Я умею прощать

Помню, как прилетела в Хитроу. Маленькая, испуганная, цепляющаяся за руку стюардессы, вышла в зал прилета...

Людей много, все вокруг чужое, мельтешащее и оттого очень страшное. Голова кружится от переизбытка эмоций, в ушах бессвязный гул. Меня уже дожидается семья, в которой мне предстояло прожить целых два месяца. Очень долго!

Эти люди кидаются ко мне, подарки какие-то протягивают, говорят все одновременно и очень быстро. Каждый норовит погладить меня по голове, положить руку на плечо или схватить за локоть. Кто-то пытается забрать у меня чемодан, который я почему-то упорно не желаю отдавать, судорожно стискивая ручку. Все известные мне английские слова каким-то неведомым образом вдруг испарились из головы. Да что там английский, я и по-русски в тот момент ничего не могла сказать. Стою, ошарашено таращу глаза на все вокруг, и в то же время ни на что конкретно. Ловлю ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

Не хочу, чтобы эти люди меня трогали. Они все чужие, непонятные, от них пахнет... и вроде бы запах не противный, но все же очень отталкивающий. У кого-то из них влажные ладони... Я хочу домой... А еще к глазам подступают слезы. Подбородок дрожит...

Зачем эти люди так себя ведут? Пусть они прекратят меня трогать!

Хочется закричать... громко-громко! Пронзительно, истошно, безудержно! Топнуть ногой, в надежде, что это заставит всех замолчать.

Но вопреки этому, я продолжаю молча стоять, а по щекам уже текут слезы... Мне стыдно. И очень страшно...

Заметив, что я плачу, они все как по команде замирают, теряются. И я вдруг понимаю, что этих людей не бесчисленное множество, а всего трое, да и рук у каждого из них не по десять, а, как и положено, две — правая и левая. Вижу изумление в устремленных на меня взглядах. Они меня тоже боятся, как и я их. Кажется, они решили, что я умственно отсталая. Так и стоим, напряженно смотрим друг на друга.

И как ни странно повисшее молчание действует на меня отрезвляюще. Я шмыгаю носом, делаю глубокий вдох и тихо-тихо произношу заученную в школе фразу:

— My name is Kira! I am eight years old.

Опускаю глаза и машинально пячусь назад, продолжая крепко сжимать шершавую ручку чемодана. Делаю глубокий вдох, как учила мама. Паника отступает, но сказать что-то членораздельное я по-прежнему не могу. В голове назойливой мухой крутится первое предложение из топика, который мы разучивали на уроке английского незадолго до моей поездки: "My school is situated in 10 Yablochkov street..."

Воображаю, как вытянутся от изумления лица, если я вдруг без предисловий начну рассказывать о своей школе, и не могу сдержать нервного смеха. Англичане смотрят на меня, разинув рты, опасливо косятся друг на друга и синхронно поджимают губы. Наконец, видимо, сложив кусочки мозаики воедино, ко мне шагает высокая худая женщина в строгом сером костюме, присаживается передо мной на корточки. Улыбается так странно, будто о чем-то сожалеет или даже сокрушается. Опять гладит меня по голове, бормочет что-то непонятное и поцокивает языком.

Я замираю, пытаясь понять, что же ей от меня надо. Хмурюсь, морщу лоб, силюсь вычленить из ее бормотания знакомые слова и не могу... А она по-прежнему улыбается. И меня это раздражает... Кажется, что-то спрашивает. Только вот что? Машинально киваю, лишь бы меня хоть на мгновение оставили в покое и перестали гладить по голове. Сработало! Женщина облегченно вздыхает и поднимается, берет меня за руку и кивает своим спутникам в сторону выхода из аэропорта.

Опускаю глаза на плюшевого мишку Тедди, которого мне всучили при встрече. Сама того не замечая, позволяю забрать у меня чемодан и послушно иду вслед за англичанами. Меня снова о чем-то спрашивают, и я киваю... Ничего не понимаю, но киваю, сообразив, что именно этого от меня и ждут эти люди.

