Моя Валуа

Более того, Зубриков не остановился на простом, и прибег к средству нормальных русских попаданцев. Каждый нормальный русский попаданец первым делом соображает самогонный аппарат — это аксиома, это... это суть попаданства. Без самогонного аппарата никакое прогрессорство невозможно. Алкоголь это не просто яд. Это яд сложный. Он требует неустанной работы по самосовершенствованию и развитию всех сторон жизни прогрессора. Запустил самогонку — готовься решать проблемы новые, серьезные, требующие недюжинного умения в сфере администрирования, управления и производства.

Шоколадный ликер Лешка замутил на раз — чего там мудрить — спирт и шоколад. В пропорции, которую ему Аматов посоветовал. Честный сороковник! Не надо переть против опыта предков. Есть там, у Менделеева какие-то серьезные, научные доказательства — сорок градусов — это норма, это стандарт. У Зубрикова даже был спиртометр — как без такого прибора затевать самогоноварение? — выйдет только профанация древнего русского искусства в области кулинарии. Лешка сам не парился, на Николашку бросил 'самогонку', тот в менделеевке соображал очень хорошо, достаточно, чтобы и спирту нагнать, и очистить углем, и водку замутить в нужной пропорции, в серебряных сосудах. И настаивать шоколадный ликер — гадость порядочную, честно признаться. Мальчики не пили эту дрянь, они и спирт не пили, и водку не пили — кто же пьет яд? Только идиоты. Спиритус вини разрушает мозг — это все знают. Даже вино разрушает мозг. Но там все слабо и медленно, человек смертен не только внезапно, человек смертен постоянно. Вся жизнь — страдание и умертвение плоти. Это ясно. В этом диалектический фоминизм — смерть и жизнь рука об руку идут вместе, а человек только сосуд, угодный Господу — увы, не вечный, но ценный сосуд.

Но этим дикарям европейцам не надо лишнего знать. Яд — лекарство, если его в меру применять. Надо вытравить у европейцев всякую дурь — будем травить — дело понятное, приятное, и даже забавное иногда: наблюдать с презрением над тем, какие же они свиньи эти европейцы, особенно если нажрутся выпивкой — животные.

* * *

'В ночь на восьмое число мая, в ночь на святой день воскресения Господа нашего Иисуса Христа, открыл свои двери вертеп греха и порока в Париже. И назван был сей храм Врага рода человеческого 'Черным котом', не скрывая своего расположения к Павшему. И заправляют в том вертепе враги власти короля и церкви — Дворы чудес Парижа. И много бед мы ждем от этого падения нравов'. Епископ Парижа закончил писать свой донос в Рим, самому Папе Римскому. Сам он не будет больше пытаться вмешиваться в эти дела — ему его здоровье дороже. Пусть в Риме разбираются. Посмотрим, что из этого выйдет. Хотя... епископ вспомнил о необычайно щедром подарке. Пришел человек от этих грешников и просто выложил на пол мешок с золотом, тихо добавил на словах: 'Богу — богово, епископу — еписково. Церковь тоже не обижена, святой отец, ты об этом знаешь. Так у нас ведут дела. До скорого свидания'. И епископ не смог ничего поделать. Ему дали золото. Откуда оно, и для чего оно подарено — это его личное дело. И он найдет достойное применение этому золоту, обязательно найдет. Очень много хлопот в этом беспокойном Париже. Совсем здесь люди нескромные и падкие к греху. Еще и странные слухи пошли о королеве Екатерине Валуа... и вовсе не об 'английской вдове короля', нет! Молва пошла о королеве Парижа, королеве Франции, о королеве Екатерине Валуа... и это было некстати, это было очень опасные слухи и молва. И Париж ждал новых перемен.

