Эсташ Доже и его дьявол

— Уходи, — ломким, почти детским голосом отозвался Эсташ, начиная трястись.

— Вы же обещали, что примете меня на службу снова, — с почтительной укоризной напомнил Лазар.

— Уходи, пожалуйста, уходи, пожалуйста, оставь меня, прошу тебя, сейчас же, не могу тебя видеть, выносить твоего присутствия не могу! — Эсташ вдруг истерически разрыдался.

Лазар выглядел озадаченным и огорченным.

— Ну-ну-ну, — пробормотал он успокаивающе, точно обращался к ребенку, и извлек из кармана свой скромный, без полоски кружева, но чистый и аккуратный платочек.

Догадавшись, что тварь собирается вытереть его слезы, дотронуться до него, Эсташ еще сильнее вжался в стену, в ужасе закрываясь руками.

— Не подходи! — крикнул он, пустив петуха.

— Прошу вас, сударь, тише, а то еще услышит кто-нибудь, — тварь сделала шажок по направлению к кровати.

Эсташ вдруг ударился затылком обо что-то твердое и машинально нащупал рукой драгоценное распятие из слоновой кости — подарок Ришелье своему верному телохранителю. Решение пришло мгновенно. Он сорвал крест со стены и трясущейся рукой выставил перед собой. С удовлетворением он заметил, что Лазар тотчас попятился, даже сделал такое движение, будто хотел закрыть лицо рукой, как закрываются от жара или слишком яркого света. Это сразу придало Эсташу сил, и распятие в судорожно сжатом кулаке перестало трястись.

— Я разрываю наш договор! — объявил он громко. — Я говорю тебе, кто бы ты ни был: уходи и не возвращайся. Я не хочу от тебя больше никаких услуг, и ты от меня ничего не получишь. Я замолю свои грехи и исправлю то зло, которое успел совершить по твоему наущению. Я... — голос Эсташа дрогнул, и по щекам снова заструились обжигающие слезы, — пойду пешком в Рим и вымолю отпущение у святейшего отца...

Слезы душили его, он не мог продолжать, и тогда Лазар, пользуясь паузой, сказал:

— Полноте, сударь, вы ведь не собираетесь вечно прятаться от меня за этой штукой? Когда-нибудь ваша ручка устанет, и вы сами ее положите. Оставьте вы это. За что вы меня гоните? Я ведь выполнил свою часть договора. Верю, что и вы выполните свою, не нарушите свое слово дворянина.

— Что? — Эсташ истерически хохотнул. — Какое слово?

— Слово дворянина, — убежденно повторил Лазар. — Ибо вы — благородный кавалер, сеньор Шевенкура. А будь вы какой-нибудь швалью, я бы с вами по-другому разговаривал. Спросил бы, например, не боитесь ли вы, что я к вам однажды приду лунной ночью? Кресты, они ведь не всегда под рукой...

— Ты мне угрожаешь?! Ты — мне?! Да знаешь ли ты, что решительно вся деревня знает, что ты такое на самом деле, и жаждет твоей крови? Я просто выдам тебя крестьянам, и ты мертвец.

— Думаю, никто меня прямо так не убьет, — степенно и со знанием дела возразил Лазар. — Это ведь преступление, за которое самих же зачинщиков могут колесовать. Связать меня и отвести к бальи — это они могут. И вот он-то, скорее всего, сожжет меня на костре, особенно если вы добавите какие-то свои показания к толкам крестьян. Но только знаете, сударь, в чем загвоздка? Прежде чем сжечь за колдовство и разные другие дела, человека пытают, чтобы он назвал сообщников. Я, допустим, предан вам всей душой и по своей воле вас не выдам, но пытка — дело такое, она язык развязывает, так что я хоть и против воли, а могу проговориться, кто мне девственницу на винодельню привел и кто хотел убить родного отца. Как бы вам, сударь, не оказаться на соседнем костре, вот чего я боюсь. Высокие покровители вряд ли помогут вам на сей раз, слишком уж серьезно это дело. Как-никак, посреди всей этой заварушки торчат три настоящих покойника, в том числе ваш батюшка. Это вам не детские игры в гостях у герцога де Фуа. Так что, сударь, давайте лучше поддерживать друг друга, ведь мы теперь связаны.

