— Б-лин... — Сабленок нервно потребил стопку "Двина" в одиночестве и прошипел, — з-занимаетесь там всякой херней... С с-секретами с-со с-своими с-сучьими... Как будто самим не помирать, вместе со своим высоким начальством.
— Не высоким, а очень высоким. Все так, все так, но все равно ничего не выйдет.
— Точно? Неужто ничего нельзя придумать?
— Погоди. Я тут переговорю кое с кем. Он такой знаешь... дерзкий.
— А что такое-то?
— Да вот в голову пришло, когда сказал про очень высокое начальство, — а какое оно у нас, начальство очень высокое? Самое высокое?
— Не знаю. Какое?
— Оно у нас старое.
X
Все было просто, как простая гамма. Непонятно только, почему ни до чего подобного никто не додумался раньше. Карбин. Или тот самый навязший у всех в зубах тубулярный углерод. Берется такая длинная-длинная нить из него, а боковые радикалы будут запросто определять последовательность операций. Для сколь угодно сложных изделий. И запросто. И никаких проблем с композированием. Расчеты, понятное дело, — останутся МелГол-овскими, но будут они не то что проще, а... Стандартнее, что ли? Унифицированней. А какой же это у нас получится минимум типов этих самых боковых радикалов? Хотя, что это я? Минимум-то как раз хорошо известен со времен Лапласа и равен двум. А вот оптимум? Оптимум-то чему равен? Какую бы это для такого раза методику избрать? Иль плюнуть и избрать в качестве предварительной стратегии стратегию стихийного языка? Ну-ка, ну-ка... Забыв о времени, старший технолог инженер Костин все вводил и вводил в свой мультипроцессорный "Топаз" все новые и новые варианты: благоразумно решив плюнуть на некий абсолютный оптимум, он решил подобрать некий просто-напросто подходящий. Он подозревал, что именно таким образом поступила в свое время и природа, отобрав считанное количество "букв" для наследственного кода, и приблизительно два десятка аминокислот — для решения всех остальных задач. Невзирая на владевшее им дикое возбуждение, он действовал достаточно последовательно, в хорошем "инженерном" стиле: припомнив все знакомые ему типы "терминальных", т.е. ведущих к конечному равновесию "композиций", он анализировал их решение при помощи нового метода, определял конкретный оптимум типов, а потом сопоставлял. А так как знал он вполне порядочное число такого рода типовых задач, то и обобщение, то есть минимальный набор радикалов, подходящий для решения их всех, получился если и не идеальным, то вполне-вполне приличным. Вполне-вполне, — для процессора "МПБ — 4.ТЧ1024/ ПА", для электродвигателя средней мощности семейства "Ц", для оптоэлектронного преобразователя, который давеча заказывала "Энергия", для... Стоп! Да элементарно, — "Инк-т/и н — ..."... Вот уж это-то сколько угодно раз повторять можно. Так что и: двигательная установка для крейсеров проекта "515" — вместе с системой управления, и для той разработки, что для Седьмака делали, по электродистанции. Как — не знаю, но достоверно видно, что осуществимо. Для разработки — не годится, а вот дублировать любое изделие везде, где есть мощности, — это пожалуйста, да как бы это еще не получше, чем с этими их равновесными системами. Которые они хрен его знает как прикидывают... А тут — про-осто, для нашего брата, не для высоколобых. Итак, что мы имеем: упрощение в задании исходных систем, упрощение в задании базы, упрощение в передаче. Стандартизация. Кроме того, — это ж запросто систему с резервными возможностями для развития. Элементарно. В зависимости от условий — можно выбрать ту "нить", которая нужна, — подсинтезировать "сборщиков" — надстроить то, что нужно. И очень даже надежно, а если еще продублировать, — так и вообще. Уху-ху, — он аж заерзал от внутреннего зуда, возникшего от решительной невозможности хоть сколько-нибудь подробно обдумать все идеи, которые всплывали из глубин его взвихренного мозга, как пузырьки газа — из золотистых глубин шампанского. Своего рода — перегрев. Обрывки и заметки на русском — относительно-литературном он объединил в одну "папку", и запустил сразу две программы: стилистическую и "смысловик", последнюю разработку Отдела Легкой Фракции. Теперь можно было быть почти уверенным, что в результате выйдет вполне-вполне пристойная докладная, только чуть проверить — и все. Можно подавать в Отдел Стандартизации.
— И?
— Что вас интересует?
— Ваше мнение по докладной этой колготы.
