Волчица и летающий голиаф

Допустим, Клыков осталось три десятка. Или даже два. Допустим, они двинулись крышей и не берут сельчан в заложники, а почему-либо выходят на честный бой. Все равно — стольких лейтенант не удержит.

Адам Таурус достаточно серьезный противник даже для Винтер Шни; причем на семейство Шни полевой командир Белого Клыка особенно зол. Корпорация Шни — монополисты на рынке Праха, их недолюбливают и опасаются даже богатые. Все прочие ненавидят Шни без изысков.

Броневая труба закончилась еще одним ригельным замком. За ним короткий вертикальный ход на крыло запасного поста управления, а оттуда уже галерея с хорошим видом на левый борт. Крейсер набрал скорость, зеленые склоны внизу сливаются в полосу.

Снять роту десанта — гримм побери потерянное время, за которое Таурус вполне может смыться — но единственного визитера из космоса захлестнет черной волной, как только что было!

Перед массивной дверью рубки лейтенант вдруг понял, что решение известно и даже несложно. Только почему-то никак не выговаривается вслух.

* * *

— Я читала ему вслух...

— Кому, Блейк?

— Адаму Таурусу! Я была в Белом Клыке! Вот!

Блейк сорвала бант — под ним были почти такой же величины кошачьи уши.

— Я ушла именно вот из-за этого! Адам был моим парнем. Это его тело сейчас ищут, переворачивая трупы палками...

Село Кленовая Осень, конечно, большое. Девять улиц, кольца домов, стадион, рядом с ним самый большой дом, на зиму назначаемый школой. Церковь. Здоровенный гараж для общественных комбайнов. Гаражи личные. Зерновой ток, лиловые цилиндры зернохранилища, коровники, конюшни, опять же.

А когда на центральную площадь обрушивается полный залп тяжелого крейсера, село внезапно сжимается до маленькой чаши. В чаше, отражаясь и умножаясь многократно, раскручиваются пружины Праховых зарядов — все, что лучшие умы военно-инженерной Академии насовали в боеголовки. Что там осколки-ударные волны — на волю вырываются сами стихии!

Все, что имеет массу, гравитационный Прах скручивает и выжимает, как белье после стирки. Все, что может гореть, огненный Прах превращает в белое пламя. Все металлы электрический Прах использует как иглы разрядника или как нить накаливания громадной лампы — а что эти металлы на телах или в зубах... Ну, не повезло.

Вайсс не хотела знать, сколько было залпов.

Блейк, оказывается, не просто фавн, о чем все давно догадывались, но помалкивали. Тихоня Блейк, оказывается, бывшая террористка и убийца из Белого Клыка.

Но тут убитых больше, чем весь Белый Клык может напластать за год!

— ...И вот я не знаю, чего мне хотеть! Чтобы тело нашлось — или чтобы не нашлось?

Внутри кольца защитных стен топорщилась неровная смесь обломков, пепла и чего-то еще — Вайсс не хотела знать, чего!

До места падения метеорита они так и не дошли. Ближе к вечеру над головой промчался крейсер Атласа — так спешить он мог только в случае большого прорыва гримм, поэтому обе команды живо подвесили лишние вещи на дерево, чтобы не растрепали звери, развернулись и побежали...

Успели, чего уж там.

Правее на уцелевшем куске стены прижались друг к другу Нора и Рен. Руби уткнулась в живот старшей сестре, и Янг механическим движением гладила ее по темным волосам; волосы самой Янг светились ярким золотом гнева. Пирра, позабыв про все, повисла на Жане и тихо плакала, напрасно надеясь, что Руби этого не слышит; остолбеневший Жан впервые почувствовал себя хоть в чем-то сильнее напарницы.

Хоро и капитан стояли внизу, в проломе стены. Капитан матерился в нос:

— Знал бы, что тут настолько идиоты — лучше бы сам сел в Горелой Глотке. Надо было рогатого валить прямо на крыльце. Нет же, умник х-х-х... Хренов. Село пожалел. Спаситель долбанный! Пристрелил бы пару придурков, шум бы поднял — и вся бы их секретность лесом. Нет же, бл-л... блин! Чистоплюй, барчук-недоучка! Деда спас — тот на следующий день помер. Деревню спас — недели не прошло, как снесли до белого пепла! Этому их Кроу до меня, как до Китая раком!

Хоро тихонько сказала:

— Ты думал, местные сами справятся. Честно говоря, такого дерьма и я не ожидала. Могли бы с воздуха в лесу выловить. Опять же, засада в ущелье... Так-то зачем?

— Кто командовал? Кто додумался?

— Винтер Шни.

— Винтер?

— Вон там она.

