько дней из дома выйти было невозможно — разве что на лодке, которой у них не было. Затем вода стала спадать, минул апрель, за ним пришел май 1899 года. На поляне перед домиком расцвели белые весенние цветы.

Франц вместе с Евой, оставив неизбывные домашние хлопоты, вышли на минутку полюбоваться буйством красок майской природы, да сплести свои пальцы... И вдруг чуткое ухо лесничего уловило странные, вроде чавкающие звуки. Не сразу он сообразил, что такие звуки издают лошадиные копыта, ступающие по топкой почве. И тут уж он не размышлял:

— К дому! — крикнул Речницкий. — Там ружья! — и он, схватив жену за руку, потащил ее за собой.

Поздно! На поляну уже вырвался самый молодой и прыткий из братьев, Михал, и, послав коня вперед, в несколько мгновений отрезал беглецам путь к оружию.

Того не учел лесничий, что не один он знает эти места, а зрадник... Что ж, зрадник среди людей всегда сыщется, как нашелся и тогда, в далеком уже шестьдесят третьем. Вот и тут какая-то черная душа указала преследователям путь через болота.

— Попался, пся крев! — раздался торжествующий вопль. Вылетела из ножен сабля, тускло блеснул под майским солнцем слегка изогнутый клинок...

— Беги! — заорал Франц, оттесняя жену за спину. — Я задержу их!

— Нет, Франек, я с тобой! — непреклонно промолвила Ева.

Нырнув под самую морду лошади, чтобы спастись от занесенной над головой сабли, лесничий внезапно кинулся вперед, ухватил всадника за ногу и что есть мочи рванул вверх, одновременно запрокидывая его на спину. Младший Потоцкий вылетел из седла, но в последний момент сумел кое-как ухватиться левой рукой за гриву коня, и тем немного смягчил падение. Сабля выпала из пальцев, но сам он, хотя и шмякнулся довольно чувствительно, большого урона не понес.

Тем временем уже и второй брат наскочил на беглецов, однако и его ждал отпор. Ева выхватила из кармана платья револьвер, Владислав инстинктивно качнулся в сторону, но пуля все же достала его в левую часть груди, засев в ребре.

— А-а-а, кур-р-рва! — выпалил он, скрежетнув зубами от боли. Но, несмотря на рану, Владислав отмахнул-таки саблей, достав сестру в правую руку повыше локтя, и револьвер упал на землю. А сабля снова взвилась вверх...

Речницкий уже нагибался за клинком, который выронил Михал, неуверенно пытающийся встать на ноги. Но, увидев кровь на руке любимой, и саблю, занесенную над ее головой, бросил свое тело вперед, закрывая жену от удара. Поэтому старший из братьев, Жигмонт, от неожиданности сумел лишь слегка зацепить его концом сабли за плечо.

Владислав же не упустил момент, и с чувством рубанул Франца наискось почти через всю спину, тут же взвыв от боли в раненом боку.

Спешившийся Жигмонт и подхвативший свою саблю Михал с остервенением пластали уже мертвое тело лесничего, но тот все никак не хотел разжать сцепленные в последнем усилии объятия. Ева, несмотря на несколько чувствительных порезов, все еще была жива. Тогда Жигмонт что есть мочи пихнул тело Речницкого сапогом и с лютой злобой в глазах вогнал острие в приоткрывшееся ему простенькое ситцевое платье. Раз, другой, третий...

— Уходит! Там его отродье! — крик раненого Владислава, оставшегося в седле, заставил братьев остановиться и оглядеться. Что-то мелькало за домом, в малиннике и зарослях молодой крапивы, затем серый силуэт показался последний раз и скрылся среди кустов ольховника и ивняка.

Михал бросился к своему коню.

— Стой, дурная голова, там болото! Верхами не пройти! — уцепил его за плечо Жигмонт.

Михал, как самый прыткий, первым углубился в заросли, куда вело едва заметное подобие тропы. Под сапогами хлюпало, вокруг виднелись бочажки стоялой воды. Тропа же и вовсе исчезла. Михал чертыхнулся, уйдя в болото по колено. Кое-как выкарабкавшись, он выхватил свой 'Лефоше' и пальнул из револьвера в сторону кустов, где ему почудилось шевеление. Тут же снова бросившись вперед, он через несколько шагов ухнул в трясину по пояс.

Жигмонт, предусмотрительно обзаведшийся жердиной, подобрался к брату как можно ближе, и, протянув ему конец спасительной палки, с большими усилиями все же сумел вытянуть того из болота. Возвращались братья перемазанные в болотной грязи, а Владислав прижимал руку к кое-как перевязанной ране. Лица у всех были угрюмые — радоваться-то нечему. Но, как бы то ни было, долг свой они все же исполнили. Позор семьи был смыт кровью.

Убить, однако, удалось не всех. Когда на глазах бабки-знахарки был зарублен лесничий, она, не долго думая, сунула ноги в плетеные мокроступы, выхватила младенца из люльки и бросилась в топи. Убегая, она бормотала на белорусском:

— Забойцы... Душагубы... Каб вас чорт узяў!

Надо было думать о том, куда сделать следующий шаг, чтобы не уйти в трясину. А тут прямо за спиной грянули два выстрела и срезанные пулями ветки упали совсем рядом. От неожиданности бабка перескочила с белорусского на польский:

— Bodajes sie гоzdaria od dupy do gardla! (Чтоб тебя разодрало от ж... до горла!) — вырвалось у нее жешувское ругательство.

Но отвлекаться было нельзя. Вот как раз кочка скрытая водой: пробуем ее — не провалится ли под ногами? Еще шаг, и снова осмотреться... Выбравшись к участку заболоченного леса, где корни деревьев давали хоть какую-то надежную опору для передвижения, знахарка прислушалась. Отчаянные крики младшего Потоцкого дали ей понять, что болото не преминуло показать свой норов. Зло ощерившись, она обернулась в ту сторону и, по-прежнему крепко прижимая младенца к себе, вздела персты правой руки и в сердцах бросила проклятие, снова перейдя на белорусский:

— Няхай над тым родам варонне кракаець!

Глава 1. Москва — Кисловодск — Ташкент

1. День рождения

Этот апрельский день 1932 года начинался для Анны Коноваловой, как обычно. Подъем, зарядка, умыться-собраться, — и на занятия. Среди студентов Московского высшего инженерно-строительного училища Аня выделялась своим прилежанием, и потому не без оснований рассчитывала вскоре пройти, печатая строевой шаг, вместе с парадным расчетом училища по брусчатке Красной площади. Мечту попасть на первомайский парад она лелеяла с первого года обучения. Пусть студенты — не военные, и их 'коробка', составленная из числа отличников вневойсковой подготовки, во главе с военруком училища, пойдет не в военной форме, вслед не только за колоннами РККА, РККФ, военных учебных заведений, но и за отрядами вооруженных рабочих московских заводов — членов ОСОАВИАХИМ. Ну и что, — все равно она станет участницей парада, а не просто демонстрации! И вот сейчас, когда ее мечта так близка к осуществлению, вмешались обстоятельства... Не то чтобы неприятные — скорее наоборот, но вот участию в параде они могли помешать. У бравой студентки начался девятый месяц беременности.

Сегодня, 16 апреля, едва начались занятия, как сосед по скамейке обратил внимание на то, что Анька сидит, не шевелясь, закусив губы, и стиснув кулаки.

— Ты что, Ань? — тихонько спросил он с нотками страха в голосе. Мудрено было не связать необычное поведение студентки с ее выпирающим животом.

— Погоди, сейчас пройдет, — с досадой прошептала она в ответ, еще питая надежду, что все как-нибудь обойдется.

Надежды этой хватило всего на несколько минут. Не обошлось. Вскоре она оказалась в родильном отделении, а уже в середине дня на свет появилась девочка. Новорожденную решено было назвать Эрнестиной — в честь вождя немецкого пролетариата Эрнста Тельмана. Решение принимала она сама, ибо посоветоваться было совершенно не с кем: вся ее семья проживала в далеком Ташкенте. Там же, в САВО, проходил службу и ее муж Яков, с которым они, впрочем, не были расписаны, но в те времена это мало кого волновало — в том числе и советское законодательство. Пока ушла телеграмма в далекий Ташкент, пока пришла ответная, с согласием от Якова (хотя потом оказалось, что не все так просто...) — в метрической записи уже появилось имя новой гражданки СССР.

Надо сказать, что решение уехать от мужа в Москву, на учебу, и видеться с ним лишь в период коротких летних отпусков, далось Ане нелегко. Ведь как непросто было вчерашней школьнице обратить на себя внимание немолодого уже — под тридцать лет — красного командира! Жених он был завидный — как танцы в Доме Красной Армии, так девушки вокруг него и вьются. Да и бравый командир поглядывал на них не без интереса. Но вот — влюбилась, и добилась-таки своего: сначала Яков стал выделять ее из всех поклонниц, затем они одна за другой куда-то отсеялись, а потом и предложение последовало... Вскоре Яков перебрался к ней домой из своего командирского общежития.

Любовь оказалась взаимной, Анна вся светилась от счастья, и чувствовала себя прямо-таки окрыленной. Ох, как не хотелось ей расставаться с любимым! Только вот и становиться женой при муже, вечной домохозяйкой, она желала ещё меньше. Естественно, Яков отпускать молодую жену за тридевять земель совсем не собирался — в Ташкенте тоже можно образование получить, если уж ей так хочется. Но ей хотелось не просто дипломом обзавестись, а стать настоящим, крепким специалистом. Весь Советский Союз становится сейчас большой стройкой, и она должна как следует послужить общему делу. Аня с юности была девушка упорная, и если уж хотела добиться своего, то, стиснув зубы, пробивалась к цели через любые преграды. К счастью, в семье имелась не только любовь, но взаимное уважение. Что греха таить, не обошлось и без многочисленных выяснений отношений, порой весьма бурных, однако Яков все же подавил в себе естественную ревность и огласился на её отъезд.

Разлука оказалась неожиданно тяжёлой, иногда по ночам Анна тихонько плакала в постели, стараясь не потревожить никого из живших рядом. Шокирующей радостью для неё стала беременность. Помимо счастливого ожидания ребёнка, её поначалу очень напрягали обычные проявления беременности — тошнота, рвота, иногда ее тревожили самые обычные запахи. Однако вопреки всем преградам она рвалась к новой профессии, училась даже через не могу.

При свободных нравах тех лет, к яркой, бойкой, энергичной девушке не раз подкатывали мужчины. Аня сама была совсем не аскетического нрава, и против походов в кино или на танцы вовсе не возражала. Но подпускать к себе слишком близко чужих мужчин, пусть это даже свои в доску друзья-однокурсники, она тоже не собиралась. Иногда на нее накатывали тоскливые мысли: 'А как там Яков без меня, небось, тоже за кем-нибудь увивается?'. Но эти мысли она тут же гнала прочь.

Ну, что за мужики! Знают же, что женщина занята, — так нет, все равно пристают. Кто для приятного времяпровождения, а кто и для создания семьи, их даже и её беременность не смущала. Некоторые, впрочем, сами догадывались, что им ничего не светит, и отходили в сторону. Другим приходилось объяснять, и, к сожалению, не всем — словесно. Но Аня умела быть очень доходчивой.

Рождения ребенка она ожидала с затаенным страхом — первый раз ведь! — и, конечно, с радостью. Но вот ведь незадача! На парад она не попадает, на носу экзамены, а тут лежи себе на больничной койке. Однако на маленькую Эрнестину молодая мама свою досаду не переносила, наоборот — не могла нарадоваться на дочку. Да и как не радоваться, девочка получилась небольшая, но крепенькая, и не плакса.

С самого начала однокурсники не оставляли Аню своей заботой: друзья и подружки торчали под окнами родильного отделения с самого первого дня, ожидая новостей, и разошлись, лишь узнав, что роды прошли благополучно. На следующий день утром, едва роженицы проснулись, с улицы раздался истошный вопль:

— Ан-я-я! Ань-ка-а!

Вставать она еще не могла, и открывать окно сунулась одна из ее соседок по палате.

— Чего орёте? — немилостиво прикрикнула она на кого-то невидимого.

— А где Аня? Аня Коновалова? — заорал, но уже потише, другой голос. Костя Ляпунов! Точно! Значит, первый вопль — это Семен Василенко, главный заводила на их курсе. Они всегда вместе

— Вы вопить не перестанете? Чай, не на базаре — тут женщины рожают, их беспокоить нельзя! — столь же сурово ответила соседка, затем сменила гнев на милость. — Не ходит она еще. Нельзя ей! — было доложено вопрошающим с улицы.

— С ней все в порядке? — голос, полный беспокойства. Это уже кто-то из девчонок, похоже, Ленка Климова.

— Да в порядке, в порядке! — недовольно проворчала соседка. — Раскудахтались тут... Никто вашу Аньку не съест.

— А цветы ей можно передать? — опять голос Кости.

— Даже и не суйтесь! Не примут, да еще и облают. Не положено роженицам в палаты цветы носить. Кому-то от запахов и плохо стать может, — все тем же суровым, назидательным тоном объясняла женщина.

— Да какие же тут запахи?! Это же подснежники! — возмутился хорошо поставленный бас. Ну, точно — Василенко. Ведь красивый же голос, а только что верещал, как зарезанный!

Чтобы женщины отказались от цветов? Да быть такого не может. В окошке появилась еще одна голова, с растрепанными со сна волосами, торопливо убираемыми под только что повязанную белую косынку:

— А как вы их сюда забросите? — весьма заинтересованно спросила новая собеседница.

— Так по шпагату же! — пояснил Ляпунов.

— Нету у нас шпагата... — разочарованно протянула первая.

— Так инженерная смекалка нам на что? — как будто даже удивился однокурсник. — Все у нас с собой. Сейчас мы вам моточек и закинем, — торопливо проговорил Костя. — Вот, ловите!

Со второй попытки моток шпагата оказался в руках женщин, и вскоре привязанные к веревочке три маленьких букетика белых весенних цветов пропутешествовали на третий этаж.

Когда молодая мама вышла из больницы, в общежитии, занимавшем один из корпусов во дворах между Воронцовым полем и Дурасовским переулком, в отделении для 'студентов женского пола' (как тогда нередко писали в официальных документах) ее уже ждали. В тесной комнатке, откуда вытащили третий топчан, стояла маленькая кроватка для Эрнестины, сияющая свежеструганным деревом и еще пахшая олифой.

— Это откуда? — удивилась Аня. Какую мебель можно было достать в московских магазинах, она примерно представляла. Огромные, тяжеловесные резные комоды и шифоньеры, монументальные плюшевые диваны еще можно было найти, а вот детскую кроватку...

— Ну так! — гордо выпятив подбородок, выдал Семен. — Ведь в инженерно-строительном же учимся, не где-нибудь!

— В самом деле, это же не мост спроектировать! — поддержал приятеля неразлучный Костя Лунев. — Так, просто руки приложить, и совсем чуть-чуть голову.

Девчонки тоже не подкачали: мобилизовав своих подруг, знакомых, родителей, старших сестер, раздобыли небольшую стопку пеленок и несколько распашонок для новорожденной. Комсомольская ячейка уже успела расписать график дежурств — кому из девчонок когда помогать молодой маме с дитем, а кому — подтягивать студентку Коновалову по пропущенным занятиям.

Проблема обнаружилась в лице комендантши общежития. Заявившись в тот же день в комнату к молодой маме, она с порога заявила:

— Коновалова, я на тебя представление на выселение подаю.

— Это еще за что? — взвилась Зинка Телепнева, уперев руки в боки.

— Не положено! — сурово бросила, как припечатала, комендантша. — Пусть подает заявление на семейное общежитие.

— Ну, Марь Васильна, ну вы что! — запричитала Климова, вскочив со своей койки. — Какое семейное? А то вы не знаете, что там мест нет!

— Чего где есть, чего где нет — то не мое дело! — оборвала ее Мария Васильевна. — Мое дело — инструкции блюсти. А по инструкции не положено!

— Так что же теперь, ради инструкции какой-то Аньку нашу взашей выгонять, что ли? — наступала на нее Зинка, по-прежнему подбоченясь.

— Ладно, — смягчилась вдруг комендантша, — даю тебе, Коновалова, еще две недели на устройство, а там — как знаешь!

Комендантша вообще-то была баба не особо вредная, и по-своему заботилась о своих подопечных, стараясь хотя бы в чем-нибудь улучшить быт студенток, проживающих в общежитии. Но вот к соблюдению инструкций она относилась с нездоровым педантизмом.

2. Академия

Когда роковая дата миновала, Аня, а вместе с ней и ее подружки, со страхом ждали 'оргвыводов'. Но огорошила их известиями не Мария Васильевна, а шебутная Зинка, влетевшая в комнату в каком-то непонятном возбуждении, с выпученными глазами, едва не вылезавшими из орбит:

— Ой, девочки! — заверещала она с порога.

— Тише ты! — шикнули на нее сразу в два голоса. — Эрнестинку разбудишь!

— Что делается! — Телепнева слегка сбавила тон. — В деканате мне Наташка такое рассказала, такое...

— Да говори ты толком! — не выдержала Аня.

— Ой, девочки, — повторила подружка, всплеснув руками. — К нам хлопцы едут!

— Какие хлопцы? — вскинула голову Ленка Климова.

— Ой, какие хлопцы! — Зина аж зажмурилась. — Один к одному, все, как есть, в форме, самые настоящие красные командиры!

— Это что же у нас за командирский десант такой ожидается? — щегольнула военной терминологией молодая мама.

— Так вы ничегошеньки не знаете? — затараторила Телепнева. — Из Ленинграда, из самой Военно-технической академии, вот!

— Ну, скажи, скажи — надолго они к нам? — Лена не скрывала своего любопытства.

— Вы что, и вправду ничего не слышали? — Зинка в который раз всплеснула руками. — К нам, в ВИСУ, военно-инженерный факультет этой самой академии переводят. Целиком!

Вскоре обнаружилось, что балаболка Телепнева не выяснила главное — вместе с военно-инженерным факультетом Военно-технической академии их ВИСУ преобразуют в Военно-инженерную академию РККА! Всех студентов ВИСУ, кроме тех, кто по тем или иным причинам был не годен к военной службе, призвали в армию и зачислили слушателями вновь образованного военно-учебного заведения. В числе прочих стала слушательницей и Анна Коновалова, решившая по такому случаю пораньше выйти из положенного ей 56-дневного послеродового отпуска, чтобы сдать все экзамены точно в срок, и наверняка остаться в академии.

За всеми этими реорганизациями вопрос о выселении из общежития как-то сам собой отпал, тем более, что Марью Ивановну сменил новый комендант — пожилой, с военной выправкой мужчина. Когда он появился в комнате у Ани, она, понятное дело, струхнула, решив, что ее все-таки собираются выставить из общежития. Однако заявление нового коменданта оказалось довольно неожиданным:

— Слушатель Коновалова! — уставное обращение звучало в его устах совершенно естественно. Он покрутил носом, принюхиваясь к запаху сушившихся пеленок, смешивающемуся с запахом молочной каши, которую только что притащила с кухни Климова, чтобы покормить молодую маму. Аня же сидела за столом над тетрадками, одновременно баюкая Эрнестину на руках. — Академии выделяются дома для семейных на Красных Воротах. Так что пишите заявление на имя начальника Академии.

Аня подняла голову от конспектов:

— А... А можно, я здесь останусь?

— С чего бы это? — удивился комендант. — Не положено! И зачем же вам от дома для семейных отказываться? Там и условия получше будут.

— Так я же там одна с девочкой окажусь, — стала объяснять молодая мама. — И не знаю я там никого. Здесь же мне другие девушки помогают по очереди. Можно, а?

— Так ведь не зря же инструкции писаны? — настаивал комендант. -Ребенок-то окружающим, небось, своим криком спать не дает, заниматься мешает!

— Ну, вот вы и спросите окружающих: мешает им Эрнестиночка или вовсе наоборот? — с вызовом вклинилась в разговор Климова. — Мне так нисколько не мешает!

Однако новый комендант оказался не менее упертым, чем Марья Васильевна. Специально, что ли, такую породу для комендантских должностей выращивают? Ни напор слушательниц, ни даже официальное мнение ячейки ВЛКСМ его не впечатлили. Пришлось подключать тяжелую артиллерию в виде Клавы Куликовой.

Клавка, даром что была младшекурсница, обладала немалым авторитетом. Крепкая, разбитная рабочая девчонка, она успела и безработицу узнать, и на фабрике поработать, и в партию вступить, и побывать в депутатах Моссовета. А с переходом в академию ее избрали парторгом учебного отделения. Сама она была москвичка, в общежитии не жила, но проблемы студентов, там обитавших, знала не понаслышке, — в бытность депутатом занималась проверкой состояния общежитий и студенческой столовой в 'Бауманке'.

Клава появилась, излучая вокруг себя какую-то неукротимую мощь, и сразу же насела на коменданта:

— Тебе что, буква инструкции важнее, или живой человек? Дочка у Аньки тихая, спокойная (что тихая — это точно, но насчет спокойной она малость приврала), никому не мешает. Соседки в ней души не чают, помогают все дружно. Понимать должен, как непросто одной-то и малышку растить, и учиться как следует. А ты, вместо поддержки, Аню куда-то на выселки отправить хочешь, где помощи никакой! — Куликова вся кипела праведным гневом, и перед этаким напором, да еще подкрепленным авторитетом партийной организации, комендант малость стушевался, однако позиций пока сдавать не собирался.

— Ты, Клавдия Владимировна, — уважительно начал он, — погоди напирать. Вот тут у меня заявление есть, как раз от студенток с этого этажа, насчет того, что от девочки шум и никакой возможности заниматься...

— Кем подписано? — оборвала его Клава.

— Вот: 'студентки комнат 26 и 28', — ответил комендант.

— Дай-ка глянуть, — Куликова протянула руку и выхватила у коменданта листок. Несколько мгновений она вглядывалась в корявый почерк, потом протянула зловещим голосом, — 'та-а-ак, понятно...' — резко повернулась и исчезла за дверью. Не прошло и нескольких минут, как она появилась снова, таща за собой прямо за ухо пунцовую от смущения девчонку.

Тыча листок с заявлением чуть ли не прямо ей в нос, Клава, не сдерживая гнев, спросила:

— Твоя работа, Тамарка?

Та молчала, насупившись, и еще более покраснев.

— Ты у нас дождешься! — видно было, что парторгу едва удается не перейти на повышенные тона. — Сколько ты уже ей, змея подколодная, крови попортила? Сначала шепотки тайком за спиной пускала. Потом кляузы твои пришлось разбирать насчет Анькиного морального облика. Никак остановиться не можешь?

— Да-а, — плаксивым голосом завела Тамара, — а что, неправда, что ли? Мне вон пеняли, что мужиков на женскую половину таскаю, а за Анькой табунами парни ходят — и ничего?

Куликова аж поперхнулась:

— Опять за свое! Мало тебя на бюро пропесочили? Теперь анонимки принялась строчить? Из комсомола вылететь хочешь?

— Да-а-а, — снова захныкала кляузница, — а чего это вы все с Анькой носитесь? Нечестно так, одним все, а другим ничего! — и она принялась причитать, чуть не с каждым словом повышая тон. — За дитем ее чуть не целую команду отрядили присматривать, так и вьются вокруг, не надо ли чего! Она неизвестно от кого дите прижила, и зато теперь отдельную комнату себе отхватила, а мне мужика на ночь оставить нельзя, каждый раз наутро в ячейку бегут и визг поднимают! Коновалову, видите ли, тронуть не моги — комсомол нам сразу в глаза тычет, что она у нас и спортсменка великая и чуть не первая в учебе. А у нее, между прочим, в этом году с учебой похуже будет, чем у многих других! Так нет же, ее, вон, ячейка кандидатом в партию рекомендует! — Тамарка остановилась, переводя дыхание после столь бурного монолога

Воспользовавшись этой паузой, Клава негромко проговорила, покачав головой:

— Завидуешь ты ей, что ли... Только ведь, Тамара, чужой бедой сама счастлива не будешь.

После этого разбирательства коменданту, в конце концов, пришлось отступить. Аня осталась в общежитии рядом с подружками, готовыми помочь и поддержать.

Летнюю практику Анне Коноваловой разрешили провести на одной из московских строек, чтобы ей не пришлось везти с собой маленькую девочку в совершенно неустроенные места. За практикой подоспело и время краткого отпуска. Как ни сокрушалась Аня, что муж не сможет повидать новорожденную дочурку, но от поездки в Ташкент она отказалась. Шутка ли — малышку, которой и четырех месяцев еще не стукнуло, тащить несколько дней на поезде через иссушенные пустыни, по страшной среднеазиатской жаре, в раскаленном палящим солнцем вагоне! Яков тоже приехать не мог — свой отпуск он уже отгулял в марте месяце, сумев лишь полюбоваться на ее большой живот — плод их совместных усилий летом 1931 года, в предыдущий отпуск.

Следующий учебный год потребовал от Ани немалого напряжения сил: и за дочкой надо было ухаживать, и одолевать академическую программу, подтягивая предметы, которые в ВИСУ разве что краешком задевали на военной кафедре. Приближался выпуск, и Аня снова загорелась мечтой выйти с академией на первомайский парад. Но разговор с начальником курса оказался коротким и неутешительным:

— Послушай, Коновалова, — прервал ее горячую просьбу принять участие в параде непосредственный начальник, — ну, какие у тебя основания для включения в парадный расчет? Пойми, одного желания здесь маловато. Может быть, ты у нас строевик, каких мало?

Анна потупилась. Строевую подготовку она сдала на отлично, но слушателей с отличными отметками по строевой было много.

— Вот видишь, — продолжал начальник. — А на параде надо блеснуть, не посрамить честь академии! Так что в парадный расчет ставим тех, кто показал себя на строевых смотрах, да и на парады уже выходил.

Возразить на это было нечего, и по всему получалось, что основу парадного расчета ВИА составят бывалые ребята — бывшие слушатели военно-инженерного факультета Военно-технической, прибывшие из Ленинграда. А начальник курса продолжал добивать ее:

— Я еще мог бы понять, Коновалова, если бы ты у нас была первой в учебе. Тогда, в порядке поощрения, да строевую подтянуть... А так, что зря говорить?

И здесь возражать не приходилось — несмотря на все свои старания, Ане было тяжеловато одновременно постигать воинскую науку и растить дочку. В отстающие она, конечно, не скатилась, и успехи в учебе у нее были вполне приличные, но первые места в выпуске ей уже не светили.

Несмотря на это огорчение, к концу учебы она подошла с радостью. Ведь, как не крути, пусть и не в первых рядах, но по успеваемости слушательница Коновалова оказалась далеко не из последних. Да и дочка у нее росла крепенькая и здоровая, а это все-таки куда важнее, чем один раз пройтись парадным шагом по Красной площади.

3. Санаторий ОГПУ

Закончив в 1933 году обучение, Аня, хотя и не обзавелась академическим значком (поскольку такие значки начнут выдавать лет через двадцать...), получила право украсить черные с синей окантовкой петлицы на своей гимнастерке сразу тремя красными кубарями. Шутка ли — 'академиков' аттестовали по пятой служебной категории, что соответствовало должности военинженера! То, что молодая выпускница враз догнала Якова, ее немного смущало: неизвестно, как отреагирует он, служивший в РККА с 1918 года, на то, что жена так быстро с ним сравнялась?

Теперь, наконец, она могла увидеться с мужем. Но... И с отпусками вроде бы все сладилось, да тут грянула новая напасть — от мужа пришла телеграмма:

'Связи противоэпидемическими мероприятиями введен карантин тчк выехать не могу тчк обстановка серьезная тчк решай сама Яков'.

Аня прорвалась бы через любые кордоны, но, как ей удалось выяснить, обстановка в Средней Азии действительно была нешуточная, да еще на всем юге разгулялся сыпняк, и подхватить его в поезде ничего не стоило. Как ни рвалась она к мужу, но пришлось отбить ответную телеграмму с неутешительным сообщением:

'Приехать не могу тчк боюсь заразить дочку Анна'.

Оставалось лишь отгулять недолгие дни отпуска в Москве, и отправляться к месту службы.

Это было время великих строек, и как преподавательский состав академии, так и ее слушатели не оставались в стороне. Где только не отметились они — Московский метрополитен, Днепрострой и Свирьстрой, Рыбинский и Угличский гидроузлы, канал имени Москвы, Горьковский автомобильный завод и многие, многие другие. Вот и нашей старательной ученице после выпуска была поручена ответственная работа: ее направили на завершение строительства важного правительственного объекта — санатория-отеля НКВД (впрочем, тогда еще ОГПУ...). Попасть к месту службы мужа ей не удалось — выпускников ждали на множестве строек, а вот как раз в Ташкенте столь настоятельной и неотложной потребности в молодом инженере-строителе не ощущали. Нет, конечно, ее охотно приняли бы и там, но вот санаторий ОГПУ уж точно ждать не мог. В конце концов есть партийная дисциплина, и Ане, совсем недавно обзаведшейся карточкой кандидата в члены ВКП(б), упираться было никак нельзя.

Специалистов на строительстве санатория отчаянно не хватало, и молодую выпускницу сразу сунули начальником стройучастка, а заодно, из-за нехватки кадров, на нее свалились и прорабские обязанности. Хочешь не хочешь, а пришлось на ходу осваивать науку управления сотнями матерых полуграмотных мужиков и едва закончивших школу юнцов — грамоты у последних было побольше, а вот сноровки в строительстве как раз не хватало. Конечно, какие-то командные навыки она в академии получила, но вот умение с боем выбивать вечно недостающие стройматериалы и механизмы, да ругаться с субподрядчиками за сроки и качество работ, пришлось приобретать с нуля: этому их в академии уж точно не учили.

Анне уже довелось побывать на стройках во время практики, и потому совсем уж потерянной она себя не чувствовала. Но все же проблемы началась с самых первых дней.

— Что вы делаете!? — в сердцах воскликнула Аня, увидев, как бригада рабочих в отдельно стоящем здании хозблока споро закидывает лопатами бетонный раствор в опалубку межэтажного перекрытия, не оставив канал для разводки водопроводной и электрической сети.

— А ты кто такая, чтобы на нас орать? — нелюбезно поинтересовался бригадир, плечистый здоровяк лет за тридцать. Нового начальника стройучастка еще далеко не все знали в лицо, да вдобавок на Ане была не гимнастерка с петлицами, а танкистский комбинезон без знаков различия, уже запыленный и весьма заляпанный. Удобная штука — спасибо Сёме Василенко, который ухитрился перед самым выпуском раздобыть этот комбинезон у знакомых из Академии механизации и моторизации РККА. А что до плохо отстирываемых пятен смазки и машинного масла — то до этого ли на стройке? Однако вот теперь этот комбинезон явно не помогал утверждению ее авторитета. Да еще и маленькая девочка, которую она держала за руку, спустив с плеча, никак не вписывалась в представление бригадира о человеке, который мог бы повышать на него голос.

— Военинженер Коновалова, начальник стройучастка! — отрезала Анна.

— Да иди ты?! — незлобиво, но с явным недоверием бросил здоровяк.

— Ты у меня сейчас сам так пойдешь... — негромко, но угрожающе произнесла молодая женщина, и бригадир по ее тону как-то сразу догадался, что дальше препираться не следует.

— Почему канал не оставили? — напирала она.

— Какой канал? — совершенно искренне удивился здоровяк. Видя его непонимание, Аня сформулировала вопрос иначе:

— Кто приказал так опалубку ставить?

— Да никто, — пожал плечами бригадир. — Мы везде так бетонировали, и ничо...

— Везде? — ахнула военинженер Коновалова. — Так, здесь работу до моего распоряжения прекратить! — и она бегом кинулась к главному корпусу.

Мама родная! Осмотр корпуса показал, что нигде каналы для труб и проводки оставлены не были! Покраснев от возмущения, Аня понеслась в контору к начальнику строительства. После сбивчивого доклада об обнаруженных огрехах она сделала безапелляционный вывод:

— Надо ломать и бетонировать заново!

— Надо — так ломайте! — с какой-то даже ленцой в голосе отозвался начальник. — Только учти: цемента у нас и так не хватает, и ни одного лишнего мешка я тебе не дам!

— А как же тогда... — смешалась Анна.

— Это ты у нас инженер. Вот и думай — как! — подвел черту начальник. — Все, свободна! Иди и работай! — напутствовал он ее.

Чуть не в слезах новый начальник стройучастка пытался сообразить, что же делать дальше. Однако слезами делу не поможешь, а исправлять положение как-то надо. И через полчаса военинженер Коновалова созвала общее собрание рабочих стройки:

— Слушайте все сюда! — во весь голос обратилась она к рабочим, машинально поглаживая по голове маленькую Эрнестину, которую усадила на какой-то ящик. — Работы на стройке прекращаем. Все вооружаются ломами, и будем долбить отверстия для электропроводки и водопроводных труб. Бригадиры через час собираются здесь и получают у меня схемы прокладки отверстий...

— Так у нас ломов столько, поди, и не наберется! — раздался выкрик из толпы.

— Точно, не наберется! — поддержал его другой.

— Не хватит ломов — вооружитесь обрезками арматуры! — тут же нашлась Аня.

— Так она ж легонькая! — тут же возмутился кто-то.

— Ломами будете долбить дырки, арматурой аккуратненько ровнять края! — не подвела инженерная смекалка. — Учтите, отверстия надо проделать точно по схеме, а не тяп-ляп. Заново бетонировать нам никто не даст!

Едва разобравшись с этой проблемой, новоиспеченная начальница наткнулась на другую. Хорошо, за несколько дней промах с бетонированием удастся как-то разгрести, и надо будет начинать монтаж внутренних коммуникаций. На всякий случай надо переговорить с представителем электромонтажного треста. Разговор начался с простого сообщения:

— Через несколько дней передаем вам корпус под монтаж электропроводки.

Представитель треста, естественно возмутился:

— Через несколько дней? А должны были — два месяца назад!

Анну было смутить довольно сложно:

— Что есть, то есть, — пожала она плечами. — Вы-то не подведете?

— Монтаж можем начать... — протянул электрик. Но в таком ответе чутье сразу уловило неуверенность.

— Что, какие-то проблемы? — лучше сразу выяснить, чем потом с размаху лбом об стену.

— Да какие там проблемы... — снова промямлил представитель электромонтажного треста. — Кабель уже завезли, разводку можем начинать.

Аня сразу зацепилась за два слова — 'кабель' и 'начинать':

— Начинать? А закончите когда? — спросила она с недоверием в голосе. — Кабель, значит, есть. А все прочее?

— Ты что, первый день на стройке? — взорвался ее собеседник. — Будто не знаешь, как по фондам материалы получать. Фонды, вон они, выделены честь по чести. А разводных коробок не поставили, выключателей, розеток, оборудования для щитовой — не поставили! Мы поставщикам телеграмму за телеграммой шлем. У них же вечные отговорки — то у самих чего-то там недопоставка, то наряды не так оформлены! — он в сердцах махнул рукой.

После такого разговора Анна уже с тревожно бьющимся сердцем разыскивала инженера-сантехника. Беспокоилась она не напрасно.

— Унитазы есть, — 'успокоил' ее сантехник. — А больше ничего нету. Водопроводных труб нету, чугунных для канализации — нету, запорной арматуры — нету...

— Ты что, первый день на стройке? — набросилась на него молодая начальница стройучастка, воспользовавшись оборотом, который только что применили к ней самой. — Не знаешь, что фонды сами в руки не прибегут? Выбивать надо!

— Так выбиваем! — перешел в защиту коллега-строитель, по возрасту годившийся ей в ровесники. — Сколько денег на телеграммы извели! Даже представитель наш на трубном сидит, да толку что? Не дают трубы, говорят, поважнее заказчики есть.

С этими неутешительными известиями, вся разгоряченная, прибежала Аня к начальнику стройки. Начальник, выслушав ее претензии, в сердцах бросил:

— Все я знаю, Коновалова! Думаешь, у меня от этого голова не болит? Сколько докладных подавал — и все без толку! — несколько успокоившись, он смягчил тон. — Вот скоро приедет представитель заказчика, мы ему все и обскажем, с бумажками в руках. Это же все-таки ОГПУ, им вряд ли посмеют отказать — а то живо в саботажниках или вредителях окажешься.

Ладно, эту заботу пока можно выкинуть из головы. Но через неделю Анна стала ощущать в стройке какую-то неправильность. Вроде бы чего-то не хватает — понять бы только, чего именно? Долго это ощущение не давало ей покоя, пока однажды над Кисловодском не разразилась гроза, и по склону не потекли бурные потоки дождевой воды. 'Дренаж!' — мысль ударила как молния. — 'Почему не сделан дренаж?'.

Пришлось зарыться в проектную документацию. Оказалось, что проектировщики эту малость не упустили: дренаж горного склона был предусмотрен. Все чин по чину — вот и схема прокладки керамических труб...

Начальник стройки, вздрогнул, увидев ворвавшуюся в его кабинет молодую женщину с девочкой на руках и в неизменном комбинезоне, впрочем, извазюканном не так уж и сильно, как можно было бы ожидать на стройке — все-таки она каждый день на ночь стирала свою рабочую одежку.

— Ну, что там у тебя опять, Коновалова?

— По проекту должен был быть выполнен дренаж склона, так? — она бросила на стол кипу бумаг с синеватыми линиями схем. — И где же он?

— Ты документацию смотрела? — с деланным спокойствием поинтересовался начальник стройки.

— Смотрела, — кивнула Анна.

— Так, и из чего же этот дренаж нам надо городить?

— Из керамических труб... — с некоторой неуверенностью в голосе, чуя какой-то подвох, ответила она.

— Вот-вот, из керамических труб, — со вздохом подтвердил начальник. — И где же их взять прикажешь?

— Но фонды-то должны были выделить?

— Фонды выделили! — мужчина внезапно грохнул ладонью по столу. — А толку? Завод, который их должен поставить, еще не построен! И когда войдет в строй — неизвестно! Тут даже ОГПУ не поможет... — его голос, в котором прорезалась усталость, перешел на пониженный тон. — Из бетона лотки можно было бы сделать, так нету больше цемента. Все, что могли, выцарапали. Да обойдется как-нибудь и без дренажа, — добавил он.

— Обойдется? — Аня аж задохнулась от возмущения. — Да следующей же весной, того и гляди, усадка превысит расчетную! Трещины в стенах пойдут. Тогда уж нас с вами точно во вредители запишут!

Вскоре с Кисловодского телеграфа ушла в Москву телеграмма:

'ОГПУ СССР

Начальнику инженерно-строительного отдела А.Я.Лурье

Строительство санатория Кисловодске стоит отсутствием цемента электрической арматуры водопроводных труб

Коновалова'.

Телеграмма возымела действие — через две недели в адрес стройки прибыла партия цемента. Вскоре нашлись и трубы, и электрическая арматура. Теперь большую часть рабочих пришлось мобилизовать на рытье траншей для прокладки дренажа. Однако вскоре молодому инженеру пришлось разбираться с рабочими, которые остановили земляные работы, собрались большими группами и что-то горячо обсуждали. Завидев подходящего к ним начальника стройучастка, один из рабочих выкрикнул:

— Эй, начальник! Прямо скажи — как наряды закрывать будешь?

— А в чем дело? — поинтересовалась Аня.

— В чем дело? Как это — в чем дело? — разом загалдело несколько рабочих. — Ты смотри, грунты здесь какие: это тебе не песочек, это же настоящая скала!

— Ну, положим, до скалы еще докопаться надо, — резонно возразила она.

— Да ты сама-то глянь — ведь сплошной камень! — снова раздались выкрики.

Сплошной не сплошной, а в вынутом грунте действительно виднелось немало камней.

— Нам с голодухи такой камень ковырять несподручно! — продолжали наседать на нее рабочие. — Нормы по карточкам против прошлого года урезали, и то не всегда получишь! — неслось со всех сторон. — В столовке щи такие дают, что только выливай! А больше и нету ничего!

— Что я вам, ОРС, что ли? — пыталась защищаться Анна. — Это вы их пытайте, почему щи такие.

— ОРС ты, или не ОРС, а работу мы тебе сдаем, — не отставали мужики. — А много ли с тех харчей наработаешь?

— Знаете что, — рассердилась молодая женщина, — я вас с ложечки кормить не буду. Тоже мне, здоровенные мужики, мамку себе нашли! Сама каштаны с голодухи лопаю! А наряды закрою как положено, в обиде не останетесь.

Вот ведь еще дело — прораба-то у нее нет, так и не прислали до сих пор. Так что и за прораба тоже отдуваться приходится, с нарядами этими разбираться...

Едва успела она кое-как отбояриться от толпы землекопов, как от главного корпуса, кто-то заорал:

— Начальница! Эй, начальница! Там тебя штукатуры на четвертый этаж кличут!

Штукатуры сейчас работали на отделке наружных стен, и потому Анна стала карабкаться вверх по лесам от одного шаткого мостка к другому. Вот и мостки на четвертый этаж. Косые они какие-то, и верхний конец, кажется, едва касается лесов. А перила, похоже вот-вот отвалятся...

Качнув рукой перила, она убедилась, что ее предположение было верно — они тут же завалились набок. А сами мостки? Аня с силой топнула ногой по доскам, верхний конец мостков сорвался, они с грохотом рухнули и, отскочив от лесов, полетели вниз...

— Берегись! — запоздало заорала молодая начальница, но, к счастью, внизу в этот момент никого не было.

После короткого разбирательства, во-первых, выяснилось, что никакие штукатуры ее на четвертый этаж не звали — тут произошла какая-то путаница. Во-вторых, нашлась бригада, что ладила эти мостки.

— Вы что же делаете! — с жаром втолковывала Анна. — Лучше уж никакого ограждения не делать, чем этакое убожество. Вот подумает человек, что можно опереться, прислонится — и шею себе свернет. Кто будет отвечать? А почему верхний конец мостков позабыли закрепить? Это что за разгильдяйство?

Но злобный, с прищуром исподлобья, взгляд одного из рабочих заставлял подозревать, что не все так просто с этими мостками и с вызовом к штукатурам, и что, может статься, вовсе это не ошибка и не разгильдяйство...

Да, голодуха могла довести и не до такого. Время и впрямь было голодное — даже курсантский паек в Москве не слишком радовал величиной и разнообразием. А тут, на стройке, снабжение вовсе подкачало — хлеб-то по карточкам ей, принадлежащей к начальствующему составу РККА, доставался регулярно, а вот со всем остальным было плохо донельзя. Но на одном хлебе и себя-то поддержать не очень получалось, а уж вместе с дочкой... Приходилось добирать единственным более или менее доступным в этих местах видом продовольствия — съедобными каштанами. К концу строительства Анна их уже видеть не могла — большую часть своего пайка она отдавала Эрнестине, и поэтому каштаны составляли основную часть ее рациона. Детский организм все же справился со скудостью питания, и девочка росла более или менее здоровой. Лишь с зубами было неважно — сказался недостаток кальция в рационе. Кости сформировались нормально, а вот на зубы уже толком не хватило.

4. Пропавшая груша

К концу года объект был все-таки сдан: несмотря на постоянные нехватки, грозная аббревиатура 'ОГПУ' возымела свое действие, и стройку удалось с грехом пополам довести до конца. Санаторий вышел на загляденье — он и по нынешним временам смотрелся бы вполне современно, а тогда этот изыск конструктивизма производил очень сильное впечатление. Архитектор Мирон Иванович Мержанов был не чета тем подражателям, которые взяли от конструктивизма только примитивные прямые и плоскости. Здание было решено в нескольких уровнях, с непрерывными линиями лоджий вдоль всех этажей, с плавными изгибами торцов, и выпуклой конструкцией фасада центральной части здания. Флигеля с прогулочными площадками спускались от главного здания вниз по склону, обрамляя парадную лестницу. В общем, Мержанов не зря ел свой хлеб, и недаром ему довелось вскоре превратиться в личного архитектора И.В.Сталина.

Внутренняя отделка контрастировала с конструктивистским замыслом автора проекта — хотя железобетонный каркас здания опирался на строгие квадратные в сечении прямоугольные колонны, интерьер был решен скорее в духе купеческого шика. Там присутствовали лепные розетки на потолках, и пилястры, увенчанные коринфскими капителями, имитации арочных проемов на стенах, украшенные лепниной, изображающей цветочные гирлянды, и соответствующая роспись стен и потолков. Что поделаешь — не всегда удается противостоять вкусам заказчика, тем более столь весомого.

С окончанием строительства наконец-то стало можно вздохнуть с некоторым облегчением. До этого Анне Коноваловой приходилось в основном лишь мимолетно оглядываться на курортные красоты, которых в Кисловодске хватало: и величественная природа Кавказских гор, и весьма привлекательная архитектура построек еще дореволюционного времени — Нарзанные ванны, Зеркальный пруд и Стеклянная струя, колоннада в центре города, многочисленные особняки и целые дворцы прежней знати и купечества. Впрочем, надо отдать Ане должное — женщина она была молодая, жизнерадостная, и в те немногочисленные выходные, которые все-таки выпадали на ее долю, обязательно выбиралась в город. Сменив запыленную рабочую гимнастерку на выходное платье, немного пухленькая девушка с короткой прической сливалась с праздной толпой курортников, спускаясь в Нижний парк: либо просто погулять, либо, если было соответствующее настроение (а обычно оно появлялось), посетить танцплощадку, где у колоннады в музыкальной раковине играл оркестр. Успела она и разок порадовать дочку, сводив ее в летний цирк-шапито Гомеца и Гуц, появившийся в Кисловодске как раз в этом году. Но вот кому цирковое представление понравилось больше — маме или дочке — сказать трудно...

Ах, как хорошо было бы пройтись среди всех этих красот под ручку с Яковом! Но их разделяют тысячи километров, Каспий, пустыня... Как он там? Аня хорошо знала — в Средней Азии неспокойно, хотя в газетах ничего об этом и не писали. Правда, муж уже не гоняет басмачей по горам и безводным пескам, но ведь с него станется — он и на штабной работе может отыскать возможность ввязаться в какое-нибудь опасное дело. Как же ей тут не хватает его крепкой руки, его надежного плеча, его организованности и обстоятельности! А каково изо дня в день, из месяца в месяц возвращаться в свою каморку в бараке, зная, что ждет ее там одинокая постель на грубо сколоченном топчане?

Одна только отрада и есть — вон она, на полу, возится с тряпичной куклой, которую на скорую руку смастерила мама из разных обрезков.

— Что доча, одни мы тут с тобой, без папы?

Эрнестина подняла на маму глаза и, насупившись, выговорила:

— Па-па... Папа где?

— Ох, далеко наш папка! — вздохнула Анна, и, наклонившись, подхватила дочку на руки. — Уж полтора года минуло, как ты родилась, а он на тебя так еще и не полюбовался! Ладно, вот разберемся с этой стройкой, и я уж добьюсь, чтобы нас в Ташкент отпустили.

— Такен? — вопросительно произнесла девочка.

— В Ташкент, в Таш-кент! — повторила мама. — Запомнила?

— Тас-кен, — отозвалась Эрнестина.

На открытие важного объекта и публика съезжалась весьма солидная. В числе прочих уважаемых персон организаторы торжества пригласили и Наркома тяжелого машиностроения Серго Орджоникидзе. Приезд высокого начальства на открытие санатория снова заставил всех окунуться в обыкновенную для таких мероприятий суету. Все строители и персонал открываемого санатория были мобилизованы на уборку территории, приведение в порядок зеленых насаждений, расстановку мебели, вылизывание дочиста внутренних помещений, особенно в той части, где предполагалось поселить ожидаемое начальство. Немало хлопот доставляла и организация банкета.

Конечно, московские гости приедут не с пустыми руками — снабжение по линии участвующих наркоматов происходило в таком ассортименте, который здесь и не снился. Однако и местное руководство не хотело ударить в грязь лицом. Пусть их собственные ресурсы по сравнению со столичными кажутся скудными, но ведь это же Кавказ! Здесь, в районе Минеральных вод, рынки особо не баловали разнообразием — так, разве что кое-какую зелень прикупить, а прочие продукты появлялись редко и цены на них были поистине заоблачными, да и расхватывалось всё это наиболее состоятельными курортниками в мгновение ока. В селах вокруг — если знать, к кому обратиться, — расторопные люди тоже могли прикупить кое-что, но либо за серебряную монету, либо за сахар, чай или табак.

Подобный путь для руководства санатория по понятным причинам, не слишком подходил, и поэтому несколько работников с машиной командировали на побережье, где жарились шашлыки, рекой лилось вино, горами лежали фрукты... Голод — голодом, а и в 1933 году имелись районы, где на рынках торговали самыми разнообразными продуктами. Лишь бы денег хватило: цены на побережье были немного пониже, но тоже кусались так, что ой-ой-ой — раз в десять, а то и в пятнадцать выше пайковых.

Тем не менее, банкет в честь прибытия дорогих гостей должен был удаться на славу. В помещении столовой буквой П расставили столы, накрытые белыми накрахмаленными скатертями, и на тарелки раскладывали соблазнительные яства. Анна Коновалова, в числе нескольких руководителей строительства, так же была приглашена на этот банкет. И, разумеется, она взяла с собой маленькую Эрнестину. А что делать? В бараке для строителей, где ей была выгорожена небольшая комнатушка, оставить ее было не с кем. Так что и на стройке Ане приходилось постоянно таскать девочку за собой.

В свои полтора с небольшим года дочурка демонстрировала недюжинную самостоятельность и такое же упорство. Поэтому трудно сказать, что для молодого начальника стройучастка было сложнее — управиться со стройкой, или удержать Эрнестину от попадания в крупные неприятности. Ведь строительство дело такое: того и гляди, кирпич на голову упадет или леса обрушатся. А уж влезть в обычную грязь, или, того хуже, в цементный раствор или в горячий гудрон, для ребенка дело и вовсе нехитрое. И сколько кусков мыла молодая мама извела на стирку — не сосчитать.

Но уж на банкет Анна расстаралась. Заскочив в свою каморку, она наскоро сполоснулась под рукомойником, выплеснула тазик с мыльной водой на улицу и принялась одеваться. Вскоре она уже красовалась в выходном темно-зеленом шелковом платье без рукавов, украшенном атласной каймой, на шее были застегнуты светлые круглые бусы из поделочного камня, на плечах, по зимнему времени — цветастый павлово-посадский платок, а ноги обуты в неплохие туфли, которые она еще в прошлом году ухитрилась раздобыть в Москве. По случаю такого торжества был извлечен на свет и тщательно припрятанный почти пустой флакончик 'Красной Москвы' и остатки духов использованы по назначению. Вот пальтишко подкачало, но ведь не в нем же надо сидеть с высокими гостями?

Эрнестиночка тоже выглядела вполне пристойно — белое, тщательно выстиранное платье, такой же белый бантик на макушке, и белые матерчатые туфельки. Хотя утюг на весь барак был всего один, и на него вечно была очередь, тут уж Анна не постеснялась использовать свое служебное положение, и, завладев дефицитным инструментом, выгладила платья и себе, и дочке. Оглядевшись в осколок зеркала, укрепленный гвоздиками к дощатой перегородке рядом с рукомойником, она решительно взяла дочку за руку и направилась к санаторию.

Если вы думаете, что на банкете его самая юная участница прониклась всей торжественностью момента и исполнилась благопристойности, то вы глубоко заблуждаетесь. Не успела мать войти в столовую, как девочка выдернула ладошку из ее руки и тут же исчезла под краем скатерти.

— Эрнестина, вернись! — громко зашипела Аня, но было поздно. Не лезть же самой, вслед за дочерью, под стол?

Дорогих гостей встречали, как водится, стоя. Представитель заказчика строго по ранжиру представил местных товарищей высокому руководству, и лишь затем, когда гости заняли свои места за столом, стали рассаживаться и остальные.

Серго Орджоникидзе (вообще-то Георгий Константинович, но уже вошло в обычай именовать его партийным псевдонимом), устроившись на стуле и оглядевшись, недоуменно вскинул брови и негромко спросил, ни к кому персонально не обращаясь:

— А что, наркому груша не положена?

И действительно, среди поштучно разложенных каждому на персональную тарелку фруктов у всех московских гостей присутствовала груша. У всех, кроме Орджоникидзе. Прибывший вместе с Серго высокий чин из ОГПУ, сверкавший эмалью трех ромбов в краповых петлицах, заиграл желваками. Представитель заказчика, у которого в таких же петлицах имелся лишь один ромб, пошел красными пятнами. Ситуация требовала немедленного действия, чтобы затушевать ужасный промах перед наркомом тяжелой промышленности.

Однако не успели чекисты ничего предпринять, как Серго сам обнаружил причину казуса. Причина никуда не думала скрываться. Она сидела у самых его ног на полу, наполовину прикрытая скатертью, и спокойно доедала грушу.

Представитель заказчика с одним ромбом стал малиновым, как буряк, дыхание у него перехватило, и он смог лишь угрожающе просипеть, повернув голову в нужном направлении и выпучив глаза:

— Ну, Коновалова...

Тем временем Оржоникидзе нагнулся, взял малышку на руки и посадил себе на колени:

— Что, понравилась груша? — поинтересовался он, усмехаясь в свои шикарные усы.

Эрнестина энергично закивала, прекратив облизывать пальцы от сладкого сока.

— А виноград любишь? — продолжал спрашивать важный московский гость.

Девочка на мгновение задумалась. Слово 'виноград' она уже знала, но попробовать его еще не довелось. Однако любопытство тут же взяло верх над осторожностью — почему бы не кивнуть и на этот раз?

Серго пододвинул к себе тарелку с фруктами, где лежала довольно приличная кисть темного, почти черного, с сизоватым налетом винограда, и, отщипнув несколько ягод, протянул Эрнестине:

— Держи-ка. Только ешь осторожно, не подавись: там мелкие косточки, — заботливо предупредил он несмышленую еще девчонку.

Что там косточки, дочка Ани поняла, еще не дослушав солидного усатого дядю, потому что успела раскусить виноградину раньше, чем нарком договорил до конца свой совет.

Представитель заказчика незаметно, бочком, подобрался к девице, не умеющей призвать к порядку собственную дочь (а еще командир РККА!), и злым шепотом принялся втолковывать:

— Смотри у меня, Коновалова! Еще раз такое повторится, ты у меня поедешь белым медведям санатории изо льда строить...

— Думаю, вам от меня беспокойства больше не будет, — спокойно отпарировала молодая женщина. — Я уже написала рапорт о переводе в Ташкент, к месту службы мужа.

От удивления чин из ОГПУ даже дернул головой. В Ташкент? В эту дыру, к каким-то там туркестанцам? По своей инициативе? Так и пусть едет, раз такая дура. Помедлив для порядка, он важно прознес:

— Ладно, рапорт твой мы удовлетворим. Нам тут разгильдяйство терпеть ни к чему.

Перед отъездом Аня сфотографировалась с дочкой у местного курортного фотографа, за несколько дней сдала дела и получила готовые фотокарточки, собралась в дорогу (хотя, что там было собирать-то?), и отправилась на вокзал. Отбила телеграмму мужу — и на посадку. Путь до Ташкента был кружной, неблизкий. Ехать через продуваемые зимними ветрами степи в плохо отапливаемом вагоне было невесело, и девочку приходилось кутать как можно теплее — хотя она этому и сопротивлялась. Но все же по зимнему времени добираться было предпочтительнее — не пришлось тащиться через бесплодные пустыни с иссушающим воздухом в раскаленном на палящем солнце вагоне, когда даже раскрытые окна не спасали от изнуряющей жары.

5. Здравствуй, Ташкент!

Январский Ташкент встретил ее мокрым снегом, тающим на перроне, и знакомой родной фигурой с тремя кубарями в синих кавалерийских петлицах на воротнике долгополой шинели.

— Ну, здравствуй, Яков!

— Здорово, Анька! — муж стремительно подбежал, обнял ее, даже не дав сойти со ступенек, и лишь затем поставил на перрон.

— А где же дочка? — опомнился он через несколько секунд и тут же, увидав маленькую Эрнестину на площадке вагона, подхватил дочурку на руки.

— Смотри, какая большая вымахала! И серьезная.

— А ты кто? — действительно, с полной серьезностью спросила девочка. — Ты будис мой папа?

— Почему — будешь? Я уже есть твой папа! — твердо заявил подтянутый командир со светлыми волосами, чуть вытянутым худощавым лицом и орлиным носом.

Приняв у Ани фибровый чемодан с вещами, Яков повел свою семью на выход, к остановке трамвая ?3. Домой и пешком можно было дотопать меньше, чем за тридцать минут, но для дочурки это пока слишком. Да и багаж столько тащить неохота. Благо, что третий номер идет по самой улице Кафанова, останавливаясь сравнительно недалеко от дома, у перекрестка с улицей Ленина, так что и багаж придется тащить в руках не так уж долго. Здесь, в трапеции, ограниченной улицами Стрелковой, Саперной, Чехова и Тараса Шевченко, размешался своего рода филиал Старого города в Русской части Ташкента — узкие, кривые улочки, проезды, переулки и тупики, двухэтажные глинобитные дома за дувалами, с балханой (второй этаж на деревянных столбах) и айвоном (крытой террасой без передней стены). Извилистая улица Кафанова пересекала наискось этот маленький 'старый город', являясь его главной магистралью. А совсем рядом был городской центр, где пышные здания дореволюционной постройки уже были разбавлены совсем недавно возведенными современными корпусами — такими, как Дом Правительства Узбекской ССР или большущее новое здание типографии газеты 'Правда Востока'. Здесь же лежали и зеленые островки — сквер Коммунаров, парк у бывшего дома генерал-губернатора, парк имени В.И.Ленина, разбитый на большом пустыре у русской крепости 1865 года...

Несмотря на столь узбекский вид этой части Русского города, жили здесь в основном не узбеки, а главным образом русские (от украинцев до татар) и евреи, недостаточно состоятельные для того, чтобы купить или построить дом европейского типа. Деревянный каркас обеспечивал жилищу некую стойкость к частым здесь землетрясениям, а остальное складывалось из сырцовых кирпичей или самана. Такой дом вполне можно возвести, опираясь на соседскую взаимопомощь — обычай хашар еще не успел уйти в прошлое. Бичом кварталов, состоящих из подобных домов, была пыль, и потому не только дворики, но и улицы регулярно подметались и поливались.

Арыки, представлявшие собой каналы, отведенные от реки Чирчик севернее города, пересекали Ташкент в основном с северо-востока на юго-запад. От крупнейших из них — Бозсу, Бурджар и Салар (в обиходе нередко именовавшихся Хан-арыками) — ответвлялись арыки помельче. Все они заботливо обсаживались деревьями, что позволяло в летний зной наслаждаться тенью и прохладой текущей воды. Из арыков наполнялись маленькие прудики — хаусы — которых в городе насчитывались многие сотни.

Так что вода для полива в городе имелась в достатке. А поливать надо было не только улицы и дворики, но и маленькие садики и виноградники, устроенные в этих дворах. Хуже обстояло дело с питьевой водой. Ею горожан снабжали водоносы, обходившие с бурдюками квартал за кварталом. Нововведением сравнительно недавнего времени стали бочки на колесах, влекомые терпеливыми осликами. Колонки же, питавшиеся от водопровода, в этих кварталах были далеко не везде. Источником питьевой воды служила река Чирчик, бегущая с близлежащих гор и огибающая юго-восточные окраины Ташкента. Как и положено настоящей горной речке, вода в ней текла с ледников, кристально чистая и холоднущая даже в самый нестерпимый зной. Поэтому ребятня в Чирчике не купалась, предпочитая для этой цели мелкие арыки и хаусы.

Вот в таком месте и поселилась молодая семья. Дома Аню с Яковом встретила ее мать, Елизавета Климовна, пожилая, но крепкая, статная сибирячка. Собственно, дом на ней и держался. Женщина эта была крутой породы. Чуть не полсотни лет назад, когда через их село гнали политкаторжан, шестнадцатилетняя Лиза углядела среди кандальников своего будущего мужа — и без оглядки ушла за ним.

Ее избранник, Алексей Ильич Коновалов, принадлежал еще к поколению народовольцев. Их совместную эпопею можно было бы рассказывать очень долго — каторги, ссылки, этапы, подполье... Удивительно, но в этих суровых условиях выжили довольно многие из родившихся у них детей — правда, только девочки. Аня была младшей среди них. Вот эти ее сестры с мужьями и детьми, хотя не все они жили вместе в одном доме, составляли большую семью, признанной главой которой была Елизавета Климовна.

В Туркестан она с мужем попала, тоже следуя за ним в ссылку. Как-то устроилась, обжилась, нашла работу — водителем пущенного в 1912 году электрического трамвая. А тут как раз революция, и Алексей Ильич принял живейшее участие в становлении Советской власти в Ташкенте. В январе 1919 года, во время мятежа, поднятого военкомом Туркестанской республики Осиповым, Коновалов оказался одним из немногих уцелевших влиятельных большевиков, поскольку большинство туркестанских комиссаров, не подозревавших о предательстве своего соратника, было им расстреляно в самом начале мятежа.

Мятежники захватили практически всю Русскую часть города, однако в руках Советской власти остались два стратегических пункта — крепость с гаубичной артиллерией, во главе с комендантом, левым эсером Беловым, и железнодорожные мастерские с сильной рабочей дружиной, во главе которой стоял так же левый эсер Колузаев. А вот комиссар железнодорожных мастерских большевик Василий Агапов входил в число заговорщиков, но был арестован рабочими. 'Белая кость', активно участвовавшая в восстании, однозначно определила симпатии Старого города — старгородская боевая дружина и местная милиция выступили на стороне Советов.

Пока Алексей Коновалов участвовал в двухдневных уличных боях с мятежниками, его жена поддерживала на трамвае связь между главными опорными пунктами созданного для отпора мятежу Временного военно-революционного совета — крепостью и железнодорожными мастерскими. Она не раз вспоминала:

— Страху я тогда натерпелась! Ведешь трамвай, а вокруг стреляют, все стекла в трамвае перепортили, негодяи. Только отъедешь от наших немного, а конные уже ждут, с гиканьем несутся вслед за трамваем — и так всякий раз, что туда, что обратно. Еду, а саму страх пробирает — ну, как придет кому в голову хотя бы шпалы поперек рельсов навалить? Но ведь так и не догадались, дурачье! — добавляла она торжествующе.

Все свое семейство Елизавета Климовна держала в строгости, и Якову, человеку самостоятельному и самолюбивому, конечно, нелегко было притереться к сложившемуся жизненному укладу. Однако его теща сама умела легко находить общий язык с самыми разными людьми и, в общем, жизнь сладилась. Теперь же в этой семье появился полноправный новый член — без скидок на возраст — маленькая Эрнестина... Эрнестина?

— Это что еще за собачья кличка такая?! — немедленно возмутилась ее бабушка, как только у нее появилась возможность высказать Ане все, что она думает насчет имени девочки. Не желая слушать никаких объяснений по поводу вождя немецкого пролетариата, она прямо-таки заставила поменять своей внучке имя на Нину. А для верности еще и в церковь сходила, окрестив бывшую Эрнестину в честь Нины — просветительницы Грузии.

Вот так и начала дочка Анны Алексеевны Коноваловой свою жизнь в Ташкенте с нового имени.

Все ей поначалу казалось в Ташкенте необычным. И улицы, на которые выходили только глухие стены домов и дувалов, и узенькие арыки, и верблюды, и арбы на высоченных колесах, и пирамиды из большущих дынь на базарах, и узбеки в халатах, тюбетейках и чалмах, говорившие на непонятном языке... Дом, в котором она теперь жила, тоже был непривычным — правда, внутри он был обставлен иначе, нежели традиционные узбекские жилища. Спали здесь на кроватях, а не на тюфяках, обедали за столом, а не рассевшись на кошмах, поджав под себя ноги, как ей частенько доводилось наблюдать в уличных чайханах.