Глава 12. Лучше бы ты сдох. Екатерина Валуа

Излечение болезного прошло как по нотам! Спектакль устроили хороший, грамотный. Графа после поединка, унесли в его дом, которым он успел обзавестись на время пребывания в Париже. Кто откажет золоту и человеку двора Валуа? Через несколько часов все заинтересованные знали: граф молил свою госпожу о прощении за свой проступок и просил простить его слабость. Валуа отозвалась с одной из служанок. Своего медика она не послала проследить за кончиной забияки. И некоторые парижане даже посетовали на ее холодность. Граф ДиКаприо показал себя хорошим клиентом — щедрым, умным, знатоком тонкостей, отличным собеседником. Была у этих гадких итальяшек такая черта — умели найти язык со всеми, когда хотели, и не задирали чересчур носы.

К утру граф еще не умер. Но священник, прибывший из епархии главы попиков Парижа, довел до всеобщего сведения свое спокойное мнение: 'Граф исповедался, и готов расстаться с миром'. Вот тогда и королева соизволила навестить своего слугу. Пробыла она в доме графа недолго. И лицо ее было холодно и спокойно, какой-то неземной красотой и светом светилось лицо Екатерины Валуа, когда она возвращалась в Лувр в паланкине, радуя добрых парижан зрелищем славной дочери их города. Но внутри неё бушевала буря.

Катрин раскусила пройдоху Зубрикова. Она не удержалась! Только вошла, бросилась к нему, на него, а времена были грубые, она просто прильнула к телу своего любовника, вовсе не думая о том, что может причинить ему еще большую боль — она хотела обнять его, как в последний раз. И вдруг почувствовала подвох. Не обмануть женщину! Если ты её имел так много и так долго, что тела помнят, тела живут своей памятью.

Страсть хранит свои воспоминания.

И Катрин почуяла его своей животной частью, волчица почуяла волка, и взбесилась. Кого он хотел обмануть! Она нутром его здоровый пыл раскусила и вдруг, что-то словно прояснилось в голове. И Лешка не выкрутился. Не смог — во всем признался. Это была ошибка! И его слова для неё ничего не значили. Никакие доводы её не интересовали. Она поняла, что её предали. Предали в предательстве. Над ней надругался тот мерзкий атлант, которого она давно уже забыла, и забыла даже память о нем!

И королева оставила легата Алекса. Им обоим было о чем подумать.

А Лешка валял дурака в постели. Уже на следующие сутки он чувствовал себя отлично — все раны зажили, оставалось тщательно гримироваться и валять комедию на тему 'мнимый больной'.

Екатерина Валуа поступила как королева — она отправилась на остров Сите и молилась в соборе Богоматери. Молилась всю ночь. И люди утром узнали, что граф не умирает больше! И парижане зашептались — это было чудная новость, очень приятная, добрая, полезная. Их Валуа — настоящая королева — она может — излечить и спасти от смерти, это короли могут, они с высшим связаны. И парижане стали чудить — к Лувру стало приходить еще больше страждущих и немощных. С ними обходились просто, как всегда, привычно — подкармливали объедками с кухни. В воскресенье раздавалась королевская милость — серебро — немного, но все понимали, участие оказано, порядок соблюден, хорошая королева, своя, парижская.

Только болваны могут распространять слухи о появлении названия 'Двор чудес' связанные с одной стороной жизни этого многоликого общества. Многие знали и многие подозревали, что являясь физически здоровыми людьми, попрошайки искусно изображали больных и увечных, прося подаяния. Ночью, когда они возвращались в свой квартал, их увечья чудесным образом исчезали, что и дало, по всей видимости, название дворам чудес. Это бред. 'Franc-mitoux' — фрамиту — больные-притворщики, умели навести искусственные увечья, которые могли обмануть даже опытного медика. 'Кашлюны' могли закашлять и разжалобить кого-угодно, чтобы выманить монетки из простофиль — но, они были всего лишь одной из команд Двора. Главным чудом Двора было одно — возрождение свободы. И вот это чудо не было понятно и приятно большинству парижан, которые предпочитали покой и уют стада. А пришла беда? Отворяй ворота и не вопи громко, не мешай людям заниматься делом — грешить надо было меньше!