— А вы, Дмитрий Геннадьевич, молодец. Звериное чутье. И как это вы стойку именно на этот сигнал сделали, — ума не приложу. Из всей-то кучи входящих...
— В тамошнем отделе толковый парнишка сидит. Сориентировал. Итак?
— Очень плохо. Просто-таки на редкость.
— Нелепость или наоборот?
— То-то и оно, что наоборот. Очень существенная и дельная работа. Вся, как есть, — от земли, что особенно погано.
— Почему? — Деловито осведомился Гаряев. — Мне для дела...
— Сделать композицию вне наших стен — дело почти нереальное. Да что там — "почти"... Просто нереальное, даже если иметь "сборщиков". А тут — достаточно вытащить... сравнительно-простую и емкую штуку, которую, кстати, ничего не стоит спрятать так, что не найдешь никакими мыслимыми способами. И скопировать сколько угодно раз. Это одно. А другое, — так это то обстоятельство, что бывшая совершенно неприступная тайна может... потерять свой статус. Понимаете? Герметичность Системы становится в тысячу раз труднее сохранять. Разработка новых исходных становятся в принципе доступной для каждого дурака, владеющего "МелГол" и доступом к какому-нибудь из самых немудрящих "Топазов".
— Уничтожить документацию и разработчика — к ногтю?
— Дмитрий Геннадьевич, — укоризненным тоном проговорил Гельветов, задерживая на собеседнике отстраненный взгляд, — уж вам-то говорить такое... Это Иосиф Виссарионович считал, что проблемы неразрывно связаны с людьми. Это ошибка: проблемы существуют самостоятельно, и общество всего-навсего является средой для их развития. Идеально подходящей средой. Понимаете?
— Может быть, — проговорил особист сквозь зубы, потому что как раз намертво прикусывал особым образом примятый мундштук "Спутника", вытащенный из Гельветвской пачки, — но вы все-таки поясните. Звучит больно мудрено, вдруг что не так...
— Хорошо-с... Вот этот, как его... — Гельветов заглянул в лежащую перед ним докладную, — Костин... Ну кто он есть сам по себе? Толковый, хорошо подготовленный, опытный инженер-технолог, всецело принадлежащий Системе. Ни больше, ни меньше. Так у нас плохих-то — нет. Все до единого плод длительного отбора и селекции. Не какой-то там Костин сегодня, так сякой-то Митин — завтра. Этот, простая душа, — сразу кинулся информировать. Махая хвостом и искренне ожидая, что похвалят и дадут косточку. Вполне, кстати, заслуженную... К сожалению. А другой может оказаться себе на уме. Очень себе на уме, и знает, что инициатива наказуема, а в том числе, — какая именно наказуема обязательно. Он промолчит и будет неограниченное время разрабатывать, пока не придумает, что со всем этим делать... Поймите, у нас несколько непривычная для Советской традиции стратегия, не самая лучшая, но зато беспроигрышная: быть впереди всех в любых существующих, перспективных и мыслимых разработках... Так что уничтожать его идею мы не будем. Мы немедленно бросим ее в разработку.
— Хорошо. А с этим-то что делать будем.
— А! — Гельветов небрежно махнул рукой. — На ваше усмотрение. Эй! Эй! — Он вдруг остановился, пораженный неожиданной мыслью. — Вы только без этих ваших... Без крайностей там! Чтоб этого у нас не было! Я ответственно заявляю: поссоримся насмерть, и не факт, что вы окажетесь победителем...
— Ну что вы!? Как можно-с, — Гаряев сосредоточенно уставил глаза в одну точку, и Валерий Владимирович почти физически ощутил исходящий от него азарт особого рода вдохновения, — только вот что... Когда у вас эту его писанину как следует разовьют, вы мне пришлете результат вместе с исполнителем...
— Простите, — по положению с этими материалами категорически запрещено знакомить даже вас.
— Да бог с ними совсем, — раздраженно махнул рукой Гаряев, которому замечание не в тему сломало кайф, — вы все вместе пришлите. Тем более, что в ваших хренотах я не пойму ни слова, даже если наизусть выучу... Есть у вас подходящий человечек?
— Еще какой. Девятнадцать лет. С третьего курса МИФИ украл, договорился, что диплом ему и так дадут. На кафедре Научного Коммунизма и Истории Партии страшно недовольны были. Донос написали!
— Вы это серьезно?