Однако дети быстро ко всему привыкают и быстро учатся. Новокрещеная Нина легко перезнакомилась с местной ребятней, и года не прошло, как она уже довольно бойко щебетала по-узбекски. Обстановка вокруг уже не казалась ей странной, как будто она с самого рождения росла именно здесь. А Кисловодск остался лишь туманным воспоминанием где-то в самой глубине сознания.

Отец и мать вечно пропадали на службе: отец — в оперативном отделе штаба округа, куда он как раз в это время перешел, оставив свой кавалерийский эскадрон, с которым гонялся за басмачами; мать — в том же штабе, в инженерном управлении. Кроме того, молодые супруги частенько захаживали в окружной Дом Красной Армии. Во-первых, оба были любителями бальных танцев, во-вторых, оба старались поддержать навыки владения саблей. Аня еще подростком освоила саблю и рукопашный бой под руководством дяди Саввы, мужа одной из ее старших сестер, бывшего тогда командиром кавалерийского эскадрона ОГПУ, а теперь доросшего уже и до комполка. Владение рукопашной не раз повергало в тягостное недоумение шпану, пытавшуюся прицепиться к миловидной пухленькой барышне на темных ташкентских улочках. Яков, как кавалерист, само собой не оставлял тренировки с саблей, но помимо этого занимался в Доме Красной Армии еще и спортивным фехтованием.

Тетки Нины, как и их мужья, тоже отдавали службе все основное время, и поэтому она практически все время оставалась на попечении бабушки, Елизаветы Климовны, которая стала для нее главным образцом для подражания и самым близким человеком в жизни.

Несмотря на то, что бабушка своей волей окрестила Нину, ей не приходило в голову навязывать внучке свою веру. Да и вера у нее была своеобразная. В красном углу перед иконой, как и положено, горела лампадка, а вокруг главного образа расположились иконки поменьше. По соседству с этим иконостасом в красном углу бабушка поместила портреты Ленина и Сталина.

— Что твоя теща творит? — не раз выговаривали в партийном комитете штаба Среднеазиатского военного округа Якову Францевичу. — Не можешь с ней как следует воспитательную работу провести?

Но провести с Елизаветой Климовной 'воспитательную работу' было затруднительно. Она сама кого хочешь могла повоспитывать. Да и уважение к ее мужу, ставшему после осиповского мятежа начальником Главного управления милиции Туркестанской республики, было в Ташкенте еще довольно высоко. Нине не довелось увидеть своего деда, Алексея Ильича, потому что он скончался еще в середине 20-х. Он ей запомнился только по рассказам бабушки, да по фотографии, сделанной во времена одной из ссылок, где дед, с большой окладистой бородой, стоит рядом со своей женой, едва доставая ей до плеча.

На все упреки в несознательности Елизавета Климовна отвечала просто:

— Что же, Ленин, по-вашему, не святой человек? Христос-то ведь, считайте, первый коммунист был.

На утверждение, что религия есть опиум для народа, мракобесие и защита реакционных порядков, ей тоже было, что возразить:

— Христос любви к человеку учил, и жизни по совести. Это потом попы все по-своему переврали. А что, ваши-то партийные попы, скажете, не толкуют вкривь и вкось?

Церковь бабушка посещала редко, внучку с собой брала, но силком не тащила. Хочешь — иди со мной, хочешь гулять — гуляй. Несколько раз Нина из любопытства сходила с бабушкой в церковь, но так и не пристрастилась к этому занятию. Вот что действительно затрагивало ее детское любопытство, так это огромная бабушкина Библия, иллюстрированная роскошными цветными картинками. Эта книга досталась Елизавете Климовне во время разгрома помещичьей усадьбы в далеком 1906 году. Иллюстрации, судя по всему, были сделаны каким-то известным художником, и Нина могла разглядывать их часами.

Глава 2. Уроки семейные, школьные и прочие...

1. Домашние заботы

Прошел год, другой, третий... Ташкент сделался для Нины по-настоящему родным городом. Теперь она жила в большой семье, в своем доме, и делила вместе со всеми обитателями этого дома права и обязанности. Но и сам город сделался для девочки родным домом, который она тоже воспринимала, как свой.

Утро начиналось для Нины рано, вместе со всеми. Хотя, не совсем так — бабушка вставала раньше других, и когда дом просыпался, она уже хлопотала на кухне. Внучку она пока к кухонным делам не подпускала, но свои обязанности у девочки уже были — одевшись, умывшись у рукомойника и причесавшись, она помогала бабушке накрывать на стол.

— Кисло-пресно молк-е-е прода-е-ем! — слышался с улицы протяжный крик молочника-узбека, с раннего утра обходившего свои кварталы (махалля), и надо было бежать за ворота, покупать свежее молоко.

Завтракали перед уходом на работу сразу всем семейством, накрывать завтрак надо было быстро, чтобы никого не задерживать. А потом посуду снова надо было нести на кухню и вместе с бабушкой все перемыть, тщательно вытереть и расставить по местам.

Дальше начинались другие заботы: предстояло подмести дом. Нина не сразу освоила сложную науку подметания ташкентского дома. Когда она первый раз, пыхтя от натуги, полезла с большим веником выметать пыль из-под кровати, оттуда побежали в разные стороны два или три маленьких скорпиончика. Раздался предостерегающий крик бабушки:

— Не трогай!

Но кто у нас тут в доме самый умный? Правильно. Руки у Нины уже действовали вперед головы, и, не задумываясь, ловким движением девочка поймала одного из беглецов.

— А-а-а-а! — тут же раздался ее обиженный вопль.

Укус маленького скорпиона был болезненным, но не смертельным, хотя ладонь долго еще оставалась опухшей и покрасневшей. Запомнив урок, маленькая хозяйка действовала уже осторожнее. Вспугнув маленьких, светленьких скорпиончиков, с еще не затвердевшим как следует панцирем, довольно часто заползавших дома в щели, Нина аккуратно выметала их во двор, преграждая веником путь тем, кто пытался забежать обратно:

— Кыш, маленькие! Ну, куда ползешь, глупый! Там еще наступит на тебя кто-нибудь, — назидательно приговаривала она.

Мстительных чувств к скорпиончикам она не питала — сама ведь виновата. Скорпионы сами на людей не кидаются — а зачем? Конечно, больших старых скорпионов надо было всерьез опасаться — их укус мог быть и смертелен, особенно для ребенка. Но старые-то как раз в дома предпочитали не лезть. Тем не менее, Нина и с ними через какое-то время познакомилась. Большие черные скорпионы обитали среди камней у развалин старой крепости, и, если приподнять камень, можно было обнаружить такого скорпиона, встававшего в боевую позу, угрожающе изогнув хвост с ядовитым жалом. Девочка даже наловчилась их ловить, цапнув за хвост чуть пониже жала. Но поймав, тут же и отпускала.

Вообще, Нине никогда не приходило в голову напрасно мучить животных, будь то даже скорпионы. Но вот движимая любопытством, она могла наделать дел... Это хорошо должны были знать лягушки, живущие в окрестных арыках — некоторое количество из них пало жертвой любознательности девочки, будучи разрезанными для выяснения вопроса — а что же у них внутри? Но лягушки — лягушками, а арыки предназначались не только для того, чтобы отлавливать там всякую живность. Арык — это, прежде всего, вода, от наличия которой зависело выполнение многих работ по дому.

Ведь после уборки в доме следовало подмести еще и дворик, и полить его водой, чтобы было поменьше пыли. Воду носили из небольшого хауса, располагавшегося прямо во дворе, и питавшегося небольшим отводком из арыка Гадрахан, спускавшегося от бывшего губернаторского сада, мимо старой крепости, и протекавшего совсем недалеко от дома. Впрочем, носить воду Нине пока, по малолетству, не доверяли — все же таскать полные ведра ей было тяжеловато.

Конечно, многие домашние работы были девочке еще не по плечу. Например, глажка была исключительной прерогативой Елизаветы Климовны. Ее внучка очень любила смотреть, как бабушка управляется с тяжеленным утюгом, наполненным горящими углями и раскаленным до малинового свечения. Бабушка ловко проводила подошвой утюга над поверхностью влажного накрахмаленного белья, не касаясь его, с едва заметным зазором — и белье, шипя от нестерпимого жара, тут же высыхало и разглаживалось.

Многие вещи в доме были сделаны самой хозяйкой. Практически все, что носила Нина, за исключением, разве, обуви, было сшито бабушкой. В доме было множество ажурных покрывал, накидок, скатертей, связанных ее же руками из хлопчатобумажной пряжи. Все это было ослепительно-белым и тщательно накрахмаленным. Нине, при взгляде на эти однообразно белые вещи, так и подмывало их чем-нибудь оживить. Случай однажды подвернулся: во дворе что-то красили зеленой краской. Недолго думая, девочка подхватила кисточку и ведерко с краской, и стала разрисовывать скатерть на большом обеденном столе.

За этим занятием ее скоро застала бабушка. Первое решение ее было коротким:

— Подумай, что ты сейчас сделала, и что из этого выйдет. А вечером поговорим.

Вечером вся семья, так же, как и утром за завтраком, собиралась за обеденным столом. Это был не просто обед, а семейный совет — сюда выносили все свои проблемы. Вот и на этот раз всей семьей обсуждалась проблема испорченной скатерти.

— Нинка, что же ты наделала? — с укоризной говорила одна из ее теток. — Бабушка твоя старалась, сделала красивую вещь, а ты ее испортила!

— Не испортила! — возражала девочка. — Я ее раскрасила!

— Эх, дочка, — сокрушалась мама, — да ты сама посмотри: разве ж это называется раскрасила? Размалевала! Художник из тебя... — она с досадой махнула рукой.

На это Нина не нашла, что возразить. И вправду, узоры получились какие-то косые и кривые...

Черту под обсуждением подвела бабушка. Ей в семейном совете принадлежало решающее слово:

— Так, Нина, — начала она, — поняла, что скатерть испорчена?

Внучка, насупившись, кивнула.

— Надо тебе впредь научиться сначала думать хорошенько, а потом уже делать, — продолжала Елизавета Климовна. — Но наказывать я тебя не буду, потому что ты хотела, чтобы скатерть стала красивее. Только в следующий раз, если не уверена, хорошо ли выйдет, посоветуйся с кем-нибудь из старших, хорошо?

Бабушка никогда не прибегала ни к ругани, ни к долгим нотациям. Когда мужики в доме подчас позволяли себе какую-нибудь грубость, она всегда останавливала их. Вот и в обращении с внучкой хозяйка дома старалась не столько осудить или наказать за проступки, сколько разобраться. И разбираться она предпочитала не сама, а предоставляла это право Нине:

— Подумай сама, что ты сделала не так, — предлагала она в подобных случаях. — Сообрази, почему у тебя вышла ошибка. И реши, как впредь таких ошибок больше не допускать.

Однако и бабушкина терпимость имела свои пределы. Нина хорошо запомнила, как Елизавета Климовна сурово обошлась с тетей Марусей. Когда та развелась с мужем, на семейном совете бабушка решила отказать ей от дома:

— Не за то, что с мужем разошлась, — объясняла бабушка, — хотя и это не дело. А за то, что плохо подумала раньше, когда решила связать свою жизнь с таким мужиком, с которым не смогла сохранить семью.

Самой отвечать за свои поступки и самой справляться со своими проблемами — этому же учили Нину и родители. Когда один из соседских парней, верзила в возрасте, под горячую руку ни за что ни про что отвесил Нине несколько чувствительных затрещин, да еще и подсмеивался при этом, девочка, не зная, как противостоять обидчику, пошла жаловаться родителям.

— Нечего сопли распускать! — оборвал ее отец. — Учись сама стоять за себя.

— Да, он вон какой здоровенный... — начала было дочка, но Яков стоял на своем:

— Каков бы он ни был! Всю жизнь тебя родители опекать не будут. Сумей справиться с любым. Придумай, извернись, но отплати ему сама!

Делать было нечего, поставленную задачу надо было как-то решать. И Нина исхитрилась. Подкараулив обидчика вечером в парке имени В.И.Ленина, где тот соловьем разливался перед какой-то девицей, она подкралась к нему из-за кустов, и что было сил укусила его за зад. Парень от неожиданности взвыл, а мстительница юркнула обратно в гущу кустов и помчалась домой. Укушенный не стал в присутствии своей барышни гоняться по кустам за сопливой малолеткой, и Нина влетела к себе во двор с победным криком:

— Отомстила, отомстила!

Стоит ли добавлять, что Яков, само собой, сделал обидчику достаточно доходчивое внушение, чтобы тот впредь не смел демонстрировать свою силу на маленькой девчонке. Но для нее этот разговор остался в тайне, а сама она получила предметный урок, как постоять за себя.

Со сверстниками проблемы решались проще. Нина никогда не чуралась мальчишеских компаний, с самого детства привыкла к дракам, и не боялась давать отпор ребятам постарше. Твердо усвоив, что надо всегда, в любой ситуации уметь дать отпор обидчикам, она никак не могла понять тех, кто при любой обиде или нападении мог только хныкать. Но еще меньшее одобрение встречали у нее поступки тех, кто издевался над другими, пользуясь их слабостью или нерешительностью. Девчонка всегда была готова встать на защиту тех, кто оказался слаб.

Бабушка говорила ей не раз:

— Запомни: если случается какая-то несправедливость, то в этом виновата ты. Виновата тем, что вовремя не заметила, не остановила, не объяснила.

Эту заповедь она усвоила крепко-накрепко, и если полагала, что на ее глазах творится неправое дело, вмешивалась, долго нее раздумывая. Нередко для этого приходилось пускать вход кулаки. И за ее привычку внезапно и без оглядки кидаться в драку на любого противника, если ее чувство справедливости было задето, она скоро заработала на окрестных улицах уважительную кличку 'Гюрза'

Как вы думаете, легко ли девочке, заработавшей подобную кличку, ужиться в детском саду? Вот и я о том же...

В детском саду Нина продержалась всего несколько дней. Все началось с того, что новая воспитанница перед обедом съела все пенки со стаканов с киселем, расставленных на столах. Застигнутая за этим занятием, она долго не могла взять в толк, за что же ее ругают, потому что у них в доме съедать пенки с киселя — это была ее исключительная привилегия.

В качестве наказания ее поставили в угол. Нет, вру, не поставили. Заставлять ребенка долго стоять — вредно. Нину посадили на стульчик лицом в угол. Ей, конечно, скучно было так сидеть, но воспринимать это как наказание она никак не могла.

На следующий день в детсаду был детский утренник. Вот этот день, как ни странно, обошелся без происшествий. Детский сад, несмотря на довольно скудные времена, все же обзавелся праздничными костюмами для детворы, которые использовались во всех торжественных случаях. Девочка вместе со всеми увлеченно примеряла платьице для этого праздника, затем водила хоровод и изображала цветы. Но вот назавтра...

Назавтра в детском саду появился велосипед. Никто из детей еще не владел этим диковинным агрегатом, и все, что им удавалось сделать — вдвоем-втроем катить одного, восседавшего за рулем. И хорошо еще, если он рулил куда надо.

— Нет, надо не так! — решительно заявила Нина. — Надо его пустить под горку, и тогда он сам покатится. Смотрите, я сейчас покажу! — она решила укротить железного коня в одиночку, и, устроившись в седле, направила велосипед по дорожке, ведущей под уклон. Велосипед катился сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, потом совсем быстро, так, что ноги пришлось убрать с педалей... И внезапно Нина, испытав краткое, но захватывающее ощущение полета, вместе с велосипедом оказалась в арыке.

Кое-как уцепившись за траву на береговом склоне, она, вся мокрая, выбралась на берег. Поисками же утонувшего трехколесного агрегата в мутной воде довольно глубокого арыка прибежавшие взрослые занимались не один час, пока, наконец, не сумели подцепить его и выудить со дна.

Однако последней каплей, переполнившей чашу терпения дирекции детского сада, оказалась драка. Заметив, что один из мальчишек, пользуясь относительно более крепким телосложением, отбирает игрушки у ребят помладше, Нина немедленно вмешалась и потребовала восстановить справедливость. А когда обидчик не пожелал прислушаться к ее словам, взяла, да и залепила ему кулаком в нос, получив такой же удар в ответ. Чтобы восстановить справедливость, девочка, недолго думая, врезала ему детской лопаткой по голове, на этот раз вызвав в ответ громкий рев.

— Ты что творишь? — закричала на Нину прибежавшая на шум воспитательница, увидев, как по голове мальчишки течет кровь.

— А чего он малышей обижает? — не стала оправдываться девочка. — Он у них все игрушки себе поотбирал!

— Все равно! — и нарушительнице спокойствия строго погрозили пальцем. — Ты должна была подойти ко мне и пожаловаться, а не затевать безобразие и бить мальчика до крови!

Надув губы, Нина глядела исподлобья. Что за глупости городят некоторые взрослые! Как это — пожаловаться? Да она в жизни ябедой не была! А нахал этот свое заслужил, еще и мало ему досталось!

В довершение всего оказалось, что рассеченная кожа на голове принадлежит сыну хоть и невеликого, но начальника, и Нине пришлось покинуть детский сад, о чем она, впрочем, нисколечко не жалела. С бабушкой было все же куда лучше, чем с воспитательницами в детском саду. Взять хотя бы часы, совместно проведенные под столом. И не надо улыбаться — тут не игрушки, а дело вполне серьезное.

Ташкент трясло — трясло с завидной регулярностью, хотя и не слишком сильно. Землетрясения случались чуть ли не каждый год. Да и такие, когда ощутимо ходила ходуном земля под ногами, раскачивалась мебель, по стенам змеились трещины, а с потолка падали куски штукатурки, случались не так уж редко. Уже в первый год пребывания Нины в Ташкенте в июне месяце чувствительно тряхнуло кровать и жалобно заскрипел комод. Летом 1936 года тряхнуло еще заметнее: люди выбегали из домов, опасаясь разрушений. Правда, обошлось. Трещины, перекосившиеся двери и оконные рамы, несколько выпавших сырцовых кирпичей, и даже какая-нибудь обвалившаяся стена — не в счет.

Во всех таких случаях Нина с бабушкой не выскакивали на улицу, как все остальные, а прятались под стол. Стол был массивный, дубовый, и, пожалуй, вполне мог выдержать рухнувшие деревянные балки перекрытий и обрушивающиеся сырцовые кирпичи. Вот и в этом году, не прошло и двух недель после празднования 20-летия Октябрьской революции, как земля снова затряслась. Бабушка тут же схватила внучку за руку и со вздохом полезла под стол, тихонько бормоча под нос какую-ту молитву. Сидеть под столом и слушать, как бабушка тихонько молится, было, конечно, скучновато.

— Бабуль, можно, я на улицу сбегаю, посмотрю, что делается? — на всякий случай спросила Нина, в глубине души подозревая, что в этом вопросе спорить с бабушкой бесполезно. Так и есть:

— Сиди, егоза! Все бы тебе куда-нибудь бежать!

— Ну, бабуль! — напоследок взмолилась Нина, уже видя, что дело безнадежное.

— Сиди, кому сказала! — и бабушка крепко ухватила девочку за руку. — Мало ли — полезешь на улицу, еще свалится что на голову. А стол этот ничем не прошибешь!

После нескольких едва заметных подземных толчков все успокоилось. В общем, и на это раз пронесло. А когда через месяц подземные толчки повторились, тоже ничего серьезного не случилось. Перекосившуюся дверь отец поправил, трещины в стенах замазали свежей глиной, большие куски штукатурки, упавшей с потолка, собрали и вынесли вон, а прочий мусор Нина подмела веником. Жизнь шла своим чередом. Уже три года, как отменили карточки, и на Воскресенском базаре можно купить, что только душе угодно — если деньги есть. Варится плов, жарится шашлык, в тандырах пекутся ароматные лепешки, которые разносят по базару, сложив высокими стопками на голове. Запах от всего этого стоит умопомрачительный. Фрукты же вообще лежат горами, а от огромных дынь распространяется завораживающий сладковатый аромат. Если же такую дыню разрезать, то по пальцам потечет сладкий липкий сок, а дух пойдет такой, какой и не передать словами...

Фрукты и овощи в Ташкенте были дешевы и в них себя не ограничивали. А вот картошка и мясо оказывались редкими гостями на столе. Чтобы увеличить мясной рацион, отец нередко в выходные спозаранку седлал свою кобылу Соньку и, в сопровождении пса по кличке Джек, отправлялся на охоту — либо на восток, к отрогам Чаткальского хребта, либо на северо-запад, в казахские степи. Охотником он был заядлым, так что на столе регулярно появлялся приварок из добытой дичи. Но из-за этого Нине редко удавалось видеться с отцом.

Зато те воскресные дни, когда Яков Францевич оставался дома, превращались для его дочки в настоящий праздник. В воскресенье не надо идти на работу, и потому к завтраку можно вставать немного попозже, чем обычно — а Нина очень не любила рано вставать. Правда, поспать подольше получалось не всегда.

Воскресенье то было, или будни, все равно — нередко утро начиналось с громкой барабанной дроби, которую выстукивал из-под кровати здоровенный заяц, колотя лапами по дощатому полу.

— Ну что тебе не спится! — каждый раз ворчала маленькая Нина, спуская ноги с кровати. Ничего не поделаешь — заяц проснулся, и теперь его надо кормить, иначе он так и не даст спать своим барабанным боем.

— На, держи, кушай свою капусту, — девочка протягивала зайцу капустные листья, оборванные с кочана, и наблюдала за умилительными движениями его мордочки, когда он поглощал свой завтрак.

Этого барабанщика еще маленьким подранком принес с охоты отец. С тех пор заяц подрос, раненая лапка у него зажила, и он, просыпаясь раньше всех, громко возвещал, что ему требуется порция капустных листьев. В доме был и еще один претендент на капустные листочки — крупная степная черепаха, так же попавшая в дом в результате охотничьих экспедиций Якова Францевича. Так что побудка по утрам у Нины была веселая.

А к концу дня, после прогулки по летней жаре, утомившись, можно было вернуться домой и спрятаться в его прохладе, растянувшись на кровати. Правда, при этом надо было сохранять некоторую осторожность. В самом деле, как бы вы себя чувствовали, если бы на спинку кровати уселась сова и уставилась своими большущими глазищами прямо вам в лицо?

Сова была еще одним охотничьим трофеем отца, доставлявшим бабушке постоянные хлопоты. Летая по дому, сова регулярно задевала крыльями и гасила лампадку перед образами, заставляя Елизавету Климовну зажигать ее вновь и вновь.

— У-у, сатана! — ругалась она на сову, гоняя ее полотенцем. Но на следующий день история повторялась сначала.

Другая птица, привезенная отцом — крупная степная дрофа — напротив, относилась к бабушке весьма благосклонно. Точнее, она относилась благосклонно только к бабушке, следуя за ней неотвязно, как собачка, и третировала всех остальных. Любого, кто к ней приближался, она считала своим долгом ущипнуть пребольным образом, и понаставила девочке немало синяков. Приходилось то и дело уворачиваться, чтобы не увеличить их число, но соревнование нередко выигрывала дрофа, и тогда Нина шипела на нее сквозь сжатые зубы:

— Свернуть бы тебе шею, да в суп, курица ты безмозглая!

Но дрофа никаких угроз не понимала, продолжая вести себя совершенно беспардонным образом.

Не все звери задерживались в доме надолго. Привезенный отцом беркут с перебитым крылом прожил у них ровно столько, сколько понадобилось, чтобы срослось крыло, а потом был отвезен обратно в степь и выпущен на волю.

Будучи с самого детства с животными на короткой ноге, Нина подчас в общении с ними проявляла неоправданную самонадеянность и заходила слишком далеко. Боком вышло ей знакомство с совхозным быком, прикованным за цепь с кольцом в носу возле арыка. Бык был очень симпатичный, большой, и девочка подошла познакомиться с ним поближе. Он косился на ее ярко-красный сарафан, но никакой агрессии не проявлял. Нина даже осмелилась пощекотать его травинкой в носу, и тот оглушительно чихнул. Девочка отскочила, но развлечение ей понравилось, и она повторила его еще и еще раз... Бык, вероятно, был об этой игре совершенно противоположного мнения, потому что в конце концов рванулся, выдрал железное кольцо из носа и... Нина и сама не поняла, как она очутилась чуть ли не на самой макушке серебристого тополя.

Бык же, почуяв запах крови из разорванных ноздрей, совсем озверел, кинулся к проходившему рядом шоссе, догнал едущего там мотоциклиста и как следует наподдал мотоцикл рогами. В конце концов, разъярившееся животное пришлось пристрелить. Самоуверенной девчонке, оказавшейся в западне на высоченном тополе, не сразу удалось привлечь к себе внимание. У нее уже затекали руки и ноги, она едва держалась — о том, чтобы спуститься самостоятельно, не было и речи. Сняли ее с дерева, только подогнав туда пожарную машину с раздвижной лестницей.

2. Мама и папа

Надо сказать, воскресное утро Нине нравилось, потому что по утрам и Яков Францевич (если не уезжал на охоту), и Анна Алексеевна были дома. А вот вечером они, как правило, пропадали в Доме Красной Армии — и муж, и жена были заядлыми любителями танцев. Танцевал бравый кавалерист всегда только с Аней, но такое постоянство не было совсем безоблачным.

— Яков!!! — шипела она подчас на ухо мужу. — Ты на кого там уставился?

— Вот, уже и по сторонам глянуть нельзя, — отшучивался тот. — Если я от тебя глаз отрывать не буду, налетим ненароком на кого-нибудь!

— Ничего, я сама за этим присмотрю! — холодно отпарировала Анна.

Речницкий снова попытался все перевести в шутку:

— А еще говорят о равноправии! Тебе, значит, можно по сторонам глазеть, а мне нельзя?

Однако ответа на эту реплику он не дождался. Возвращались они домой уже затемно, когда Нина уже спала, но девочка все же услышала сквозь сон обиженный голос мамы:

— Думаешь, я не поняла, зачем ты на ту блондинку пялился? Танцуешь со мной, а взглядом прямо к ней в вырез платья так и норовишь нырнуть! А она-то хороша — сразу в ответ глазки строит, даром, что ты с женой, да и она с кавалером!

Бывало и так, что мама оставалась дома, а отец отправлялся в компанию сослуживцев, расписать пулечку. Яков был заядлым преферансистом, Анна же карт терпеть не могла.

— Что, опять за картами всю ночь сидеть будете, да водку хлестать? — напутствовала она мужа в дверях.

— Ты же знаешь, я пьяным домой не прихожу, — вполне серьезно отвечал Яков. И вправду, красные командиры выпить любили крепко, и Яков пил наравне со всеми, но вот свалить капитана Речницкого любым разумным количеством водки было невозможно.

— Так чего пить, если совсем не пьянеешь? — пожала плечами Аня. Пристрастие мужа к такому способу проводить время никак не могло ее радовать. Тем более, что в крепкой мужской компании он оказывался совсем без ее пригляда...

Однако в воскресенье с утра Нина крепко брала родителей в свои ручки. Это был её день! Если и мама, и отец были дома, можно было пойти вместе с ними в парк имени В.И.Ленина, устроенный уже при Советской власти на бывшем пустыре за крепостью.

Развлечений в парке было не так уж много, но самой бешеной популярностью, из-за чего вырастали огромные очереди, пользовался напиток из голубого ликера Кюрасо с газированной водой. В жару хватало и желающих полакомиться мороженым — но оно стоило в несколько раз дороже газированного напитка, и потому больших очередей к белым матерчатым грибкам, в которых скрывались от солнца продавцы, не выстраивалось.

...А в июле 1938 года арестовали отца.

Нарком обороны К.Е. Ворошилов 24 июня 1938 года издал директиву 200ш, согласно которой подлежали увольнению из армии военнослужащие всех национальностей, имевших государственность за пределами Советского Союза (немцы, сербы, поляки, финны, латыши и т.д.). Заодно под это дело подгребли и представителей некоторых национальностей, вообще государственности не имевших — таких, например, как курды или айсоры.

Оказался уволен из армии и разжалован, как поляк, и Яков Францевич Речницкий, а арестовали его так, на всякий случай.

Елизавета Климовна, узнав об аресте зятя, немедленно подняла на ноги всю родню и знакомых, в том числе и одного из своих многочисленных зятьев, служившего в НКВД, которого Нина знала как дядю Савву.

— Вы что же делаете, а? — напрямик спросила его бабушка.

— А что я могу? — огрызнулся тот. — Плетью обуха не перешибешь. Такие теперь директивы сверху, насчет бдительности и борьбы с примиренческими настроениями к врагам народа.

— Ты кого это, с-сукин сын, во враги народа записываешь? Якова? — взъярилась его теща. — Он же, как и ты, в Красной Армии с восемнадцатого года! Смотри, так дождешься, что и тебя какой-нибудь гад во враги народа запишет!

Дядя Савва сидел перед ней, понурив голову.

— Ладно, нечего тут рассиживаться! — решительно сказала Елизавета Климовна. — Под лежачий камень вода не течет. Пошли Якова выручать!

И все, кого она собрала, толпой двинулись к горотделу НКВД, где бабушку хорошо знали и неплохо помнили ее мужа. А разговор там завязался еще более горячий, чем с дядей Саввой. Но бабушкин напор сделал свое дело:

— Смотри, Лизавета! — сказали ей напоследок. — Отдаем тебе зятя на поруки под твою ответственность. Если что не так — сама знаешь!

Отец вернулся из НКВД весь какой-то понурый, с потухшими глазами, без шпалы в петлицах. Медаль 'XX лет РККА', врученную совсем недавно, ему, впрочем, оставили. Целыми днями он сидел дома, ничего не делая. Нина стала замечать, что всегда подтянутый, гладко выбритый, отец и бриться стал не каждый день, нередко щеголяя с колючей щетиной, которая неприятно кололась, когда он пытался поцеловать дочку. Забросил он и занятия гимнастикой по утрам — а раньше Нина любила смотреть на его крепкую, мускулистую фигуру, и нередко вздрагивала, когда он даже посреди зимы обливался холодной водой до пояса. Одно пока оставалось в нем неизменным — ежедневно до блеска начищенные хромовые сапоги, сшитые на заказ, и чистый подворотничок гимнастерки.

Все чаще и чаще Речницкий стал прикладываться к бутылке с водкой.

За что его жизнь бьет так подло? Ведь с юных лет в Красной Армии! Он вспоминал, как в детские годы скитался с бабкой, у которой был на воспитании, как в 1914 году она прибилась вместе с ним к лазарету отступающей русской армии, и как после ее смерти в 1916 году поступил в армию добровольцем. А потом — революция, 1918 год, и он выбирает свое место в рядах красных. Вспоминал сентябрьские бои под Кунгуром, когда они пытались сдержать рвущиеся вперед войска Колчака, и тяжелый отход зимними месяцами к Каме. Там, под Кунгуром, он и познакомился с молодым, всего на два года старше его, командиром эскадрона Константином Рокоссовским. Потом судьба развела их — он с войсками под командованием Фрунзе отправился в 1920 году на Туркестанский фронт, а Константин — дальше на восток, добивать колчаковцев... Где-то сейчас Рокоссовский? Слышал, он сильно вырос в чинах, комдивом стал, получил под командование корпус. Небось, арестован, ведь тоже поляк...

И бывший капитан единым махом опрокинул в глотку очередные сто граммов водки.

— Яков, бросай пить! Не дело это! — урезонивала его бабушка.

— А что мне еще делать прикажешь? — раздраженно бросал отец. — Я всю жизнь армии отдал! А они меня взяли, да выкинули вон, как пса шелудивого!

— Ты что сопли распустил? — тон бабушки становился угрожающим. — Ты мужик или нет? На обиженных воду возят. Да и не на кого обижаться — сам во всем виноват!

— Сам? — полупьяным голосом возмутился отец (водка его так легко не брала). — В чем это?

— Сам, сам! — настаивала бабушка. — А виноват ты в том, что смотрел сквозь пальцы, как насажали на вашу шею всяких сволочей, а теперь они творят, что хотят!

Переведя дыхание, она решительно заявила:

— Так, нечего тебе больше водку хлестать и сидеть тут без дела, обиды свои пережевывать. Ищи себе работу...

— Да кто же мне ее даст! — махнул рукой Яков.

— Ищи! — повелительно прикрикнула Елизавета Климовна. — Будешь искать — найдешь! Какую ни есть. Не все же вокруг одни сволочи?

И отец отправился искать работу. Не сразу, но нашел — преподавателем физкультуры в политехникуме, где за него замолвил слово инструктор по начальной военной подготовке — пожилой отставник, хорошо знавший бабушкиного мужа, да и с самим Яковом знакомый.

С шестилетней Ниной, разумеется, никто подробно об аресте и увольнении отца из армии не беседовал. Однако девочке крепко запали в память все обстоятельства этого дела, и все беседы, которые велись в доме вокруг него. Одно Нина поняла за эти непростые часы, дни и недели: не всем людям можно верить, не на всех можно положиться, и многие далеко не столь хороши, как можно было бы судить по их словам и приветливым улыбкам. И, что кольнуло ее больнее всего: те, кем она гордилась, и кому втайне завидовала — красные командиры со сверкающими красной эмалью шпалами и даже ромбами в петлицах — могут оказаться малодушными, трусами и отступниками, и даже бессовестными карьеристами, готовыми ради своих постов сломать судьбу человека.

Арест и увольнение из армии отца аукнулись и матери Нины. Хотя она не была с ним официально расписана, ее вызвали в партийную организацию инженерного управления и потребовали отречься от Якова Речницкого.

— С какой это стати? — возмутилась мама. — Он что, враг народа? Тогда бы его НКВД не выпустило!

— Все равно! — заявили ей. — Раз уволили из армии, значит, человек он подозрительный.

— Ну, уж нет! — отрезала мама. — Я его не для того выбирала, чтобы от него отрекаться.

За такую строптивость маме пришлось расстаться с партбилетом. Естественно, она подала апелляцию, а тут как раз выяснилась большая нужда в кадрах специалистов для работы в системе созданного приказом ? 0100 НКВД СССР от 22 мая 1938 года ЖДСУ НКВД на ДВ (Железнодорожное строительное управление НКВД на Дальнем Востоке). Деятельность этого управления развернулась от Тайшета до Комсомольска-на-Амуре, и зэков в качестве рабочей силы там хватало, а вот специалистов — нет. Апелляцию Анны Коноваловой удовлетворили, партбилет вернули, и поехала она в Сибирь, разворачивать железнодорожное строительство.

3. Друзья и подружки

На улице Нина давно уже была своей. Здесь, на территории Русского города, жили, разумеется, не одни русские — хватало и украинцев, и татар, и евреев, и, разумеется, узбеков. Тем не менее, Русский город накладывал на всех свой отпечаток: частыми были смешанные браки, узбечки уже успели расстаться с паранджой, тогда как на улицах Старого города она была отнюдь не редкостью. Среди подружек Нины узбечки тоже были, тем более, что их объединяло общее дело...

Какое? Да житейское, в общем-то, дело — мытье головы. О, дело это, хотя и обыденное, но отнюдь не такое простое, как кажется! Занимались им, разумеется, на женской половине, и всегда не в одиночку. Нина, собравшись со своими подружками, сначала помогала им расплести множество маленьких косичек. Затем получившуюся гриву темных волос мыли в кислом молоке, вытирали, просушивали... Какой при этом получался запах, сами можете себе представить, но вот что молочная сыворотка благоприятно влияет на волосы — это факт. Волосы росли длинные, прочные, пышные.

Затем волосы надо было тщательно расчесать и снова заплести в множество тугих маленьких косичек. Одной со всем этим было бы справиться гораздо труднее. Нина, в отличие от узбечек, маленьких косичек не носила. Ее волосы, такие же темные, длинные и пышные, как и у ее подружек, были чрезвычайно непослушными, и совершенно не желали держаться в заплетенной косе, тут же рассыпаясь. Их можно было удержать, только вплетая в косы ленточки, и тщательно завязывая их. Так что приходилось ограничиваться всего двумя косами.

Если вы подумаете, что подружками круг общения Нины и ограничивался, то серьезно ошибетесь. Крутилась она как раз в основном в мальчишеской компании, причем предпочитая ребят значительно старше себя, хотя в этой среде скидок на возраст никто не делал — в том числе и в драках. Если не обращать внимания на косы, то и сама она походила скорее на мальчишку, чем на девчонку — и поведением, и внешним видом, особенно летом. В летнюю жару, как и мальчишки, Нина носилась по улицам загорелая до черна, в одних трусах: красивые платьица, старательно сшитые бабушкой, она, выбегая из дома, снимала, аккуратно складывала, и прятала под крыльцо — до возвращения. Не портить же такую красоту в уличных проделках и потасовках!

Кумиром Нины среди дворовой ребятни был Артур — уже, считай, почти совсем взрослый парень, не только успевший закончить семилетку, но и перешедший аж в 9-й класс! Он был в авторитете у всех окрестных парней, да и мужики постарше с ним считались. Тот несомненный факт, что дела Артура связывали его с преступной средой, не влиял на мнение девчонки: он был свой, своих в обиду не давал, и понятия о чести у него имелись. Понятия своеобразные, но следовал он им строго, и готов был за них стоять до последнего.

Ее привязанность к Артуру стала взаимной одним жарким июльским вечером. Возвращаясь от подружек-узбечек домой, Нина совершенно случайно услыхала за калиткой в одном из дувалов, тянущихся вдоль улицы, приглушенный разговор, в котором ее чуткое ухо выловило имя Артура. Любопытная девчонка, углядев толстые ветки старого тутовника, нависающие над самой глинобитной стеной, не долго думая, вскарабкалась на них и осторожно заглянула в чужой двор.

На двор уже легли резкие закатные тени, но было еще достаточно светло, чтобы разглядеть группу взрослых парней, попыхивающих папиросками. Один из них громких шепотом частил:

— Точно говорю, эта сука, Артурчик, здесь и пойдет.

— Если не гонишь... — проговорил другой.

— Верняк, век воли не видать! — торопливо отозвался первый.

— Тогда встретим — и на перо... — зловеще заключил второй.

— А где встретим-то? — вклинился еще один голос. — Тут не лучшее место.

— Он вдоль Чаули-арыка пойдет, — снова зачастил первый, — там кусты есть...

— Тогда что мы тут стоим? — снова заговорил второй. — Айда, осмотримся на месте, что и как.

Кодла двинулась к двери, и Нина, чтобы не быть обнаруженной, стремительно влезла по тутовнику как можно выше. Как только парни немного отдалились, она спустилась на землю и последовала за ними. Вскоре вся компания остановилась и укрылась в негустых зарослях ивняка. Девочка стрелой дунула домой, и с порога закричала отцу, сидевшему за столом (тогда он еще не нашел работу в техникуме):

— Папа! Артура порезать хотят!

Разобравшись в сбивчивых пояснения дочки, отец стремглав выскочил со двора, чтобы оповестить приятелей Артура, а Нина кинулась обратно к месту засады. Она осторожно подбиралась все ближе, лихорадочно размышляя — а что делать, если Артур сейчас появится. На город стремительно падала южная ночь, но девочка сумела разглядеть увесистый комок засохшей до каменного состояния глины и вооружилась им. Ага, вот на эту чинару можно взобраться и тогда она окажется как раз между Артуром и засадой.

Тихонько, как мышка, она стала карабкаться на дерево, засунув свое оружие в трусы — потому что больше было некуда. Затем, держась одной рукой за ветку, другой она извлекла метательный снаряд и приготовилась запустить его в противника. Именно в этот момент на тропинке вдоль арыка показался Артур, почти поравнявшийся уже с местом засады.

— Артур! Шухер! — что есть мочи завопила Нина. Кодла, засевшая в кустах, рванулась на тропу, и девчонка, сидящая на толстой ветке, оказалась как раз над местом схватки. Она тут же швырнула кусок глины в первого из нападавших. Кидалась она, к слову сказать, совсем неважно, и твердый комок, вместо того, чтобы прилететь в голову, куда она целила, пролетел мимо. А у парня в руке уже блестела финка, которую он собирался немедля пустить в ход.

С визгом Нина обрушилась вниз, прямо на плечи нападавшему, и вцепилась ногтями ему в лицо. Парню было достаточно одного движения, чтобы стряхнуть девчонку с себя, с силой приложив ее о твердую, плотно утоптанную землю. Но этого мгновения Артуру хватило, чтобы отскочить назад и самому выхватить нож.

Ситуация, однако, оставалась довольно отчаянной, кодла, несмотря на первое замешательство, стала напирать, и тут, наконец, на тропе сзади показалось несколько своих ребят во главе с Яковом Францевичем. Небольшой свалки избежать не удалось. У отца Нины, единственного из всех, никакого оружия в руках не было, но именно он возглавил атаку, сметая всех на своем пути, наглядно показав этой шпане, что такое настоящий мужской кулак — уж больно ему хотелось пробиться к дочке и убедиться, что с ней все в порядке. Чужаки быстро сникли и предпочли ретироваться, поняв, что ситуация изменилась не в их пользу, и тогда Нина вылезла из кустов, куда успела предусмотрительно заползти, навстречу отцу. Все-таки он у нее лучший папка на свете!

Обошлось без жертв, — несколько порезов не в счет.

4. Школа

Укрепившаяся после этого случая дружба оказала на поступки девочки немалое влияние — когда у Артура начались осенью 1938 года занятия в школе, Нина увязалась за ним. Тогда и с семи лет не часто начинали учиться, а уж с шести — это было чем-то из ряда вон выходящим.

Разумеется, никто ее к занятиям не допустил. Но Нина упорно приходила в школу, тихонечко приоткрывала дверь в комнату, где сидели школьники 1-го класса, и внимательно слушала, как идет урок. Это упорство произвело определенное впечатление на учителей, и ей было сказано:

— Можешь сесть за парту позади всех, и если не будешь шуметь и мешать вести урок, — выгонять не будем.

Так, за партой в заднем ряду прошла еще одна четверть, а после Нового года ее настойчивость была вознаграждена — Нину зачислили в 1-й класс.

Надо сказать, что такая привязанность маленькой девчонки стоила Артуру немало крови. Все дело было в бабушке. Причем тут бабушка? А притом, что бабушка была большая рукодельница. Она сшила шестилетней первокласснице симпатичные трусики — беленькие, с оборочками, на пуговичках. Но вот беда: петельки оказались поначалу слишком тугими, и расстегнуть их Нине было почти не под силу. Поэтому, когда на переменке ей надо было заглянуть в туалет, выходила она из положения просто — находила своего приятеля и без всякой задней мысли просила его:

— Артур, помоги расстегнуть трусики!

Сколько несчастному парню пришлось вытерпеть насмешек от своих одноклассников — можете себе представить! Однако он не только никогда не забывал, чем обязан Нине, но и испытывал к шестилетней девчонке нечто вроде уважения. Нередко ему приходилось отвечать на злословие кулаками. Но при всем этом, он ни разу не попрекнул девочку и не отказал ей в просьбе (честно скажу: склоняю голову перед такой необыкновенной стойкостью!). Вскоре, к счастью, петельки разносились, стали посвободнее, и вся проблема отпала сама собой.

Освоившись в школе, Нина стала понемногу демонстрировать свой упорный, целеустремленный и пытливый характер. Проявлялось это, надо сказать, не только в учебе. Первой жертвой ее, скажем так, духа новаторства и изобретательства, пала школьная столовая.

Топили плиту в этой столовой саксаулом и кизяком — двумя самыми распространенными видами топлива в этих краях. Саксаул был топливом привозным и стоил довольно дорого — и было его не так много, и жар при сжигании он давал очень приличный. Кизяк же, — а попросту, сушеный навоз, — был топливом местным. Помимо той его части, что образовывалась в стойлах и загонах, его собирали и на улицах, причем охотой за этим дармовым топливом, остающимся после лошадей, ишаков и верблюдов, занималась как раз ребятня. Улицы и кварталы были поделены на участки, и чужаков безжалостно изгоняли, если они посмели влезть не на свою территорию.

Общим и у кизяка, и у саксаула было то, что они медленно, с трудом разгорались. Обед из-за этого нередко запаздывал. И, понятное дело, Нина решила помочь этой беде. Притащив из дома несколько патронов от отцовского охотничьего ружья, она улучила момент и высыпала патроны в топку. Уж порох-то должен был заняться как следует!

Закономерным итогом этого опыта стал взрыв на кухне. Никто от этого не пострадал, но котлы опрокинулись, раскололась одна из чугунных заслонок, а в плите появились трещины. Обед был испорчен.

Руководство школы собрало учащихся и поставило перед ними вопрос ребром:

— Сознавайтесь, кто устроил взрыв на кухне?

Девочка никогда не увиливала от ответственности и уж тем более не пыталась спихнуть ее на других, поэтому сразу честно призналась:

— Это я! Я хотела, чтобы плита быстрее разгорелась.

Вердикт был прост:

— Отправляйся домой и приведи родителей!

Отцу, вызванному в школу, пришлось выслушать немало нелицеприятных слов по поводу поведения Нины. Затем и ей самой отец и бабушка объяснили всю глубину ее заблуждений.

— Нинка, запомни раз и навсегда, затверди на всю жизнь, — говорил ей отец, не повышая голоса. Но лицо его было суровым и сосредоточенным, серые глаза сверлили ее взглядом насквозь. — Никогда, — ты слышишь? — никогда не балуйся с оружием и боеприпасами. Не потому, что просто нельзя, не потому, что маленькая, а потому, что они созданы для убийства и только для убийства. Игрушки из них сделать не выйдет — отомстят, жестоко отомстят.

— Не ведь ничего же страшного не случилось! — пыталась защищаться девчонка.

— Скажи спасибо, что так повезло! — вспылил отец. — Говорят, что дуракам везет. Вот и тебе, по дурости твоей, один раз повезло. А вот представь себе, что рванул бы на кухне патрон, и картечь кому-нибудь в голову пришлась? И лежала бы там ваша повариха неживая, в луже крови...

Нина живо представила себе это зрелище и ее всю передернуло. Вида крови, как такового, она не боялась, но вот мысль, что от ее рук повариха тетя Глаша могла стать мертвой — это ее впечатлило.

Пропесочил отец ее знатно. Теперь, когда мама была далеко, воспитание дочки частично легло на его плечи (а с плеч Елизаветы Кондратьевны эта ноша никогда не падала). Время от времени Яков Францевич пытался по необходимости проявить строгость, когда дочкины шалости приобретали пугающие масштабы. Даже выпороть грозился, но так ни разу ремень в ход и не пустил.

Ладно, главное — из школы, несмотря ни на что, все же не выперли.

5. Лагпункт

А к летним каникулам в Ташкенте появилась ее мать и увезла Нину с собой — на стройку.

Зачем же Анна повезла свою дочь к черту на кулички, в Сибирь, в совершенно необжитые места? В Ташкенте к лету сложилась опасная обстановка — возросла заболеваемость малярией, опасались эпидемической вспышки. Нина же только в прошлом году едва выкарабкалась из малярийной лихорадки. Попытки справиться с болезнью с помощью хинина не давали результатов — девочке становилось все хуже и хуже. Тогда бабушка обратилась за помощью к местному целителю-узбеку. Он стал лечить больную, кормя ее ломтиками дыни, которую перед тем дал укусить змее. И болезнь отступила. Теперь же Анна Алексеевна хотела, чтобы лето — самое опасное с точки зрения заражения малярией время — дочка провела вдали от Ташкента. Да и постоянные разъезды — а сколько их еще впереди? — и невозможность побыть рядом с дочкой угнетали донельзя. Когда-то еще выдастся возможность снова ее увидеть и прижать к себе?

Долгое путешествие по железным дорогам на восток закончилось где-то среди глухих таежных лесов, перерезанных горными хребтами. Именно через эти хребты должна была пройти трасса будущей железной дороги. Возглавлявший Управление железнодорожного строительства НКВД по Дальнему Востоку коринтендант Нафталий Аронович Френкель уже прославился своими успехами по организации труда заключенных на строительстве Беломоро-Балтийского канала. Здесь, однако, его идеи было сложно воплотить в жизнь. Ушли в прошлое зачеты одного года за три, предоставлявшиеся за ударную работу, что немало способствовало неподдельному трудовому энтузиазму зэков, исчезли и сравнительно приличные заработки, позволявшие выходить на свободу не с пустыми руками. А с 15 июня 1939 года и зачеты, и условно-досрочное освобождение вообще были запрещены. Теперь господствовал другой принцип: даешь норму — будут как-то кормить, не даешь — сдохнешь с голоду.

Френкель понимал, что при таком подходе уложиться в жесткие плановые сроки строительства будет мудрено, и как мог, пытался создать хотя бы минимальные условия для производительного труда. Во всяком случае, в бытность начальником строительства Байкало-Амурской магистрали при поддержке начальника Управления НКВД по Дальневосточному краю Т.Д.Дерибаса ему удалось добиться, чтобы работающих обеспечили хотя бы какой-нибудь одеждой и немного улучшили продовольственное снабжение — а то, кроме хлеба и минтая прошлогоднего засола не было вообще ничего. Были прекращены попытки прокладывать трассу буквально голыми руками, и зэки получили кирки, лопаты, топоры, пилы...

Однако далеко не все руководители среднего звена разделяли подобный гнилой гуманизм. Когда Анна Коновалова прибыла в 1938 году на лагпункт, находившийся на одном из самых сложных участков, где надо было пробивать дорогу через таежные сопки, а кое-где — и прямо через скалы, ее подход к делу вызвал возмущение руководства. А начала она с возведения утепленных бараков, строительства бани, клуба, отсыпки дороги к месту расположения базовых складов, взятия дополнительных геологических проб по будущей трассе.

Начальник лагеря сразу же выразил свое недовольство:

— Зачем ты на эту ерунду время тратишь!? Ты нам километры давай! Партбилетом ответишь!

Анна Алексеевна вполне резонно возразила:

— Человек, ночующий в холоде на земле, а затем весь день вкалывающий под палящим солнцем, не имея возможности даже помыться, долго не протянет. И как я вам тогда километры дам?

Однако такого рода проблемы нисколько не смущали лагерное начальство:

— Нечего себе голову всякой дурью забивать! Эти помрут — мы вам новых привезем.

Однако переспорить упрямую женщину было непросто:

— А где я их хоронить буду? — вопрос, в общем, не столь уж сложный, в тех местах наталкивался на серьезные препятствия. — Взрывчатку тратить, чтобы братские могилы в скалах рвать?

Видимо, именно этот последний довод возымел действие, и от работы ее не отстранили. Пожалуй, подействовал и приказ нового наркома внутренних дел Л.П.Берии, которым запрещалось увольнять 'из строительных и производственных аппаратов ГУЛАГа НКВД (в Центре и на местах) на основе различных компрометирующих материалов, якобы, в целях профилактики, хороших, зарекомендовавших себя на производстве специалистов, инженеров и организаторов производства'. Для такого увольнения теперь требовалось разрешение наркома или его заместителя. Но вот партбилета, за медленное ведение строительства, Анна опять лишилась.

Это, однако, на ее настроение уже не особо и влияло — первый раз, что ли? Привезя с собой и обустроив дочку, ей пришлось столкнуться с новой напастью — чины местной администрации метались по лагпункту, как наскипидаренные, прикатил зам начальника ИТЛ. А все потому, что ожидалась комиссия из УЖДС НКВД на Дальнем Востоке. Прибывающее начальство не особо Анну волновало — за свои дела она готова была ответить хоть перед самим наркомом. Но вот приехавший с комиссией инженер-железнодорожник в форме НКВД, замначальника управления УЖДС Василий Арсентьевич Барабанов, ее заинтересовал.

Довольно молодой, симпатичный, успевший и сам вылететь из партии, а затем отсидеть полгода непонятно за что, он оказался почти что ее земляком. До 1929 года Барабанов работал в Ташкенте заместителем начальника Особого отдела ОГПУ по Среднеазиатскому военному округу. Анна его в те годы, конечно, знать не могла — едва школу закончила, а он, как оказалось, хорошо помнил мужа одной из ее старших сестер, дядю Савву, бывшего тогда командиром кавэскадрона ОГПУ. Разговорились, сначала вспомнили Ташкент, затем перешли на профессиональные темы, а потом Барабанов заметил:

— Смотрю, вы тут неплохо обустроились. Бараки, вон, какие капитальные.

— Ну, вы и выдали, — неплохо! — фыркнула Анна. — Если бы знали, чего стоило и это убожество пробить! А за баню и клуб вообще пришлось партбилетом расплатиться.

— Не скажите, Анна Алексеевна, не скажите. Здесь ведь еще два года назад любой барак хоромами показался бы. Жили в землянках, — он оглядел окрестные скалы и добавил — где можно их было вырыть. Где нельзя — драные палатки ставили, да и тех не хватало. Часть спецконтингента прямо так привозили, на голое место. Сколько усилий стоило из фондов на доски долю для бараков выдрать! А партбилет... По своему опыту знаю — сегодня отобрали, а завтра вернут. Главное, чтобы дело делалось, как надо, — он замолчал на минуту, снова осматриваясь по сторонам. Прервав краткую паузу, поинтересовался:

— Это чья там девочка с зэками бегает?

— Дочка моя, — пояснила Анна.

— И не боитесь? — он посмотрел испытующе, как будто ее ответ решал для него что-то важное.

— Василий Арсентьевич! Да боюсь же, конечно, — нервно поджала губы женщина. — Но тут по-другому нельзя.

— Это верно, — задумчиво произнес Барабанов, и добавил вполголоса, — жене бы моей кто это втолковал.

Затем он оживился и заговорил, похоже, вслух подбирая аргументы для будущего разговора с женой:

— Тут ведь как? Со здешним контингентом самый лучший способ отношения выстраивать, это на доверии. Будут доверять — не надо каждую минуту за спину оглядываться. И за дочкой присмотрят, сами не обидят и другим в обиду не дадут. У меня у самого дочке четыре годика и еще малыш на подходе. А то здешняя охрана, — он обеспокоенно оглянулся, не слушает ли кто, — как бы не хуже зэков.

— Да уж, лучше на здешний спецконтингент надеяться, чем на этих, — вздохнула Аня.

Барабанов глянул на нее и задал еще один вопрос:

— Я смотрю, вы тут без оружия ходите. Чего же так?

— Толку-то с него! — машинальным движением заправляя за ремень складки гимнастерки, ответила военинженер 3-го ранга. — Захотят убить, так никакой наган не спасет. Нет уж, если доверять, то до конца. А доверие они и вправду ценят.

Прощаясь, Василий Арсентьевич зашептал на ухо Анне:

— У вас тут строительство организовано отлично. Я у себя в управлении постараюсь — может быть, удастся что-нибудь дополнительно к пайкам подбросить, за ударную работу. Ну, и кому надо намекну, что это по вашему ходатайству. Таежный телеграф, он такие вести моментом разносит.

Маленькую Нину, разумеется, все эти проблемы не затрагивали. Она быстро освоилась на лагпункте, и охотно общалась с тамошними политзэками. Особенно запомнились два человека, казавшихся ей стариками, поскольку они носили бороды, а один из них был совсем седой. Они наизусть рассказывали ей сказки разных народов мира, в том числе и арабские сказки из антологии 'Тысяча и одна ночь', множество стихов Пушкина и Лермонтова. Один из них читал 'Илиаду' на древнегреческом, тут же пересказывая ее на русском, а другой — поэму Шота Руставели 'Витязь в тигровой шкуре'. Девочка хорошо запоминала стихи, и многие строки из поэмы отложились у нее в памяти:

Если действовать не будешь, ни к чему ума палата.

Что припрячешь — то погубишь, что раздашь — вернется снова.

Мудрый борется с судьбою, неразумный унывает.

Запомнились ей и стихи Омара Хайяма, которые со сдержанной страстью декламировал седобородый:

Лучше впасть в нищету, голодать или красть,

Чем в число блюдолизов презренных попасть.

Лучше кости глодать, чем прельститься сластями

Со стола у мерзавцев, имеющих власть!

Однако лагпункт, конечно, даже и для Нины не был курортом. Да и обстановка там не очень-то располагала к безмятежному времяпрепровождению. Ее мать очень опасалась майора — лагерного оперуполномоченного (звавшегося на зэковском жаргоне 'кумом'). Он все время шнырял по лагерю с неизменным пистолетом в кобуре на ремне, и мать предостерегала дочку от какого-либо общения с ним:

— Очень мерзкий тип, — наставляла она Нину. — Любит руки распускать. Так что не подходи к нему близко, ни в коем случае не разговаривай, и вообще, увидишь его — сразу смывайся куда подальше.

А опасность от него и вправду исходила нешуточная. Девочка тогда многое еще не понимала, но Нине достаточно было и того, что у нее на глазах этот майор расправился с одним из заключенных — красивым высоким грузином с пышной седой шевелюрой (это он читал девочке наизусть 'Витязя в тигровой шкуре'). 'Кум' отозвал его для разговора к границе лагеря, к тому месту, где не было ограждения из колючей проволоки, потому что начинался глубокий скалистый обрыв. В ходе разговора грузин что-то резко ответил 'куму' и майор ударом в голову сбросил зэка со скалы. Убитый так и остался там лежать — даже подбирать не стали.

Анна Алексеевна, видимо, из опасения неприятностей со стороны оперуполномоченного, вместе с дочкой ночевала в бараке с политзэками, а не в отведенной ей как специалисту отдельной комнате. И то, что она предпочла устроиться вместе с ними, а не с администрацией лагпункта, и тот факт, что положенный ей пистолет она демонстративно с собой не носила, производил на зэков определенное впечатление и немало послужил укреплению ее репутации.

Барабанов не подвел — доппайки для ударников на лагпункт все-таки попали. Уж сколько бы там ни прибрало к рукам начальство ИТЛ, сколько бы ни толкнула налево администрация лагпункта, а и заключенным кое-что перепало. Как это обычно бывало и на других стройках, меры по нормальной подготовке строительства, и пусть небольшое, но все же улучшение питания, оказались значительно более действенными, чем тупой нажим и истерическое подхлестывание. Хорошо обеспеченная работа стала разворачиваться ускоренными темпами, и свой участок Анна Коновалова сдала досрочно. Только тогда подозрительное отношение к ней переменилось: удачливого инженера стали поздравлять с успехом, наградили именными часами, даже цветы вручили. Да, и партбилет к ней снова вернулся.

6. Снова в школу

Нине же настало время уезжать обратно в Ташкент — в школу. Сентябрьский город встречал ее обычным в это время летним зноем, от которого можно было спастись лишь в тени чинар у прохладных арыков, вбиравших в себя ледяную воду с гор, или же дома. В жару каждому хочется прохлады. И потому девочка совсем не возражала, когда к ней за пазуху привычно забирался песчаный удавчик, обитавший в доме — он был такой холодненький! Эта змейка, в отличие от людей, прохлады не искала, а, напротив, искала возможности погреться. Нина никак не могла понять, почему одна из знакомых, приглашенных тетей Олей в дом, плюхнувшись в кресло, подняла отчаянный визг, как только сообразила, на что это такое холодное она уселась. Удавчик же маленький, и метра в длину не будет, безобидный, почти не кусается, ловко ловит мышей, и очень приятный.

Однако же в Ташкенте можно было наткнуться и на не столь приятных в общении пресмыкающихся. В том же сентябре, прогуливаясь после школы у развалин старой крепости, девочка, решив передохнуть, плюхнулась на подходящий плоский камень среди кучи других камней, и обнаружила, что в щелях между ними копошатся малюсенькие полосатые змейки. Но не успела она удовлетворить свое неуемное любопытство, как из травы перед ней, блестя на солнце чешуей, с шипением поднялась змеиная голова с характерным капюшоном по бокам туловища.

Нина, естественно, рванула оттуда во весь дух. Но среднеазиатская кобра, которая обычно удовлетворяется тем, что отпугнет противника, на этот раз бросилась за ней. Добежав до протекавшего неподалеку арыка, девочка, подгоняемая страхом, плюхнулась в воду чуть не по уши, рассчитывая, что хотя бы тут змея от нее отстанет. Но, оглянувшись, с ужасом обнаружила, что кобра, приподняв голову над водой, плывет за ней.

Нина плохо помнит, что она там вопила, из последних сил выбираясь на крутой и скользкий глинистый берег арыка, пересекая улицу и стремглав влетая во двор расположенной через дорогу школы. Змея же, казавшаяся девочке огромной (на самом деле не больше двух метров), продолжала неотступно следовать за ней! К счастью, во дворе оказалась повариха тетя Глаша, как раз рубившая саксаул для плиты. Она тут же пустила в ход топор, которым орудовала, и разрубила змею пополам. А переднюю часть, которая все еще пыталась ползти вперед, дополнительно несколько раз с чувством угостила поленом.

Если вы думаете, что это было самое страшное приключение нашей второклассницы, то ошибаетесь. Самое страшное случилось ближе к зиме, когда Нина вместе с другими школьниками гоняла в футбол. Из-за холодной дождливой погоды затеяно это развлечение было в школьном вестибюле. И вот, после очередного мастерского удара Нины послышался звон разбитого стекла... Выбито окно? Если бы! Пущенный ею мяч угодил прямиком в застекленный портрет Сталина.

Не успел замереть звон осыпающихся стеклянных осколков, как в вестибюле установилась полная тишина, в которой все смогли расслышать тихий шепот одной из девчонок:

— Ой, что сейчас будет...

Первой на звук бьющегося стекла прибежала Анастасия Михайловна, пожилая сухощавая учительница в строгом темном костюме, белой рубашке мужского покроя с узеньким черным галстучком, в круглых очках, с зачесанными назад коротко подстриженными седеющими волосами. За глаза младшеклассники звали ее 'Баба Настя'. Но не успела она еще осознать, что же именно тут произошло, как тишину прорезал звонкий мальчишеский фальцет:

— Это все Нинка! Нинка Коновалова, это она портрет разбила!

Нина никогда не пряталась от ответа за свои поступки, не собиралась она увиливать и сейчас, но ее неприятно поразила и та быстрота, с которой на нее наябедничали, и, главное, тот факт, кто именно это сделал. Звонкий фальцет принадлежал ее однокласснику Сережке — полноватому мальчишке, всегда сторонившемуся драк, не умевшему постоять за себя, да даже и не пытавшемуся это делать — на любые неприятности он отвечал только хныканьем. Нина слегка презирала его за трусость, но всегда давала отпор тем ребятам, которые избирали Сережу как удобный беззащитный объект для своих издевательств. А сегодня как будто кто-то его за язык тянул!

Небольшой жизненный опыт Нины еще не позволил ей уяснить, что трусость подчас лишает людей всякого здравого соображения, и перед лицом действительных, или даже мнимых страхов толкает на такие мерзкие поступки, которых они сами от себя не ожидают. А раз ступив на эту дорожку, человек, бывает, уже не может остановиться, и запутывается все сильнее и сильнее.

'Баба Настя' тут же переспросила:

— Это точно? Ты сам видел?

— Конечно! — с нажимом подтвердил Сережка. — Это она, кому же еще! Вот и отец у нее — враг народа!

Это было уже чересчур! Любые нападки на своего отца Нина яростно встречала в штыки. И сейчас бы Сережке не поздоровилось от ее тумаков, если бы не учительница, стоящая рядом. Девочка только побледнела от злости и судорожно сжала кулаки. Анастасия Михайловна тем временем спросила голосом, ставшим подозрительно ласковым:

— С чего это ты взял Сереженька, что ее отец — враг народа?

— Как с чего? — удивился тот. — Все знают, что его НКВД забирало!

— Ах, Сережа, — столь же ласково проговорила учительница, — если не знаешь, о чем говоришь, то уж лучше промолчи. Тем более в таких делах. Да, все знают, что ее отца НКВД задержало — и тут же выпустило. Ведь у нас в НКВД никого зря не держат, не так ли? Или ты лучше НКВД разбираешься, кто враг, а кто — нет?