Умные, талантливые актеры, фрамиту, с честью, с лучшими хитами художественного кашля, исполнили задание Дворов на ура — у Лувра стали происходить чудесные исцеления! Валуа изливала щедрость не жалея — ангел снизошел на грешную землю Парижа! Люди были рады получить новую игрушку, такую полезную, такую милую.

А такая милая, такая чистая, как лепесток, в это время сидела на своем 'троне' в Лувре, и корона над креслом не значила ничего, сейчас была унижена любовь. И глазами полными слез смотрела Катрин на своего любовника, на своего предателя. И оба долго молчали. Они встретились после краткого перерыва. Он вошел в залу и застыл в недоумении — она все еще дулась! Что за нелепости! Железо горячо — трясти надо! А вот Катрин чувствовала себя плохо. Она не смогла успокоиться — кругом опутал её этот предатель. Но она нашла в себе силы — она не уронит чести Валуа. И когда молчание уже мешало дышать, она сквозь слезы негромко молвила: 'Лучше бы ты сдох, атлант'. И горько усмехнулась Екатерина Валуа. Ей не победить этого врага — но она не сдается, она уйдет гордо, стоя во весь рост.

А Зубриков не чувствовал себя виноватым, оскорбленным, или унизившим. Она что? Его полюбила? Да ерунда всё это. Лешка верил в любовь. Как в Богов. Как в мир. Как в жизнь. Но он не верил в любовь выдуманную и воспетую. Поэзис — в переводе в древнего греческого, это буквально — творение. Бог, который творил мир — поэтический акт совершал. Поэтизировать на человеческом уровне можно что угодно. Продукт всегда остается продуктом. Меч — тоже продукт жизнедеятельности. И ребенок — тоже продукт жизнедеятельности. И война. И мирный труд. Любовь — это высшая химия. Зубриков после попадания реально понял силу науки. Когда живешь в достатке, спокойно, в двадцать первом веке, обычным пользователем-покупателем компьютеров, мобил, машин, билетов на самолет — не думаешь о науке ни свысока, ни сбоку. А вот очутившись, с пустой башкой в мире без электричества и техники уровня пара — ты понимаешь, что наука это творение высшего пилотажа. И химия — это чума, как здорово. А биохимия — это нечто вообще запредельное.

Не попрешь против реакций, которые в микроскопы всякие там видны. Овец клонировали! Сердца пересаживали! Там, блин, такие сыворотки правды нахимичили, что всякие интриги и неполадки в механизме госуправления просто нереально себе представить. Наверняка, у президента нормальная есть команда — четкие друзья, спецы, мужики настоящие, российские — и пусть их на самом верху немного — двенадцать глав отделов. Но эти парни реально периодически просто выпивают дружескую чашу с сывороткой правды, и задают друг другу вопрос: 'Ну, что, брат, продался уже иноземцам?' — а иначе нельзя на высочайшем уровне власти.

И Любовь — это высочайшее — от нее дети родятся. Лучшие дети. И против любви не попрешь — это неизведанная пока наука — встретились два человека, и все — реакция друг на друга необратимая. И как хочешь называй: стрела Амура, бес в ребро, козла можно помянуть — все возрасты покорно запрягаются в упряжь супружества и тянут семью. Настоящую семью, а не обычный брак.

Катенька была славная девочка, и в постели хороша, и головка у нее была сообразительная, и жизнь ее побила довольно, чтобы она стала сильной, гнутой во все стороны, но осталась стойкой — но Леша не полюбил ее. А значит, и она просто влюбилась в него. Влюбленность это так, ерунда приятная — всего шаг в симпатичном направлении.

Зубриков не собирался ей ничего не пояснять, не говорить, это все бесполезно — женщина свой интерес ведает. А Катрин Валуа, ко всему женскому, королевой родилась, была и становилась. И Леша чуял ответственность. Убивать ее не хотелось. Там все смешалось: и симпатия к подружке, и приязнь к ее сексу, и уважение ее просвещенности — а девочка немного сдалась, признала необходимость посматривать в сторону демократических норм жизни — Катрин Валуа убивать было невыгодно.

