Бод

— Ай-вэй! — с явным облегчением сказала Галла, увидев, что Бод открыл глаза.

— Ай, не знала, увижу ли я тебя на этом свете, дорогой? Долго лежал, князь! Долго сидела старая Галла, как теперь оторву свои кости от лавы?

— Спасибо тебе, мать! — с трудом пошевелил губами Бод, чувствуя, что слёзы навёртываются ему на глаза:

— Не знал, что уйду так далеко.... Услышал твои молитвы, и пошёл на голос.

Долго шёл, пока не ударил в лицо яркий свет. Спасибо тебе, что сумела вывести...

Он был очень слаб.

— Будь здоров, сокол! Будь здоров, князь! Ай, живи долго, будь богат, будь счастлив! — привычной скороговоркой, как будто собираясь охмурить деревенского парня-простофилю, лила цыганка. Но видно, что и она несказанно рада его благополучному выходу из забытья.

Бод был благодарен ей за терпеливое бдение, за то, что окружив молитвами, как коконом, не дала душе разлучиться с телом. И за то, что сейчас, когда он в приграничье, ещё не совсем вернулся к жизни, не слышит ни одного Случайного Слова, — только хорошие пожелания сыплет щедрый на лесть язык старухи.

'Странный народ! — подумал Бод, — держатся за свою свободу, терпят беззаконие со стороны чужекровных, но свободу не меняют ни на какие обещания*, и, главное, на людей зла не держат. В чём секрет? Просты, как дети?

С каждой минутой к нему по капле прибывали силы. Он возвращался окончательно. Теперь дала о себе знать боль в избитом теле. Крепкое сложение и выносливость спасли его: сильно болело в груди, остальное — синяки, кровоподтёки.

Пройдёт. Он постарается стать на ноги быстрее.

Как там Анна?

Прислушался. Не ощутил ничего. Вообще ничего.

Что произошло, пока он был НЕ ЗДЕСЬ? Сколько отсуствовал?

Тело ныло. Из ран заново начала сочиться кровь: время опять пошло.

— Что с ней?

— С чем уснул, с тем проснулся, красавец? Жива! Что с ней сделается?

— Галла, знаешь, о чём спросить хочу?

— Конечно, знаю, золотой! Конечно, всё знает старая Галла. Точно и ты хочешь это знать?

— Думаю... — он молчал долго, мучился болью.

— Мать, скажи. Я могу и сам, но что-то держит. Как будто нельзя мне заглядывать вперёд.

— А мне можно?

— Я хочу знать. Скажи.

— Ой ли?!

— Говори... — прошептал Бод.

— Она лишит тебя силы, она покинет тебя одного! Ох, тяжело тебе будет. Так никто не любил на земле, как ты её любишь, князь мой золотой!

О-о-о! Зачем спрашивал?

Что, знаешь теперь? Великое знание — великое зло, чародей! И тут же мысли понеслись, утешая: 'Не всегда правду говорят цыганки. Не верь, истина многолика!'

— Правду говоришь, Галла?

Цыганка перекрестилась.

— Старуха, я нездоров, что, не обрадуешь меня ничем? Жизнь моя, что, кончена? Я не смогу без неё!!! — Чародей испугался сам себя — в волнении так глянул на цыганку! Осторожнее! Но с Галлой ничего не сделалось, она заюлила словами — Ну, милый князь золотой, соколик, есть у меня и хорошее для тебя, как не обрадовать — обрадую, спаситель ты наш. За моего внука, за Сашко, всё тебе открою. Только ...

— Что? — Бод почувствовал неуверенность старой цыганки, что-то сильно мучило старуху, иначе не начала бы она, как на базаре со случайным зевакой, кружить, набивать себе цену!

У цыганки даже губы задрожали. Она покачала головой, потом зыркнула из-под бровей на незадачливого чародея, решилась:

— Король Матвей велел тебе деньги вернуть за покупку ножа того, помнишь?

— Так... (Нет, не жадничает, что-то ещё...)

— Вот твои деньги — много ты отвалил за ножичек!

— Он того стоил.

— Люди, все рома, говорят — никогда тебя не забудут! Помог ты нам, человек! Ай-ай, как помог ты нам! Спас Сашко от лютой смерти!