Пристыженный Сережа, покраснел, насупился, и замолчал.

Баба Настя повернулась к Нине и сурово произнесла:

— Немедленно ступай за родителями и без них не возвращайся!

Делать нечего, пришлась бежать в политехникум, разыскивать отца. Сорвав его с занятий, она сбивчиво поведала ему, что приключилось. Отец, разумеется, встревожился и первым делом о чем-то быстро переговорил с сослуживцами. Затем с дочерью за руку он вышел из техникума и направился совсем не в сторону школы.

— Папа, нам не туда! — пыталась остановить его Нина. — Нам же в школу надо!

— Сначала заглянем в одно местечко... — не стал вдаваться в подробности Яков Францевич. Местечко оказалось расположенной неподалеку стекольной мастерской. Нина не слишком прислушивалось, о чем там у отца шел разговор, — что-то такое насчет надбавки за срочность, — но вскоре они вышли из мастерской уже втроем. Вместе с ними важно шествовал пожилой мастер, несший большой деревянный ящик с кусками стекла разных размеров, и маленький ящичек с инструментами.

Пока Нина в присутствии отца выслушивала все, что думает дирекция школы о ее поведении, — припомнили и взорванную плиту, и регулярные драки, и пререкания с учителями, — Яков Францевич только кивал и обещал принять все необходимые меры, чтобы приучить ее к строгой дисциплине. Тем временем стекольщик раздобыл стремянку, снял пострадавший портрет со стены, — к счастью, сама репродукция оказалась не поврежденной, — освободил раму от оставшихся осколков стекла и начал ее измерять.

Вскоре по коридорам школы прошелся дежурный учитель с бронзовым колокольчиком, звоном которого возвещалось начало перемены, и вестибюль наполнился учениками. Ребятня быстро столпилась вокруг стекольщика, держась немного поодаль, и наблюдала за священнодействием резки стекла. К тому моменту как тяжелый и для девочки, и для ее отца разговор был закончен, стекольщик уже взбирался на стремянку, чтобы водрузить сверкающий новеньким стеклом портрет на свое место.

К счастью для Нины, у дирекции школы хватило то ли здравого смысла, то ли уважения к заслугам ее дедушки и бабушки, то ли боязни выносить сор из избы, то ли всего этого вместе. Может быть, было учтено и то, что сам портрет не пострадал, а стекло удалось заменить в рекордно короткие сроки, — но обошлось и на этот раз.

7. Финская кампания

К концу года вернулась из Сибири мать, но радость встречи с ней была недолгой. Грянула советско-финская война, и военинженер 3-го ранга Анна Коновалова отправилась на фронт, проводить инженерную подготовку наступления. Яков же снова остался дома. Его заявление о восстановлении в РККА вернулось с пометкой 'Оставлено без последствий'.

Война на далекой границе с Финляндией не слишком была заметна в Ташкенте. Однако ее темное крыло задело и людей, живущих здесь. Все ждали вестей с фронта, а у кого-то в заснеженных лесах севернее Ленинграда воевали родственники или знакомые. Отец сначала никак не комментировал военные события, хотя Нина живо интересовалась ходом боевых действий. Конфликт на Халхин-Голе девочка пересидела с матерью на лагпункте, и эхом тех событий было, пожалуй, только обеспокоившее лагерное начальство, да Анну Коновалову тоже, сообщение о том, что пополнения рабочей силой в ближайшие три месяца не будет. Весь дополнительный спецконтингент бросают в Монголию, на строительство трассы Борзя — Баин-Тумэн для снабжения наших войск.

Отец, вероятно, опасался давать слишком много воли языку, высказываясь о конфликте с Финляндией. Да к тому же по газетам и по передачам радио было крайне трудно судить о действительном положении на фронте. И лишь когда стало ясно, что конфликт затягивается надолго, Яков как-то бросил в сердцах:

— Небось, как всегда, поперли напролом без подготовки, без нормального снабжения, вот и застряли на линии Маннергейма. Теперь же рядовой боец все эти просчеты своим горбом преодолевать будет. А, что зря говорить! — и, махнув рукой, он замолчал. Там была его жена.

Дочке эти слова царапнули по сердцу. Она ведь тоже не забывала о своей маме, сражающейся с белофиннами в снегах далекой Карелии. И если там так плохо, как думает папа...

Анне Алексеевне действительно приходилось нелегко. Ей пришлось принимать участие в разведывательных рейдах с целью выяснения состояния и расположения финских оборонительных сооружений на 'линии Маннергейма'. Большинство разведгрупп из таких рейдов не возвращалось.

Перед выходом в разведку Анна, пренебрегая маскхалатом, закуталась поверх тулупа в большой пуховый платок, связанный Елизаветой Климовной. Командир группы строго заметил:

— Товарищ Коновалова! Вы что же это форму одежды нарушаете? Демаскировать нас хотите?

— Так холодно же! — незлобиво отнекивалась Аня. — Да и платок тоже белый, как маскхалат. Так что не бойтесь, не демаскирую.

После нескольких попыток, видя, что упрямую бабу... пардон, женщину, не переспоришь, командир плюнул на дальнейшие уговоры, и уступил.

Группе так и не удалось остаться незамеченной. Уже на отходе их передвижение засек финский снайпер. Промахивался он редко, и выстрел за выстрелом состав группы уменьшался. К своим вышла одна Анна. Больше всего ее удивило то, что командование первым делом взъярилось на все то же нарушение формы одежды:

— Ты что, Коновалова, умнее всех быть хочешь? Это что же за командир Красной Армии в бабском платке? Какой пример ты подаешь военнослужащим? — и понесло... Здешний особист тоже не преминул вставить свои претензии:

— Скажите-ка нам, товарищ военинженер 3-го ранга, как это так получилось, что вся группа погибла, а вы одна остались? А может, группа и не погибла, а? И как же это так вы из финского тыла выскочили, за какие такие заслуги они вас из своего расположения живой выпустили?

— Вас послушать, так лучше было бы, если бы мы всем там под пулями легли! — взъярилась Анна. — Ага, меньше бумаг писать надо было бы — только похоронки, но то уже была бы не ваш забота. Что, не так? Или мне прямо тут застрелиться для вашего успокоения, чтобы больше никаких вопросов не возникало?

— А ну, осади, Коновалова! — прикрикнул на нее начальник штаба, хорошо представлявший, чем могут закончиться такие вот препирательства с особистами.

— Впустую собачитесь, — вдруг заметил из своего угла молчавший доселе старенький начальник разведотдела. — Ее платок этот самый и спас. Я так понимаю, на тебе полушубок да платок был, и никакого маскхалата?— обратился он к разведчице.

— Верно, — кивнула Анна.

— Вот, снайпер финский ее издаля и принял за местную бабу, которую наша группа прихватила. Потому и не стрелял.

Особист, покричав маленько для порядку, остыл. Ведь кого-то надо было посылать и в следующий разведрейд, правда?

С финской весной 1940 года мама вернулась, сверкая второй шпалой в петлицах. Победе, конечно, радовались, но официальные торжества прошли как-то смазано, особо не запомнились, да и к чему тут чрезмерное ликование? Еще бы: эту Финляндию — и не победить! Все произошло, как и должно было. Отец же, не показывая виду, все-таки сильно переживал: как так, он сидел в Ташкенте, а жена побывала на войне, да еще и обогнала его по званию! А все это чертово увольнение...

Разумеется, по случаю возвращения Ани с фронта собрали застолье, как полагается, выпили, закусили. Уже собираясь ко сну, Яков кое как разделся, дотащился до кровати, плюхнулся на нее — и тут же подскочил. Дом огласился криком, злобным шипением и урчанием.

Да, отцу надо было быть осторожнее. Сам же привез этого зверя с охоты. Это действительно был зверь — даже маленьким котеночком камышовый кот, получивший непременную кличку Васька, отличался весьма агрессивным норовом. Вымахав же в здоровенную, чуть ли не в пуд весом, зверюгу, он требовал очень осторожного обращения. Авторитетов в доме у него не было.

Пожалуй, с бабушкой он еще до какой-то степени считался. Когда он спокойно, как хозяин, забирался на кухню и норовил стащить что-нибудь со стола, или с грязными лапами влезал на кровать, устраиваясь на белоснежных крахмальных покрывалах, бабушка в сердцах замахивалась на него полотенцем:

— У-у, вредитель! Пошел вон!

'Вредитель' только прижимал к голове уши с маленькими кисточками на концах, смотрел в упор своими желтыми глазищами со зрачками-щелочками, шипел или утробно ворчал, не двигаясь с места. Никому другому в такой ситуации Васька спуску бы не дал. С ним можно было только договариваться по-хорошему, упрашивать, или просто ждать, пока он покинет облюбованное место. Отца же вообще угораздило плюхнуться на него сверху, и кот тут же пустил в ход свои немалые клыки, чуть не выдрав Якову пятку. Во всяком случае, хромал отец после этого довольно долго.

Нина относилась к Ваське с уважением, и пользовалась в ответ некоторой снисходительностью с его стороны. Командовать собой он, конечно, не дозволял — во всяком случае, все попытки девочки объяснить ему, что душить соседских кур нехорошо, пропали втуне, — но разрешал ей чуть больше фамильярностей, чем всем прочим. А кур он, в конце концов, душить перестал — видимо, стал воспринимать их как часть своей собственной территории. Не нападал же он на обитателей того 'зоопарка', который собрался в доме у Елизаветы Климовны? Даже на канарейку, жившую в клетке, он не пытался покушаться. Только сядет неподалеку, уставится на птичку, и следит за ней неотрывно вожделенным взором. Канарейка нервничала, перестала петь, и ее пришлось отдать в другие руки.

8. Радости и огорчения

Весной Нина снова заболела. На этот раз у нее обнаружился туберкулез. Девочку срочно отправили в горный санаторий. Чем ее там лечили, она толком не помнила, главное, что лечение и горный воздух пошли ей на пользу — она выздоровела. Но вот что оставило у нее зарубку на всю жизнь, так это молочная диета, на которую ее посадили. С тех пор Нина не выносила ни молока, ни кефира, и лишь очень редко соблазнялась творогом, если тот был абсолютно свежим.

Только что перенесенная болезнь нисколько не убавила в ней прыти. Вместе с мальчишками Нина устраивала налеты на близлежащие сады за незрелыми еще фруктами — яблоками, урюком, персиками... Один лишь тутовник к этому времени уже поспел. Эта детская привычка въелась в нее настолько сильно, что даже в зрелом возрасте, давно уже приобретя вкус к самым спелым, сочным, ароматным персикам, она нет-нет, да и хваталась за совсем еще зеленые, прямо-таки хрустящие плоды. Разумеется, столь активное поедание неспелых фруктов очень быстро влекло за собой расплату — все налетчики начинали маяться животом. Однако и против этой напасти имелось противоядие. Нина не раз вспоминала совет старого узбека: 'Джида — доктор, джида — понос йок!' (бухарская джида — садовая форма лоха остролистного; ее плоды обладают вяжущим действием и помогают при желудочно-кишечных расстройствах).

Но, конечно, любимым развлечением у всей местной ребятни стало купание на Комсомольском озере. В 1939 году усилиями комсомольцев Ташкента старые котлованы для стройматериалов были превращены в большой искусственный водоем с зелеными островками, лодочной станцией, вышкой для прыжков в воду. Наполнявшееся из арыка Бурджар, озеро прогревалось лучше, чем арыки, несущие весьма прохладную воду, и поэтому купаться там оказалось гораздо приятнее.

— Ни-и-и-нка! — раздается из-за дувала протяжный крик. — Айда на Комсомольское!

— Сейчас! Иду-у! — и она вихрем вылетает из дома. Платье привычно снято, сложено и заброшено под крыльцо, на улице собирается большая компания, и вот, в сопровождении жившей у семьи Коноваловых во дворе свиньи Фатимы, ребята отправляются купаться.

Любимица окрестных детей, белая хрюшка по кличке Фатима, или просто Фатька, была весьма примечательным животным. Она очень любила плавать, с отчаянным визгом прыгая вслед за мальчишками с берега Комсомольского озера. Кроме того, Фатька была до крайности чистоплотной: стоило ей запылиться или извозиться в грязи, как она тут же направлялась к ближайшему арыку, хаусу или водозаборной колонке, и поднимала истошный визг, требуя ее немедленно вымыть. А вот сама Нина каждый раз поеживалась, когда ей напоминали, что на ночь надо вымыть пропыленные за день ноги. Вода ведь из колонки шла холоднющая!

Со всей этой развеселой компанией Нину связывала неподдельная дружба, у которой, однако, были свои подводные течения. Все дело в том, что большую часть окрестных ребятишек и парней постарше нельзя было отнести к законопослушной части населения Ташкента. Многие из них так или иначе соприкасалось с преступной средой. Но местных жителей это особо не волновало — дело житейское, времена сейчас непростые, каждый устраивается, как может. Нину, которой семья привила довольно строгие правила, криминальный привкус тоже сам по себе не отталкивал от ребят. Изнанку жизни она наблюдала достаточно часто, и не торопилась никого осуждать. Да и характеры в этой среде частенько выковывались сильные.

Ведь именно к своему знакомому Артуру девочка обратилась тогда, когда у ее тети Даши на одной из соседних улиц выхватили ридикюль, и она вернулась домой вся в слезах. Не то, чтобы там были какие-то большие ценности, но сам ридикюль был подарком мужа, и тетка тяжело переживала утрату. Выслушав просьбу, или точнее, вопрос Нины — 'а нельзя ли тут что-нибудь сделать?' — Артур посмотрел на нее безо всякого энтузиазма. Отказываться не стал:

— Воры добро помнят, — бросил он. Не забыл, как малолетка за него чуть не под ножи кинулась. Но и обещать ничего не пообещал. Буркнул только:

— Посмотрим.

На другой день Артур пришел на двор Коноваловых и вручил своей малолетней приятельнице злополучный ридикюль:

— На, держи! И скажи своей тетке, чтобы она по тем улицам ходить поостереглась, — предупредил он. — А то в следующий раз может и хуже обернуться. Тут-то все свои и вас всех хорошо знают, а с тамошними у нас сложно...

У Артура и его компании девочка научилась очень полезному для второклассницы искусству бросать финку в цель — и за лезвие, и с ладони. В то же время никакого касательства к противоправным затеям знакомых парней Нина иметь не желала, да ей, собственно этого не предлагали, уже зная ее характер и догадываясь о возможном ответе.

Но и черные полосы в жизни девочке тоже выпадали. Началось все с того, что в воскресенье тетя Оля появилась в доме с новеньким сапфировым колечком. Нина, как сорока, всегда проявляла тягу к блестящим украшениям. Вот и тут она первым делом выпросила у тети кольцо — полюбоваться. А когда та ушла на кухню помогать по хозяйству Елизавете Климовне, сняв кольцо и оставив его на столике перед зеркалом, девочка тут же схватила его снова. И лишь услышав с улицы призывный клич — 'Нинка! Айда к нам!' — с сожалением бросила кольцо на туалетный столик и умчалась.

Долго ли, коротко ли, но к девочке подбежал на улице один из знакомых мальчишек и сообщил:

— Нинка! Тебя бабушка кличет!

Не успела она вытащить из-под крыльца платье, как ее огорошил вопрос Елизаветы Климовны:

— Нина, ты куда кольцо задевала?

— Никуда. Там оно, на месте, — ответила девочка.

— Нету его на месте! — недовольно отрезала бабушка. — Сознавайся, куда его запрятала?

— Да не прятала я его никуда! — убеждала ее внучка.

— Как же не прятала? Убежать оно не могло, у него ног нет, — вступила в разговор показавшаяся на пороге дома мама. — Мы все осмотрели, нигде его не видно.

— Ладно, Нина, мы все понимаем, — перешла Елизавета Климовна на примирительный тон, — ну, понравилось тебе кольцо. Я же видела, как ты от него оторваться не могла. Но утаскивать-то зачем? Верни уж на место, будь добра!

— Да не брала я его! Я его на столик перед зеркалом положила! — уже начиная закипать, воскликнула Нина.

— Вот зачем ты мне врешь? — с холодом в голосе спросила бабушка. — Нет же его на столике.

— А чужих в доме никого не было, — добавила мама.

— Я не вру, — в голосе девочки тоже прорезалось ледяное спокойствие.

— Знать тебя не хочу, — махнула рукой Елизавета Климовна. — Неужто моя внучка в воровки подалась? — с этими словами она повернулась и скрылась в доме.

Нина беспомощно подняла глаза на маму, но Анна Алексеевна тоже смотрела на нее осуждающе.

Девочка совершенно растерялась, не понимая, что же предпринять. Она и представить себе не могла, как же это самые близкие люди — бабушка и мама — и вдруг перестали ей верить? А если это так... То, значит, она здесь чужая.

Нина повернулась и бросилась со двора. Все, она уйдет и не вернется. Никогда не бывшая плаксой, она и сейчас не собиралась пускать слезу, но все же, отойдя уже на немалое расстояние от дома, почувствовала, что обида буквально душит ее и слезы сами собой полились из глаз. Девочка плохо понимала, что происходит вокруг, ее плечи сотрясались от почти беззвучных рыданий. Все же она быстро взяла себя в руки, вытерла глаза и огляделась. Ноги унесли ее далеко от дома и завели в Старый город.

Вроде бы где-то здесь должна проживать одна из ее одноклассниц-узбечек... Но девочка совершенно не знала дороги, а в этом запутанном лабиринте кривых улочек, проулков и тупиков было мудрено найти нужный дом, располагая, как она, только адресом. Через некоторое время Нина поняла, что окончательно заплутала. Оглядываясь по сторонам, она уж было совсем собралась спрашивать дорогу, как вдруг почувствовала, что ее хватают за косы и немилосердно вздергивают в воздух.

Ехавший рядом на арбе немолодой узбек (Нине так он вообще показался стариком), прельстившись, видимо, на загорелую черноволосую молоденькую девчонку, чуть не голышом, в одних трусиках, без всякого сопровождения идущую по улице, прямо за косы затащил ее к себе в арбу и перехватил за руку. Вот уж такого бесцеремонного обращения девочка стерпеть никак не могла. Реакция ее была стремительной: заметив стоящий на арбе открытый мешок с кунжутным семенем, она тут же запустила полную горсть в глаза узбеку. Тот непроизвольно вскинул руки к лицу, отпустив на мгновение Нину, и она, не мешкая, соскочила на землю.

По счастью, продвигаясь по Старому городу, она, то ли сознательно, то ли инстинктивно не отходила слишком далеко от линии трамвая, а потому, услышав трамвайный перезвон, смогла добежать до линии и броситься к проезжавшему мимо вагончику, оседлав 'колбасу' (так в просторечии именовали сцепное устройство). Конечно, на ближайшем перекрестке ее освистал милиционер, вагоновожатый остановил трамвай, и Нине пришлось объясняться. Она поведала о своих приключениях, и как только выяснилось, что ее бабушку, у которой она живет, зовут Елизавета Климовна Коновалова, вагоновожатый тут же переменил отношение.

— Как же, Коновалову-то все у нас в депо знают! — воскликнул он. — Доставим тебя, внучка, домой, в лучшем виде, не сомневайся. Только ты уж бабушку больше не пугай, не дело это — шастать такой девочке одной по Старому городу.

Вагоновожатый сам затем пересадил ее со своего трамвая под одиннадцатым номером на номер первый, наказав своему коллеге доставить девочку к самому дому.

А на улице Нину уже высматривала бабушка, успевшая переполошиться, кода выяснила со слов окрестных ребятишек, что ее внучка убежала, куда глаза глядят.

— Ты куда подевалась? — воскликнула она. — Нашлось ведь кольцо-то!

— А ты мне не верила! — обида вспыхнула с новой силой, и, закусив, губы, Нина едва удержалась от того, чтобы снова расплакаться, но слезы все же предательски сочились из ее глаз.

— Уж прости меня, внученька, — дрожащим от волнения голосом заговорила Елизавета Климовна, покаянно опустив голову. — Мы ведь, взрослые, бывает, тоже ошибаемся. Не держи зла.

Несколько раз глубоко вздохнув, Нина шагнула вперед, взяла бабушку за руку и пошла с ней к дому.

Ничем больше особо примечательным 1940 год не запомнился.

Глава 3. Война началась

1. 1941-й

Дата 22 июня 1941 года разрезала жизни людей на две половины — до и после начала войны. То, что было до войны, очень скоро стало казаться принадлежащим к какой-то другой, далекой, давно ушедшей жизни. Одно слово — 'война' — определяло теперь собой все остальное.

Нине начало войны запомнилось не обстрелами и бомбежками — Ташкент был далеко-далеко от фронта, в глубоком тылу, — и не выступлением по радио Вячеслава Михайловича Молотова, хотя вечером она, как и все, слушала голос, доносящийся из черной тарелки репродуктора, голос, который со спокойной уверенностью заключил: 'Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами'.

В тот вечер вся большая семья последний раз собралась вместе. Даже отлученную тетю Марусю на этот раз приняли в семейный круг. Собралась настоящая толпа — пришли все тетки (бабушкины дочки), их мужья со своими братьями и взрослыми сыновьями, и еще какие-то родственники. Практически все они были военнообязанными, и Елизавета Климовна собрала в дорогу ровным счетом сорок вещмешков. Каково ей было тогда — Нина боялась даже себе представить. А вернулись из ушедших на фронт единицы — по пальцам одной руки можно пересчитать.

Проводив родню в военкомат, бабушка собралась в райисполком.

— Чего надо, Климовна? Видишь же, не до тебя сейчас! — пытались отмахнуться от нее.

— Да вот, хочу доложить, что жилплощадь у меня освободилась. Надо бы на учет поставить, для размещения беженцев, — сообщила она.

— Ты что панику разводишь?! — тон тут же переменился. — С ума сошла — какие еще беженцы? Через месяц-другой война закончится.

Бабушка покачала головой:

— Молодые вы, горячие... Все наскоком взять норовите. А я еще по той войне помню: немец-то, он вояка крепкий. Не один год с ним провозимся.

— Ладно, Климовна, ступай отсюда! Считай, что мы твоих пораженческих разговоров не слышали. И спасибо скажи, что мужа твоего хорошо помним, а не то по-другому бы с тобой беседовали!

Тяжелее всех переживал начало войны, пожалуй, Яков Францевич. В самом деле: молодой, здоровый мужик, с боевым опытом, с военным образованием — и вынужден сидеть дома. В военкомате ему дали от ворот поворот:

— Вы у нас не числитесь.

— А где же? — слегка растерялся он.

— Видно, ваше дело все еще на учете в командирских кадрах.

— Так я же разжалован, — не без горечи заметил Яков.

— Ничего не знаем, спросите там.

'Там' его, вопреки опасениям, никуда не послали, а сказали только:

— Ждите. Будете нужны — вызовем.

И Яков ждал. Прошел июнь. Жену штаб округа куда-то услал по ее инженерным делам, а он все сидел дома. Июль тоже прошел в бесплодном ожидании. И вот, где-то числа двенадцатого или тринадцатого августа около дома затарахтел мотоцикл, и в дверь заглянул молоденький вестовой:

— Капитан Речницкий, Яков Францевич?

— Здесь, — отозвался Яков. — Только я не капитан. Уволен из рядов, — с плохо скрываемой обидой бросил он.

— Ничего не знаю, — вестовой был малость обескуражен, но пытался заслониться от проблем буквой отданного ему распоряжения. — Приказано немедленно доставить капитана Речницкого в штаб округа.

В штабе его встретил знакомый по службе подполковник:

— Здравствуйте, Яков Францевич, — произнес он, пожимая ему руку. А раньше на улице старался не замечать! — Сегодня, перед лицом смертельной опасности, которая нависла над нашей Родиной, мы все, как один, должны сплотиться для дружного отпора врагу, — и тут же, съехав с пропагандистского тона на командный, продолжил:

— В соответствии с директивой Генерального Штаба РККА командующим округом генерал-майором Трофименко мне приказано приступить к формированию 791 стрелковой дивизии (автор знает, что дивизия под таким номером в 1941 году в САВО не формировалась — но ведь, напомню, основные события в этой книге вымышлены). На вас готовим приказ о восстановлении в звании, и зачисляем в штат дивизии на должность командира батальона, — было видно, что подполковник волнуется. Ему еще не приходилось сколачивать с нуля целое воинское соединение. — Раскачиваться некогда, начинать надо немедленно. Сегодня же выезжаем в Термез, к району формирования, — закончил он.

Так отец и прибыл в летний лагерь, где разворачивалась подготовка к размещению призывников, в своей старой гимнастерке с синими кавалерийскими петлицами без знаков различия. Правда, через несколько дней ему все же дали возможность заскочить с оказией в Ташкент за личными вещами. И тут он как раз встретился со своей женой, только что сошедшей с поезда из Алма-Аты. Жена появилась в Ташкенте не одна — в том же поезде прибыл генерал-майор Панфилов с дочерью. Его 316-й дивизии, формировавшейся в основном из жителей Казахстана и Киргизии, не хватало кадров командно-начальствующего состава, и поэтому некоторое количество командиров и специалистов (медиков, саперов и других), в том числе 180 выпускников Ташкентского пехотного училища, он забирал из Узбекской ССР.

Каково же было состояние Якова Речницкого, когда он понял, что его жена уходит с дивизией Панфилова на фронт, а он остается здесь, в тылу, заниматься формированием войск!

Нина сфотографировалась на прощание с мамой, которая привезла добытый где-то дочке в подарок невиданный в этих краях фрукт — апельсин. Так, в обнимку с мамой, с апельсином в руке и с котенком Рыжиком на коленях, она и вышла на фотокарточке. Получив карточку из ателье, она своим аккуратным почерком вывела на обороте: 'Мамуля, я и Рыжик'.

Рыжик позднее, как и мама, отправился на фронт, в составе танкового экипажа дяди Кости, который, точнее говоря, был не дядей, а двоюродным братом Нины, дядей же звался лишь из-за большой разницы в возрасте. Из всего экипажа уцелел только котенок. Когда боевая машина загорелась, командир успел выкинуть Рыжика из люка наружу, и почти сразу вслед за этим рванули топливные баки... Дядя Костя все же сумел выскочить, но уцелевшим его назвать было нельзя — многие месяцы, страшно обожженный, он провел между жизнью и смертью. Жизнь его врачам все же удалось спасти, а вот зрение — нет.

После торопливого прощания на Ташкентском вокзале, когда мама уже на ходу вскочила в отходящий поезд, в теплушку к минометчикам, Нина решила, что и она тоже должна попасть на фронт. Присмотрев на путях платформы с какими-то бесформенными сооружениями, обтянутыми брезентом — она уже знала, что так маскируют танки, — Нина забилась в промежуток между ними и стала ожидать отправления состава. Но ей не повезло — стрелки железнодорожной охраны заметили ее ярко-красный сарафан в белый горошек и вытащили из укрытия. Потом Нина долго удивлялась — как же они ее разглядели, ведь она так хорошо спряталась?

Молодой сразу начал ругаться, напирая на то, что не положено забираться на охраняемый военный объект, а пожилой усатый напарник остановил его и спросил Нину:

— Куда же ты, дочка, на этом поезде собралась?

— На фронт! — честно ответила девочка.

— И чего же тебе на фронте надо-то? — не отставал усатый.

— Как что? — удивилась она. — Фашистов бить!

— Фашистов, значит, бить... А танк ты водить умеешь? — неожиданно спросил пожилой.

— Нет... — немного растерявшись, ответила Нина.

— Ну, а из пушки стрелять? — продолжал выспрашивать стрелок.

— Нет... — совсем потерянным голосом отозвалась она.

— А хотя бы с винтовкой обращаться можешь?

— Научусь! — дерзко выпалила Нина, не желая отступать.

— Вот, когда научишься, тогда можно и на фронт, — заключил усатый. — А пока ты там не в помощь нашим бойцам, а в обузу будешь. Поняла?

Девочке ничего не оставалось делать, как кивнуть. В глубине души она чувствовала справедливость слов этого пожилого дядьки, смотревшего на нее то ли с грустным, то ли с озабоченным выражением на лице.

— Вот и ступай, учись, — и он слегка подтолкнул ее к выходу с платформы.

2. Боевая учеба

Совершенно неожиданно для Нины вспыхнувшее в ней желание обучиться военному делу оказалось удовлетворено чуть ли не в тот же день. Отец, заскочивший ненадолго домой из лагерей под Термезом, решил взять ее с собой. Сейчас уже не узнать, чем он руководствовался, принимая такое решение, и как сумел уломать Елизавету Климовну. Хотя для бабушки, уже пережившей японскую, мировую и гражданскую войны, и уверенной в том, что с продуктами станет туго, если не сказать большего, надежда на то, что девочка в воинской части будет, во всяком случае, накормлена, стала, наверное, серьезным аргументом. Не последнюю роль в глазах бабушки играло и то, что внучка неподдельно загорелась желанием заняться воинской наукой. И уж Нина, во всяком случае, была в полном восторге. Ее совершенно не угнетала необходимость ночевать в палатке и отсутствие школы под боком,— тем более, что отец, по мере возможности, с ней занимался. Еще бы! Она теперь жила в настоящей воинской части и всерьез обучалась владению боевым оружием.

Охотничье ружье отца было ей хорошо знакомо — она постоянно видела его висящим на стене, да и подержать его в руках отец тоже давал несколько раз. С тех пор Нина твердо запомнила, что лишний раз без нужды оружие трогать не стоит. Зато теперь... Трехлинейка внушила девочке благоговейный трепет своей строгой целесообразностью и скрытой в ней убойной мощью. С устройством винтовки Нина разобралась довольно быстро. Научилась она и заряжать ее, вгоняя в магазин из обоймы патроны с тускло-зеленоватыми гильзами и медно поблескивающими пулями, в которых таилась вражеская смерть.

— Ну что, Нина, готова приступить к боевым стрельбам? — спросил ее отец, когда они оказались на стрельбище.

— Готова! — с уверенностью ответила девочка.

— Тогда смотри, как надо держать винтовку, — и Яков вскинул трехлинейку к плечу. — Поняла?

Нина кивнула. Ей даже удалось, хотя и с большим трудом, поднять винтовку и приложить к плечу так, как показывал отец.

— Теперь учти вот что, — продолжал он наставлять свою дочку. — Отдача у винтовки сильная. Чтобы ничего себе не сломать, прижимай приклад к плечу покрепче.

Ой! Она же сейчас взаправду будет стрелять из винтовки. Из настоящей, из боевой! Нина покрепче прижала приклад к плечу, насколько хватало ее силенок, поглядела через прицел — отец объяснил ей, что такое 'ровная мушка', — крепко зажмурилась и нажала на спуск. В уши ударил тугой грохот... Но вот незадача — при первом же выстреле трехлинейка так долбанула отдачей, что в буквальном смысле слова снесла ее с ног.

Эта неудача не обескуражила девочку. Да и некогда было расстраиваться — других впечатлений хватало. Все вокруг дышало воинским духом. Начать хотя бы с обилия людей в военной форме — да, пожалуй, без формы только она одна и была. Поэтому в один из первых дней пребывания в летнем лагере Нина слегка обиженным тоном спросила:

— Почему я без формы хожу, когда все вокруг в форме?

— Это, конечно, непорядок, — серьезным тоном отозвался Яков Францевич. — Форму одежды надо соблюдать.

— Тогда почему ты не скажешь, чтобы мне форму выдали? — продолжала допытываться девочка.

— Видишь ли, — тон отца был по-прежнему совершенно серьезен, и даже в глазах не сквозило никакого лукавства, — это не так просто. К сожалению, по штату форма на девочку твоих размеров в стрелковых частях РККА не предусмотрена.

Винтовки здесь тоже были почти у всех, а вот Нина очень быстро с разочарованием поняла, что она с винтовкой ходить не сможет — слишком утомительно таскать на себе эдакую здоровенную железяку. Но что винтовки! Винтовки Нина тоже ведь раньше видела, когда забегала к папе в техникум, — там во дворе проводили занятия по ПВХО. А тут можно было глазеть, как красноармейцы изучают пулемет 'Максим', и потом издали наблюдать, как на стрельбище пляшет у дульного среза пулемета бледное пламя, и как дергается холщовая патронная лента, быстро поглощаемая 'Максимом' под грохот очередей.

Неподалеку же, в артиллерийском парке, обучались артиллеристы и минометчики. Большие трубы минометов, задранные вверх, не произвели на Нину особого впечатления, а вот сорокапятки с хищно выставленными вперед тонкими стволами, мудреными прицельными приспособлениями и маховичками наводки, сразу очаровали ее. Но ни к минометчикам, ни к артиллеристам она приставать не пыталась, едва углядев, как одни таскают на себе по песчаным барханам здоровенные трубы и тяжелые металлические плиты, а другие катят по этим же пескам свои пушки немалого веса. Да и вес боеприпасов, едва только любопытной девчонке разрешили подержать их в руках, она оценила. Нет, снаряды к сорокапятке были вовсе не тяжелые. А если их целый ящик? Не поднимешь, с ее-то силенками.

Но вот смотреть ей никто не запрещал — лишь бы под руки не совалась. И она смотрела. Наверное, для любого из ее знакомых мальчишек жизнь в воинской части показалась бы чем-то вроде рая (хотя, конечно, все знают, что ни рая, ни ада нет — это все выдумки). Нина же была девчонкой — но ее воинская жизнь притягивала ничуть не меньше. Странными бывают порой девичьи грезы, и сбываются подчас самым неожиданным образом... Хотя время было тогда такое, что среди девчонок далеко не одна Нина грезила армией, авиацией или флотом.

Фиаско с трехлинейкой нисколько не отвратило девочку от овладения другими воинскими навыками, которые давались ей несколько легче. Она ходила в походы вместе с отцом, научилась сидеть на лошади...

У отца она, незаметно для самой себя, исподволь, училась и еще кое-чему. Ей запомнилась та дотошность, с которой отец подходил ко всем мелочам солдатского быта. Что заложено в котел на кухне, и что из этого получилось в итоге? Всех ли новобранцев сержанты научили правильно заворачивать портянки, и не собьет ли кто ноги во время перехода? Каждый ли боец готов переносить тяготы марш-бросков, или их еще надо погонять как следует на гимнастической площадке? А командиры взводов и рот? Готовы ли они показать новобранцам пример, послужить для них зримым образцом красного командира?

Однажды, не выдержав, девочка спросила:

— Папа, ты ведь батальоном командуешь, да?

— Батальоном, — подтвердил Яков.

— И все командиры, кто младше, и старшины, и сержанты, — они все тебе подчиняются?

— Верно, — снова согласился он.

— И вы все вместе красноармейцев учите воевать?

— Правильно понимаешь, — кивнул отец.

— А почему же ты тогда портянками занимаешься и строительством туалета? — недоумевала дочка. — Ведь хозяйственными делами старшина заведует, ведь так?

— А потому, что на войне это главное и есть, — твердо произнес Яков. — И хороший командир должен сам во все вникать, а не полагаться на одного старшину.

— Как это — главное? — не поверила девочка. — А как же пушки, пулеметы, танки?

— Пушки, пулеметы, танки, сами не воюют, — объяснил отец. — Воюют бойцы. И от того, в каком у меня состоянии красноармейцы находятся, и зависит, прежде всего, много ли батальон навоюет.

Дочка эти слова запомнила, но все равно грозное оружие привлекало ее куда как больше, нежели возня на кухне или строительство сортиров. Правда, при всей притягательности военной техники, у кавалеристов Нина проводила куда как больше времени. Лошадка, на которой она училась верховой езде, была отцовская. Яков Францевич всегда подбирал себе самую спокойную кобылу, и неизменно награждал ее кличкой 'Сонька'. Вот на такую смирную лошадь он и усадил свою дочку. До стремян ей достать не удалось, а подтянуть их под рост малолетки тоже не получалось. Однако, несмотря на это, Нина стала довольно ловко управляться с отцовской Сонькой.

Но даже здесь, где господствовал строгий армейский порядок, девочка находила возможность проявить свой беспокойный характер. Однажды, забравшись под стол в штабной палатке, она стала свидетельницей бурного разговора ее отца с вышестоящими начальниками. Один из них, имевший в петлицах три шпалы, принялся выяснять:

— А зачем это вы, капитан Речницкий, гоняете своих бойцов на марш-броски по 40 километров? Драпать, что ли, их учите?

Услышав такую напраслину, возводимую на любимого папу, Нина не могла сдержаться, и, не вылезая из-под стола, во всеуслышание ляпнула:

— А что, в наступление разве надо на пузе ползти?

Обсуждение марш-бросков было тут же оставлено, и начальство первым делом заглянуло под стол — узнать, чей это оттуда голос раздается? Увидев, кто спрятался под столом, товарищи командиры тут же переключили свое внимание:

— Что тут делает эта девчонка? — грозным голосом поинтересовалось начальство.

— Это моя дочь, — пояснил Яков Францевич.

— Вот что, капитан, — недовольно пробурчал носитель трех шпал. — Немедленно убери девчонку из-под стола и выстави из штабной палатки! Неужели сам не соображаешь, что ей тут делать нечего?

— Извините товарищ подполковник, но я с поставленной вами задачей справиться не могу, — ответил ему капитан Речницкий.

— Как это — не можешь? — возмутилось начальство.

— Вот так — не могу, — с виноватым видом развел руками Яков. — Да вы сами попробуйте, достаньте ее!

Подполковник не привык отступать перед трудностями, особенно в присутствии еще более высокого начальства, и решительно полез под стол. Другой начальник, наводивший на присутствующих трепет своим ромбом, так же решил принять участие в немедленном наведении порядка...

Результат был вполне ожидаемым: у командира с большими шпалами оказалась прокушена рука, а у того, кто сверкал ромбом в петлицах — расцарапано в кровь лицо. Однако у них хватило ума ограничиться всего лишь выговором капитану Речницкому. Больше того, капитан пошел на повышение — в январе 1942 года его назначают командиром полка, а феврале его малиновые с желтым кантом пехотные петлицы украсились второй шпалой.

Нина поражалась выдержке отца. Дела на фронте шли плохо, и среди командиров, да и среди красноармейцев нередко вспыхивали разговоры, в которых одни кляли бездарность командования, которое все профукало, а другие с пеной у рта доказывали, что временные трудности вот-вот закончатся и мы вломим фашистам по первое число. Яков Францевич не примыкал ни к тем не другим. Он сохранял неизменное сосредоточенно-спокойное, может быть, лишь немного озабоченное выражение на лице, и когда немцы заняли Смоленск, и когда были оставлены Псков и Новгород, и когда пал Киев, была оставлена Одесса, захвачены фашистами Вязьма, Брянск, Орел, Калуга, оставлен Калинин и враг встал у самых ворот Москвы...

Кто бы знал, чего стоило ему это внешнее спокойствие! Там, в подмосковных снегах, дралась в смертельной схватке с врагом его жена, а он сидел, здесь, в пустыне, гоняя пополнение, которое раз за разом уходило на фронт. Ему же вместе с дивизией приходилось торчать в этой проклятой дыре, принимая новых новобранцев и стараясь за короткие сроки вколотить в них хотя бы какие-нибудь навыки, необходимые в бою.

Дочка его была не столь выдержанной. Ее зрелище флажков, неумолимо смещавшихся по карте все дальше и дальше к востоку, расстраивало донельзя. В конце концов, она решилась и прямо спросила своего отца:

— Папа! А наши еще долго будут отступать? Почему мы до сих пор все никак не разобьем фашистов?

Яков не стал отнекиваться пустыми газетными фразами, и, помолчав немного и собравшись с мыслями, медленно проговорил:

— Все обычно о внезапности толкуют, что, мол, фашист напал неожиданно, оттого и неудачи. Да, это причина серьезная: тот, кто к нападению противника не готов, сразу отдает нападающему преимущество первого удара, — видя, что эти слова звучат для дочки уж слишком книжно, он пояснил:

— Это как в драке. Заехали тебе первому кулаком в ухо — и ты уже валяешься на земле, и тебя пинают ногами, хотя, ты, может быть, и ничуть не слабее своего противника. А попробуешь встать — подставишь голову под новый удар.

Нина кивнула. Такое объяснение было ей вполне понятно — ногами ее, правда, пока не били (не слишком это было принято даже среди шпаны), но видеть подобное развитие драк ей доводилось.

— У нападающего получается и еще одно преимущество, — продолжал Речницкий. — Продвинулись немцы вперед за счет внезапности, и вот, приходится эвакуировать заводы, чтобы они не достались врагу. А пока их размонтируют, погрузят, перевезут, соберут на новом месте — заводы оружие или боеприпасы фронту дать не могут.

— Так когда же мы немцев побьем? — не выдержала дочка и снова задала этот вопрос.

— Во-первых, когда оправимся от внезапных ударов, приведем себя в порядок, справимся с растерянностью и малодушием перед лицом первых неудач, — начал перечислять отец. — Во-вторых, когда снова заработают эвакуированные заводы. И, в-третьих, когда научимся воевать не хуже немца.

— А разве Красная Армия хуже немецкой? — удивилась Нина.

— Сама же видишь, кто кого пока бьет, — ответил Яков. — Да погляди на бойцов, которых мы готовим, — разве умеют они как следует воевать? Стрелять из винтовки еле-еле научились — и на фронт... — он задумался и замолчал.

Девочка еще не могла в полной мере оценить — хорошо подготовлены красноармейцы, или не очень, но словам отца она привыкла верить. И поэтому с удвоенным вниманием она старалась вникать во все тонкости воинского дела, которые были доступны девятилетней девчонке. Если уж драться с фашистами, то как следует!

Лишь один раз выдержка отца была поколеблена. В конце января пришло сообщение о том, что Анна ранена под Москвой и лежит в госпитале. Когда один из командиров, вернувшихся из поездки в Ташкент, привез с собой письмо, лицо Якова при взгляде на листок бумаги перекосила мгновенная судорога, а костяшки пальцев на сжатых до боли кулаках побелели. Нина еще не очень хорошо представляла себе, что это такое — валяться в госпитале с тяжелым ранением. Главное, что мама была жива, а остальное образуется.

Это известие еще больше укрепило в ней желание бить фашистов, и каждый день пребывания в военных лагерях девочка пыталась провести с пользой для себя. Папа был рядом с ней, и она старалась во всем брать с него пример, неизменно сопровождая его во всех делах. Она стремилась разобраться даже в премудростях штабной работы, то и дело приставая к Якову с расспросами, что означают те или иные значки на картах, и почему синие и красные стрелы тянутся именно сюда, а не туда.

3. Тыловые будни

Все хорошее имеет свойство кончаться, вот и для Нины наступил конец совместной с папой жизни в лагерях. Сразу после дня Красной Армии Яков Францевич увозит ее в Ташкент, а сам начинает готовиться к проверке дивизии комиссией Военного Совета САВО. Давно ожидаемый им момент, наконец, подошел: в случае успешного прохождения проверки всю дивизию должны были направить в действующую армию.

Почти сразу после возвращения Нины в Ташкент домой привезли и мать. Анна Коновалова была тяжело ранена в декабрьских боях под Москвой — у нее был поврежден осколком позвоночник. Больше двух месяцев провела она по госпиталям, выжила, и даже могла немного двигаться, но большего врачи сделать уже не могли.

Только Анна сдаваться не привыкла. Не сломило её и тяжёлое увечье. Знакомый мастер изготовил для нее деревянное инвалидное кресло на велосипедных колесах. Невзрачное, не очень удобное, тяжёлое, но позволяющее передвигаться самостоятельно. Положив на сиденье подушку — иначе сидение в нём быстро превращалось в пытку — она его быстро освоила. Не обращая внимания на боль, которая через несколько часов пребывания в кресле становилась невыносимой, и от которой Аня порой теряла сознание, она, сцепив зубы, занялась любимым делом. При дефиците квалифицированных строителей ее без разговоров поставили заниматься возведением цехов для эвакуированного в Ташкент "Ростсельмаша".

Такая нагрузка для изувеченного организма оказалась на грани физических возможностей, Елизавета Климовна приходила в ужас, видя в каком состоянии дочь возвращается с работы, однако другого выхода они не видели. Помимо неуёмного характера, к работе Анну понукала и нарастающая проблема голода — командирская пенсия инвалида войны в условиях карточного снабжения и многократного роста рыночных цен имела очень малое значение. Специальных фондов для снабжения инвалидов войны не выделялось. А на производстве была возможность пользоваться столовой для инженерно-технического персонала, куда поступали продукты из подсобного хозяйства завода.

Времени и сил на воспитание Нины у неё почти совсем не оставалось, но не случайно считается, что лучший способ — это принцип 'Делай как я!'. Девочке было с кого брать пример, было, кем гордиться и, чего уж там, кем хвастаться перед ровесниками и знакомыми. Но ответственность теперь она ощутила нешуточную. Желание немедленно попасть на фронт, сражаться с фашистами, не исчезло, но отступило куда-то на второй план перед необходимостью стать помощницей и поддержкой для искалеченной мамы.

Ташкент давно перешел на военный лад. Уже с 26 июня 1941 года были введены обязательные сверхурочные работы, рабочий день для всех взрослых увеличился до 13 часов, при 6-тидневной рабочей неделе, отменялись отпуска. В декабре все работающие на военном производстве объявлялись мобилизованными и были закреплены за предприятиями. Самовольный уход с производства карался заключением на срок от 5 до 8 лет. Была введена карточная система. На рабочие карточки разных категорий давали от 800 до 500 граммов хлеба в сутки, служащим — 450-400, иждивенцам — 300 граммов. На карточки полагались и мясо, и жиры, и крупа, и много чего еще, но, в отличие от хлеба, который выдавали регулярно, остальные продукты можно было получить далеко не всегда, и не по обещанной норме. Иждивенцы вообще получали практически только хлеб. Немалое число жителей, не работавших на производстве, и не нашедших места на службе, оказалось под угрозой голода. Труднее всего приходилось детям и пожилым, а уж людям со слабым здоровьем иждивенческая карточка даже выживания не гарантировала...

Вот в эту реальность и окунулась Нина в мартовском Ташкенте 1942 года. Карточки, прикрепление к магазину, где нужно выстаивать очередь за пайкой хлеба, эвакуированные, большинство из которых голодает, и к тому же они вынуждены тесниться по несколько человек в выделенных им комнатах, беженцы — а ими вообще никто не занимается... Этим бедолагам остается лишь два способа выжить — найти работу, или воровать. Впрочем, второй способ крайне рискован: хотя милиции на улицах стало совсем немного, но, попробуй, укради что-нибудь, а особенно — на базаре! Если там заметят вора, весь базар оглашается криками 'Вайдот! Вайдот!', в руках у узбеков появляются острейшей заточки пчаки, с клинками, отливающими темной синевой, и пошла потеха! Счастье ему, если ноги успеют унести вора куда подальше, а если нет... Будет труп с перерезанным горлом и не будет свидетелей.

Горе тому, кто потерял карточки, или стал жертвой воров, промышляющих в очередях. Нет, это еще не голодная смерть — если есть много денег, если еще осталось, что продать или обменять, если могут поддержать родственники или друзья, то выкарабкаться можно. Но человеку одинокому, не имеющему такой поддержки, не позавидуешь.

Вещи... Каждая вещь теперь имеет другую цену. И до войны не слишком изобильная, торговля промтоварами вовсе прекратилась. На промтовары с апреля тоже введены карточки, но по ним почти ничего не выдают. Большая часть скудных фондов распределяется по специальным ордерам, поступая на военные заводы для поощрения передовиков, ну, и по записочкам для начальства. Поэтому, если у вас есть неплохие вещи, радуйтесь: не придется ходить в обносках и в опорках, а при случае можно выменять на рис, на хлеб, на сухофрукты (ибо сахар редок, только из-под полы, и неимоверно дорог).

И все-таки жизнь продолжается. Большинство ухитряется как-то протянуть на свои карточки. Детей немножко подкармливают в школе. Конечно, 'затируху' из небольшого количества муки особо сытной не назовешь, но, похлебав горяченького, все же чувствуешь, что голод на какое-то время отступает. В заводских столовых кормят, конечно, малость получше. Фронту нужно оружие, и рабочий должен быть, по крайней мере, в состоянии выдержать смену у станка.

А дети... Дети есть дети. И во время войны — тоже. Постоянное желание что-нибудь съесть не заставляет их оставить свои шумные игры в школе, на улицах, во дворах. Играют же они, разумеется, в войну.

На улице Кафанова самой приметной фигурой в этих играх стала... Вот и не угадали! Вовсе не заводная Нинка Коновалова по кличке 'Гюрза', а уже знакомая вам белая хрюшка Фатька. Своей компании Фатька давала то, чего не было у других стаек ребят, тоже игравших в войну — наша хавронья изображала танк. Танк из нее получился, надо сказать, отменный, обладающий мощной пробивной силой. Любо-дорого было смотреть, как Фатька, окруженная кучкой ребятишек, с визгом несется 'в наступление', сопровождаемая громким лаем Джека, подпрыгивающего вокруг нее, смешно размахивая своими длинными висячими ушами.

Желающих, играть 'за немцев', конечно, найти было невозможно, но выход из положения нашелся просто — компании ребятишек менялись ролями. Сегодня 'немцев' изображаете вы, а завтра — мы. Куда как сложнее оказалось отыскать кого-либо на роль Гитлера. Тут уж все упирались до последнего. Легко догадаться, что в конечном итоге эта роль досталась самому хилому и безответному мальчишке.

Игра началась, и, само собой, 'наши победили'. Изловили 'Гитлера' — и дальше что? А дальше его, вне всяких сомнений, надо повесить. Не без труда, но отыскали веревку, прицепили ее к перилам прямо в подъезде школы, накинули 'Гитлеру' петлю на шею, и кто-то из ребят в азарте игры выбил у него из-под ног ящик...

Все замерли, плохо соображая, что же в такой ситуации делать, а кто-то просто ничего не мог сообразить от страха. К счастью, это был все-таки школьный подъезд, а не какое-то более глухое место. Кто-то из персонала школы случился поблизости, и несчастного мальчишку, уже и не хрипящего передавленным горлом, успели вытащить из петли, пока еще не стало поздно.

Другие развлечения младшеклассников были гораздо более мирными. Например, вечерами они ходили в кино. Если вы представите себе, что они шли в кассу, выстаивали очередь, покупали билеты, и чинно занимали отведенные им места, то вы опять целиком ошибетесь. Мальчишки считали ниже своего достоинства платить за билеты (да и получить карманные деньги удавалось далеко не всегда и не всем). Девчонки вовсе не хотели отставать от мальчишек, и Нина, вместе со своими подружками, — татаркой Фирузой, узбечкой Гюльнарой и еврейкой Миррой, — присоединялась к большой компании, направлявшейся в парк Кафанова. Достигнув кинотеатра 'Ударник', ребятишки далеко огибали кассы и вход со строгим билетером, направляясь в кусты, росшие вдоль стены летнего кинотеатра.

Заросли акации — не самое комфортабельное место.

— Ой! — нередко слышалось оттуда. — Нинка, да отцепи ты ее, она мне всю рубаху порвет! Что я мамке скажу? — да, колючки длиной в палец то и дело заставляли кого-нибудь пищать, а то и взвизгивать. Но это препятствие героически преодолевалось. И в самом деле, зачем платить за билеты, если у летнего кинотеатра есть щели в заборе? Приникнув к ним, можно было и расслышать потрескивающий, слегка дребезжащий звук, доносившийся из динамиков, и разглядеть то, что происходило на экране.

Однако акация немало затрудняла просмотр киносеанса — хотя бы тем, что вызванный просачиванием через колючки шум привлекал строгого билетера...

— А ну, брысь отсюда, сорванцы! — раздавался его крик. — За билеты не плачено, так нечего и на кино пялиться! Сейчас вас в милицию сдам!

Тут уж приходилось смываться побыстрее: хотя в немедленное знакомство с милицией никто не верил, но вот быть пойманным и представленным пред родительские очи, чтобы наверняка отведать ремня, не хотелось никому.

Через некоторое время ребятня обнаружила, что так полюбившиеся им щели в жиденькой дощатой стене аккуратно заделаны. И как же быть?

— Полезли на акацию! — предложила Нина. — Если повыше забраться, то поверх стенки глядеть можно!

Хорошее дело! Ребята, выбирая деревца посолиднее, торопливо принялись карабкаться по ним, подсаживая друг друга и вполголоса проклиная вездесущие колючки. Впрочем, помимо этого недостатка, у акации были и достоинства. В пору созревания стручков, если их раскрыть, то внутри они оказывались покрыты слоем клейкой, прозрачной, медово-сладкой массы. Когда других сластей вдруг совсем не стало, это хоть как-то возмещало детям недостаток сладкого.

Оседлав акации, действительно, можно было снова наслаждаться зрелищем на киноэкране. Но акация коварна не только колючками. Древесина акации легко колется вдоль волокон, и сучья ее не выдерживают сколько-нибудь солидный груз — обламываются.

— А-а-а-а! — кто был первым в деле использования колючих деревьев для просмотра кино, тот первый и сорвался вниз. Сучок под ногой Нины резко обломился, и она кубарем полетела с дерева, по пути собирая в себя все попадавшиеся навстречу колючки... Сколько из нее вытащили заноз дома — ей было не до подсчетов. Больше суток она провалялась в горячке, но, едва она прошла, Нина снова носилась по улицам, щеголяя многочисленными пятнами зеленки по всему телу.

Да, с акацией вышло не очень удачно. Но оставались запасные варианты — 'Зеленый театр' у Комсомольского озера, где тоже можно было совместными усилиями вскарабкаться на стенку, и летний кинотеатр в Парке культуры и отдыха железнодорожников, рядом с их Домом культуры. Последний был хорош тем, что там помощником киномеханика работал знакомый дяди Кости, который мог запустить ребят в помещение за экраном, где можно было прекрасно, с большими удобствами устроиться. Одно плохо — туда нельзя было запустить всю их большую компанию, и потому Нина пользовалась этим способом лишь тогда, когда в кино могли направиться далеко не все из ее приятелей и подружек.

Лето 1942 года уже не было и не могло быть таким же беззаботным, как в оставшееся позади мирное время. Но, несмотря и на тяжело раненную маму, и на отца, от которого приходили редкие скупые письма с фронта, и на зримые приметы военного времени вокруг, детство продолжалось. Причиной самого опасного события этого лета стал для Нины бутерброд с вареньем.

И белый хлеб, и сладости уже давно стали практически недоступными. Но в тот день передовиков строительства цехов эвакуированного Ростсельмаша премировали кусочком белого хлеба, и Анна Алексеевна решила побаловать дочку редким лакомством. Для этой цели из запасов была извлечена банка варенья, заготовленного в прошлые годы.

Когда Нину позвали с улицы, и она увидала на столе белый хлеб, намазанный абрикосовым вареньем, и услышала мамины слова — 'Это тебе!' — удержаться было совсем невозможно. Девочка подлетела к столу, схватила такое заманчивое лакомство и тут же сунула его в рот. Глаза ее, после яркого солнечного света на улице, еще не успели привыкнуть к полумраку дома, и она не успела заметить, что на варенье приземлился здоровенный шмель...

Жало вошло ей прямо в горло. От боли Нина не могла произнести ни слова. Пока взрослые разобрались, что же такое случилось, отек стал стремительно нарастать, грозя перекрыть дыхание. К счастью, вызванный из больницы старичок фельдшер догадался вставить в дыхательное горло трубку, пока это еще можно было сделать. Больше трех суток, пока отек не начал спадать, Нине пришлось проходить с этой трубкой, будучи не в состоянии ни пить, ни есть.

Есть... Есть хотели все. Для большинства основным источником еды были карточки. Кое-что покупалось и на рынке, но цены так стремительно ползли вверх, что на рынок уходил почти весь заработок, а вот продуктов с него удавалось принести совсем немного. Так что и без карточек было нельзя обойтись, и на одни карточки протянуть было очень трудно.

Перед магазинами, к которым были прикреплены снабжавшиеся по карточкам, с самого утра выстраивались длиннющие очереди. Очередей было три: одна общая, одна — для женщин с грудными детьми, и одна — для инвалидов войны. Хотя продавцы работали на удивление быстро, почти безошибочно отрезая от хлебного 'крипича' положенную порцию, стоять приходилось долго, у кого была возможность — время от времени подменяли друг друга.

С продовольствием становилось все хуже. Недостающее мясо поначалу удавалось добывать за счет охоты на диких голубей. В самом городе их быстро не осталось вовсе, но на окраинах охота еще шла вовсю. Ловили их на нитку, к которой были прикреплены крючки, сделанные из скрепок, с насаженными на них малюсенькими хлебными шариками. Сначала это было неплохим подспорьем — за одну вылазку удавалось поймать пять-шесть штук. Но вскоре и этот ресурс иссяк — ловцов в окрестностях Ташкента стало больше, чем голубей.

Трагедия войны затрагивала не только людей. Осенью пришлось расстаться с Фатькой — ее отдали каким-то знакомым. Кормить стало нечем, а зарезать любимицу семьи не поднималась рука. Следующей жертвой войны стал камышовый кот Васька.

Сначала Васька открыл охоту на голубей, честно принося часть добычи в дом. Переловив всех голубей в округе, он стал предпринимать вылазки на базар, неизменно принося Елизавете Кондратьевне на кухню приличный кусок мяса. Но такой грабеж не мог оставаться без ответа. В один несчастный день Васька, с неизменной добычей в зубах, из последних сил добрался до дома, и умер на пороге. Голова его была рассечена тесаком для рубки мяса.

В октябре 1942 года постановлением Совнаркома и ЦК было разрешено половину нормы крупы и макарон выдавать картофелем, и заменять картофелем печеный хлеб в соотношении 4 кг картофеля за 1 кг хлеба. Впрочем, для Ташкента, где картофель был значительно большей редкостью, нежели хлеб, это разрешение не имело практического значения.

Вместо мяса, если его вообще выдавали, нередко отвешивали субпродукты или селедку. К концу 1942 года его иногда начали заменять консервами или американским яичным порошком. Сахар по карточкам получить было почти невозможно, а если его и выдавали, то с заменой конфетами — слипшимися комками карамелек-подушечек. Нина так и не нашла ответа на вопрос — где же это было запасено такое количество этих подушечек, что их всю войну выдавали ташкентцам вместо сахара?

Маме становилось все хуже. Она уже почти не вставала, и, поскольку возведение цехов Ростсельмаша подошло к концу, перестала выходить на работу — ее лишь изредка приглашали для консультаций. Это сказалось и на продовольственном положении семьи — мама перестала получать рабочую карточку.

4. Поляки

Еще до того, как произошли эти печальные события, как раз незадолго до начала учебного года, на пороге дома Коноваловых появился неожиданный гость. Прилично одетый, даже, по тогдашним временам, вызывающе прилично одетый человек, при виде которого на ум тут же приходило слово 'господин', но уж никак не 'товарищ'. Русский язык его был безупречен, но, тем не менее, чувствовалось, что язык этот ему не родной.

— Добрый день, пани! — поздоровался он с порога, вежливо наклонив голову. — Здесь ли проживает семья пана Речницкого, я не ошибся?

— Никакие паны здесь отродясь не проживали, — отозвалась бабушка. — Но Яков Францевич Речницкий, если он вас интересует, и вправду тут жил, до того, как на фронт ушел.

— Все верно, — расплылся в улыбке незнакомец, — я ищу именно семью пана Речницкого! — отповедь по поводу 'пана', он, похоже, решил пропустить мимо ушей. — Мы рады найти нашего соотечественника и оказать ему посильную помощь...

— Кто это — мы? — не слишком вежливо перебила Елизавета Кондратьевна.

— О, простите, я не представился. Я имею честь выступать от имени командования Польской армии в СССР, — снова поклонился нежданный гость.

— Яков Францевич служит в РККА, и никакого отношения к Польской армии не имеет! — не раздумывая, отрезала бабушка.

— Мы знаем, — взмахнул руками в примиряющем жесте незнакомец, продолжая источать любезность, — мы знаем! Но мы считаем своим долгом не оставить своим попечением семью соотечественника, попавшую в стесненные обстоятельства военного времени! Мы можем серьезно помочь вам с продуктами! Белый хлеб, мясные консервы, шоколад... — принялся перечислять он соблазнительно звучащие названия.

— Вот что, господин хороший, — сурово бросила Елизавета Кондратьевна, не дав ему договорить, — убирайся-ка ты подобру-поздорову! А не то придется НКВД кликнуть!

При этих словах лицо незнакомца на мгновение перекосила гримаса, но он тут же взял себя в руки, повернулся, и, не говоря ни слова, ушел.

— Бабушка! А почему ты от продуктов отказалась? — с некоторым недоумением поинтересовалась Нина, когда дверь за визитером захлопнулась.

— Потому! — сохраняя суровый тон, ответила та. — Знаю я такую братию. Помогут на копейку, а потом как бы всю жизнь не пришлось расплачиваться. — Затем, немного помолчав, она добавила:

— Приходилось уже слыхивать об этих поляках. Под городом стоят. Паны, они паны и есть. Думаешь, они о своих пекутся? Как бы не так! Солдатики-то ихние тоже впроголодь перебиваются, а офицерье в открытую продуктами торгует, ценности всякие скупает, девок себе за жратву на ночь снимают... — тут она осеклась и резко заключила:

— Нет, с ними связываться — себе дороже! Не с добра они Яковом-то заинтересовались, не с добра. И вправду, в НКВД о них надо сообщить! Завтра же с Саввой переговорю.

5. Эвакуированные и беженцы

Еще с сентября 1941 года Ташкент стал наполняться эвакуированными. При общих военных трудностях жили они по-разному, и снабжались по разным категориям, но всем нужна была работа. Кто имел рабочую или инженерную специальность, у тех обычно получалось устроиться на завод, тем же, кто специальности не имел, работа находилась не всегда. Артисты работали в театрах, на киностудиях, в концертных бригадах. Писателям было сложнее — далеко не у всех была возможность издаваться или подрабатывать журналистским ремеслом.

Очень плохо приходилось неорганизованным беженцам. Им тоже помогали, но эвакуированными занимались в первую очередь, для них в плановом порядке изыскивали какое-никакое жилье, а беженцам зачастую приходилось искать угол самим, либо ютится в страшной тесноте, по несколько семей в одной комнате. Хуже всего было тем, кто при бегстве от наступающих немцев и последующих скитаниях остался без вещей, без денег, без документов. А как устроиться без документов на завод, тем более — на военный? А как без документов прописаться? Ведь карточки иждивенцев выдавались на основе данных прописки по месту жительства. Многие из таких беженцев не смогли никуда пристроиться, опустили руки, и превратились в оборванных, вечно голодных нищих, опухших от пеллагры. Они просили хлеба под заборами и окнами домов у более счастливых — всего лишь полуголодных и полунищих. По утрам по Ташкенту проезжала арба и собирала трупы умерших на улицах за ночь, число которых возрастало в холодные зимние месяцы.

Эвакуированные из блокадного Ленинграда испытывали трудности другого рода — скорее, моральные. Казалось бы, по сравнению с ничтожной блокадной пайкой и лютой ленинградской зимой здесь, в Ташкенте, они попали в довольно сносные условия. Но от блокадников нередко приходилось слышать, что в Ленинграде было, конечно, голоднее, но легче.

— Там мы все голодали одинаково, — говорили они. — А здесь живущим впроголодь с ума можно сойти от обилия жратвы вокруг, которая подавляющему большинству недоступна — только зря слюной исходишь. Да, как и везде, были у нас там всякие сволочи и мародеры, но они от людского глаза прятались. Тут же они совсем не стесняются...