А первоначальный шок сменяется едва ли не апатией...

Не вела ли я тогда себя, как Надя утром в клинике? И коли так, почему же послушно ищу причины ее странного поведения именно в психических заболеваниях, а не в откровенно стрессовой обстановке, в коей довелось оказаться девочке...

ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА

Условно отмеренные моим подсознанием и словами Карена Ашотовича две недели стремительно подходили к концу. Что значило для меня это время? Ничтожно мало и очень много одновременно. Говорят, перед смертью не надышишься... Перед смертью — нет, конечно. А, например, небольшая отсрочка перед экзаменом иногда может не просто умерить волнение, а даже изменить исход дела.

Я ни в коем случае не сравнивала грядущие перемены ни со смертью, ни с экзаменом, но стоять на пороге новой жизни было панически страшно.

Событий за те две недели произошло великое множество, но большая их часть слилась в памяти в некую суетную мешанину мыслей, слов и телодвижений.

Разрушительным тайфуном по мировой экономике и кошелькам обывателей пронесся финансовый кризис. Редакцию всколыхнула волна увольнений. А мы с Крепской погрязли в нескончаемой череде совещаний и поисках новых идей. Продажи, как и предвещал Коловертов, стремительно падали.

Не лучше обстояли дела и в семейном концерне Городищенских. Я не вдавалась в детали, тем более, что меня в них никто посвящать не спешил. Но не заметить витавшую в воздухе нервозность было сложно. Матвей даже дома почти не выпускал из рук телефон. То и дело до моего слуха доносились слово кредит в различных контекстах. Речь шла то о погашении задолженностей перед поставщиками, то о выбивании долгов из мелкооптовых закупщиков или поставках оборудования в кредит и, само собой, о банковских ссудах.

Тем временем юристы готовили документы на удочерение. Мне и самой пришлось-таки побегать за справками для органов опеки, в частности из нарко— и психоневрологического диспансеров.

А еще выпал снег. Его-то, в отличие от большинства событий тех двух недель, я запомнила очень детально. Нет, он не нес для меня никакой смысловой и символической нагрузки, а просто лежал поверх газонов, как осевшая мыльная пена. Из-под неровного белого полотна выглядывали заиндевевшие травинки, все еще сохранявшие остатки прежней зелени. Черными лентами тянулись асфальтированные дорожки. По ним, то и дело поскальзываясь, спешили прохожие... Приближалась зима, день за днем отвоевывая у осени свои позиции.

Верка расхаживала по офису, высокомерно поглядывая на остальных сотрудников, и всем видом демонстрировала убежденность в собственной неприкосновенности. Мы с Крепской не были в этом так уверены, но ставить зарвавшуюся секретаршу на место не было ни желания, ни времени. А когда по редакции поползли слухи о страстном романе моей экс-подружки с Артемом, я и вовсе вздохнула с облегчением, уверившись, что наконец-то эта парочка перестанет мне досаждать.

Но вскоре Веркина самонадеянность дала солидную трещину. Только работа и тем более мировой финансовый кризис, если и имели к этому какое-то отношение, то лишь косвенное. Спесь с Верки сбила не я, не Крепская, и даже не Коловертов, а неожиданно явившаяся в редакцию холеная особа неопределенного возраста, зато весьма определенных — высокомерно-презрительных — взглядов на снующую по коридорам братию журналистов. Да, это была моя мать. Великолепная и непревзойденная Екатерина Георгиевна.

Ее появлению в моем кабинете предшествовал уверенный, почти по-монарши величественный цокот каблуков. Ни с кем не спутать...

Секундное затишье и вот она уже, без стука распахнув дверь, пристально смотрит на меня.

