— На самом деле мне просто хотелось быть ближе к тебе.
Своей цели она добилась, почти сгладив социальный разрыв между нами и недвусмысленно подчеркнув сходство. Теперь действительно придётся периодически отвечать на вопрос, не родственники ли мы.
Ну и наплевать.
— Забавное чувство. Немногим парням удаётся представить, какая бы из них получилась девушка.
— И какая же?
— Красивая.
Улица была золотой от предзакатного света. Днём прошёл дождь, и теперь солнце тонуло в высыхающих лужах и отражалось в мокром асфальте. Жёлтые листья лежали на мостовой как кусочки мозаики — хоть сейчас садись да собирай. Красивая штука — осень. На юге она тёплая и дождливая, опавшая листва начинает гнить почти сразу, а серое грязное море упрямо бьётся в берега, ожидая, когда какой-нибудь псих решит отправиться в плавание. Но порт закрыт уже много лет. Корабли приходят только на ремонт, и потому судоремонтный завод ещё сводит концы с концами. Может, для кого-то и впрямь хорошо там, где нас нет. Лично мне хорошо именно потому, что меня там нет.
— А давай сфотографируемся? — Я вытащил из кармана смятую банкноту. — Я недавно зарплату получил.
На другой стороне улицы стоял мужчина с фотоаппаратом, делающим моментальные снимки. Заметив, что мы остановились, он улыбнулся и помахал нам рукой — мол, подходите.
— Подожди. — Рин нашла в кармане сумки зеркальце, торопливо поправила воротник куртки и цепочку серебристого медальона. — Всё, я готова.
— Улыбнитесь, молодые люди. — Фотограф на миг перестал колдовать над своей аппаратурой.
— Ага. Дэй, распусти волосы.
— Если тебе так нравится...
Щёлкнул затвор фотоаппарата, перенося на плотную бумагу яркие мазки осенней листвы, стену старинного дома и наши лица. Как будто часы на миг остановились — и снова пошли.
Рин.
— Рин, мы давно хотели с тобой поговорить.
Тааак... Все неприятности обычно начинаются с этой фразы. Я аккуратно отставила тарелку в сторону. Интересно, все родители в мире предпочитают начинать Очень Важные Разговоры за ужином, чтобы оголодавший отпрыск не сумел отвертеться?
— Что это за юноша, который тебя иногда ждёт во дворе? — подчёркнуто нейтральным тоном спрашивает отец. Ради Очень Важного Разговора он даже отложил газету, которую обычно листает за столом. Мама его регулярно за это отчитывает, но всё как об стенку горох. Ясно, будет воспитывать.
— Это Дэй, — также небрежно отвечаю я. — Помните, я помогала ему? Вот он и пришёл поблагодарить.
— Но госпожа Кери говорит, он приходит каждые выходные.
А ещё сосед с первого этажа не иначе как взятки на работе берёт, потому что машину купил, а рабочие, когда укладывали асфальт перед домом, под каток плюнули и точно сглазили всё дело, так что после зимы перекладывать придётся. Одним словом, госпожа Кери, профессорская вдова из квартиры над нами, старая как мир, и вредная, как сказочная ведьма — тот ещё источник информации. А вот поди же ты, раз в год и она может углядеть что-то важное и всерьёз подгадить.
— С каких это пор госпоже Кери есть дело до меня?
Интересно, где соседка могла нас заметить и что успела увидеть? По всему выходит, что только позавчера, когда Дэй на прощанье поцеловал меня у подъезда. На улице её не было, получается, наблюдала из окна. Стало немного легче — значит, о нашем сходстве она ничего не знает. Если что и успела разглядеть, то только чёрные длинные волосы и потёртую кожанку Дэя. Под эти приметы подходит половина парней по всей стране. Дэй говорил, что кожаные мотоциклетные куртки являются своего рода уличным шиком, а волосы в чёрный красит каждый второй, не считая каждого третьего.
— Ну, ей же делать нечего, — мама предчувствует надвигающуюся грозу и спешит вмешаться, — вот она и смотрит целыми днями в окно.
