Я умею прощать

— У нас? — снова попыталась заглянуть мне через плечо Алиса.

— Да, она ждет нашего папу.

— А мы?

— А мы едем к бабушке Кате.

— А папа?

— Алис! — мученически взмолилась я, не в силах найти нужного ответа.

— Одна? — Алиса, снова дернув меня за рукав, указала пальчиком на гостиную. — Ни-зя. Ты говойила.

— Говорила...

— Мама! Ну, ма!

Да, моя дочь гораздо честнее и справедливее меня. Иногда мне кажется, что это именно она занимается воспитанием своей мамочки, а не наоборот. Мне стало стыдно. Откуда в железобетонной Кире взялось это малодушие? Почему единственным выходом для себя я считала побег? Театрально собрать вещи, подхватить Алису и сбежать — самый простой способ решения всех проблем... Всех ли? Молчаливо тешить свое самолюбие праведным гневом и ненавистью к обидчикам... Трусливо поджать хвост и бежать, без оглядки на прошлое, без оглядки на тех, за кого я в ответе... А ведь у меня есть дочь, которая даже в свои полтора года уже все понимала — чувствовала, что ее мать совершает нечто неправильное и постыдное... А еще, невзирая на ненависть и брезгливость к тому чужому ребенку, который надрывно голосил на диване, я — пусть ненадолго, пусть против собственной воли — была в ответе за него.

Я до крови прикусила губу и пристально посмотрела в глаза Алисе.

— Ты думаешь, надо подождать папу?

— На-до, — кивнула малышка и ободряюще улыбнулась мне восемью молочными зубками.

— Как скажешь, Алис, — поставив дочь на пол, пробормотала я. Прикрыла дверь и прислонилась пылающим лбом к ее дубовой облицовке. — Как скажешь...

Я понимала, что убеги я тогда, было бы только хуже. Прошел бы месяц — два, может, больше, пыль бы неминуемо осела. Я сумела бы справиться с болью и отчаяньем, конечно, сумела бы. Все когда-нибудь проходит... Но стыд от собственного позорного бегства еще долго бы заставлял меня содрогаться от отвращения к себе. Уходить надо красиво, не оставляя недосказанности, особенно когда за тобой наблюдает твой ребенок.

Именно ради дочери я должна была в тот день собрать себя по крупицам, отыскать в самых потаенных уголках задыхавшейся от ненависти души то светлое и правильное, что, вероятно, когда-то там было, поборов трусливое желание скрыться в неизвестном направлении. Я должна была все-таки дождаться возвращения Матвея с работы, чтобы посмотреть ему в глаза и вручить ненавистного подкидыша.

Мне некуда было идти! Затаиться на неделю в материнском доме, пока она нежится в тропиках, а дальше что? Слушать ее насмешки и издевки? Любоваться пренебрежительным отношением к Алисе? Нет! Я не имела права лишать дочь того, что ей принадлежит по праву рождения. Почему я должна была убегать, поджав хвост? Это мой дом. Мой и Алисы!

И при этой мысли на душе стало спокойнее. Не легче, но хотя бы спокойнее. А это уже немало, особенно в моем состоянии. Мне удалось нащупать тот более менее устойчивый пласт, за который я могла бы уцепиться, чтобы не пойти ко дну под тяжелыми обломками моего разрушенного мира.

Алиса нетерпеливо дернула меня за пальто.

— Мам, она кьичит...

— Да, Алис. Кричит. Раздевайся.

— Почему?

— Спаришься потому что.

— Кьичит почему? — настойчиво повторила свой вопрос Алиса и возмущенно топнула ножкой. — Ну, мама!

Что я могла ей ответить? Вероятно, что-то могла, только любое слово, любая — пусть даже самая мимолетная — мысль о подкидыше, острым клинком вонзалось мне в сердце. И я трусливо возводила незримые барьеры, деля собственный рассудок на спасительные отсеки. В одном — я и Алиса, в другом — Матвей, в третьем — жилищный вопрос, в четвертом — подкидыш и его мать. А все остальное — боль, отчаяние, ненависть, брезгливость от измены и лжи Матвея — вообще необходимо было оставить на периферии сознания.

Я не Раневская и не буду стонать "Ах, сад мой, ах, бедный сад". Я не Святая Тереза и даже не собственная мать. Я просто Кира. Кире не под силу остановить лавину, но она могла расчленить ее на потоки — уже не столь разрушительные и смертоносные. Выделить главное и второстепенное. На время забыть о том, что уже нельзя изменить. На время. Не упиваться унизительной ролью жертвы и оскорбленной невинности. И не травмировать психику собственной дочери.

— Сейчас посмотрим почему.

Сняв с Алисы теплый комбинезон, я направилась в гостиную и, превозмогая брезгливость, приблизилась к вопящему свертку. Грязному, замызганному. Я бы под страхом смерти не допустила, чтобы моя дочь была завернута в нечто подобное. Нюрочка — не я. Она и себя-то в порядок привести не могла. Одни сальные волосы говорили о многом. И это та особа, о которой бабушка Матвея отзывалась как о трудолюбивой и "ладной" девушке.

Представив себе реакцию деревенской родни на новости о подкидыше и его "ладной" матери, я злорадно усмехнулась, но тут же, поморщившись от отвращения, развернула одеяло и впервые взглянула на ненавистного ребенка. Маленький, пунцовый от надрывного плача, отчаянно требующий к себе внимания... Сердце не ёкнуло.

Младенец ничем не напоминал мне Алису. Моя крошка — белокурый, пухлощекий ангелочек с чарующей улыбкой и смышлеными серо-зелеными глазками. Дочь Нюрочки — болезненно худая, с редкими темными волосами, неопрятно примятыми ко лбу и бездумно взиравшими на меня узкими щелочками глаз. Глупо, но мне стало легче. Чуть-чуть. Действительно, глупо. Какое это имело значение?

— Мам, пах-нет, — четко выговаривая каждую букву, произнесла Алиса. Я и сама уже успела почувствовать причину столь оглушительных воплей подкидыша. Не могу сказать, что была в восторге от перспективы менять ему подгузники, но я ведь не изверг. И не садомазохистка... Пришлось побороть себя и заняться этим ребенком.

Приближался час икс. Возвращение Матвея с работы. Я была почти спокойна. Уже.

Так странно. Будто ничего и не произошло. Тихо щелкнул замок входной двери. Скрипнула половица в прихожей. И в гостиную проник бодрый голос Матвея.

— Дамы! Я дома. Не слышу вашей радости.

— Кричали девушки "Ура!" и в воздух чепчики бросали, — полным сарказма тоном продекларировала я, выйдя ему на встречу, и скривила губы в мрачной ухмылке.

— Ого! Чувствую приближение Нового года.

— Поздравляю. Тебя, кстати, с нетерпением ждет потрясающий подарок.

— Ооо! Моя любимая жена облачилась в Снегурочку? — Матвей потянулся ко мне, пытаясь поцеловать, но я решительно отстранилась и едко произнесла:

— На этот раз не я. В роли дарителя выступила... Нюрочка.

Я постаралась вложить в последнее слово как можно больше презрения. Не получилось. Голос дрогнул.

— Кирюш, не начинай снова, — устало протянул Матвей, но мне все же удалось расслышать за искусной маской напряженные нотки. Еще бы! — Мы вроде бы уже это обсуждали. Сама подумай, зачем она мне, если рядом ты? Сравнение, знаешь ли, не в ее пользу.

— Рада, что ты это понимаешь...

Я резко развернулась и направилась обратно в гостиную. За мной попятам следовал Матвей. Я затылком ощущала его горячее, лихорадочно частое дыхание. Как бы он не старался изобразить спокойствие, это получалось у него гораздо хуже, чем обычно. А, может быть, просто я теперь оценивала его поведение в новом цвете. Он дрожал. Всей массой тела, всеми фибрами души. Незримо, но дрожал.

Мне часто доводилось слышать фразу "воздух накалился от напряжения". Тогда было иначе. Не накалился, а будто обратился в вязкое месиво. Прокисший кисель. Липкую слизь, которой физически невозможно дышать. Только глотать и давиться.