— Ну! Смешно, конечно, но тогда я, помнится, рассвирепел страшно, поговорил на уровне куратора, и попросил по ним как следует дать. И дали, надо сказать, по-настоящему, чтоб другим неповадно было.
— Ого!
— Извините. Надо совершенно беспощадно, придирчиво, в совершенно омерзительной манере, скандально искоренять все, что мешает делу. Чтоб у всех этих дураков даже мысли не возникало прибегать ко всяким там ихним фокусам, когда речь идет о делах нашей Системы. Хорошим нужно быть с людьми умными и полезными. Со всеми прочими совершенно необходимы непреклонность и совершенная беспощадность в сколь угодно несоразмерном употреблении власти, — и тогда все будет в порядке. Все тебя понимают и уважают... Совершенно искренне, кстати.
— Профессор! Из вас вышел бы совершенно исключительный уголовник. Крестный Отец. Смотрели такой фильм? А этот, как его, — он стоил ваших хлопот?
— Да. Еще как. Вообще, к сожалению, в нашем деле чем моложе человек, тем он при прочих равных условиях эффективнее. Будь у нас пятнадцатилетние, они, боюсь, обгоняли бы всех этих маститых и заслуженных в пять-шесть месяцев. Это признак любого совершенно нового дела.
— Так вы пришлете мне этого своего вундеркинда? Я хочу, чтоб он доподлинно понял, чего именно я от него хочу
— О! Огромное вам спасибо... Юрий Андреевич?
— Просто Юра.
— Ну зачем вы так. Возраст не есть эквивалент статуса и значимости... Вам удалось... в сколько-нибудь значительной мере развить идеи из докладной?
— Порядочно, — пожал неожиданно-мощными, покатыми плечами отрешенный, не от мира сего очкарик с редкой белесой щетиной по бледной физиономии, — у него стиль вообще какой-то... дубовый. Сплошные повторы, лишние циклы. А еще он проглядел минимум половину областей применения. Явный не систематик. Навыка никакого.
— Но придумал-то первый!
— Ну, — вундеркинд махнул рукой, — нашли бы не позднее, чем через три месяца систематического поиска. Неизбежно. Но, конечно, молодец. Особенно для технолога.
— Но разницу-то — сумеет почувствовать?
— Хэ... — молодой человек улыбнулся улыбкой одновременно и высокомерной и беспощадной ко всяким там низшим существам. — Да уж хрен-то с пальцем не спутаешь. И ватник с фирмовой дубленкой.
— А нужна? Я ведь все равно собирался о премии похлопотать. И еще... Юрий Андреевич?
— Слушаю вас.
— Строго между нами, — Гаряев чуть развел руками, — совсем-совсем. Дело не то, что секретное, а — достаточно щекотливое, так что вы уж, пожалуйста, — никому.
Проводив вундеркинда, он некоторое время разглядывал документ, насвистывая, как совершенно счастливая птица, а потом подал голос:
— Раечка! Пожалуйста, — состарьте соответствующее количество листочков, да и напечатайте-ка на них вот это... А дату поставьте, скажем, пятнадцатое ноября четыре года назад...
Раечка привычно отпечатала на белых листах желтоватый тон к середке пожиже, к краям — погуще, а поверх набрала указанный текст.
— Товарищ Костин? Распишитесь-ка, Сергей Анатольевич, да примите пакет. Осматриваете печати, значит, собственноручно вскрываете конвертик, и знакомитесь в моем присутствии. Потом, — так же собственноручно, — бумажечку в мельницу извольте...
— Да я в курсе, — рассеянно кивнул головой технолог, — спасибо.
Такого удара он не получал никогда в жизни. Плод его вдохновения оказался жалкой, безграмотной, бескрылой пачкотней по сравнению с тем, что кто-то ослепительный сделал, судя по всему, просто между делом, небрежно, играя чудовищной, прямо-таки тектонической мощью своего таланта, как культурист играет бугристыми мясами... ЧЕТЫРЕ ГОДА ТОМУ НАЗАД!
Контролер поглядел на него, покивал сочувственно и доверительным тоном произнес:
— А на словах меня просили передать, что на настоящий момент эта технология настолько усовершенствовалась, что практически перестала быть собой. Они сказали: "Отменила сама себя". Сам академик Осин сформулировал, а потом еще четыре года сам же и разрабатывал. А это, — он небрежно указал на лежащие перед Костиным листки, — и секретят-то по инерции да еще потому что есть общие правила. Но все-таки просили передать, что вы молодец. Без малейших способностей к композиции уловить таким образом общую тенденцию может только очень крепкий профессионал. Бумажечки — в мельницу, а с вас позвольте расписочку...