Эсташ бессильно выронил распятие на постель, и Спаситель, вырезанный из дорогой розоватой кости, с удивительно юным и нежным лицом, скользнул в складки одеяла.

— Зачем я тебе нужен? — спросил Эсташ. — Почему ты просто не оставишь меня в покое? Пожалуйста, я прошу тебя. Уйди и дай мне тебя забыть.

— Куда же мне уйти, сударь? На что я буду жить? Наняться в услужение не так-то просто для такого, как я. Все время боишься, что кто-то узнает... А с вами, выходит, бояться не надо, вы и так уже все знаете.

— Я дам тебе денег! — страстно пообещал Эсташ, для убедительности широко раскрыв глаза. — Столько, сколько пожелаешь. Только уйди, ради бога, оставь меня.

— Нет, сударь, простите, но не пойдет. Негде мне жить, хоть с деньгами, хоть без. Везде я начинаю вызывать подозрения, везде меня преследуют. Сами сказали только что насчет ваших крестьян. И вот, представьте себе, повсюду такое начинается рано или поздно. Лучше бы мне жить при знатном господине, который заступится, если что. Просто какой-то странный тип, да еще и при деньгах, непонятно, откуда взявшихся, — это одно, а доверенный слуга господина Доже де Кавуа — совсем другое, согласитесь.

Эсташ рухнул лицом в подушки. Лазар смотрел на него сочувственно, но и несколько иронически, как будто считал проблему совершенно пустяковой.

— Будет, сударь, вам убиваться. Кого вы оплакиваете? Неужели батюшку? Не может быть, это ведь был изверг, а не отец, только вспомните, как он с вами обращался. Так бы и убил его еще раз, право слово. Зато вы теперь богаты и свободны, можете отправляться куда вашей душеньке угодно, хоть к монсеньору Анжуйскому. Помните, как он плясал в балете в красном таком костюме с перьями на голове? Перья огненные, а волосы черные — краси-иво. — Лазар опять говорил так, будто обращался к ребенку, которого надо срочно утешить, посулив какое-нибудь чудо. — Я и сам залюбовался. Слугам тоже разрешалось посмотреть через отверстие в потолке, вот я и посмотрел. Меня уверяли, что, хотя считается, будто его величество — самый искусный танцор, на самом деле его брат танцует гораздо лучше. Уж не знаю, правда ли это, его величество я никогда не видел, но монсеньор как будто вовсе не касался пола, так и порхал, что твой воробушек. Как, сударь, неужели позабыли монсеньора? А ведь истинно одержимы были, я за вас временами даже боялся. Ну да там лучше, если позабыли. Значит, вы совсем свободны.

Само собой, мадам Доже не обрадовалась возвращению Лазара.

— Я же сказала, чтоб его тут не было! — возмутилась она, когда однажды вошла в спальню сына и обнаружила там Лазара, который невозмутимо поил хозяина бульоном.

— Матушка, — с холодной любезностью отозвался Эсташ, — у меня нет иного желания, кроме как угождать вам во всем и оставаться покорным вашей воле и любящим сыном. Однако, поскольку теперь я хозяин в этом доме, некоторые решения я считаю нужным оставить за собой. Теперь это мое дело, кто из слуг уйдет, а кто останется.