' Ты меня на рассвете разбудишь,

проводить необутая выйдешь,

ты меня очень скоро забудешь,

ты меня никогда не увидишь'.

Граф ДиКаприо пел свою песню, а Катрин задыхалась от слез. Она сидела, закрыв глаза, и не могла остановить свой плач. И не хотела затыкать себе уши. Слова этой песни больно ранили, но с болью дарили покой, надежду на покой. Он продал душу дьяволу! Нельзя так петь. Нельзя так знать! Нельзя такое чувствовать! Что он за человек...

Закончив петь, легат атлантов негромко заметил:

— Я оставлю Францию, королева. Когда ты станешь королевой — я оставлю Францию тебе. Убивать тебя невыгодно. И не проси — я обещал убить тебя не больно. Увы, не больно убить королеву Англии. А королева Франции Екатерина Валуа — нужна Атлантиде.

— Я травлю тебя ядом, атлант, — прошептала признание королева.

Зубриков оторопел. Он не знал что сказать. Вот когда он в очередной раз понял глубину и мощь культуры человеческой. Религия — это не пенис канина — в большой книге на все случаи жизни отговорки есть. Не знаешь что сказать, а необходимо высказаться — чеши, как по писаному — сойдешь за умного и достойного человека. А апостолу учения святого Фомы было, что почитать в памяти своей:

— Иисус сказал: Это небо прейдет, и то, что над ним, прейдет, и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут, — спокойно, веско роняя слова евангелия, произнес Зубриков. Потом добавил мягче. — Евангелие от святого Фомы, заповедь одиннадцатая.

Она смотрела на него расширившимися от ужаса глазами. Валуа сразу поняла одно, важное — она травила христианина. И у этих фоминианцев была смелость убивать епископов, посланников папы Римского! Атлантида не приняла послов от святого престола. Атланты заявили на всю Европу — ваша Церковь и ваши Храмы — не есть вера истинная, исконная, изначальная. Не приближайтесь! Чистота не приемлет грязное.

Могло ли быть так, что вера хранила этого атланта от яда? Валуа не знала ответа на этот вопрос. Но отлично поняла, что никогда больше ничем не сможет навредить подло этому мужчине. Она ударит его, если он заслужит. Она укусит его — если он ее разозлит. Но время яда прошло.

— Время яда прошло, Алекс. Я буду бороться с тобой, — вслух повторила королева.

И граф Леонардо ДиКаприо улыбнулся:

— И это хорошо, моя королева. Впереди трудный участок пути. Дорога к трону никогда не бывает легкой. А если случается — чего тогда стоит такой тронник? А бороться с тенью Атлантиды не сможешь. Однажды я увезу тебя, Катрин.

Она вжалась в спинку трона, отодвинулась, как могла от него, но он не унимался, и ей было страшно.

— Ты объявишь поход по святым местам. В скромном платье ты выйдешь из дворца. И люди будут бросать цветы тебе под ноги. Они будут молиться о тебе, Екатерина Валуа. Они будут любить свою королеву. Я увезу тебя на несколько дней. Ты увидишь немного. Но этого тебе будет достаточно, чтобы всю жизнь помнить и знать — кто ты, когда ты и где ты.

— Это будет жестоко, легат, — грустно улыбнулась Катрин.

— Большой девочке — большие игрушки, — улыбнулся Лешка.

— Мерзавец. Ты не злишься на меня?

— Нет! Совсем нет, — сразу ответил Лешка. — Что ты, что ты! Перестань. Проехали. Ты погорячилась, я тоже не ангел. Люди мы, Катрин, люди.

— Ты человека убил! Ты сатанинские обряды творил, — вдруг завопила Валуа и бросилась к нему, чтобы выцарапать противные глазки.

А когда он ловко перехватил ее руки, она врезала ему коленом по дорогому. И он согнулся от боли. А она расхохоталась: получил мерзкий паршивец, будет знать, как над бедной королевой издеваться. Чуть в ведьму не превратил!