— Вот то-то же и оно, что женись я, и жизнь моя покатится — не надо в карты заглядывать... Чтоб убедиться в том, что еж колючий, обязательно задом на него сесть надо, по-твоему, выходит. Потому синтетические ваши мозги на иное не способны, как за пять минут в говне обмазаться так, чтоб потом всю оставшуюся жизнь обтираться.

— Дурак ты, Ваня, и логика твоя дурацкая, — по-простому, но с зазубриной в душе ответила сестрица. — Вы все, мужики, ни от мира сего. Если какой и попадется нормальный, так на тысячу, и тот без дефекта никак не сможет...

— Вы, бабы, все дефекты ищите. Вот я все свои, сколько ни есть, раздариваю. Бери, сколько унесешь — все твои, на вечное пользование! Вот нам бы за ваш умишко зацепиться — да где там, отполировано все, как на экспорт.

Иван Иванович уразумел отсутствие контакта и разлил бутылку в свой стакан.

— Пей сам. Не буду я, уж хватит мне... — отставила сестра свой, хоть глотнуть и хотелось. Но это прозвучало с опозданием и в догонку к опрокинутому братом стакану. Из экономии он занюхал его кистью руки.

Оставалось распрощаться и разойтись, так чтоб убогость и воодушевление в разные стороны разбрелись, и там каждый себя правым чувствовал, сочувствуя другому.

— Храни тебя бог сестрица и пусть он простит тебя за слабоумие; по нашим временам это не большое горе.

— Пойдешь, Ваня, со двора, ни споткнись о мусор у ступеней: мозги расшибешь — не поймешь где твое, где чужое просыпано, — молвила сестрица по реваншистки в спину.

Но Иван Иванович между ушей пустил ее гадость и зря. Споткнулся, где было предсказано, свалился во что-то мягкое, еще и мерзость какая-то к лицу пристала, и даже самая малость в рот угодила. Был бы трезвый — вырвал, а так — алкоголь внутри жаль стало; не для того его туда вливали, чтоб потом из-за какой-то дряни извести. И он стерпел...

И снова потянулись длинные коридоры, сопровождая наскучившим однообразием путь Ивана Ивановича в личную комнату. Он открыл дверь и, шагнув за порог, обмер... Перед ним предстала картина совершенно невероятная, хотя с другой стороны, ничего необычного в ней не было: просто оказался он в магазине. Совсем нетрудно о том было догадаться по продуктам питания развалившихся на витринах, уверенно набирающим полноту продавцам, весам, гирькам к ним и прочим атрибутам от которых пахнет воровством, обильно сдобренным высокомерием.

Ни появлением его, ни смущением никто не заинтересовался... Инстинкт самосохранения, преследуемый ужасом непонимания, заставил Козюлина тут же ступить обратно за порог, объяснив рассеянностью спутанные двери, а голову, приведшую ни туда, куда надобно, он обматерил не стесняясь и скупясь.

К своему удивлению, за порогом его ожидали знакомый коридор коммунальной квартиры, и он до того изумился, что совершенно протрезвел.

Подстрекаемый тревожным интересом, он опять открыл дверь своей личной комнаты, заранее уверенный в невозможности виденного ранее — за дверью расположился магазин и покупатели в нем были вполне живые, без признаков каких бы то ни было призраков. Козюлин обернулся назад — коридор коммунальной квартиры; ущипнул себя за ягодицу — ощутил то, что и ожидал.

"Что за чертовщина?! — выругался он не сдержавшись, блуждая в лабиринтах поиска разумного ответа. — Не уж то, гадские соседи, в его отсутствие тут магазин разместили?.. И благо хоть бы винный, а то молочно-колбасный какой-то; вот смеху будет — на всю улицу..."

Иван Иванович снова открыл дверь и подумал: "То ли сон, то ли..." — и от этого "то ли" у него по ногам просквозил ледяной ветерок.