— Салют! — оторвав на мгновение взгляд от монитора, кивнула я, в надежде, что мое поведение со стороны смотрится достаточно непринужденно.

Хотя вряд ли стоит тешить себя подобными иллюзиями. Уж кто-кто, а моя мать всегда умудрялась почувствовать фальшивые нотки в голосе собеседника, как бы старательно тот не пытался их скрыть. Иначе бы ей вряд ли удалось достичь таких карьерных высот.

— Какими ветрами? — продолжила я будничным тоном. Вероятно, мне следовало все же выразить хоть чуточку удивления для правдоподобности, но окропить свои слова искренними эмоциями я в тот момент не сумела. Почему-то.

— Попутными, — выразительно искривив бровь, усмехнулась мать и элегантно опустилась в кресло напротив моего стола. — У меня была деловая встреча неподалеку, вот и решила узнать, как поживает моя единственная дочь. Раз уж мои звонки она почему-то игнорирует.

— Звонок, — почти машинально поправила я. — Я видела его в пропущенных вызовах. Около недели назад, кажется. Извини. Сразу не услышала, а потом было некогда перезвонить.

— Ты меня избегаешь? — не обращая внимания на мои объяснения, продолжила она. Как всегда предпочитая не тратить ни свое, ни мое время на лишние слова.

Я невольно вздрогнула под прицелом ее цепкого взгляда. При иных обстоятельствах мне бы, вероятно, довелось насладиться неким подобием прищура на лице матери, но многочисленные инъекции ботокса исключали подобные мимические "изыски". Поэтому мне пришлось довольствоваться лишь льдистым блеском ее глаз. Привычно колючих и проницательных. И меньше всего на свете мне хотелось в тот момент рассказывать ей о девочке Наде, об удочерении и пугающих меня диагнозах, указанных в медицинской карте ребенка.

— С чего бы мне тебя избегать? — картинно закатив глаза, поинтересовалась я.

— Это я и хотела бы узнать. В предыдущий раз, когда моя дочь вела себя подобным образом, я вдруг стала бабушкой...

Теперь настала моя очередь сверлить мать сканирующим взглядом. Меня не бросило ни в жар, ни в холод от этих слов, но в голову все же закралось подозрение, что ей уже известно о Наде и нашем с Матвеем решении. Откуда?

Могла ли Галина Андреевна поведать о нем всему свету и моей матери в том числе? На радостях-то... И все же такое предположение казалось весьма сомнительным. Особых симпатий друг к другу эти две женщины никогда не питали, нашу семейную жизнь ни по телефону, ни при крайне редких личных встречах обсуждать не порывались. Более того, моя свекровь достаточно мудрая женщина, чтобы предоставить нам с Матвеем самим решать что, кому и когда рассказывать.

— То есть ты приехала в редакцию, чтобы узнать, не беременна ли я? — изобразив изумление на лице, едко спросила я и поднялась из-за стола, демонстрируя матери стройность фигуры. — Можешь быть спокойна. Нет.

— Кира, детка, — неожиданно мягко проговорила мать. — Пожалуйста, не воспринимай мои слова в штыки. Плохая ли, хорошая ли, но я все же твоя мать. И не могу оставаться в стороне от твоей жизни...

— Интересная постановка вопроса. И в чем же это выражается?

— Мы семья и должны держаться вместе. Я, ты, Городищенские... Сейчас для многих настали тяжелые времена. Кризис. Насколько я понимаю, с финансовыми проблемами столкнулись и Городищенские...

— С чего ты взяла?

Мать посмотрела на меня недоуменно и даже подозрительно.

— У меня свои источники информации. И мне отлично известно и о продаже имущества, и о...

— Ты имеешь в виду продажу яхты? Так это не показатель.

— Показатель, Кира. Показатель. Тем более, что яхтой дело ведь не ограничилось. Мне известно о спешной продаже недвижимости на Кипре, в Лондоне и в Нью-Йорке... О замороженных объектах строительства в Новомосковске и целом ряде отказов в кредитах от нескольких банков. Ты сама разве не в курсе?

