Травма

— Сергеев!

Сергеев обернулся. С другой стороны площади, слегка прихрамывая, шагала Ксэ. Сначала Сергеев даже не понял, кто к нему обращается — лейтенант никогда не называла его по фамилии, — но потом вспомнил про Миллс и всё понял. Как всегда — непогрешимая Ксэ.

Она выглядела потрёпанной. Кровоподтёки на щеке и руках, глубокая царапина на голове, местами порванная одежда, нет привычного плаща, скрывающего оружие.

— Я ждала вас, сержант. Вы мне нужны.

— Почему вы не позвонили? Что случилось?

— Телефон сломан. Видимо, разлитая вода в кафе. Станцию намеренно подорвали, перед этим эвакуировав всех пассажиров. Аннет Ивейн работает не одна, у неё есть сообщница.

— Кто?..

— Наоми Расс.

Сергеев на миг замолчал, переваривая услышанное.

— Э... что у вас с головой? — раздался мужской голос из группы спасателей. Ксэ дотронулась до ранки на голове и посмотрела на следы крови на ладони.

— Кровотечение несильное, ничего серьёзного. Мне окажут помощь.

— Но... почему такого цвета?..

Сергеев ещё раз в изумлении поглядел на Ксэ. И вправду, почему?

— Нормальная кровь, — откомментировал другой спасатель.

— Кровь как кровь. — Миллс повернула голову в шлеме к Сергееву. — Нам надо начинать. Там пожар. Но если это вправду был взрыв, нам понадобятся ещё люди, а не все эти прибамбасы. Саркисян, иди, скажи Хербу, чтобы опросил людей — вдруг кто-то знает, где могли остаться люди. Остальные за мной, как обычно, два по три, бегом.

— Подождите, сержант. — Ксэ вытерла окровавленную ладонь о штанину. — В холле, у эскалаторов, под завалами лежит женщина, около тридцати лет, короткие чёрные волосы, одета в кожаную куртку и джинсы. Если она выжила, нам необходимо задержать и опросить её. Для этого здесь останется сержант Сергеев; пожалуйста, сообщите ему, если обнаружите что-нибудь. Если женщину понадобится госпитализировать, сержант поедет в карете "скорой помощи" вместе с ней. За всеми разъяснениями обращайтесь в полицейское управление N67. Я возвращаюсь в участок, мне нужно проверить мою гипотезу насчёт причастности Расс к нападению на полицию. Сержант, пожалуйста, звоните на стационарный коммутатор участка, пока я не заменю мой коммуникатор. И позвоните стажёру Нансен, скажите, что она нужна мне в офисе.

— Ну... Хорошо, — протянула Миллс. — Ладно, ребята, давайте, давайте, побежали! Сержант?

— Да?

— Будьте тут. Чтобы не бегать, искать вас, если что.

— Хорошо. Я пойду к пострадавшим.

Сергеев обернулся обратно к Ксэ, но она уже заворачивала за угол Эсти-23. На покрытой тонким слоем чёрной пыли мостовой осталась капля полупрозрачной голубоватой крови.

Он подходит ближе, и его силуэт скользит из одного зеркального окна соседнего здания в другое. Я просто выбрала его, как случайную чёрную точку вдалеке, на которую удобно просто смотреть. И сейчас он идёт сюда, к скоплению людей на краю площади.

Он приближается к мужчине в сером плаще, который сидит прямо на мостовой. Садится на корточки рядом с ним, пытается завести разговор. Мужчина закатывает глаза и отворачивается; человек в чёрном резко встаёт.

Они знают.

Он подходит к стоящей рядом старухе в тёмно-синем официальном костюме с жабо. Что-то спрашивает, слушает ответ, идёт дальше, огибая стоящих, сидящих, лежащих на голой плитке людей.