Преодолевая страх, он ступил в сою "комнату-магазин" и внимательно стал изучать обстановку, пытаясь найти какие-нибудь символы, способные дать объяснение происходящему. Почему весы стоят не на прилавке перед покупателями, а за спиной у продавцов?" — вырвалось непроизвольно, но очень своевременно, как раз под нос прошмыгнувшей старушке, которая тут же пояснила:

— Для того, чтобы покупатели не донимали своими претензиями при обвешивании...

— Чья власть ныне бабка? — содрогаясь от такой крамолы, слетевшей с его уст, Козюлин закрыл глаза от перенапряжения. Кровяное давление истерически билось внутри...

— Продавецкая... — прошелестело в ответ, и старушка растворилась в очереди.

Он истоптал ноги, несколько раз больно дернул себя за ухо, но когда открыл глаза — все продолжало оставаться на своих местах: прилавки, продавцы, очередь и нос старушки, торчащий оттуда. ...И хорошенькая продавщица у полупустого прилавка в отделе с надписью "Молоко".

Козюлин метнулся к "хорошенькой" и очень вежливым тоном произнес:

— Мне бутылочку молочка, пожалуйте... Извините, что я вас обеспокоил...

— А ты, что беременный? — родником прожурчало из алых губ с тонкой издевкой.

— Сама ты беременная... — слегка опешил Иван от такой встречи, но от грубости удержался. — Мне молочка, бутылочку, пожалуйста...

— Иди отсюда, пьянь подворотная — молоко только беременным отпускаю!

— Как так?.. — озадачился он ответом, но тут же озарился открытием и, словно в цейтноте, подскочил с отчаянием шипя, — какой год сейчас девушка, скажи дорогая, какой год на улице?

Она с испугом и недоверием посмотрела на него, но только на мгновение:

— Пшел отсюда, мразь пьяная! Сейчас милицию вызову! Ну! Что я сказала!?

— Девушка, скажи какой год, милая, я и пойду себе, — вымаливал Иван Иванович.

"Милая" завопила на весь магазин, призывая покупателей и общественность обрушить свое негодование против приставшего к ней пьянчужки.

Но тут и Козюлин сорвался, теряя контроль и ощущая убегающее время, по-прежнему тихо прошипел:

— Ну, скажи, какой год тут у вас, сука?!

— На вот выкуси!" Закусывать надо, — и она сунула ему пухлую дулю под нос, — когда выпьешь.

Надо было уносить ноги, и он их вынес в коридор. За ним кто-то побежал, но в коридор коммунальной квартиры Иван Иванович вышел один и следом никто не появился: дверь, как магическая сила разделяла два мира. Ощутив себя под защитой таинственных сил, закипевшая вновь ярость заставила Козюлина просунуть голову в магазин и показать присутствующим язык — в его сторону бросилась толстая продавщица с продуктовым ножом, два пенсионера и несколько инвалидов с палками, демонстрируя лояльность работникам пищевой промышленности, но дверь их разделила непреодолимым барьером из-за которого Козюлин, почувствовав недосягаемость, запустил в преследователей свой ботинок, срикошетивший столь удачно, что задел витрину, светильник, продавщицу и свалившись на весы завесил полтора кило, хотя на самом деле в нем был всего один...

— Опять Иван напился и головой в стену дубасит, — сказал с завистью Валик.

— Сегодня бутылки сдал... Хоть бы в стакан плеснул, сволочь, — добавил старший брат и проглотил слюну. — Схожу, угомоню его. А то, чего доброго, и стену проломит, — объяснил Алик свое рвение, думая, однако, о другом...

"Хоть бы ему там ничего не досталось", — с завистью заколдовал себе под нос, расстроенный данным обстоятельством Валик.

...Алик решительно распахнул дверь козюлинской комнаты, собираясь строго пожурить хозяина за нарушение общественной тишины, заранее уверенный, что вина может быть искуплена только вином; на худой конец, хоть парой сигарет: не "за так" же он сам себя побеспокоил, и потому влетел в комнату, как коршун на предрешенную добычу. ...И замер, бледнея крупными пятнами — на него уставился оперуполномоченный, тот самый, которого он в фильме про Мустафу еще в детстве видел: в гимнастерке при кобуре и с проницательным до страха взглядом. Валик стушевался до слабости в коленках, чувствуя интуитивно, что сейчас коварный подвох может случиться, и вежливо поздоровавшись, тут же заспешил с извинениями обратно. Обратно дверь не открывалась, и пока он сообразил, что надо дергать ее в обратную сторону, был приглашен к столу голосом, не допускающим возражений.

