Метелица (текущая глава)

Ошибки быть не могло. Ведь весь этот страх, что координатор сейчас ощущал, вся эта паника, переполнявшая наравне с помехами сеть...

Ведь боялись они не его.

Но чего тогда? Уж не этих ли сорняков, чьи истерзанные останки в изобилии были разбросаны по снежному ковру? Чья кровь омыла раскрошенные в пыль стены, чьи кости топтали дважды рожденные? Чьи несуразные машины...

Сердце Сооя судорожно сжалось на очередном ударе, разбрасывая по всему телу острую боль и разящий еще глубже ужас.

Как они могли это пропустить? Как вообще можно было проморгать подкрепление сорняков, словно общественная сеть вообще не получала данных от разведывательных единиц? Или получала, но за помехами...

Мысли путались, слипаясь в какой-то бессмысленный комок. Он, как и следует по праву занимающему позицию первого координатора, предусмотрел все возможные исходы событий, ответственно подойдя к вопросу планирования, учел каждую мелочь...конечно, как и подобает разумному существу, не забыл о собственной безопасности и безопасности собственных интересов, приняв надлежащие меры...

Да, Орзу необходимо было убрать с доски, а осколки Люви, Аха и Эба перессорить. Да, диверсия в обломке Рисе была жизненно необходима, что только подтвердило последующее предательство подлого тактика, а постановка помех...

Вот оно, вот, вот, вот! Если кто и виноват, то это тактик Олью! Подлая душонка, да отвернется от нее Ослепшее солнце, намеренно выпустила "заточенный шум" в общественную сеть, чтобы рассеять ту, забить мусорным кодом и прочей мерзостью, лишить воинство Сооя сплоченности в тот самый момент, когда таковая нужна была больше всего! Вот кто предатель, вот кто агент Юла, изобличивший, наконец, себя пред всем честным народом, вот кому на руку падение первого координатора, вот кто виновен в том, что дважды рожденные остались без прикрытия, а данные о новых машинах сорняков, направляющихся в район боя, ни до кого не добрались! А он-то, старый дурак, переживал об этой погани, заботился, как бы ее ничтожная жизнь не оборвалась раньше срока! Да он первый засечет ее до смерти, сразу, как разберется с этими...этими...что вообще у них там? Громоздкое шасси и примонтированная поверх башня с каким-то чересчур широким для любого вменяемого орудия...

Размышления первого координатора прервал оглушительный рев, без малейшего труда преодолевший и расстояние, и даруемую шлемом защиту, лишь чудом не оглушив Сооя раз и навсегда. Распрощаться с даром речи, равно как и возможностью складывать из обрывков хоть что-то, отдаленно похожее на мысли, не говоря уж о приказах, теневоду, впрочем, все-таки пришлось — и винить в том следовало зрелище, для наблюдения за коим вовсе уже не нужно было оставаться в пределах общественной сети.

Вихрь, которым дважды рожденные пронеслись по сорняковым позициям, оказался легким ветерком в сравнении с тем, что машины самих сорняков обрушили на район. Снежная корка, сковывающая землю, изошла на грязновато-серые облака прежде, чем Соой успел толком удивиться: мгновение спустя до него уже добрались вопли обваренных паром воинов-миражей, чьи защитные покровы, не совладав с колоссальной температурой, окончательно отказали. Асфальтобетонное покрытие сорвало с земли, подобно слою мокрой бумаги и погнало вперед тучей обломков — не успевшие вовремя убраться с ее пути вряд ли могли надеяться успеть в своей жизни что-либо еще. Дома, встречая волну, плевались оконными стеклами, кусками рам и вывороченными из стен кирпичами, общественная сеть полуполка же, и без того почти потонувшая в помехах, захлебывалась ныне беспорядочными приказами, призывами к отступлению и воем, исполненным чистейшей агонии. Соой, тщась восстановить хоть какое-то, пусть трижды жалкое, но подобие порядка, разбрасывал циркулярные мыслеобразы на общий отход, параллельно пытаясь разобраться с дважды рожденными: поднятая сорняковыми машинами буря подхватила их, словно пушинки и волочила по обломкам и трупам, сквозь дым и пар, впечатывая в рушащиеся стены и хороня под завалами. Игнорируя отдельные призывы о помощи, теневод пытался вычленить в разверзшемся хаосе руны осколков с самым дорогостоящим оборудованием, которые следовало эвакуировать в первую очередь — но то, что он счел, вне сомнений, подлинным разгромом, оказалось лишь началом такового.