И в само деле, базар и уличные дуканы дразнили рассыпчатым пловом с бараниной, наваристым лагманом, шашлыками... Светились окна коммерческих ресторанов, оттуда лилась музыка, и подгулявшие компании веселились вовсю. Спекулянты, вороватые чиновники, заведующие распределением каких-либо благ, просто воры, крутящиеся вокруг них проститутки — они чувствовали себя в военном лихолетье, словно рыба в воде. Время от времени кто-нибудь из них исчезал: кто получал нож под ребро, а от кого-то оставалась лишь запись в соответствующих документах — 'приговор приведен в исполнение...'. Но прочих это не останавливало — они спешили воспользоваться преимуществами своего положения, пусть и недолговечными.

По-разному встречало эвакуированных местное население. Кто-то откровенно ворчал:

— Наших всех на фронт забрали, а эти понаехали сюда, в тылу отсиживаться.

Для кого-то несчастные, заброшенные войной в Ташкент, представлялись лишь толпой попрошаек, с которых не следует спускать глаз, дабы они не стащили что-нибудь. И на случай, если что пойдет не так — бдительно поглаживали навершия пчаков, покоящихся в глубоких кожаных ножнах на поясе.

А кто-то гостеприимно распахивал ворота своих домов, добровольно теснился, чтобы разместить беженцев, помогал, чем мог, делился своей скудной пайкой, терпеливо учил, как освоиться в непривычном ташкентском быту. Многие брали в семьи сирот, которых наплодила война — и особенно многих взяли узбеки. Работавшие в артели имени Тельмана кузнецами Шаахмед Шамахмудов и его жена Бахри Акрамова усыновили пятнадцать детей разных национальностей. И это был не единичный случай. Тысячи семей в одном только Ташкенте обзавелись новыми детьми, а эти дети — новыми родителями.

Военное лихолетье проверяло людей и на прочность, и на чистоту души. Далеко не все выдерживали это испытание. Некоторые эвакуированные, особенно среди интеллигентов, не нашедших себе дела, спивались, расходуя последние остатки скудных сбережений и обменивая еще имевшиеся у них вещи на перцовку, которая поначалу была в Ташкенте довольно доступной. Эвакуированные в Ташкент почти три сотни писателей столкнулись с теми же проблемами, что и остальные. Прибывающих временно селили в гостиницах (кому повезло), в общежитиях, и в неприспособленных для проживания зданиях учреждений, для размещения эвакуированных заставляли потесниться местных жителей. Начались свары, захват квартир побольше и получше, уплотнения. Затем, как обычно, писатели стали ревниво и неприязненно присматриваться друг к другу: как живут, во что одеты, где получают паек...

6. Корней Чуковский

Эвакуированный в октябре 1941 года в Ташкент писатель Корней Чуковский не принадлежал ни к тем, кто спивался с тоски, ни к тем, кто находил себя в мелочных сварах из-за пайков, столовых и квартир. Он нашел себя в активной общественной работе — постоянно носился то в местный Наркомпрос, то в Комиссию помощи эвакуированным детям, помогал устроить больных в санаторий, где хоть как-то можно было подкормиться, хлопотал о выделении какого-нибудь угла эвакуированным, принимал участие в судьбе сирот. У некоторых были живы родители, но они просто потерялись при бомбежках, хаотических пересадках и переездах. Именно Корнею Ивановичу первым пришла в голову идея записывать рассказы таких потерянных малышей, которые не в состоянии были назвать свое имя и фамилию, имена родителей, название города, где они жили, но вспоминали какие-то мелкие детали, по которым родители могли бы опознать своих: покосившееся крыльцо, деревья в саду, приметный дом напротив. Позднее на радио несколько лет шла передача, где читали такие истории, и это позволяло разлученным семьям воссоединиться.

Не оставлял Корней Чуковский и писательских дел — публиковал очерки в местных газетах, читал свои стихи, писал новые... Нередко он выступал перед детьми в школах, в Ташкентском Доме пионеров, занимавшем бывший особняк великого князя Николая Константиновича Романова, двоюродного брата императора Александра III. Там с Чуковским в мае 1942 года, когда он читал только что написанную антифашистскую сказку 'Одолеем Бармалея', и познакомилась Нина. Ну, познакомилась — это слишком громко сказано. Чуковский общался с множеством ребятишек, едва ли не с каждым находил время поговорить, поинтересоваться мнением о прочитанных стихах, расспросить о житье-бытье. Вот и девчонку с пионерским галстуком с эмалевой пряжкой, с толстыми косами и пристальным взглядом глубоких черных глаз он спросил:

— Как тебе, понравилась сказка?

— Ребятам весело, — немного скучающим тоном ответила Нина. Дети и в самом деле встречали сказку с энтузиазмом, живо реагировали на все перипетии, истосковавшись среди военного лихолетья по чему-то исконно детскому.

— А тебе невесело? — Чуковский сразу уловил иной, нежели у большинства, настрой.

— Какое уж на войне веселье! — воскликнула она. Потом задумалась и поправилась:

— Про войну можно, наверное, и весело сделать. Но тут не весело, а глупо как-то выходит: всякие белочки и мартышки, и здесь же танки и минометы. Ну, не знаю я...

— Скажи-ка, девочка, а как тебя зовут? — вдруг поинтересовался Корней Иванович.

— Нина Коновалова.

— Слушай, а Ольга Алексеевна Коновалова тебе кем приходится?

— Так это же мою тетю так зовут! — после секундного раздумья обрадовалась девочка.

— Вот и хорошо... — задумчиво произнес писатель.

Мимолетным обменом фразами в Доме пионеров встреча Нины с Чуковским в результате не ограничилась — Корней Иванович несколько раз захаживал к Коноваловым домой. Правда, не только ради Нины. Ее тетя Оля, работавшая медсестрой в эвакогоспитале, до войны была вхожа в местный Союз писателей и участвовала в сопровождении писательских делегаций, наезжавших в Среднюю Азию из Москвы. Теперь же, по рекомендации писательской организации, она время от времени помогала Чуковскому с секретарской работой.

Однако и девочку он тоже вниманием не обделял. Каждый раз он что-нибудь ей читал, в том числе и из вновь написанного, и на полном серьезе углублялся с ней в обсуждение достоинств и недостатков своих произведений. Однако поэму 'Одолеем Бармалея' больше не декламировал и обсуждать не пытался. Чуковский и сам чувствовал, что с ней далеко не все обстоит благополучно. Нине, покорившей его своей серьезностью и отсутствием всякого пиетета перед московским писателем, он читал свои очерки, которые публиковал в 'Правде Востока'. И, похоже, ее мнение задевало Корнея Ивановича за живое. Однажды, после довольно нелицеприятного разговора с ершистой девчонкой, он растерянно пробормотал:

— Значит, этот очерк мне публиковать не стоит...

Побывал он у Коноваловых не так уж много раз, а когда тетя Оля перешла на работу в военно-санитарный поезд, и вовсе перестал появляться. Но однажды она, сама заглянув по каким-то делам к Чуковскому, в его квартиру по улице Гоголя, 56, располагавшуюся нет уж и далеко, вернулась от него с подарками для Нины.

— Вот, смотри, Нинка, не забыл тебя, язву, дедушка Чуковский! Смотри, что просил тебе в подарок передать. Самому, жаловался, совершенно некогда от работы оторваться, но велел кланяться, со словами 'это на память моему самому придирчивому критику', — и тетя Оля вручила своей племяннице большую коробку.

Коробка была перевязана роскошной шелковой лентой, которая очень хорошо подошла ей в косу, а внутри лежал подарок уж вовсе необыкновенный — настоящая французская кукла. В глазах девочки она была каким-то чудом: изящные черты лица, натуральный румянец, яркие голубые глаза под пушистыми ресницами, мудреная прическа, и совершенно невиданный наряд, с необычайной тщательностью копирующий все детали одежды начала века, вплоть до нижней юбочки, панталончиков с кружевной оборочкой и шелковых подвязочек на ажурных чулочках. Куклу Чуковский некогда привез из Парижа, когда побывал там в 1916 году, для своей дочери, к сожалению, рано умершей. С тех пор кукла пылилась среди его вещей и по неведомой прихоти судьбы оказалась среди скудного скарба, взятого в эвакуацию. А вот теперь Корней Иванович вспомнил про девочку Нину, и кукла перекочевала к ней.

7. Хлопок

Забавляться с куклой девочке пришлось недолго — ее пришлось отложить в сторону. И дело не только в домашних обязанностях, которых стало больше с возвращением домой раненой мамы, и не в учебе. Нина решила присоединиться к группе старшеклассников и уехать с ними на сбор хлопка (а посылали туда только с шестого класса). Ее настойчивость и на этот раз взяла свое, и участие в поездке на хлопок ей разрешили. Причина такой настойчивости лежала на поверхности — сборщиков хлопка неплохо кормили, да еще обещали заплатить за работу большой мешок риса и маленький — сухофруктов.

Перед самым отъездом домой заглянул дядя Савва. Он недолго побеседовал с бабушкой, и, выслушав ее рассказ о незваном госте, зло выпалил:

— Вот же паны чертовы! С Гитлером воевать не хотят, войска свои за наш счет оснастили — и в Иран увели! А тут, значит, еще занозы шпионские оставили. Ну, ничего, Филимонов их повыдергивает... Ты, Кондратьевна, этого гладенького пана опиши-ка мне в подробностях: как выглядел, да во что одет.

— Одет этот паныч богато, — начала бабушка. — Костюм чесучовый песочного цвета, штиблеты желтые, рубашка белая, накрахмаленная, галстук серый в коричневую полоску. А внешность у него... И не скажешь, какая внешность. Так, волосы скорее светлые, набриолиненные, зачесаны гладко справа налево. Лицо же... Ну, вот те крест, никак не припомню! Обычный такой. Встретишь — не узнаешь.

— Может, приметы какие есть? Шрамы, родинки? — допытывался дядя Савва.

— Да вроде и нет ничего такого... — растерялась Елизавета Кондратьевна.

— Разговаривает он чудно, — вдруг вмешалась в беседу старших Нина.

— Да где ж чудно? — не согласилась бабушка. — Гладко говорит, зацепиться не за что.

— А он, как говорить перестает, слегка причмокивает, — пояснила девочка.

— Вот! Это уже хоть какая-то, а примета, — обрадовался дядя Савва. — Сегодня же все Николаю Николаевичу и обскажу. Ну, счастливо оставаться!

На следующий день Нина вместе со старшеклассниками выехала на уборку хлопка. Ехали с комфортом — в автобусе. Надо думать, потому, что в армию гораздо охотнее забирали грузовики. Дорога шла долиной реки Ахангаран, мимо разросшегося за последние годы шахтерского города Ангрен с угольными разрезами в долине и рудниками на склонах Чаткальского и Кураминского хребтов, вершины которых, в том числе и заснеженные, виднелись по обе стороны дороги.

Часа через четыре после выезда из Ташкента, и примерно через час после того, как миновали Соцгород под Ангреном, дорога свернула направо и автобус, натужно воя мотором, стал взбираться по шоссе в горы. С перевала открывалась потрясающая панорама окрестных горных хребтов Западного Тянь-Шаня, но вскоре дорога пошла узким ущельем, на склонах которого виднелись узловатые стволы арчи (горного можжевельника), заросли шиповника и барбариса, желтой, красной и черной алычи, жимолости, ежевики. Местами раскинул свои плети дикий виноград, часть листьев которого уже наливалась краснотой, время от времени встречался карагач (мелколистный вяз). Автобус постепенно спускался к Ферганской долине, но, не доезжая километров двадцать до Сыр-Дарьи, круто повернул налево и по широкой живописной зеленой долине снова стал взбираться вверх. Не прошло и полчаса, как школьники достигли цели своего путешествия — большого кишлака Чадак, расположенного по берегам речки Чадаксай — с шумом несущегося с гор пенистого потока.

Сам кишлак стоял в окружении рощ грецкого ореха и пышных садов, где выращивали славящийся своей необыкновенной сладостью урюк, миндаль, где тутовник соседствовал с грушами и яблонями. Окрестные склоны гор были усеяны множеством родников, рядом с которыми росли высоченные старые тополя, а на окраине кишлака высилось огромное тутовое дерево. На горных склонах там и сям виднелись отары овец. Хлопковых полей вокруг самого кишлака не было, они все располагались южнее, в направлении Ферганской долины.

Разместили прибывших в помещении бывшей конюшни, что, при довольно теплой погоде было вполне терпимо — крыша над головой есть, несколько перегородок имеется, чтобы ребят от девчонок отделить, и ладно. Сразу же с утра следующего дня, после завтрака, состоявшего из большой пшеничной лепешки — лакомство, о котором многие уже успели позабыть — и большого количества подпорченных фруктов, для ташкентцев началась уборочная страда.

Тому, кто никогда не убирал хлопок, пожалуй, трудно представить себе, что это такое. Экипировка сборщика — фартук, на нем подвешен мешок, а за плечами — корзина. Собранный мешок перекочевывает в корзину. Когда и она наполняется, надо отнести ее в огромную кучу на краю поля.

Сентябрьское солнце палит нещадно, пот заливает глаза и струйками стекает по спине, которую уже ломит от усталости. Руки исколоты острыми кончиками хлопковых коробочек, и уже не чувствуют ничего, кроме боли, а ноги отказываются повиноваться...

Но вот и перерыв на обед. Впрочем, какой там обед! Пиршество! Для изголодавшихся городских школьников наваристый суп-шурпа или плов с бараниной представляли собой предел мечтаний о сытной пище. Полчаса на отдых — и снова в путь вдоль хлопковых грядок, путь, кажущийся бесконечным...

Через несколько дней Нина, не сдержав любопытство, спросила у сопровождавшей их учительницы:

— Это мне одной только так кажется, или так оно есть?

— Что же именно? — уточнила учительница.

— Вроде и кормят нас тут хорошо, и работа организована правильно, а все время такое впечатление, что смотрят на нас как-то неприветливо, — пояснила девочка.

— Верно! — подхватил кто-то из русских девчонок. — Большинство просто равнодушно смотрит, а некоторые вдруг зыркнут так, что страшно становится.

— Да, хмурые они тут, все исподлобья глядят, — разом загалдели несколько мальчишек.

Узбекский парень по имени Маджид поднял руку ладонью вперед, не пытаясь перекричать возникший гомон.

— Ты что-то сказать хотел? — учительница взмахам руки пыталась унять шум.

Дождавшись, когда стало немного потише, Маджид степенно сказал:

— Я так думаю. Нас тут узбеков много. А село — таджики. Узбекских семей всего несколько. Может, они узбеков не очень любят?

Снова зашумели, заспорили, но другого объяснения не нашли. У таджиков с узбеками серьезных конфликтов вроде и не наблюдалось. Однако, что греха таить, среди узбеков было широко распространено мнение, что таджики — это отсталый народ. Таджикам это, естественно, нравиться не могло. Но оказалось, что все гораздо серьезнее...

8. Фронт

Пока Нина работала на уборке хлопка, военная страда ее отца шла своим чередом. 791-я стрелковая дивизия, пройдя в марте 1942 года проверку комиссии Военного совета САВО, была переброшена железной дорогой до Красноводска, а затем морем до Баку, откуда машинами и пешим маршем выдвинулась на Северный Кавказ. Яков, получил две майорские шпалы в петлицы, был назначен командиром стрелкового полка, и ему первому из полковых командиров поставили задачу прямо в штабе корпуса, в который была включена дивизия.

Стояла ночь, лил проливной дождь, превративший дороги в предгорьях в грязевое месиво, и настроение в штабной палатке было отнюдь не бодрым. Но не только из-за дождя.

Начальник штаба, грузный и широкоплечий, с красными от недосыпания глазами, водя карандашом по карте, освещенной скупым светом коптилки, сделанной из снарядной гильзы, пояснял:

— Обстановка на данный момент такова: 454-й стрелковый полк подвергся внезапному удару противника и без приказа отошел с занимаемых позиций. Местонахождение командира полка и штаба неизвестно, связи с ними на данный момент нет. Отошедшие подразделения приводят себя в порядок рядом с расположением штаба корпуса. Командарм требует немедленно восстановить положение, ибо прорыв на этом участке угрожает нарушить устойчивость обороны всего корпуса. Чтобы выполнить его приказ, вам, — он поднял голову и посмотрел усталым взглядом на майора Речницкого, — надлежит с вверенным полком совершить в течение ночи марш и выбить противника с захваченным им позиций 454-го полка. Задача ясна?

— Никак нет, товарищ начштаба, — ответил Яков Францевич. — Мой полк состоит из наскоро обученных новобранцев, в основном узбеков и таджиков. Под таким дождем они сорокакилометровый марш от места расположения совершить не смогут, сотрут ноги и до места назначения большинство не дойдет. А кто и дойдет, будут небоеспособны.

— Вы что же, отказываетесь выполнять боевой приказ? — начштаба корпуса сердито свел брови, а голос его, казалось, сотряс промокшие стенки большой палатки. Однако во взгляде его, брошенном на строптивого майора, читалась не только злость на подчиненного, не желающего по первому слову идти в бой, но и некоторая толика любопытства. Не часто ему осмеливались возражать командиры с такой разницей в звании и должности.

— Не отказываюсь! — отпарировал Яков. — Дайте мне обстрелянных бойцов, хотя бы тех, что с позиций отошли, и я берусь с ними восстановить положение. Тогда и посмотрим, выполнил я боевой приказ или не выполнил. А мои — точно говорю — пока не справятся.

— Ну, смотри, майор! — угрожающе произнес начштаба. — Головой ответишь!

— Разрешите выполнять?

Плечистый командир с давно упраздненными комбриговскими петлицами ('аттестацию не прошел' — мелькнула мысль у Речницкого) только махнул рукой, а потом, спохватившись, бросил вслед:

— Возьмешь еще взвод автоматчиков с охраны штаба корпуса, а пулеметную роту все-таки из своего полка бери. Больше мне тебе дать нечего. Артиллерия без снарядов, дороги раскисли, и когда подвезут... — он опять махнул рукой. Чем-то ему понравился этот подтянутый майор, так упрямо не желавший бросать на убой своих необстрелянных бойцов. 'Ишь, сапоги у него до блеска надраены! Это при такой грязюке-то!' — мелькнула мысль где-то на самом краешке сознания.

Бой был страшный, но немцы, похоже, не ждали ответного удара. Одержав накануне сравнительно лёгкую победу, закрепляться в захваченных окопах не стали. Выполняя приказ командования, они стремились продвинуться как можно дальше в расположение русских, порядочно оторвавшись от других частей вермахта. Вероятно, именно вчерашний успех сыграл с ними злую шутку — расслабляться на войне нельзя. Неожиданное столкновение с красноармейцами в предрассветных сумерках превратилось во встречный бой, вскоре переросший в ожесточённую рукопашную схватку.

Наши бойцы, жаждавшие доказать, что вчерашнее бегство было нелепой случайностью, обозленные гибелью своих товарищей и потерей командира, дрались отчаянно-смело, невзирая на смерть, смотрящую в лицо, и немцы сначала дрогнули, а потом побежали. В окопах они тоже задержаться не сумели, на волне успеха красноармейцы их вышибли оттуда, переколов штыками всех, кто не успел убежать. Кое-кто даже порывался захватить немецкие окопы, но Яков на авантюру не пошёл, тут же расставив по позициям подошедшую пулеметную роту, которой вскоре пришлось крепко потрудиться, отбивая атаки немцев. Но у них, по всему видно, особых резервов за спиной не оказалось, и в отбитых траншеях удалось закрепиться. Речницкий выполнил приказ, что дало возможность корпусному начальству отчитаться пусть о небольшой, но все-таки о победе, такой редкой в те дни.

— Да, товарищ командарм, — кричал в телефонную трубку командир корпуса, стараясь перекричать разрывы снарядов, которыми посыпали наше расположение немцы, обозленные неудачей, — знамя полка не утеряно. Мы не только восстановили положение, но и практически полностью уничтожили прорвавшуюся часть противника, трофеи подсчитываем, правда, пленных всего двое — наши ребята в штыковой удержу не знают, — с некоторой даже ноткой самодовольства закончил он свой доклад.

В штабе фронта кто-то достаточно разумный смекнул, что не годится только что прибывшую необстрелянную дивизию бросать на передовую, и 791 сд еще два месяца натаскивали в тылу. В свой первый бой она вступила только в июле.

Затем снова были бои, постепенный отход к Главному Кавказскому хребту, схватки на горных склонах, в долинах и ущельях. Со своим полком майор расстался — его перевели в штаб дивизии, начальником разведотдела. И вот теперь, прижав к горам, немцы рассекли дивизию на несколько частей, вышли в расположение штаба, и Яков Францевич с частью штабных работников вынужден был отступить по какой-то тропе, вившейся по склону ущелья, в высокогорье.

В хаосе камней и кустарника им удалось оторваться от преследования, но выхода из ущелья не было. Прорываться с боем? Это мощной ударной силе почти в полтора десятка человек, с одними пистолетами, да двумя ППШ, в дисках которых почти не оставалось патронов? Надо было найти какое-то место, где можно переждать, пока обстановка не переменится к лучшему.

9. Пещера

Пробираясь по крутым скалистым склонам в безуспешных поисках тропы, которая вывела бы их из этого тупика, они натолкнулись на пещеру, дававшую хотя бы укрытие от пронизывающего ветра. В сумерках, чтобы не выдавать лишний раз свое присутствие, натаскали в пещеру немало дров, — удалось обнаружить место, где некогда сошедшая с гор лавина сгребла в кучу множество остатков переломанных ею деревьев и кустарников. От отсутствия воды тоже страдать не приходилось — на крайний случай сгодился бы и снег, но в пещере вода лилась тоненькой струйкой с одной из стен.

Да, на везение жаловаться было грех — от немцев отбились, от погони оторвались, укрытие нашли, можно было согреться у костерка, обложенного камнями, излучавшими тепло... Одно было плохо — еды у штабных работников с собой не было. Считай — совсем. Несколько сухарей в карманах, полплитки шоколада да одна банка консервов в заплечном 'сидоре'. Продукты растянули на двое суток, но сколько еще предстояло дожидаться, когда немцев отгонят от входа в ущелье?

Первым не выдержал замполит дивизии, невысокий тучный человек, страдавший от диабета. Для него голод означал смерть гораздо более быструю и в тоже время более мучительную, чем для остальных. Примерно через неделю пребывания в пещере командиры утром обнаружили, что замполита с ними нет. На месте его ночевки белела записка:

'Я умираю. Чтобы смерть моя была не напрасной, я вскрыл себе вены и лег на морозе. Вы найдете меня рядом с выходом из пещеры. Если не будет другого выхода, воспользуйтесь моим телом. Это приказ — вы должны выжить и отомстить фашистам'.

Прошла еще неделя. Звуков боя от выхода из ущелья не доносилось ни разу, а это значило, что обстановка остается без перемен. Еще не началась третья неделя голодовки, как запертые в пещере командиры решились исполнить приказ замполита... Голодного человека в заснеженных горах холод убьет быстрее, чем голод. А если не станет сил поддерживать костер, то смерть наступит следующей же ночью.

Что терзало людей сильнее — голод, холод, или вынужденное людоедство — наверное, может сказать лишь тот, кто это испытал. Однако, в конце концов, иссяк и этот последний страшный источник пищи. Яков Францевич, собрав волю в кулак, из последних сил пробрался на горный склон и еще раз осмотрел выход из ущелья в бинокль. Никаких перемен. Там по-прежнему торчит немецкий опорный пункт. Но даже если бы они сейчас решились на самоубийственный прорыв, у них просто не хватит сил добраться до немецких позиций...

День проходил за днем. Голод полностью обессилил людей, сознание стало нечетким. Майору Речницкому, лежавшему рядом с затухающим очагом, уже не хотелось ничего. Ни есть, ни пить, ни мстить фашистам, ни подбросить дрова в костерок, чтобы не умереть от холода. Вдруг ему почудилось у входа в пещеру какое-то движение. Рука, повинуясь вбитому в подсознание навыку, чуть шевельнулась, в тщетной попытке дотянуться до оружия.

Рядом с лежащими командирами появился человек. Он был один. И облик, и одежда свидетельствовали о том, что это местный горец. Седобородый старик покачал головой, повернулся и покинул пещеру. Яков решил уж было, что все это привиделось ему в голодном бреду, как старик появился снова. Он подкинул дрова в костер и стал разогревать на огне какой-то котелок. Подогрев, начал поить содержимым командиров, одного за другим, не произнося при этом ни слова. На вкус это был какой-то горьковатый травяной отвар.

Старик еще несколько раз приходил со своим отваром, и совсем было отчаявшиеся люди не то, чтобы воспрянули духом, но все же, по крайней мере, неожиданно обнаружили в себе силы продержаться еще немного. Сколько прошло дней — они уже не считали, но вдруг пещера огласилась шумом людских голосов, и заполнилась множеством людей с оружием и в советской форме. На Северном Кавказе началось общее наступление наших войск, и старик-горец привел один из отрядов в пещеру. Отряд был невелик, тащить большую группу командиров на носилках по горным тропам для них было невозможно, и несколько дней бойцы провели в пещере, откармливая оголодавших горячим жидким супчиком — к счастью, нашелся среди них фельдшер, который сообразил, что сразу давать много грубой пищи после голодовки нельзя. Оказалось, что наступил уже конец ноября — затворничество в пещере длилось больше сорока дней!

Когда штабные работники смогли кое-как передвигаться самостоятельно, отряд двинулся на выход из ущелья. Там продолжались бои, немцы цеплялись за каждую позицию, и прорываться пришлось под минометным обстрелом. Здесь Яков Францевич поймал немецкий осколок, и угодил в госпиталь, откуда в первый раз за множество дней смог отправить письмо родным. И в довершение всего он обнаружил, что его совершенно перестала беспокоить язва, мучившая последние несколько лет.

10. Через перевал

А в Ташкенте тем временем уже успели получить извещение с горькими словами 'пропал без вести'. Общей мыслью Елизаветы Кондратьевны и ее дочери было: 'Хорошо, что Нины сейчас нет, и она не знает'. Больше месяца давила на сердце неизвестность, но в декабре пришло письмо из полевого госпиталя, написанное собственной рукой Якова, и они вздохнули с облегчением. Да, хорошо, что Нине не пришлось это пережить. Но ведь уже декабрь, и где же она?

Сбор хлопка медленно, но верно продвигался к завершению. В октябре вершины Кураминского хребта, вытянутой дугой нависавшего над долиной, оделись снеговыми шапками. Впрочем, высочайшая из них — Бобои Об — эту шапку не снимала все лето, да и некоторые из других трехтысячников, видневшихся далеко на северо-востоке, тоже все время щеголяли белыми островерхими шапочками.

В это же время с альпийских лугов стали возвращаться отары овец, сопровождаемые крупными, с маленькими ушами и короткими хвостами, собаками, передвигающимися легкой, стелющейся походкой. Держались они гордо, независимо, прямо-таки излучая уверенность в себе. Они сразу покорили сердце Нины, и девочка тут же поинтересовалась, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Это что за собаки? Никогда раньше не видела таких...

Первым отреагировал местный мальчишка. То ли он немного понимал по-русски (школа-то в кишлаке, как положено, имелась, и русскому языку там хоть как-то должны были учить), то ли просто догадался, но взглянул на приезжую девочку, как на дурочку. На лице его явственно читался вопрос: 'как же можно не знать таких простых вещей?'. Затем он недоуменно повел плечами и бросил:

— Саги чупони...

Нина не настолько хорошо разбиралась в тюркских наречиях, чтобы сразу уловить смысл таджикских слов, да еще и произнесенных не особенно внятным местным говором. Однако стоящий рядом старшеклассник Айдар сразу понял, о чем речь, и тут же перевел на узбекский:

— Чапан саг.

Это было уже понятней: 'собака чабана'. Айдар добавил, наполовину переходя на русский:

— Настоящий туркуз!

— Туркуз? — тут же, с явным недовольством в голосе переспросил мальчишка-таджик. — Чорчашма!

Айдар подумал несколько секунд, потом снова перевел таджикские слова, на этот раз прямиком на русский:

— Четырехглазый, значит.

И в самом деле, остановившаяся рядом с ними черная, с желтоватыми подпалинами собака, имела над глазами два таких же желтоватых пятнышка, из-за которых и получила свое прозвище.

Не прошло и двух недель, как Нина перезнакомилась со всеми местными собаками, благо, было их не так уж много — вместе с подросшими уже щенками десятка два на весь большой кишлак. Днем собаки лениво лежали на земле у дувалов или на окраине кишлака, и лишь к ночи перебирались во дворы, так что пообщаться с ними можно было свободно. Сначала помощники пастухов просто не обращали внимания на чужую девочку — гладить и обнимать себя позволяли, не проявляя никакой агрессии, но было такое впечатление, что воспринимают ее собаки как пустое место. Но вскоре Нину стали узнавать и признавать за свою: завидев издали, поворачивали голову в ее сторону, тыкались влажным носом в ее руку. Однако, в отличие от ранее знакомых девочке собак, в их поведении не появлялось и тени игривости.

Седьмого ноября школьники провели торжественное собрание, посвященное 25-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, и приняли обязательство завершить уборку хлопка к пятнадцатому ноября. К пятнадцатому, впрочем, не вышло, но семнадцатого хлопковая страда все же была завершена. Школьники, возвращаясь с поля, с удовлетворением взирали на огромные белые кучи хлопка, возвышавшиеся недалеко от кишлака. А ночью эти кучи запылали гигантскими кострами.

Тушить никто не пытался, да ведрами такой огонь и не залить. Наутро же ребята обнаружили, что их не выпускают из кишлака. Попытка послать одного из старшеклассников вниз, в Ферганскую долину, к ближайшему телефону, чтобы вызвать за школьниками машину, да заодно сообщить о пожаре, не удалась. Парня завернули обратно, дав разок-другой по шее, чтобы не трепыхался. На учительницу, пытавшуюся протестовать, просто смотрели, как на пустое место.

По кишлаку, впрочем, никто ходить не запрещал. Хочешь — ходи, только вниз по долине не пробуй соваться — побьют. Затем обнаружилось, что и кормить их тоже перестали. Правда, иногда сердобольные женщины притаскивали ребятишкам кое-что поесть, но этого хватало лишь на то, чтобы совсем не протянуть ноги. С неба полились холодные дожди, ночью стало совсем зябко, а обогреться в старой конюшне было нечем. Некоторые из ребят уже подхватили простуду и надсадно кашляли по ночам.

Уже под вечер Нина бесцельно бродила по кишлаку, не переставая думать о том, как же вырваться отсюда. Поскольку с пастушескими собаками, обитавшими во многих дворах, она давно перезнакомилась, то они даже не поднимали лай, когда девочка проходила мимо. Поэтому громкий шепот из-за дувала она смогла разобрать:

— Послушай! Эй! Русский девочка! — ломкий подростковый голосок шептал по-узбекски.

— Слушаю! — так же негромко ответила Нина, поворачиваясь на голос. Потом, сообразив, что обладатель голоса хочет остаться незамеченным, снова развернулась в сторону улицы и стала с возможно более беспечным видом глазеть по сторонам.

— Скажи своим, — быстро шептал подросток, — басмач никого вниз не пустит. Они на конях сторожат дорогу. Садами еще можно пробраться, а как пойдут хлопковые поля, там укрыться негде. Увидят, догонят, убьют.

— Это мы знаем, — ответила девочка.

— Через горы тоже не уйти, — продолжал шептать неизвестный доброжелатель. — В горы дорога, а потом тропа на перевал Чапанкуйды есть, но по этой тропе можно только летом на ту сторону хребта перебраться. Сейчас там все заметено, разве что теке (горные козлы) и архары (горные бараны) пройдут по кручам, и даже и сам хозяин гор — ирбиз (снежный барс, ирбис), не полезет в эти снега.

— А как же быть? — расстроилась Нина. Если уж и местный мальчишка ничего придумать не может...

— Скажи своим — через перевал Камчик надо пробираться. Слушай, я знаю, как на дорогу туда попасть. Идешь отсюда в горы. Дорога хороший, через два часа будет кишлак Алтынкан, не такой большой, как Чадак. Перед кишлаком налево широкая тропа пойдет — так на ту тропу не ходи! Дальше ходи, там слева в Чадаксай маленький ручей Джулайсай впадает. Вдоль ручья тропа есть, вот по ней иди! Еще часа через два опять налево от тропа совсем маленький тропка в гору пойдет, смотри, не пропусти! Вот как та тропка через гору перевалит, так и спустится к большой дорога, что на Камчик ведет. Поняла?

Нина кивнула, хотя подросток и не мог этого видеть, и быстро повторила все его объяснения.

— Хорошо! — обрадовался он, и добавил:

— Камчик сейчас тоже снегом засыпан, но если с гор большой снег не сойдет, то пройти можно. Там иногда и машины ходят. Волков в горах бояться не надо, они еще сытые, нападать не будут.

— Спасибо тебе! — воскликнула девочка, и побежала к своим.

Совет, собравшийся в конюшне, долго обсуждал сведения, принесенные Ниной.

— Надо идти! — таково было общее мнение.

— А кто пойдет-то? — задала главный вопрос одна из старшеклассниц.

— Я и пойду! — тут же вызвалась Нина.

— Нет, тут кого-нибудь покрепче надо выбрать, — засомневалась учительница.

— Нинка дело говорит, — вмешался кто-то из мальчишек. — Во-первых, она самая маленькая, и на нее местные внимания совсем не обращают. Если кто постарше пойдет — могут прицепиться, остановить. Во-вторых, она со всеми здешними собаками дружит. Я заметил — стоит кому из нас мимо домов пойти, эти псы сразу голос подают, а Нинка идет — они молчат! Если кто и сможет незаметно из кишлака выбраться, так это только она.

После долгих споров решение было принято. Для утепления ноги девочки обмотали тряпьем, в дополнение к ее собственной вязаной кофте один из школьников пожертвовал свой пиджак, и для пропитания в дороге выделили целых пол-лепешки. В путь Нина вышла не откладывая, той же ночью. Под ясным звездным небом — хорошо, что дождя нет! — она прошла по безлюдной центральной улице. И действительно, ни одна собака не сочла нужным ее облаять.

Дорога в гору, шедшая среди садов, становилась все круче. Прошел час, другой, и вот в ночной темноте, разгоняемой лишь бледным светом луны, показался кишлак. А вот и ручеек слева. Тропа вдоль него прихотливо виляла, то взбираясь на склон, то пересекая поток по камушкам. В темноте идти было очень сложно, и Нина очень боялась не разглядеть тропу, уходящую в гору. Однако вскоре наступил быстрый южный рассвет, и почти сразу же Нина обнаружила едва приметную тропку, поднимавшуюся от ручья по левому склону.

Подъем был очень крутой, идти стало тяжело, и не только из-за крутизны — на высоте стал дуть сильный пронизывающий ветер, от которого ее одежонка совсем не спасала. Однако отступать было нельзя, и девочка упорно карабкалась по скалам, подчас совсем теряя тропу из виду, а потом снова находя ее. Пожухлая трава, местами занесенная тонким слоем снега, и редкий арчевник, покрывавшие склоны, не мешали движению, и вот Нина уже на гребне высокого отрога горного хребта. Вниз было спускаться едва ли не труднее, чем подниматься. Точнее, не столько труднее, сколько опаснее — гораздо выше был риск сорваться и полететь кубарем по крутому склону, а то и ухнуть с отвесной скалы.

Прошел еще час, затем другой, и вот уже внизу стало можно различить нитку дороги Ташкент-Фергана, которая вела к перевалу Камчик. Это придало девочке силы, и она снова двинулась вперед. Спустившись на широкую пустынную дорогу, по которой три месяца назад автобус вез их в эти края, Нина, натолкнувшись на родничок, бивший среди камней, пристроилась отдохнуть на обочине неподалеку. Быстро умяв свои пол-лепешки и запив ледяной, ломящей зубы водой из родника, она собрала волю в кулак и двинулась дальше.

По широкой дороге, хотя местами и занесенной снегом, идти было проще, чем карабкаться по горам, но с каждым шагом на нее все больше наваливалась усталость. Чем выше она поднималась к перевалу, тем сильнее дул пронизывающий насквозь ветер, несущий с собой сухой, колючий снег. Час шел за часом, а вершины хребта, казалось, предательски отодвигались все дальше и дальше. Нина уже несколько раз присаживалась отдохнуть, но на холодных камнях долго не усидишь.

На горы стремительно опускались вечерние сумерки и скоро путь девочки пролегал в полной темноте. Снежные тучи заволокли небо, началась настоящая метель, холод пробирал до самых костей, а ноги уже не желали тащить продрогшее тело в гору. Но что это? Никак, перевал? Точно! Дать себе передышку на несколько минут, и вниз, вниз, в долину Ахангарана. Вниз ноги сами понесут!

Нина обессилено опустилась прямо в снег у дороги, не обращая внимания на холод, и через несколько минут забылась глубоким сном. Ветер начал наметать вокруг нее снежный холмик, но она уже ничего не замечала вокруг...

Очнулась Нина от боли — кто-то немилосердно растирал ей уши руками. Сознание понемногу прояснилось, и она увидела двух парней в красноармейских шинелях. Ей, можно сказать, неслыханно повезло. Надо же было такому случиться, что именно в это время возвращались из отпуска, проведенного в высокогорном кишлаке, два побратима — русский и таджик. Отпуска с фронта давали очень редко, обычно только по ранению, или в качестве награды. Но, так или иначе, эти двое шли пешком в том же направлении, что и Нина, намереваясь спуститься в долину и достичь железнодорожной станции в Ангрене. Подумаешь, всего-то шестьдесят километров! За день перевалить хребет, переночевать в каком-нибудь кишлаке внизу, а там и до Ангрена рукой подать, даже если не попадется попутная машина.

В долину красноармейцы по очереди несли ее на руках, и уже внизу, где было заметно теплее и не было снега, их, наконец, подобрал грузовик. На следующий день Нина была уже в Ташкенте.

Здесь, из-за непредвиденной задержки школьников на уборке хлопка, уже собирались поднимать тревогу, звонили в районный центр Пап в Ферганской долине, но там успокаивали, говори, что все в порядке, уборка вот-вот закончится и школьники вернутся. С появлением Нины все прояснилось, но тревога от этого, понятное дело, не стала меньше, а вспыхнула с новой силой.

Лицо, руки, ноги девочки оказались серьезно обморожены. Ох, как же это было больно! Долго держалась температура, и ко всему прочему в почках обнаружился воспалительный процесс, вызванный переохлаждением. Врачи, опасаясь развития гангрены, стали поговаривать об ампутации конечностей, но бабушка, не слушая никого, выходила девочку старым сибирским способом: прикладывая к пораженным местам распаренные отруби и чередуя эти припарки растиранием смесью льда с солью. Нина стоически терпела, и в результате постепенно краснота и воспаление стали спадать. Однако больные почки и крайне чувствительные к морозу уши достались Нине после этого приключения на всю жизнь.

Школьников из кишлака вывезли, басмачей судили, — несколько старшеклассников ездили выступать свидетелями на показательный процесс в Наманган. Жизнь возвращалась в свою колею.

Глава 4. Фронт и тыл

1. Золотые очки

Засуха 1943 года привела к сокращению норм выдачи хлеба иждивенцам и служащим, сам хлеб стал хуже качеством. Другие продукты все чаще или вовсе не выдавались, или заменялись чем-нибудь малоценным. Держаться становилось все труднее. Однако, не всем. По соседству с Коноваловыми обитала семья чиновника, занимавшего какой-то немалый пост в сфере снабжения. Вот эту семью тяготы войны, казалось, совсем не затронули. Единственный ребенок в этой семье — девочка, на два года младше Нины — ни в чем не знала отказа. Для трапезы ей выносили во двор специальные столик и стульчик, накрытые сверху марлевым балдахином — от мух. А девочка постоянно капризничала, и окрестные ребятишки, с подведенными от голода животами, могли наблюдать, как она то опрокинет в пыль двора чашку с молоком, то швырнет на землю паровые котлетки...

Нине подобное зрелище приходилось видеть регулярно, поскольку она подрабатывала мытьем полов в этом доме, принося домой за работу большую белую лепешку. И она просто никак не могла взять в толк, как же это можно разбрасываться едой. Когда, уже ближе к концу войны, главу этой семьи арестовали, никто из соседей не злорадствовал, но и сочувствия с их стороны тоже не было. А семья вскоре куда-то уехала из Ташкента.

Чтобы получать рабочую карточку и немного подкормить семью, бабушка еще в 1942 году вернулась к своей прежней работе — в трамвайное депо, занимаясь обучением молодых девчонок, пришедших на смену призванным на фронт вагоновожатым, и сама водила грузовой трамвай на ветке, проложенной к хлебозаводу. Число пассажирских маршрутов в городе сократилось, и среди других были разобраны рельсы на линии по улице Кафанова, чтобы использовать их для прокладки линий к складам Госрезерва.

Школа по-прежнему поддерживала своих учеников 'затирухой' из темной муки на горячее и небольшими пончиками. В качестве одного из очень чувствительных наказаний за неудовлетворительные отметки пончика могли и лишить. Однако ничто не могло помешать детям на переменах самозабвенно играть в войну. В ход широко шли импровизированные снаряды из газетной бумаги, в которую заворачивалась вездесущая ташкентская пыль. При ударе о землю такие снаряды 'взрывались', поднимая целое серое облако. Играли самозабвенно, то и дело опаздывая на уроки. По этому поводу школьные виршеплеты даже сочинили стихи, неумело переиначив текст недавно исполненной по радио песни 'Артиллеристы, Сталин дал приказ!':

Вот колокольчик звенит последний раз,

Уже сердито зовет учитель в класс!

Из сотен наших дневников

За слезы наших калдыков,

За наши пончики — огонь! Огонь!

(Калдык — остаток, отброс. Так называли по-узбекски оценку 'очень плохо', она же 'единица' или 'кол').

Осенью 1943 года на семью Коноваловых свалилась новая напасть — бабушка, оступившись на лестнице, получила перелом бедра. Сразу не стало рабочей карточки, а на Нину легли все заботы по дому. С продуктами становилось все хуже и хуже, поскольку из годных к обмену вещей практически все уже отправились на базар. Скрепя сердце, Нина отнесла на базар и подарок Корнея Чуковского — роскошную французскую куклу.

Старый узбек, которому приглянулась эта кукла, долго восхищенно цокал, разглядывая ее, и осторожно прикасаясь пальцами к кружевным оборочкам. Домой Нина, пыхтя и отдуваясь, притащила мешок риса килограмм на двадцать, и большую миску изюма. Но и это пополнение быстро растаяло.

Девочка нашла, однако, еще одно средство. У бабушки были очки, которые все называли золотыми. Пользоваться ими для шитья она уже перестала — глаза стали совсем подводить, и Нина, после долгих колебаний, решилась сходить с ними в Торгсин. Поскольку она совсем не была уверена в золотой природе этих очков, девочка с немалым страхом ожидала, как посмотрят в Торгсине на то, что очки могут оказаться совсем не золотыми. Подумают еще, что она хотела всех обмануть!

Приемщик в окошке, куда сдавали изделия из драгоценных металлов, капнул на дужку очков какой-то жидкостью, а Нина уже подалась к двери, в страхе, что ее сейчас уличат в обмане.

— Девочка, ты куда? — окликнул ее приемщик. — Вот, получи и распишись.

Очки и в самом деле оказались золотыми! Нина даже не смогла за один раз унести все то, что смогла закупить за сданное золото, и пришлось сделать две ходки, едва удерживая обеими руками свертки с продуктами. Увы, и этот источник был не вечным. Продукты быстро иссякли. И девочка решила устроиться на завод, чтобы самой получать рабочую карточку. За весну и лето она заметно вытянулась в росте, и, храбро приписав себе три года, сделалась работником завода 'Ташсельмаш'.

2. Завод

Основной продукцией этого завода были боеприпасы для реактивной артиллерии М-8 и М-13. Нину, после краткого инструктажа, поставили за токарно-винторезный станок, на котором вытачивались корпуса реактивных снарядов. Девочка старалась изо всех сил, и вскоре стала давать взрослую норму — а не каждому из подростков, вставшему за станок, удавалось до нее дотянуть. Постановлением СНК СССР от 18 октября 1942 года ? 1709 директорам предприятий было дано право выдавать рабочим, выполняющим и перевыполняющим нормы выработки, дополнительное горячее питание и производить отпуск продуктов сверх установленных норм за счет ресурсов своих подсобных хозяйств. Теперь, помимо рабочего пайка, она получала в заводской столовой жиденький овощной супчик, заправленный ложкой черного кунжутного масла, и серого цвета кусочек омлета из яичного порошка, размером со спичечный коробок. Все это она относила домой, маме и бабушке, каждый раз уверяя их, что она в столовой уже наелась.

Но ни мама, ни бабушка вполне справедливо не верили ей, и после долгих препирательств вынуждали сесть за обед с ними вместе. Нина изо всех сил старалась, сглатывая слюну, зачерпнуть из котелка как можно меньше, и отщипывала от омлета совсем крохотные кусочки.

День шел за днем, красивые синеватые спирали стружки (вид которых девочке очень нравился) все так же стачивались с заготовок, а Нина стала давать 110% нормы, затем 120%... Цеховым мастером был безногий инвалид, передвигавшийся по заводу на тележке с колесиками, отталкиваясь руками. Девочке он казался стариком, хотя ему вряд ли было больше сорока лет. Мастер, видя ее старания, и, главное, отметив тот факт, что девочка совершенно не допускает брака, сделал ей поистине царский подарок — победитовый резец. Уходя с завода домой, она сдавала резец мастеру, который сам затачивал его, а затем прятал в железный шкафчик под замок. Качество ее работы не осталось и без официального поощрения — она получила личное клеймо, что позволяло ей сдавать работу, минуя проверку ОТК, а это означало экономию времени. С личным клеймом и победитовым резцом Нина вскоре стала ухитряться выдавать две нормы, что давало ей право на вторую порцию в столовой.

Стоит ли говорить, что и эту порцию она тоже тащила домой, ухитряясь за обеденный перерыв сделать немалый конец от завода до улицы Кафанова и обратно. Главное, было не выскочить из маминых туфель — единственной прочной обуви, что у них осталась, — которые она надевала на специально связанные бабушкой толстенные шерстяные носки, что позволяло ходить в них и зимой. Правда, теперь ей приходилось скрывать от мамы и бабушки происхождение синяков на своем лице. Нередко во время работы Нину настигали голодные обмороки, и она с размаху падала на бетонный пол цеха с ящика, на котором стояла, чтобы дотянуться до станка. Ладно, пусть считают, что она опять ввязалась в какую-нибудь драку, лишь бы не отказывались от еды, которую она притаскивает с завода.

В обмороках был виноват не только голод, но и недосыпание. Помимо работы на заводе Нина ночами шила кукол из всяких остававшихся в доме обрезков, и продавала их на базаре в воскресные дни, когда изредка получала в качестве поощрения выходной. Игрушек во время войны было днем с огнем не найти, и люди, имевшие продукты на обмен, могли себе позволить купить тряпичную куклу для любимого ребенка. Впрочем, был еще денежный аттестат Якова Францевича, но той тысячи с небольшим рублей, которые по нему перечислялись, могло хватить разве что на две буханки хлеба. Однако практически все деньги приходилось тратить не на еду, а на лекарства, без которых Анна Алексеевна уже обходиться не могла.

А вскоре синяков на лице у Нины еще прибавилось, и уже не от голода или недосыпания.

3. Суворовцы

Девятнадцатого декабря 1943 года в Ташкенте было открыто Суворовское военное училище НКВД СССР. В Ташкентском СВУ должна была осуществляться подготовка преимущественно сыновей офицеров, генералов и вольнонаемных сотрудников войск и органов НКВД и НКГБ. Воспитанники училища снабжались по нормам довольствия боевых частей: борщ, белый хлеб, масло, вермишель, каши, натуральный сахар, а не сахарин...

Контингент в училищах собрался сложный. Кто-то за время войны привык к бесконтрольности, превратившись в самую настоящую шпану, кто-то имел привычку прятаться за авторитет родителей, иные, оторванные от привычного уклада жизни, испытавшие на себе все ужасы военного лихолетья, ожесточились. С дисциплиной в училищах было плохо, отчисления за недисциплинированность были обычным делом, но искоренить повадки 'вольницы' было непросто. Вот со стаей таких непростых ребятишек и пришлось столкнуться Нине.

Училище разместилось напротив Кафановского парка, на углу улиц Шевченко и Стрелковой — как раз мимо этого места нужно было пройти Нина, выходя с улицы Гоголя по пути с завода домой. Однажды зимой, когда она спешила донести котелки с супом до больных мамы и бабушки, на девочку, спрыгнув с забора училища, налетела стайка суворовцев в черных шинелях.

Что за дело? Вот идет девчонка, одна. Почему бы и не развлечься, не покуражиться над ней вдоволь, да не наподдать напоследок, посмотреть, как она всхлипывает, размазывая по лицу слезы и сопли?

Суворовцы поначалу опешили от неожиданного отпора — они не знали, что столкнулись с Гюрзой, дравшейся с небывалым ожесточением и совсем не характерным для девчонки умением. И все же явное численное превосходство сытых, откормленных ребят, многие из которых были заметно старше Нины, и тоже поднаторели в недетских драках, ставило ее в заведомо проигрышное положение. Но долго драться под самым забором училища воспитанники не решились, и Нина смогла продолжать свой путь, с фингалом под глазом и без супа, котелки с которым были безжалостно опрокинуты в снег.

Через несколько дней история повторилась. Идти в обход, делая здоровенный крюк, Нина не могла, — ей и так едва хватало времени обеденного перерыва, чтобы слетать домой и обратно на завод. Да и отступать она не привыкла. Поэтому в очередной раз она вышла с завода, прихватив с собой из ящика с браком немало металлических деталей. Дно головной части реактивного снаряда представляло собой диск с острыми гранями — и вот этими-то детальками девочка намеревалась отбиться от нападавших.

Снова наскочившие на нее суворовцы были встречены стальным градом — кому-то шинель смягчила удар, у кого-то кровь заливала рассеченное лицо, а кто-то схватился за глаз и завыл... Мальчишки в нерешительности остановились, а затем бросились наутек.

Вечером в доме Коноваловых появился воспитатель училища, средних лет майор с рукой на перевязи и с озабоченным хмурым лицом. Ему не составило большого труда установить, от кого его воспитанники понесли столь серьезный урон. Наличие в доме двух лежачих больных немного смутило его, но твердо спросил:

— Здесь ли проживает Нина Коновалова?

— Здесь, а в чем дело? — поинтересовалась Елизавета Кондратьевна.

— И где же она? — не отвечая на вопрос, снова спросил он.

— Так где же ей быть? На заводе, смена-то еще не кончилась, — пояснила бабушка.

— И что она там делает? — продолжал вопросы майор.

— Работает, за станком стоит, что еще там делать? Приписала себе три года, да и пошла на завод, чтобы нас вон кормить, — заговорила из своего угла Анна Алексеевна. — А ночами не спит, кукол шьет, на базаре продает за крохи, только чтобы нас подкормить.

— Так сколько же ей лет? — удивился офицер с рукой на перевязи.

— Одиннадцать.

Майор уже не мог скрыть смущения, что, однако, не помешало высказать все, что он думает, о хулиганском поступке Нины Коноваловой.

При виде самой Нины Коноваловой, вернувшейся с работы, когда на город уже опустилась ночная тьма, он смутился еще больше — видно, победителя своих юных воинов он представлял себе каким-то более грозным, что ли, — но его негодования это не остудило:

— Ты что же наделала, шпана бессовестная? — не скрывал майор своего гнева и беспокойства за подопечных. — Ребятишки тут без родителей, многие и вовсе сироты, а ты их калечить взялась! Одного чуть вовсе без глаза не оставила — еще неизвестно, будет ли глаз видеть!

— Ребятишки? Сироты? — девочка чуть не задохнулась от возмущения. — Да ваши ребятишки хуже фашистов!

— Ты говори, да не заговаривайся! — взвился воспитатель. — Сама безобразничаешь, а суворовцев фашистами лаешь?

— А кто же они еще, как не фашисты? — Нина глядела на майора не волчонком — волком. — У меня отец на фронте, мать ранена под Москвой, вставать не может, бабушка со сломанной ногой лежит, я им поесть с завода тащу, а эти гады каждый раз, как мимо идти, специально караулят, набрасываются и все на землю выливают! Фашисты и есть! — убежденно заключила она.

Майор потемнел лицом, с усилием подавил какое-то, готовое вырваться восклицание, затем откозырял, повернулся и вышел. На следующий день он появился снова и пригласил Нину с собой в училище.

Выстроив свой учебный взвод, он вышел перед воспитанниками вместе с девочкой. Многие начали переглядываться, но шептаться на глазах у воспитателя не решались. Некоторые из мальчишек были отмечены синяками, у двоих на лицах были марлевые наклейки, еще у одного была повязка на глазу.

— Что, узнаете эту девочку? — с нехорошим прищуром спросил майор. — И не стыдно вам, мужикам, было кодлой на одну девчонку нападать?

— Да-а, девчонка, — плаксиво протянул один из суворовцев, — вон, Мишке чуть глаз не выбила!

— Так, Приходько, а скажи-ка мне, зачем вы тут в училище оказались?

— Чтобы стать воинами Красной Армии! — бойко выпалил Приходько.

— Ну, а зачем же нужны воины Красной Армии? — допытывался воспитатель.

— Фашистов бить! — так же бойко ответил воспитанник.

— И только? А когда фашисты кончатся? — не отставал от него майор.

— Ну-у, тогда, вообще, — неуверенно промямлил паренек, но потом все-таки нашелся, — Родину защищать!

— Готовитесь, значит, Родину защищать... Так-так... А что же вы тогда, сволочи, выделываете? На своих руку поднимаете? Да выбираете, кто послабже? Сидите тут, задницу протираете на казенных харчах, на всем готовом, морду вон отъели, народ от себя отрывает и вам дает! Девчонка же эта своим горбом жратву зарабатывает, на заводе вкалывает, фронт снарядами обеспечивает. У нее, как и у вас, отец воюет, а дома мать раненая лежит! — майор рассвирепел и не собирался останавливаться. — А вы чем Родине помогаете? Еду у нее отнимая? Все, видеть вас больше не хочу! Буду ставить вопрос об отчислении. Такие, с позволения сказать, защитники, Родине не нужны! Разойдись!

Стычки с суворовцами быстро забылись за тягучими, однообразными заводскими буднями. От рассвета до заката — только синеватые спирали стружки, вьющейся из-под резца. И постоянное чувство голода. И сознание бессилия помочь маме и бабушке. И страдание в их глазах — не только от боли, но и от жалости к ней, здоровой, вынужденной тащить на себе двоих больных. Однажды, переворачивая на кровати бабушку, которая все еще сохраняла стать крупной, рослой сибирячки, Нина перенапряглась и почувствовала сильную боль внизу живота. Стараясь не показать виду, отлежалась, вроде отпустило — и опять потянулись чередой дни. Дом — работа, работа — дом... Накормить, обогреть, помыть...

А в феврале 1944 года, как обухом по голове, снова сообщение: 'пропал без вести'.

4. За Днепр!

Яков Францевич после госпиталя в свою дивизию не попал. Все должности уже заняты, так что превратился он волею судьбы в гвардейца — назначили его опять командиром стрелкового полка, но на этот раз уже в 202 гвардейской стрелковой дивизии. Воевала она там же, на Кавказе, прогрызая в кровопролитных боях упорную оборону немцев. Еще в госпитале майора Речницкого нашла первая награда — медаль 'За боевые заслуги', к которой он был представлен еще в сентябре. И не за успешные бои, — какие уж там были успехи во время всеобщего отступления! — а за умелую организацию сбора и использования трофейного оружия.

В наступлении ордена давали охотнее, тем более, что полк Речницкого свои задачи выполнял. Уже к июню ему вручили орден Красной Звезды за личное мужество, проявленное при отражении контратаки противника, а в августе на него пошло вверх представление на Красное Знамя — за умелый штурм одного из сильно укрепленных немцами населенных пунктов.

Тогда же, в начале августа, он покинул ряды гвардейцев и Северный Кавказ заодно. Его послали аж под Курск, где еще недавно шло ожесточенное сражение, прицепили по второй звезде на погоны, и назначили начальником штаба 411 стрелковой дивизии второго формирования (первая 411 сд сгинула в неудачных летних боях 1942 года под Харьковым). Бойцов немало дали обстрелянных, после госпиталей, некоторые сильно потрепанные части, отведенные на переформирование, влили в дивизию целиком, с техникой и имуществом тоже было получше, чем год назад, и уже к концу месяца дивизия вступила в бой. Наши войска рвались к Днепру.

Вермахт, стараясь зацепиться за эту водную преграду, дрался умело и упорно, демонстрируя, что хотя и получил по зубам под Курском, но зубы эти у него еще не выбиты, и кусаться он ими умеет очень больно. Взводы, роты, батальоны и полки редели...

Незадолго до решающего броска к Днепру дивизии подкинули жиденькое пополнение — пеструю команду из двух сотен человек. Выйдя взглянуть на вновь прибывших, Яков Францевич опытным взглядом почти сразу зацепил в не очень ровном строю несколько фигур, которые ему очень не понравились. Точнее, не они сами, а их присутствие здесь.

Поймите правильно — начштаба дивизии к интеллигентам относился очень хорошо, и уважал их за те знания и умения, которыми сам не обладал. Именно поэтому он каждый раз чертыхался, видя таких людей в пополнении, посланном на фронт:

— Чем они там, в тылу думают! — не раз повторял он. — Проку от этой братии на фронте никакого, одна возня с ними. Пусть уж они лучше в тылу свое дело делают, к которому они приучены, а нам тут и кто попроще сгодится. Больше толку будет!

Подойдя к шеренге бойцов, он остановился напротив молоденького, очень худого паренька с тонкой шеей и такими же по-женски тонкими и длинными пальцами:

— Кем на гражданке был?

— Учился в консерватории. По классу скрипки, — несмелым голосом отозвался тот, видя перед собой подполковника.

— А сюда как попал? — не слишком любезно продолжил расспросы начштаба.

— Добровольцем! — теперь в голосе парня прорезались нотки гордости.

Речницкий едва удержался, чтобы не сплюнуть и не выматериться от души. Повернувшись к своему заместителю, он бросил:

— В тыл! В какое хочешь подразделение, но только в тыл! Убьют же дурака в первом бою, как пить дать, а кто нам после войны на скрипочке играть будет?

Следующим, кто его заинтересовал, был типичный еврей средних лет (кто его знает, бывают ли типичные евреи, но в представлении многих такой образ 'типичного еврея' имеется).

— Кто таков, откуда?

— Из Ташкента, счетовод артели 'Красная синька', — с достоинством ответил тот, чуть подкартавливая.

— А-а, земляк! Это не та ли артель, что прямо за вокзалом? И у которой, как годовой отчет — так непременно пожар? — заинтересовался Речницкий.

— Все так, все так... — закивал счетовод. — Вот меня Узбпотребсоюз и направил к вам на усиление после очередного возгорания. Большого ума начальники! — промолвил он, торжественно воздев указательный палец к небу. — Меня так напутствовали: 'Хватит нам уже пожаров! Иди-ка ты на фронт, дорогой Моисей Львович. Отчеты, что ты рисуешь, там очень пригодятся. Попади такой в руки немцам — они от натуги лопнут, пытаясь разобрать, что к чему'.

По строю пошли смешки, и офицеры штаба тоже не удержались от улыбок.

— Ладно, — резюмировал подполковник, — этого в штаб, писарем. А что там в отчетности писать, это мы ему сами растолкуем.

Дивизия пошла на форсирование Днепра во втором эшелоне, и потери были не слишком велики — только от артобстрела и авианалетов. Но на самом плацдарме дивизию очень скоро сунули в самое пекло — закрывать брешь, образовавшуюся от немецкого контрудара. Противник пер напролом, стараясь раздавить войска, зацепившиеся за плацдарм, и сбросить их обратно в Днепр, понимая, что грозит в случае неудачи. Вал боя неумолимо накатывался на штабную землянку, наспех отрытую в сыпучем песчаном грунте. Блиндажом это сооружение назвать язык бы не повернулся.

Когда прямо перед расположением штаба показались танки, за которыми двигались редкие цепочки немецкой пехоты, офицеры принялись лихорадочно готовить связки из того небольшого запаса гранат, что был под рукой. Впрочем, откуда-то с фланга еще лупила какая-то дивизионка, и вскоре один из трех танков, шедших прямо на штаб, застыл посреди поля, а второй задымил чадным костром. Но третий продолжал упрямо ползти вперед.

— Товарищи командиры, — вдруг раздался голос штабного писаря (хотя наименование 'офицер' уже давно было официально введено в оборот), — я вам так скажу. Вот сижу я, бедный, но умный еврей, в штабе, ни одного фашиста еще не убил. А тут что же, нам всем, выходит, теперь погибать? Нет уж, я таки думаю, пусть лучше меня убьют, а вы хоть не такие умные и не евреи, зато хорошо умеете фашистов бить, я же видел.

С этими словами писарь схватил одну из приготовленных связок.

— Кидай под гусеницу, больше никак его не проймешь, — запоздало крикнул ему вслед один из офицеров. Немолодой еврей довольно ловко прополз вперед несколько метров, затаившись затем в воронке практически прямо на пути немецкого танка. От воронки до грохочущей и плюющейся пулеметным огнем бронированной машины осталось каких-то полтора шага, когда связка гранат рванула точно под гусеницей танка. Тот еще прокатился немного вперед, сматывая разорванную гусеницу, потом его повело в сторону, развернуло боком и он остановился.

Дважды плюнула огнем все еще живая дивизионка на фланге, и превратившийся в мишень вражеский танк вздрогнул от попадания и пустил сначала небольшую струйку дыма, которая быстро становилась все гуще и гуще. Двоих танкистов, выскочивших на броню, штабные скосили дружным огнем ППШ, и тут неожиданно сзади раздалось нестройное 'Ура!' и жиденькая цепочка наших бойцов побежала навстречу такой же жиденькой цепочке солдат в фельдграу, подошедших уже на полсотни шагов.

Когда бой закончился, и передовая сместилась метров на восемьсот вперед от штаба, подполковник Речницкий снял с себя орден Красной Звезды, и прикрепил на грудь писарю.

— Была бы звезда Героя, — не задумываясь, дал бы, — промолвил он, повернувшись к своим офицерам. — Это нам не впервой немецкие танки встречать, а кто бы представил, каково ему было под танк лезть?

В тот же дань представление на орден было подписано и пошло по инстанциям. Представление утвердили, а вот Яков Францевич получил выговор в личное дело и лишился ордена. К счастью, командование не стало следовать букве недавно изданного приказа НКО, вводившего драконовские меры наказания за самовольную передачу орденов: награждение с него не сняли, но и дубликат ордена он получить не мог, ибо иначе всплыла бы вся эта история. Впрочем, командир дивизии, благоволивший к своему начштаба, обещал, когда подвернется повод, снова представить его к Красному Знамени — и слово свое сдержал.

За сами бои на плацдарме подполковник Речницкий, впрочем, получил другую награду — учрежденный в 1942 году орден Кутузова 2-й степени.

История эта имела продолжение после войны. Уже в конце пятидесятых генерала Речницкого остановил на улице в Москве какой-то старый еврей, в котором Яков Францевич не сразу признал своего штабного писаря.

— Товарищ генерал! — умолял тот. — Ну, загляните к бедному еврею в гости, хотя бы на минутку! А то моя Сара отказывается верить, что орден я за геройство получил. Говорит, небось, в штабе по блату представление подмахнули. Никак не возьмет в толк, глупая женщина, что орден получить — это не квартиру в Москве! Неужто старый Мойша не соображает, на чем можно делать гешефт, а на чем таки нельзя? Ну, пожалуйста, что вам стоит!