Нет, не знают. Скорее, чуют, внутри, как я. Некоторые из них. Некоторые ходят из стороны в сторону, бормочут себе под нос, качая головой, плачут, спрятав лицо в ладони или друг другу на плечо. Другие ничего не понимают, в недоумении блуждают вокруг, прямо как этот человек в чёрном. Полицейский, наверное. Вот он приближается к врачу в розово-рыжей форме. "Ничего особенного, просто посттравматический синдром", — говорит, наверное, медик и сам не верит своим словам. Потому что люди невредимы, на всю эту толпу одна царапина и пара ушибов. И всё же они беспокоятся, плачут, кричат. Они знают. Наверняка знают о том, как ей плохо, и не могут сдержаться. Человек в чёрном обречённо оглядывается на окружающих его людей, а потом поднимает глаза вверх, как будто прямо на меня. В его глазах блестят слёзы. Нет, это в моих. Я часто моргаю, но всё только расплывается, я теряю фокус, теряю последние крошки самообладания, теряю всё. Моя последняя машинка, до сих пор лихорадочно обрабатывавшая информацию, пытаясь уцепиться за внешний мир, давится и умолкает. Сквозь туманную мозаику слёз вижу, как кренится набок серый горизонт. Я падаю на колени, почти не чувствуя удара о твёрдый гудрон крыши. Видишь, видишь, Бриты больше нет, а всё, что было во мне, кроме неё, ты унесла с собой. Ты — всё, что я могу чувствовать, кроме отвращения и боли. Но ты — тоже боль. Под пальцами чувствую шершавый бордюр, за которым, девятью этажами ниже, страдают ещё десятки людей. Ты зачем-то привела нас к себе, приручила, дала поверить во что-то новое, прежде казавшееся невозможным. У тебя нет никакого права бросать нас так, скрывшись под завалами. Я чувствую твоё дыхание всё тише и тише, даже пульсирующая боль в груди стала слабее. Не умирай там. Ты не имеешь права.

Прошу.

Лифчики.

Всё это время мне снились разноцветные лифчики. По возбуждающей цене. Тьфу. Или мне так казалось, пока я не очухался и не понял, что пялюсь в чёртов ящик с чёртовой рекламой. После лифчиков были говорящие коты. Размахивали лапами и пели что-то про новую колу. Блин, отвык уже от этого выноса мозга. Куда я попал?

Под телевизором — стеклянная дверь за занавеской. За стеклом мелькают тени, но ничего не слышно. Стены выкрашены в белый, раздражает. Слева от кровати — тумбочка с вялым цветком в стакане и кучей пластмассовых баночек и коробочек.

Пытаюсь пошевелить рукой, и тут же снаружи раздаётся приятный звон. Из левой руки торчит трубка капельницы. Моя любимая Ана в порядке, наверное, даже лучше, чем всё остальное — всё болит, как будто меня долго чем-то дубасили. Чёрт, это же правда. А Ане хоть бы что, лежит рядом, поблескивает полированными сочленениями. Классная.

Дверь открывается, в палату заходит девчонка в белом халате. Ну, как, что-то среднее между девчонкой и "как вас там, мадам как-то там?" По-дурацки заколотые волосы, сексуальные очки, халатик точно по фигуре, ну, и фигура... нет, точно девчонка.

— Как поживаете, господин... — одна приблизила к глазам чёрный картонный планшет, — господин Блумфилд?

— Чё?

Врачиха поджала губы и улыбнулась.

— Вижу, что хорошо. Сейчас же сообщу вашей жене, что всё в порядке. Вашей жене. Амелии Блумфилд.

Голова как в тумане, но до меня начинает доходить. Амелия — одно из фальшивых имён Неви. Теперь понятно, кто всё это устроил.

— Где я? И где Не... Амелия?

— Где вы? В хороших руках. — Она снова улыбнулась одними губами. — Сейчас я сделаю один укол и позвоню вашей жене. И она всё расскажет сама.

— А... Эм-м...

— Не волнуйтесь, укол будет в капельницу. Никакого членовредительства.

Я бы заржал прямо там, если бы всё так не болело. Без членовредительства, классная шутка. Врачиха достала из кармана что-то вроде пенала с разными шприцами.

— Давно я тут?

— Недавно, несколько часов. Вас прооперировали, внутренние органы не задеты, но я бы не советовала вставать и вообще слишком много двигаться. Всему своё время. — Она воткнула толстый шприц в клапан капельницы и впрыснула внутрь грязно-жёлтую жидкость. — Это антибиотик. Сейчас, возможно, будет немного прохладно.