— И ты мне так же помогла, Галла, и я тебя не забуду! Но попроси людей своих не называть моё имя — ни к чему мне такая слава, ладно? Чего же ты хочешь?

— Князь мой, ножичек отдай! Прошу! Продавали его без моего ведома. Нужен он мне очень — его заговорили, мне дарили: на счастье, на долгую память. Не могу с ним расстаться! Я никому, ни сыну, ни мужу не говорила, от кого ножичек, и что так дорог он мне, не знают. И я, случалось, вырезала им с тела человека и змеиные укусы, и.... Без него не могу, веришь?! — цыганку трясло, она сделалась страшной.

— Кинжал отдам, Галла. Твоя память будет висеть на нём, а мне ЧИСТОЕ лезвие нужно. Жаль, конечно, что не нашёл я до сих пор такого острого клинка. Может, добудут твои люди такой кинжал ещё раз — привезите. В цене не обижу. Я в Киеве, в Чернигове часто бываю, искал. Но с твоей сталью ничто не сравнится.

— Да, — закивала головой цыганка. — И за это он тоже мне дорог. Спасибо.

— Спасибо мало, — улыбнулся Бод. — Деньги за ножик мне не сейчас, потом вернёте. Ты узнаешь, когда я дома буду, или дождёшься — я в табор пожалую?

— А сейчас ты что, не домой? Ты силён, заживут скоро раны как на собаке. Я и слова нужные над ними читала.

— Ты хоть знаешь их, нужные слова? — улыбнулся одними глазами Бод. (Нет, весело иногда угадывать людские помыслы!) — Если ты будущее моё разглядела, почему не поняла, что не пойду я сейчас домой, и выздоравливать не спешу.

— Правильно, — захихикала цыганка. — Пусть сама беленькими ручками тебя на ноги поставит. Ты же к ней летел, когда на тумаки нарвался. Но не думай — и я непроста. Тогда под заплотом я что надо, шептала: чтобы не начали тебя резать или гвозди в пяты забивать. Люди знают, подтвердят. И кое-что и я могу: только отходными молитвами отца Никифора ты бы с того света не вернулся.

— Знаешь, Галла, — встрепенулся Бод, довольный, что мысль вовремя пришла в слабую ещё голову. — Вы на зиму здесь останетесь или съедете? Где вам зимовать разрешили? Я бы чуть позже наведался к тебе. Дело есть, и заплачу, старая, если поможешь.

— Зимовать сказали* в селе за Ведрыц-рекой, близко. Мы, пока тепло держится, до последнего сниматься не будем — ехать всего три версты. — Цыганка что-то думала, прикидывала, пристально вглядываясь в лицо Бода. И на его немой вопрос ответила:

— Я подарок тебе сделать хочу — понравился ты мне. И, как хотел, обрадую тебя, хворый. Слов хороших могла бы наговорить, чтоб ты утешился, но это всё не то. Что слова! На, держи: оно тебе до пары, а значит, так суждено. На ладони старой Галлы дробной густо-красной каплей блестнул лал на перстне — таком, как у Анны.

— Ух! — даже привскочил на лавке Бод, но сильная боль резанула в груди, избитое, измятое тело возмутилось, отозвавшись болью в каждой мышце, в каждой косточке. Он со стоном опустился обратно на постель, натянул съехавшую с лавы солдатскую дерюгу.

— Где взяла, мать?

— Обрадовался?

— Очень! Только не знаю, чему.

— Знаешь, знаешь, ума тебе не занимать. Это кольцо не продажное, не купленное: случайно нашлось. Ты, знать, ведаешь, где второе такое же. Теперь узнай, куплено ли то кольцо, или подарено, или само нашлось, и решай — вместе им быть или нет? Если судьбы у колец не похожи — не надо держать их рядом, обойдётесь и без них. Ты справишься.

Ты, милый, какой-то не такой, особенный... Сильный, что ли? (Старуха, как травяной стебель в пальцах, покатала эту мысль). 'Особенный! Этот бортник особенный — точно. И сила его не просто мужская, нет, не то... Интересно, что за человек?' Договорила:

— А вот если пришло и к ней кольцо без денег, так, рукой подано, тогда, милый князь, радуйся.

И цыганка подалась к двери — в светлицу кто-то направлялся.

У порога через плечо кинула:

— А что я тебе про будущее сказала: всё равно не отменить, так назначено! —

Мрачно блеснула глазами и показала сухим тёмным пальцем вверх.

Бод остался лежать, больной, неподвижный, в то время как душа его сейчас была на перепутье: он не знал, что всё это значит, и к чему ведёт его судьба?

* * *

У многих обычных людей в какой-то период жизни страсти становятся мотивом для действий. Но Бод не был обычным человеком! Редко кому удавалось проживать жизнь в полной гармонии с собой и всем миром: миром людей, животных и растений. Такое равновесие позволяло чародею легко и просто взаимодействовать со всеми этими созданиями, вмешиваться в пространсвенно-временные связи, не разрушая при этом ни одной цепочки причин и следствий. Это была личность сильная, светлая, нацеленная на Служение. И ему было дано всё для того, чтобы стать Великим Адептом. Но судьба распорядилась иначе, предначертав ему другой путь: простую жизнь в небольшом городке, полную обычных человеческих забот. И вместе с тем судьба подарила ему простые человеческие радости, заключённые в смене впечатлений, переживаний, сомнений, и, наконец, наградила великой любовью к женщине! И эти дары она сложила у его ног, так как Непостижимое лучше знает, в чём нуждается Сущность, решившая опять навестить эту Явь...

Человек, даже мудрый и продвинутый на пути истинного знания, не должен ведать всех искривлений собственной судьбы. В его жизни всегда, несмотря ни на что, остаётся место свободному выбору. Выбор ученика посвящённых во сто крат богаче, чем выбор простого смертного, но от этого вряд ли легче мятущейся душе!

Бод хотел любви женщины. Теперь он, наконец, признался в этом самому себе! Анна Берёзкова несла в себе непостижимую, неизведанную нежность. Он чувствовал, что только рядом с Анной найдёт то, о чём тоскует и плачет теперь душа.

Как изменится его жизнь? Сможет ли он выполнить предначертанное ему? Забавно, что эти же вопросы задаёт себе каждый мужчина, расстающийся с одиночеством. Так в чём же разница между продвигающимися по спирали духа? С каждым витком всё выше и выше, но виток спирали — это всего лишь новый круг, новый уровень обыгрывания бесконечно разнообразных возможностей. А может быть, в этом вся прелесть? С каждым разом всё утончённее игра участников старой пьесы, прекраснее сцена, на которой происходит действо, совершеннее декорации и костюмы, и искушённей неведомый зритель — ведь у любой пьесы обязательно должен быть зритель?!

* * *

Кондрат разглядывал Бода, лежавшего в смятении чувств, измятого, с разбитым лицом.

— Давай ко мне, милый человек, до полного выздоровления. Мои женщины душевные, выходят лучше всех. В моём доме тебе хорошо будет.

Бод смотрел на него, молчал. Кондрат присел на лавку рядом, туда, где только что сидела Галла, промолвил тепло и сердечно:

— Не только о тебе беспокоюсь — Анна тревожится! Не знаем, что с ней делать? Иди к ней.

Вот когда Бод чуть улыбнулся Кондрату и протянул руку для рукопожатия. И Кондрат с облегчением почувствовал, что рука бортника крепка, а глаза смотрят весело.

* * *

'...Не дай бог ляху быть над нами, — вырежет Литву и Русь поготову, друже Никанор. Знать польская давно резать почали литвина' — Роман Сангушка*, староста речицкий, бросил водить пером по бумаге, задумался. Это письмо* кастеляну Никонору Пелейку из Трок повезёт проверенный человек. Но всё равно, стоит ли всё доверять бумаге?

Уния Люблинская, стоившая много крови литовским князьям, всё ж не позволила московскому безумному царю взять власть над этими землями. Когда бросились к королю польскому да к сейму, ища поддержки, пан Халецкий* вернулся из Королевства постаревший на десять лет: на коленях, считай, выговаривали условия соглашения у спесивых ляхов! Прервали переговоры, униженные, возмущённые неправыми условиями. Уезжали по мартовскому бездорожью, не в силах снести такого позора. Но вернулись, — и в Люблине подписали унию. В беде держава! Спасать надо было Великое Княжество. Московский царь Иоанн Грозный, повоевав полоцкий край, в это время строил свои крепости десятками: от Смоленска и замка Ршанского и до богатого купеческого Полоцка. Думал угнездиться навечно на исконных литовских землях.