Перед столь искренней просьбой генерал устоять не мог, и под хорошую выпивку поведал Саре о боевых делах ее мужа...

Но сейчас, в 1943 году, продолжалась война. С плацдарма наши войска снова пошли вперед, ломая немецкую оборону, и после Нового года, отразив попытку немецкого контрнаступления, пользовались относительным затишьем. А подполковник Речницкий, став теперь уже полковником, получил в начале февраля приказ убыть в распоряжение Управления кадров НКО СССР. О том, что он пропал без вести, Яков Францевич поначалу и не подозревал...

5. Санитарка

Хотя страшные слова — 'пропал без вести' — терзали сердце, надежда не оставляла никого в семье Коноваловых. Объявился же Яков Францевич после первого такого же сообщения? Но обстановка в доме все равно оставалась тяжелой. Нину больше всего беспокоило то, что перелом у бабушки никак не желал срастаться, а маму все сильнее и сильнее мучили боли. Постоянно нужны были лекарства, а достать их было почти невозможно. Выручала только тетя Оля, работавшая медсестрой в военно-санитарном поезде, но она появлялась в Ташкенте редко и на очень короткое время.

В конце концов, решение было найдено: весной 1944 года, когда тетя Оля появилась в Ташкенте на целых две недели, получив путевку в санаторий после осколочного ранения глаза, Нина по ее протекции устроилась санитаркой в окружной военный госпиталь. На заводе ее домашние проблемы знали, поэтому не стали возражать против перехода в госпиталь, хотя по военному времени могли бы и упереться. Новая работа была тяжелой, но Нина уже имела некоторый опыт ухода за лежачими больными, который ей пригодился. Главное, что служба в госпитале давала доступ к лекарствам, в которых так нуждалась мама.

Окружной военный госпиталь находился гораздо ближе к дому, чем завод 'Ташсельмаш'. Рядом с ним располагался рынок, который все так и называли — 'Госпитальный', и Свято-Успенский собор, где после 1943 года снова разрешили проводить службы.

Каждый, кому приходилось лежать в больнице, может себе немного представить труд санитарки. Вымыть пол в палатах и в коридоре, проветрить помещения, вынести судно за одним, другому — это судно подложить, сменить белье, помочь встать с кровати, или, наоборот, лечь... И так — всю смену. Однако военный госпиталь — это не простая больница. Когда приходит санитарный поезд и раненые идут потоком, наступает аврал для всего персонала. А когда, наконец, одни перевязаны и развезены по палатам, другие — отправлены на операционный стол, иные же — в морг, можно снова возвращаться к привычным обязанностям. Но трудно привыкнуть к палатам, наполненным стонущими от боли ранеными, к тому, что к этим стонам время от времени добавляется хрип умирающих.

Нина очень быстро завоевала симпатии бойцов, находящихся на излечении, своей безотказностью, готовностью всегда придти на помощь. Многие лежачие больные испытывают большие трудности с опорожнением кишечника — и тут без 'сестрички', как стали звать ее раненые, не обходилось.

— А, сестричка наша пришла! — улыбались бойцы, едва завидев ее в дверях палаты. — Помоги-ка, будь добра!

За такую безотказность раненые старались отблагодарить, в первую очередь не съеденными остатками своего обеда, что совсем не было лишним для растущей девочки. Это давало Нине повод, притаскивая домой полученные по карточкам продукты, уверять маму и бабушку, что она уже перекусила в госпитале:

— Со мной раненые едой делятся! — объясняла она. И это была правда, однако, не вся. На госпитальном пайке особо не отъешься, раненым самим хватало в обрез, и потому за безотказную помощь и редкостную доброжелательность с ней хотя и делились, но далеко не каждый день.

Та безотказная готовность помочь, которую девочка проявляла к раненым, объяснялась просто — она воспринимала их боль, как свою. Но такая способность к сочувствию имела и свою оборотную сторону. И пропавший без вести отец, и тяжело больные мама с бабушкой, и стонущие от боли раненые — все это Нина пропускала через свое сердце.

Санитаркам приход Нины тоже доставил немалое облегчение. Перевязочных средств вечно не хватало, и бинты после стерилизации использовались повторно. В том числе и те, которые снимали с ампутированных конечностей и с трупов. Подавляющее большинство санитарок шарахалось от этой работы, и только Нину нельзя было смутить ничем. Единственно, что ей досаждало, — трупной запах, который впитывался в тело и в одежду, особенно стойко держась в волосах, несмотря на горячий душ с мылом.

Девочка регулярно помогала медсестрам так же и с перевязками раненых. Не будучи обученной этому искусству, она закрепляла свои повязки при помощи бантиков, чем то и дело вызывала шутки и смех как самих раненых, так и медперсонала. Однако порицаний за такой нестандартный подход не последовало — наложенные ею повязки держались на удивление хорошо и при необходимости легко снимались.

Нина, хотя и была санитаркой, нередко привлекалась к участию в операциях. Дело в том, что у нее была редкая группа крови — сейчас эта группа обозначается как 0(I) — которую можно было переливать людям с любой другой группой. Когда требовалась экстренная операция, и не было времени возиться с определением группы крови оперируемого, либо не имелось консервированной крови нужной группы, Нину использовали как донора для прямого переливания крови.

За донорство полагалось усиленное питание. Надо ли говорить, что кроме горячего сладкого чая, который Нина выпивала там же, на месте, все причитающиеся ей продукты она старалась отнести домой, маме и бабушке? Правда, это не всегда удавалось. Когда старый хирург, Лев Арнольдович, замечал, что девочка откладывает свой донорский паек в сторону, он садился рядом с ней, и сердитым голосом, не допускающим возражений, прикрикивал на нее:

— А ну, все слопать, немедленно! Пока не проглотишь, никуда не отпущу!

Ничего не поделаешь — приходилось есть. И Нина ела, чувствуя, как она кусочек за кусочком отнимает у своих родных. Но даже и тут девочка, улучив момент, ухитрялась что-нибудь припрятать, делая вид, что все уже съедено. А дома снова приходилось выдерживать баталию. Мама с бабушкой ополчались на нее вдвоем, и, чтобы не расстраивать их окончательно, тоже приходилось съедать что-нибудь из принесенного с собой.

Работа в госпитале, домашнее хозяйство, уход за своими родными, изматывающие душу переживания — все это сказывалось на девочке не лучшим образом. Лев Арнольдович, видя состояние Нины, несколько раз подходил к ней со шприцем и говорил:

— Давай руку! Быстро, пока никто не видит! Витаминчики вколю...

Но уколы эти доставались ей не часто. Ведь девочку и так, вопреки всем правилам, снабжали редкими лекарствами, находившимися на строжайшем учете.

Госпиталь был хорошей школой для постижения человеческих характеров, проявлявших себя в тяжелейших условиях. Кто и как переносит боль, как раненые относятся друг к другу и к персоналу, как ведут себя врачи, медсестры, санитарки... Хуже всего, по наблюдениям Нины, переносили свои ранения летчики. Заходя в их палату, она тут же сталкивалась с бесконечными жалобами и стенаниями. Многие проклинали всех подряд — фашистов, судьбу, командование, врачей, родных и близких... Наверное, на многих этих молодых ребят действовал страх остаться без неба. Спуститься с небес на землю, утратить чувство полета, слияния с крылатой машиной, да превратиться из элиты вооруженных сил, каковой они себя считали, в обычного человека, к тому же еще и искалеченного — для многих это представлялось кошмарной перспективой.

Некоторые раненые впадали в полное уныние, полагая, что отныне станут обузой своим родным. Иногда не беспочвенно: не столь уж редки были и драмы, вызванные тем, что жены некоторых искалеченных воинов просто-напросто отказывались от них. После такого кое-кто из таких калек пытался покончить с собой, и одному из них это удалось — с колоссальным трудом добравшись до окна, он выбросился на улицу.

Однако было и другое. Как часто родные, приезжавшие в госпиталь, заливались слезами от счастья, что их любимый человек, пусть и искалеченный, жив, и, что греха таить, радовались тому, что ему больше уже не придется попасть под пули, бомбы и снаряды. Но особенно запомнился Нине поступок одной молоденькой санитарки, которая решилась расстаться с невинностью с таким же молоденьким пареньком, тяжело раненым. Он через несколько дней скончался, а санитарка родила от него сына, стоически перенося упреки родителей, и ни разу не пожалев о своем решении.

Работа в госпитале была нелегка для всех, особенно, как уже говорилось, в дни прихода санитарного поезда, но для хирургов его приход означал работу на износ. Несколько суток подряд, практически без сна, они не отходили от операционных столов. В короткие перерывы взбадривали себя крепчайшим чаем и папиросами — и снова брали в руки скальпель. Выйдет хирург, пошатываясь от усталости, из операционной, рухнет на стул или на продавленный диван, а ему тут же кто-нибудь из персонала, не занятого на операциях, сунет в зубы папиросу, поднесет зажженную спичку... Докурил, и снова к столу — оперировать. Один из хирургов во время операции покрылся испариной, побледнел, но, закусив губы, закончил дело, затем процедил сквозь стиснутые зубы окровавленными губами — 'зашивайте без меня' — и упал на пол.

— Лев Арнольдович! — вскрикнула операционная сестра, склоняясь над ним и щупая пульс. Потом медленно подняла руку к лицу и закусила сжатый кулачок. Пульса не было...

День шел за днем, месяц за месяцем, а известий о Якове Францевиче не приходило.

6. Новое назначение

На вокзале в Москве, куда, по вызову в наркомат, отправился Яков, стоило только сойти на перрон, как к нему подошел неплохо одетый человек в штатском, и, предъявив удостоверение, уточнил:

— Полковник Речницкий?

— Да, а в чем дело? — холодок беспокойства пробежал по спине. 'Неужели опять арест? Но почему? Нет, арест был бы обставлен иначе...'.

Вежливо, но не допускающим возражений тоном штатский проговорил:

— Прошу вас следовать за мной.

На привокзальной площади ожидала 'эмка', и после недолгой поездки, прошедшей в полном молчании, она остановилась у большого особняка, каких немало можно увидеть в старой Москве. 'Все-таки не Лубянка' — с некоторым, впрочем, не полным облегчением подумал Яков. Приключение-то еще не закончилось. Кивнув консьержу, сидевшему за входной дверью у столика с телефоном ('выправка военная, а одет по гражданке' — автоматически зафиксировал Речницкий), штатский провел полковника на второй этаж.

— Здравствуйте, полковник!

— Здравия желаю!

Хозяин кабинета... Хотя кабинетом-то это помещение вряд ли можно было назвать. Письменный стол тут имелся, но маленький, и притулившийся у стеночки, а сама комната скорее напоминала о жилой квартире, а не о казенном заведении. Так вот, хозяин этой квартиры, сверкнув золотым шитьем погон, сразу взял быка за рога:

— Времени у нас мало. Вам еще предстоит явиться в наркомат за предписанием, согласно которому вы зачисляетесь в кадры 1-й Польской армии в СССР и направляетесь на трехмесячные курсы польского языка...

— Но я неплохо знаю польский! — вставил Яков Францевич.

— Не перебивайте! — строго оборвал его генерал. — Не в этом дело... К вам проявила интерес агентура Лондонского правительства поляков. И это хорошо, потому что открывает для нас определенные возможности. Сумеем ли мы этими возможностями воспользоваться — во многом зависит от вас. Разумеется, на такую работу требуется добровольное согласие, — глянув на полковника со слегка ироничным прищуром, заключил хозяин не вполне обычной квартиры.

— Раз надо... — чуть дернул плечом Речницкий.

— Вот и хорошо, — обрадовался старший по званию. — Бумажки оформим после того, как вернетесь из наркомата, а сейчас должен предупредить: с этой минуты никаких контактов с сослуживцами, друзьями или родными. Учтите — для вашей семьи вы пока пропали без вести. Те, с кем нам предстоит сыграть игру, не должны напасть на ваш след раньше, чем нужно.

Яков Францевич поморщился:

— Без вести? Но это же лишает семью моего аттестата... — о том, какое впечатление подобная весть должна произвести на родных, он говорить не стал. Догадывался — бесполезно.

— Не беспокойтесь, о семье позаботятся, — бросил генерал.

Через три месяца, в начале мая, неподалеку от города Сумы, в районе формирования 1-й Польской армии в СССР, в марте сменившей свое наименование на '1-я армия Войска Польского', появился очередной откомандированный туда офицер, еще в форме Красной Армии. Полковника принял командующий армией, генерал дивизии Зигмунт Берлинг. Несмотря на хмурый, озабоченный вид, с вновь прибывшим офицером он заговорил довольно приветливо:

— Здравствуйте! Так вы и есть полковник Речницкий? Мне вас очень лестно отрекомендовали.

— Tak jest! Jestem gwardii pólkownik Jakub Recznicki! — довольно чисто ответил по-польски Яков.

На лице Берлинга расправились морщины:

— Я смотрю, вы неплохо говорите по-польски. Это важно для наших солдат. Тем более, что вам предстоит немедленно приступить к формированию 1-й штурмовой инженерно-саперной бригады. Приказ о вашем назначении я подпишу сегодня.

(Автор в курсе, что такого соединения в Войске Польском не было).

— Но... Я даже плохо представляю себе, что это такое — штурмовая бригада? — Яков не мог скрыть своего недоумения. — Конечно, я про них кое-что слышал, но даже взаимодействовать с ними не доводилось...

Зигмунт Берлинг рассмеялся:

— Вы думаете, в Войске Польском кто-то знает больше вас? — он картинно развел руками. — Это новый тип войск, который должен вести штурмовые действия в городах, действовать на острие атаки при штурме сильно укрепленных полос и все в таком же роде, — и после короткой паузы он добавил:

— У нас уже есть три инструктора из 5-й штурмовой инженерно-саперной бригады Красной армии. Еще нескольких офицеров и сержантов обещают прислать на днях. Есть наставление по действиям штурмовых групп — ну, с ним вы, должно быть, знакомы. Есть полторы тысячи человек личного состава. Вот из этого вам и надо смастерить что-то такое... сильно вредное для немцев.

7. Переправа

Прошло всего два с небольшим месяца и штурмовая инженерно-саперная бригада под командованием полковника Якуба Речницкего (будем теперь называть его так, на польский манер), с радостью покинув учебные лагеря, где всех нещадно гоняли до седьмого пота, уже форсировала Вислу в районе Варки. Немцы непрерывно контратаковали, бои шли с неослабевающим ожесточением, и никак не удавалось расширить плацдарм и соединиться с советскими войсками, прочно оседлавшими свой плацдарм у Магнушева. Впрочем, одной бригадой и не предполагалось решать эту задачу. Вот-вот должны были подойти подотставшие части польской армии, а до того надо было хотя бы просто продержаться.

(Опять оговорюсь: автору известен действительный ход боев на Магнушевском плацдарме).

Попытка подошедшей к переправе 1-й танковой бригады имени Героев Вестерплятте перебросить свои танки на западный берег потерпела неудачу — построенный советскими саперами деревянный мост был настолько сильно поврежден немецкими снарядами и близкими разрывами бомб, что не выдержал тяжести танков и развалился. Командир танкистов, генерал бригады Ян Межицан не знал, что ему сообщать полковнику Речницкому, люди которого гибли на плацдарме под все возрастающим давлением противника, подкрепленного танковыми частями. Подтянувшийся из тыла понтонный батальон всколыхнул было надежду. Но большие понтоны, способные выдержать вес танка, невозможно было подогнать к восточному берегу, изобиловавшему мелями — и в то же время глубокие промоины, перемежавшиеся с мелководьем, не давали возможности танкам преодолеть это пространство своим ходом.

Понтоны поменьше ценой многократных попыток все же удалось подвести к берегу и состыковать с большими понтонами в непрерывный мост. Первыми пошли легкие танки Т-70, но и под первым из них малый понтон быстро погрузился в воду, сел одним краем на мель, а другим накренился, уходя в промоину. Танк медленно, словно нехотя, сполз с понтона и по башню сел на дно...

Когда полковник Речницкий спустился с крутого западного берега к Висле, чтобы удостоверится, как идет переправа у танкистов, то он сначала не понял, что происходит. И лишь когда он подошел по понтонному мосту ближе к восточному берегу, уведенное потрясло его до глубины души. Сотни польских и советских солдат — пехотинцев, саперов, связистов, артиллеристов... — вместе со своими офицерами стояли кто по грудь, а кто и по горло в воде, и на своих руках и плечах держали понтоны, по которым легкие танки переправлялись через реку.

Вблизи ударили разрывы снарядов немецкой артиллерии, но никто не покинул своего места. В те недолгие секунды, когда наступал перерыв в обстреле, и когда стихал рев мотора очередного танка, идущего по переправе, можно было уловить отдаленный стук — это советский саперный батальон под покровом ночи спешно восстанавливал деревянный мост. Все понимали, что Т-34 по этим понтонам пройти не смогут.

Обстрел продолжался, но люди, стиснув зубы, стояли в речной воде, напрягая последние силы, чтобы принять на себя хотя бы часть тяжести переправляющихся танков. Осколки снарядов не щадили никого, и время от времени кто-нибудь из державших понтонный мост уходил под воду с головой — навсегда. А танки шли и шли, пока все четырнадцать Т-70 бригады не оказались на том берегу.

Эта ночь оставила глубокую зарубку в судьбе полковника Речницкого. Среди мокрых с ног до головы людей, выбиравшихся в предрассветных сумерках из Вислы, чтобы обогреться и обсушиться, его взгляд выхватил одну фигуру. Девушка-сержант с коричневыми петлицами полевой почты. И почему-то сразу возникло желание самому ее обсушить и обогреть.

— Як пенькна пани щен называ? — и откуда в нем всколыхнулась вдруг шляхетская галантность?

— Янка... — пробормотала она, обнимая себя за плечи и дрожа от холода, затем, разглядев погоны и орлов в петлицах, бросила руки по швам, выпрямилась и отчеканила, — Капрал Янина Лучак, пане пулковник!

— Якуб Речницки. Просто Якуб.

Что в ней было, в этой простой маёнтковой девице, даже перестарке, по крестьянским-то меркам (двадцать лет ей уж всяко исполнилось), кроме красивой фигуры, приятного лица, немного испуганного и в то же время чуть-чуть игривого взгляда, да роскошной гривы мокрых и спутанных каштановых волос? Наверное, больше и ничего. Но Якуб слишком истосковался по простому женскому теплу, и это чувство было настолько острым, что он уже не мог сейчас размышлять о чем-нибудь другом.

8. Варшава в огне

А совсем рядом горела Варшава... Но чтобы добраться туда, да еще и на излете большого и трудного наступления, сил уже не хватало. Контрудары гитлеровцев перемололи главную ударную силу фронта, пробивавшегося к восточному предместью Варшавы — Праге. А оставалось этой ударной силы — один полноценный танковый корпус. Теперь и того нет. Близок локоть, да не укусишь. Здесь, с Магнушевского плацдарма, до Варшавы тоже было всего километров шестьдесят, но пока противостоящие стороны изматывали друг друга во взаимных атаках и контратаках. Продвинуться на север, к столице, не получалось.

Граф Тадеуш Коморовский (генерал 'Бур'), отдавая приказ о восстании, несмотря на полученное в последний момент от своей разведки сообщение о танковых дивизиях немцев, выдвигающихся навстречу русским войскам, знал, что делал. Если восстание, несмотря на крайне слабые военные силы восставших, все же победит, то есть продержится до прихода русских, то им придется считаться с властью, установленной самими поляками в столице Польши. Или не считаться, но такое решение повлечет за собой значительный политический ущерб. Если же восстание провалится, это опять будет означать большое черное пятно на репутации Москвы, ибо она не помогла сражающимся полякам.

Генерал 'Бур' был не прочь получить от Красной Армии военную помощь, но лучше — косвенную. Пусть она бьется с немцами, бомбит их и обстреливает артиллерией, доставляет нам по воздуху оружие, боеприпасы и продовольствие, а вот в Варшаву ее пускать — зачем? Лучше уж русским остаться на том берегу Вислы. Поэтому в первый день восстания только на одном варшавском мосту произошла стычка отряда Армии Крайовой с немцами, не давшая результатов — да и то это была попытка поддержать пробивающуюся в Варшаву группу аковцев из Праги, где восстание было безнадежно задавлено в первые же часы. На захват остальных мостов вообще никого не посылали.

Бои были тяжелые. Энтузиазм поляков не мог перевесить налаженную военную машину немцев, и те медленно, но методично выдавливали повстанцев — дом за домом, квартал за кварталом. Повстанцы дрались с достойным уважения упорством и держались против этой военной машины уже почти полтора месяца, однако их положение становилось просто отчаянным. К этому моменту, 14 сентября, перегруппировавшись и подтянув резервы, Красная Армия все же заняла Прагу и вышла на берег Вислы у Варшавы. Именно в этот момент полковник Речницкий был назначен начальником оперативного отдела штаба 1-й армии Войска Польского, и ему тут же пришлось включиться в непосредственное обеспечение операций по помощи повстанцам.

Еще 13 сентября в Варшаве высадилась разведка 1-й дивизии Войска Польского. А переправу через Вислу начала 3-я пехотная дивизия под командованием полковника Станислава Галицкого. 15 сентября Зигмунт Берлинг приказал направить в Варшаву ее передовой отряд. Вслед за ним, по приказу командующего фронтом Рокоссовского, вечером 16 сентября 1944 года первые два батальона пехоты во главе с командиром 9-го полка полковником Евсеевым высадились на плацдарм в Чернякове. С этими батальонами переправился представитель Генштаба Красной Армии при Войске Польском генерал-майор Молотков.

— Обывателю пулковник, разрешите доложить?

— Да брось ты эти 'разрешите доложить'! — раздраженно брякнул Речницкий молодому поручнику. — Некогда разводить церемонии! Что там у тебя?

— Командир 2-й пехотной дивизии передает: попытка переправить разведку в северную часть Варшавы, в районе Жолибожа, сорвалась из-за сильного огневого противодействия немцев, — начальник оперативного отдела жестом отпустил поручника, принесшего это известие, и невесело задумался. Артиллерии и боеприпасов, чтобы надежно подавить немецкий огонь, не хватало, средства для постановки дымовой завесы были израсходованы при высадке десанта на Черняковский плацдарм...

С Черняковского плацдарма сведения тоже поступали неутешительные.

— Обывателю пулковник! — Речницкий поднял голову, оторвав взгляд от карты. Стоявший перед ним навытяжку щеголеватый поручник имел невеселый вид. — Командир 9-го полка передает: набережная свободна, но насквозь простреливается немцами, повстанцы отошли с нее вглубь кварталов. Наши пробились к ним на соединение, установили связь с группировками АК 'Радослава' и 'Крыски'. Но их мало, с оружием и боеприпасами очень плохо, а немцы жмут со всех сторон.

'Понятно, что жмут', — подумал Якуб, — 'соображают, чем дело пахнет. Но нам-то что делать? Танки и артиллерию перекинуть не на чем, холера ясна!'. Начальник оперативного отдела штаба 1-й армии выехал к берегу Вислы, чтобы попытаться на месте своими глазами оценить обстановку. После наблюдения за плацдармом и разговора с офицерами, вернувшимися с того берега, у него созрело решение, которое он готов был предложить начальнику штаба армии.

— Предлагаю, — докладывал он, вернувшись в штаб, — произвести высадку подкреплений силами 8-го и 7-го полков пехоты 3-й дивизии в районе моста Понятовского. Этим самым, в случае успеха, мы решаем сразу две задачи: во-первых, расширяем плацдарм и создаем предпосылки для прорыва к Центральной группировке повстанцев; во-вторых, лишаем немцев возможности вести обстрел мест высадки с руин моста Понятовского.

Однако попытки, перебросив подкрепления, расширить плацдарм, успеха не принесли. Переправлявшийся батальон 7-го полка, не рассчитав направление движения и скорость течения, оказался снесен к небольшой песчаной косе, где был зажат немцами и не смог присоединиться к основным силам.

— Командир 7-го пехотного полка передает: переправившийся батальон залег у самой воды, держат кромку берега едва полсотни шагов, немцы расстреливают их с кручи, как хотят. Связи с ними нет... — с виноватым видом сообщил молодой офицер.

Еще два батальона 8-го полка во главе с полковником Дубровским, высаженные 19 сентября у моста Понятовского, безуспешно пытались пробиться вдоль берега навстречу повстанческому батальону 'Чата 49', атакующему с Черняковского плацдарма. И тем, и другим пришлось отойти в исходное положение. Правда, полк сумел продвинуться немного вглубь Варшавы между аллеями 3-го Мая и улицей Червонего Крыжа в направлении аллей Ерузолимских, но предпринятые с трех сторон частями корпуса Бах-Зелевского атаки, поддержанные танковыми кулаками парашютно-танковой дивизии 'Герман Геринг', расчленили полк на части. Связь с 8-м полком была потеряна, а высланные для его эвакуации переправочные средства подобрали у берега очень немногих. Из двух батальонов вернулись в Прагу лишь десятки бойцов... Вскоре и Черняковский плацдарм, и без того простреливаемый насквозь, стал неумолимо сжиматься под ударами танковых батальонов дивизии 'Герман Геринг', печально знаменитой бригады Дирлевангера и других частей. Старший офицер на плацдарме, начальник штаба 9-го полка майор Латышонок (остальные или погибли, или вернулись в Прагу), сообщил, что от Центральной группы к ним пробился отряд повстанцев из батальона АК 'Зоська', потеряв при прорыве почти всех командиров. Повстанцы дрались отчаянно, но силы их таяли...

Тем временем бросок на тот берег сумели совершить части 2-й пехотной дивизии под командованием полковника Яна Роткевича. В ночь с 17 на 18 сентября 6-й полк пехоты высадился в Варшаве, в районе Жолибож, и, не сумев зацепиться за краешек Маримонтских высот у Потока (остатки старого русла Вислы), отбивал ожесточенные атаки кампфгруппы 25-й танковой дивизии вермахта, пытавшейся сбросить десант в реку. Здесь побережье было занято немцами, и ценой огромных потерь удалось отвоевать лишь небольшой пятачок, так что прямое тактическое взаимодействие с повстанцами наладить не удалось. Правда, ночью, пробираясь среди зарослей и развалин, специально посланным связным удалось выйти на контакт с командованием Жолибожской группы.

Однако давление на десант не ослабевало. Радистка отдельной роты связи 2-го полка артиллерии 2-й дивизии пехоты Ханна Шелевич вдруг услыхала в наушниках крик радиста с позывным 'Игла', который ушел на тот берег:

— Hanka, bijcie po nas! (Ханка, бейте по нам!) — ни позывного, ни кодовых слов...

— Дай координаты! — а в ответ только крик:

— Bij po nas! Bij po nas! (Бей по нам! Бей по нам!), — и радиостанция замолчала. 'Игла' подорвал рацию гранатой, а сам, тяжело раненый, упал в воду, но все же был подобран и переправлен на восточный берег.

— Обывателю пулковник... — Речницкий уже не ждал от новых донесений ничего хорошего. — Командир 2-й дивизии пехоты передает: сегодня, 21 сентября, в восемь часов утра 2-й батальон 6-го полка пехоты вызвал огонь на себя. Связь с ним после этого потеряна.

Снова начальник оперативного отдела стоит на берегу Вислы, у командного пункта 2-й дивизии пехоты, рядом с ее командиром. Полковник Роткевич в советском обмундировании, правда, с наскоро прикрепленными польскими знаками различия.

— Ян, — шепотом спрашивает Речницкий, — ты чего не по форме?

— Польский сейчас пытаются отстирать от грязи, — так же шепотом отвечает Роткевич, — когда КП накрыло минометным залпом, я был у самой воды, и на меня вывернуло целую кучу ила.

В грохот артиллерийских залпов и отдаленный треск пулеметных очередей врывается близкий стук — это солдаты 2-й дивизии спешно мастерят дополнительные лодки для переправы. Речницкий поднимает бинокль и вглядывается в противоположный берег. Вот от него пытается отчалить автомобиль-амфибия, и тут же над водой встает стена разрывов, совершенно скрыв от глаз происходящее. Роткевич, глядя на эту картину, в сердцах бросает по-русски польскому поручнику, возглавляющему команду, мастерящую лодки:

— Лейтенант, кончай работу! Вам эти лодки не понадобятся!

А на них смотрят недоуменные глаза польских солдат: как это — не понадобятся? Ведь там, за Вислой — истекающая кровью Варшава!

Якуб стискивает зубы. Все верно. В таких условиях переправа — это верная гибель для большей части десанта.

И Станислав Галицкий, и Ян Роткевич поставили перед штабом 1-й армии вопрос: если нет возможности переправить подкрепления, и, главное, тяжелое вооружение, прежде всего, для борьбы с танками противника ('сорокапятка' против новых немецких 'четверок' была почти бессильна), то не следует ли, во избежание напрасной гибели десантов, эвакуировать плацдармы?

Якуб Речницкий прекрасно понимал их положение, но помочь был не в силах: переправочных средств катастрофически не хватало, тем более, что часть понтонов и амфибий была потеряна под огнем, а тяжелую технику перебросить было вообще не на чем. 1-я штурмовая инженерно-сапёрная бригада 1-й армии Войска Польского, на формирование которой он положил столько сил, стояла в готовности к броску через Вислу. Но что она может сделать без средств усиления против танковой дивизии? Единственный крупный речной транспорт 'Байка', имевшийся в распоряжении 1-й армии, был пассажирским судном, и взять на борт тяжелую технику не мог.

В результате в ночь с 21 на 22 сентября был эвакуирован десант 2-й дивизии пехоты, а 23 сентября переправлен обратно и десант с Черняковского плацдарма. Эвакуация с варшавских плацдармов стоила больших жертв. Ее не удалось начать в назначенный срок, — 'химики' не успели пополнить израсходованные запасы средств для постановки дымовых завес, — а перенос на сутки увеличил и без того немалые потери.

Немцы настойчиво давили сопротивление, пробивали артиллерией бреши в стенах зданий, закидывали через эти бреши бойцов грантами, стараясь ворваться внутрь с криками 'Vorwarts!' и 'Смерть ляхам!' — это кричали служившиеся в СС украинские нацисты... И тогда командир минометной батареи, расстрелявшей все боеприпасы, подпоручник Янина Балщчак (бывшая первой из 700 курсантов по успеваемости на офицерских курсах под Рязанью) стала раз за разом поднимать своих бойцов в контратаки. Невысокая крепкая девушка с развевающимися светлыми волосами, она неудержимо шла вперед, и немцев удавалось отбросить на несколько десятков метров. Дважды раненая, она очнулась в немецком плену, но благодаря помощи подпольной санитарной службы АК сумела выжить и вернуться в строй.

Когда лодки все же подошли, многие из них накрыло артиллерийским огнем немцев у самого берега, а иные — на обратном пути к Праге. Вопрос о переправе остатков отрядов повстанцев с Чернякова повис в воздухе. Те, у кого уже не было воли сражаться, сдались; кто не хотел сдаваться, попытались небольшими группами пробиться через немецкие боевые порядки в центр, и некоторым это удалось.

На Жолибоже 2-й батальон 6-го полка, вызвавший огонь на себя, не погиб полностью, и многих его бойцов удалось снять с побережья и переправить на восточный берег. После завершения эвакуации 6-го полка 2-й дивизии пехоты, ее командир, Ян Роткевич, появился в штабе армии:

— Нами согласован с повстанцами план эвакуации всей Жолибожской группировки на восточный берег Вислы. Это две — две с половиной тысячи человек, может, немного больше. По моей прикидке, наших переправочных средств должно для этого хватить, — заявил полковник Роткевич.

— Да, — ответил Речницкий, — может и хватить, если мы отремонтируем все поврежденные амфибии и понтоны, которым удалось добраться до нашего берега.

— Когда? — лаконично спросил Роткевич.

— Нужно не менее пяти дней.

— Значит, двадцать восьмого?

— Скорее, двадцать девятого, — уточнил начальник оперативного отдела.

Граф Тадеуш Коморовский, узнав, что Жолибожская группировка намеревается уйти на восточный берег в ночь с 29 на 30 сентября, вступил в переговоры с немецким командованием, и затем 29 сентября в 19:40 передал категорический приказ: капитулировать перед немцами. Лишь двадцать восемь бойцов Армии Людовой под командованием Шанявского (псевдоним майора Яна Беньковского), презрев этот приказ, без особого труда пробились через позиции гитлеровцев к Висле и были переправлены в Прагу.

Почти 3700 бойцов Войска Польского остались в Варшаве навсегда. Столь героизированный неудачный штурм Монте-Кассино бригадами польской армии Андерса обошелся куда как меньшей кровью. После яростных, но безуспешных лобовых атак, в обход Монте-Кассино прорвалась марокканская дивизия французского корпуса генерала Жюэна. И лишь тогда поляки, двигаясь за отходящими немецкими арьегардами, смогли занять господствующие высоты. Когда утром 18 мая разведывательный дозор 12-го полка подолских улан вошел в аббатство, там оставалось 30 раненых немецких солдат. Поляки водрузили над руинами монастыря польский флаг как символ своей победы. Их потери составили 913 человек убитыми. Интересно, почему 'алые маки под Монте-Кассино' ценятся официальной Польшей выше, чем сражение за собственную столицу?

9. Цыганка

Осенью 1944 года Нина снова отправилась на уборку вместе со своими бывшими одноклассниками (ведь занятия она уже год, как не посещала), но на этот раз убирать предстояло не хлопок, а яблоки. Но все упиралось в вопрос — а как же оставить маму и бабушку одних? Проблема, однако, разрешилась сама собой: соседи, и раньше частенько помогавшие семье Коноваловых, вызвались на время отсутствия девочки взять все заботы на себя. Особенно выделялась своей добросердечностью татарка Рузигуль, работавшая уборщицей в горисполкоме, которую, впрочем, все звали просто Ритой. Она частенько заменяла Нину в кухонных заботах, и нередко можно было слышать, как она громко, через весь двор, кричит:

— Ни-и-на ! Иди сюда, бери пер — тарой (первое-второе) кушать, а то астынет!

В общем, девочка имела все основания положиться на своих соседей, и отправиться 'на яблоки'.

Работа шла от зари до зари, требуя притом немалой аккуратности: плоды надо было снимать только с деревьев, яблони не трясти, яблоки не ронять на землю, а, срывая, аккуратно укладывать в деревянные ящики. Хотя организована поездка была отнюдь не по желанию школьников, а в порядке общей мобилизации на уборочные работы, ехали охотно. Все знали: в кишлаке будет хорошая кормежка, да еще и оплата за уборку. На этот раз в качестве оплаты предлагались путевки в санаторий, где так же можно было подкормиться. Однако девочка от путевки в санаторий отказалась, предпочтя взять 'сухим пайком' — рисом и сухофруктами.

Несмотря на отсутствие возможности учиться, Нина связи со своей школой, с учителями и одноклассниками, не разрывала. Да и школа о ней не забывала. Когда подвернулась возможность поехать на уборку яблок, ее сразу оповестили — чем еще школа может помочь? А там хоть кормить будут получше. Подружки, зная, как нелегко ей приходится, нередко захаживали к Коноваловым домой, помогали по домашнему хозяйству. Учителя тоже за девочку переживали, но помочь могли, пожалуй, только морально. Учительница литературы пригласила Нину в драмкружок — и не ошиблась. Актерские способности Нины быстро нашли применение в школьной художественной самодеятельности. Ей по общему согласию доверили играть в поставленном учениками спектакле главную роль — Зои Космодемьянской.

Месяц шел за месяцем, а об отце все еще не было никаких известий. Да еще осенью 1944 года пропала без вести тетя Оля (вернувшаяся из немецкого плена только после окончания войны). Маме с бабушкой становилось все хуже. Да и девочка начинала сдавать — тяжелая работа, нервное напряжение и неполноценное питание, из которого она еще ухитрялась урвать что-то для своих родных, подтачивали ее силы. У Нины стали развиваться отеки, появилась бессонница, нарушился аппетит — первые признаки подступающей пеллагры. Еды, чтобы продержаться, ей, в общем, хватало. Но недостаток витаминов, мясных и молочных продуктов постепенно расшатывал молодой, быстро растущий организм.

Прошла зима, наступил цветущий апрель, а новостей об отце все не было и не было. Однажды, возвращаясь с работы, Нина заметила у Госпитального рынка изможденную пожилую цыганку с маленьким ребенком на руках, и, повинуясь какому-то безотчетному порыву, отдала ей свою пайку хлеба (покуситься на долю мамы и бабушки для нее было совершенно немыслимо). Цыганка понуро произнесла:

— Нечем мне тебя отблагодарить. Дай руку, хоть погадаю...

Подержав руку девочки в своих руках, она начала:

— Трудно тебе гадать будет. Родилась ты под двойной звездой, и потому две дороги жизни заслоняют друг друга. От тебя самой будет зависеть, на какую дорогу встать... — Цыганка внимательно посмотрела ей в глаза и после небольшой паузы добавила:

— Сразу могу сказать: тот, про кого думаешь, что он погиб — жив, и скоро вернется. А сама ты... Если переживешь этот год, будешь жить долго. Муж у тебя будет только один, и проживешь ты с ним до самого конца. Погибнете вместе, в последнем году этого века, от такого, что сейчас еще не выдумали.

(Надо сказать, что не сбылось только самое последнее предсказание. А остальные... Имея опыт в разгадывании людских чувств и понимании характеров, несложно было предположить. Впрочем, цыганка могла верить, что она действительно угадывает судьбу).

Нина неслась домой, как на крыльях.

— Папа жив! — с порога закричала она.

На вопрос о том, откуда эта новость, девочка рассказала о гадании старой цыганки. Мама и бабушка посмотрели на нее грустными глазами, и дружно промолчали.

16 апреля, в день рождения Нины, Анна Алексеевна и Елизавета Кондратьевна, превозмогая боль, и напрягая оставшиеся силы, встали с постелей, чтобы сфотографироваться вместе с дочерью и внучкой. Это была их последняя совместная фотография.

10. Последние бои

Для Якуба Речницкого зима 1945 года была насыщена событиями. После неудачных боев 1-й армии Войска Польского на Варшавских плацдармах вместо Зигмунта Берлинга был назначен новый командующий — бывший начальник штаба армии Владислав Корчиц. А перед решающим наступлением на польскую столицу его сменил Станислав Поплавский.

Начало операции начальник оперативного отдела штаба 1-й армии полковник Речницкий встречал со спокойной уверенностью: мощные фланговые группировки Красной Армии обеспечивали успех прорыва немецкой обороны, обходя Варшаву и вынуждая немцев отводить оттуда свои силы. Так и произошло: вскоре после начала наступления советских войск противник начал отвод своих частей, прикрываясь, однако, сильными арьергардами. Настало время и для польской армии.

2-й дивизии пехоты под командованием генерала бригады Роткевича предстояло форсировать Вислу севернее Варшавы. Накануне решающего броска разведка под командованием подпоручника Войцеха Ярузельского совершила вылазку на тот берег и захватила нескольких 'языков'. Докладывая в штаб армии о результатах этого рейда, Роткевич не преминул то ли похвалить, то ли обругать своего подпоручника:

— Вот ведь шельмец! Взял-таки пленных. Настоящий поляк. Ведет себя осторожно, если не сказать — трусовато, а как на людях — так безрассудный храбрец. По наглому ворвался прямо в окопы боевого охранения немцев, похватал 'языков' — и назад.

Утром 16 января 2-я дивизия начала форсирование Вислы, к счастью, покрывшейся к этому моменту довольно прочным льдом. С юга наносила удар 4-я дивизия пехоты генерала бригады Станислава Кеневича и кавалеристы полковника Радзивановича, с Магнушевского плацдарма их поддержал удар польских танковых соединений, а из Праги десантировались прямо в Варшаву части 6-й дивизии полковника Шейпака. Им пришлось труднее всего — немцы не желали оставлять Варшаву совсем без боя. Но дивизии, ворвавшиеся в Варшаву с севера и с юга, уже продвигались к центру города. После коротких, но ожесточенных схваток за главные узлы обороны гитлеровцев в городе, — Цитадель и Центральный вокзал, — над руинами польской столицы днем 17 января заполоскались на январском стылом ветру бело-красные флаги.

Прибыв в Варшаву, полковник Речницкий испытал гнетущее впечатление. С этим городом его ничто особо не связывало, но руины огромного города, специально разрушавшегося гитлеровцами после капитуляции повстанцев, заставили бы дрогнуть чье угодно сердце. В самом центре Варшавы лежали даже не руины, а огромное поле битого кирпича, усеянное некоторым количеством более крупных обломков разрушенных зданий.

— Что это? — спросил Якуб у проводника, одного из немногих чудом оставшихся в Варшаве жителей.

— То было гетто, пан пулковник. Швабы сожгли его и сровняли с землей еще в 1943 году, когда жиды повстали.

Это были несколько недель отчаянного, безнадежного сопротивления, организованного вопреки воле еврейской администрации гетто небольшими левыми подпольными группировками — социалистами, анархистами, коммунистами. Почти без оружия, с ничтожным числом людей, имевших военную подготовку, повстанцы, хорошо ориентируясь в запутанных лабиринтах старой застройки, ухитрялись наносить урон гитлеровцам. А вокруг жила своей прежней жизнью польская часть Варшавы. Армия Крайова наблюдала за происходящим 'с ружьем у ноги' — лишь один маленький отряд АК и группа боевиков только что организованного коммунистами Союза борьбы молодых оказали поддержку бойцам гетто. При этом кое-кто из националистов был не прочь помочь немцам выловить скрывающихся евреев. Когда восставшая Варшава сама воззвала к помощи, вспомнил ли кто-нибудь о безответных мольбах, доносившихся из пылающего гетто?

У повстанцев не было никаких шансов, но небольшое число обитателей гетто сумело все же вырваться за его пределы и скрыться. Да даже и смерть в бою была предпочтительнее покорной гибели в газовой камере.

Вслед за освобождением Варшавы после небольшого перерыва Войско Польское начало бои на Померанском вале. Прогрызать хорошо подготовленную оборону было непросто, и счетам жертвам рос очень быстро. Однако в марте полоса обороны немцев была прорвана и здесь. Сражения переместились на территорию Германии.

Немцы сопротивлялись упорно и умело. Во время налета люфтваффе бомба угодила совсем рядом с одним из штабных блиндажей, где находился в этот момент полковник Речницкий. Удар — и темнота...

Жолнеж из обозной команды, переждав налет в неглубоком окопчике, где он ежеминутно поминал Матку Боску Ченстоховску, убедившись в прекращении грохота разрывов, осмелел и вылез наружу, отряхивая с себя песок. Среди хаоса развороченной земли и обломков бревен ему бросились в глаза торчащие из-под завала до блеска начищенные ладные хромовые сапоги. Даже припорошенные землей, они смотрелись очень привлекательно.

'Ему сапоги уже ни к чему', — тут же решил обозник, — 'так негоже такой справной обувке пропадать. Мне как раз сгодятся'. И он решительно потянул сапог с ноги прежнего владельца. Тут до его слуха донесся слабый стон, идущий из-под завала.

'Никак живой?' — всполошился жолнеж. Вздохнув, — 'все же не по-христиански ближнего в беде бросать', — он оставил сапог в покое и, набрав воздуху в легкие, заорал:

— Люди! Эй, кто-нибудь, помогите! Пан офицер ранен!

Речницкий пришел в себя уже в госпитале. В одном ему точно повезло — разбирательство о пропаже штабных бумаг пронеслось мимо него, пока он валялся без сознания после контузии. По выходе из госпиталя он узнал, что ему присвоено звание генерала бригады, и он переведен во 2-ю армию Войска Польского начальником штаба.

Поначалу командующий армией генерал дивизии Кароль Сверчевский — жесткий, волевой командир, — вызвал у него симпатию. Но разочарование наступило очень быстро. Сверчевский не знал удержу в пьянке. Нет, Якуб и сам был не дурак выпить, но всегда контролировал себя, а многодневные загулы командующего во время боев вызывали у него тягостное недоумение. Несомненная личная храбрость командующего поворачивалась к Речницкому другой стороной — столь же безрассудным оказывался Сверчевский при принятии оперативных решений, частенько не желая считаться с реальной обстановкой.

После того, как командующий и его начальник штаба не раз и не два сцепились друг с другом по-крупному в присутствии других офицеров, командование Войска Польского сочло за благо развести их в стороны. В средине апреля Якуба перевели в организуемое Министерство национальной обороны начальником Управления боевой подготовки. В конце апреля, во время Берлинской операции, 2-я армия под командованием Сверчевского попала под контрудар немецких резервов, была рассечена на части, а некоторые ее соединения попали в окружение и понесли огромные потери.

Но этот успех вермахта на второстепенном направлении уже ничего не мог изменить. Падение Берлина и окончание войны были не за горами.

11. Беда

В семью Коноваловых май не принес радости. Нина с тревогой наблюдала, как последние силы оставляют ее бабушку. Воспалительный процесс, начавшийся в месте перелома, остановить не удавалось, и девочка догадывалась, к чему это может привести. В начале мая бабушке стало совсем плохо. Нина глядела в старчески подслеповатые сощуренные глаза на сморщенном лице, и сердце ныло от сознания собственного бессилия. 'Бабушка, милая... Почему я тебя не уберегла?!'.

А бабушка так же вглядывалась в широко распахнутые темные глаза своей внучки и безошибочно читала там все чувства, которые терзали девочку. 'Господи, и за что ты посылаешь внученьке моей такие страдания?'

Эх, чем бы хоть чуть-чуть поддержать бабушку? Нина вспомнила, как Елизавета Кондратьевна не раз говорила ей:

— Коли мне, внученька, совсем занеможется, завари мне крепкого чаю, и я воспряну.

Нина, выстояв обычную очередь, получила на себя две пайки хлеба (на день вперед было разрешено выдавать), и отправилась на базар за чаем. Внимательно осмотрев запечатанную пачку — вроде бы, фабричная упаковка не нарушена, девочка принюхалась. Да, пахнет чаем.

— Ты не сомневайся, дочка, — уверял ее продавец, — чай прямо со склада.

Расплатившись, Нина побежала домой. Надо было растопить печь, вскипятить чайник, и приготовить бабушке чай. Заливая три ложки чая кипятком, она почувствовала неладное — слишком уж медленно вода окрашивалась в какой-то тусклый бледно-бурый цвет. Нехорошее подозрение шевельнулось у нее в груди — чай спитой! Он сохраняет достаточный запах, чтобы его можно было принять за свежий, а уж умельцев подклеивать упаковку так, чтобы она не вызывала подозрений, за время войны развелось предостаточно.

Все еще цепляясь за надежду, что с чаем все в порядке, и ее подозрения лишь плод чрезмерного страха, она отнесла чашку с горячим напитком бабушке. Елизавета Кондратьевна изо всех старалась скрыть свои чувства, чтобы не разочаровывать любимую внучку, но Нина все равно поняла — дело плохо. На следующий день, пятого мая, бабушки не стало. Понимая, что против смерти лекарства нет, Нина все же постоянно корила себя за то, что не сумела скрасить последние часы существования бабушки хорошим крепким чаем, до которого та была большая охотница.

С похоронами помогали все соседи, и кое-кто из школьных учителей. Когда все траурные церемонии завершились, девочка отправилась в Свято-Успенский собор.

— Моя бабушка умерла, — просто сказала она старенькому настоятелю, — и велела после ее смерти отнести вам эту книгу.

Священник с трепетом принял из ее рук большущий фолиант с золотым обрезом, осторожно раскрыл, бережно переворачивая страницы Библии с цветными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой.

— Дитя мое, — разочарованно произнес он, — ты знаешь, насколько это ценная вещь? У меня не хватит средств, чтобы расплатиться.

Нина помотала головой:

— Бабушка сказала — просто отдать.

— Твою бабушку ведь зовут Елизавета Кондратьевна? — уточнил священник, похоже, помнивший всех своих прихожан.

— Да.

— Что же, тогда я буду ежедневно поминать рабу божью Елизавету в молитвах, и преемнику своему накажу, — промолвил старик.

После смерти бабушки Нина сама почувствовала, как уходят ее силы. Отеки стали сильнее, она уже с трудом передвигалась, и ее сил хватало лишь на то, чтобы ухаживать за своей мамой. Она помнила ликование и слезы окружающих, когда стало известно о Победе. Ее и саму радовала эта весть, но смерть бабушки, и неизвестность, в которой сгинул отец, делали радость Победы очень горькой.

Нина перестала ходить на работу в госпиталь. Там видели ее состояние, и к ней не было никаких претензий. Лишь время от времени ее вызывали на переливание крови, когда требовалось делать экстренные операции. Врачи прекрасно отдавали себе отчет в том, что они медленно убивают девчонку. Но на одной чаше весов лежала ее жизнь, а на другой — десятки спасенных жизней раненых. Да Нина и сама понимала это.

Девочка жила, словно в тумане. Развившаяся пеллагра постепенно брала свое. Аппетит исчез вовсе, и она с трудом могла заставить себя проглотить какую-нибудь еду, зная, что без этого ей просто не устоять на ногах. Лишь силой воли она продолжала есть, двигаться, ухаживать за матерью.

Очередной раз ее вызвали в госпиталь на переливание крови. Нужно было оперировать какого-то полковника ВВС, состояние которого осложнилось. Нину уложили на операционный стол рядом с раненым... Операция прошла успешно, но девочка не приходила в себя. Пульс не прощупывался. Закусив губы, хирург отправил новую жертву уже окончившейся войны в морг.

Нина пришла в себя от пронизывающего холода, и попыталась приподняться, чем вызвала дикий визг молодых девчонок-санитарок, нашедших себе в морге укромный уголок, чтобы на несколько минут оторваться от привычных забот и без помех попить чаю. На шум притопал пожилой и вечно пьяный сторож-инвалид, которого санитарки чуть не сбили с ног, вылетая из помещения морга.

— Ты что тут делаешь голая? — задал он довольно дурацкий вопрос девочке, которая уже пыталась встать на ноги.

— Х-холодно! — застучала она в ответ зубами.

Смилостившись, сторож поделился с ней старым медицинским халатом и даже помог выбраться из морга. Всполошившиеся врачи, чувствуя укоры совести за свою ошибку, едва не ставшую роковой, напоили Нину горячим сладким чаем с куском белого хлеба с маслом, вкололи что-то стимулирующее, заставили еще поесть, и положили отдыхать на диванчике, укрыв теплым одеялом. Вскоре принесли ее одежду, и девочка смогла отправиться домой, унося с собой остатки донорского пайка.

Дома же Нина отчаянно боролась за жизнь своей мамы. Уколы морфина, ампулы которого удавалось добыть в госпитале, приносили все меньше и меньше облегчения, и сильнейшие боли в позвоночнике буквально скручивали Анну. Делать массаж уже давно стало невозможно, потому что любое прикосновение вызывало у мамы приступы боли, от которой ей хотелось орать в голос. Женщина находила в себе силы не кричать, но когда морфин позволял ей на короткое время забыться, непроизвольно стонала во сне. Анна держалась каким-то чудом. Пожалуй, последний месяц она оставалось на этом свете только из-за жгучего желания не оставить в одиночестве свою дочь.

После ухода бабушки мама осталась для Нины единственным близким человеком, и терять ее было отчаянно страшно. Девочка практически не умела плакать, но теперь, бессонными ночами, пропитанными страданием, она иной раз не выдерживала, и, закусив губы, билась в беззвучных рыданиях.

Пятого июня, ровно через месяц после смерти бабушки, умерла Анна Алексеевна Коновалова.

А шестого июля 1945 года в Ташкент вернулся генерал Речницкий.

12. Возвращение домой

Генерал Якуб Речницкий испытывал злость и раздражение. Та игра, которой от него ожидал генерал, проводивший беседу в московском особняке, так и не начиналась. Нет, о кое-каких подозрительных контактах он исправно сообщал по связи. Но продолжения эти контакты пока не имели, и Якуб чувствовал нарастающий холодок, сквозивший в простых словах шифровок: 'Продолжайте наблюдение'.

Зол он был еще и потому, что разрешение на общение с семьей так и не было получено. А когда в январе 1945 года он задал этот вопрос в очередном донесении, ответ был лаконичен: 'Не засоряйте шифропереписку. В нужное время вас известят'. Но одновременно в сознание Речницкого изредка просачивалась предательская мыслишка, что, может быть, оно и к лучшему — Янина Лучак ждала от него ребенка и была уже на сносях. А вскоре после Победы прошли благополучные роды. Так что генерал почти без перерыва отмечал сразу два радостных события — ведь у него теперь появился сын, о котором он давно мечтал!

Вскоре после этого Речницкого вызвал к себе Главнокомандующий Войска Польского и Министр национальной обороны маршал Михал Жимерский (генерал 'Роля'). Разговор был несколько неожиданный.

— В ознаменование нашей Победы в Москве решено провести парад. Вы включены в число участников парада от Войска Польского и вам поручается в кратчайшие сроки продумать и обеспечить церемониальную сторону.

— Но какое отношение Управление боевой подготовки имеет к парадным церемониям? — недоумевал Якуб. — Да и не сталкивался я с этими церемониями никогда.

— Я сталкивался, — улыбнулся маршал. — Так что же, вы мне предлагаете этим заниматься? Ну-ну, не впадайте в замешательство! Будут вопросы — обращайтесь в любое время.

Вскоре Речницкий вылетел в Москву, и круговерть подготовки к параду захлестнула его. По какому образцу должны быть изготовлены парадные знамена? Каково должно быть построение парадного расчета Войска Польского и его место в парадных колоннах? Когда будет утвержден окончательный список участников парада — ведь без этого можно не успеть сшить на всех парадные мундиры, образцы которых тоже надо утвердить, потому что на данный момент в форме одежды царит некоторый разнобой...

Но вот, наконец, все хлопоты остались позади и 24 июня 1945 года колонна Войска Польского в составе сводного полка 1-го Белорусского фронта вышла на парад. Генерал бригады Якуб Речницкий во второй шеренге, вслед за Главнокомандующим Михалом Жимерским, начальником Главного штаба Владиславом Корчицем и его заместителем Яном Роткевичем, прошел церемониальным маршем по брусчатке Красной площади, лихо печатая шаг. А потом была вошедшая в историю дробь барабанов, под которую к подножию Мавзолея швыряли сотни штандартов разгромленных частей и соединений гитлеровцев. С хмурого неба моросил дождичек, но никого это не смущало — ни участников парада, ни москвичей, высыпавших на улицы.

Визит Якуба к своему второму начальству обернулся неожиданной стороной. После того, как было покончено с утомительной процедурой составления письменных отчетов, Речницкий снова поднял вопрос о разрешении связи с семьей. Генерал, имени которого Якуб так и не узнал (тот не счел нужным вообще хоть как-либо представляться), услышав этот вопрос, искренне удивился:

— Как, разве вам не передали? Давно уже можно! — и, видя неподдельное огорчение, если не сказать резче, на лице своего сотрудника, торопливо добавил:

— Вот что, оформляйте отпуск в Наркомате обороны и поезжайте сами к семье!

И вот, шестого июля 1945 года генерал-майор Речницкий прибыл в Ташкент. Первым делом он бросился к своему дому на улице Кафанова.

— Ну, здравствуйте! — крикнул он с порога. — Заждались?

Ответом ему было молчание. Лишь когда его глаза, после яркого июльского солнца, привыкли к полумраку комнаты, он разглядел лежащее на одной из кроватей неподвижное тело. Не помня себя, он бросился к постели, сразу узнав в изможденной девочке, лежавшей перед ним, свою повзрослевшую дочь.

— Нина... — прошептал он пересохшим от волнения голосом.

Девочка шевельнулась, веки ее дрогнули, глаза приоткрылись. 'Слава богу, жива!'.

Генералу не один раз приходилось за время своей фронтовой жизни сталкиваться с последствиями недоедания, и он сразу сообразил, в чем дело. Торопливо обняв и поцеловав дочку, он исчез, и Нина некоторое время недоумевала, не привиделось ли ей появление отца в мундире с генеральскими погонами в голодном бреду? Но меньше, чем через час отец вернулся в сопровождении пожилой медсестры из окружного военного госпиталя, которая сразу стала делать девочке какие-то уколы.

Последние несколько дней Нина почти не вставала с постели и ничего не ела. Совсем. Организм отказывался принимать пищу, и когда девочка, вопреки полному отсутствию аппетита, все же пыталась заставить себя съесть что-нибудь, ее начинало неудержимо рвать. Соседи ничем не могли помочь — ну что тут сделаешь, если даже от жиденького супчика сразу выворачивает обратно?

Сегодня же, после уколов, девочка чуть порозовела и вскоре задремала. Хлопотавшая вокруг нее медсестра, сухонькая седовласая женщина, убедившись, что девочка заснула, тут же переменилась в лице и фурией зашипела на генерала:

— Ты куда смотрел, поганец? Девчонку чуть до смерти не довел! Сам генеральский паек жрешь, кол тебе в глотку, а на семью почему не офромил?!

Яков посерел лицом, стиснул зубы и молчал.

— Молчишь? Сказать нечего? — медсестра разъярялась все сильнее. — Мы ей тут помогали, чем могли...

— Стой, стой! — воскликнул Речницкий. — Так она, что, у вас в госпитале работала?

— А ты и не знал? — едко глянула на него медсестра. Не отвечая на саркастический вопрос, Яков продолжал:

— Так у вас же там и паек госпитальный и лекарств до хрена! Как же вы ее до такого довели?

Женщина немного стушевалась и начала оправдываться:

— Еды-то ей хватало, пусть и не от пуза, но совсем голодной не была. Так ведь девчонке в ее возрасте расти надо, мясо, печенку, молоко, творог, яйца лопать. А где их возьмешь-то? Витамины у нас на строгом учете. Спасибо скажи, что для матери ей морфин ухитрялись списывать! Лев Арнольдович, пока жив был, царствие ему небесное, — и медсестра перекрестилась, — даже витамины ей колол. Его тронуть никто не посмел бы, хирург от бога...

— Не кричите на папу... — вдруг ворвался в перепалку тихий голосок.

Яков и медсестра дружно обернулись. Держась за стенку, недалеко от них стояла Нина.

— Папа не виноват... Вы же знаете... Он без вести пропал...

Медсестра прикусила язык, припомнив, что девочка рассказывала о своем отце. Она знала, что такое — 'пропал без вести'. В лучшем случае — мотается в беспамятстве по госпиталям, а документы где-то потерялись, а в худшем — либо погиб, либо к фашистам в плен попал. И не всегда можно понять, что страшнее. Пожилая женщина немного остыла и ласково проговорила:

— Ниночка, иди, приляг. Тебе вставать еще рано, — и продолжила, перейдя на деловой тон и обращаясь уже к Речницкому:

— Есть она пока не может. Так что надо ей будет глюкозу вводить. Но сразу много — опасно. В таких случаях положено капельницу ставить. В госпитале все койки заняты, так я уж лучше сюда капельницу притащу, ладно?

Видимо, Нина унаследовала от своих предков очень крепкий организм, и буквально через три дня уколы витаминов и капельница с глюкозой подняли ее на ноги. Ходит она могла еще не очень уверенно, но все же сумела сопроводить отца на кладбище. Увидав могильный холмик, под которым покоилась Анна, он упал на него, обхватил руками и долго и безутешно рыдал.

В конце концов, генерал поднялся, вытер носовым платком покрасневшие глаза и, уже на выходе с кладбища, вдруг решительным голосом заявил:

— Нина, мы едем с тобой в Москву. И первым делом тебе надо купить приличное платье. В этом там появляться не годится.

Купить платье? В Ташкенте это было не такое простое дело, но, видимо, генеральские погоны кое-что значили, и вскоре Нина, впервые за столько лет надевшая обновку, показавшуюся ей необычайно красивой, устраивалась в купе поезда, следующего из Ташкента в столицу СССР.

В пути их сопровождала все та же медсестра, поскольку девочка все еще держалась только на уколах, будучи не в состоянии принимать пищу. Большую часть времени Нина лежала, лишь изредка вставая по настоянию отца и поддерживающей его в этом медсестры. Дни пробегали, как телеграфные столбы за окном вагона, и долго ли, коротко ли, но поезд прибыл в Москву.

Такси доставило их с отцом в гостиницу Центрального дома Красной Армии (ЦДКА). Нина впервые останавливалась в таких роскошных апартаментах. Пожалуй, все, с чем она могла их сравнить, это был интерьер дворца великого князя Николая Константиновича Романова, где размещался Ташкентский Дом пионеров. Нина начала потихоньку гулять в парке ЦДКА, пока отец отправлялся куда-то по своим служебным делам. Иногда они прохаживались в парке или сидели на лавочке вдвоем, и Яков расспрашивал дочку о ее ташкентской жизни, проведенной вдали от него.

Но вот в один прекрасный день Яков появился в гостинице чем-то необычайно взволнованный. Пристально посмотрев на Нину, он молчал несколько мгновений, как будто собираясь с духом, а потом выпалил:

— Собирайся! Мы едем в Кремль!

Глава 5. За кордоном

1. Москва. Кремль

У подъезда ЦДКА генерала Речницкого и его дочь ожидала большая черная машина. Не более, чем получасовая поездка по Москве, и Нине через окно машины открылся вид на Кремль и Красную площадь — десятки раз виденные на фотографиях и в кинохронике, теперь они произвели гораздо более внушительное впечатление. Они были настоящими. Синее небо с белыми облачками, ряды зеленых елей у кремлевской стены, ступенчатая конструкция Мавзолея с буквами 'ЛЕНИН' на фасаде, соразмерность архитектурных форм и гармония цвета — все это крепко врезалось в память, несмотря на болезненное состояние Нины.

В машине девочку стало мутить, она все еще плохо держалась на ногах и перед глазами у нее все покачивалось. Поэтому путь по Кремлю, — то по широким, то по более узким мраморным лестницам, а затем по коридору с серыми стенами показался ей очень долгим и утомительным. Ступая по пушистой малиновой ковровой дорожке, они прошли в двери, за которыми оказалось помещение без окон. Сидевший там за письменным столом коренастый человек с лысым черепом, не вставая из-за стола, уточнил:

— Генерал-майор Речницкий, Яков Францевич?

— Так точно, — Нине стало заметно, что ее всегда выдержанный, хладнокровный отец волнуется.

— Вы пришли на пять минут раньше. Подождите, товарищ Сталин вас сейчас примет, — и он кивнул на черный кожаный диван у стены.

'Сталин? Она увидит самого Сталина? Он здесь, прямо за этой массивной дверью?' Других мыслей у девочки в голове не было — ей вообще было тяжело размышлять. Она совершенно не представляла, ни зачем они идут сюда, ни что их тут ожидает, да и не задумывалась над этим. Отец ее тоже ни о чем не предупреждал и лишь негромко бросил, когда они уже выходили из машины:

— Сейчас решится наша судьба.

Когда отец распахнул дверь и они вошли внутрь, девочку прежде всего поразило то, что Сталин не похож на те свои портреты, которые ей доводилось видеть и в газетах, и на стенах учреждений, да и в ее собственной родной школе. Странно, и усы, и зачесанные назад волосы, и серый военный китель — все было на месте. Но впечатления величественности, приподнимающей его над всеми прочими людьми, живой Сталин не производил. Девочке представлялось, что он должен быть большим, статным и вообще... А тут оказался совсем обычный человек небольшого роста, со следами оспин на лице. Но почти сразу она ощутила наличие силы, исходящей от этого совсем обычного человека

Прием начался немного неожиданно для Нины, да, пожалуй, и для ее отца тоже. Сталин, сурово взглянув исподлобья, с явным неудовольствием спросил генерала, тяжело роняя слова:

— Ты зачем сюда явился?