После еще нескольких подобных стычек, в ходе которых Эсташ держал себя в новообретенной дерзкой учтивостью, вдова не выдержала и объявила, что ни за что не останется в Шевенкуре, где ее ни в грош не ставят, и будет жить у дочери в Амьене. Ей удалось настроить против Эсташа и остальных детей, поэтому все они собрались и довольно быстро укатили восвояси, даже не дожидаясь его окончательного выздоровления: если он так относится к собственной семье, пусть сам себя выхаживает и сам себя утешает в скорби, а они посмотрят, как быстро все пойдет прахом, Шевенкур окажется заложен, перезаложен и разорен дотла, а новый сеньор погрязнет в обычных для него разгуле и нечестивости и так встретит свой конец, который, несомненно, будет ужасен. Эсташ, естественно, не стал никого удерживать. Он и сам собирался уехать, как только покончит со всеми формальностями, связанными со вступлением в наследство. Он всё равно не смог бы жить в этом месте, связанном для него со столькими ужасами, где за каждым углом он боялся встретить призрак отца или матушки Като, даже если бы его не тянуло так в Сен-Клу. Мысли о герцоге Анжуйском со временем начали одолевать его снова, но это была уже не прежняя восторженная любовь, а более темное и циничное чувство, которое, однако, от этого стало еще более сильным, плотским и, в конечном счете, настоящим и осязаемым.

Наследство оказалось совсем не так велико, как можно было ожидать. Франсуа Доже позаботился о том, чтобы лишить своего никчемного сына всего, что только можно было у него отнять, не нарушая определенных законом наследственных прав. Огромные суммы были завещаны церкви. Мадам Доже получила щедрую вдовью долю. Хорошо поживились богомольный братец Мартен и Анриетта, и даже детям Анриетты и ее советника досталось солидное состояние. Но уж Шевенкур со всеми угодьями остался за Эсташем, а это был солидный куш, которого хватит на много лет. Что будет потом, Эсташ даже не думал. Он и не рассчитывал встретить спокойную старость, и в предусмотрительности или осторожности не было никакого смысла.

Но до чего же долгим и хлопотным оказалось это дело — получение наследства, особенно когда смерть случилась так неожиданно! В Шевенкур день за днем приезжали нотариусы, стряпчие, чиновники, и конца этому было не видно. В конце концов Лазар сам предложил, что уедет первым и подождет хозяина в Амьене: крестьяне не меньше, чем мадам Доже, были возмущены, что он снова объявился, да еще сразу после трагедии, когда все и так пребывали в возбуждении, и дело могло кончиться бедой. Эсташ охотно отпустил своего страшного слугу-господина и дал ему поручение, чтобы не зря прохлаждался в городе, — найти хорошего каретного мастера и заказать экипаж. Для этого он вручил Лазару необходимую сумму наличными, что было бы, конечно, крайне неблагоразумно при других обстоятельствах, но в данном случае Эсташ был бы только рад, если бы Лазар соблазнился деньгами и сбежал. Но Лазар не соблазнился. Вскоре после прибытия в Амьен он прислал господину подробное письмо со сметой и эскизами будущей кареты, деталей отделки и материалов для обивки (все в нескольких вариантах, чтобы Эсташ мог выбрать). Заодно Лазар давал советы по поводу выбора гостиницы в Амьене, предполагая, что, будучи не в ладах с родственниками, Эсташ вряд ли пожелает остановиться у них. Сам Лазар, разумеется, обитал на скромном постоялом дворе, но хозяину рекомендовал "Беффруа", что возле ратуши: эта гостиница открылась в нынешнем году, и можно было надеяться, что клопов там нет совсем или, по крайней мере, крайне мало. Лазар просил хозяина известить его заранее о своем грядущем прибытии, чтобы он успел занять для него лучшие комнаты.

Живя в Шевенкуре, Эсташ добросовестно выполнял все, чего от него требовали приличия. После окончательного выздоровления он приехал на могилу отца в аббатстве Жолианж, закал мессы за упокой его души и оставил щедрые пожертвования, хотя, видит Бог, господин Доже и так завещал этим дармоедам кучу золота (и опять Небеса не поразили преступного сына молнией и даже не подали никакого знака, когда он в своем элегантном трауре преклонял колени перед надгробием и выслушивал слащавые утешения приора). В другие дни Эсташ принимал визиты соболезнования, которые наносила ему окрестная знать (и привозила заодно выводок своих дочек и племянниц).

Поэтому, когда однажды по мосту через ров прогрохотала очередная карета, Эсташ не удивился, ожидая, что это опять какие-нибудь соседи. Но дворецкий через минуту доложил:

— Его светлость герцог де Фуа.