Пусть ценой великих обид, но отстояли князья великое государство. Как ни пыжатся ляхи, как ни пытаются сунуть везде свой нос, всё равно, как и при дедах и прадедах, литовские князья — хозяева своим вотчинам, и православная вера держится крепко.

Староста посмотрел в сторону окна: за мутноватыми стёклышками видна свежая крыша новой монастырской избы.

Невелик доминиканский кляштор, монахов в нём всего десяток: считай, большая семья, но ведь влезли и сюда люди римской веры!

А, впрочем, во всех городах видел староста разноплеменные слободы. И храмы стоят рядом — и церковь, и костёл, и синагога, а то ещё и татарская мечеть...

Здешний народ спокоен, терпелив. С монахами не задираются, в огородах работают рядом, землю отвели неплохую для монастырских пахот: пожалуйста, кормитесь, слуги божьи! Ну, и правильно: смирный народ, легче с ним управляться. Пусть будут смирны, да работящи, да подати вносят как следует: казне звонкая монета нужна.

Каждому своё.

От монахов городу польза: берутся лечить людей, не глядя на веру. Нескольких стариков прикармливают; детей этих, семью батлейщика, тоже. Перед Рождеством речицкой малышне показывали вертеп. И взрослый народ охотно подходил, смотрели прямо как в корчме эту новую скрыню-батлейку. У ксендза книг без счёта, молодец, старик. Говорил, несколько десятков с собой привёз и у купцов новые берёт. Бог мой! Вот стараются литовские типографии!

Что не собираются мужи на раду? Или не время ещё?

Надо выслушать мясников-колбасников — что-то сказать хотели, переписать свой устав, вроде, надумали.

Каждому своё.

— Каждому своё. — Повторил вслух староста, собираясь запечатывать письмо. Позвал писаря, тот расплавил воск, обернул свиток вощёной нитью, капнул густым, крашеным красной охрой, воском. Староста приложил свою печать.

— Каждому своё, а нам за всех думать и отвечать надо. 'Сегодня же и мытники скажут о доходах перед мужами гминными, и изложат, сколько всего налогов собрали со столового имения* в государственную казну'.

Тут Роман Фёдорович, морщась, припомнил, как пару лет назад один из гминных* внимательно слушал цифры, и в уме счёл их, да так ловко, что среди тысяч и тысяч нашёл разницу в сотню грошей. Что такое сотня для города! Да за изгнание бобровых семейств в волости собирали с виновных мужиков в два раза больше. А хитрые полешуки всё равно, если только получали землю по соседству с бобровой запрудой, потихоньку от хозяина охотились на зверей. Ещё бы: бобровщина дело выгодное! Бобры уходили из беспокойного места. А селянину всё равно хорошо — расчищал плотину и делал рыбный ставок или сенокос на месте гнилого болота.

Так вот, ловкого счетовода звали Кондрат Седько. Войт прибрал его под свою руку: сидит теперь среди лавников — и честь и почёт ему, и от справ денежных в стороне. А сколько потом было разговоров вокруг этих ста грошей! До сих пор гминные бегут на раду быстее и охотнее прочих — проверять.

Ну, проверяйте, сколько влезет, на то вас народ и выбрал, да только и староста копейке счёт ведёт. И на свои кровные не собирается кормить-поить всех гостей — людей державных — хватит и того, что за спокойствие и процветание жителей выслушивает всякое. Сколько беспокойства, когда в городе появляется приезжий человек, особенно мастер?

Зачем на ратуши знать, правду ли говорит человек о своём прошлом? От каждого работящего мужчины казна богатеет, местным невестам свежий жених — чем плохо? Пусть растёт вольный город Речица! Не только своими мещанами, но и пришлыми и беглыми людьми поднимались сожжённые Троки, и Пинск, и Менск. Умелые руки в городе на вес золота. А сойм* заставляет держать отчёт за каждого перебежчика. Дудки! Ратушских не укусите*. Не обижали бы человека, не сбежал бы, не искал бы счастья на чужой стороне.