Угу. А потом сплетничает. Мысленно прикидываю расстановку сил. Папа сейчас однозначный противник, он уже настроен против Дэя, никакие слова его не убедят. А вот маму можно попробовать перетянуть на свою сторону.
— И чем же занимается твой новый знакомый? — Отец помешивает ложечкой в стакане с чаем. Часы на бомбе тикают, можно отсчитывать секунды до взрыва.
— Недавно приехал в город. Работает на строительстве. — Не ты ли, пап, учил меня уважать человека труда?
Врать нельзя ни в коем случае, ложь наслаивается, как культурные слои на археологическом раскопе, и неизбежно тянет за собой другую ложь. Врёт тот, кому есть чего стыдиться. Мне — нечего.
— Что-то он слишком молод для выпускника строительного училища. — А вот это вопрос-провокация, папа. — Или он сезонник?
— Сезонник. — Помимо строек Дэй работал на уборке урожая, в автомастерских, подсобным рабочим на складе, официантом в придорожных кафе, заправлял машины, красил стены, убирал мусор. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, как столько всего можно уместить в четыре года жизни.
— Почему, кстати, он не живёт с родителями? — За одним вопросом скрывается целая вереница. Кстати, а кто его родители? Где они живут? Чем занимаются?
— Почему бы тебе не спросить об этом у него? — иду в лобовую атаку. Это был бы повод ввести Дэя в дом как моего возлюбленного.
— Рин, в твоём возрасте пора фильтровать своё окружение и правильно выбирать знакомства. — Всё, дипломатия пошла коту под хвост. — Вот скажи, о чём ты со своим новым другом разговариваешь? Что у вас общего? Чем вместе занимаетесь?
— Гуляем. Обсуждаем книги.
Рассказываем сказки, пытаемся угадать, кто живёт в квартирах, окна которых выходят на улицу, вспоминаем истории из детства. Целуемся в тёмных закоулках старинных дворов. Мечтаем.
Один раз в бар ходили, но об этом я точно не расскажу.
— Ах, книги, — тянет отец. — Он, значит, читает. И что же?
— Он "Песнь о Чёрном Стрелке" цитирует. Причём довольно большими отрывками.
Дэй любит эту историю. По-моему, он перечитал всё, что только смог найти по этой теме — и кое-что из того, что в его положении достать сложно. Какие-то переложения для детей, толстый томик неадаптированного эпоса с комментариями, народные баллады, журнальные статьи. Тайрин Чёрный Стрелок, бастард одного из Высоких Лордов, состоявший в родстве с Иным народом. Лучник, изрядно потрепавший захватчиков в Войну Четырёх, борец за свободу, глава отряда, куда брали любого, от сына крестьянина до знатного рыцаря — и все они были равны перед командиром.
А потом король, получивший свой трон, казнил Тайрина и младших командиров его отряда по ложному обвинению в предательстве. Остальным было предложено отречься от бастарда, им обещали сохранить жизнь. Они отказались и приняли смерть вслед за своим предводителем. Королевский суд посчитал, что эшафот для "бастардова сброда" будет слишком дорогим подарком — их просто повесили. И кто-то из бойцов успел крикнуть: вы можете отнять у нас жизнь, но не отберёте свободу, родину и дорогу. И уже следующей осенью Тайрина во главе его отряда видели на дорогах севера в глухие безлунные ночи.
Из тех, кто лжесвидетельствовал на королевском суде, до зимы не дожил ни один. Молодой правитель протянул чуть дольше — ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы зачать наследника. И ещё — столько, сколько понадобилось его жене, чтобы выносить и родить здорового ребёнка. Иначе пережившее войну государство скатилось бы в очередную смуту, которая неизбежно сопутствует смене династии.
У Дэя глаза горели, когда он пересказывал мне финал этой истории — о бессмертном отряде, который летит в ночь, и копыта коней едва касаются асфальта, а рога поют, перекликаясь с песней ветра в проводах. Как будто он видел это сам. Впрочем, Дэй мог и видеть.