Начальник цеха долго, из последних сил, с деревянным лицом терпел, но потом, оказавшись с Костиным наедине, оглянулся и прошипел, задыхаясь от злобы:
— Самый умный, да? В "Сапиенс" захотел? В первачи? А нас тут за тебя... Все перешерстили, во все носы с-совали, ни одной мусорной корзины не пропустили. Каждое лычко мне в строчку поставили. Они — мне, а уж я, — прости покорно, — тебе, интеллектуал сратый! Я тебе покажу, как с рацухами через голову соваться! Ты у меня из Норильска вылезать не будешь... Э, постой-ка, — да от тебя еще и попахивает, кажется? И, говорят, не первый уже день с самого утречка... Или я ошибаюсь?
Эта беседа — вовсе не была предусмотрена изощренным умом полковника Гаряева и всецело являлась результатом частной инициативы начальника цеха.
Сказки все-таки случаются. Тогда, — совершенно смешное время тому назад, — Седьмак дал самому себе Аннибалову клятву что, ежели, значит, чего вдруг да сдвинется с мертвой (просто-таки бездыханной) точки то, он непременно, под любым предлогом вытащит к себе майора Гладилина. И не то, чтобы Магомедов был хуже, а — до зуда захотелось переломать скрытую в глубине души прекрасного летчика тихую, молчаливую, закоренелую безнадегу. Кроме того, слегка стыдясь своих чувств, недостойных истинного коммуниста-интернационалиста, он несколько недолюбливал кавказцев. Совершенно так же, как глухо недолюбливали их, видя на рынках, измордованные службой и очередями служащие и нажившие безнадежную сутулость работяги. Ничего не делают, а как живут, с-суки черножопые! О богатстве кавказцев среди широких масс трудящихся ходили самые фантастические слухи, и нет нужды, что правды в них было процентов, от силы, десять. А они, казалось, еще и провоцировали эти самые массы прямой спиной и вовсе позабытыми в Центральной России повадками хозяев жизни. Не как чиновники, фактические рабы государства, а — по-настоящему, сами по себе. Но главное было все-таки это самое, — совершенно иррациональное желание показать хорошему человеку, в котором вдруг увидел скрытое от постороннего глаза, что не всегда в этой стране все кончается безвыходным тупиком. Но "фармацевты" не подвели, и теперь майор летал на предсерийной "двойке", наслаждаясь полетом, как жаворонок по весне. Двигатель только-только доведенной серии "К" глухо, солидно звенел, как бы намекая, что, в случае чего, он может добавить и еще, — столько, сколько потребуется Повелителю. "Десятка", которая по существу перестала быть "десяткой", превратившись в нечто совсем-совсем иное, плотно "влипала" в воздух на постоянных курсах и в движении ее чувствовалась стремительная, упругая мощь. Подчиняясь любому движению рукоятки, со спокойным, достойным изяществом, без малейшей натуги выделывала такие номера, которых не постыдилась бы и легендарная "тэшка", а в его руках потом добавила еще кое-что и от себя. На удобно изогнутых, — что хотят, то и делают! — экранах по первому желанию, но еще и при необходимости выводилось все, что душеньке угодно, и не только цифирь, но и картинки. Цветные. Про электронный "борт" вообще нечего было и говорить, — слов у него таких не было. Но "фармацевты" не забывали о них, и с каждой неделей бывшая "десятка" становилась все надежнее, экономичнее, прочнее. Все более зорким становилось ее, недавно еще подслеповатое, зрение. А вот в том, что машина стремительно умнела, была уже его, майора Гладилина, непосредственная заслуга, потому что каждый вечер, вне зависимости от того, были в этот день полеты или нет, он уединялся с малахольными ребятами из какой-то конторы, называвшейся почему-то Отдел Легкой Фракции, и вместе они делали все новые программы для неизбежного, неизбывного в те укромные времена "МПБ — 4.ТЧ1024/ ПА", бывшего, помимо всего прочего, тактическим "мозгом" машины. Иртенев оказался на сто процентов прав: после этого изделия от них на-адолго отстали с разработкой новых процессоров, и они смогли всецело посвятить себя разного рода "подкожным" разработкам. А к Седьмаку подошел его двадцатисемилетний представитель у "фармацевтов" и пошептал на ушко что-то такое, от чего он начал вовсю отмахиваться и брызгать слюной. Он разве что только не крестился, и орал:
