Клинок и виела (общий файл)

Но Барди почему-то не покидала мысль, что на этот раз яблоко непростительно далеко упало от яблони, укатилось в другие земли, и плод не имеет с древом ничего общего, кроме скрывшегося внутри семени, которое, быть может, подарит миру новую яблоню.

В музыку виелы вплелся далекий, пронзительный звук, неприятно царапнувший тонкий слух.

— Тихо! — нахмурив брови, гаркнул Милано.

Смычок виелы недовольно замер, и чарующая мелодия оборвалась. Протяжный гудок прозвучал отчетливее — еще противнее, чем раньше.

Джеронимо, неустанно читавший молитвы, встрепенулся, крепче сжал отполированные пальцами кругляшки четок и со словами: "Бьют тревогу" первым выбежал из каюты.

— Что стряслось? — испугано спросила Жюли.

— Не выходи из каюты, — даже не взглянув на девушку, уронил Милано и, прихватив с собой шпагу, последовал за флейтистом.

Никколо аккуратно сложил виелу в футляр, надел пояс с двумя клинками и, улыбнувшись, посмотрел в синие глаза Жюли:

— Ты не волнуйся, сестричка. Педро — настоящий морской волк. Он знает свое дело и без труда устранит любую угрозу.

Девушка, вдруг с ужасом вспомнив увиденную в доме Жана картину: кровь, муки, смерть, вновь прочувствовав пережитой страх, тихо прошептала:

— Останься...

— Клянусь сердцем Лизы: я бы с радостью, но не могу же бросить друзей. В добрый час!

Никколо ушел, а Жюли осталась в пугающем, навевающем гнетущие мысли одиночестве. Она боялась и представить, что творится на верхней палубе. А когда прозвучали первые пушечные выстрелы, в страхе закрыла уши, чтобы не слышать этих гулких ударов. И все равно слышала. Вздрагивала каждый раз, когда с жутким металлическим звоном палила очередная пушка, заставляя палубу под ногами ходить ходуном. Каждый выстрел — казалось, стреляли в нее, в упор — болью отбивался в сердце. Она все думала, думала, боясь собственных мыслей: а вдруг кого-то из ее спутников убьют или покалечат... Жюли уже прониклась к ним доверием, симпатией и не хотела, чтобы с ними приключилась беда. Но сегодня судьба не считалась с ее желаниями.

Милано взбежал на главную палубу. Вокруг творилась невообразимая кутерьма, которая для настоящих моряков была, вероятно, вполне логичным боевым порядком. На носу корабля скопилось немало матросов: стрелки, как мухи, облепили бак, взобрались на фок-рею и непрерывно палили из мушкетов, а канониры одаривали врага разрушительными ядрами из двух короткоствольных пушек.

Чтобы лучше разглядеть корабль неприятеля, Милано перегнулся через фальшборт и невольно от злости скрипнул зубами: врагом была торговая каракка, настолько перегруженная, что давала не больше семи узлов. Такой скоростью судно могло превзойти разве что черепаху — весьма лакомый кусочек для гордых капитанов, которые без зазрений совести меняют трехцветный монбельярский флаг на черный — пиратский.

Надо отдать Караваджо должное, он сумел подобраться к врагу под верным углом, избежав бортового обстрела. Зато сам предусмотрительно выставил на баке две короткоствольные пушки, которые на дальней дистанции бесполезны, а вблизи, из-за крупного калибра и низкой скорости полета ядер, наносили невообразимый урон. Канониры торгового судна оказались под беспрерывным мушкетным обстрелом и даже голов не могли высунуть из укрытий, чтобы поджечь фитиль. Каракка была обречена.

Капитан торговца, опасаясь, что пираты потопят судно, сбавил ход, собрал паруса в рифы и приготовился к абордажу. Караваджо принял игру — раньше времени отправлять вражеское судно на дно и терять груз он не собирался.

— Сбросить кранцы! — громогласно, перекрикивая шум пальбы, прозвучал голос боцмана. — Закинуть гаки!

Люди Караваджо засуетились: защитили борта бригантины плетеными из тросов и линей бочками, забросили на вражеский борт крюки и, дождавшись соприкосновения с караккой, уже собрались взять судно на абордаж, но случилось неожиданное. Матрос торговца выпрямился в полный рост и так, словно был неуязвим, не обращая внимания на вонзавшиеся в него пули, рванулся к пушке и, прежде чем упасть замертво, успел поджечь фитиль. Грянул выстрел. Ядро проделало брешь в отряде воинов и ударило в фок-мачту бригантины. Ствол со скрипом покосился, но выдержал прямое попадание, устояв на вантах.

С гиканьем, паля из старомодных аркебуз и размахивая над головами саблями, с каракки хлынул поток людей.

— Бей ублю... — выкрикнул один из матросов "Пращи". Но крик оборвался, когда ядро ровно, словно мечом из булатной стали, срезало правую руку. Он разрядил пистолет в лицо одному вояке и, захрипев от жуткой боли, поперхнувшись словами, рухнул навзничь.

Милано в бой не вступал, по праву считая, что это не его сражение. И издали наблюдал за тем, как матросы каракки, проявляя нечеловеческую выдержку и упорство, оттесняют людей Караваджо от борта, и битва, разгораясь, все дальше растекается от бака и до самой кормы. Милано напрягся, увидев, как несколько вражеских воинов спустились на нижние палубы — там без всякой защиты осталась Жюли. Не задумываясь, Барди рванулся туда, но замер в замешательстве, заметив Джеронимо, лежавшего под фоком в луже крови.

Милано не знал, что делать: то ли спешить на помощь Жюли, то ли спасать флейтиста, вокруг которого уже бушевала битва. Жизнь девушки была, несомненно, ценнее, но Барди не мог бросить товарища в беде и, оголив клинок, вступил в сражение. Он не стал очертя голову кидаться в гущу боя: ему трудно было разбирать, где чужие, а где — свои. Без спешки и суеты прокладывая путь в человеческой сутолоке, Милано подбирался все ближе к раненому. Вокруг мельтешили люди, сверкали вражеские клинки, от которых гитарист успевал ловко уворачиваться, парировать и вольтировать стремительные выпады, гремели одиночные выстрелы пистолей, аркебуз и мушкетов, но пули удивительным образом пролетали мимо. Барди насадил на шпагу трех врагов, прежде чем добрался до Джеронимо.

Флейтист лежал без сознания. Милано хватило даже короткого взгляда, чтобы разглядеть на теле товарища множество мелкой щепы от расколотой мачты, впившейся в шею, плечо и руку, разодравшей плоть и не оставившей Джеронимо шансов на спасение — с такими ранами заражения и гангрены не миновать. Вопреки всякой логике, Барди взвалил флейтиста на спину. Из последних сил отражая удары, дотащил его до трапа, с трудом удерживая равновесие, спустился на третью палубу и поспешил в каюту Жюли. Звуки боя за спиной постепенно стихли, но впереди послышался звон клинков и ругань.

Барди выскочил в узкий проход, соединяющий два жилых отсека, и увидел Никколо, сражающегося в одиночку против четырех матросов. Ограниченное пространство не давало неприятелям место для маневра, и виелист отбивался без особого труда. Стараясь не шуметь, Милано уложил Джеронимо на палубу и напал на врагов сзади. Одному бойцу проткнул спину; второй оказался довольно прытким и от молниеносного выпада прикрылся телом убитого товарища. Никколо, воспользовавшись легкой заминкой противников, вытянулся в колющей контратаке, пронзил сердце матросу и, выпрямившись, как разжатая пружина, ударом ноги свалил другого. Милано расправился с последним стоявшим на ногах неприятелем, вогнав ему в грудь клинок кинжала, и шпагой проткнул шею опрокинутому виелистом моряку.

— Где Жюли? — тяжело дыша, выдавил Барди и с опаской обернулся, услышав позади шум приближающихся шагов.

— В каюте, — выступая навстречу выбежавшим из-за поворота врагам, выговорил Никколо. — Я их задержу.