Войдя в комнату, я стала украдкой наблюдать за мужем. Матвей замер в дверном проеме, недоуменно воззрившись на диван. Подкидыш спал — вымытый, накормленный, завернутый в чистое, пахнущее свежестью и детским стиральным порошком одеяло. Алисино.

Признаюсь, у меня была крамольная мысль оставить младенца в том, чем принесла его Нюрочка, чтобы дать Матвею возможность воочию увидеть на что он меня променял. Секундная женская слабость, которой я тут же устыдилась. Ни к чему это. Мелочность унижает лишь тебя самого и никого более.

— Что происходит? — нервно сглотнув, просипел Матвей и лихорадочно метнул на меня полный паники взгляд.

— Ты у меня спрашиваешь? Задай этот вопрос своей любовнице, — с приторной улыбкой на губах проворковала я. Очень старалась держаться спокойно и уверенно, но на последнем слове зубы клацнули, выдав мое истинное состояние. Только Матвей, кажется, не заметил.

— Кирюш, ну что ты несешь? Какой любовнице? — Он снова пытался бравировать. Глупо. Какой в этом смысл, когда все стало предельно ясно. Разве мог он что-то изменить нарочито мягким и будто бы усталым тоном? Мог... Только он явно ожидал обратного эффекта.

— Той, которой ты заделал ребенка, — яростным шепотом прошипела я. — И которая отказалась от него, как от ненужной вещи.

— Что ты несешь? Это не мой ребенок!

— Да? А в его свидетельстве о рождении в качестве отца назван именно ты!

— Кир, это ошибка!

Матвей попытался обнять меня за плечи и притянуть к груди, но это только распалило мое негодование. Я яростно сжала челюсти и оттолкнула его от себя.

— Ошибкой было то, что я пыталась убедить себя в твоей невиновности все эти месяцы. А теперь забирай своего ублюдка, и убирайся!

— Кира, это не мой ребенок. Я никогда его не признавал и не признаю.

— Убирайся!

— Кира!

— Ты хочешь, чтобы ушли мы с Алисой?

— Кира! — Матвей порывисто запустил руки в волосы и взъерошил прическу. — Это не мой ребенок! Ты пойми! Между мной и этой дурой ничего не могло быть!

— Ну, да! А ребенок у нее от святого духа. И именно он вписал тебя в графу "отец" в его свидетельство о рождении!

Матвей проследил за моим взглядом и рванул к папке, лежавшей на журнальном столике. Резко распахнул ее, едва не разорвав пополам и, то и дело поглядывая на подкидыша, стал изучать документы.

— Бред какой-то, — наконец выдавил он и на этот раз умоляюще посмотрел на меня. — Кира, пойми...

— Убирайся! Я не желаю тебя видеть! Никогда! Убирайся.

— Кира!

— Уходи...

— Я люблю тебя...

— А я тебя ненавижу! Уходи.

Мне кажется, все это продолжалось бесконечно долго. Я рассчитывала на более короткий разговор. Наивная. Все для себя решила, и не собиралась идти на уступки. Я не могла жить с человеком, который так меня унизил. Не перед кем-то, а перед самой собой. Быть может, если бы он тогда в кабинете повел себя иначе. Рассказал все как на духу, а не возложил всю ответственность за происходящее на меня, мне было бы гораздо проще его понять. Может быть...

Но по прошествии нескольких месяцев после того, как я узнала о беременности Нюрочки, к измене прибавилось еще и то, что он своей ложью до последнего заставлял меня терзаться от осознания собственной вины. И за это я не могла его простить. Во что он меня превратил? В "униженную и оскорбленную"... Худшей характеристики я и представить себе не могла.

Только он не желал этого понимать и настойчиво отпирался от очевидного, открещивался от своего имени, неведомо как появившегося в свидетельстве о рождении, не признавал ребенка. Бесконечно долго.

Я изо всех сил сдерживала эмоции, яростным шепотом твердила, чтобы он ушел. Он не поддавался. Бесчисленное количество раз пытался усадить меня на диван, хватал за руки, прижимал их к груди. Иступлено кружил по комнате, запуская пальцы в волосы. И снова доказывал, что никакого отношения к этому ребенку не имеет. Я устала. И Матвей это отлично понимал. И тянул время.