Эсташ собирался отказать, но потом, повиновавшись капризу, все-таки вышел к гостю.

— Я был в своем поместье Морей, когда услышал о несчастье в вашей семье, — не без смущения объяснил герцог, в беспокойстве снимая и снова натягивая и разглаживая на пальцах тугие перчатки из блестящей кожи. — И подумал, что должен принести соболезнования. Я не имел чести знать вашего батюшку лично, но понимаю, как тяжела для вас утрата. Господь всеблагой да упокоит его душу.

— Аминь, — откликнулся Эсташ, вслед за герцогом осеняя себя крестным знамением.

Он не сомневался, что герцог торчал в Морей только потому, что так он мог быть в относительной близости от Шевенкура. Бедный, бедный герцог. Он ведь совсем не урод, с тонким лицом того типа, который называют "породистым", с резкими, чрезвычайно подвижными чертами, выдающими натуру темпераментную и необузданную, но лишенную воображения. Такие люди жаждут сильных впечатлений, но неспособны доставить их себе сами и оттого могут безоглядно влюбляться в того, кто их захватит и поразит. Наверное, и в постели он такой же — многого хочет, но мало что может предложить. Впрочем, Эсташ по-прежнему не собирался проверять это на практике, но из злого озорства позволил обнять себя и даже сам на мгновение прижался щекой к щеке герцога, слушая его прерывистое утяжелившееся дыхание. Ему вдруг стало ясно, какое удовольствие получал Месье, мучая его самого.

— Не угодно ли вам задержаться на ужин? — светски поинтересовался Эсташ.

— Вы сами знаете ответ, — невесело улыбнулся герцог. — Да, конечно, я хочу задержаться — и на ужин, и после ужина, и до тех пор, пока вы не пожелаете, чтобы я уехал.

— Только без глупостей, — Эсташ тоже улыбался, но слова прозвучали сурово. — Это, надеюсь, понятно?

— Уверяю вас, я никогда не позволю себе оскорбить ваш траур.

— Сомневаюсь, что траур удержал бы меня, если бы я хотел. Но я не хочу, и в этом вся беда.

Было все-таки хорошо, что герцог приехал. Эсташ соскучился по обществу (настоящему обществу, а не здешним деревенщинам) и надеялся, что веселый ужин прогонит хотя бы на один вечер мрачные тени, сгустившиеся в Шевенкуре. И как же они с герцогом напились! До полного изумления. Эсташ сломал отцовское кресло с резной спинкой, имитирующей фасад собора и украшенной деревянными готическими пинаклями и аркбутанами, а потом его стошнило прямо на пол в столовой. И, разумеется, он подробно и с наслаждением рассказал герцогу о своей любви к брату короля.

— Бедный мой друг, — вздохнул герцог, не столько ревнуя, сколько опечалившись, как печалятся при виде болезни, — вы безумны.

— Это почему же? — вопросил Эсташ с пьяным высокомерием и взгромоздил ноги на стол. — С ним спали многие, кто ничем не лучше меня. Он мне рассказывал, что в свое время положил глаз даже на вас.

Герцог подтвердил, что это правда, пожаловался, что ему пришлось продать свой офицерский патент в королевском полку и сбежать подальше, чтобы положить конец этим домогательствам, и рассказал, как однажды Месье явился на бал, как это с ним нередко бывало, одетый женщиной и отплясывал с кавалерами, и герцогу сообщили, что его высочество желает быть приглашенным на танец. Делать было нечего, пришлось танцевать с Месье гальярду, что, впрочем, оказалось совсем не так страшно, если не считать того, что после той фигуры, когда кавалер подбрасывает даму и ловит, герцог долго опасался, что заработал грыжу.

— Выдумки! — возмутился Эсташ. — Монсеньор — само изящество, и он так мал и нежен, что полетит как пёрышко, если его подбросить.

— Пф! Надеюсь, когда-нибудь вы сами убедитесь, что весит сие изящество все-таки немало. Во всяком случае, значительно больше, чем обыкновенно весят дамы похожих пропорций.

— Молчите, или я вас убью! Вы просто ненавидите его, признайтесь.