Такое начало не предвещало ничего хорошего. Речницкий стоял ни жив, не мертв, судорожно стискивая руку Нины с такой силой, что она даже испугалась — а вдруг сломает? Многие боевые командиры немалых рангов, прошедшие огонь, воду, да и медные трубы, оказавшись лицом к лицу со своим Верховным Главнокомандующим, при таком обороте запросто могли бы растеряться. Якову было страшно, что не удивительно — удивительно было бы как раз обратное, — но голос его был тверд:

— Я готов служить только в том случае, если с этого момента моя дочь постоянно будет со мной.

Иосифу Виссарионовичу, пусть и не очень часто, но приходилось сталкиваться с людьми, которые осмеливались ему возражать, и иной раз достаточно упорно отстаивали свою точку зрения. Но чтобы ему не только возражали, но и начинали с ним, попросту говоря, торговаться? Сталин тут же вспыхнул:

— Какие еще могут быть условия?! Вам Родина приказывает!..

Однако и здесь генерал-майор Речницкий сумел удивить генералиссимуса, председателя Совета Народных комиссаров СССР и секретаря ЦК ВКП(б) товарища Сталина. Яков залепил, как сейчас политкорректно выразились бы, ненормативной лексикой:

— А ...(пропущено цензурой)... хотел я вашу Родину. Где была Родина, когда моя семья умирала от голода и без медицинской помощи? А мне регулярно сообщали, что с семьей все в порядке! Короче, либо мы будем служить вместе, либо расстреливайте меня вместе с ней!

Но с замиранием сердца предугадываемый Речницким ответ — 'Надо будет — расстреляем' — так и не сорвался с уст генералиссимуса.

Сталин, выслушав тираду Якова, слегка усмехнулся, снял телефонную трубку и кого-то вызвал. Иосиф Виссарионович сам был не трус, и, говорят, иногда, под настроение, любил проявления безрассудной смелости. А вот увидев наглость, проявленную не по делу, становился беспощадным...

Когда в кабинет вошел вызванный человек, — рослый офицер с майорскими погонами, — Сталин отдал ему приказ:

— Разберитесь, что там случилось с семьей генерала Речницкого, и немедленно доложите, кто виноват! — Затем и секретаря ЦК покинула обычная его выдержка, и он добавил несколько крепких слов на великом и могучем русском языке. А Нина едва понимала, зачем отец матерился на Сталина, и зачем теперь Сталин начал материться (с прорезавшимся вдруг заметным грузинским акцентом) на вызванного майора.

Затем Нина с отцом сидела некоторое время в приемной на диване. Майор, переговорив несколько раз с кем-то по телефону, принес им чай с лимоном. Лимон Нина видела первый раз в жизни — тогда их в Средней Азии еще не выращивали, и они в Ташкенте были деликатесом, весьма редко появлявшимся на столах, и, разумеется, далеко не у всех. Запах был очень привлекательным, но она побоялась пить чай, сделав осторожно лишь один маленький глоточек, не в силах сдержать любопытство. Чувствуя постоянно ее преследующую тошноту, девочка опасалась, что ее вырвет прямо на расстеленные вокруг ковры.

Затем снова было долгое путешествие по лестницам и коридорам, и они с отцом вновь оказались в большой черной машине. Но повез их лимузин не в ЦДКА, как надеялась Нина, а куда-то совсем недалеко от Кремля. Эта поездка почти не запомнилась: усталость наваливалась все сильней и сильней, и девочка думала только о том, чтобы продержаться на ногах. Опять был какой-то кабинет — куда меньше сталинского — и Яков беседовал с человеком в мундире, кажется, тоже с генеральскими погонами. О чем? Слова пролетали мимо, не откладываясь в сознании. Запомнилась лишь одна фраза отца:

— Знакомься, Нина. Это Иван Иваныч, мой начальник. А теперь, получается, — и твой.

На следующий день с утра за Ниной пришла машина — правда, на этот раз обычная 'эмка'. Отец еще с вечера объяснил ей, что теперь ей предстоит учеба:

— Будешь учиться воевать.

— Папа, но ведь война уже кончилась? — удивилась девочка.

— Война кончилась, а военная служба осталась, — ответил Яков, — и чтобы служить рядом со мной, надо по-настоящему этой наукой овладеть. Поняла? — девочка кивнула, и Речницкий добавил:

— Жить пока, месяца три, будешь, как в интернате. Со мной видеться не удастся. И запомни: ни о чем не расспрашивай. Все, что надо, тебе скажут. А лишнее знать — ни к чему.

2. Дядя Паша и 'дядя Вася'

Снова машина везет Нину по Москве, и останавливается перед большим красивым особняком. Сопровождающий, ни слова не говоря, ведет Нину к подъезду. За дверью — дежурный в штатском. Посмотрев бумаги, предъявленные сопровождающим, дежурный указывает на рядом расположенную дверь. За дверью оказываются ступеньки, ведущие вниз...

Первым делом худенькую девчонку решили отвести в столовую, покормить. Но не успела Нина даже притронуться к еде, как от одного запаха пищи ее вырвало. После того, как она прополоскала рот под краном, сопровождающий повел ее в другое место — большое помещение, больше всего напомнившее ей физкультурный зал в школе. Подведя Нину к здоровенному гориллоподобному мужику в тренировочном костюме, сопровождающий произнес:

— Вот, дядя Паша, привел тебе новую курсантку, — и, повернувшись к Нине:

— Это Павел Сергеевич, твой инструктор по рукопашному бою. Так к нему впредь и обращайся — 'товарищ инструктор'.

Дядя Паша внимательно разглядывал стоящую перед ним изможденную тринадцатилетнюю пигалицу с косичками, и вдруг по его щекам потекли слезы. Девочка посмотрела на него с удивлением, а он пробормотал:

— Неужели Родине уже совсем некого призвать, что нам присылают таких детей?

— Это приказ, — жестко ответил сопровождающий. — Причем такой приказ, что даже наш, — он показал пальцем в потолок, — не может его отменить.

Оставшись с девчонкой один на один, инструктор вздохнул и со скептическим выражением на лице протянул ей под нос свой здоровенный кулачище:

— Ну, и что ты с этим сможешь сделать?

Нина стояла, едва держась на ногах, перед глазами все качалось и расплывалось. Понимая, что и вправду сделать она ничего не сможет, Нина почувствовала такую ярость на свою проклятую слабость, что от злости резко дернула головой и вцепилась инструктору в запястье зубами. Гюрза она или не Гюрза, в конце концов?

— О! — воскликнул дядя Паша, отдергивая руку, — так ты еще и кусаться можешь! Ладно, мы будем с тобой работать! — и он осторожно потрепал девочку по плечу. — Да, это... забудь ты про 'товарища инструктора'. Для тебя я — дядя Паша.

Хотя к попытке укусить его за руку инструктор отнесся вполне благосклонно, впоследствии, тем не менее, он неоднократно досадовал на то, что укус этот медленно заживает и мешает работать. Разумеется, о том, чтобы немедленно приступить к занятиям, не могло быть и речи. Того, что дядя Паша видел своими глазами, было ему достаточно, чтобы сделать такой вывод.

Сначала Нину несколько дней подлечивали в госпитале, а затем для нее наступил период интенсивных тренировок, занятий радиоделом, стрельбой, польским языком. Одновременно она продолжала проходить курс лечения. Дядя Паша каждый день прихватывал с собой какую-нибудь конфету или печенье и пытался угостить ими свою малолетнюю курсантку:

— Ниночка, смотри, какую я тебе конфетку принес. Настоящая 'Белочка'!

— Дядя Паша... Я на еду смотреть не могу... На любую... Правда!

Нине бывало очень жалко своего инструктора, когда, после очередного ее отказа, у него на лице проступало неподдельное огорчение. Однако она действительно испытывала тогда стойкое отвращение к любой пище, и лишь какое-то время спустя это отвращение немного ослабло, но еще долго не исчезало.

Стрелковая подготовка началась с того, что инструктор показал Нине как разобрать и собрать пистолет:

— Запомнила?

Нина кивнула.

— Теперь давай сама.

После того, как она с первого раза проделала необходимые манипуляции самостоятельно, инструктор скупо бросил:

— Хорошо. А сейчас смотри, как надо чистить пистолет.

Пока инструктор по стрелковой подготовке орудовал шомполом, ветошью, масленкой, он продолжал наставлять курсантку:

— Чистить свое оружие надо регулярно. После каждой стрельбы — в обязательном порядке. Будешь за оружием ухаживать — оно тебя не подведет. Не будешь ухаживать — может предать в решительной момент. А от этого твоя жизнь будет зависеть!..

После небольшой паузы, закончив с чисткой, инструктор показал, как протирать оружие насухо, опять сопровождая свои действия комментариями:

— Насухо протирать не забывай. Чем лучше протрешь, тем меньше к пистолету пыль и грязь липнуть будут, тем надежнее он будет работать...

Когда Нина освоила и эту науку, тренер решил, что можно приступать к стрельбе. Однако Нина, совсем еще не оправившаяся от последствий тяжелого недоедания, запросила передышку:

— Я устала очень. У меня руки будут дрожать, — предупредила она.

Тренер бросил на нее внимательный взгляд и покладисто промолвил:

— Ладно. Тогда пошли, чаю пока попьем!

Чай Нина уже могла в себя вливать без тяжких последствий, и они вдвоем отправились в столовую. И, вот, после этого перерыва начались занятия по стрельбе.

Тир представлял собой полутемное помещение, в котором перед девочкой на короткое время появилась скупо подсвеченная мишень, а затем пропала.

— Что же ты не выстрелила? — спросил инструктор.

— Я не успела прицелиться. Слишком мало времени, — пояснила Нина.

— Так не надо прицеливаться, — заявил ей тренер. — Как заметишь мишень — сразу стреляй, навскидку, как получится.

Мишени возникали и исчезали в самых неожиданных местах — спереди, справа, слева, чуть ли не сзади. Оказалось, что Нине удалось зацепить большинство из них. Дальнейшие тренировки повысили меткость стрельбы, и, кроме того, она научилась стрелять на слух.

Когда дядя Паша ознакомился с успехами курсантки в стрелковой подготовке, он жестом пригласил Нину сесть на лавочку у стены тренировочного зала и принялся ей втолковывать:

— Лучше работай пистолетом, раз тебе от бога дано метко стрелять. Не подпускай мужика на прыжок. Если попадешься мужику в руки, силой ты его не одолеешь. Коли уж попадешь в захват, не трепыхайся. Сделай что-нибудь неожиданное, чтобы он отвлекся хоть на секунду. Ну, например, полезь к нему целоваться. Если будешь в туфлях на каблуке — бей изо всей силы каблуком по ступне...

Попытки Нины научиться кидать гранату закончились следующим резюме инструктора:

— Гранату кидай, если только захочешь себя подорвать.

Хорошо запомнился ей резиновый манекен, по прозванию 'Дядя Вася', для постановки удара ножом. Когда он оказывался весь изрезан, его засовывали в специальную печь, где все 'дырки' заплавлялись. Правильной работе с ножом она научилась быстро, но не давался ей поворот ножа при ударе — кисть руки оказалась недостаточно сильна, чтобы провернуть нож в плотной резине. Броски ножом по этой же причине — и кисть руки, и плечи были слабенькими — оказались хотя и точны (бросать нож ее научили еще в Ташкенте жившие по соседству парни из криминальной среды), но, все же не очень эффективны.

— Тренируй руки! — постоянно внушал ей дядя Паша. — Хоть немного мышцы нарасти, а то ты у нас, как цыпленок — одни косточки. Удар без силы, хоть какой он будь точный, немного стоит. — Он даже раздобыл где-то для Нины совсем маленькие гантельки и заставлял регулярно с ними заниматься.

Регулярные тренировки привели к тому, что девочка ходила вся в синяках.

— Ничего, — утешал ее инструктор, — до свадьбы заживет! Привыкай держать удар. В реальном-то бою не жалеючи лупить будут.

Вскоре Нина получила некоторое представление о том, как могут лупить, 'не жалеючи'. Явившись в очередной раз на занятия по рукопашному бою, она застала своего инструктора по-приятельски спорящим о чем-то с невысоким, сухощавым, жилистым мужчиной, бритым наголо. На мужчине была странная белая куртка без застежек, подпоясанная чем-то вроде коричневого кушака и короткие, чуть ниже колена, белые штаны. Суть их спора ускользала от нее — слишком многими незнакомыми словами оказалась пересыпана их речь. Но вскоре она догадалась, что препираются они насчет достоинств и недостатков разных способов рукопашного боя.

— Чего зря языки чесать? — вдруг прервал спор дядя Паша. — Становись прямо против меня и врежь как следует по-своему. А потом я тебе.

Они вышли на средину зала. Невысокий мужчина приблизился к ее инструктору на дистанцию в три шага и внезапно взвился в воздух. С резким выкриком он выбросил вперед ногу, ударив своего соперника в грудь. Инструктор пошатнулся, отступил на два шага, однако устоял. Сухощавый тем временем приземлился на ноги и отскочил назад.

Дядя Паша с видимым усилием вздохнул раз, другой, затем выплюнул на пол сгусток крови. На лице его проступило странно смотревшееся в этой ситуации выражение удовлетворения. Повернув голову в сторону Нины, он громко бросил ей:

— Поняла теперь, о чем я тебе толковал? Не подпускай мужика на прыжок! От тебя такой удар только мокрое место оставил бы!

И, не успев даже договорить, кинулся вперед, нанеся своему сопернику удар кулаком, который буквально снес того с ног. Правда, стоит отдать его приятелю должное: почти сразу он приподнялся на локтях, помотал головой и встал, прижав ладонь себе под ухом.

— Так ведь и убить можно... — с некоторым усилием ворочая челюстью, пробормотал он.

— А то! — осклабился дядя Паша. Подойдя к своему другу-сопернику, он обнял его за плечи, заметно возвышаясь над ним, и предложил:

— Пошли ко мне, отметим встречу. Заодно и полечимся, — лукаво подмигнув, он подтолкнул приятеля вперед, и они пошли в обнимку, пошатываясь, к выходу из зала...

Что касается обучения стрельбе, то оно было достаточно стандартным. На краткосрочных курсах никаким чудесам, вроде стрельбы с двух рук 'по-македонски' или стрельбы в прыжке с падением, не обучали. А вот стрельбу на слух в темноте ставили на совесть.

Но особенно врезалась Нине в память методика обучения нахождению в постоянной готовности. Методика была простая — ночью к спящему курсанту посылали другого курсанта с ведром холодной воды, и если первый не успевал учуять, как к нему подкрадываются, холодный душ и мокрая постель были гарантированы. При интенсивных изматывающих занятиях и постоянной нехватке времени, чтобы как следует выспаться, это было весьма действенным средством, чтобы приучить все время быть настороже.

Когда Нина приобрела навыки стрельбы на слух, при очередном приближении ночью человека с ведром она, уловив шаги за дверью, не открывая глаз, сквозь сон пробормотала — 'не уберешься, выстрелю!' (а курсанты хранили личное оружие при себе). Матернувшись, носитель ведра удалился...

Для занятий радиоделом курсанты несколько раз выезжали за город, учились разворачивать рацию, забрасывать провод антенны на дерево, и работали на ключе. Принимать 'морзянку' на слух обучались в классе. Устройством рации их особо не занимали: умеешь настроить — и хватит. А если полуграмотный 'специалист', решив, что нескольких занятий достаточно, чтобы во всем разобраться, полезет в сложный прибор своими ручками... Нет уж, лучше ему 'внутренностями' вообще не интересоваться.

И вот, обучение закончилось. В свои тринадцать лет Нина Коновалова получила звание сержанта и квалификацию радистки. Ей даже военную форму сшили, с сержантскими погонами. Правда, покрасоваться в ней удалось лишь один раз — когда надо было сделать фотографии в личное дело.

3. Первое задание

Теперь, когда курсы остались позади, ей предстояло приступить к своей воинской службе. Служба началась с заучивания легенды. Оказывается, у нее длиннющая родословная с кучей польских предков с дворянскими титулами! Голова кругом шла от всех этих графов, кастелянов, великих гетманов, подскарбиев великих коронных... И всех их надо было зазубрить, включая подробности биографии наиболее выдающихся представителей рода Потоцких. Да еще и не забыть, кто в каком колене, и кто кому кем приходится.

К счастью, отец теперь был рядом с ней, и кое-что мог подсказать. В течение трех месяцев, пока Нина училась на курсах, он не только успел вернуться в Польшу и исполнять там свои служебные обязанности, но и посетить с делегацией Войска Польского Демократическую Федеративную Республику Югославия (которая к моменту его возвращения в Москву готовилась стать Федеративной Народной Республикой...). Именно там генерал Речницкий впервые почувствовал, что вокруг его фигуры завязывается какая-то действительно крупная игра. К знакомству с ним проявили интерес англичане... Впрочем, Нине об этом, само собой, никто ничего не рассказывал.

Когда она заучивала свою новую биографию и шелестела страницами старинных родословных книг, у нее обнаружилось одно интересное свойство. Бросив даже быстрый взгляд на страницу книги или документа, девочка запечатлевала их в памяти, как на фотографии, и впоследствии могла с этой 'фотографии' свободно прочитать.

— Наш человек! — удовлетворенно произнес Иван Иваныч, когда ему сообщили об этом факте. — А мы еще не хотели такого ценного кадра к себе брать! — улыбнулся он.

В результате на заучивание легенды ушло не так уж много времени. И впереди был первый экзамен — первое самостоятельное задание. В октябре Нина отправляется в польское посольство, получать свой первый в жизни паспорт. Как себя держать, что говорить — отец втолковывал ей это не по одному разу. А еще платье... По сравнению с тем, в котором она приехала из Ташкента это выглядело просто роскошно. С ее косами делать ничего особенного не стали, но уложили их в какую-то замысловатую конструкцию, закрепленную черепаховыми гребнями, инкрустированными перламутром. А еще маленькие золотые сережки... Нет, колечки и сережки Нина и в Ташкенте носила, но теперь у нее в ушах красовалось что-то очень скромное и в то же время настолько изящное, что назвать это иначе, как произведением ювелирного искусства, язык не поворачивался. Надо сказать, что и красивые платья, и украшения ей всегда нравились (хотя, скажем, браслеты она носить не любила), да и не будем забывать, что она все-таки была женщиной, однако... Сейчас она воспринимала все свои обновки только как часть какого-то необходимого по службе маскарада. Особенно нательный крестик с изображением распятия.

Самым трудным для нее оказалось отнюдь не первое применение еще довольно скудных навыков в польском языке — по легенде это было вполне простительно, ведь несчастная девочка с детских лет жила в эмиграции в России. Да и положенные слова она сумела выговорить достаточно внятно. Но тут консул берет в руки паспорт с польским орлом на обложке и начинает:

— Сегодня для нас воистину счастливый день! С чувством несказанной радости мы можем приветствовать воссоединение еще одной нашей соотечественницы с Родиной предков! Пройдя через череду тяжких испытаний, эта юная душа теперь стоит перед открытыми вратами, ведущими ее на долгожданную Польскую землю, которая для всех нас есть поистине Земля Обетованная. Пусть же навсегда запечатлится в твоем сердце девиз всех поляков, не забывших своих корней — 'Бог, Честь, и Отчизна!', — с этими словами консул перекрестился, и Нина интуитивно последовала его примеру, точно вопроизведя движение руки дипломата. Отец, присутствовавший при церемонии, уже в польском мундире, едва заметно кивнул. — Верю, что ты будешь достойна славного наследия своих великих предков... — и далее в таком же духе еще почти на полчаса.

Самым трудным при этом было сохранять приличествующее случаю серьезное и торжественное выражение на лице, и ухитриться взнуздать рвущийся наружу смех. Наконец, консул передает паспорт в ее руки. Janina Recznicka — значится в нем.

После благополучного завершения визита в посольство отец повел ее на обед в ресторан — первый раз в жизни. Во-первых, стоило отметить удачный дебют, и, во-вторых, надо было привыкать к посещению подобных мест, приобретать навыки поведения за столом, где вилок и ложек больше, чем по одной, а блюда надо выбирать из меню, и разносят их официанты. Сразу вслед за этим им предстоял поезд до Варшавы.

Машина доставила их на Белорусский вокзал. Пройдя через гулкий подъезд к перрону, сопровождаемые носильщиком с чемоданами, они проследовали к своему вагону. Да, и вагон такой Нина видела впервые. Снаружи-то — вагон как вагон. Но вот внутри... Обилие начищенной бронзы, бордовых бархатных портьер, темного полированного дерева, зеркал, уже застеленные постели с накрахмаленным бельем. Вот она, генеральская жизнь!

Но Нина думала совсем о другом. Что ждет их там, в Польше? Ведь не зря же ее учили стрелять и передавать 'морзянку' в эфир?

4. Вроцлав

Пока поезд катил к Бресту, Нина вспоминала инструктаж, проведенный с ней перед отъездом.

— ...Ты находишься в непосредственном подчинении генерала Речницкого. Задачи тебе будет ставить только он. Все приказы и распоряжения, в части, тебя касающейся, будешь получать от него. Но одно запомни сразу: главная твоя задача — личная охрана генерала Речницкого. Все остальное — побоку! Постоянно будь при нем, не обращай внимания ни на что другое, кроме его безопасности. Поняла?

Девочка не спешила отвечать. После некоторой паузы она спросила:

— А если он поедет куда-нибудь, а мне прикажет остаться дома?

— Значит, такова оперативная необходимость. Повторяю: ты находишься у него в подчинении и обязана выполнять все его приказы!..

Под мерный перестук вагонных колес Яков Францевич краем глаза посматривал на свою дочку, увлеченно разглядывавшую сменяющиеся за окном пейзажи, и тоже вспоминал — но другой разговор, состоявшийся три месяца назад:

-...Иван Иваныч! Ты что, шутить изволишь? Какой из нее, к лешему, телохранитель?

— Сам же требовал, чтобы она постоянно при тебе была! Неужели не допёр, что рядом с тобой ее в любом случае в начатую игру затащит? Теперь сообрази: на каком основании мы тринадцатилетней школьнице допуск оформим? А без допуска влезать в такие дела никто не позволит! Вот и получили мы приказ... От кого, сам знаешь. Или снова пойдешь ругаться?..

В Бресте пассажиры, следовавшие до Варшавы, после прохождения пограничного контроля пересаживались на польский поезд, укомплектованный вагонами под европейскую колею. Генерал со своей дочерью снова заняли места в отдельном купе, но уже не спального вагона, а оборудованного сидячими местами. Поезд тронулся и через несколько минут достиг польской пограничной станции Тересполь. Еще одна проверка документов — и началось путешествие по польской земле.

Проводник, проходя по вагону, торжественно объявил:

— Stacja Biala Podlaska!

Biala? А, белая! И вдруг Нина, неожиданно для себя самой вполголоса запела:

На Дону и в Замостье тлеют белые кости,

Над костями шумят ветерки.

Помнят польские паны, помнят псы-атаманы

Конармейские наши клинки!

Генерал тут же вскинулся и зашипел:

— Прекрати немедленно! Совсем не соображаешь?!

Нина машинально вжала голову в плечи и прикусила язычок, озираясь с виноватым видом. К счастью, в купе они ехали только вдвоем.

В Варшаве отец с дочерью не задержались, а пересели на другой поезд, следующий во Вроцлав. Генерал бригады Якуб Речницкий еще с сентября месяца был назначен начальником штаба войск Силезского военного округа, и расквартирован штаб был именно во Вроцлаве.

Служба Нины началась с того, что отец поселил ее в своей резиденции — в загородном особняке на берегу Одры, окруженном зарослями кустарника с пожухлой, наполовину облетевшей листвой. У берега виднелся небольшой дощатый причал с привязанной к нему лодочкой. Тогда же была проведена ее первая самостоятельная 'операция'. Началась она со снятия мерки. Нина немного недоумевала, но твердо помнила, что было сказано отцом: никаких вопросов задавать не следует, а все, что ей будет положено знать, он ей сообщит — но никак не больше.

Вскоре отец появился дома со свертком:

— Переодевайся! Вот твой мундир.

В свертке оказалась сшитая на нее форма поручника польской армии. Когда Нина переоделась, отец вручил ей и соответствующие документы.

— А теперь, — объяснил отец, — поедем в штаб округа. Там тебе выдадут служебное оружие.

Почему получение оружия было обставлено именно таким образом — ей никто не объяснял, а она, понятное дело, не выспрашивала. Врученное вместе с пистолетом официальное разрешение на ношение пистолета так ни разу ей и не пригодилось. Впрочем, сшитой ей польской военной формой Нина впоследствии иногда (на официальных армейских мероприятиях, где она бывала вместе с отцом) пользовалась.

Покончив с формальностями, позволившими дочке обзавестись собственным стволом, Якуб привез ее обратно в особняк, и тут же уехал по своим делам. Она фактически осталась затворницей в этой резиденции.

— Пойми, — объяснял ей отец, — тебе еще рано показываться 'в свете'. Пока привыкай к обстановке, к польской речи, читай книги на польском языке, потому что твой польский оставляет желать много лучшего.

Да, и с языком, и с привыканием к обстановке у нее были проблемы. Даже бытовые удобства, с которыми она столкнулась, во многом были для нее в новинку. Такое, например, устройство, как биде, первоначально вообще поставило ее в тупик. И Нина начала вживаться, однако сделанные при этом открытия ее, мягко говоря, не обрадовали. Хуже того — она испытала сильнейшее психологическое потрясение.

В первые же дни девочка обнаружила, что в особняке — и, судя по всему, на правах хозяйки, — проживает молодая женщина с маленьким ребенком. Выяснить у отца, кто она такая, не удалось — он постоянно был в разъездах, появлялся в доме совсем на короткое время, и переговорить с ним все никак не получалось. Но вряд ли можно скрыть действительные отношения между людьми, живущими под одной крышей. Постепенно, из своих наблюдений, из разговоров прислуги, из собственных слов Янки Нина смогла уяснить, что это, оказывается, польская жена отца, что ребенок у нее — тоже от него, и что, похоже, намечается второй.

Но как же так?! Она же помнит, как отец безутешно рыдал на могиле матери в Ташкенте. А на деле, выходит, когда мама умирала в муках, отец завел себе другую?! И потом изображал вселенскую скорбь?.. Да и со своей новой женой он повел себя непонятно. Ладно, в Советском Союзе это не имело особого значения, но здесь все же Польша, тут совсем иначе относятся к женщинам, рожающим вне официального брака. Видно же, как Янка страдает из-за того, что их отношения с отцом не узаконены! А поступки отца никак не понять — ребенка он усыновил, а отношения с его матерью оформить не желает. Так нечестно! Да еще и изворачивается, уходит от прямого разговора...

Человек, когда-то бывший ей очень близким, скатился до такой гнусной подлости и лицемерия, что... Нет, этого простить невозможно! Нину захлестнула жестокая обида. Он... он не имеет права жить! Пистолет у нее всегда с собой: выстрел в него, затем выстрел в себя — и все будет кончено.

Однако когда генерал Речницкий вновь появился в особняке, привести этот замысел в исполнение оказалось затруднительно — он был окружен множеством людей в военной форме, и сразу взял дочь в оборот:

— Немедленно выезжаем!

— Ладно, — промолвила Нина.

— Не ладно, а так точно! — поправил ее отец. — Учись отвечать по-военному! Хотя нет, отставить. Отвечать надо 'Tak jest!'. Тебе надо сразу учиться не только говорить, но и думать по-польски!

— Так точно, есть! — ответила Нина, слегка сбитая с толку этими разноречивыми распоряжениями, чем вызвала дружный смех окружающих.

5. Боевое крещение

Машина отца, в сопровождении еще нескольких машин с военнослужащими отвезла их на аэродром, где почти полтора десятка человек набились в небольшой двухмоторный самолетик, опознавательные знаки которого представляли собой странную смесь польских (квадрат на фюзеляже, разделенный на четыре красно-белые клетки) и советских (звезда на хвостовом киле). После довольно долгого полета самолет приземлился не на аэродром, а просто на обширное поле, обрамленное лесом. У края поля их снова ждал автомобиль, они куда-то ехали, затем отец тащил ее за собой за руку через лес, битком набитый советскими солдатами, ворча под нос — 'вот навязали на мою голову охранничка...'.

Этот лес, как потом узнала Нина, находился в районе Беловежской Пущи. Там проводилась операция по изъятию документов, коллекции художественных ценностей и ювелирных изделий из нацистского тайника. Тайник был оборудован в одном из многочисленных охотничьих домиков Германа Геринга, находившемся в глубине леса и не обозначенном на карте. Этот домик, несмотря на то, что война закончилась больше полугода назад, все еще охранялся специальной группой нацистов.

Нина вместе с отцом вышла к большой поляне в лесу, на которой располагался охотничий домик. В этот момент в воздухе появились самолеты, обрушившие на маленький пятачок бомбы. Нина оказалась среди грохота и воя, свиста пуль и осколков. Она, как привязанная, следовала за отцом, пока тот не толкнул ее в свежую воронку от бомбы, сунув в руку гранату:

— Тут и сиди, — приказал он. — В одну воронку два раза обычно не попадает...

После бомбежки на перепаханную взрывами поляну стали высаживаться парашютисты. Нине запомнилась их необычная форма — они были одеты в новенькие глухие цельные комбинезоны с капюшонами-шапочками (один был в комбинезонах черного цвета, часть остальных — цвета хаки, и другая часть — похожего на цвет советской формы с какими-то более темными разводами), и на них были защитные очки. Потом Нине сказали, что это были англичане (то ли SAS, то ли просто парашютно-десантное подразделение, то ли коммандос, то ли кто еще...).

В бой вступил советский отряд. По поляне, куда высадились парашютисты, ударила артиллерия и минометы. Из леса появились два или три легких танка (или броневика? — девочке было не до технических деталей, в которых она плохо разбиралась), но в ходе боя они все были подбиты...

Нине казалось, что ожесточенный трехсторонний бой длился вечность. Потом отец ей объяснил, что все дело заняло всего лишь около получаса. В виду явного численного превосходства поле боя осталось за советскими войсками, и документы, частью порванные и обожженные, и коллекции, немало пострадавшие во время боя, были изъяты.

Когда грохот затих, Нине помогли выбраться из воронки. Поляна была перепахана взрывами, вокруг валялось множество изуродованных трупов. Когда Нина проходила мимо дерева, с веток ей прямо на голову свалились чьи-то внутренности. К такого рода 'деталям', по прежней работе в госпитале, ей было не привыкать — она просто стряхнула их и пошла дальше. Мужики, шедшие рядом, были удивлены таким хладнокровием, но умело скрыли свое смущение за шуточками:

— Гляди-ка ты, все ей нипочем!

— Вот теперь, считай, прошла настоящее боевое крещение!

— Ага, требухой!

В захваченном домике Нине запомнились лосиные рога, сброшенные на пол и разломанные взрывом ровно пополам, и сидевшая между ними большая болотная жаба, так же заброшенная сюда взрывом. Она взяла жабу на руки — та не заквакала, а захрипела. Нина стала ее гладить по голове и попробовала отнести к располагавшемуся неподалеку не то прудику, не то болотцу. Болотце было полностью перепахано взрывами бомб...

После дела генерал Речницкий вместе с офицерами и со своей дочкой отправились отмечать его успешное окончание в ресторане. Поскольку отец обладал способностью пить, почти не пьянея, он продолжал сохранять самоконтроль даже тогда, когда все остальные офицеры уже перепились в стельку. Он стал повторять Нине уже известные ей наставления:

— Твоя задача — следить, чтобы в меня никто не выстрелил.

Девочка, оглядев помещение, решила, что вряд ли среди перепившихся офицеров остался хоть кто-нибудь, способный стрелять. На ее же результаты в стрельбе алкоголь — во всяком случае, одна выпитая бутылка шампанского, — нисколько не влиял.

Когда Нина вновь попала домой, и увиделась с отцом утром на кухне, она уже немного отошла от душившей ее обиды и оставила свое намерение застрелить его. Но вот желание выяснить, что же все-таки происходит в его семейных делах, ее не покидало.

— Нам надо поговорить, — заявила она.

— Сейчас, подожди минутку, — ответил ей отец и вышел из кухни. Вскоре Нина услышала шум отъезжающего автомобиля. Отец просто сел в машину и уехал, уходя от тяжелого разговора.

Обида вспыхнула с новой силой и тогда Нина решила, не откладывая, сама застрелиться из своего небольшого служебного пистолета. Девочка без колебаний сунула ствол в рот и нажала на спусковой крючок.

6. Что такое ZWM?

Последнее, что зафиксировало ее сознание — грохот, а затем — темнота. За нею — отсутствие всяких чувств. Только тишина... Абсолютная тишина и покой... Глаза открылись... Перед ними — синее небо с легкими облачками. А перед самым лицом покачиваются ветки кустарника с небольшими круглыми ягодками. Ягодки — белые! Разве такие бывают? Или... или она том свете? Она же застрелилась...

Постепенно уши начинают различать какие-то неясные звуки, доносящиеся, как сквозь вату, а вместе со слухом к ней приходит боль. Нет, не так. ДИКАЯ БОЛЬ! Она пронизывает все тело, не давая ни вздохнуть, ни пошевельнуться, ни издать какой-либо звук.

В поле зрения появились какие-то люди. Что они говорят? Не разобрать... Надо повернуть голову...

Боль скрутила ее с новой силой и увела в спасительную темноту. Очнулась Нина только в госпитале. Как оказалось, было взорвано целое крыло в резиденции генерала Речницкого — именно то, где она и находилась. Последовавшая затем попытка нападения на дом была отбита уцелевшей охраной. Девочку же взрывной волной выбросило из окна особняка и отшвырнуло чуть не на десяток метров в кусты снежника, росшие вдоль ограды. Так что вместо самоубийства она заполучила тяжелую контузию.

После этого Нина почти месяц провела в госпитале. Сначала она ни с кем не разговаривала — ни с врачами, ни с приходившим к ней отцом. Все полагали, что отсутствие речи — последствия контузии. Но однажды к ней в палату заглянул на костылях небольшой щупленький паренек, и просто поинтересовался:

— А ты кто такая? Как тебя зовут?

— Янина, — машинально ответила она. — Меня чуть не взорвали вместе с домом.

— Роман 'Вечорек', — представился парень.

Девочка далеко не сразу разобралась, что 'Вечорек' — это не фамилия, а подпольная кличка. Так Нина познакомилась с Романом — Ромкой. Он ходил на костылях после нападения бандитов на возглавляемую им агитбригаду ZWM, из которой уцелели далеко не все.

— ЗедВуЭм? — не поняла девочка впервые услышанное сокращение.

— Ну да. Zweņzek Walki Mlodych (Союз борьбы молодых). Да ты что, никогда не слышала? — удивился Ромка.

— Нет.

— Откуда же ты такая взялась?

— Из Советского Союза. Только недавно приехала, — объяснила Нина.

— Уж там-то должны знать... — протянул ее собеседник, поправляя костыли, грозившие съехать на пол по спинке кровати, к которой они были прислонены, а потом стал объяснять:

— Зедвуэм — это боевая молодежная организация, созданная в 1943 году по заданию ППР... Польска Партия Роботнича, — пояснил он, снова увидев непонимание в ее глазах, и, чтобы было совсем ясно, добавил:

— Попросту говоря, коммунисты. Вот меня как раз в 1943 году и перебросили в Польшу из СССР.

— Так ты тоже из Советского Союза? — удивилась девочка.

— Почти, — улыбнулся Ромка, — я там учился в детском доме в Иваново, после того, как моя мать бежала из Польши в Советский Союз со мной на руках.

— Бежала?

— Ну да, — кивнул худенький паренек в больничной пижаме. — Она работала в Коминтерне. А в 1938 году ее посадили... Хорошо, что Ванда Василевская была ее подругой, и перед самой войной сумела добиться освобождения мамы.

1938 год Нине тоже запомнился. И про Ванду Василевскую она кое-что слышала. Во всяком случае, она хорошо помнила вышедший на экраны в 1943 году фильма 'Радуга', созданный по одноименной книге этой польской писательницы.

— А что ты делал в Польше, когда тебя перебросили? — поинтересовалась Нина.

— Я же сказал — вместе с товарищами мы создавали молодежную боевую организацию. Пытались помочь восставшим в гетто.

— В каком гетто? — даже само это слово вызывало у девочки лишь какие-то смутные ассоциации.

— В еврейском гетто в Варшаве. Это было в том же году, — было заметно, что воспоминания не доставляют Ромке радости. — У них почти не было оружия, не было людей, умеющих воевать. Да и у нас тогда было не густо. Мало чем смогли помочь. А аковцы все твердили свое — 'стоять с ружьем у ноги, таков приказ из Лондона'! — зло ощерился он. — Хотя, — тут его голос немного смягчился, — и среди них находились честные люди, кое-чем помогали, а небольшая группа даже пошла в бой.

Кто такие аковцы, Нина уже немножко знала. Знала и то, что 22 июля 1945 года членам подпольной Армии Крайовой была объявлена амнистия, и ей воспользовались очень многие, но далеко не все...

— Вот во время восстания 1944 года меня в Варшаве не было, — продолжал между тем Ромка. — Тогда много наших ребят погибло, а меня как раз послали курьером через фронт, к Люблинскому правительству. Ну, к Польскому комитету национального освобождения, — добавил он, опасаясь, что его собеседница снова не поймет, о чем речь.

Нина уставилась на его распахнутую на груди больничную пижаму, не скрывавшую несколько заметных шрамов.

— Где это тебя?

Он сразу понял, о чем его спрашивают:

— Да в основном после войны. Было несколько крепких стычек, — не стал уходить от ответа Ромка. — Война тоже пару отметин оставила. Ну, и в гестапо руку приложили.

— Тебя схватило гестапо? — ужаснулась девочка, услышав это пугающее слово.

— Да, было дело, — паренек повел плечами, зябко поеживаясь. — С другой стороны, можно сказать — повезло, попал просто в облаву. Допросили для порядка, избили пару раз, но особо не усердствовали. Не было тогда у них на меня ничего. Но я насмотрелся, что они делают с теми, кто попал под серьезное подозрение... — Ромка еще раз поежился. — А меня после допросов просто вышвырнули обратно на улицу. Хуже было во второй раз...

— Ты что, снова попался? — Нине было и страшно, и очень интересно узнать, как этот худощавый парнишка сумел пройти через застенки гестапо и уцелеть.

— Попался, — понуро кивнул тот. — Явка была провалена, и меня как раз на той явочной квартире и взяли. Я чувствовал, что теперь уж меня просто так не выпустят. Вцепятся... А как они пытают, я уже видел.

— И как же ты?

— Как, как... Страшно было, ты представить не можешь! Боялся, что не выдержу, и выдам своих. Решил бежать — пусть лучше убьют при побеге, чем предателем сделаться, — Роман дернул головой. — Привели меня в отделение гестапо, а это как раз было начало июля сорок четвертого, жарища, и окно у них на первом этаже нараспашку. А под окном, слышу — мотоцикл урчит. Ну, я и сиганул прямо через окно. Немца из седла вышвырнул — и по газам. На мое счастье, в ворота как раз грузовик заезжал. А ворота стальные, тяжелые, и их электромотор открывает и закрывает. Створки уже начали сходиться, и я рванул вперед, пока они еще совсем не захлопнулись. Чудом проскочил! Опять повезло: пока ворота закрылись, пока они их снова на открывание включили, — я уже в переулки зарулил, мотоцикл бросил и проходными дворами добрался до люка канализационного канала. По нему и ушел...

Беседовали они еще долго. От Ромки девочка впервые получила сколько-нибудь подробное представление о происходящем в Польше — ведь Нина об этом знала немногим больше, чем сообщалось в скупых заметках советских газет.

Когда Ромке пришла пора выписываться, он оставил ей свой адрес — на случай, если она будет в Варшаве. На прощание поинтересовался:

— Говорят, тебя при взрыве в доме генерала Речницкого контузило?

— Да.

— А что ты там делала?

— Застрелиться хотела.

— Зачем?!

И Нина рассказала ему обо всех своих обидах. 'Ну и дура!' — подвел итог ее рассказу Ромка:

— Ты что, не понимаешь, что мужику женщина нужна?

— Так он же женат!

— А сколько лет он свою жену не видел?

— Всю войну...

После чего ей пришлось прослушать популярную лекцию о том, зачем мужчине нужна женщина.

Вернувшись из госпиталя, Нина предъявила претензию отцу:

— Почему ты мне сразу все не рассказал?

— Ну, была бы ты парнем, — ответил он, — я бы, может, еще знал, как тебе рассказать. А как рассказать девчонке? Я понятия не имел, как и подступиться.

— Считай тогда, что мы оба мужики, — решительно заявила ему дочка, — и говори со мной обо всем прямо, как есть.

И с тех пор отец так с ней и говорил, не обходя острых углов.

7. Член ZWM

Вскоре после выхода из госпиталя Яков рассудил, что сидеть Нине взаперти во вроцлавском особняке — не лучшее дело. Таким манером в польское общество не вживешься. Да девчонке и учебу продолжить — совсем не помешает. Ну, и спокойнее будет, если Янка с дитем не будет мозолить дочке глаза, и наталкивать на всякие ненужные мысли. Посему генерал решил отправить дочку в Варшаву, в русскую школу-интернат Министерства национальной обороны Польши.

Если кто-то решил, что с переездом в Варшаву для Нины началась размеренная спокойная жизнь, сосредоточенная только на учебе, то он жестоко ошибся. Нет, сторонний наблюдатель поначалу действительно мог бы решить, что так и оно и обстоит: тринадцатилетняя девочка приехала в Варшаву, оформилась в школе, получила место в общежитии интерната, стала ходить на занятия в 5-й класс. Но даже и здесь для Нины о спокойной жизни не могло быть и речи — как из-за ее неугомонного характера, так и... А вы что думали, погоны на нее повесили чисто для проформы?

Не прошло и месяца, как в Варшаву, как раз под Новый год, приехал генерал бригады Якуб Речницки. В варшавской Цитадели для высших офицеров Войска Польского намечалось празднование Нового, 1946 года. Якуб отправился туда вместе с дочерью, для которой это был первый выход в свет и первый в ее жизни новогодний бал. Казалось бы, такое событие должно оставить в памяти девочки неизгладимый след, но этот бал плохо запомнился Нине, потому что впечатления от праздника были напрочь вытеснены последующими событиями.

Генерал Речницки не остался на балу до конца — у него появились какие-то срочные дела в штабе Варшавского округа, и он с группой офицеров проследовал туда, а его дочь отправилась... Правильно, вместе с отцом, исполняя свои обязанности телохранителя. Через январскую метель они подошли к штабу, который размещался в одном дворцов парка Лазенки, — там же, где размещался штаб Варшавского округа еще до революции. Когда оказались уже вплотную у входа, Якуб обратил внимание, что часовой при появлении генерала даже не пошевелился.

— Ты что честь не отдаешь? — возмутился генерал и тронул никак не реагирующего на его слова часового за плечо.

Часовой упал в одну сторону, карабин — в другую, а голова покатилась по свежевыпавшему снегу. Офицеры схватились за пистолеты и бросились внутрь. Оказалось, что дежурные офицеры и охрана штаба были вырезаны, сейфы вскрыты, и в них как раз копались нападавшие. Вспыхнула беспорядочная перестрелка, перешедшая в рукопашную. Нина, следуя инструкциям, все время держалась рядом с отцом, прикрывая ему спину, но в конце схватки пропустила сильный удар по голове и потеряла сознание. Тем не менее, для нее все окончилось благополучно — в чувство ее привели довольно быстро, и каких-либо серьезных последствий этот удар не имел.

В общем, новогодний бал оказался совсем не скучным.

А дальше... А дальше пошла рутина школьной жизни. Но Нина не забыла адресок, полученный во Вроцлаве, и отыскала Романа. Оказалось, что Средняя русская школа Министерства Национальной Обороны Польши на аллее Шуха (ставшей вскоре аллеей 1-ой Армии Войска Польского) и дельница (районное отделение) ZWM, куда Нина пришла по полученному от Романа адресу, располагаются в разных районах. Школа — на Срёдмесцье, а дельница относилась к району Мокотов. И в то же время они находились в десяти минутах ходьбы друг от друга: аллея Шуха после площади Унии Любельскей переходила в улицу Puławska, а у развилки этой улицы с улицей Warynskego как раз и стояло здание, где размещалась Моктовская дельница ZWM.

На дельнице ее приняли, по меньшей мере, с любопытством: хотя встретить теперь в Польше русских было не мудрено, но у них девчонка из страны Советов появилась впервые. Хотя нет, вру: была среди зедвуэмовцов Мокотова еще одна девушка, угнанная немцами во время войны с Украины на работы в Польшу, да так и осевшая там. Но уж, во всяком случае, дочери генерала у них еще точно не было!

Свое решение вступить в ZWM Нина принимала отнюдь не спонтанно. Якуб Речницки попросил одного из своих друзей, работавших в Варшаве — полковника Владислава Андруевича, заместителя Главного военного прокурора Войска Польского, — присмотреть за своей дочкой. У Нины с ним тоже сложились дружеские отношения, и именно к нему она пришла посоветоваться.

— Хотя мы знакомы с тобой, Янка, не очень давно, но характер твой я уже почувствовал, — улыбнулся полковник. — Если шлея под хвост попала, — всемером не удержишь. Вечно тебя на приключения тянет. Это ведь не шуточки — за зедвуэмовский галстук ведь и убить могут!

— Так ты что, пугать меня решил? Если против — так и скажи! — девочка уже была готова вскипеть.

— Постой, постой! — шутливо поднял руки вверх Андруевич. — Я еще ни слова, ни против, ни за не сказал. А вот что я тебе точно присоветую — переговори-ка ты с отцом.

Генерал Речницки довольно часто бывал в Варшаве наездами, и разговор с ним вскоре состоялся. Поначалу Якуб был настроен более чем скептически:

— Ни к чему это, — заявил он. — Тебе учиться надо. Да и нашим делам это может помешать.

— Ага! Значит, запереться в интернате и никуда нос не высовывать? — съязвила Нина. — Сам же говорил, что мне среди поляков надо осваиваться. А как я освоюсь, если в интернате одни наши?

Отец задумался.

— Ладно, — проговорил он после долгой паузы, — не будем рубить с плеча. Давай-ка я для начала с этим Романом побеседую.

Вернувшись в гостиницу Министерства национальной обороны после беседы с глазу на глаз с Ромкой, генерал бригады свое мнение переменил:

— А этот твой жиденыш оказался крепким парнем...

— Все никак свои антисемитские замашки не бросишь? — сердито отреагировала Нина. — У самого полно друзей — евреев, а все дурью маешься. Может ты и сам из них, только признаваться не хочешь? — саркастически заметила она.

— Я бело'ус! — в гневе воскликнул генерал. С момента поступления в Войско Польское он начал открещиваться от своего польского происхождения, — вероятно, вся его судьба заставляла не слишком радоваться факту родства с польской шляхтой, и он при случае предпочитал выпятить свои белорусские корни. А вот когда он сильно волновался, то начинал немилосердно картавить.

— Вот-вот, а я о чем? — продолжала издеваться дочка. — Ну, как же? Яков Речницкий — вполне подходяще.

— Я тебя выпо'ю! — закричал Яков.

— Чем? 'емнем? — передразнила его произношение Нина. И тут же, чтобы уберечься от нешуточного генеральского гнева, выскочила из комнаты.

Речницкого, конечно, можно было вывести из себя, однако и самообладанию у него тоже можно было поучиться:

— Вернись! — спокойным командирским голосом произнес он вслед убегающей дочке. Почувствовав изменение тона, она остановилась и с некоторой опаской повернула обратно.

— Придержи язык и слушай. Твоего Романа я проверил по нашим каналам. Ты в курсе, что он родственник известного польского революционера Феликса Кона?

Нина помотала головой.

— Но дело даже не в этом. Парень битый, с боевым опытом, и, главное, голова у него соображает хорошо. Поэтому потереться рядом с ним тебе будет небесполезно, да и дополнительный канал информации пригодится. При случае же их боевку можно использовать как прикрытие. Поэтому, черт с тобой, — вступай! — смилостивился Яков. — Но учти: я всегда должен знать, где ты находишься. Когда меня нет — ставь в известность Владислава Леонардовича. И по первому моему сигналу ты должна оказаться в моем распоряжении. Уяснила?

— Tak jest! — обрадовано откозыряла Нина двумя пальцами на польский манер.

— Вот чудо мне досталось! — уже беззлобно высказался генерал. — Сколько раз тебе говорить: к пустой голове руку не прикладывают! — и тихо добавил:

— Эх, была бы ты парнем...

8. Интернат

Русская школа-интернат располагалась в районе, который не слишком пострадал от военных действий, а посему там находилось немало совершенно целых зданий. Вот и в школе в некоторых окнах даже сохранились старые беленькие оконные рамы со ставнями-жалюзи из темного дерева. В остальных же оконных проемах красовались свежие рамы, так же выкрашенные белой краской — но уже без всяких жалюзи. Сама школа представляла собой типичное здание конца девятнадцатого — первой четверти двадцатого века: каждый этаж разделяли декоративные карнизы, стены были отделаны рустом, окна имели небольшое закругление в верхней части, а под окнами вторых и третьих этажей виднелись небольшие прямоугольные ниши. Обширный двор школы был засажен деревьями и кустарниками, а кое-где на стенах здания со стороны двора уцелели плети дикого винограда.

В интернате Нина перезнакомилась с массой школьников. Оказалось, что там учатся не только дети офицеров, переведенных на службу в Войско Польское, но и дети некоторых офицеров, служивших в Восточной Германии, и даже нашелся один мальчишка, — назовем его Вилькой, — у которого отец был начальником политуправления в одном из наших, граничивших с Польшей, военных округов. С этим школьником, на год младше Нины, у нее сразу установились неприязненные отношения. Девочка не раз замечала за ним попытки унижать и избивать тех, кто помладше и послабее. Такого Нина никому не спускала, поэтому Вильке от нее не раз изрядно перепадало по шее. Не любили его и другие ребята — за то, что он постоянно пытался прикрывать свои похождения враньем и жалобами учителям.

Ее близкими подругами стали две девчонки немного старше ее — Люся Хвалей и Томка Купша. Их отцы служили в Войске Польском. Полковник Станислав Купша совсем недавно стал командиром 2-й дивизии пехоты и был довольно хорошо знаком с генералом Речницким.

Судьбы этих двух девочек были схожи. Во время войны обе они оказались на оккупированной территории, и попали в немецкие бордели. Нине врезалось в память тело Люси Хвалей в шрамах от колотых и резаных ран, и ожогах от сигарет, которые тушили о девочку 'клиенты' — в офицерском борделе, куда она попала, зверствовали гораздо больше, чем в солдатском, где очутилась Тамара Купша. А Люся позднее, в 50-е годы, умерла от последствий сифилиса, вылеченного, но уже успевшего нанести непоправимый вред организму.

— В солдатском хорошего тоже было мало, — рассказывала Томка, — относились по-хамски, но, по крайней мере, специально не изуверствовали, не измывались, как господа офицеры над Люськой.

Как-то раз эти девчонки демонстрировали своим подружкам в интернате кое-что из приобретенных в борделе умений — а именно, танцы на столе в одних чулках. Чуткое ухо Нины, да к тому же натренированное угрозой попасть под холодный душ на краткосрочных курсах, уловило за дверью подозрительный шорох. Когда она резко рванула в дверь на себя, в комнату чуть не упал мальчишка, приникший к замочной скважине.

— Вилька?! Это опять ты, зараза! Ну, ты сейчас получишь!

Слова у нее не расходились с делом, и Вилька огреб по полной программе.

— Во, ребята, наша Нинка дает! — восхищенно присвистнул кто-то из мальчишек, появившихся в коридоре.

— Да уж, — поддержал другой. — Нина у нас прямо атомная бомба. Только тронь — взорвется и всех снесет!

С тех пор и прилепилась к ней в школе кличка 'Нина — атомная бомба'.

Вскоре после стычки с Вилькой в интернате появился его отец. Несмотря на его грозно нахмуренные мохнатые брови и погоны, где было на одну звездочку больше, чем у ее отца, Нина в ответ на предъявленные претензии тут же перешла в наступление:

— А вам известно, чем тут ваш сын развлекается? Лучше бы с ним провели воспитательную работу, а мне мораль читать не надо! Отлупила я его за дело, и надо будет — еще отлуплю.

И она доходчиво рассказала важному генералу обо всех подвигах его сыночка.

Не следует думать, что учебе Нина вообще не уделяла никакого внимания. Но ее быстро закрутили дела ZWM, особенно когда в апреле, по достижении четырнадцатилетия, она и формально вступила в эту организацию. Агитация за проводимые в стране реформы отнимала немало времени, нередко оканчиваясь драками с группами харцеров, которые находились под патронажем правых партий или католической церкви. Кроме того, когда ее товарищи по дельнице увидели, как она стреляет в тире из пистолета, ее без разговоров включили в состав боевки. Так что теперь она и в боевых выходах (облавы на бандитов, выезды по тревоге при бандитских нападениях) тоже участвовала, будучи в боевке единственной девчонкой, и единственной, у кого за плечами не было опыта партизанской борьбы и череды схваток с бандами или отрядами вооруженного подполья. Остальные в большинстве своем прошли во время войны через партизанские отряды или подпольные боевые группы, или, по крайней мере, уже успели навоеваться за послевоенный год.

Строго говоря, это была не боевка — просто по подпольной привычке так называли отряд 'Добровольного резерва гражданской милиции' — ORMO (Ochotnicza Rezerwa Milicji Obywatelskiej).

Поэтому училась девочка, мягко говоря, не совсем регулярно, хотя учиться ей нравилось. Польскую литературу она изучала сама, начав с Адама Мицкевича, а русскую литературу в школе преподавал пожилой русский эмигрант.

Люся Хвалей, после нескольких дней знакомства с новой подругой, поведала ей, разумеется, под страшным секретом:

— Знаешь, а о нашем учителе литературы такой слух ходит! Что он 'из бывших' и чуть ли не из графьев, представляешь?

Нина, которая сама не так уж давно узнала любопытные факты о своей родословной, к дворянскому происхождению учителя отнеслась равнодушно. То, что он может быть 'из графьев', ее нисколько не взволновало, к немалому удивлению Люси.

Насколько хорошо этот наставник юношества владел школьной программой, судить не берусь, но классику XIX века и поэзию 'серебряного века' любил и знал очень хорошо. Именно с его легкой руки Нина пристрастилась к поэзии Лермонтова. Но прочие писатели и поэты из школьной программы, особенно советского периода, не пользовались симпатиями старого эмигранта. Маяковского, например, учитель охарактеризовал очень лаконично:

— Что о нем говорить? Мальчишка! Хулиган! Не бесталанный, конечно, но — хулиган!

По сравнению с большей частью других учащихся этой школы, над которыми существовал хотя бы какой-то родительский контроль, Нина пользовалась гораздо большей свободой. Она не просиживала все время в стенах интерната, лишь изредка выходя на прогулки поблизости от него, или отправляясь повидаться с родителями, подобно другим школьникам, а вполне самостоятельно знакомилась с жизнью польской столицы. Довольно быстро ей полюбились прогулки в Лазенковском парке, который располагался совсем недалеко от школы, прямо за аллеями Уяздовскими. Красивый парк быстро возвращал себе прежнее ухоженное состояние и радовал расчетливо подобранным разнообразием пород деревьев и кустарника, красивыми аллеями, каналами и романтическими мостиками. Гулять она предпочитала не одна, а вместе с друзьями и подружками по дельнице ЗедВуЭм, ибо прогулки в одиночку по тогдашней Варшаве могли быть чреваты неприятными последствиями. Война подняла с людского дна много всякой мути, и отребье разного рода населяло Варшавские развалины.

Руины Варшавы, вскоре ставшие для Нины привычными, все же задевали чувствительные струны в ее душе. Путь на поезде от Москвы дал ей немало возможностей увидеть следы войны: и разрушенные города, и сожженные деревни, и поспешно восстанавливаемые станционные здания. Немало таких следов было и в Польше. Но во Вроцлаве она почти не показывалась из дома, а Варшаву по пути туда видела лишь мельком. Теперь же развалины польской столицы представали перед ней во всем их мрачном величии — временами казалось, что вокруг нет ничего, кроме неровных зубцов рухнувших стен или закопченных остовов сгоревших зданий. А усыпанный грудами битого кирпича огромный пустырь в центре города сразу заставлял вспомнить рассказы Ромки о последних днях еврейского гетто.

Однако ее отношение к развалинам отнюдь не было меланхолически созерцательным. Во-первых, передвигаясь среди руин, приходилось все время быть настороже, ибо развалины таили в себе возможность весьма нежелательных встреч. Во-вторых, вместе с товарищами из ЗедВуЭм она регулярно участвовала в расчистке еще остававшихся на второстепенных улицах и переулках завалов, и в разборке руин, не подлежавших восстановлению. Обсуждавшийся некоторое время план — построить столицу на новом месте — был отвергнут правительством, и теперь разворачивалась работа по подготовке восстановления Варшавы.

Центр — Старе Място — был уничтожен практически полностью, но вокруг него, среди разрушенных гитлеровцами кварталов, все же можно было найти некоторое количество вполне сохранившихся зданий, или таких, которые поддавались сравнительно быстрому ремонту. Варшава постепенно оживала. В уцелевших домах или в наскоро отремонтированных первых этажах, а чаще — в подвалах или полуподвалах ('склепиках') открывались магазины, рестораны, кавярни, цукерни (то есть кафе и кондитерские). Пронырливые владельцы склепиков — склепикажи — вовсю развернули торговлю, питая столицу разнообразными товарами и услугами, но одновременно стараясь содрать с покупателей три шкуры, пользуясь послевоенными нехватками. На улицах, возмещая недостаток помещений для магазинов, выросли торговые палатки и киоски, зашумели толкучки и барахолки.

В один такой киоск, расположенный на улице Пулавска — продолжении аллеи Шуха, где стояла русская школа, — с наступлением теплых денечков стали регулярно наведываться ученицы из интерната. Естественно, они позвали за собой и новую подружку:

— Нинка, давай, до Зеленой Будки пробежимся?

— До какой еще будки? — удивилась Нина.

— Да за мороженым, вот непонятливая!

Мороженое девочка любила, хотя в Ташкенте так редко удавалось им полакомиться! А потом вообще настала война, и стало не до мороженого. Поэтому Нина охотно последовала за прочими девчонками. Киоск и в самом деле оказался выкрашен в зеленый цвет, из-за чего, собственно, и получил у местного населения незатейливое прозвище Зеленая Будка. Вскоре предприимчивый владелец построил в Варшаве еще несколько таких киосков, а потом вышел и за пределы столицы.

Но вот польское мороженое девочке не понравилось:

— Так, подслащенная замороженная водичка, — вынесла она свой приговор. — Наше лучше!

С ее точки зрения, местное мороженое вполне оправдывало свое польское название — лёды (lody).

Гораздо больше ей пришлось по душе посещать кавярни и цукерни (которые частенько совмещались в одном помещении). Стоило выйти на Уяздовские аллеи, миновать небольшой Уяздовский парк — и вот она, площадь Тшех Кшижи (Трех Крестов), откуда начинается улица Новый Свят. Здесь среди руин, или, в лучшем случае, кирпичных остовов зданий, лишь изредка попадались не поврежденные дома. И в одном из них, под номером 35, разместилась кавярня и цукерня Бликле. Заведение гордилось старыми традициями, и было весьма популярным (его популярность сохранилась и до сего дня, хотя нынче многие посетители жалуются, что высота цен в нем соответствует не столько качеству изделий, сколько престижу фирмы). А можно было, если тебя не пугают сплошные развалины, пробежать по Новому Святу еще дальше, пересечь аллеи Ерозолимски, и, выйдя на прекресток со Свентокшиской, свернуть направо, в сторону Вислы, на Тамку. Здесь, на островке более или менее целых зданий, еще в 1945 году открылась не менее популярная цукерня Стржалковского.

К кофе девочка пристрастилась в Польше очень быстро. Хотя в самые первые годы после войны кофе попадал в страну обычно не самого лучшего качества, и был весьма дорог, но готовили его в варшавских кавярнях очень даже неплохо. А вместе с пирожными... м-м-м! Насколько Нине не пришлось по вкусу польское мороженое, настолько же она отдавала должное изделиям варшавских кондитеров.

Характер девочки не позволял ей не поделиться своими удовольствиями с подружками. Подбив Томку Купшу и Люсю Хвалей удрать из интерната и прогуляться по Варшаве, она привела их на Тамку и затащила в цукерню Стржалковского. К кофе девочки оказались равнодушны — ну, разве что сдобрить его двойной порцией сливок. Но вот Нина стала наперебой предлагать им попробовать уже известные ей сладости:

— Девчонки, вот, возьмите пирожное 'Сокол' с трехслойным кофейным кремом...

Видя, что при слове 'кофейный' лица подружек поскучнели, она принялась с еще большим пылом нахваливать:

— Да вы не смотрите, что он кофейный! Я уже лопала — пальчики оближешь! Или тогда... ну, хотя бы пончики с начинкой из розовых лепестков. Я уверена — вы таких и не пробовали!

Вскоре обе школьницы с немалой скоростью поглощали все названные Ниной яства, и еще кое-что сверх того. Стоило это все дороговато, деньгами их родители особо не баловали, и редкой возможностью, предоставленной их подружкой, полакомиться пирожными, да еще восседая в настоящем кафе, они пренебрегать не стали. Эх, жаль только, что для визита в подобное заведение не удалось приодеться как следует. Чулки только нитяные, а нейлоновые со швом — недостижимая мечта. Конечно, на толкучках можно было купить почти всё... но цены кусались, и очень больно. Поэтому, некоторые польские модницы, не имевшие денег на покупку модных чулок, летом просто красили ноги настойкой йода, а линию шва изображали тушью. Вот и Томка с Люсей (да и другие школьницы) тоже переняли этот прием, несмотря на попытки учителей вести борьбу с пагубным поветрием.

Не упускала Нина возможность пригласить в кафе и своих товарищей по дельнице, многие из которых тоже были большими любителями кофе и пирожных.

Со временем девочка стала все чаще приходить в интернат и покидать его стены по мере необходимости. Некоторым из школьников это не понравилось — ну, как же, они тут сидят в четырех стенах, выходят только под строгим контролем, а она себе шастает, как ей вздумается, да еще все время якшается с поляками! Недолго думая, они решили объявить ей бойкот. Впрочем, затея эта имела мало успеха: Нина узнала о самом факте бойкота только спустя много времени после того, как он сам собой угас — потому что она его просто-напросто не заметила.

9. В Москву и обратно

В конце апреля 1946 года в Варшаве очередной раз появился отец и сообщил:

— Собирайся, сегодня едем в Москву.

Собирать в дорогу Нине было особенно нечего, а вот отцу со сборами помочь пришлось. Надо было решить сложную задачу — перенести немалое число советских и польских орденов и медалей, которыми был награжден генерал, с польского мундира на советский. При этом надо было учесть, что на советском мундире их размещение и последовательность расположения отличаются от тех, которые соответствовали польскому мундиру. Так что девочка откалывала-отвинчивала, а затем, наоборот, прикалывала-привинчивала награды, а отец подсказывал, какие из них куда прикреплять.

