Сполиарум

Мысль о деньгах, независимо от того, были они у меня или нет, всегда приводила меня в смущение. Одалживая деньги, я чувствовал себя униженным, равно как и давая в долг. Любое действие, использующее их, требующее для себя их наличие казалось мне таинственным надругательством над тем порядком вещей, какой был бы более разумным и приятным, более склонным к удовольствию и смеху. Одними из самых приятных мгновений моей жизни были те, когда я сидел в своей квартире, не имея ни одной банкноты или монеты или же самое незначительное их количество, но при этом еда и кофе имелись у меня, счет за телефон должен был прийти не скоро, книг в достатке, а телевидение было бесплатным. Тогда я чувствовал себя свободным и легким. Сидя на полу в коридоре или на старом, упаднически поскрипывающем стуле, я не по одному часу проводил в разговорах, пока рука не уставала держать тяжелую трубку, а сумеречная темнота и фонари не убеждали меня в том, что наступает время для иных удовольствий. Тогда я прощался и шел на кухню, где в пространной, отрешенной тишине готовил себе волнующий напиток и, грея онемевшие пальцы о горячую чашку, возвращался в свою комнату, чтобы поставить запись и снова насладиться видом того, как целуют и ласкают друг друга мои ярко накрашенные, кожаными ремнями стянувшие свои тела сестры, засыпая под их радостные стоны и чувствуя, что существование, пусть ненадолго, но все же способно быть увлекательным.

Подобрав выпавший одноразовый шприц, я вернул его в чемодан и обратился к левой из тех дверей, что расположились одна возле другой. Тусклая красноватая сталь и гладкий белый шарик кнопки вызвали тишину, после которой вспыхнула точка глазка, остававшаяся яркой пару секунд. Погаснув, она оставила меня в одиночестве и тишине. Неудачи вызвали во мне раздражение, но я заставил себя успокоиться и отвлечься. Только на этой площадке была еще одна квартира, которую мне предстояло побеспокоить, всего же в доме было восемь этажей и три подъезда, позволявших мне сохранять надежду на то, что мне удастся продать достаточно, чтобы собрать необходимую сумму. Быстро подсчитав, я понял, что могу немного уменьшить цены, чтобы сделать покупку более привлекательной и коснулся черной круглой кнопки.

Почти сразу же мне открыла дверь девушка в старом вишневом халате из шерстяной ткани, небрежно перепоясанном и неплотно прилегавшем к телу, позволявшем мне видеть так много ее груди, что я поневоле ощутил возбуждение и сбился, едва начав свою обычную речь, да и улыбка моя, должно быть, была больше вожделеющей, чем радостной, ибо я никогда не встречал два этих явления сосуществующими. Все же я смог произнести те слова, продолжая косить глаза на ее весьма впечатляющий бюст, тогда как она смотрела на меня сперва с недоверчивым подозрением, а затем со все возрастающими испугом и удивлением, какие, должно быть, один демон испытывает, овладев телом, где уже поселился другой.

-Подожди, подожди...-она перебила меня, опустив голову, остановив меня рукой с сигаретой между средним и безымянными пальцами, -Ты это серьезно?

Я кивнул ей, указывая на раскрытый перед ней чемодан. За ее спиной я видел стену с желтыми грязными обоями, маленькие красные цветы на них, деревянную покосившуюся полочку с крошечным квадратным зеркалом, календарь на этот год с изображением его символа — желтого крокодила, приоткрытую дверь в комнату, где работал телевизор, извергавший выпуск новостей и размышлял о том, чем занималась она до того, как я позвонил. Возможно, она смотрела новости, интересуясь благословенными катастрофами, приближающими мир к последней или же лежала на своей постели, восторгаясь собственными ласками, потому и был неловко одет халат, выглядевший на ней так, словно никогда раньше она не носила его или же делала это слишком редко. Подобным образом жалкий мужчина, одевающий костюм только в особенных случаях, то есть по праздникам или торжествам, всегда выглядит в такие дни нелепо, когда пытается повернуться, открыть дверь или подняться по лестнице, неуклюжий и вызывающий сожаление, кажущийся всем и прежде всего самому себе неуместной шуткой, причем одной из тех, над какими никогда не смеются женщины.