Переломный момент настал помимо моей воли. Прорвав хлипкую плотину гордости, по щекам потекли слезы. Презирая саму себя за слабость, я ожесточенно вытерла их кулаком и простонала:

— Уходи...

Не отдавая отчета в собственных действиях, ринулась к дивану и подхватила подкидыша.

— Забирай!

Матвей отшатнулся.

— Кирюш, послушай. Я не мог... понимаешь, не мог... я не помню этого!

Замерла.

— Чего ты не помнишь? — глотая слезы, одними губами прошептала я.

— Я не помню. Димыч говорит, я нулевой был. Эта дура кого-то тормознула из местных, чтобы меня домой отвезли. Ты пойми, не мог я ее трахнуть в том состоянии, даже если бы хотел. Я не помню этого! Да и нечего помнить. Не могло этого быть! Пойми!

— Ты потом ей это расскажи! — Я кивнула на ребенка и, воспользовавшись моментом, все-таки всучила его Матвею. — Уходи!

— Кир, я не могу без тебя. Пойми.

— Раз смог без меня ребенка заделать, то и дальше справишься.

— Кир... — Бесполезно. Наверное, он понял это. — Ладно, с Новым годом...

Ненавижу Новый год... У меня никогда не было поводов любить этот праздник...

А потом Матвей долго прощался с Алисой. Обещал, что завтра он непременно приедет и мы отправимся на дачу встречать Новый год. И она ему верила. Искренне и очень трогательно обнимала его за шею. Не понимала, почему ему нужно срочно уезжать и почему вечером не получится наряжать ёлку, как ей обещали. В груди защемило и, чтобы не вызвать подозрений у дочери, я скрылась за дверью. Прислонилась к стене, устало закрыла глаза. Воздух прерывистыми иссушающими потоками наполнял грудь и почему-то вызывал удушье. Его было слишком много... А меня невероятно мало.

Мне до дрожи в коленях не хватало той пятнадцатилетней Киры, которой все было по плечу. Которая могла свернуть горы — или хотя бы попробовать. И которая вдруг девять лет спустя оказалась погребена под обломками собственной благополучной и правильной жизни.

Как я могла позволить превратить себя в это пластилиновое ничтожество? Жалкое подобие человека, которое то мчится куда-то, то театрально заламывает руки, то слезно умоляет... Что со мной стало? Как железобетон мог обратиться в... А во что? Кто я теперь? Никто... тень от чьей-то тени. "На, кажется, надрезанном канате я маленький плясун"... И это все про меня. Стыдно...

— Кир, я завтра приеду. Ты успокоишься и мы поговорим...

Успокоюсь?

— Думаешь, к завтрашнему дню этот ребенок испарится, и я решу, что все это было лишь кошмарным сном?

Я видела мольбу в его глазах. А еще какую-то безысходность, усталость и решимость. Его взгляд лихорадочно скользил по моему лицу, словно ища во мне союзников для борьбы с моим же нежеланием мириться с его изменой. Бесполезно.

Матвей досадливо поджал губы и присел на пуфик в прихожей. Начал обуваться. Встал. Взял в руки сверток с подкидышем.

— Мы еще поговорим, — пробормотал и, открыв дверь, вышел в коридор. Голос звучал жалко. Только вот жалость — последнее, на что я была способна в тот момент.

Горло сдавило омерзительное чувство одиночества. Да, у меня была Алиса, любимая работа... собственная гордость, в конце концов. Очень много, но в то же время ничтожно мало. Треть моей жизни прошла рядом с Матвеем. Он был мне другом, безответной любовью, женихом, мужем, отцом моего единственного ребенка. А теперь он ушел. Я сама выгнала его, не желая мириться с изменой.

Странное ощущение... И вроде бы я поступила совершенно правильно, как должна была... как поступила бы на моем месте любая уважающая себя женщина. Но кто сказал, что правильно именно так, а не иначе? Кто установил эти шаблоны?