Зачем вообще ей надо ехать в Москву, Яков своей дочери так и не объяснил. Впрочем, о цели своей командировки он тоже не распространялся. Между тем дела обстояли серьезно. По линии Наркомата обороны (точнее, военной контрразведки) предстояло обсудить окончательные детали начинающейся операции по прочесыванию лесов на территории Краковского военного округа, командующим войсками которого Речницкий стал еще в феврале. Оперативная группа 'Жешув', возглавлявшаяся его начальником штаба, хорошо знакомым еще по боям в Варшаве генералом Яном Роткевичем, должна была со дня на день приступить к охоте за бандами УПА и вооруженными отрядами польского подполья. Несмотря на разъединявшую эти две группы противников новой власти ненависть, проявлявшуюся в массовых убийствах мирного населения 'не той' национальности, они готовы были позабыть друг другу эти 'мелкие грешки', чтобы объединиться на общей антисоветской и антикоммунистической платформе. Тревожным звоночком стала первая их совместная акция — разгром отделения милиции в одном из мелких провинциальных городков.

Да и по линии второго своего начальства Якову было, о чем доложить. Игра, которой они ожидали еще в 1944 году, похоже, начиналась. Среди множества офицеров и генералов Войска Польского, вернувшихся в страну из соединений польских вооруженных сил за границей, было немало противников происходящих в стране перемен. Одни были недовольны растущим влиянием Москвы, наличием множества советников из СССР в армии и органах безопасности, другие — земельной реформой, национализацией банков и крупных предприятий, а большинство — и тем и другим вместе. И дело было не только в настроениях. Кое-кто из этих офицеров был готов и действовать.

Речницкий очень хорошо запомнил льстивые речи генерала Людвика Мотта из штаба сухопутных войск:

— Пан Речницки, все мы — патриоты нашей Родины, Польши. Я знаю, что вы долгое время прожили в СССР. Но чем вам заплатили за служение той власти, за которую вы доблестно сражались? Арестом и изгнанием из армии! И только когда началась большая война, о вас вспомнили и сунули в эту мясорубку.

— Что было, то прошло, — ответил ему тогда Яков. — Но сейчас я генерал, и у меня нет причин считать, что моими заслугами пренебрегают.

— То так, то так, — не стал спорить Людвик. — Однако неужели вам, поляку, не дороги ваши польские корни? Вы происходите, пусть и по женской линии, из очень знатного рода. Больше того, вы единственный оставшийся в живых родственник данной ветви графов Потоцких. Увы, все потомки по мужской линии покинули этот мир, не оставив наследников. Вам уготовано достойное место в рядах родовитой шляхты. И, поверьте, ваши военные таланты также заслуживают более высокой оценки. Нам так нужны свои, проверенные, польские офицерские кадры, которые служат Родине, а не подчиняются приказам из-за рубежа.

— Вы имеете в виду Лондон? — чуть насмешливо поинтересовался Речницкий.

— Ах, да что Лондон, пан Якуб! — переходя на немного фамильярный тон, воскликнул генерал Мотт. — Решать должны не политиканы, бросившие страну в страшном 1939 году и прятавшиеся под крылышком у Черчилля, и не эта пустышка Миколайчик, а мы, — те, кто проливал кровь за Польшу, и теперь служит ей здесь, на нашей многострадальной земле. Нас много, мы можем и должны заявить о себе достаточно весомо, чтобы с нашим мнением считались все наши союзники. Я надеюсь, пан Якуб, что для вас, настоящего поляка, не является чуждым наш священный девиз — Хонор, Бух, Уйчизна! (Honor, Bóg, Ojczyzna! — Честь, Бог, Отчизна!) — патетически закончил Людвик Мотт, переставив в традиционном девизе бога на второе место, а честь на первое. Что же до отчизны, то она всегда пребывала на третьем месте. Стоит заметить, что слово honor для шляхетных панов значило одновременно и честь, и высокое самомнение, причем, похоже, они вовсе не различали эти два понятия.

А аналогичные подходы со стороны других родовитых шляхтичей, служивших в Войске Польском, изо всех старавшихся дать ему понять, что принимают за ровню себе? А постоянная назойливая любезность дипломатов из британского посольства? А интерес, который проявили к нему члены британской военной миссии во время визита в Югославию? Очень было похоже на то, что вскоре последуют более откровенные разговоры и более конкретные предложения. И тогда нужно точно знать, какой линии поведения придерживаться.

В Москве Нина с отцом остановились в гостинице ЦДСА. А дальше начались скучные отчеты, когда надо раз за разом пересказывать все одно и то же; инструктаж, как со стороны непосредственного руководства, так и со стороны контрразведчиков, которые твердили о бдительности, и настоятельно советовали сразу же сообщать, если кто за кем-нибудь что-нибудь подозрительное приметил... Не осталась без последствий, к удивлению Нины, и схватка с налетчиками в Новый год в штабе Варшавского военного округа — ее наградили личным оружием. Не именным: у маленького никелированного пистолетика щечки рукояти были выполнены из сиреневого перламутра и на одной из них тонкой, едва заметной вязью было выгравировано 'За труд и доблесть'.

Пистолет был как игрушечка, да, в сущности, ею и являлся. На его корпусе легко читалась надпись 'LILIPUT 4.25'. Выстрел из такого оружия, как правило, был немногим более опасен, чем выстрел из пневматической винтовки. Конечно, выстрел в упор, если он попадал в глаз, или, например, в крупный кровеносный сосуд на шее, мог причинить крупные неприятности, и даже привести при случае к летальному исходу. Однако командование позаботилось о боевой эффективности этого несерьезного оружия и снабдило свою сотрудницу специальными боеприпасами, вызывающими при попадании почти мгновенную смерть.

— Тебе будут регулярно передавать из Москвы боеприпасы к этому пистолету. Главное, не забывай заменять патроны в магазине свежими, и тогда они тебя не подведут — напутствовали Нину на прощание.

Девочка сразу стала называть свое наградное оружие 'пушкой', чем вызвала неудовольствие генерала:

— Брось ты этот уголовный жаргон! И где только успела нахвататься?

Известно, где: все там же, в Ташкенте. Но перечить отцу по столь мелкому поводу Нина не стала, присвоив своему пистолету солидное имя 'Браунинг', хотя он таковым вовсе и не являлся.

В обратный путь генерал Речницкий отправился, закупив в коммерческом магазине немало кофе и шоколада — они и стоили в Москве дешевле, чем в Варшаве, и были заметно выше качеством. Нина за время пребывания в Польше успела пристраститься и к тому, и к другому, да и генерал был отнюдь не против выпить утром чашечку кофе. Приобретать что-нибудь еще в сколько-нибудь заметных количествах (что нередко делали другие офицеры и генералы, таская товары через границу в обе стороны, чтобы извлечь выгоду из разницы цен и ассортимента в СССР и в Польской республике) отец и дочь не стали.

Пройдя в Бресте пограничный контроль, пересели на польский поезд. Заслышав шаги проводника по вагону, Яков предусмотрительно шепнул дочке:

— Смотри у меня, не вздумай петь про польских панов!

Нина кивнула, но, как только проводник провозгласил — 'станция Бяла-Подляска!' — ее губы как-то сами собой начали выводить слова:

— На Дону и в Замостье тлеют белые кости...

Тут отец внушительно погрозил ей кулаком и девочка, ойкнув, захлопнула рот.

Из Варшавы Нина отправилась к новому месту службы отца, в Краков.

Дорога от Варшавы до Кракова пролетела быстро — мощный автомобиль генерала легко наматывал километры под монотонное мелькание деревьев, которыми были обсажены обочины шоссе. В Кракове Речницкий занимал симпатичный двухэтажный особнячок предвоенной постройки с небольшим садиком, в престижном районе, сплошь застроенном подобными же недешевыми особняками. Маленький сын генерала, Юрий, начал понемногу гулять по улице, то под присмотром Янки, бывшей уже на шестом месяце, то под присмотром одного из двух генеральских шоферов, Казика (Казимира). Отец, убедившись, что ни Янка, ни сводный братишка никаких проявлений недовольства со стороны дочери не вызывают, с чувством облегчения отправил ее обратно в Варшаву — продолжать учебу. И не только...

Краков Нине очень понравился. Старинный город, уцелевший в вихре войны благодаря усилиям Красной Армии, был не только красив, но и внушал уважение неподдельной стариной зданий исторического центра. Да и что она видела до этого? Ташкент, Москву, сначала промелькнувшую мимо нее, как в тумане, а затем осмотренную урывками во время только что закончившейся краткой поездки. Вроцлав она, считай, и вовсе не успела как следует разглядеть, а Варшава лежала в устрашающих руинах. Жалко было, что первое знакомство с древней столицей Польши оказалось поневоле кратким. Правда, расставание с Краковом было немного скрашено тем, что в обратный путь она отправилась не одна, а вместе с отцом, который часто и подолгу навещал Варшаву по своим делам. Второй шофер отца, Янек, повез их в современную столицу Польши

Мелькание за окном машины непрерывной череды деревьев, росших на обочинах вдоль шоссе, убаюкивало. Нина зевнула раз, другой, затем привалилась к отцу, положила голову ему на плечо и задремала. Яков всю дорогу до Варшавы старался сидеть, не шевелясь, боясь потревожить спящую дочку. Вздремнуть бы самому, но нельзя — на дорогах неспокойно и не стоит терять бдительность. Лишь когда машина въехала в Варшаву, он тронул девочку за руку:

— Просыпайся, свою школу проспишь! — и начал осторожно шевелить плечами и выгибать спину, чтобы немного размять затекшее тело.

10. Нужен другой директор!

Поездка с отцом закончилась, и для девочки снова потянулись интернатские будни. Но Нина не была бы сама собой, если бы не ввязалась в очередные приключения. Да ходить за ними далеко и не приходилось. С интернатскими регулярно завязывали драки харцеры, большинство организаций которых находилось под влиянием католической церкви или правых партий. ППР предпринимала пока только первые шаги по организации под своим патронажем отрядов 'красных харцеров'.

Крепкие, спортивные, и что немаловажно, хорошо откормленные, харцеры были серьезными противниками. Но и среди учеников русской школы было несколько крепких ребят, прошедших войну, против которых харцеры не могли устоять. Особенно выделялись своей удалью двое парней, которых звали Дорогуша и Рябчик. Первый заработал свое прозвище за то, что все время обращался к собеседникам 'дорогуша'. Второму прозвище досталось за лицо в рыжих веснушках. Однако эта силовая поддержка не всегда бывала на месте, и вот тогда уж школьникам приходилось туго.

Как раз в один из таких неудачных моментов Нина оказалась на месте событий, и, недолго думая, вмешалась в стычку. Понимая, что против численного превосходства харцеров ее навыки рукопашного боя не очень-то и помогут, она, чтобы защитить своих, недолго думая, пальнула в воздух из пистолета. Харцеры бросились наутек, а на месте события тут же появился патруль гражданской милиции:

— Кто стрелял?

— Я стреляла, — не стала запираться Нина.

— Пройдемте с нами в отделение.

Из отделения Нина позвонила отцу, к счастью, все еще находившемуся в Варшаве, и он приехал ее выручать.

— Как тут тебя, не обижали? — первым делом спросил генерал, подходя к своей дочке и обнимая ее одной рукой за плечи.

— Пусть бы только попробовали! — с вызовом ответила девочка.

— Ладно, храбрый заяц! — усмехнулся Яков и шутливо потрепал ее по голове. — Так что у вас приключилось?

— Драка наших с харцерами, — будничным голосом ответила девочка, — ну, я и пальнула разок в воздух, чтобы их разогнать. — И, безо всякой паузы, Нина повернулась к стражам порядка и перешла на них в наступление:

— А почему же вы не вмешались, видя, что идет драка? Неужели в ваши обязанности не входит следить за порядком на улицах?

— Это не наше дело! — ответили стражи порядка. — Охраной русских пусть занимается русское посольство.

— Так-так, — зловеще произнес генерал Речницкий. — Глядите, я ведь разберусь, почему школа Министерства национальной обороны Польской Республики не охраняется!

Хотя появление грозного генерала немало смутило полицейских, но ответ нашелся быстро:

— Разу уж Министерство национальной обороны... — развел руками один из них, с двумя лычками на погонах, — тогда пусть военные охраной и занимаются.

Результатом этой стычки было появление во дворе школы поста автоматчиков. Заодно Нина обратилась к отцу с просьбой:

— Папа, выясни, пожалуйста, нельзя ли нам какого-нибудь другого директора школы подобрать?

— А этот чем плох? — поинтересовался Якуб.

— Ну, какой из него директор школы! — воскликнула девочка. — Молодой лейтенант, педучилища он не кончал, как со школьниками работать, совсем не соображает. Я понимаю, он боевой офицер, ногу на войне потерял, но в школьных делах ведь вовсе не разбирается. У него и с учителями постоянно какие-то проблемы.

— Ты так говоришь, будто вам совсем какого-то дурака или недотепу поставили, — не слишком довольно заметил ее отец.

— Да не говорю я, что он дурак! — Нина была еще более недовольна, что отец не хочет ее понять. — Воевать, может быть, он прекрасно умеет. Но в школе он глупость за глупостью творит. — И девочка поведала историю о том, как боевой лейтенант попытался навести казарменный порядок в женском отделении интерната, и какой из этого вышел скандал с его обитательницами:

— Представляешь, приперся к нам с утра проверять, аккуратно ли у девчонок застелены постели, и не хранятся ли посторонние предметы под матрацами! У нас же не солдатская казарма, где ничего лишнего быть не должно. Ну, и сразу наткнулся на... — Нина чуть замялась, подыскивая слова, — на предметы дамского туалета. А они... — тут девочка замялась еще сильнее, — далеко не все в стерильном состоянии. Особенно если у кого месячные. — На этом месте генерал смущенно хмыкнул, а его дочка, как ни в чем не бывало, продолжала свой рассказ:

— Девчонки, понятное дело, подняли дикий визг и заявили, чтобы он не смел копаться в их трусах. Ты бы видел бедного лейтенанта! Засмущался весь, стал красный, как рак, и пошкандыбал со своим костылем прочь из комнаты. Жалко ведь его, но все у него невпопад получается.

Нина не стала рассказывать отцу о своих собственных трениях с незадачливым директором школы. Молодой лейтенант не скрывал свою антипатию к ней:

— Ишь, генеральская дочка выискалась! Взяла себе манеру занятия прогуливать. У нас тут все равны, и правила для всех общие! — не раз ворчал он, узнав об очередном внеурочном исчезновении девочки из интерната (или столь же внеурочном появлении в нем). Кстати, именно эта способность появляться в школе и исчезать из нее, не проходя мимо вахты на входе, больше всего и раздражала директора. Тем более, что все его попытки застукать, как же она это ухитряется проделать, оказались безуспешны.

Между тем ларчик открывался просто. Чтобы каждый раз не вступать в пререкания с вахтером, Нина заранее подготовила себе запасной путь, обратившись к Дорогуше, который был наголову выше ее и обладал недюжинной физической силой:

— Слушай, а ты можешь прутья у забора немного разогнуть?

— Да запросто! — выпятил грудь парень.

— Мне только чуточку, чтобы я могла пролезть, но в глаза не очень бросалось, — уточнила девочка. Сказано — сделано, и через несколько минут она уже опробовала новый лаз.

Но покинуть школьный двор, или, наоборот, проникнуть на него — это только полдела. Надо было еще суметь пробраться в само здание интерната. Тут Нина попросила содействия у своих подружек:

— Девчата, не могли бы вы следить, чтобы окно в нашем туалете на первом этаже всегда было чуточку приоткрыто?

— А если мы забудем? — спросила за всех Томка.

— А чтобы не забыть, — предложила Нина, — проверяйте в обед, завтрак и ужин. Самим же при случае пригодится: будем по воскресеньям все вместе в цукерню сбегать!

Так что лично для предприимчивой и изобретательной девчонки лейтенант препятствием не являлся. Но все же он был явно не на своем месте, и вскоре директора заменили, прислав вместо лейтенанта солидного подполковника, имевшего за спиной учительский опыт.

Инцидент со стрельбой имел и другое продолжение. Он привлек к девочке внимание учительницы физики, еще довольно молодой женщины, которая, тем не менее, выделялась рассудительностью и педагогическими способностями. Разговорившись с Ниной, она узнала о ее членстве в ZWM, и, заинтересовавшись, упросила взять с собой на дельницу. Ее визит как раз совпал с политзанятием, которое проводил Роман. На учительницу это занятие произвело довольно сильное впечатление:

— Да, Нина, — протянула она задумчиво, когда они обе возвращались с дельницы в интернат, — я ведь сама политинформации с учителями провожу. Но мои занятия по уровню далеко не дотягивают до того, что дает этот парень. Где только он успел так подковаться? Думаю, для тебя это будет очень полезное знакомство.

11. Выволочка

Очередной визит отца в Варшаву вырвал Нину из тихой, размеренной интернатской жизни.

— Собирайся, — бросил он ей в номере гостиницы Министерства национальной обороны, показав кивком головы на уже разложенный на кровати мундир поручника, — сегодня нам предстоит серьезный выход. Вечером будет собрание — разъясняем офицерам гарнизона реформы, проводимые новой властью. Реформы эти, сама знаешь, далеко не всем по вкусу, особенно всяким шляхетным панам, которых полно среди офицеров. Так что надо держать ухо востро. Оружие с собой? — озабоченно спросил он.

— Всегда с собой! — хлопнула Нина по карману юбки.

Маленький пистолетик — всего-то девять сантиметров в длину — выглядел не как оружие, а как изящная игрушка, которую легко можно было принять, например, за зажигалку. Это позволяло носить его в дамской сумочке, особенно не рискуя навлечь на себя подозрения. Тем не менее, Нина обычно носила с собой и настоящую зажигалку, внешне очень похожую на ее пистолет, чтобы всегда можно было, продемонстрировав ее в действии, окончательно рассеять всякие сомнения.

Для скрытого ношения оружия ей была сшита по заказу наплечная кобура из мягкой замши. Но Нина терпеть не могла таскать на себе 'всякие подпруги', как она презрительно выражалась (она и бюстгальтер старалась никогда не надевать). Поэтому кобурой она не пользовалась, а предпочитала носить и пистолет, и зажигалку в карманах. Если же карманов не было (например, в юбке), то она сама их пришивала.

Главное было не перепутать, в каком кармане лежит пистолет, а в каком — зажигалка. Пистолет, естественно, лежал под правой рукой, и Нине постоянно приходилось напрягаться, чтобы, находясь 'в обществе', не вытащить машинально правой рукой пистолет с целью прикурить. В конце концов, это привело к курьезному случаю. Все время напоминая себе о том, что зажигалка под левой рукой, она именно зажигалку и выхватила, когда на варшавской улице ей пришлось наткнуться на обычных грабителей. Правда, практически тут же она выхватила и пистолет. Вид девчонки, мгновенно ощетинившейся сразу двумя стволами, видимо, так подействовал на грабителей, что они предпочли ретироваться. После этого случая отец подшучивал над ней — 'ты что, с двух рук сразу стрелять собралась?'. Юмор был в том, что с двух рук она как раз стрелять не умела — чтобы суметь координировать работу сразу из двух стволов, надо специально тренироваться с опытным инструктором.

У ее отца личным пистолетом был Mauser C-96 (с кобурой — приставным прикладом), хотя пользовался он им только для парадных выходов, в остальное время обходясь служебным оружием.

Расправив мундир перед зеркалом и убрав волосы под пилотку — все, конечно, при ее большущих косах, убрать было невозможно, — она проследовала за отцом к месту проведения собрания. Зал ей сразу не понравился. Во-первых, за расположившимся на сцене президиумом плотные занавеси скрывали пространство кулис, заваленное всяким хламом. Там черта с рогами можно была спрятать, — да хоть пушку! — не то, что человека с оружием. Нина постаралась сунуть нос во все углы и щели, но где гарантия, что кто-нибудь не проникнет туда позже? Во-вторых, над залом нависал балкон, плохо просматривавшийся со сцены. Там тоже можно было затаиться и не обнаруживать себя до поры до времени.

Атмосфера в зале была накалена. Присутствующие встречали выступления с трибуны выкриками — и одобрительными, и недовольными, и просто злобными. Между офицерами то и дело вспыхивала приглушенная перепалка. Гвалт иногда становился довольно-таки громким. Однако пистолетный выстрел из-за кулис, раздавшийся посреди этого шума, заставил всех на какое-то время замолчать, а потом гул голосов взлетел к потолку с новой силой. Один из сидевших в президиуме согнулся и стал заваливаться со стула набок. Но еще до этого Нина стремительно развернулась на звук выстрела, выхватывая свой пистолетик, нажала на спуск, и пистолет негромко кашлянул, выпуская маленькую смертоносную пульку. Ответом ей был вскрик за кулисами и шум падения тела, почти незаметный на фоне того гомона, который вновь поднялся в зале.

А что с жертвой покушения? Убит или только ранен? Медлить нельзя, если он еще жив, нужно срочно оказать первую помощь. Память о службе в госпитале мгновенно проснулась в ней, и девочка бросилась к упавшему. Едва она наклонилась над неподвижно лежавшим человеком, как раздался хлопок нового выстрела! На этот раз стреляли прямо из зала. Нина вновь крутанулась на каблуках и, моментально выхватив взглядом среди рядов кресел свою цель, всадила пулю в офицера, еще не успевшего опустить ствол, над которым вился едва заметный сизый дымок.

Генерал бригады Якуб Речницки тихо матерился под нос. Левый рукав его мундира был надорван, и в этом месте по форменному сукну расплывалось небольшое темное пятно.

— Папка, ранен?! — девочка метнулась к отцу, порываясь расстегнуть мундир, чтобы осмотреть и обработать рану. — А где тут взять бинты, йод или спирт?

— Пустяки, не о том думаешь! — Якуб отстранил Нину и бросил ей:

— Смотри вокруг! Перевязку без тебя сделают.

Отец на этот раз легко отделался — пуля лишь разорвала кожу на плече. Однако втык Нина получила знатный — и от отца, и от Владислава Андруевича.

— Тебе что было приказано? — тоном, какой употребляют с безнадежными глупцами, выговаривал Андруевич. — Охранять твоего отца! На остальное ты не должна обращать внимания. Твоя задача — любой ценой исполнять боевой приказ! Что такое приказ, ты понимаешь? — все тем же тоном спросил он.

— Понимаю, — смиренно ответила Нина.

— Ничего ты не понимаешь, глупая девчонка! — полковник уже начинал кипятиться. — Ни на секунду нельзя отвлекаться ни на что. Убрала стрелка за кулисами — и снова следи за обстановкой вокруг. А ты что сделала?

— Но ведь там был раненый, ему нужно было помочь! — запальчиво возразила девочка.

Владислав вздохнул и перешел на немного более примирительный тон:

— Хочешь — не хочешь, а придется тебе, Янка, осознать, что мы все тут ввязались в очень жестокие игры. Это — война! И не раз еще придется переступать через естественное чувство жалости, через желание помочь. Пойми, ведь эти сволочи специально будут играть на лучших побуждениях, чтобы отвлечь внимание, создавая такие ситуации, чтобы нельзя было не вмешаться, — голос полковника снова сделался жестким:

— А ты все равно не отвлекайся! Пусть вокруг тебя хоть всех подряд режут и стреляют, ты должна быть сосредоточена только на одном — уберечь Якуба! Только так, и никак иначе!

Девочка вздохнула:

— Поняла, — произнесла она мрачным голосом.

— Надеюсь, — раздраженно бросил Андруевич. Ему самому был неприятен этот разговор, в котором надо было внушать молодой девчонке столь циничный взгляд на ценность человеческой жизни. — Потому что если такое повторится, отвечать будешь уже не передо мной, а перед трибуналом. Запомни: второго раза быть не должно!

Глава 6. Заботы и тревоги

1. Светская жизнь начинается...

Очередной раз приехав в Варшаву, Якуб Речницки огорошил свою дочь известием:

— Сегодня вечером идем на прием в английское посольство.

На прием? В посольство? Весь опыт приемов у девочки сводился к Новогоднему вечеру, устроенному Министерством национальной обороны. С некоторой долей условности можно приплюсовать сюда еще и несколько посещений кафе и ресторанов. Но в английское посольство...

Нина растерялась:

— А что туда надо надеть?

— Об этом уже побеспокоились — отмахнулся Якуб. — Едем, там и переоденешься.

Где это — там? Ведь не в посольстве же? Но Нина уже привыкла не задавать лишних вопросов. Отец знает, и этого достаточно.

Здание, куда они подъехали, ничем особенным не выделялось. Разве что дежурным на входе, в форме, напоминающей одеяние швейцара. Но и это не было девочке в новинку. Не слишком долгое путешествие по лестницам и коридорам — и они оказались в большой комнате, напоминавшей подсобку магазина готового платья (как потом оказалось, это была театральная костюмерная). Там повсюду были стойки, где на плечиках висели самые разнообразные виды одежды: смокинги, фраки, народные костюмы, вечерние платья, блузки, юбки, накидки, палантины...

Пожилая женщина, судя по всему, заведующая этим хозяйством, внимательно оглядела девочку со всех сторон, затем не торопясь прошла вдоль стоек, время от времени снимая плечики с одеждой.

— Пошли к зеркалу, — бросила она.

— Ладно, вы тут быстренько заканчивайте, а я подожду в коридоре, — с этими словами бригадный генерал вышел за дверь. И началась примерка.

Точно подходящего Нине по размерам вечернего платья не нашлось (из-за необычайно тонкой талии — отец мог обхватить ее большими и средними пальцами рук — при довольно широких для такой талии бедрах). Но пожилая дама все же остановила свой выбор на одной из моделей, а затем, вооружившись иголкой с ниткой, очень быстро и аккуратно убрала ширину в швах, точно посадив платье по фигуре. Якуб, стукнув разок для приличия в дверь костяшками пальцев, заглянул в комнату:

— Ну, скоро вы там?

— Да-да, уже иду! — подхватилась Нина, вставая со стула.

— Стой! Куда? — пожилая дама успела крепко ухватить ее за руку. — А веер, перчатки, сумочка? Ты что, в британское посольство вообще без перчаток собралась?! С голыми руками? — в ее голосе звучал прямо-таки священный ужас.

Но вот, наконец, все аксессуары подобраны, на ходу прослушан краткий курс правил обращения с перчатками и веером, и автомобиль подвозит их... Нет, это было не посольство. Отец, покинув машину, на несколько минут зашел в неприметный домик и вернулся оттуда с какими-то футлярами в руках. Захлопнув за собой дверцу, генерал извлек из футляров серьги, кольцо, колье и браслет:

— Надевай, — скомандовал он. — Только, смотри, поаккуратнее. И платье, и все эти финтифлюшки надо будет сдать после приема.

Кое-как разобравшись с застежками, девочка пристроила на себе все положенные драгоценности.

— Жаль, зеркала нет, — вздохнула она.

— А ты в сумочке посмотри, — подсказал генерал.

Порывшись в сумочке, и не обнаружив ничего, что напоминало бы ей зеркало, девочка разочарованно посмотрела на отца.

— В пудренице должно быть зеркало, — снова подсказал он.

Догадавшись, что круглый плоский предмет цвета слоновой кости это, наверное, и есть пудреница, Нина повертела ее в руках, и, увидев маленькую позолоченную кнопочку, нажала на нее. Да, на внутренней стороне откинувшейся крышки и в самом деле было зеркальце. В этом маленьком зеркальном стекле сначала отразилась ее немного растерянная физиономия, а затем она увидела, как лучи закатного солнца, проникающие в машину, высекают из блестящих камушков сотни разноцветных искорок.

Пока девочка любовалась камушками, играющими всеми цветами радуги, и собранными умелой рукой ювелира в настоящие произведения искусства, Янек, по команде генерала, развернул машину обратно, и Нина вскоре убедилась, что их путь, похоже, лежит в сторону школы. Вот они миновали Замковую площадь, где совсем недавно, рядом с постаментом и обломками мраморной колонны, лежала сброшенная взрывом большая бронзовая статуя Сигизмунда III Вазы, перенесшего столицу Польши в Варшаву. Статуя почти не пострадала, хотя кисть руки с саблей и отломилась, на счет чего среди варшавян ходили разные толки и пересуды со ссылками на древние легенды.

Согласно одной из легенд, накануне решающей битвы король поднимает саблю и вселяет героизм в сердца поляков, а если король опустит саблю вниз, это будет предвещать близкий конец города. Но можно ли считать, что король опустил саблю, если она отломилась от руки и упала на землю вместе со статуей? Другая версия легенды гласит, что если меч выпадет из руки короля, то не миновать несчастья. Но как судить, выпал меч или нет, если он отломился от руки статуи, однако кисть короля по-прежнему сжимает рукоять?..

Машина продолжила свой путь среди сплошных руин по улице Краковске Пшедмесцье, затем по уже хорошо знакомой Нине улице Новый Свят. Когда они миновали площадь Тшех Кшижи и выехали на аллеи Уяздовски, девочка окончательно уверилась, что они возвращаются в школу, однако тут машина затормозила и остановилась у небольшого дворца напротив Уяздовского парка.

Британское посольство утратило свою резиденцию, которой располагало до войны: дворец Браницких, как и множество других зданий, лежал в руинах. Так что теперь посол Великобритании занял другое помещение, поменьше — дворец Элизы Велопольской, или, как еще его называли, Виллу Роз, на углу аллей Уяздовских и аллеи Роз. Особняк, окруженный каштанами, и обсаженный кустами роз, рододендронов и еще каких-то вечнозеленых растений, был построен в последней трети XIX века и являл собой симпатичный образец эклектицизма. Про четыре колонны, поддерживающие балкон над парадным подъездом, ни один знаток архитектуры не смог бы сказать, к какому ордеру они принадлежат, хотя наиболее близким аналогом был, пожалуй, дорический. А вот кариатиды, украшавшие фасад на уровне второго этажа, поддерживали головами типичные ионические капители...

Правительство Его Величества не поскупилось — послом в Польшу в 1945 году был направлен кадровый дипломат и разведчик, возглавлявший во время войны Британский Объединенный Разведывательный Комитет, представитель высшей британской аристократии — Виктор Фредерик Уильям Кавендиш-Бентинк, 9-й герцог Портлендский. Это он написал в официальном меморандуме в 1943 году, после разгрома немцев под Сталинградом: '...В наших интересах позволить Германии и России полностью обескровить друг друга'.

Ожидать от него, что на польской земле герцог ограничится дипломатией 'в белых перчатках', не приходилось. Обладая обширными связями среди старой польской аристократии, посол энергично взялся за восстановление этих связей — разумеется, в интересах короны, так, как он их понимал. Среди прочих захаживал посол и к своей давней знакомой, графине Барбаре Тышкевич, чья маленькая дочь Беата, ставшая впоследствии знаменитой актрисой, запомнила эти визиты. Но Барбара, состоявшая в родстве и с Потоцкими, и (через мужа) с Чарторыйскими, надежд посла не оправдала — ей вовсе не улыбалось втягиваться в рискованную большую политику... Разумеется, в первую очередь посол и его сотрудники всячески обхаживали польский генералитет, не оставляя вниманием и тех, кого прислали в Польшу из СССР — хотя бы потому, что в руках этих людей находились многие ключевые посты, так что игнорировать их было бы совершенно непрактично.

Якуб заранее предупредил дочку:

— Тебе будет трудно сразу разобраться во множестве блюд и в правилах употребления разнообразных столовых приборов. Поэтому для начала бери пример с меня.

Однако на приеме, где каждому приглашенному предназначалось заранее отведенное место, таблички с именами генерала Якуба Речницки и Янины Речницки оказались едва ли не противоположных концах огромного стола. Нину сразу охватила паника: как без подсказки отца разобраться во всех этих правилах светского этикета, понять, какие столовые приборы для чего предназначены, и в какой последовательности ими надо пользоваться? Роскошно отпечатанное меню в обложке из тисненой кожи, которое ей торжественно вручил официант, больше походивший на английского лорда, нежели сам посол, оказалось для девочки китайской грамотой. Хотя названия блюд, помимо английского и французского языков, были там продублированы так же и на польском, это мало чему могло помочь: она просто первый раз в жизни столкнулась с этими названиями, и ничто ей не могло подсказать, что же за ними скрывается!

К некоторому облегчению Нины, опытный официант, сообразив, что молоденькая девочка не ориентируется в меню, взял инициативу на себя. Он сам выбирал и подавал ей подходящие блюда, пододвигая под руку полагающиеся по обеденному этикету столовые приборы. Девочка, не понимая, что это за блюда, предпочитала лишь лениво ковыряться в них — да и аппетит, и так почти отсутствующий из-за последствий пеллагры, вовсе улетучился от переживаний. Но и при этом светский бенефис не обошелся без некоторых недоразумений. Вычурной формы пирожок с мясом, полагавшийся к первому блюду, девочка приняла за кондитерское изделие. А поданный в качестве первого польский борщок — прозрачный, красивого малинового цвета, в хрустальном бокале — за фруктовый сок, и, отхлебнув из бокала, была весьма ошарашена неожиданным вкусом этого напитка.

2. Пистолет, шпага, автомобиль...

По окончании приема Нина чувствовала себя так, как будто весь вечер таскала на себе тяжеленные мешки. А еще предстояло сдавать полученный на вечер реквизит — вечернее платье, драгоценности и все прочие аксессуары. В холле рядом с гостиничным номером отца, куда они зашли после посещения ресторана — ведь надо же было и поужинать, ибо после того, как схлынуло нервное напряжение, девочка все-таки почувствовала голод, — их ждали. Посетителем оказался немолодой, но крепкий и подтянутый бригадный генерал.

— Знакомься, Янка, — отец назвал дочку польским именем, — это Яцек.

Генерал учтиво поклонился, и его губы тронула едва заметная, но очень обаятельная улыбка. Все трое прошли в номер, и там Яцек (девочка так и не узнала, настоящее ли это имя, не говоря уже о фамилии генерала) передал отцу небольшую коробочку.

— Янка! — подозвал ее Речницки. — Замени патроны в пистолете и запасном магазине на свежие!

— А старые сдай, пожалуйста, мне, — на чистом русском языке, все с той же обаятельной полуулыбкой промолвил Яцек.

Пока девочка возилась с оружием и боеприпасами, Якуб поинтересовался у своего гостя:

— Ну, как у вас там дела, в Генеральном Штабе? Корчиц вас не заездил? Стеца и Кундеревич еще от него не стонут?

— А то ты Корчица не знаешь! — хохотнул Яцек. — Сам же у него под началом служил. Он, конечно, мужик вредный, власть показать любит, да и с зеленым змием слишком крепко дружен, так что вся его работа валится на нас. Но специально он никого со свету не сживает, так что перетерпим как-нибудь.

Тем временем Нина закончила набивать магазины новыми патронами, и, сложив остаток старых в коробочку, положила ее на стол перед Яцеком.

— Все, дочка, давай быстренько в интернат! — махнул на нее рукой Якуб. — Время уже позднее. Наш Янек тебя подбросит на машине.

Подошел к концу май, отцвели варшавские каштаны и сирень, закончились занятия в школе-интернате, и Янка (которая уже привыкла зваться этим польским именем, равно как и Ниной) перебралась к отцу в Краков. Первый день пребывания под крышей родительского дома ознаменовался небольшим скандалом: Янка-младшая, у которой вдруг образовалось значительно больше свободного времени, чем было до этого, вознамерилась разрешить одну загадку. Девичьему любопытству не давал покоя вопрос — как же устроены необыкновенные пули в патронах для ее пистолета?

Раздобыв у Казика с Янеком в гараже кое-какие инструменты, она принялась старательно раскурочивать один из патронов, выщелкнув его из запасного магазина. Сначала она при помощи двух плоскогубцев вытащила пулю из гильзы, а затем, используя те же плоскогубцы, с силой сдавила саму пулю. Медная оболочка пули разошлась по едва заметным швам, раскрывшись на кончике заостренными лепестками, а из щелей между этими лепестками высыпалось небольшое количество мелких кристалликов. В этом момент в комнату, где она орудовала, вошел Якуб:

— Ты с ума сошла! — заорал он. — На тот свет оправиться хочешь?!

Оттащив дочку от стола, генерал стал осторожно ликвидировать результаты ее художеств, не переставая громко ворчать:

— Ты что, дура любопытная, совсем ничего не соображаешь? Это же сильнейший яд мгновенного действия, мать твою...! Если что — уже не откачают!

Наконец, выкинув пулю, завернутую в кусок газетки, в унитаз, и несколько раз вымыв стол с мылом, он успокоился. Ругнув себя мысленно за то, что пренебрег непреложной армейской истиной, гласящей, — 'солдат должен быть занят так, чтобы никакие дурные мысли в голову не лезли', — он применил ее и к Нине.

С раннего утра — подъем. Поскольку же девочка крайне не любила рано вставать, то подъем генерал устраивал с рапирой в руке. Хочешь — не хочешь, а ей тоже приходилось браться за шпагу и получать урок фехтования. Фехтовать у Нины получалось, прямо скажем, неважно — несмотря на хорошую реакцию и подвижность, она имела довольно слабые плечи и слабую кисть, так что отец легко выбивал у нее оружие из рук. Ну, а его попытки приучить дочь фехтовать на саблях окончились и вовсе ничем: если поднять саблю она могла, то уж управляться с нею как следует — силы уже не хватало.

Шпага, однако, использовалась не только для фехтования. Речницки старался дать своей дочке то, что она не успела получить на краткосрочных курсах — умение уклоняться от ударов и даже от выстрелов. Для этого требовалось развивать гибкость тела, и отец гонял Нину до изнеможения. 'Если можно дать ей еще хотя бы один дополнительный шанс выжить', — думал генерал, — 'то я дам этот шанс, как бы она не пищала и не жаловалась'.

После занятий со шпагой следовали приседания (не менее 40 раз), отжимания и еще целая куча всяких упражнений для тренировки силы. Через некоторое время плечи и кисти рук стали покрепче, но все равно достойно противостоять мощным отцовским рукам она не могла. И каждый урок фехтования завершался одинаково — шпага, в конце концов, вылетала у нее из руки.

Следующим обязательным номером утренней программы была стрельба в тире, оборудованном в подвале особняка. Если им с отцом случалось бывать за пределами Кракова, и тира не было под рукой, то выезжали в лес и стреляли там — но обязательно каждый день. Будучи в Варшаве, Нина тоже регулярно ходила в тир вместе с боевкой ZWM (тир был оборудован прямо в здании их районного комитета). Поскольку боевки ZWM официально числились в составе Добровольного резерва гражданской милиции, то они столь же официально проходили военную подготовку.

После всех этих тренировок и стрельб девочка, взмыленная, как лошадь после хорошей скачки, кое-как доползала до ванной и засовывала себя под контрастный душ. Чуть взбодрившись, она плелась на кухню — завтракать. Какое же это блаженство — сидеть спокойно, когда уже ничего не надо делать, с большой чашкой горячего черного кофе в руках! Можно, не торопясь, отхлебывать обжигающий напиток, заедая его ароматную горечь чем-нибудь сладеньким.

Надо было бы, конечно, после стрельбы почистить пистолет, но эту обязанность она ухитрилась спихнуть на отца. Он поначалу ругался, на чем свет стоит, но затем смирился и чистил — не оставлять же единственное чадо с нечищеным оружием только из-за того, что дочка уродилась такая лентяйка? Ведь от состояния оружия может зависеть ее жизнь...

Вслед за завтраком юная Янка попадала в распоряжение шоферов Янека и Казика. Перед ней была поставлена задача — научиться водить машину. Несмотря на прилагаемые старания, успехи в вождении долгое время были весьма скромными — машина в ее руках не желала нормально слушаться руля, рыскала и норовила заехать не туда. Казик вообще считал, что у нее вряд ли что получится — бывает, не дано человеку водить машину, и все.

Но однажды, буквально за несколько минут, ситуация изменилась. Польские дороги в те годы были небезопасны: того и гляди, обстреляют из леса, или, того хуже, уложат дерево поперек шоссе перед самым носом. При одной из поездок вместе с отцом, когда Нина сидела на переднем сиденье рядом с шофером, произошло нападение на машину. Шофер Казик, из-за летней жары решившийся опустить пуленепробиваемое стекло, был ранен автоматной очередью, получив три пули в грудь. Еще одна пуля зацепила девушке левую руку. Теряя сознание, Казимир прохрипел сквозь сцепленные зубы:

— Янка, бери руль!..

Внезапный, ошарашивающий грохот выстрелов, противный визг пуль, отскакивающих от бронированного корпуса машины — все это сразу отошло на второй план. Девочка, невзирая на боль в раненой руке, переползла к шоферу на колени, — оттаскивать в сторону было некогда, — вцепилась в руль, и повела машину 'как по струнке', выжимая педаль газа до упора. А как же иначе — раненого Казика надо было спасать! Тяжеленный бронированный седан вылетел из-под обстрела, и Нина старалась выжать из него все возможное, лихо проходя повороты без снижения скорости, как будто всю жизнь была автогонщиком, — только бы успеть! Казимира вовремя довезли до госпиталя, и через месяц он снова сел за баранку.

С этого момента Нина полюбила свой мощный автомобиль. Машина была не самая новая и не самая шикарная, не 'Кадиллак', не 'Хорьх', и не 'Майбах', — 'Студебекер Президент' образца 1938 года. Облик машины был создан тем же дизайнером, что разработал для компании Кока-Кола ее знаменитую бутылку. Всего автомобилей этой модели было выпущено одиннадцать штук, но данный экземпляр был выполнен по специальному заказу для кого-то из высших чинов рейха (на переднем бампере были заметны отверстия от винтиков, которыми когда-то крепилась золотая монограмма владельца). Он имел бронированный корпус, броневую плиту, защищавшую днище, пуленепробиваемые стекла, протектированные шины, был оснащен раздвижной металлической крышей так же из броневых пластин и усиленным восьмицилиндровым мотором, позволявшим разгоняться до двухсот километров в час вместо стандартных ста шестидесяти.

Девочка пристрастилась гонять на этом автомобиле на предельной скорости. Для нее автомобиль стал одновременно и надежным рабочим инструментом, и чем-то вроде игрушки. Ей очень нравилось наблюдать, как машина, повинуясь нажатию кнопки на приборной панели, с гудением выдвигает и задвигает сверкающие черным лаком броневые пластины крыши:

— Как будто большой жук расправляет надкрылья, — с восторгом говорила она.

Казик научил ее разудало хулиганить, цепляя ручкой специально приоткрытой дверцы автомобиля сумочки гуляющих по тротуару девушек, и Нина иногда тоже развлекалась таким способом, как в Варшаве, так и в других городах. А гонять машину приходилось частенько, и не только в Варшаву. Она нередко выступала в качестве персонального шофера отца, если выезды требовали соблюдения секретности. Дела отца, — в которые он ее не посвящал, — бросали его по всей Польше, и не только. 'Студебекер' наматывал тысячи километров, направляясь то в Восточную Германию, то в Чехословакию, то в СССР.

Впрочем, в Чехословакию Нина ездила не только с отцом, но и, можно сказать, со всем семейством. Янка-старшая (то есть польская жена Речницкого) время от времени наведывалась в Прагу за покупками. Надо сказать, что отношения с ней у Янки-младшей не сложились. Горького осадка от того, что Янка заняла место мамы, у девочки почти не осталось. Но уж больно разными оказались их взгляды на жизнь. Да и Янка, как оказалось, поначалу отнеслась к приехавшей из Советского Союза девчонке с предубеждением.

Она почему-то вбила себе в голову, что Якуб ее обманывает, и под видом дочки притащил во Вроцлав малолетнюю любовницу. Две недели, проведенные под одной крышей, вроде бы рассеяли ее подозрения, но когда генерал отправил Янку-младшую в Варшаву, сомнения снова укрепились: а не нарочно ли он проделал это, не для того ли, чтобы кататься на свидания у нее за спиной? Вторая беременность тоже не добавляла ей рассудительности. Однако снова очутившись с Ниной под одной крышей, уже в Кракове, Янка все же поняла, что ее подозрения беспочвенны — живя в одном доме, трудно долго скрывать действительные отношения друг от друга. Как-то раз, под настроение, Янка проговорилась об этом, и Янка-младшая только незлобиво посмеялась над ее былыми страхами.

Тем не менее, некоторая отчужденность между женщинами осталась. Янка чувствовала к падчерице подспудную ревность, которая подогревалась тем, что Якуб категорически не желал брать свою жену на светские мероприятия, в то время как Нина постоянно сопровождала его. Конечно, манеры хлопки маёнтковой (крестьянской хуторской девицы) не слишком подходили для шляхетского общества. 'З хама не зробишь пана' — гласит польская пословица. А ведь с точки зрения Янки, это как раз Янка-младшая вела себя совсем не так, как подобает генеральской дочери. Чего стоило только ее фамильярничанье с шоферами и солдатами охраны!

3. Стриптиз

Конечно, генерал брал с собой Нину и не брал жену не только из соображений светских приличий, но и по оперативной необходимости. Один из таких выездов в чешскую столицу, куда они с отцом отправились без Янки, крепко въелся девочке в память. Когда она прибыла в Прагу, — а время было уже довольно позднее, и бархатно-черную тьму разгонял свет уличной фонарей и ярко освещенных витрин в центре города, — отец привел ее в ночной клуб. То ли он просто искал ресторан, где можно поесть, то ли там генералу была назначена встреча... Последнее гораздо вероятнее, потому что, усадив дочку за столик и заказав ужин, он тут же без объяснений куда-то удалился.

В центре зала находилась круглая эстрада, вокруг которой располагались столики. Небольшой оркестр, до этого исполнявший какую-то тихую, спокойную мелодию, вдруг заиграл что-то бравурное. Девочка подняла голову и взглянула на эстраду. Туда взошли несколько девушек в скромных белых блузках под горлышко и расклешенных клетчатых юбках — вот только длина у юбок была совсем не скромной. Вслед за девушками на эстраду взбежал негр в лиловом фраке и таких же брюках. Негра Нина видела в первый раз, и любопытство заставило задержать на нем взгляд. Девушки быстро окружили его плотным кольцом, а когда кольцо под звон литавр распалось, негр предстал перед публикой совершенно голым.

Вскоре и девушки уже дружно размахивали своими блузками, за которыми последовали юбки, а за ними — и прочие предметы туалета. Смутить этим девочку было трудно — нечто подобное ей уже демонстрировали Люська с Томкой, да и работа санитаркой в госпитале приучила ее и не к таким видам. Но вот зрелище с голым негром показалось ей совсем уж непривлекательным.

— 'Да это бордель какой-то, а не ресторан!' — возмущенно подумала Нина, вспоминая рассказы своих подружек о немецких борделях, в которых такого рода заведения представали отнюдь не в розовом свете.

Под ритмы, задаваемые оркестром, уже совершенно освободившиеся от последних клочков одежды девушки вновь окружили негра в странном танце — они не столько танцевали, сколько извивались, тесно прижимаясь к негру, и друг к другу.

Ну, извините! Проделывать такое у всех на глазах — это было уже чересчур. Нина стала подумывать о том, чтобы уйти и дождаться отца где-нибудь у входа в зал.

Но, как оказалось, это было не последнее испытание для ее психики. В довершение всего, в качестве кульминации представления, негр кончил прямо на своих партнерш. Девчонка была готова увидеть многое. Но, когда мутно-белая жидкость из внушительных размеров мужского достоинства негра брызнула на его неестественно извивающихся партнерш, заляпав их от сисек до бритых лобков... Да, она хорошо представляла себе, как делаются дети, но чтобы соитие было бы так извращено и опошлено! Есть же, в конце концов, какие-то границы!

Можете себе представить, каким шоком обернулось подобное зрелище для четырнадцатилетней девчонки, совсем недавно приехавшей из советской глубинки, да не просто из глубинки, а из Ташкента, из мусульманского по преимуществу края. Знания — знаниями, а нравственные нормы в этом краю были жесткие, да и бабушкино воспитание тоже было весьма строгим по части морали. Конечно, Нина уже уяснила себе, что заниматься этим можно и без любви, и без стремления завести детей. Но ведь компания на эстраде устроила свое постыдное представление даже не ради удовольствия, — разве можно найти удовольствие в том, чтобы так издеваться над естественными человеческими чувствами? Для чего же тогда делалась эта пакость? Неужто для привлечения внимания публики?!

Нина оглядела зал. Далеко не все взгляды были устремлены на эстраду, но как же много было похотливых физиономий, с вожделением уставившихся туда во все глаза, чуть не капая слюнями на стол! И вот для этих рож выставлять напоказ самое сокровенное в человеческих отношениях... Как же это отвратительно.... Прямо-таки физиологически отвратительно! И так не отличавшаяся завидным аппетитом, после этого девочка вообще не могла взглянуть на еду. Нестойкий желудок Нины тут же отозвался на одну мысль о пище явными позывами. Но она сдерживалась... И сдержалась. Однако, как только в зале вновь появился отец, она категорически потребовала от него:

-Давай уйдем отсюда!

— Куда? — удивился отец.

— Да куда угодно! Хватит с меня уже этих голых негров!

4. Свидание с морем

Как бы ни была Нина занята тренировками, поездками с подменой штатных водителей, сопровождением отца то на какие-то официальные мероприятия, то на какие-то непонятные дела, суть которых оставалась для нее совершенно неизвестной, но свободное время у нее все-таки было. Да и отцу, каким бы крепким он ни был, тоже время от времени требовался отдых. И вот в один из летних дней она привычно заняла свое место рядом с Казиком на переднем сиденье автомобиля, отец, как всегда, устроился сзади, положив рядом с собой на сиденье ППШ и портфель с несколькими ручными гранатами. Машина тихо заурчала мотором, и, быстро разгоняясь, понесла их по шоссе из Кракова на противоположный конец Польши — в Сопот.

Летний Сопот встретил их так, как будто всего лишь год с небольшим назад в этих местах не бушевала война. Курорт есть курорт — утопающие в зелени виллы, небольшие дома отдыха и пансионаты, магазинчики, кафе, рестораны, бары... Дом отдыха Министерства национальной обороны располагался в старом трехэтажном здании с крышей из темно-красной, да еще и потемневшей от времени, черепицы — вправо от маяка, если встать лицом к морю.

Устроившись в пансионате, Речницкий с дочерью отправились на пляж. Над побережьем висел густой туман, какой случается на Балтике, когда теплый и влажный воздух вдруг начинает остывать. При безветренной погоде такой туман может продержаться несколько дней, и даже яркое солнце рассеивает его далеко не сразу. Загорать при такой погоде невозможно, а плавать в море... что-то не тянет.

Выйдя к песчаной полосе пляжа, генерал остановился:

— Вот и пришли.

— Куда пришли? А где море? — немного растерялась Нина.

— Так вот же оно, — Якуб сделал широкий жест рукой, — за туманом.

Нина, которая перед выходом из пансионата, в предвкушении встречи с морем, предусмотрительно надела купальник, быстренько сбросила платье и туфли.

— Ты куда собралась? — недовольно поинтересовался отец.

— К морю! — девочка была настроена решительно. — Хотя бы посмотрю! Я же его еще ни разу в жизни не видела.

— Ну, посмотри, — пожал плечами генерал. — Шагай по этим деревянным мосткам, как раз к воде и выйдешь.

Нина двинулась в указанном направлении и действительно, через несколько десятков шагов вышла к кромке берега. Море накатывало на песчаный пляж мелкой, едва заметной, ленивой волной. Нина присела на корточки и потрогала воду ладошкой. Вроде, не очень холодная. Сделав шаг вперед, она попробовала море ногой. Да уж, не слишком тепло, но в ташкентских арыках горная водичка бывала и похолоднее.

Осмелев, девочка снова шагнула вперед, затем еще и еще раз. У берега было совсем не глубоко, и с каждым шагом глубина возрастала совсем незначительно. Еще шаг, еще и еще, а вода едва лишь доходит до колен. Нет, надо пройти еще немного — надо же хоть разочек окунуться...

Лишь через два с лишним десятка шагов прохладная морская водичка стала лизать купальник. Остановившись, Нина огляделась. А где же берег? Со всех сторон вокруг нее мягкой белой ватой смыкался туман, приглушая звуки. Как тогда попасть обратно? В какую сторону идти? Даже по волнам не определишь, откуда они приходят и куда накатываются — на воде была видна лишь мелкая рябь. К девочке стала постепенно подкрадываться паника.

— Ни-и-ина! — вдруг пробился сквозь завесу тумана голос отца. Казалось, он идет откуда-то совсем издалека. Однако, обладая отличными способностями к стрельбе на слух, девочка тут же сориентировалась в направлении, и, разбрызгивая коленями неподатливую воду, как будто море пыталось удержать ее, бросилась к пляжу. Вскоре она уже выбралась из воды, а через некоторое время отыскала и деревянные мостки, ведущие прочь от берега, туда, где она оставила платье, и где ждал ее папа, на лице которого было написано нешуточное беспокойство.

Не получилось искупаться и на следующий день. Хотя ярко светило солнце под голубым куполом неба, и от вчерашнего тумана остались лишь воспоминания, с ночи задул прохладный ветер, гоня по небу легкие белые облака, и заставляя море заметно штормить. Такая погода простояла еще несколько дней, и все — пора было возвращаться в Краков, удовольствовавшись лишь прогулками по Сопоту. Городок Нине, впрочем, понравился — уютный, зеленый, симпатичный. Можно было, конечно, еще и разглядывать пенистые серо-зеленые валы, обрушивавшиеся на пляж и выбрасывавшие длинные водяные языки, образуя широкую полосу мокрого песка. Но подобное занятие быстро надоедало.

Так и закончилось первое свидание Нины с морем.

5. Дни в Кракове

Если генерала бригады Речницкого в Кракове постоянно занимали служебные дела, то Нины эти дела совсем не касались, и потому она частенько оказывалась предоставленной самой себе. Хотя... Несколько раз Якуб брал ее с собой в качестве сменного шофера и для разъездов по делам войск своего округа. Командующий из него получился жесткий. Речницкий ввел обязательную физподготовку для всех офицеров своего округа, и, сопровождая отца во время инспекционных поездок, Нина могла наблюдать, как он нещадно выгонял господ офицеров на физкультурные снаряды. В каждой воинской части повторялась одна и та же картина: офицеры, разных физических кондиций и разнообразных габаритов, с пыхтением и натугой пытались не отстать от собственного генерала, который показывал им пример. Перечить пану довудце (командующему), который неутомимо подтягивался на перекладине и ловко крутился на турнике, никто не решался, — тем более, что отстающие в деле поддержания физической формы могли вполне лишиться занимаемой должности.

Другим любимым развлечением генерала при посещении воинских частей округа была проверка обустройства быта солдат. Оказавшись на территории части, Речницкий первым делом проверял санитарные удобства — туалеты, умывальни, душевые, затем проходил на кухню и интересовался, чем солдат кормят, потом осматривал казармы — и лишь после всего этого появлялся в штабе. И в штаб он приходил уже не просто так, а с готовыми впечатлениями и выводами относительно состояния части и распорядительности командиров. Разумеется, учебные тревоги он тоже устраивал, как без этого...

Все ж таки и эти инспекционные поездки проводились далеко не каждый день, и в конечном итоге занять все свободное время у своей дочери Якуб так и не смог — самого отвлекали служебные дела. А девочка время от времени могла устраивать себе настоящие каникулы. Лето все-таки!

Можно было поваляться на диване, почитать поэму 'Пан Тадеуш' Мицкевича. Неплохо также пройтись по старинным улочкам Кракова, поглазеть на Вавель, залезть в пещеру дракона, прогуляться по Королевской дороге... И, конечно же, заглянуть в кавярню. Скажем, в самом центре, на Флорианской улице, недалеко от дома Яна Матейко, чьи полотна, как она уже успела заметить, занимают почетное место в музее. Здесь, всего через один дом, можно устроиться в 'Яме Михалика'. Днем тут очень приятно было посидеть, попить кофейку с пирожными — взять, скажем, 'Флирт'. Или сегодня попробовать 'Кармен'?

Ближе к вечеру, однако, кафе начинало заполняться богемной публикой, начинало давать свои представления кабаре 'Зелёны Балоник' (Зеленый Шарик) — и уж ни о каком спокойствии речи уже не шло. Поэтому обычно Нина предпочитала более тихое место — цукерницу Петра Чопа на Старовисльной, 21. Тем более, что это уже на полпути от центра к дому. Не пренебрегала она и тем, чтобы разнообразить свою духовную пищу. И новый шаг в этом направлении помогла ей сделать армия...

Не только генерал бригады Речницкий частенько бывал в Варшаве и других городах Польши, но и его в Кракове то и дело навещали генералы и офицеры, служившие как в округе, так и за его пределами. Толстенный Болеслав Кеневич, щупленький Бронислав Полтуржицкий, невысокий крепко сбитый Ян Роткевич, Войцех Бевзюк, Остап Стеца, Адольф Криштафович, Евгений Цуканов... Да и сам командующий Северной группой войск, маршал Рокоссовский, тоже время от времени наведывался — как оказалось, он не забыл недолгие встречи на Восточном фронте во времена тяжелых боев с колчаковцами.

Что делают офицеры, собравшись вместе? Под хорошую выпивку и закуску расписывают пулечку. И Нина нередко сидела с ними за одним столом, поскольку быстро завоевала репутацию надежного партнера — она четко запоминала все сброшенные карты и легко представляла себе в уме возможный расклад. Играть она, в общем, умела достаточно хорошо, хотя и не любила это занятие. Не нравилось ей, что за картами людей начинает охватывать бессмысленный азарт, приводящий подчас к потере самообладания.

Не приводило ее в восторг и количество выпивки, которое поглощали офицеры. Пьяный человек и сам по себе — не слишком приятное зрелище, а уж учудить по пьянке можно такое, что потом не расхлебаешь. Поэтому самое простое решение — плюнуть на эту компанию и уйти — ей не подходило. Хорошо хотя бы, что отец, вне зависимости от количества выпитого, умудрялся сохранять самоконтроль. Других же подчас, что называется, 'несло'.

Как-то раз после обильных возлияний бравое воинство затеяло соревнования. Спустившись в подвал, который, кроме функций тира, исполнял еще и роль спортивного зала, офицеры стали выяснять, кто из них быстрее залезет на одних руках по канату под потолок. Речницкий благоразумно от соперничества со всеми прочими устранился, а победителем вышел заядлый спортсмен и любитель футбола Ян Роткевич, обогнавший более высокого и потому более тяжелого Рокоссовского.

— Люблю я тебя, подлеца, — выговаривал Роткевичу пьяный в дым (как и все прочие) Рокоссовский, — а ведь все равно сгною! Куда же это годится — самого командующего, Маршала Советского Союза, — и переплюнуть!

К чести Константина Константиновича следует сказать, что проспавшись, он так никогда и не обнаружил ни малейшего намерения претворить высказанную по пьянке угрозу в жизнь.

Заглядывали к командующему войсками Краковского военного округа и иные посетители. Нина понятия не имела, за какой надобностью появлялся у отца Генеральный Декан округа и пробощ Краковского гарнизона ксёндз подполковник Роман Мишка. Для решения служебных вопросов не обязательно было заглядывать домой, куда к отцу приходили только друзья, а уж набожным католиком Якуб вовсе не был. Однако, познакомившись с ксендзом поближе, Нина начала догадываться о причинах...

Следует сказать, что сила польской католической церкви была, в том числе, и в том, что среди ее служителей было немало людей умных, высокообразованных, и притом искренних и твердых в вере — сочетание, которое далеко не всегда встречается в священниках. Другим столпом польского клера были люди узколобо фанатичные, но притом хитрые и беспринципные — тоже достаточно редкое сочетание. Подполковник Роман Мишка принадлежал к первой категории. Ксёндз, оказавшись на редкость приятным собеседником, открыл для Нины мир католического Кракова, его историю, неразрывно связанную с историей христианства в Польше.

Красота богослужений, проповеди, сочетающие в себе неистовую пламенность и глубокую задушевность, мощь и величие Мариацкого костела и завораживающее великолепие его алтаря, потрясающая до глубины души органная музыка в костеле св. Катажины — все это шире развернуло для нее картину польской жизни и добавило в прежнее мироощущение многие новые краски. Ни верующей христианкой, ни, тем более, католичкой Нина не стала. Она с детства усвоила уважение к искренней вере, и нисколько не чуралась религиозных обрядов, если тем самым она могла оказать почтение ценимым ею людям, но ее саму религия нисколько не увлекала.

Вот чем она увлеклась серьезно — так это органной музыкой. Теперь ее не раз можно было встретить на пути от трамвайной остановки на улице Краковска, идущей в сторону Вислы по маленькой улочке Скалечна. Костел св. Катажины, стоящий на этой улице, обладал наилучшим по звучанию органом в Кракове, который приобрел в лице Нины благодарную слушательницу.

6. И зачем меня только учили...

Каникулы — каникулами, но о своем членстве в ЗедВуЭм Нина не забывала. Овладев шоферским искусством, она частенько гнала свой бронированный седан в Варшаву, чтобы присоединиться к ребятам из Мокотовской дельницы. А им было, чем заняться: на носу был референдум 30 июня 1946 года, который должен был определить отношение поляков к проводимым реформам политической и экономической системы страны. Вопросы стояли о ликвидации верхней палаты Сейма — Сената, о проведении аграрной реформы, о национализации крупнейших предприятий и банков, и о новых западных границах.

Агитационная группа зедвуэмовцев собиралась на этот раз не у себя на дельнице, а в самом конце Пулавской, у парка Аркадия: оттуда было удобно по улице Нарушевича выдвигаться в заводской район Мокотова. К назначенному времени в течение нескольких минут подтянулись почти все участники агитационного выхода и уже стали нестройной толпой выходить на Нарушевича, как прибежал, запыхавшись, еще один молоденький парнишка в круглых очках, маленькой гимназической фуражке с лакированным козырьком, со штанами, заправленными в гольфы. Роман 'Вечорек' глянул на часы, покачал головой, но выговаривать ему ничего не стал.

Через минуту-другую Ромка заговорил, вроде бы, совсем на другую тему — стал рассказывать о днях своей подпольной работы в Варшаве.

— ...Тогда на каждую встречу приходилось идти с большой опаской. А вдруг облава? А вдруг связного взяли, и на месте встречи тебя уже ждут? Помню, как-то раз, в самом центре, я должен был пересечься со связным вблизи угла Маршалковской и Свентокшиской. В Варшаву меня забросили совсем недавно, ориентировался я еще не очень, и не сразу сообразил, что немецкая табличка 'Кройцштрассе' как раз и означает Свентокшискую. Короче, опоздал я минут на пять...

Нина тут же поняла, куда он клонит, но не стала влезать в его рассказ со своими умными догадками, а продолжала слушать.

— ... Связной же подошел туда на три минуты раньше и слонялся вокруг, дожидаясь меня, — продолжал Роман. — А это был не молодой парень, — мужик лет на десять меня постарше, в политике отметился еще до войны. И надо же такому случиться, что по тому месту проходил полицейский, который моего связного таскал в полицию за коммунистическую деятельность еще в 1936 году. Эта гнида позвала немецкий патруль, и пришлось мужику хвататься за пистолет и уходить с боем. Хорошо, сумел оторваться, ушел проходными дворами, отделавшись лишь пулей в плечо навылет. Я ему сам потом повязку менял на запасной явке... — 'Вечорек' замолчал, прикусив губы. Видно было, что его до сих пор мучает совесть за то опоздание. Молчание, однако, было недолгим. Ромка заговорил снова, и на этот раз голос его сделался жестким:

— Я сам этот случай запомнил навсегда, и вам советую зарубить на носу: никаких опозданий! И заранее тоже приходить не следует, если специально место осмотреть не нужно. Сейчас, конечно, не оккупация, но всякой швали по развалинам сидит полно. За наш галстук, сами знаете, убить могут, и нечего на месте встречи лишнее время торчать, мишени из себя изображая!

Нина задумалась. Елки-палки, а ведь на курсах точно что-то похожее ей втолковывали! Да, ведь и отец все время про пунктуальность напоминал. Выходит, не просто так...