Она наклонилась так, что ее груди, полностью доступные теперь моему взору качнулись и я успел заметить, что соски их были возбужденными и большими, перегнулась через порог и осмотрелась. Ее собранные в длинный хвост черные волосы жирно лоснились и я заметил на них остатки серебристой пыли.

-Заходи, — она махнула рукой, продолжая держаться рукой за черное дерево двери.

Улыбнувшись, я переступил порог и она закрыла за мной дверь. За последующие двадцать минут я успел, не снимая с нее халата, сжать в руках и поцеловать каждую ее грудь, убедиться, что в ее ванной комнате с грязными стенами из розовой кафельной плитки хранится огромное собрание самой разнообразной столь возлюбленной, неизменно соблазнительной для меня пены, продать ей немного забавных трав и пообещать, что непременно загляну тогда, когда на мне будет менее жуткая одежда, что бы это ни значило. Я мог бы получить и много больше удовольствия, но для этого мне нужно было разрешение Лены, что в настоящий момент представлялось невозможным, да и слишком сильно я торопился для того, чтобы предаваться наслаждениям. Покинув гостеприимную Марту, я поднялся на второй этаж, поскользнувшись на обильной слюне, покрывшей одну из мраморных ступенек и едва не упав, успел в последний момент схватиться за вазу, уменьшенную копию тех, что стояли на парадной лестнице, испачкав руку в сухой земле, перемешавшейся с окурками, шелухой от семечек и твердыми комочками старой жевательной резинки. Это было так неприятно и так расстроило меня, что некоторое и неизвестное время я неподвижно стоял, глядя на окно перед собой, на подоконник с жестяной банкой из-под кофе, в которой дымился плохо погашенный окурок. Мои руки мелко тряслись, я чуть не выронил чемодан и мне повезло, что никто не появился в это время рядом со мной. Такое состояние было мне знакомо и я знал, что легче всего покину его, если никто не прервет меня, если все отступит с такой же рассеянной непринужденностью, с какой и появилось. Каждый раз после того, как тело мое принимало в себя вещества, каковые доктора считали необходимыми для меня, эта надменная нарколепсия сменяла собой приступы ярости, нередко сотрясавшие меня и тогда, когда даже сам я не видел для них никаких причин. Несмотря на то, что я давно уже научил себя справляться с ними, низводить их до

собственных и только неудобств, любое их отсутствие, любая их замена казалась мне предпочтительнее, пусть я и подозревал в том чужое влияние, которое следовало исследовать для того, чтобы определить в нем нечто полезное и от которого, как и от любого другого, не следовало отказываться немедленно и необдуманно.

Сигаретный дым больше не поднимался из жестяной банки. Глубоко вдохнув, я миновал еще десяток ступеней, наслаждаясь быстрым и ловким звуком, с которым бились о них стоптанные каблуки моих туфель, затихающим слишком поспешно, чтобы не подозревать в том насилия. На этой площадке, посреди которой лежало две высохших белых розы и использованный синий презерватив, больше всего привлекла меня красная, недавно покрашенная дверь, покрытая свежими царапинами, напоминавшими те, что могли бы остаться от когтей неведомого хищника, если бы у него было семь пальцев на лапе и способность незамеченным проникнуть в это неприглядное пространство. Осторожно приблизившись к двери, я пожалел о том, что у меня нет с собой никакого оружия. За ней ощутимо чувствовалась горячая опасность, тоскливая угроза, злобное затишье, какие знает лишь тот, кто больше всего боится непорочной вечности и я, приоткрыв чемодан, скользнув в него левой рукой, перебирая ею вместе с памятью все хранившееся в нем, чувствовал, как начинает болеть предплечье, намекая на существующую для меня опасность.