— Значит, шпана романтическая, — припечатал отец, безжалостно вырывая меня из грёз о Тёмных веках, — только всё равно шпана.
— Пап, перестань, пожалуйста, так говорить о человеке, которого ты не знаешь.
— А что я должен о нём знать? Что ему настолько плевать на мнение окружающих, что лень даже постричься и одеться поприличнее?
Так, с меня хватит. Я встала из-за стола.
— Спасибо за ужин, мам.
Мама поморщилась — семейные скандалы она всегда считала пустой тратой времени и сил. Неразумной.
— Дирк, хватит кричать на неё. Ты мог бы подобрать слова помягче.
— Рин, сядь, я ещё не закончил. Я твой отец, в конце концов!
У меня окаменело лицо.
— Мой отец учил меня самой пробивать дорогу. Мой отец говорил, что семья строится на доверии. Моему отцу было плевать, что о нём подумает старая грымза. Жаль, что теперь это не так.
— Рин, куда ты? — это мама.
— К Лоретте, готовиться к семинару. Заночую у неё.
В коридоре я схватила в охапку плащ и сумку и выскочила на лестничную клетку. Плакать не хотелось, но перед глазами намертво, как плёнка в заклинившем проекторе застыла одна картинка. Мне десять лет, я копаюсь в книжном шкафу, а отец, прохаживаясь по комнате, говорит маме: "Эти люди думают, что, раз у них есть квартира, высшее образование, машина и работа, требующая исключительно умственного труда, они по определению лучше тех, кто работает на заводе, ходит пешком и живёт в общежитиях. Хотя именно эти люди строят для них дома и собирают машины. Это накипь, Мариса. Накипь на теле общества. И опасна она именно тем, что считает себя необходимой, а всех остальных мусором. Сытая самодовольная накипь, подсчитывающая стоимость твоего костюма при первой встрече". Он много чего говорил, и половину я тогда просто не поняла. А теперь... Папа, ты попал в плохую компанию. К тем, кого ещё семь лет назад называл самодовольной накипью.
— Рин, остановись! — догнал меня мамин окрик. Она спускалась за мной — именно спускалась, а не бежала. Словно знала, что её-то я точно выслушаю.
Остановилась я только у почтовых ящиков — нормально зашнуровать ботинки.
— Рин...
— Мам, всё хорошо. — Обида понемногу уходила. — То есть всё, конечно, плохо, но я не собираюсь сбежать за границу или покончить с собой. Завтра с утра я буду дома, и мы всё нормально обсудим.
— Да, пожалуй, так будет лучше. За ночь он остынет, раз не на кого кричать. — Мама даже в этой ситуации являла собой воплощение безупречной логики. — И я постараюсь его подготовить.
— Мам, — я обняла её за плечи и поцеловала в щёку, — не нервничай. Дэй... В общем, он действительно не шпана и не уголовник, что бы там отцу ни наговорили.
— Не буду. Раз уж вы оба такие вспыльчивые, должен же кто-то быть голосом разума в этом бедламе.
Я выскочила за дверь, под мелкую дождевую морось.
Это был последний раз, когда я видела родителей живыми.
Теперь.
Рин.
— К нему можно.
Я делаю первый шаг. Становится трудно дышать. Маленькая палата, тихо попискивает медицинская аппаратура.
Смуглое тонкое лицо на фоне белой подушки кажется тёмным, как лик со старой фрески. Непривычно видеть Дэя беспомощным. Непривычно видеть его безоружным.
Тёмные полукружья ресниц, запёкшиеся губы. Тонкий, незаметный взгляду случайного человека шрам на щеке. Я знаю это лицо до последней чёрточки. Сейчас он кажется младше своих лет. Если бы не бинты, стянувшие грудь, не сломанная рука, можно было бы вообразить, что мы вернулись на шесть лет назад. Выдают руки. Они никогда не были особенно ухоженными — не при тяжёлой работе. Но теперь оружейные мозоли въелись в кожу навечно.