Что же мне снилось? Что-то такое чёткое, что-то важное... ну не про лифчики же!

Поднимаю глаза на телевизор. И тут же вижу, что...

— Эй! Э... доктор! Сделайте погромче.

— Секундочку.

— Вот. Так лучше слышно?

— ...видим столб дыма, который поднимается из вестибюля станции к...

Не знаю, откуда, но точно знаю: Неви опять во что-то угодила. Опять её спасать. Но не валяться же тут, в конце концов. Правда, Ана?

Коридор пахнет крысами.

Крысы не живут, где попало, по крайней мере, если у них есть выбор. Они селятся там, где побольше еды и поменьше людей. Но еда почти всегда там, где люди.

Поэтому я выбрал этот поворот. У меня вряд ли много времени, и не хотелось бы сейчас плутать в недостроенных тупиках. Этот коридор выглядит посвежее, мне даже чудится сквозняк, хотя тут сложно быть уверенным. И — крысы.

Последний боец "Электрона" стоял прямо на бомбе. Я даже не стал проверять, что от него осталось. С тел остальных троих я собрал оружие, патроны и экипировку, которой они были обвешаны с головы до ног. Всё это стоит бешеных денег, особенно последнее — визоры с тремя режимами, газовые маски с полной химзащитой, автономные спутниковые навигаторы. Видимо, это и вправду были лучшие. Если удастся продать хотя бы что-то — будут деньги на ближайшие операции.

Проход упирается в обшарпанную металлическую дверь. Внизу — полоска дневного света. Прислушиваюсь. В щели тонко завывает ветер; откуда-то доносится едва слышный фон машин. Всё. Осторожно пытаюсь открыть дверь; она подаётся вперёд, но остаётся висеть на с виду хлипком замке, закрытом с другой стороны. Прислушиваюсь ещё раз, потом разбегаюсь и изо всех сил тараню дверь плечом. Язычок замка попросту вылетает из механизма, и дверь открывается.

Я оказываюсь в маленькой светлой комнате с двумя узкими скамьями посреди. Вдоль стен стоят около десятка жестяных шкафчиков для одежды, как в армейской раздевалке. В большом окне на соседней стене видна безлюдная подворотня с мусорными баками. Стена с окном продолжается дальше, уходя за поворот. Дальше — вторая часть комнаты с душем и полками для инструментов. С другой стороны — запертая дверь, новее и крепче той, через которую вошёл я.

Возвращаюсь в угол со шкафчиками и открываю обе сумки. Там, внизу, не было времени осматривать трофеи, нужно было брать всё, что казалось ценным, и уходить. На дне сумки, под винтовками, светился экран мини-коммуникатора. Все эти сенсорные беспроводные штучки-дрючки — слишком новые для меня, я их не понимаю. Я навсегда остался в ХХ веке — с обычными мобильниками без "наворотов", телефонными модемами и кабельным телевидением. Я бы давно научился пользоваться всей этой новой техникой, если бы было надо. А сейчас мне больше нужен не компьютер размером с наручные часы, а деньги, которые можно за него получить.

Экран до сих пор показывает карту. Он даже как-то понял, что я выбрался на поверхность. Белые линии на синем фоне обозначают ближайшие улицы, посередине мерцает красная точка. Видимо, так они отслеживают перемещение друг друга. Почти по наитию прикасаюсь к экрану двумя пальцами и развожу в сторону — изображение увеличивается. Так и есть, это не одна точка, а несколько, слившиеся в одну. Достаю два других коммуникатора — они выключены, но, кажется, это не мешает им передавать сигнал. Возможно, не надо их продавать. Они пригодятся и мне. Чтобы проверить чувствительность датчика, отхожу с включённым коммуникатором к дальней стене.

И ничего не происходит. Сросшиеся красные точки придвигаются к окну вместе со мной, а на месте сумки остаётся пустота. Что за чёрт. Прислоняю коммуникатор к стене, чтобы было видно экран, и отбегаю обратно к сумке.

— У вас всё готово, Эванс?

— Не сомневайтесь. Всё ровно так, как обычно.

— Я вам уже говорил, Эванс, что вы прекрасный работник?