В качестве оружия можно было бы использовать шприц, я несколько раз видел такое в кинофильмах, но для того. чтобы извлечь его из упаковки и насадить иглу требовалось время, да и разрываемый пластик был бы слишком заметен в этой затаившей дыхание тишине. Бутыльки были слишком маленькими, облатки и пакетики с таблетками ничем не могли мне помочь и я с запоздалой и неуместной благодарностью вспомнил Лену, советовавшую мне всегда брать с собой револьвер или нож. Великая страсть, притаившаяся за дверью влекла меня больше, чем сокровища древних облаков, одно прикосновение к чьим пеленам вызывает оргазм и я, вознамерившись использовать сам чемодан для защиты, благо он был достаточно для того тяжелым, а ручка удобной, приблизился к двери.

Она была приоткрыта, темнота вонзила себя между ней и рамой, плотная, твердая и упругая, подобная мужской плоти в момент первого восстания, такая же неотступная, неудержимая, непреодолимая. Левая моя рука дрожала, только с третьей попытки мне удалось поднять ее достаточно высоко, чтобы прикоснуться к царапинам и обнаружить отсутствие у них глубины. Отдернув руку от страха, я приблизил к ним глаза и присмотревшись, понял, что следы от когтей были нарисованы. С отвращением отведя взор, как сделал бы то, если бы они были оставлены мной самим и свидетельствовали о неприятном проступке, я огляделся по сторонам, стараясь держать дверь в поле зрения, краем глаза посмотрел наверх и вниз в лестничный проем. Насколько я мог видеть и чувствовать, никого кроме меня не было во всем подъезде, все живое скрывалось за дверьми, зная о нарисованных хищниках намного больше моего. Я снова приблизился к двери, готовый бежать сразу же, как только что-нибудь покажется мне опасным. На смену темноте пришел теперь тусклый свет, полный электрическим желтым ядом, но он таил в себе не меньше расслабленной и спокойной угрозы и, прикоснувшись к царапинам, ощутив от того слабое покалывание в кончиках пальцев, я осторожно толкнул тяжелую дверь, позволяя ей открыться и явить мне пустой длинный коридор с желтыми и неровными стенами и потолком, что показался мне более высоким, чем в квартире Марты. Почти касаясь его поперек коридора проходила толстая, ржавеющая стальная труба, через которую был перекинут черный витой шнур, петлей затянувшийся на шее девушки с крысиной головой. Бирюзовые трусики, сверкающие искрометными блестками прижимались к узким бедрам, маленькая грудь напомнила мне не только о моей страстной мести, но и о многом, что мне еще, как я надеялся, предстояло потерять. Мужчина в черном костюме без видимого или ощутимого усилия держал в своей левой руке шнур, подняв голову и с любопытством, наивным и тонким, какое привычно однолетним цветам, впервые встречающим своих покрытых потертым хитоном опылителей, с некоторым недоумением, скорее печальным, чем настороженным, смотрел на нее и казалось, что в ней и только в ней он видит возможного наследника своего. Я моргнул и увидел коробки со старыми книгами в темных, исцарапанных и потертых кожаных обложках с застрявшими в них жалами насекомых, сундуки, заполненные флаконами и бутыльками, каждый отличной от другого формы, некоторые пусты, другие же не потеряли ни одной капли разноцветных жидкостей, ящики из тонкого белого дерева, откуда выглядывали головы, высовывались лапы и хвосты старых мягких игрушек, лошадей, слонов, собак и зайцев, коробки из-под обуви и шляп, блестящие побитыми елочными украшениями. И я воззавидовал, что случалось очень редко и в исключительных случаях. Это было именно то наследство, какое я хотел бы получить, его я предпочел бы деньгам, автомобилям и домам, в нем было больше красоты и смысла, в нем таились те трепетные тайны, от сновидений о которых юность моя выбрасывала семя задолго до того, как они раскрывали себя или могли быть раскрыты против их воли. Но я знал, что мне достанется, если мои родители умрут завтра и не было в том ничего подобного этим зловещим сокровищам.

