Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Благодарствую на добром слове, — Устя поклонилась. — Но без тебя, лекарь, я б не сделала ничего. Когда б не твои травы, не твоя помощь — нянюшке б куда как хуже было. Я — что, я только делала, как ты скажешь, а на это много ума и не надобно.

Вернулась боярыня.

— Что с Дареной, лекарь?

— Боярыня, я могу лишь восхищаться. Боярышня Устинья сотворила истинное чудо! Я не ожидал такого быстрого восстановления, в таком-то возрасте больной! Но телесные жидкости прозрачны, руки и ноги двигаются свободно, стесненности при дыхании не возникает...

Боярыня поняла только одно: Устя выходила свою няню. И Евдокия наградила дочь благодарным взглядом. Вслух она ничего не скажет. Но... запомнит.

— Надо ли что-то еще сделать, лекарь?

— Боярыня, можно продолжать то же лечение. Боярышня справилась великолепно.

Устинья поклонилась, потом отошла к Дарёне, и принялась поправлять на ней одежду.

Фёдор сверлил ее взглядом, но молчал. А потом и уйти пришлось, потому как лекарь все сказал, и дольше задерживаться стало невозможно. Пришлось кланяться, прощаться, пришлось убираться восвояси.... И только пройдя улицу, только сев в карету, Фёдор дал себе волю. С гневом сорвал с шеи короб, грохнул его о пол так, что Адам с криком подхватил свое сокровище, и принялся перебирать — не разбилось ли чего?

Но все вроде как было цело...

Как она могла?!

Она записку даже не прочитала!

А Фёдор старался, составлял, писал... не так уж и много он написал, ну и что.

Устинья, свет мой, выйди ночью во двор, к березе.

А когда вышла бы, он специально так написал. Он бы и пришел, и перелез... уж договорился бы со сторожами! Ладно, этот... как его... Михайла договорился бы! Он уже пообещал!

А она даже читать не стала. Сожгла — и все тут.

Разнести бы что-нибудь, да в карете нельзя. Пришлось ограничиться злобным шипением. И ждать до дома Истермана, в котором Фёдор и дал себе волю.

Растоптал балахон помощника лекаря, зашвырнул куда-то парик, разбил окно... никто не лез ему под руку, даже Михайла. Только когда бешеный запал у Фёдора прошел, парень подсунулся под руку с кувшином ледяного кваса.

— Испей, царевич.

Фёдор едва не запустил в Михайлу кувшином. Но так соблазнительно пахло смородиновым листом и ржаным хлебом, так стекала по пузатенькому глиняному боку капелька ледяной воды... царевич присосался к горлышку, да и выдул половину. А там и вторую. Выдохнул, опустился на лавку.

— Она записку сожгла! Не читая!

Михайла и сам не ожидал такой радости.

Сожгла!

Не нужен ты ей! Что Устя могла царевича не узнать — не верил. Узнала. Наверняка. И свой выбор сделала! Только вслух Михайла сказал совсем другое.

— Царевич, так что ж ты гневаешься? Радоваться надобно!

— Чему радоваться?!

— Когда б она от тебя записку взяла, да на свидание пришла... что это за девка, которая на все согласная?

Гнев Фёдора остыл так же быстро, как и вспыхнул. Царевич с интересом поглядел на Михайлу.

— Ты прав... ты — прав.

И правда. Чего стоит девка, которая берет записочку от мужчины... ладно! Будем честны с собой. Царевича она видела раз в жизни — и тут же на свидание побежит? Это уж как-то совсем неправильно.

Что еще могла сделать Устинья?

Не брать записку? Так растерялась она, не ожидала ничего, вот и взяла. Но и читать не стала.

Гордая.

Это хорошо.

Фёдор успокоено откинулся на лавке.

— Иди, собери поесть чего. Да лекаря сюда позови. И слуг кликни, пусть убираются.

Лекарю Фёдор собирался отсыпать серебра, чтоб не гневался. Ну и на будущее — вдруг пригодится?

* * *

Устя потирала пальцы нервным движением.

Ожог почти прошел.