За бурей следовало пламя. Запертые в убогих сорняковых сооружениях, разбросанные по набитым трупами траншеям, отрезанные от общественной сети, начисто утратившие рассудок от паровых ожогов, переломанных ударной волной костей и собственного страха, воины-миражи бросались в поисках укрытия кто куда — но потокам огня, что хлынули, казалось, со всех мыслимых направлений разом, вовсе не требовалось видеть свою добычу. Швырнув в сеть последние проклятья тактику Олью, по чьей вине блестяще спланированная операция за считанные мгновения обернулась позорным разгромом, первый координатор Соой выскочил из своего укрытия и, убедившись в работоспособности тенеплета, занялся выполнением отступательных действий.

Это не было простым заданием. И если он желал сохранить свой военный гений для Клубка и всего народа, если желал расквитаться со ставленниками Бессонного Юла, погубивших все предприятие, то следовало для начала как можно быстрее добраться до Незакатных.

Желательно — успев придумать по пути историю, что все это объяснит...

-И ч-что, еще раз...это было?

Петер Ветцель, sariantbruder второго взвода группы "Эльба", не без труда узнавал собственный голос: тот оглушительный шум, что породили машины Второй Площадки, казалось, если не отбил его слух начисто, то уж точно изуродовал — и хотелось надеяться, что не навсегда.

-"Прогрев", — ломаный английский штурмовика "Атропы" маска дыхательного аппарата искажала еще больше. — Взяли ТРД с "МиГа", прицепили на танковый корпус. Дороги разминировать этой дурой хотели. Чуть кашлянет — обои от стен отклеиваются. А потом сами стены. По кирпичику. В войсках не прижилось, ну так Площадка для себя придержала. Вот таких сучьих невидимок сдувать, как то гнилье, что снаружи шарится...

-Pribytiye cherez odnu, — треск рации заставил Петера встрепенуться следом за остальными обитателями бронетранспортера. — Ostorozhney, Shchetka tam ne vsekh mrazey vymela. Ruchkami pridetsya porabotat`.

-Держи уже, — когда русский сунул автомат в руки брату-служке, Ветцель вновь невольно вздрогнул — слишком уж неудачно кончилась его последняя попытка поучаствовать в боевых действиях. — Выходим скоро.

-Вы...намерены сражаться с...этим? — Петер, кому через край и больше хватило одного только зрелища зависшего в небе корабля, прорвавшегося, как голосили по всем частотам, не отсюда, не горел особым желанием встречаться с теми, кто мог им управлять.

-Работа такая, — штурмовик — кажется, фамилией его было Касаткин — устало пожал плечами. — У вас тоже, ежели не путаю. И вот чего, увидишь где снаряжение их, которое меньше поплавило — зови немедля. А уж если кого из этих гнид живьем возьмем...

-Безумие какое-то, — пробормотал брат-служка, осматривая чудное трехствольное оружие.

-Это-то? — Касаткин усмехнулся в маску. — Не, дружок, даже рядом не падает. Настоящая шаль — то, что в Улье сейчас сочинили. Что мы с вашей сраной флотилией на пару прикрывать сейчас будем...

Ветер, кажется, вовсю желал забраться ему под кожу. От его ледяных, липких объятий не спасала ни шапка, натянутая по самые уши, ни утепленный форменный полушубок. Ветер снова и снова находил себе щель, дыру, прореху — и радостно нырял туда, заставляя в который раз вздрагивать, в который раз морщить глаза, ужаленные крохотными, недоступными для взгляда льдинками, в который раз кривить губы, сплевывая преодолевший преграду из них и добравшийся до зубов, снег.