'Студебекер' снова несет Нину в Краков. Контрольной звонок отцу — и он срочно вызвал ее к себе. Вот она миновала Радом, потом Кельце, а вот уже замелькали предместья Кракова, подсвеченные красновато-золотистым закатным солнцем. Генерал Речницки был, по своему обыкновению, лаконичен:

— Скажи Казику, пусть подготовят машину к выезду на завтрашнее утро, к восьми ноль-ноль. Но сами он на завтра свободны — поедем только с тобой.

Казимир с Янеком, возившиеся у верстака с тисками, одновременно подняли головы, заслушав дробный стук каблучков на лестнице, ведущей в гараж:

— Привет, Янка! Как Варшава?

— Пока стоит на месте, — пожав плечами, улыбнулась девочка, затем лицо ее сделалось серьезным:

— Я пригнала машину, она перед домом. Генерал приказал подготовить ее к выезду на завтра, к восьми утра. Подготовите — и гуляйте.

На следующий день в половине восьмого Нина, с еще влажными после душа волосами (ухитрились-таки вылезти из-под банной шапочки!), уже сидела за столом, прихлебывая черный кофе и успокаиваясь после утренних упражнений.

Якуб, уже в мундире, поторапливал:

— Давай, допивай свой кофе, и приводи себя в порядок. Оденься во что-нибудь приличное, но без претензий. Опаздывать нам нельзя!

Да, опаздывать нельзя... Девочка сделал последний глоток, и пошла в свою комнату на второй этаж — собираться.

Вскоре Нина, повинуясь указаниям отца, вывела машину на дорогу, ведущую к Олькушу. Но дальше, в шахтерский район вокруг Катовиц, не поехали, а из Олькуша свернули на какую-то местную дорогу, которая шла, если верить дорожному указателю, к Порембе. Нина попыталась воспроизвести в памяти карту автомобильных дорог. 'Это что же, мы таким странным путем до Ченстохова добраться собираемся?' — предположила она.

Но генерал велел остановиться, не доезжая даже Порембы, и, свернув с шоссе на лесную дорогу, через полсотни метров остановиться. Нина сидела, откинувшись на спинку сиденья, и слушала щебетание лесных птах. Однако наслаждаться птичьим пением ей удалось не больше двух минут — послышалось урчание мотора и со стороны шоссе подъехал темно-вишневый 'Опель-капитан'.

— Мое почтение, пани Янина, — поздоровался с ней вылезший из-за руля 'Опеля' знакомый генерал бригады. — Здравствуй, Якуб, — добавил он, стаскивая перчатки.

— Здорово, Яцек! — Речницкий подошел к нему и пожал протянутую руку. — Ну, что там у тебя?

— Именно то, что и нужно, — без тени улыбки отозвался Яцек, подошел к багажнику своего 'Опеля', на ходу снова натягивая перчатки, и извлек из него немного потертый, но весьма дорого выглядящий чемодан из темно-желтой свиной кожи.

— Получите! Привет из Москвы!

Якуб забрал чемодан, перегрузил его в 'Студебекер' и, слегка тронув Нину за плечо, скомандовал:

— Трогай! — и, помахав Яцеку рукой, бросил тому:

— Счастливо добраться домой!

Машина уже подошла к выезду на шоссе и Нина поинтересовалась:

— Куда дальше?

— Едем обратно.

Снова бежит под колеса лента асфальта, кое-где битого, и не везде заплатанного, снова мелькают деревья вдоль обочин. Городки и вески сменяют друг друга, и вскоре впереди уже видны строения Кракова.

— Краков проскакиваем насквозь, — ничего не объясняя, говорит сзади Якуб и в зеркало заднего вида Нина замечает, как он разворачивает на коленях большую карту.

— Из Кракова давай на Бохню, — продолжает распоряжаться генерал.

Сразу за Бохней — поворот направо, и машина мчится в сторону Бескид, к чехословацкой границе. Затем еще раз направо, на какой-то совсем уж неприметный проселок, ведущий вглубь леса. И только здесь отец велел остановиться.

Немного осмотревшись, Якуб тронул дочку за плечо:

— Нина, видишь вон ту прогалину в лесу, а за ней, вроде бы, полянка виднеется?

— Вижу.

— Сможешь съехать с дороги и подать туда машину?

Нина скользнула взглядом вдоль заплывшего и заросшего травой кювета. Кажется, там, впереди, от него осталась едва заметная ложбинка.

— Смогу! — и она коротко, едва заметно кивнула.

Переваливаясь на кочках, 'Студебекер' медленно выполз через прогалину меж деревьями на поляну. Здесь пришлось притормозить, а затем и вовсе остановиться — дальше пути не было.

— Мотор не глуши, — предупредил отец, вылезая из машины и направляясь к багажнику. Вытащив из него чемодан, генерал наклонился к окну у водительского места:

— Попробуй загнать машину между кустами орешника, так, чтобы ее невозможно было разглядеть с дороги.

Мотор снова заурчал громче, и Нина, переключив передачу, стала тихонечко сдавать задним ходом, вписывая автомобиль между пышно разросшимися кустами.

Речницкий между тем тащил чемодан в противоположном направлении. Продравшись сквозь лесной подрост, — видно было, что лесники за годы войны малость подзапустили эти леса, — он нашел небольшой свободный пятачок и аккуратно поставил на него свою ношу.

Когда девочка, последовав за ним, вышла к этому же пятачку, чемодан был уже открыт, и в нем поблескивала стеклышками шкал и черными ручками настройки рация. Ну, наконец-то! Наконец те знания, которые с большим трудом вдолбили в нее на курсах, окажутся полезными. Надо освежить в памяти порядок работы и спросить у отца, на какой частоте и с какими позывными выходить в эфир... Но отец опередил ее. Подняв голову от аппаратуры, он поинтересовался, протягивая длинный провод:

— Антенну на дерево забросить сумеешь?

— Что я, по деревьям не лазила, что ли? — немного даже обиженно промолвила девочка. — Давай сюда!

На сосну или бук она, конечно, не взобралась бы. Но вот росший рядом, то ли граб, то ли вяз оказался вполне подходящим для такого дела. Вскарабкавшись по его не слишком могучим веткам, предательски гнувшимся и потрескивавшим под ее ногами (впрочем, и весу в ней было всего ничего), Нина устроилась поудобнее, обхватив ствол левой рукой. Затем, после нескольких попыток, ей удалось зашвырнуть конец антенны на простершиеся над ее головой ветви липы, росшей почти вплотную к этому дереву.

Спустившись вниз, отряхнув свою клетчатую юбку и заправив в нее выбившуюся белую блузку с рюшечками, она повернулась к отцу и увидела, что тот уже нацепил на голову наушники и взялся за ключ.

— Папа! Но ведь это же я радистка! — недоуменно воскликнула она.

— Не мешай! — отмахнулся Якуб. — В Центре знают мой почерк, да и скорость передачи у меня выше. Лучше покарауль, чтобы не принесло кого случайно. И учти: если не сумеешь отогнать, придется валить. С рацией нам засветиться нельзя ни в коем случае!

И для чего же было тогда столько мучений с этим радиоделом?! Нине стало немного обидно, но в то же время она подспудно чувствовала и некоторое облегчение от того, что непростую обязанность обеспечения радиосвязи взял на себя отец. 'Ага, — проснулся в ней ехидный внутренний голос, — и на ключе работает за тебя папа, и пистолет твой чистит папа, и на утреннюю тренировку тебя поднимает тоже папа, и даже нарядами для выходов в свет обеспечивает папа! Чего доброго, докатишься до того, что папа тебе трусы будет стирать!'. Э-э, нет! Ничего подобного Нина допускать уж точно не собиралась, и быстренько заставила внутренний голос заткнуться. А что до подъемов по утрам... Так ведь утром так спать хочется — никакой мочи нет!

Промелькнувший в доли секунды диалог с внутренним голосом нисколько не помешал ей сторожко обойти по кругу место выхода в эфир, держа пальцы на рукояти своего, выглядевшего игрушечным, пистолетика. Особенно внимательно она присматривалась к подходам со стороны дороги, но поблизости так никто и не появился. Лес был полон своими обычными звуками — шелестом листвы, шуршанием травы под ногами, щебетом птиц, жужжанием насекомых... Звери, распуганные появлением воняющего бензином и урчащего автомобиля, пока предпочитали не показываться.

Якуб, настроив рацию, начал передачу — с позывного, который при каждом сеансе был новым, чтобы при возможной пеленгации сложнее было идентифицировать источник. Прошло около десяти минут, и шифровка, не подписанная ни именем агента, ни личным цифровым кодом, ушла в Центр. Получив 'квинтацию' о приеме сообщения, Речницкий выключил аппаратуру и распрямил спину, стаскивая с головы наушники. Луч солнца, прорвавшийся сквозь листву, блеснул на серебристом вензеле погона.

— Нина! Выводи машину! — не слишком повышая голос, крикнул генерал, свертывая рацию.

Когда автомобиль, царапая днищем землю, взобрался на невысокую насыпь проселочной дороги, Якуб, не любивший быстрой езды, тяжело выдохнул:

— Гони!

Служба безопасности Краковского воеводства не могла похвастаться очень уж хорошим техническим оснащением. Однако специалисты там имелись неплохие, в основном прикомандированные советские офицеры, так что радиоперехват состоялся. Годы войны давно отучили их лаптем щи хлебать, и потому вскоре по дорогам, ведущим в предгорья Бескид, потянулись грузовики с подразделениями корпуса безопасности, на дорогах выставлялись усиленные посты. Вокруг предполагаемого места выхода передатчика в эфир выстраивалось кольцо оцепления.

Но бронированный 'Студебекер', блистая черной эмалью корпуса и хромированными бамперами, уже вырвался за пределы этого кольца. Нина выжимала из мотора все возможное, и машина, наматывая на колеса километр за километром, приближалась к предместьям Кракова.

— Проедем через город — и сворачивай на Кельце! — скомандовал генерал. — И не гони ты уже так... Выскочили.

Через полчаса после выезда из Кракова, когда на обочине мелькнул указатель 'Мехув', Якуб негромко бросил:

— Тут будет левый поворот.

Минут через двадцать, когда автомобиль успел еще дважды свернуть и теперь тащился по пыльному ухабистому проселку, впереди показался знакомый темно-вишневый 'Опель-капитан'.

— Тормози, — Речницкий был, как обычно, немногословен.

Вскоре чемодан перекочевал из багажника 'Студебекера' в багажник 'Опеля', и можно было с облегчением произнести:

— Домой!

Темно-вишневый 'Опель' давно миновал Ченстохову и приближался к Варшаве. Немолодой, но крепкий, подтянутый генерал бригады за рулем смотрел вперед с расслабленной, мягкой улыбкой на лице. Между тем в голове он напряженно обдумывал непростую ситуацию, в которой оказался. Конспиративная работа — вообще не простое дело, и постоянно приходится искать решение вопроса: как наилучшим образом исполнить долг, в то же время, не подставляя под удар возможность продолжать свою работу?

Яцек думал о том, что давно пора уже сообщить наверх полную информацию о происходящем. Давно. Но... Но очень опасно. Нет. Надо действовать иначе. Надо намекнуть, что Речницкий внушает определенные подозрения, и необходима тщательная проверка — этим и ограничиться. И если что-то вскроется, то уже по другим каналам, а сам он останется в стороне. Подозрения все равно будут — не первый десяток лет он работает в спецслужбах, и порядки хорошо изучил. Но тут уже будут варианты, на кого перевести стрелки. Однако и эта мысль чем-то не удовлетворяла Яцека. Все же риск...

И была еще одна причина, по которой он никак не мог решиться устроить неприятности Речницкому. Но в наличии этой причины он пока не желал сознаваться даже самому себе.

7. Налёт

На Краков опускалась августовская ночь — темная, безлунная, беззвездная. Небо затянуло низкими, тяжелыми тучами, и от духоты не было спасения. Заснуть все никак не удавалось, а когда, наконец, пришла дрёма, — неспокойная, чуткая, вся на грани сна и яви, — тишину под окном разорвали одиночные выстрелы, в которые тут же вплелась дробь очередей ППШ. Весь сон сразу пропал, как не бывало, и Нина, не мешкая, вскочила с кровати, хватаясь за пистолет. В промежутке между выстрелами снизу донесся звон разбитого стекла — и снова ударили очереди, одна за другой, длинные, торопливые, захлебывающиеся.

Выскочив в коридор, девочка почти нос к носу столкнулась с отцом, одетым по форме ?2 (голый торс, галифе и сапоги), и, так же, как и она, державшим в руке пистолет, едва различимый в темноте.

— Что там? — почему-то шепотом спросила она.

— Ур-роды! — прорычал Речницкий. — Придурки! И чего лезут?

Выстрелы между тем смолкли, и больше не повторялись.

— Пане генерале! — крикнул знакомый голос с темной, неосвещенной лестницы. Впрочем, и во всем доме нигде не горела ни одна лампочка.

— Докладывайте, Витольд! — приказал Якуб.

— Налет, силами примерно семи-восьми человек, еще двое прикрывали автоматами из-за ограды, — тут и Нина узнала голос подпоручника из охраны. — Нападение отбито, у нас трое раненых, один — тяжело. Налетчики отошли, в саду осталось два трупа.

Отец, не сдерживаясь, выругался, затем отрывисто бросил:

— Раненых — в госпиталь!

— Машину уже вызвали и выставили пост на перекресток, — отозвался подпоручник.

— Ладно, свободен, — махнул рукой бригадный генерал, и, повернувшись к дочке, промолвил:

— Свет пока не зажигай. А то еще пальнут по окнам...

— Почему налет? — снова поинтересовалась Нина.

— Кретины! — зло процедил генерал. — Все к сейфу моему рвутся.

— А что там? — не выдержала и полюбопытствовала девочка.

— Ничего! — грубовато отрезал Речницкий, но затем, переходя на более мягкий тон, пояснил:

— В том-то и дело, что нет там ничего такого, что они ищут. Они все планы прочесывания лесов оперативной группой 'Жешув' пытаются добыть. Но я их в своем сейфе не держу. И генерал Роткевич не держит. И в штабе округа их нет... А они все лезут, курва мачь! — в генерале снова вспыхнуло раздражение. — Хлопцев только зря поранили! — генерал, чуть слышно щелкнув предохранителем, сунул пистолет в карман галифе. — Иди уж, досыпай. Нам завтра в Варшаву.

Наутро, после непременной утренней тренировки, порции фехтования, стрельбы из пистолета, контрастного душа, и — наконец! — черного кофе с булочкой, Нина побежала переодеваться к выезду. Вскоре автомобиль выехал на шоссе, ведущее на Кельце — Радом — Варшаву. Генерал молча сидел сзади, откинувшись на красный сафьян сиденья. Позолоченная стрелка спидометра плясала около отметки '150', заставляя Якуба нервничать, но недовольства он не проявлял — надо было торопиться. Поезд ждать не будет.

Уже подъезжая к вокзалу на той стороне Вислы, в Праге, Речницкий заговорил с дочерью:

— Может быть, вернешься в Краков?

— Не, я лучше в Варшаве останусь, с ребятами, — не раздумывая, произнесла Нина.

— Что, не хочешь с Янкой один на один оставаться? — немного озабоченно спросил генерал. — Смотри, в особняке все же спокойнее будет. Там охрана. Тебя же вечно на приключения тянет, со своими зедвуэмовцами, а тут, среди всех этих развалин, ничего не стоит на пулю нарваться.

— Да причем тут Янка! — с легкой досадой откликнулась девочка. — Хоть она и дура деревенская, но нам с ней делить нечего. Не хочу за чужими спинами отсиживаться!

Якуб сдержал тяжелый вздох:

— Как хочешь, — с явным неудовольствием проговорил он. — Но ты уж поосторожнее. У нас, чую, впереди серьезные дела наклевываются. Не просто так меня в Москву-то вытаскивают.

— Да брось ты! — воскликнула Нина, ловко подавая машину к самому подъезду вокзала. — Ты же знаешь, какая я трусиха.

— Кокетка ты, а не трусиха, — проворчал генерал, поймав в ответ искренне недоумевающий взгляд дочери.

У вагона Речницкий некоторое время стоял молча, затем, когда до отправления осталось две минуты, порывисто обнял дочку.

— Эй, задушишь! — она улыбнулась и чмокнула отца в щеку. — Кофе и конфеты не забудешь привезти?

— А как же! — Якуб потрепал дочку по пышным волосам и запрыгнул на ступеньки вагона.

Под мерный перестук колес генерал отоспался впрок и проснулся бодрым, полным сил. Но вот настроение его, по мере приближения к Москве, становилось не то чтобы мрачным, но, скорее, напряженным. Ему не давала покоя и Нина, оставшаяся в Варшаве ('влезет, не приведи господь, в какую-нибудь заварушку!'), и срочный вызов к начальству... Не к тому, что в Наркомате обороне... 'Тьфу, в Министерстве! И зачем только переименовали?'.

Глава 7. Игра против SIS

1. WiN

Всю обратную дорогу от Москвы до Варшавы Речницкий размышлял. Да, ну и заданьице. Он то и дело прокручивал состоявшийся у него накануне разговор...

— Присаживайся, Яков Францевич, к столу, — жестом радушного хозяина Иван Иваныч пригласил его присоединиться к чаепитию, для чего все уже было готово. На канцелярском столе, столешница которого была обита коричневым дерматином, расположились стаканы в подстаканниках, заварной чайник, сахарница, блюдечко с тонко нарезанным лимоном, корзиночка с сушками. Электрический чайник негромко шипел на тумбочке у стены.

И с чего это начальство сегодня такое доброе? Нехорошая примета...

— Посоветоваться я с тобой хочу, — завязал разговор хозяин кабинета, одаривая собеседника ласковым взглядом. — Образовалась у нас в Польше одна заковыка. Про 'Вольность и Независлосць', надеюсь, слышал?

— WiN, что ли? Доводилось, — кивнул Яков, — они еще иногда 'Вольносць и Неподлеглосць' называются. Оперативная группа 'Жешув' в Краковском округе их заодно с бандами УПА выкорчевывает.

— И как успехи?

— Средне, — отозвался Речницкий.

— А про разгром их ячеек в городах мы и того сказать не можем, — посуровел взглядом Иван Иваныч. — И вот ведь какая штука получается: мы их верхушку, вплоть до руководителей воеводских отделений, уже второй раз почти всех взять сумели. А до ячеек добраться не можем. Те сразу обрубают связь, меняют явки, пароли... И толку с той информации, что мы из арестованных вытрясли, ноль — выхода на эти автономные пятерки уже нет. Хуже того — они каким-то образом ухитряются восстановить централизованное командование! Как, если они все концы обрубили, и между собой не связаны? Положим, мы две или три ячейки сумели разгромить, но то больше случай, или их собственные ошибки. И на том — все.

Яков задумался ненадолго:

— Один из возможных вариантов: у них есть небольшая, глубоко законспирированная группа, прямо не связанная ни с руководством, ни с пятерками. И задача у этой группы одна — восстановить связь и создать новое общее командование в случае провала верхушки.

— Вот! — хозяин кабинета коротко ткнул пальцем в Речницкого. — мыслишь в правильном направлении, — и, отвлекаясь на мгновение от разговора, добавил:

— Да ты пей чаек, пей, пока горячий! Чай хороший, грузинский. И лимон сегодня есть.

— Погоди... — у Якова мелькнула какая-то мысль, и он старался ее не упустить. — Погоди... Но если связь восстанавливается, значит есть какой-то условный сигнал, и с ячейками обговорен порядок установления контакта с новым руководством?

— И опять ты прав, — человек по другую сторону стола, с такими же генерал-майорскими погонами, что у его собеседника, развел руками, добродушно улыбаясь, и снова как-то вдруг посерьезнел:

— Вытрясли мы все это у одного руководителя пятерки. Только что с этим делать, коли неизвестно, кому еще и каким образом этот сигнал передается? Пятерки автономны и друг о друге ничего не знают. Так что выход один — искать ту группу, которая занимается восстановлением командования WiN. Вот этим ты и займешься — 'обрадовал' Речницкого начальник, опять расплывшись в радушной улыбке.

— Только ведь меня раньше на работу с WiN не ориентировали, подходов к ним никаких не имею, так что все с нуля начинать придется, — заметил Яков.

— А мы тебя и сейчас на них не ориентируем, — заявил Иван Иваныч. — Там и без тебя есть, кому заняться. Зря, что ли, полковник Давыдов штаны в Министерстве общественной безопасности протирает? Плохо только, что и сам Семен Прохорович, и его люди — сплошь из 'Смерша'. Они в основном по части фронтовой контрразведки работали. Опыта работы против профессиональных агентурных разведчиков у них маловато. Да и здесь такие специалисты наперечет. Самим не хватает... — он вздохнул.

— Так чем же я тогда займусь? — вот ведь, начальство, слова в простоте не скажет, все вокруг да около!

— Есть такое подозрение, — медленно проговорил его начальник, наливая себе новую порцию чая, насыпая сахар, кладя в стакан ломтик лимона и начиная помешивать чай ложечкой, — что группа, обеспечивающая восстановление командования WiN, — это англичане, работающие под крылышком английского посла. Они и технику конспиративной работы полякам поставили на хорошем уровне. Как там зовут того англичанина, который вокруг тебя увивается? — вдруг задал вопрос хозяин кабинета.

— Капитан Ральф Грегори Уильямсон, помощник военного атташе, — ответил Речницкий, про себя же подумал: 'уж не притворялся бы, что имя забыл, а то я тебя не знаю — все-то ты помнишь!'. — Только вряд ли он с WiN контактирует. Он лицо насквозь официальное, все среди военных шныряет, как ему и положено.

— Оно и верно, вряд ли, — согласился с его сомнением Иван Иваныч. — Но поскольку его принадлежность к разведке достаточно очевидна, присмотрись — с кем он из посольских контактирует? Вот они-то, вполне вероятно, и есть те, кто нам нужен. Конечно, поляки тоже за персоналом посольства наблюдение ведут, но слабоваты они, пожалуй, против этих зубров. Тебе же их выслеживать не надо, надо понять — кто есть кто? А уж дальше будет не твоя забота.

'Ну, смилостивился, благодетель!' — восторга это задание у Якова не вызывало. — 'Не моя, значит, забота... А как я их вычислю, змеев этих? Я ведь тоже не зубр, без году неделя в таких делах'. Однако вслух сказал иное:

— Задание понял. Разрешите выполнять?

— Да погоди ты... — осадил его собеседник-генерал. — Чаек хотя бы допил до конца, сушек погрыз. Думаешь, мне часто с умными людьми за чаем посидеть удается, поговорить доверительно, с пониманием, вот как с тобой сейчас? А ты все торопишься куда-то...

А и верно — куда торопиться? С местными особистами общаться? Без этого ритуала ни один приезд не обходился. Все о бдительности талдычат, предостерегают — знаем, мол, многие там из вас совсем ополячились, морально-политическую стойкость утратили, а там и до предательства Родины недалеко... Так что вы, генерал-майор Речницкий, о любых отступлениях от нашей линии, а тем более о враждебных проявлениях — немедленно сигнализируйте!.. Тьфу!

2. Глупая корова

Всю дорогу до Варшавы, куда поезд нес Речницкого обратно из Москвы, генерал продолжал работать, прерываясь только на непродолжительный сон. Задание, свалившееся, как снег на голову, — притом, что и прежних никто не отменял, — не давало ему покоя. Якуб достаточно быстро сообразил, что, приглядывая за капитаном Уильмсоном, помощником военного атташе, он ровным счетом ничего не добьется. Кадровые офицеры разведки — не такие уж дураки, чтобы обнаруживать знакомство между собой на людях. Но как же тогда их вычислить?

Так, зайдем с другого конца. На людях они связь между собой обнаруживать не будут, это ясно. Но ведь как-то они должны контактировать, чтобы согласовывать свои действия? И происходить это будет... Так вот же ответ, на поверхности! Кто у них там самый главный зубр по части разведки? Сам господин британский посол, Виктор Кавендиш-Бентинк. Вот он и будет офицеров SIS время от времени собирать у себя в кабинете, ценные указания раздавать, и стружку снимать, как это у начальства водится.

Да, вывод напрашивающийся, но только что в нем пользы? За дверями посольства они могут позволить себе многое, потому что посторонним туда хода нет. Даже вспомогательный и обслуживающий персонал посольства из числа поляков англичане весьма тщательно подбирали сами, и все попытки Министерства общественной безопасности внедрить в ряды работников посольства своего осведомителя провалились. Раз так, надо искать агента среди тех, кто уже там служит...

Вернувшись в Краков, генерал погрузился в поток ежедневных проблем, обращая особое внимание на дела оперативной группы 'Жешув'. Но и о дочке он не забывал. Пока у нее длились летние каникулы, Якуб Речницкий все же нашел кое-что, чем ее можно дополнительно загрузить, чтобы поменьше времени оставалось искать приключения. Надо было исправить кое-какие пробелы Нины в боевой подготовке, по меньшей мере, по двум специальностям. По одной из них генерал мог сам выступить в качестве инструктора, а вот для второй надо было найти профессионала. Первая специальность именовалась 'бальные танцы', вторая — 'игра на фортепиано'. И ничего смешного — какая же, в дупу, шляхетна пани, без таких умений? Отыгрывать легенду надо на все сто, или уж не браться вовсе.

Вальс, полонез, мазурка, танго... Якуб уже давно овладел этими премудростями. Эх, как они, на зависть всем, показывали класс с женой в окружном Доме Красной Армии в Ташкенте! Ладно, воспоминания стиснуть в кулак и засунуть подальше, в какой-нибудь темный уголок памяти. Расслабляться нельзя.

Офицерское собрание Краковского гарнизона располагало весьма приличным залом, и генерал с дочкой стали использовать любую возможность, чтобы выход Нины в большой свет в Варшаве прошел без сучка, без задоринки. Вскоре Нина не только обратила на себя внимание панов офицеров как дочка командующего, но и стала для них весьма желанной партнершей для танцев. Впрочем, сама она в качестве партнера отдавала явное предпочтение собственному отцу — нельзя сказать, что к большой радости генерала, поглядывавшего на других дам, но отказов с его стороны не было.

Для обучения музыке было приобретено фортепиано и найден учитель, маленький сухощавый старичок с пышными седыми усами. Первый урок никаких проблем не вызвал, но вот второй... Незадолго до его начала Нина уселась за фортепиано и одним пальцем попыталась подобрать мелодию к популярной хулиганской песенке, начало которой звучало почти совсем невинно: 'Говорила мама Зосе, что детей аист приносит'. Но в ответ Зося вразумляла глупую маму, объясняя, что это вовсе не аист, а... Короче, — прямо называя вещи своими именами, — 'i do tego trzeba chuja' (думаю, перевод не требуется).

Учитель музыки, вошедший в этот момент в комнату, был до глубины души потрясен и уязвлен столь кощунственным использованием инструмента, предназначенного для высших достижений человеческого духа — для исполнения классической музыки. Подкравшись к увлекшейся своим занятием девочке сзади на цыпочках, он внезапным движением захлопнул крышку фортепиано, с силой ударившую несостоявшуюся пианистку по пальцам.

— Как вы смеете, — заорал он, — пачкать инструмент такой низкопробной, хамской мерзостью! Еще не научившись ничему, вы уже пускаетесь по пути пошлости, недостойной ни настоящей пани, ни высокого искусства музыки! — видимо, старичок был знаком и с мелодией, и с текстом песенки, иначе трудно объяснить столь сильную степень возмущения.

На этом уроки музыки для Нины закончились. Учителю был дан от ворот поворот, потому что рисковать точностью стрельбы с распухшими пальцами было бы чересчур высокой ценой за обучение игре на фортепиано. В конце концов, может же панночка, только что вернувшаяся из дикой России, иметь пробелы в светском воспитании? Может, и даже должна — наоборот, было бы странно, если бы таких пробелов не обнаружилось.

Катился к концу август, и в один из дней последней декады месяца Якуб Речницкий под вечер сообщил дочери:

— Собирайся, завтра переезжаешь в Варшаву. Заодно и меня туда подбросишь.

Солнечным августовским утром 'Студебекер' летел по шоссе к Варшаве. За окном мелькали деревья, которыми было обсажено шоссе, невдалеке темнела полоса леса, вокруг расстилались луга, на которых паслись черно-белые коровы. Идиллия!

И вдруг одной из коров, до того мирно щипавшей травку у обочины, неизвестно что взбрело в голову, и она, странно взбрыкнув задними ногами, и задрав хвост, прыгнула на шоссе прямо перед носом мчавшегося автомобиля. Реакция не подвела Нину — она тут же нажала на педаль тормоза до упора, и салон наполнился возмущенными выкриками отца, врезавшегося в спинку переднего сиденья, и стоном шофера Казика, налетевшего грудью на переднюю панель, а головой ударившегося в лобовое стекло. Но корову это уже не спасло. Машина, массой под две тонны, со всего размаху ударила несчастное животное. Результатом столкновения стала неподвижная туша, валявшаяся у обочины, не проявляя никаких признаков жизни.

Генерал выскочил из 'Студебекера' пистолетом в руках, бросив на ходу:

— Нина — на месте, Казик — прикрываешь меня с ППШ!

Конечно, было бы глупо считать, что смертельный трюк коровы подстроен кем-то специально, но мирная красота сельского пейзажа, каким он представлялся из окна машины, была тогда весьма обманчива. Здесь постреливали... Мало ли кому захочется воспользоваться аварийной остановкой автомобиля с генералом? Да и корову, если еще жива, надо было добить, чтобы не мучилась.

Однако никаких желающих открыть стрельбу вокруг не появилось. Поблизости вообще не было ни души, кроме пожилого крестьянина, который, подбежав к месту происшествия, и увидев генерала с пистолетом, бухнулся на колени и уткнулся носом в землю, причитая:

— Не губите, пан генерал! Дети малые...

Генерал, не делая попыток поднять мужичка с земли — сразу видно, что дело безнадежное — только поинтересовался:

— Сколько твоя корова стоит?

Но пастух, видно, совсем потерял голову от страха, и ничего не соображал, только повторяя, как заведенный:

— Дети малые... Дети малые... Пощадите...

Генерал плюнул с досады, вытащил из портмоне немалую пачку злотых и кое-как впихнул их ополоумевшему хлопу в руку. Нина уже развернула машину, и вскоре крестьянина и корову на шоссе было уже не разглядеть в зеркало заднего вида. Тот так и оставался на коленях, все еще не соображая, чем для него закончилось происшествие с коровой.

Вернувшись в интернат, Нина, пока еще не было занятий, присоединилась к своей дельнице ЗедВуЭм, включившись вместе с товарищами в работу по разборке Варшавских развалин и расчистке улиц, кое-где еще заваленных битым кирпичом. Работа и сама по себе не была легкой, но дополнительные неприятности доставлял запах от полуразложившихся трупов, еще с 1944 года погребенных во многих местах под обломками разрушенных зданий. Нине к такого рода запахам было не привыкать еще со времен работы в госпитале, но кое-кто из трудившихся среди развалин не выдерживал этого испытания. Таких — если не находилось мест, где трупной запах не донимал людей — ставили на работу по вывозу битого кирпича. Самые же стойкие, и Нина в их числе, занимались еще и захоронением обнаруженных под завалами останков.

3. Пани Кристина

Переход к другим делам произошел, как это нередко бывало, совершенно неожиданно. Рано утром рядом со школой появился 'Студебекер' с Казиком за рулем, и шофере передал Нине распоряжение отца:

— Генерал Речницки велел к 18:00 одеться для выхода в ресторан, и ждать машину. Я тебя заберу.

Приказ есть приказ, и в 18:30 Нина уже сидела в номере генерала.

— Сегодня я Казика отпускаю, машину поведешь ты.

Вот и все инструкции. Впрочем, как выяснилось, не все. Уже в машине отец немного дополнил:

— Сейчас едем к Уяздовскому парку, встречаем человека, и с ним следуем в Вилянув, в ресторан 'Под Карабельня'. Твое дело — ужинать, танцевать, и ни во что не вникать.

Ну, что ж, как всегда — исчерпывающе.

Человеком оказалась блондинка лет тридцати с небольшим. Не то, чтобы красивая, но и уродиной тоже на назовешь. Сразу было видно, что держаться и подать себя она умеет, со вкусом — по крайней мере, в том, что касалось одежды и прически — тоже все было в порядке, и это во многом скрашивало недостатки внешности.

— Цалую рончки, пани Кристина, — наклонил голову генерал, вылезая из машины, и действительно, не удержавшись, преодолел предписанные светским этикетом миллиметры и мимолетно прикоснулся губами к протянутой изящным жестом руке. Подождав, пока его спутница устроится на красном сафьяне заднего сиденья, он сел следом и, захлопнув дверцу, коротко бросил:

— В ресторан!

'Под Карабельня' находился у самого входа в парк, окружавший королевский дворец в Вилянуве. Этот район пострадал от войны еще меньше, чем окрестности Лазенок и Уяздова, и неудивительно, что здания в большинстве своем были тут вполне целыми, а магазины, кафе и рестораны (хотя и немногочисленные в этом пригороде) возобновили работу уже весной 1945 года. Интерьер этого ресторана нельзя было отнести к особенно шикарным — это был рядовой ресторанчик, характерный скорее для небольших европейских городков, нежели для столицы. Вечер на излете августа был теплым, и вся компания устроилась в зеленом дворике, частью выложенном брусчаткой, у маленького круглого бассейна с фонтанчиком. Вдоль стенки, отгораживающей дворик ресторана от улицы, росли кусты можжевельника, а сама стенка была густо увита диким виноградом. Небольшие фонарики, развешанные вдоль столиков, освещали только их, оставляя все остальное в полумраке, который, по мере того, как догорал закат, постепенно все более сгущался.

Уже за столиком Якуб представил женщин друг другу, и за ужином потянулась ни к чему не обязывающая пустая болтовня на какие-то отвлеченные темы, так что Нина откровенно заскучала. Когда зазвучала музыка, Речницкий тут же пригласил пани Кристину на танец.

— Честно говоря, я опасался, что вы не примете мое приглашение, — негромко проговорил генерал, склоняясь к уху своей партнерши.

— Опасались? Почему же? — почти искренне удивилась она.

— А как же! Вас же в посольстве окружает общество столь блестящих джентльменов. На их фоне потеряется любой.

— Пф! Джентльмены! — фыркнула Кристина. — Заносчивые сухари. Они уделяют мне внимания не больше, чем моей пишущей машинке. Пожалуй, даже меньше — они скорее меня считают принадлежностью к пишущей машинке, чем наоборот.

— Как же так? — генерал тоже умел искренне удивляться. — Неужели среди них не нашлось никого, кто смог бы отдать должное вашей красоте?

— Пан Якуб, не надо льстить столь грубо, — голос женщины заметно похолодел.

— Я солдат, и предпочитаю резать правду в глаза. Умение льстить не входит в число моих достоинств, — голос Речницкого, напротив, приобрел еще более теплые и задушевные нотки. — Правда же состоит в том, что вы действительно обворожительно прекрасны, Кшыся, но только разглядеть эту красоту может лишь по-настоящему тонкий ценитель.

— И, конечно же, на роль этого тонкого ценителя вы предлагаете себя? — с иронией отпарировала Кристина. Да, польским дамам палец в рот не клади...

— Но должен же хотя бы кто-нибудь сказать вам слова, достойные вас — вашей прелести, вашего обаяния, вашего ума, вашего характера? Неужели вам больше по нраву сухое пренебрежение этих английских... джентльменов? — генерала тоже было нелегко сбить с позиций.

Тут Кристина улыбнулась, и позволила Речницкому чуть теснее прижать ее к себе. Лесть, конечно, все равно останется лестью, а не правдой, но разве высокомерие англичан лучше? Гораздо приятнее слушать такую лесть, тем более из уст блестящего генерала, чем быть окруженной насквозь правдивым равнодушием. Генерал, надо сказать, ей почти понравился. Почти, но все-таки не до конца...

— Почему вы, настоящий поляк из хорошего рода, служите Советам? — внезапно сменила тему дама.

— Я служу Польше, Кшыся, — тихо прошептал Якуб. — Я принял подданство Речи Посполитой.

— Польше? — в голосе женщины сквозило явное недоверие, если не возмущение. — Но сейчас Польша в руках Советов, в том числе и благодаря таким, как вы!

— Политика, пани Кристина, грязное дело. Грязное и кровавое, — теперь генерал сделался очень серьезным. И очень жестким. Очень! — Советы вошли сюда по праву сильного, и противопоставить этому праву нам нечего. Англичане же не оказали нам поддержки, попросту говоря, продали нас Сталину. Уже очень давно продали.

— Но как же так! — Кристина была возмущена. Однако тут музыка умолкла, и партнеры вернулись за столик, прервав свой опасный разговор. После недолгого перерыва они опять отдались стихии танца, и речи зазвучали снова:

— Да, пани Кристина, да. Я знаю, что вы можете сказать — Лондон приютил наше правительство, он снабжал Армию Крайову оружием, деньгами и инструкторами... Все так, — генерал пристально смотрел женщине в глаза. — Но мы для них всегда были разменной монетой, пешкой в большой игре. И когда поднялась Варшава, они палец о палец не ударили, чтобы нам помочь. Британцы уже тогда списали нас со счета. Они не дали даже послать в Варшаву нашу парашютно-десантную бригаду...

— Это Сталин не дал разрешения использовать свои аэродромы, чтобы нам помогла авиация союзников! — запальчиво возразила женщина.

— А когда дал — много они нам помогли? — не менее горячо ответил Речницкий. — Всего один вылет, когда они кидали парашюты с грузами с огромной высоты, не желая рисковать ради гибнущих варшавян. Больше грузов попало к швабам и на советские позиции, чем к повстанцам! Уж я-то знаю, я видел это своими глазами.

— Но на кого же нам опереться? — теперь Кристина была искренне расстроена. — Англичане все же оказывают какую-то поддержку нашей борьбе...

— Ах, Кшыся! Ну, разве можно быть такой наивной! — Якуб покачал головой. — Вы, конечно, еще молоды, но все же вышли из младшего школьного возраста. Неужели вы думаете, что героическая гибель тех немногих, кто сражается в лесах или в подполье, может послужить делу свободной Польши? Англичане поддерживают их даже не ради тех булавочных уколов, которые подполье наносит Советам. Все гораздо циничнее — англичане используют искренний патриотический порыв наших людей, мечтающих о независимости, просто-напросто потому, что в этой атмосфере им легче навербовать побольше агентуры для своей разведывательной сети. Вот и все! А подпольщики для них, и даже их собственные агенты из числа поляков — дешевый расходный материал!

— Что же нам тогда делать? — дрожащими губами пролепетала женщина. Видно было, что она почти готова расплакаться. — Признаться, мне и самой иногда казалось, что англичане смотрят на нас, поляков, как на людей второго сорта. Но я гнала от себя эти мысли...

— Стиснуть зубы, — твердо проговорил генерал. — Демонстрировать внешнюю лояльность. Исподволь копить силы, сберегая людей, а не бросая их на убой. Не верить никому, не надеяться ни на кого, кроме самих себя. И выжидать. Нам не переиграть крупные державы в лобовом столкновении. Но когда они вновь сцепятся между собой — а это непременно случится! — настанет наш час! — последние слова Речницкий проговорил, приобняв Кристину, и коснувшись губами ее щеки.

Когда ужин подошел к концу, и машина подвезла пани Кристину к подъезду ее дома, генерал, попрощавшись с дамой, вернулся в 'Студебекер', и строгим голосом сказал дочери:

— Этой встречи не было. Забудь!

Нина отозвалась полушутливым-полуосуждающим тоном:

— От Янки шифруешься?

— Ты не поняла, — в голосе Якуба зазвенели стальные нотки, — этой встречи не было. Ни для кого!

4. Ах, какое оно было красивое!

Второго сентября командующий войсками V военного округа генерал бригады Речницкий, в числе других военачальников Войска Польского, присутствовал на торжественном приеме МИД Польской республики в честь годовщины окончания второй мировой войны. После этого приема состоялся большой бал, в котором принял участие гораздо более широкий круг публики, нежели на приеме, где присутствовали лишь верхушка политических деятелей Польши, ее генералитет и руководство дипломатических миссий.

Поэтому на балу генерал Речницкий появился вместе с дочерью. Через полчаса с некоторым удивлением Якуб обнаружил присутствие в зале пани Кристины: простая машинистка, пусть даже и состоящая на службе в канцелярии британского посла, вряд ли могла получить приглашение на бал. Впрочем, пани могла воспользоваться своими связями — она происходила не из простой семьи, состоящей в дальнем родстве с Любомирскими и Сапегами, да и в нынешнем государственном аппарате, как и среди военных, ее родные имели немало солидных знакомств.

Это обстоятельство не слишком обрадовало генерала, однако, по размышлении, он решил, что можно обратить ситуацию в свою пользу. Кружа Нину в танце по вощеному паркету, он тихонько прошептал:

— Между 20:45 и 20:50 отвлеки внимание зала. Отвлеки чем хочешь, но хотя бы минуту-другую все взгляды должны быть прикованы только к тебе.

Ну вот, как всегда — ничего не понятно. Но приказ есть приказ. А пока танец шел за танцем. В кавалерах недостатка не было — хотя она еще не достигла совершеннолетия, многие молодые офицеры были не прочь попытаться наладить хорошие отношения с дочкой командующего округом, с прицелом на будущую женитьбу.

Около 20:40 Речницкий аккуратно приблизился к пани Кристине и негромко произнес:

— Мне очень хотелось бы побыть с вами рядом, но здесь это невозможно. Мне не следует вас компрометировать.

'Как же, компрометировать он меня не хочет', — с ехидцей подумала Кристина. — 'Боится, что доложат его жене!'.

Между тем генерал продолжал:

— А давайте сбежим вместе с этого бала? Скоро объявят новый танец, все будут увлечены выбором партнеров, и на нас не обратят внимание.

Кристина заколебалась. Жена у него там, или не жена, но кавалер ей, в общем, нравился. Нравился прежде всего тем, что не только умел галантно ухаживать, — среди польских офицеров это не столь уж редкое умение, — но и был первым в жизни мужчиной, который принимал ее всерьез, и не только как женщину.

В это время Нина, вальсируя с очередным молодым поручником, бросила взгляд на свою руку, лежащую на руке кавалера. Там поблескивали золотые часики, корпус которых был обрамлен мелкими бриллиантами чистой воды, а браслет, в местах крепления к корпусу, имел по одному крупному желтому бриллианту, в окружении таких же мелких бриллиантов, что были на корпусе. Недавний подарок отца — и точно такие же часики получила Янка. Чтобы не создавать поводов к раздорам между женщинами, Якуб делал большинство подарков в двух экземплярах. Разница была лишь в том, что Янка свои подарки прятала по сундукам, извлекая на свет божий лишь по особо торжественным случаям, а Нина предпочитала по любому подходящему поводу носить их, будь то платья, туфли, или драгоценности.

Стрелки часов уже миновали 20:45. Пора!

Ничего не стоило сбиться с ритма и заплести ноги так, чтобы поручник с размаху наступил сапогом на ножку в изящной туфельке.

— Негодяй! Да как ты смел! — заорала на весь зал девчонка на своего 'неловкого' кавалера, начиная громко всхлипывать. Публика принялась оглядываться. В этот момент как раз умолкла музыка и в наступившей тишине практически все участники бала стали следить за разгорающимся скандалом. Поручник залепетал объяснения и оправдания, но Нина прервала его, переходя чуть ли не на ультразвуковой вопль:

— Zamknij się ty bydlaku chamski! (Заткнись, ты, быдло хамское!) — и она отвесила поручнику звонкую пощечину, а ее всхлипывания перешли в рыдания. Неуверенным движением отступив на шаг назад, она схватилась рукой за ожерелье из красивого розового жемчуга, украшавшее ее шею, как будто оно душило ее, и с силой рванула. В мертвой тишине крупные розовые жемчужины гулко застучали по вощеному паркету и покатились в разные стороны. Кое-кто бросился их поднимать, а остальные жадно ловили происходящее глазами.

В то время как развертывалось представление, генерал Речницкий шепнул Кристине:

— Кшыся, ловим момент! На нас никто и не посмотрит! — и, схватив ее за руку, быстро увлек женщину к дверям...

5. Вербовка

... Она лежала на боку, кокетливо полуприкрившись простыней, что давало возможность ее новому любовнику обозревать вполне достаточно, оставляя в то же время простор для воображения, и внимала словам генерала:

— Наша Польша, дорогая Кшыся, переживает очень тяжелые времена. Мы вынуждены, так или иначе, идти на поклон к великим державам. Никак невозможно отказаться от поддержки англичан и американцев, и в то же время было бы непростительной глупостью открыто выступить против Советов. Наша задача сейчас — выжить, балансируя между сильнейшими.

— Польша никогда не покорится, — высокомерно заявила женщина.

— Именно! Хотя нам приходится выжидать, но и сейчас мы не должны позволить превратить себя в марионеток. Вы помните, что я говорил вам про агентурную сеть британцев? Нельзя допустить, чтобы их разведка вела себя здесь как у себя дома, используя нас как мальчиков на побегушках, и жертвуя нами для своих целей. И вот тут, драгоценная моя Кшыся, ваша помощь могла бы стать неоценимой!

— Моя? — удивление на этот раз было непритворным. — Если вы думаете, что англичане доверяют мне какие-либо секреты... Я перепечатываю лишь официальные бумаги, которые все равно доводятся до сведения польских властей.

— Ах, Кшыся, вы так очаровательны, когда удивляетесь! — Якуб широко улыбнулся, но почти сразу лицо его вновь сделалось серьезным. — Это жизнь, милая пани, а не шпионский роман. Я что, похож на человека, который отправит вас воровать британские секреты, фотографировать документы, вскрывать сейфы?

'А ведь похож', — подумала Кристина, — 'очень похож!'. Однако вслух сказала:

— Что вы, как я могла о вас такое подумать!

— И напрасно, — снова улыбнулся генерал. — Если бы это требовалось, и сейфы бы вас вскрывать научили, и документы фотографировать!

'Ну и мерзавец!' — с каким-то радостным возбуждением подумала женщина.

— Однако от вас ничего подобного вовсе не требуется, — продолжал Речницкий. — Достаточно будет запоминать, с кем сэр Виктор Кавендиш-Бентинк устраивает совещания в своем кабинете — особенно, если в них участвует капитан Ральф Уильямсон.

— Но... Зачем? — недоуменно дернула бровью пани Кристина.

— Чтобы, так сказать, держать руку на пульсе, или, иными словами, быть в курсе происходящего. Это будут кусочки мозаики, добавляя к которым другие, можно будет получить более полную картину. Впрочем, вам незачем забивать себе этим голову, — небрежно бросил генерал. — Важнее другое. Запомните: никаких записей! Во всяком случае, в стенах посольства. Дома, для памяти, можете делать заметки, но так, чтобы их нельзя было расшифровать. Можно присвоить участникам совещаний двузначные номера и вставлять их в качестве двух первых цифр в записи ежедневных расходов. Можно дать тем же лицам смешные клички и записывать что-нибудь вроде: 'Сегодня встретилась с Козочкой, Голубком и Пуделем'. Как только сообщите сведения мне — записи уничтожайте.

— Мне что, надо будет дать подписку о сотрудничестве? — кокетливо улыбнулась женщина.

— Кшыся, Кшыся, вы опять обо мне плохо подумали! — улыбаясь в ответ, погрозил ей пальцем Якуб. — Во-первых, собственноручное обязательство берут с тех, кого собираются прижимать этим документом, чтобы завербованный агент не вздумал соскочить с крючка. Вас же никто не вербует. Я всего лишь прошу вас о помощи. И, во-вторых, попросту нет организации, которой вы могли бы дать такую подписку.

— Как нет? — удивление пани Кристины снова было не наигранным.

— А вот так. Нет организации — не за что уцепиться, некого ловить. Есть лишь сплоченный круг истинных патриотов Польши, — твердо заявил Речницкий.

Женщина обежала взглядом крепкую, мускулистую фигуру генерала, который лежал, совершенно не озаботясь тем, чтобы как-нибудь прикрыться, и решительным жестом откинула в сторону простыню...

6. Башня

Очередная встреча с отцом в Варшаве принесла, как нередко уже бывало, и очередное поручение. Возникло оно — к чему девочка тоже уже успела привыкнуть — совершенно неожиданно. Сидя с отцом в гостиничном ресторане, и потягивая кофе, Нина уловила за спиной какое-то движение и плавно, но вовсе не замедленно обернулась, а ее правая рука одновременно нырнула в карман юбки за пистолетом. Нет, можно расслабиться — это офицер-порученец с каким-то пакетом.

Расписавшись в получении, вскрыв пакет и изучив его содержимое, Якуб отпустил посыльного. Когда тот удалился, генерал обратился к дочери:

— Мне придется срочно ехать в штаб. Поэтому тебе задание, — хотя в утренние часы ресторан был почти пуст и за соседними столиками не видно ни души, Якуб понизил голос до шепота, — забрать конверт из почтового ящика. Беда в том, что связник, урод, нашел для тайника место — хуже не придумаешь. Хотя... может быть, у него выбора не было. Короче: тайник на самом верху единственной уцелевшей башни Барбакана. Знаешь, где это?

Девочка кивнула. Это были остатки предмостного укрепления старых городских стен Варшавы, выстроенного еще в XVI веке. Когда-то Барбакан представлял собой большую полукруглую башню, переходящую в прямые стены, дополненные еще четырьмя маленькими круглыми башенками, защищавшими подъемный мост, ведущий к Новомейским воротам. Сейчас Барбакан был почти полностью разрушен и лишь одна из круглых башенок более или менее уцелела.

— Вот, на салфетке я черчу схему расположения тайника... Запомнила?

Нина снова кивнула. Речницкий достал зажигалку и сжег клочки бумажной салфетки в пепельнице.

— Вперед! К обеду принесешь конверт сюда. Времени не так уж и много. Нельзя, чтобы тебя заметили, да и места там паршивые, сплошь одни развалины, и народу ходит мало. Каждый — как на ладони. Поэтому действуй с максимальной осторожностью. На машине туда не суйся, оставь ее подальше, где-нибудь в людных местах.

Нина, доехав до аллей Ерузалимских, оставила машину там, а сама пошла по Маршалковской в сторону сада Красиньских. Дорога была уже расчищена, и по ней то и дело проезжали автомобили, извозчики, ломовые телеги с битым кирпичом, время от времени появлялись редкие прохожие, торопящиеся по своим делам под мелким осенним дождиком. Да и на что им тут задерживаться? Вокруг — почти одни руины. Скоро будет поворот на улицу Длуга, и она выведет почти прямо к Барбакану. Но... тогда ее подход к месту закладки тайника будет достаточно очевиден для любого, даже случайного, наблюдателя. А если окажется неслучайный? И Нина резко повернула направо, на Свентокшиску, затем налево, на Пивну, тянущуюся через Старе Място.

Вот здесь уже все лежало в развалинах, безо всяких 'почти'. Кое-где развалины успели прорасти травой, и эти места производили впечатление мертвого города. Нет, не совсем мертвого. Чуткое ухо то и дело различало шорох осторожных шагов по битому кирпичу где-то за огрызками стен. Пальцы сжали рукоять пистолета. Минута тянулась за минутой, но ничего не происходило. И вот мелькнул среди остовов домов силуэт башни с полуобвалившейся островерхой крышей. Прямо туда? Ну, уж нет.

Девочка резко нырнула в проход среди руин и теперь уже ее туфельки заскрипели подошвами по кирпичным обломкам. 'Надо было в ботинки переобуться' — запоздало подумала она, поскользнувшись и едва не свернув каблук, попавший в щели между битыми кирпичами. Сделав несколько зигзагов среди развалин, Нина вышла к башне, притулившейся к тому, что осталось от Барбакана, с другой стороны.

Вблизи эта единственная уцелевшая башня вовсе не производила впечатления целой. И дело было не только в наполовину разрушенной черепичной крыше. Один бок башни обвалился, открывая ее внутренность осеннему ветру и водяной пыли, подхватываемой его порывами. К счастью, каким-то чудом уцелела металлическая винтовая лестница, так что проблема забраться наверх не представлялась непреодолимой.

Подойдя поближе, девочка поняла, что ее первое суждение было опрометчивым. Да, лестница имелась, но она держалась действительно чудом, раскачиваясь и жалобно поскрипывая под напором ветра. Однако делать нечего, конверт надо извлекать. Нина, стиснув зубы, и вцепившись в поручни так, что побелели от напряжения костяшки пальцев, стала карабкаться наверх, стараясь не обращать внимания на ненадежную, колеблющуюся опору. Постоянно шатающиеся металлические ступеньки, мокрые от дождя, так и норовили выскользнуть из-под ног.

Но вот достигнут самый верх башни. Не тратя времени на передышку, Нина отыскала тайник, извлекла из него конверт — к счастью, не успевший намокнуть, — и сунула его во внутренний карман своей модной жакетки с прямыми плечами. Ой, теперь же надо как-то спуститься по этой проклятущей лестнице вниз!

Когда уже большая часть пути к подножию башни осталась позади, девочка все же поскользнулась — обе туфельки не удержались на мокрой металлической ступеньке, предательски наклонившейся в сторону. Нина, что было сил, вцепилась правой рукой в перила, и смогла удержаться на месте, не покатиться кубарем, рискуя свернуть себе шею. Но ее левая рука с размаху ударилась об лестницу. Удар пришелся на запястье, как раз в то место, где был надет браслет с часами. Звенья браслета разлетелись, рассыпалось на осколки стекло, полетели в стороны светлыми искрами бриллиантики... Искать обломки часов и отдельные камушки среди хаоса битого кирпича было бессмысленно. Девочку не волновали ни порванные чулки, ни ссадина на коленке, ни испачканная юбка, ни побаливающие от удара ребра, ни слетевшая с ноги туфелька — ее-то как раз удалось разглядеть недалеко от последней ступеньки лестницы. Не огорчала ее сама по себе и потеря ценной вещи: часы нравились ей изяществом и красотой исполнения. И вот теперь их нет. Ну что за дурак устроил тайник в этой развалюхе!

7. О пользе сливочного масла

'Дурак' между тем проклинал тот день и час, когда взбрело в голову поиграть в шпионские игры. Кой черт дернул ее устроить 'почтовый ящик' в этой башне?! Мало того, что натерпелась страху, пока ползала по лестнице вверх-вниз, так еще и сломала каблук на любимых туфлях!

Пани Кристина была раздосадована и испугана. Во время ее последней встречи с генералом Речницким в ресторане 'Бристоль', тот при расставании тихо произнес:

— Похоже, за нами слежка... — и, переходя на командирский тон — С этого момента — никаких контактов! Нужно будет, я сам выйду на связь.

Шла неделя за неделей, ничего не происходило, и Кристина уже начала подумывать — а не решил ли пан Якуб таким способом отделаться от надоевшей любовницы? Однако очередной рабочий день в посольстве, не предвещавший ничего неожиданного, преподнес ей сюрприз...

Два сотрудника в штатских костюмах — как раз из тех, что частенько бывали на совещаниях в кабинете посла вместе с капитаном Ральфом Уильямсоном — затеяли негромкий разговор в коридоре у приоткрытой двери машинного бюро. Они говорили по-французски, но женщина неплохо владела этим языком. Стрекотание ее машинки именно в тот момент прервалось — она меняла красящую ленту. И долетавшие до нее не совсем ясные обрывки фраз почти сразу же заставили ее насторожиться и напряженно прислушаться:

— Слушай, но какое тебе дело... ...затевают эти подпольные борцы с режимом?

— ...Быть громкой. Генерал Речницкий — это фигура!

— Так что... ...с ним сделать?

— Отравить. По старинке, мышьяком, представляешь? Посольство США устраивает 28 ноября... ...по случаю Дня Благодарения. Не в посольстве — там нет подходящего зала. ...Смогли внедрить... персонал ресторана...

— Ну и глупо. ...Пришлют другого генерала, а они рискуют... ...под удар. На твоем месте я запретил бы акцию.

— Вот еще! ...Экстренный вариант выхода на связь. С чего это я буду рисковать? ...Расхлебывают последствия своей глупости...

После этого послышались удаляющиеся шаги. Кристина не могла слышать продолжения разговора, происходившего уже за закрытыми дверями кабинета. Между тем Якуб дорого бы дал, чтобы узнать про эти слова:

— Слушай, но мы же еще не отработали с этим Речницким вербовочный вариант! Какого черта его травить? Нельзя по-другому проверить?

— А как? Это же самый надежный способ. Если Кристина работает на него, то информация обязательно к нему и придет. Тогда вся цепочка ясна: она агент, работающий на советского резидента.

— Ну, а если Кристина просто его любовница? Ведь кроме одной зафиксированной встречи, у нас на них ничего нет.

— Пусть заводит любовниц в другом месте, не в нашем посольстве! В конце концов, мышьяк не цианид, могут и откачать. Да и не велика потеря — советский генерал, — голос произносящего эту фразу так и сочился пренебрежением.

— Не скажи, он ценный кандидат на вербовку, — возразил его визави. — Пока отвергал все наши подходы, но при этом не сдал ни единого человека из тех, кто выходил на него с предложениями такого рода.

— Установить его подлинное лицо важнее. И потом, Виктор уже все утвердил.

— Ну, как знаете.

И далее собеседники перешли на другие темы...

Кристина между тем, вернувшись с работы домой, долго не могла уснуть. В конце концов, она встала, не зажигая свет, оделась, накинула свою потрепанную полувоенную куртку, сунула в карман оставшийся еще с войны тяжелый VIS с четырьмя патронами в магазине, и выскользнула на лестничную площадку.

Наблюдатель, следивший за домом, был спокоен. Свет в окнах ее квартиры как погас, так и не зажигался, из подъезда никто не выходил, черного хода в доме нет...

Женщина спустилась на лестничную площадку первого этажа, нажала плечом на расхлябанную дверь каморки, которую некогда занимал консьерж, и та, жалобно скрипнув язычком замка, распахнулась. Кристина, проникнув внутрь, отворила окно, выходящее на двор, перелезла через подоконник и осторожно спустилась на каменные плиты. Ей предстояло добраться по ночной Варшаве аж в самый центр города, через пользующиеся дурной славой руины. Сжимая пальцами рукоять пистолета, она двинулась в путь...

Якуб был очень обеспокоен. Тех данных, что были получены от пани Кристины, оказалось достаточно, чтобы вычленить четыре фигуры, с наибольшей вероятностью являющиеся кадровыми сотрудниками британской разведки. Информация о них уже ушла в Центр. Но какого дьявола эта баба пустила в ход канал чрезвычайной связи? И не попала ли она под недреманное око профессионалов?

А дочка? Если 'почтовый ящик' под наблюдением, она сильно рискует. Да и он тоже... Появившаяся в номере Нина заставила его подавить невольный вздох облегчения.

— Пане генерале, ваше приказание выполнено! Пакет доставлен! Потери — часики с бриллиантами, одна штука! — лихо отрапортовала девочка, протягивая конверт. Отдавать рапорт, не прикладывая руку к 'пустой голове', она уже научилась.

Речницкий качнул головой. Ну и вид! Вся мокрая, перепачканная, оба чулка порваны, коленка рассажена до крови.

— Скидывай одежду и повесь ее сушиться. Промой ссадины и смажь зеленкой. Аптечка сама знаешь где, — ответил генерал на ее доклад. — Да, а что с часиками?

— Упала на лестнице и расколотила вдребезги, — разом утратив браво-дурашливый вид, пояснила Нина.

— Ладно, новые куплю, — махнул рукой отец, распечатывая конверт.

— Они были такие красивые... — жалобно протянула девочка, но генерал уже не слушал.

Прочитав вложенную в конверт записку, Якуб откинулся на спинку дивана и провел рукой по лицу. Холера ясна! Як бога кохам — проверка! Нравы у ребят из SIS простые — спишут и не чихнут. Замешан в чем-то, не замешан, — твоя жизнь для них ничего не стоит. Тут Речницкий вздрогнул. На прием по случаю Дня Благодарения он приглашен с дочерью. А если и ее?..

На этот раз генерал долго и зло матерился вслух уже по-русски.

Перед приемом, прежде чем облачаться в парадную экипировку, Якуб спокойным ровным голосом объяснил Нине:

— На приеме нас собираются отравить мышьяком. Это проверка. То, что мне об этом известно, я обнаружить не имею права. Иначе поставлю под удар и себя, и агента. Отказаться от приема — тоже. Кому следует, сразу все поймут.

— Но, папа... — неуверенно произнесла девочка. — Как же тогда?

— Вот здесь, — Речницкий развернул сверток, лежавший на столе, — по полкило сливочного масла на брата. Все это надо слопать! Масло замедлит действие мышьяка. Твоя задача — организовать благовидный предлог, чтобы вовремя удалиться с приема и попасть в госпиталь на промывание желудка. Ну, приступим!

Мамочка моя, что за гадость! Даже ложку масла без хлеба воткнуть в себя удается с трудом, а тут целых полкило! Нина кривилась, морщилась, но под строгим взглядом отца засовывала в себя кусочек за кусочком. Остатки масла она пропихнула в желудок на одной силе воли, потому что ее уже здорово мутило. Лишь бы удержаться, а то каждую секунду ждешь, что вот сейчас тебя вывернет наизнанку.

Весь прием девочке приходилось сосредотачиваться на том, чтобы вести себя как обычно. Как назло, расположившийся по соседству моложавый подполковник все время лез со своими навязчивыми комплиментами, и на них надо было как-то реагировать. Время шло, но ничего не происходило. Вот уже и десерт она съела, совсем не почувствовав его вкуса, — и что же дальше? Правда, голова начинает здорово побаливать. Наверное, нервное напряжение сказывается.

Нина оглянулась на отца, чтобы удостовериться, что и с ним все в порядке. Да, слава богу... Но почему ее так качнуло на стуле? И в горле першит, простудилась, что ли? А этот противный вкус во рту откуда? Неужели?..

Девочка неторопливым движением протянула руку к бокалу, и услужливый официант тут же возник за спиной с бутылкой, обернутой салфеткой. Между тем подполковник продолжал свои назойливые речи:

— Ах, пенькна пани, человеческий язык слаб, чтобы выразить все ваше очарование! Рискуя показаться банальным, не могу не сравнить ваши прелестные губы с нежнейшими лепестками полураспустившейся розы. Они так пленительны, что лишь самое изысканное искусство поцелуя будет достойным этой неземной красоты!

— На что вы смеете намекать?! — возмущенно воскликнула Нина. — Нахал! — Взяв бокал, наполненный профессиональным движением официанта ровно на две трети, она стала подносить его ко рту, и тут ее локоть зацепился за плечо немного опешившего от такой резкой отповеди офицера. Рука дрогнула, бокал качнулся, красное вино выплеснулось на скатерть и на платье девочки.

— Хам! — взвизгнула 'пенькна пани'. — Мало мне ваших грязных намеков, так вы еще и ведете себя за столом, как последний хлоп! Вон! — и изящная девичья ручка залепила растерянному подполковнику пощечину. Тут как раз к месту был бы обморок, но все решилось само собой: виски и затылок сдавило дикой болью, в глазах потемнело, зал ресторана покачнулся, и Нина свалилась со стула на пол.

Генерал Речницкий немедленно вскочил со своего места, подбежал к дочери, подхватил ее на руки и, пробормотав скороговоркой какие-то извинения, потащил девочку на выход. Он успел выскочить из ресторана, добежать до своей машины, плюхнуть Нину на заднее сиденье и ввалиться следом — Казик вовремя услужливо распахнул заднюю дверцу.

— В госпиталь! — прохрипел Якуб сквозь саднящее горло. — Промывание желудка, срочно! Мышьяк... — и он потерял сознание.