Эванс только улыбнулся и посмотрел на носки ботинок. Вряд ли и вправду от смущения, скорее, по старой привычке подкреплять уже сказанное своеобразным невербальным этикетом. Совсем как я лет пятнадцать назад. Люк положил руки на колени и потянулся, разминая затёкшие от четырёх часов сидячей работы суставы. Вам ещё расти и расти, Эванс.

— Господин директор.

— Да?

— Я уже давно задаюсь вопросом: зачем каждый раз такие приготовления? Господин Копф — глава компании, и отношение к нему должно быть соответствующее, это естественно. Но я знаю, что с другими руководителями он встречается в более... рабочей обстановке. Почему же с вами — так? Если это что-то личное, конечно, я не хочу знать ответ, и...

— Вы хотите знать ответ, Эванс. Иначе не задали бы вопрос. Вы иногда заставляете меня говорить очевидные вещи. — Теперь синхронно заулыбались оба — сидящий за столом и стоящий напротив. — Разумеется, никто из нас не чувствует необходимости в таких церемониях. Мсье Копф за свою жизнь побывал на достаточном количестве оригинальных, неподражаемых приёмов, чтобы устать от всех возможных сюрпризов по отдельности. Да и меня уже давно мало забавляет однообразная статусная роскошь. Но вот в чём дело — такое обращение, такой приём — давно не просто формальность, а часть моего образа, часть меня. Убрать их — и не станет Александра Люка, которого знают все. Как если убрать Эйфелеву башню из Парижа или переделать фрески в Сикстинской капелле. Всё останется так же, как прежде, кроме одного — целостности образа. Торговая марка уже есть, и менять её без веских причин мне не кажется разумным. Примерно по этой же причине в ХVIII-XIX веках давали так много балов. Балы устраивали даже те, кому заведомо нечем за них платить — устраивали не потому, что так сильно любили вальс или консоме из куропатки, а потому, что эти светские рауты были частью их образа, их марки. Это и есть настоящий аристократ — такой человек, чей образ перерос его маленькое, незначительное "я". Когда я впервые понял, что у меня самого...

— Господин директор?

— Да, Мила, я вас слушаю.

Голос Милы доносился из чёрной капли микрофона на столе. Эванс притворился, что разглядывает стену.

— Господин Копф просил передать, что задерживается на 15 минут. И... ещё.

— Я весь в нетерпении, Мила, продолжайте.

— Я не уверена, что стоит говорить это по внутренней связи. Это по поводу ваших вчерашних указаний.

Эванс поднял глаза и посмотрел на Люка. Люк ответил ему прямым, немигающим взглядом.

— Оставайтесь, Эванс. Только знайте: мы теперь в одной лодке. Говорите, Мила.

Я нашёл бритву в третьем шкафчике от окна. Многоразовая, старая, с торчащими из-под лезвия грязными волосками. Сойдёт. Это должно помочь.

Снова подхожу к раковине, вынимаю оттуда последние клочки волос и бросаю их на сваленную в углу одежду. В зеркале над умывальником видно, как зреет на груди багровый след от удара. Поднимаю бритву и делаю первые несколько движений, осторожно выбривая левый висок. Лезвие идёт легко, почти без усилий.

Я уже шестнадцать операций в этом городе. Больше года. Но я сам для себя не считаю время в днях — только во взрывах и диверсиях. В том, что имеет значение. Я веду войну, а в войне важны только победы, даже такие, как у меня, промежуточные и почти ничего не меняющие. Когда-то я верил в возможность большой, окончательной победы. Не помню, когда перестал. Теперь следующий взрыв — мой потолок, я не знаю, что будет после, и мне не очень интересно. Так нас учили — пока конфликт не закончен, важна только победа на следующем участке, следующая вылазка или зачистка. Хорошая философия, подкреплённая техниками мозгоправов из штаба. Я слишком серьёзно воспринял всё это, ребята. Я действительно забыл всё, не относящееся к моей войне, до тех пор, пока она не закончится — а она не закончится. Те две вспышки — в туннеле прямо рядом со "Спайр" и на недостроенной станции — наверное, реакция на стресс. Мне уже давно не грозила такая опасность, как сегодня, я слишком привык к пустынным подвалам и толстым охранникам. А может, просто этот метод не рассчитан не такой долгий срок.