Зубы ныли вовсю — в каждый живой будто бы снова и снова вводили — медленно, с садистской неспешностью — раскаленную иглу. Зубы ныли вовсю — и не только лишь холод был тому причиной.

Четыре танка, вспахивающие снежное полотно, идущие на пределе скорости, что отвели им когда-то создатели. Уродливые грязно-серые пузыри, каплями брошенные в ночное небо — вертолеты в количестве четырех же штук, шедшие без освещения, выдавал один лишь глубокий, утробный гул и скрежет. Стайка из шести БТР, уже вырвавшаяся далеко вперед — и время от времени отхаркивающая в эфир очередное завернутое в помехи донесение.

И — то, ради чего было собрано с Площадки по нитке все это воинство. То, что сейчас было важнее всего на свете, то, что каждый из в спешке отобранных людей должен был защищать, не жалея жизни. То, о чем Алеев никак не мог забыть...

-Будь семижды проклят на град и засуху в одном треснувшем от вони флаконе тот день, когда я, будучи, вероятно, в изрядном помрачении моего обыкновенно светлого и разумного духа, приличествующего благородному магу, явился зачем-то в эту трухлявую, перепрелую, выеденную изнутри как червь трижды сгнившее яйцо не выедает, шарашкину контору, брошенную волею судеб на границе между пьяницами-финнами и пьяницами-русскими! Будь проклята на грозу, цунами, лавины и песчаные бури вместе взятые в охапку и завязанные узлом, от которого Гордий поперхнулся бы и кашлял так сильно, что выкашлял бы последние мозги из ушей, та ночь, когда моя горемычная головушка решилась показаться из глубинных, мое почтение, недр лона моей предражайшей матушки! Будь проклято на все, чем я еще по забывчивости, торопливости или же необъятной доброте души моей еще не проклинал, то время суток, когда Господь или кто там еще придумал зачем-то, чтобы всем полоротым дьячкам из Ассамблеи икалось до трех погибелей, пяти подскоков и одного, но лютого, поноса, дождь со снегом и приправил ими наш бренный мир, как вусмерть пьяный индус со сгоревшими от стыда вкусовыми сосочками и сварившимися, как перепелиные яйца, от делийской жары, свинячьими глазками, мечет горы ураганных специй! Словно и не уходил, и не отбывал я прочь с Британских островов, словно я все еще маюсь на берегах шелудивой, облезшей, распутной старухи-Англии, кипячусь в вонючем, словно обгадивший портки недоросль, чья мать посовестилась сигать с моста на крайнем сроке перед папашей-алкоголиком, остатки разжиженных мозгов которого плавают в супе из убитых нервных клеток, но руки все еще твердо держат ремень, Саутгемптоне! Ненавижу это сырое, промозглое, как подвал моего злосчастного родового дома, место! Какой Клуб, какая Площадка? Ну Лондон же, господа мои товарищи, чистый Лондон! Погода как свалявшийся кусок навоза, под боком лыбятся упыри-кокни, а два больших, пузатых, наполненных жизнерадостностью будто гноем идиота — пэры и общины, разве что от золотых звезд кипятком под себя ходят, не стесняясь — бодаются в парламенте, и даже свой чертов Тауэр завезли! Без воронья опухших от самомнения Флаэрти, чье родовое древо столь раскидисто, что под ним может смело отдохнуть не то, что Батальон — Дивизия или даже Корпус, прискачи вечно пьяным лордам в их червивые, обсиженные мухами да блохами головенки идея таковые созвать, поставив под стреляющее раз в столетье, да и то на полметра, ружье, без бифитеров в шляпах, что укрывают безбрежно пустые кочаны, которые они, стыда не имея в принципе, прозывают головами, зато с красными товарищами-мордоворотами! Клянусь отсутствием всякой и всяческой чести у рода Бартомелой и задницей самого Патрика, отсиженной за сорок дней на продуваемой всеми ветрами Кро до синюшного оттенка, никогда больше Фруалард Теаилла Гергбу не согласится рисковать своей драгоценной жизнью ради дураков в погонах! Даже не подумает!