Сама себя она лечить не могла, но и раны, и царапины, и ожоги — все заживало сейчас на ней гораздо быстрее.

Но какова наглость!

Явиться, записку ей подсунуть...

Черный огонек ровно и уверено согревал ее под сердцем. Устинья не чувствовала себя в безопасности, но ей было, определенно, спокойнее.

Она обязана с этим справиться.

Она все сделает.

Только бы понять еще, что ей надобно сделать, чтобы история не повторилась. Как поступить? Как?!

Жива-матушка, помоги! Наставь меня на путь истинный...

Как же тяжело.

Как сложно...

Устя в этот вечер долго не спала. Сидела у окна, перед лучиной, пряла шерсть, думала о своем. И знать не знала, что в темноте на ее окно смотрит человек, которого тянет к ней с необоримой силой.

Смотрит, жадно облизывается...

Моя будешь...

Только моя!

Глава 5

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Мне очень не понравился визит Фёдора. Очень.

Когда я пытаюсь вспомнить нашу жизнь — ТАМ, все помнится странно. Словно сквозь кисею.

Или это я тогда так все воспринимала? Что-то не видела, не замечала, не понимала?

Могло быть и такое.

Не стану отрицать, я действительно была дурочкой. Но сейчас я вижу ясно. И уверена, что заинтересовала Фёдора. Я знаю этот его взгляд. Так он смотрел только на то, что хочет. Хочет получить, удержать, присвоить...

На меня?

Мне кажется, не смотрел. Но я и так была его собственностью. Женой, таким же имуществом, как плеть, как рубаха.... У меня не было ни своей воли, ни своих желаний.

Почему?

Почему я так равнодушно к этому относилась?

Не понимаю...

Я помню все, что со мной происходило. Остро помню свою любовь, свою потерю, свою боль. Но почему... почему я была тогда так равнодушна? Словно на мне пелена лежала?

Потом ее сняли. Сорвали силой, и я ощутила мир, словно голой кожей.

Когда сейчас я вспоминаю прежнюю себя, я испытываю острую жалость к той девочке. Я постараюсь не повторить ее путь.

И все же...

Если я тогда была такой же, как сейчас, почему я не была нужна Фёдору? Потому что и так ему принадлежала? Или... потому, что я стала другой?

Я мало знаю о своей силе. Но может ли посторонний человек ее ощутить?

К примеру, батюшка в храме?

Это я скоро узнаю. В храм-то идти придется, и исповедаться, и причащаться. В крестовую я захожу спокойно, и ничего не ощущаю, но может ли что-то ощутить священник?

Посмотрим.

Мог ли что-то ощутить Фёдор?

К примеру, тогда он чувствовал силу спящую, кровь — дремлющую, а это совсем не то, что сейчас? Сейчас, когда кровь во мне проснулась и заговорила о себе?

Тогда он меня присвоил и успокоился...

Как было тогда? Я ведь и не знаю толком. Он просто увидел меня на ярмарке, потом с отцом разговоры были, потом на отбор я приехала, к другим девушкам. На Красную Горку свадьба была...

Но если заслали сватов, значит, он это одобрил, допустил, захотел сам. Позволил себя уговорить, в конце концов? Я же помню разговоры боярышень, шипение сенных девушек...

Царевича хотели еще три года назад женить, как в возраст вошел, да он уперся. И брат дозволил ему пока не жениться. Пусть погуляет парень.

Потом увидел меня на ярмарке, что-то почувствовал — и согласился на свадьбу. Допустим.

Но почему тогда Фёдор со мной так обращался? Потому что надеялся на пробуждение силы моей, а она и не собиралась этого делать? Или еще дружки-советчики помогли? Тот же Михайла?

Могло быть и такое.

А сейчас он чувствует проснувшуюся силу, и заинтересовался.

Надо ждать сватов?

Или...?

Я как в тумане, я не знаю, что и как делать, куда идти, какую дорогу лучше выбрать. Я знаю один вариант будущего, в котором две нити полыхнули — и осыпались черным пеплом. Но может быть и так, что остальные дороги приведут к этому итогу.