— Проходи смелее, товарищ, — проскрежетал опер, — за кого голосовать будем?

Только тут, занятый поисками спиртного, взгляд Валика набрел на красную скатерть покрывающую стол для заседаний и красную урну для голосования рядом.

— Какого ты происхождения, товарищ?

— Разнорабочий, — отчеканил Алик, вытянувшись в струнку, ничего не понимая, но чувствуя, что сейчас вести себя надо хорошо, чтобы не было в дальнейшем плохо.

— За кого будем голосовать?

— За делегируемого народом...

— Ответ правильный, — согласился оперуполномоченный, протягивая бюллетень для голосования.

— Брось это в урну, товарищ.

Алик взял и бросил.

— Ты выполнил свой гражданский долг; теперь можешь пройти в буфет, — и указал куда-то в сторону, где ничего не было.

Но, проголосовавший Алик, не смел перечить, прошел куда было указано и не ошибся, так как бойкая буфетчица за, черт знает откуда взявшейся, стойкой тут же наполнила и подала ему стакан. Гордясь собою за то, как ловко ответил на поставленный перед ним вопрос, Алик двумя пальцами поднес содержимое ко рту, опрокинул его не нюхая во внутрь, содрогнувшись снаружи — более отвратительной смеси ему пить в жизни никогда не приходилось, но с благодарностью подумал:

" На "шармачек" и такое сойдет".

Буфетчица протянула на ладони бутерброд из полукопченой колбасы, но взять не позволила, предупредив: "Брать нельзя — только занюхать!"

Алик вернулся в свои комнаты, хоть и с блестящими глазами, но уж чрезмерно задумчивый, что не могло остаться незамеченным для Валика, которого "давила жаба" от раздражения обоняния алкогольным запахом, исходившим от брата.

— Ну, что, как? Осталось еще?.. Что с тобой? Тебя как с креста сняли! Скажи хоть слово, скотина! Нажрался, да? Так и скажи, а нечего тут из себя умника строить, — и Валик, не дожидаясь ответа, шмыгнул по проторенной братом дорожке, "задом" чувствуя, что там еще что-то осталось.

— Кто такой? — осадил его "опер" прямо у двери.

— Сосед тутошний, а так, вообще-то, никто, — замямлил Валик с испугу.

— Какого ты происхождения, товарищ? — последовали вопрос и проницательный взгляд строго в глаза.

— Болею я все больше, пока не работаю. Хренового происхождения, какого ж еще?.. — прохрипело из Валькиного горла сбивчиво.

— За кого голосовать будешь, товарищ?

Тут только опрашиваемый заметил урну для голосования, и начал догадываться, что от него хотят. До сегодняшнего дня он в голосовании ни разу не участвовал, предоставив эту честь маменьке с папенькой, истребуя взамен с них трешку за подаренное им удовольствие исполнить гражданский долг взамен его, и изредко наблюдая сие таинство с экрана телевизора. Алик брал с родителей за ту же честь, как старший сын, пятерку, стараясь, чтобы младший брат про то не прознал. Но зорок глаз был у Валика, чтобы спутать синий цвет пятерки с его зелененькой купюрой, и обида на вопиющую несправедливость копилась в нем от выборов к выборам, от пенсии к пенсии.

— Так за кого же?..

— Да хоть за жлоба лысого, лишь бы, лишь бы... — вырвалось у Валика непроизвольно в продолжение мыслей об алкоголе, — лишь бы человек... был хороший.

— Ах, вот как? — с профессиональным сарказмом произнес "опер". — Так ты еще и политически неграмотный, — и крикнул в сторону: — Сидоров, зайди!