В ответ на мой вдох мужчина, вздрогнув, повернулся ко мне и его бледное узкое лицо, его большие глаза под тонкими бровями и тонкий острый нос напомнили слишком многих красивых мужчин, отчего мне показалось, что узнал его, что мы когда-то встречались и, возможно, он был моим случайным любовником. К удивлению моему, нечто подобное ощутил и он, сощурившись и чуть улыбнувшись, посмотрел на меня так, словно мы расстались много лет назад и теперь, с трудом высматривая во мне прежнего друга, измененного многими сотнями извержений, десятками мужчин и женщин, сомневался, следует ли ему быть по прежнему нежным со мной или же более будет разумной осторожная радость. Но уже через мгновение мы оба поняли, что ошибались. Я запомнил бы его тонкие, рассеченные с правой стороны шрамом губы, линию его густых, коротко стриженных волос, всю состоявшую из острых углов и странно ровных линий и он, я полагаю, нашел бы нечто приятное во мне, если бы мы когда-либо встречались раньше.

Стройные ноги девушки бились в воздухе водорослями, потревоженными пришедшим раньше времени приливом, высокие каблуки открытых черных туфель, тонкими ремнями обвивавших голень, блестели в ярком свете, но я, всегда уделявший особое внимание источникам его, не мог найти лампу или же боялся ее. Цепляясь руками за шнур, висельница подняла к потолку острый нос с длинными дрожащими вибриссами и черные сферы глаз воссияли заблудшими солнцами. Хриплое последнее дыхание ее казалось мне звуками далекими и сверхъестественными, какие могло бы породить лишь существо, недоступное для эволюции, не способное ни предков иметь, ни потомков. Кожа ее тускло мерцала, как если бы покрыта была маслами, извлеченными из зловонных желез амфибий — падальщиков и, увлеченный тем тошнотворным видением, я не сразу заметил, что свободная рука мужчины потянулась под пиджак. Лишь краткий взгляд успел я бросить на табурет из черного дерева, лежавший под ногами девушки, прежде чем метнулся прочь, чувствуя жжение на месте не единожды спасавшей меня безошибочным предчувствием своим татуировки. Я заметил черную сталь пистолета, но дверь уже была закрыта мной и пуля ударилась в нее, отозвавшись тугим ударом во всей руке.

Прыгая через ступеньки, поскальзываясь на них, я бежал вниз, сжимая ручку чемодана, уползающую из вспотевшей ладони, стараясь не задеть во второй раз вазу, мечтая о том, чтобы когда-нибудь и мне довелось совершить подобное с женщиной, испытывая от воспоминаний о недавно увиденном возбуждение и предвкушая, сколь многие удовольствий память та доставит мне в будущем.

Никто не погнался за мной. Я не услышал чужих шагов, когда замер на мгновение перед дверью подъезда, рука моя больше не болела, но все же, вырвавшись на улицу, я ощутил нужду в бегстве. Выскочив из подъезда, я безо всякого намерения на то толкнул подходивших к нему юношей в разноцветных шарфах и от этого один из них упал на другого, оказавшись поверх него и губы их на мгновение соприкоснулись и свершилось тем самым многое, о чем со злостью мечтали они.

Прохожие оборачивались на меня, когда я пробегал мимо них. Одетые в шубы и дубленую кожу, они, должно быть, испытывали недоумение по поводу моего легкомыслия и несомненной грядущей простуды. Тонкие мои туфли увязали в тающем снегу, разбивали неподвижность холодных луж, промокали и тяжелели, но я все бежал, задыхаясь, пробиваясь через трубчатую пелену холодного воздуха, вбивая в него дымное дыхание свое, нелепо и, должно быть, некрасиво, размахивая большим чемоданом, в котором громыхали, стучали, стонали, бились и, быть может, разбивались бутыльки, флаконы и ампулы.