Нет, забыть определенно было никак нельзя. Вопли мага были против того прекрасным, почти чудодейственным средством. И чудо, а то и парочка, им бы, вне сомнений, сейчас оказались бы очень кстати — учитывая, где именно Алееву вот уже пятую, а то и шестую по счету минуту приходилось трястись, удерживаясь от падения исключительно потому, что рука в перчатке, вцепившаяся в скользкий от крови поручень, успела уже к нему частично примерзнуть, добавляя хватке контролера крепости.

-...приходят ко мне, только что на коленочках не приползают, и начинают, извольте видеть, стенать, как на базаре! "Фруалард, миленький, родненький, помоги! Мы все уронили, все разбили, все в унитаз скинули, спустили, да ногой притопнули! Фруалард, спаси!" — верещал Гергбу, приткнувшийся где-то за спиной контролера "стрел" — по крайней мере, там он был последний раз, когда Алеев рисковал обернуться. — И стоило старому добряку сжалиться над убогими, которые шнурки без трех поводырей не завяжут, а с одним — туда зацепят, откуда и крюком не достанешь, так его сажают в эту распроклятую люльку, и выставляют под снег, под дождь, да под пули!

Когда старенький водитель автовышки услышал, с чем именно к нему, одному из наименее полезных, наименее важных в условиях царящего хаоса элементов, явились от высокого начальства Площадки, то вытаращил глаза и выпустил изо рта так и не зажженную сигарету, позволив ей вступить в соприкосновение с истоптанным плиточным полом — да и сам, казалось, был близок к тому, чтобы повалиться туда без чувств. Обвинять его в этом Алеев бы не стал — в конце концов, он сам, услышав Фруаларда, тоже несколько драгоценных секунд таращился на мага в молчании — и в муках выбора между руганью и смехом. Полковник муками не терзался и высказал ирландцу все, что только думал по поводу его предложения...а после, вздохнув, немедленно предоставил требуемое.

-"Фруалард, мы никчемные, мы бесполезные, мы убогие, мы не можем даже сами поднять самолет, помаши нам флажком, Фруалард! Мы поднимем тебя повыше, ни одна пуля тебя не заденет, мы ручаемся!" — рычал, отплевываясь от снега, Гергбу, чьи сухонькие, перемазанные кровью пальцы, лишенные возможности уцепиться, подобно лейтенантским, за ограду башенной люльки, творили, ни мгновения не пребывая в покое, сложные комбинации. — Спасибо и на том, чахлые выродки, чье наступление из года в год равняется одному и только одному лишь наступлению в новое, стократ более смердящее, чем прежнее, дерьмо, а чья оборона столь смехотворна, что вытрясший последние частицы здравого рассудка дикий зверь, защищающий свое трухлявое, загаженное, ни кому на всем белом свете ни единой веточкой ни упершееся гнездо, устыдился бы, глядючи на ваши постыдные потуги! А, нет, погодите, ни разу не спасибо! Пуля не заденет, а тридцатый калибр на авиапушке — это не пуля, это снаряд же! Все под контролем!

Их время уходило. Их шансы, и без того смехотворные, таяли на глазах. Их спасение — нет, одна лишь надежда на таковое, слепая, глупая и бесконечно отчаянная — приняла облик старой, с заржавленным механизмом, автовышки, в сопровождение которой Щепкин выделил все, что только мог выделить, не развалив окончательно остатки "Ахерона". Грязной, ворчащей разбуженным не в срок зверем машины, за руль которой, натянув форменный полушубок, плюхнулся, заслышав приказ, тот, кто водил ее добрых лет тридцать, и на чьи умения справляться с задачей в любую погоду им предстояло сейчас положиться — как положились они, за неимением альтернатив, на буквально сквозящий безумием план Фруаларда.