Что ж.

Дорогу осилит идущий. Идущий, падающий, ползущий на коленях и локтях, цепляющийся зубами за траву, перекатывающийся с боку на бок... тот, кто будет сидеть, сложа руки, и жаловаться на судьбу, останется на том же месте, безмолвным памятником самому себе. И кости его разнесут ветер и птицы. А тот, кто сможет дойти, пусть и израненный, обязательно получит помощь.

Я смогу.

Не только ради себя.

Ради своих, родных и близких, любимых и единственных, я поползу на коленях даже по раскаленным углям. Может, я чего-то и не знаю, но постараюсь не упустить наш шанс.

Спасибо тебе, Верея Беркутова.

Ты для меня все сделала, что могла. Теперь моя очередь.

* * *

— Государь, негоже так-то!

— Макарий, ты мне тут посохом не стучи, — не выспался Борис, а впереди еще работы много. Кой дурак придумал, что править — удовольствие?

Воз это!

Тягло!

Тяжелое, муторное, через силу влекомое... падаешь иногда от усталости, а выбора-то и нет. Тащить приходится.

А еще людей мало, еще воруют много, еще врут... это-то завсегда. Мастера приписок и подчисток! С-сволочи!

Можно подумать, ты той бумагой людей накормишь!

Да напиши ты честно, сколь ржи собрано, сколь овса! Хоть царь знать будет, как голодать люди будут, помощь пришлет! А ты приписками своими... сколько народу по весне в землю из-за них уйдет?

Земли-то у нас много, подданных меньше, а осваивать все надобно. Людьми богатеет государство, своими людьми, росскими. Не чужьем иноземным.

Борис уж запретил официально.

Никому из иноземцев земли не дарить, не продавать, нельзя им ни пяди землицы росской даже так! Разве что участок под могилку.

Личным царским дозволением — то можно. А еще с разбором жениться разрешать, браки заключать...

Сейчас с боярами это решать надобно, а дума боярская... ох, чтоб они там все... шапками своими позакрылись!

И патриарх еще.

— Государь, тебя в храме видеть должны, а тебя не дождешься, не дозовешься. Хоть в воскресный день сходил бы! Не благолепно то! Народ на тебя смотрит, кой ты им пример подаешь?

— Мне пример подавать некогда, и милостыню тоже.

— Батюшка твой, государь Иоанн...

— Не брезговал. Помню-помню.

Посох опять врезался в пол с громким стуком.

— Государь! Смилуйся!

А что еще патриарху сказать?

Не ходит царь по церквам, и паломником никуда не ездит, некогда ему. Хотя...

— Ладно, Макарий, когда настаиваешь так... выбери какой монастырь на севере. Икону подходящую. Съезжу, помолюсь.

А заодно и проверю кое-что. Может, и на голову кого укорочу. От тех, кто помолиться едет, проверок-то и не ждут. А зря. Чего ж делом-то не заняться?

— О чем, государь.

— Да хоть бы и о появлении наследника.

— Рунайка твоя еще, государь могла бы съездить.

Боролись в патриархе две противоположности. Для Любавы, для Федора рунайка бесплодная хороша была. А только до того она противной была, аж тошно было... поневоле в ее сторону иголки метал Макарий.

Борис сверкнул глазами, и патриарх тут же стушевался, отступил. Есть у всякого терпения пределы. Хоть чернильницами Борис и не кидается, а лучше патриарху осторожнее быть. Чай, не вечный он.

— Выберу я монастырь, государь.

— Вот и ладно. Съезжу, помолюсь, на храм пожертвую, может, колокол им надобен или еще чего — скажешь.

Макарий поклонился.

Лучше, чем ничего. Эх, тяжко с Борисом Иоанновичем. Вот отец его, Иоанн Иоаннович, совсем другого нрава государь был. Терпеливый, кроткий даже, богобоязненный. При нем-то на службу не прийти — грехом было! А сейчас распустились бояре. Нет им примера, нет окорота!

В храмы не ходят, не подают, не жертвуют... непорядок!