Сидоров вошел и Валик задрожал, обильно исходя потом, от зверского взгляда двухметрового увольняя. Зубы его скрипели от удовольствия угадываемого дела, любимой работы и своей причастности к вершению справедливости. О переполнении этих чувств организм салютовал громовым треском и выбросом наружу желудочных газиков. Образовавшаяся ударная волна отбросила Валика к стене и приземлила на корточки. Он успел еще вспомнить о в печали вернувшемся брате и услышать, как оперативник сказал: "Вот, гадина, ему, значит, все равно, что правый, что левый. За кого голосовать — без разницы. А ну-ка, Сидоров, подравняй его влево, помощь надо товарищу оказать..."

И в сей же миг Валик почувствовал, как его челюсть, заодно с носом, развернулись с хрустом в левую сторону, а правый глаз оплыл таким образом, что мог знать, что делается только с левой руки.

— Ну, хватит, — пожурил Сидорова "опер" за чрезмерное усердие, добавив, — ...все ж таки это социально близкий нам элемент. Подравняли и ладно, смотришь, дальше и сам верным путем шагать станет. Сверни-ка ты ему еще, товарищ Сидоров, правое яйцо всмятку, чтобы если вдруг рожать кого задумает, чтоб тот из левого вылупился.

Тут же комнату потряс страшный Валькин вопль, и в штанах у него стало мокро.

— Достаточно, — сказал оперативник, и куда-то в сторону крикнул, — выдайте два стакана безвозмездно.

Валик, постанывая, встал и побрел в указанную сторону, матеря тихо брата за его молчание.

...Второй стакан прошел лучше первого, и боль в поврежденных местах поутихла, чего нельзя было сказать о злости, заставившей его отказаться от пользования бутербродом и занюхать рукавом.

— Где это тебя так, господи, боже мой? — развела руки в стороны Флора Альбертовна при виде перекошенной влево физиономии сына.

— Мать... всех их так... о косяк двери... врезался, — обиженно ответил Валик.

Алик посмотрел на брата понимающе, но ничего не сказал.

— Давай мать, неси уксус, свинцовые примочки ставить надо — не ходить же мне так... Каждой дуре теперь доказывай, что ты не по пьянке асфальт бороздил, а на ровном месте, ни за что, ни про что, мать их так... — не мог успокоиться Валик, — правда, налили два стакана, но такого гамна...

— Как два стакана? — спохватился Алик, и что-то сам себе в уме стал высчитывать, сорвался с места и исчез за дверью.

Оставив мать пристраивать братцу примочки, Алик галопом понесся по коридорам, вызывая страх у соседей и вынуждая прижиматься их к стенкам, по направлению к комнате Ивана Ивановича помня ежесекундно о втором стакане. Без стука он ворвался в комнату, и тут же услышал приближающийся свист, сопровождаемый колебаниями воздуха. В глазах у него потемнело от столкновения с чем-то тяжелым; послышался стук о пол упавшего предмета, и что-то покатилось по полу. Алик машинально нагнулся и поднял предмет, думая, что это его голова. Но это был огромный ботинок, весом в одно кило.

— Это ты, Алик? — изумленно спросил об очевидном Козюлин, высовываясь из-под кровати, — а я думал это за мной... Вот сюрприз — мой ботинок нашелся, я уж распрощался с ним навсегда, — он подошел, выдернул из рук Алика свою потерю и принялся натягивать его на место.

— Ну, и шутки у тебя дурацкие, Иван, — сказал обиженно Алик, и, держа руку на вздувшейся щеке, спросил, — а где этот, твой, уполномоченный?

— Какой-такой уполномоченный? — удивился Козюлин, — никого не было...

— С урной который, — еще на что-то надеясь, сказал Алик, внимательно осматривая просторы козюлинских хором.

— Акстись, родной. Никого здесь не было. Хотя впрочем... — и Иван Иванович подозрительно задумался, — ...но во всяком случае, только не уполномоченный.

Алик недоверчиво покосился, пожал плечами, потер поврежденное ботинком лицо, подумав: "Бред какой-то: не могло же мне все это померещиться?" — поплелся в свои комнаты.