— Ни пуха, ни пера... — вновь взваливая на спину раненого товарища, прокряхтел гитарист.

Ничего не ответив, Никколо рванулся вперед, сходу сбивая подоспевших противников с ритма и в первой же атаке убивая одного из трех.

Когда в каюту ворвался окровавленный Милано с обмякшим телом Джеронимо на плече, Жюли сидела на койке и с опаской глядела на двери, боясь, что там вновь появятся люди в красно-синих мундирах.

— Милано! — воскликнул девушка, подскочила к гитаристу и, не зная, что делать, неловко помогла ему уложить флейтиста на койку. — Ты весь в крови. Ты ранен? Что с Джеронимо?

— Принеси мою сумку, воды и чистые тряпки. Быстро! — коротко, как человек, привыкший отдавать приказы, распорядился Милано и, косо взглянув на девушку, успокаивающе улыбнулся: — Кровь не моя, не беспокойся.

Жюли незамедлительно исполнила все указания. Барди извлек из принесенной сумки винный спирт и походный нож и, аккуратно разрезав на Джеронимо одежду, принялся смывать с его тела кровь. Милано не обладал завидными способностями врача — его знания ограничивались уроками полкового цирюльника по кличке Мясник. Погрузившись в работу, он сосредоточенно доставал из руки товарища мелкие осколки и щепки, покрытые грязью и пропитанные морской солью. Из-за неумения это давалось с трудом. Когда мышцы от напряжения уставали, Барди отстранялся и массировал кисть. В это время Жюли, еще несколькими днями раньше не переносившая вида крови, промывала раны, давая неопытному лекарю возможность отдохнуть.

Наловчившись, привыкнув к бесконечной, мешавшей точным движениям качке, Милано перешел к шее и продолжил осторожно вынимать все новые и новые занозы, в душе опасаясь того, что не успеет вовремя обработать раны спиртом — не обезопасит друга от столбняка или гангрены.

В каюту тихо, на цыпочках, вошел Никколо и, сказав, что бой закончился победой Караваджо, и его люди увлечены грабежом и расправой над пленными, остался стоять у двери.

К концу операции Джеронимо открыл глаза и мутным, невидящим взглядом уставился на Жюли. Сейчас она предстала перед его внутренним взором ангелом, окруженным сияющим ореолом с золотым нимбом над головой. Ее ласковые руки, трепетно притрагиваясь к его болезненно чувствительной коже, вызывали жар и волнение.

— Всемогущая... благодарю тебя за любовь и поддержку, за помощь, оказанную рабу твоему...

Джеронимо против воли начал нашептывать заученные слова молитвы, в которой благодарил Донну Кристу за божественное вмешательство. Изредка, глядя на девушку, он представлял благородную Иису и в бреду, храня на лице какую-то безумную, фанатическую улыбку, называл Жюли ее именем.

— Всемогущая, благодарю тебя за любовь и поддержку, за помощь, оказанную рабу твоему...

— Дай огонь, — взглянув на Никколо, уронил Милано.

Пока Маццони накалял клинок стилета, Барди обработал раны Джеронимо винным спиртом и, приняв от виелиста кинжал, коротко бросил:

— Держи его покрепче.

Взяв флейтиста за плечи, Никколо изо всех сил прижал его к койке, а Жюли, вздрогнув, бережно прикоснулась ко лбу раненого.

— Терпи...— жалостливо протянула девушка, когда Милано поднес клинок к первой ране. — Терпи...

Джеронимо улыбался, слушая чарующий голос Донны Кристы, и с покорностью раба без единого звука выносил адскую боль.

— Магия... — Никколо перестал держать раненого. — Он даже не вздрагивает...

— Не спи — накаляй сталь, — нахмурился Милано и, прислушавшись, разгадал несвязные слова, которые, как молитву, повторял Флавий:

— Для тебя живу, для служения тебе... раб твой...

— Терпи, терпи... — перебивая бред раненого, шептала Жюли.

— Жить будет... — Милано, стиснув зубы, прижег последнюю рану, расслабил пальцы и выронил стилет, — если Донна Криста услышит его молитвы...