Кончиками пальцев касаюсь щеки. Отвожу от лица не слишком чистую прядь. Конечно, откуда здесь у кого-то время расчёсывать и уж тем более промывать волосы раненому парню. Не остригли — и то хорошо. Но ещё пара дней, и стричь придётся. Сваляются. Я нахожу в сумке гребень и по возможности аккуратно распутываю пропахшую кровью и гарью косу.
Тёмные полукружья ресниц, сбитые костяшки пальцев.
Я читала отчёт Стэна. Врачи спасли тело Дэя, но сохранили ли разум?
Меня хватило на два дня вынужденного безделья. Время посещения в госпитале было строго ограничено, на работу мне полковник выходить запретил. Когда обнаружила, что в сотый раз стираю пыль с книжной полки и переставляю в новом порядке коробки с травами, поняла: нужно что-то менять.
— Что ты делать-то будешь? — устало спрашивает главврач.
— А всё, что скажете. Могу перевязки делать, могу документацию вести, могу раны зашивать, могу полы мыть.
— Ладно, — врач быстро подписал и переложил несколько бумаг, — а с твоей основной работой как поступим?
— Никак. Я всё равно отстранена от любых заданий.
Он не стал переспрашивать, а я не стала объяснять. Для остальных я всё равно что плохая примета. Нестабильное звено в цепочке. Проверять на прочность моё самообладание и ставить под угрозу жизнь гипотетического напарника никто не станет.
— Раны зашивать в твоём теперешнем состоянии я тебе не доверю, и не надейся. А вот всё остальное твоё, нам нужны рабочие руки. Грязной работы не боишься?
Это он чистильщика спрашивает?!
— Нет.
Мне снова показалось, что я вернулась на несколько лет назад. После вступительных экзаменов — кажется, вечность прошла с тех пор — я устроилась на половину лета санитаркой в больницу. Помогала ухаживать за больными, раскладывала таблетки в пузырьки с фамилиями пациентов, вела записи, на которые у врачей не хватало времени.
Теперь ко всему этому добавилась уборка и работа в госпитальной прачечной. Сероватые от частых стирок простыни, наволочки, пододеяльники, пижамы... Полутёмная комната, замазанные грязно-белым оконные стёкла — чешуйки краски отслаиваются, и россыпь солнечных пятнышек ложится на пол, на ряд стиральных машин. Прачечная находилась в отдельном корпусе, и, пересекая двор, я всегда смотрела в окна палат. В одно окно. Четвёртый этаж, крайнее. Пыталась угадать за ним тень движения, качнувшуюся занавеску.
Когда я захожу по вечерам, он всё время спит.
Я никому не рассказывала, что на четвёртом этаже лежит мой любимый человек, но каким-то образом чуть ли не все медсёстры и уборщицы об этом узнали.
— Заходила сейчас к нему, — докладывает мне пожилая полная Хайна, пока я сортирую грязное бельё, прежде чем забросить его в машинки. — Перевязку делали.
Ещё четыре таза белья представляются мне самыми страшными врагами на свете. Когда я, наконец, расправляюсь с ними, я действительно ощущаю себя героем. Может, сегодня он очнётся? Но, войдя в палату, я вновь застаю Дэя спящим. От обиды хочется совсем по-детски разреветься. Дэй бы сейчас вспомнил ту сказку о волшебнице и пастухе. Трижды приходила красавица на луг, где паслось стадо, но пастух, привлечённый слухами о красоте девушки, каждый раз ухитрялся заснуть до её появления. На третий раз волшебнице надоело, и она оставила пастуху букет диковинных цветов, чтобы он нашёл её в тех краях, где эти цветы растут. Все исследователи наперебой утверждали, что страны этой не найдёшь на карте, и отправиться незадачливому юноше пришлось не куда-нибудь, а в Иной мир.
У меня нет цветов, тем более из Иного мира, и мне остаётся только положить на одеяло ярко-алый осенний лист, подобранный во дворе.
Дэй.
Жизнь возвращалась вместе с болью. Боль стала ориентиром, маячком в зыбком мире беспамятства. Её волна и вынесла меня на поверхность.