Мысль о том, что войско накормлено — напоено — одето, заставы в порядке, флот строится, реформы идут и много чего другого делается, хоть бы и те же дороги, Макарий от себя гнал, как вредную. Ему-то с того ничего не перепадет — ну и в чем смысл?

Ладно. Хоть в монастырь государь съездит, все дело...

* * *

Молитва...

Многое скрыто в этом слове.

Устя молилась как положено — утром. Потом еще перед каждой трапезой. И перед сном.

Полагалось бы еще молиться перед каждым делом и по его окончании, но кто сказал такое, явно не занимался хозяйственными делами! Или дел у него было не так много.

Вот, уход за больным человеком — дело?

Безусловно! Одно, крупное, состоящее из множества мелких. Тут и грязь вынести, и покормить, и перевернуть, и мокрой водой обтереть — и каждый раз молиться? Так, считай, весь день и проходишь, бормоча под нос молитвы. За безумную примут!

Так что весь день Устя не молилась. В крестовую комнату приходила, как положено, на колени становилась. А по воскресным дням отправлялись они всей семьей к заутрене в храм. *

*— в реальной РИ было не совсем так, там более сложные традиции. Автор немного упрощает ситуацию. Прим. авт.

Даже сейчас, когда батюшка уехал в имение, матушка им приказывала собираться. Нельзя же пропустить богослужение! Никак нельзя!

Вот Устя и собиралась.

Осень. Холодно.

Но в храме будет жарко. Так что сарафан был тяжелый и расшитый золотом, чтобы показать достаток семьи, рубаха легкая, душегрею было несложно расстегнуть, повязка на голову была расшита жемчугом, Устя лично расшивала, в косу вплели синюю с золотом ленту — вид получился праздничный. Аксинья оделась поярче, во все красное, с золотом, а Устя предпочла синий цвет.

Боярыня оглядела дочек, и осталась довольна. Приказала двоим холопам сопровождать их, и пошла вперед. Против храма и супруг не возражал. Бабе туда ходить и можно, и нужно.

Устя шла молча, опустив глаза в землю.

Не нравился ей визит лекаря.

И Фёдор не нравился.

И все происходящее.

Неуж опять... то же самое? В то же... отхожее место? Чтобы еще резче не сказать?

А как быть, если посватаются к ней, для царевича? Али на отбор позовут? Думать об этом не хотелось, и по сторонам смотреть тоже. Тьфу, пакость! И почему как не хочешь, так и лезут в голову злые мысли?

Жужжат, что те осы, кусаются, а меда от них и не дождаться. Только боль и отчаяние...

Мрачной была и Аксинья. После вчерашнего получила она от матери трепку. И за косу ее оттаскали, и за ухо, которое сейчас прикрывала широкая лента. И выговорили еще, что не умеет она себя вести, как боярышня, хоть у сестры бы поучилась.

Та стоит чинно, говорит ровно и степенно, разумно и понятно. Не мчится в припадке любопытства, как девка дворовая, бестолковая, вот на нее и лекарь боярский, иноземный, с уважением смотрит.

Это уж промолчать про няньку, которую Устя одна выхаживает. Аксинья хоть раз воды принесла? Хоть чем помогла? И не надо врать родимой матери, а то она розгу-то обчистит!

То-то и оно.

Весь ум старшей дочери достался, Аксинье коса осталась. Да и та общипанная.

Вот и дулась младшая боярышня, вот и шла в храм Божий нехотя.

И кошель еще этот... лежит. И что с ним дальше-то делать?

Страшно все. Непонятно.

Вот и двери храма.

Перекрестились, честь по чести, тремя перстами, поклонились, вошли, встали на отведенной для женщин половине. Устя по сторонам и не смотрела, завернулась в платок, уставилась в пол.

Молчала.

Страшновато все же.

Это храм тех, кто вырубал священные рощи, сжигал волхвиц, разжигал толпу и натравливал на жриц Живы-матушки.

Те, кто приговорил Верею.

Те, кто шептал на ухо Фёдору, кто разрешил и разводы, и монастырь, кто потакал ему во всем.