— Я? — Информация не укладывалась в голове. Мы на грани нищеты? Именно это решила донести до меня мать или я мыслю не теми финансовыми категориями?

— Не в курсе, — покачав головой, констатировала мать, не дожидаясь моего ответа. Усмехнулась.

И, ой, как вдруг стало мерзко на душе от этой усмешки. На горизонте, оказывается, отчетливо маячила перспектива разорения, а я пусть и замечала что-то неладное, но особого значения этому не придавала. Почему?

А ведь все на самом деле лежало на поверхности. От меня никто ничего не скрывал. Я слышала обрывки телефонных разговоров Матвея, но категорически не желала в них вникать...

— Ладно, — покачала головой я. — Если тебя интересуют бизнес стратегии Городищенских, то ты обратилась не по адресу. Их было бы уместнее обсудить с Михаилом Сергеевичем.

— Это я уже поняла...

— А для просто общения ты выбрала не слишком удачный момент.

Мать согласно кивнула и неторопливо поднялась из кресла. В элегантности движений, мне кажется, она переплюнула сама себя.

— Не буду тебя больше отвлекать. Но на будущее, постарайся не игнорировать мои звонки. Это может быть важно...

Она не ждала от меня каких-либо реплик, да и я сама не считала нужным что-то ей отвечать. Зачем? Оправдания ради? Оно того не стоило...

Не оборачиваясь, мать направилась к двери, а я напряженно отсчитывала мгновения до того, как она окажется в коридоре. Но покинуть мой кабинет сию же секунду ей все же не удалось.

Случайно ли, или наоборот намеренно, едва она успела оказаться на пороге, путь ей преградил Артем. Да не просто преградил, а почти с разбегу налетел на мою, ни при каком раскладе не ожидавшую лобовой атаки, мать. Сцена выглядела очень комично. Величественная Екатерина Георгиевна пошатнулась на каблуках и сумела сохранить равновесие лишь в последнюю секунду, когда я уже почти воочию увидела ее распластавшуюся в нелепой позе на полу. Но нет, ей все же удалось, ценой идеального маникюра, ухватиться за косяк. Неловко и даже неуклюже. Словом, совсем не по-королевски. Ярко алый ноготь с треском надломился и отлетел за вешалку.

В ту же секунду, не удостоив мою мать взглядом, Артем, бормоча что-то гневное и совершенно нечленораздельное, обрушился перед ней на колени. Она, приоткрыв от потрясения ярко-накрашенные губы, изумленно воззрилась на неестественно суетливого молодого человека, поспешно собирающего разлетевшиеся по полу документы.

— Черт бы тебя побрал! Курица! — наконец-то сумела разобрать я обрывки его яростной тирады.

Удивительно! Кем-кем, а курицей мою мать еще вряд ли кто-либо смел назвать. Кем угодно... стервой, гиеной, мегерой... но курицей... Это нонсенс! Я в очередной раз усомнилась в здравомыслии Артема, что, впрочем, не помешало мне злорадно ухмыльнуться, заметив промелькнувшие на лице матери эмоции. Оторопь, ярость... и вместе с ними откровенная беспомощность.

— Кира, что за приют для юродивых вы здесь устроили? — недрогнувшим, почти слащавым голосом поинтересовалась она, презрительно кивнув на Артема.

Впервые с момента появления на пороге моего кабинета Артем поднял взгляд на величественную особу, у ног которой ему "посчастливилось" ползать, и замер. Восхищенно или попросту ошарашено, не важно. И то, и другое — обычная реакция мужчин при первой встрече с моей матерью. Я заведомо знала, что за этим последует. Подобострастные улыбки, серия неоригинальных комплиментов... В случае с Артемом, наверное, еще и извинения. Очень искренние и, вероятно, сбивчивые.