Никколо подобрал с палубы кинжал, остудил его в багряной от крови воде, вложил в ножны и по-дружески положил руку на плечо Барди:

— Надо бы посмотреть, как сильно повреждено судно, какие потери среди команды — сможем ли продолжать плавание.

— Сейчас... — Милано устало провел ладонью по лицу, еще несколько мгновений просидел у койки раненого и поднялся. — Да, сейчас. Не будем терять ни минуты. Спасибо Жюли, — взглянув на девушку, гитарист добродушно улыбнулся, — сегодня ты держалась достойно, как настоящая сестра милосердия.

Жюли вытерла две слезы, против воли скатившиеся из глаз, и посмотрела на Барди:

— На судне есть еще раненые. Я хочу им помочь.

— Что ж, — подумав, произнес гитарист, — идем, найдем здешнего "мясника". Только не уверен, что ему пригодится твоя помощь...

Против ожиданий Милано, помощь пригодилась: сейчас, когда вся команда была занята грабежом, никто не заботился о здоровье раненых, кроме корабельного лекаря и двух младших помощников, которые только тем и занимались, что сыпали песок на скользкую от крови палубу и штабелями складывали у стены мертвых.

В широком помещении было душно от большого количества людей и смрадно от крови и пота. В унисон звучали мученические стоны и горячие проклятья. Вокруг витала смерть и, кажется, щупала струны жизни своими тонкими, бледными пальцами. От этого ощущения Жюли каменела, старалась опустить взгляд, но тут же отворачивалась — залитая теплой, липкой и в то же время скользкой кровью палуба вызывала пронизывающий страх. Девушка уже и не рада была тому, что вызвалась на эту авантюру.

Барди отвел взгляд от раненых и мельком посмотрел на неподвижные тела — два десятка, не меньше. Учитывая, что врагов было вдвое, а то и втрое больше, весьма удачный исход сражения.

— Какие потери? — все же спросил Милано.

— Глянь туда, — лекарь указал тонким хирургическим ножом в угол каюты, где вповалку лежали тела убитых. — Хочешь — пересчитай, а у меня нету для этого времени. Девка! Чего встала, глаза выпучила: пришла подсоблять — так подсобляй. Да не стой истуканом, корова, хоть воды притащи! А вы, тварюки... да хватит нянчиться с трупами — не оценят. Бросайте, как есть, потом разберемся... Вашу мать, да насыпьте песка!

Песок не помогал. Крови было так много, что красные потеки тут же его вымывали, разнося по всему отсеку. С трудом держа равновесие, стараясь не глазеть по сторонам, чтобы не видеть всего того ужаса, которым было переполнено помещение, Жюли прошла к бочонку, зачерпнула полное ведро и, обернувшись, невольно взглянула вокруг. Что-то внутри нее оборвалось, и она перестала существовать — стала бездумным механизмом, который без задержек и проволочек выполнял все указания лекаря: носил воду, обрабатывал и зашивал раны. Углубившись в работу, Жюли пропустила тот миг, когда ушел Милано, не заметила, как быстро промчались часы изнурительного, нервного труда. Все внимание она отдала страждущим, которых становилось все больше — не проходило и минуты, как матросы приносили в каюту нового, отчего казалось: сражение на палубах еще продолжается.

В себя девушку вернула пощечина и невнятный, усталый голос лекаря:

— Все, девочка, все. Перевязкой ему не поможешь — помер. Ты ступай, дальше я сам справлюсь...

Жюли отстранилась от бездыханного тела и приложила руку к полыхающей от удара щеке.

— Простите, — зачем-то извинилась она и выбежала за дверь. Оставшись в одиночестве, оперлась о стену, опустилась на палубу и разрыдалась. — Столько жизней, столько жизней... — отстраненно шептала Жюли и с паническим ужасом глядела на свои перепачканные кровью руки, не веря, что через них сегодня прошло множество раненых. — Столько жизней... и столько смертей...

Она вдруг подумала, что в монастыре Санта-Кьяр никто и никогда не погибал. Там не было смерти. Впрочем, у Жюли там не было и жизни.