Капитан повернул голову и увидел Шни-старшую; по-видимому, что-то в лице мужчины переменилось. Едва пальцы его коснулись винтовки, как между ним и Винтер со звоном возникла непроницаемая снежинка глифа. В следующий миг капитан обнаружил себя лежащим на спине. Янг прижимала оба его запястья коленями, жесткими и неожиданно горячими, а на горле капитана сошлись ее знаменитые рукавицы, усиливающие хватку в ответ на любое шевеление.

В поле зрения слева от золотых волос Янг медленно вступила Вайсс, поглядела на капитана... Не презрительно, нет! Эта мелочь смотрела на него с понимающей жалостью!

— Я могла бы сказать, что вы судите нас по себе. Что вы не знаете Белого Клыка, не знаете всех обстоятельств дела... — Вайсс чуть шевельнула левым запястьем, и клинок ее рапиры послушно выписал дугу в золе.

— Но с вас довольно будет и того, что Винтер моя сестра. И я не позволю причинить ей вред.

Снежинка отступила назад, исчезла из поля зрения — словно в туман откатился обстреляный передовым дозором танк.

— Вот же клубок! Хуже, чем на Волыни было, — капитан выругался, посчитал про себя до ста и прохрипел:

— Янг, или ты с меня слезешь... Или не слезешь. Но тогда мне хотелось бы разуться.

Янг фыркнула и отошла. Капитан поднялся медленно, по-стариковски, отряхиваясь, вышел через пролом, лицом на солнце, уже висящее совсем низко над зубчатым горизонтом. От речушки навстречу глубоким теням западных гор выполз холодный скользкий туман.

У самой далекой опушки, на пределе видимости, запрыгали черные комки — к накрытому столу собирались истинные хозяева Ремнанта. Капитан облегченно схватил оружие и принялся высаживать остаток драгоценных патронов, испытывая физическое удовольствие от удобно лежащей в руках винтовки, от сочного звука безукоризненно двигающегося затвора, от холодной четкости мозга, исправно подающего на каждый выстрел поправку, от приятного напряжения в спине и руках, дружеского толчка отдачи...

Тут он знал, что делать, никакие сомнения его не мучили. Пули улетали далеко-далеко, сперва на полкилометра, затем на четыреста метров, на триста, на двести — переносить огонь по дальности куда сложнее, чем по направлению. Но видеть снисхождение на лице мелкой шмакодявки!

Никогда прежде капитан так хорошо не стрелял. Над полем катился ритмичный грохот, ставший уже визитной карточкой Стрелка — словно поезд равномерно стучал по стыкам. Ветер и удача сегодня были в паре: каждая, буквально каждая, зеленая игла попадала в цель, выбивая из гриммосвиней черное облачко, пришивая их к месту на полном скаку, протыкая их, как воздушные шарики. Стая закончилась прежде, чем патроны в последней ленте; капитан опустил оружие — Хоро подошла и молча стояла рядом.

— Вот сейчас я бы Серова убил.

Хоро подняла брови.

— Он тащил меня вверх, он сделал меня всем. И все же! Он сказал: я не поверю в чудо. Вот если кровь, превозмогание — тогда поверю. Хоро, ты у нас Мудрая. Вот почему — если без крови, то недостоверно? Почему цена всякой веры — не то, что в бога, даже в бульварный романчик, высосанный из пальца, — непременно кровь? Без убитых почему нельзя?

Хоро покривилась:

— А что еще из пальца можно высосать? Мясо с ногтями?

Капитан осекся. Убрал винтовку на ремень за спину:

— Я ведь с АКовцами Вильнюс брал — а потом их же разоружал и пинками гнал в “столыпина”. Был приказ! И я такой был, как эта... Винтер. Несгибаемый, неподкупный, что ты! Я верил: всех плохих убьем, и будет всем хорошо.

Хоро передвинулась, аккуратно взяла мужчину за левое запястье:

— Ты когда последний раз плакал?

— Плакал? Я пережил в селе две военные зимы. Хочешь, суп из крапивы прямо сейчас заделаю? А вон болотина под скалами, отсюда вижу. Полчаса — и борщ из корней осота. А если сосну ошкурить, у нее под корой такой белый слой, мягкий. Только... после него, не при женщинах и детях будь сказано, запор намертво... Впрочем, когда на самом деле голодный, то и вообще, бывает, по неделе об этом беспокоиться не надо.

Понял, что так и сдохну. Сбежал в соседний район, попросился в маршевую роту, сказал: мне уже восемнадцать есть, возьмите! И там на привале дали банку спама. Впервые увидел мясо. Я эту консерву до последней вмятинки, до ненашей буковки помню, мне кажется, вот сейчас вытяну руки, она и материализуется в пальцах, возникнет из ничего. Сейчас у нас американцы вроде как первый враг, вероятный противник, а вспомню банку ту, и не могу ненавидеть. Сижу, давлюсь консервированой солониной — а вокруг давится слезами целый взвод. Только я тогда не плакал, я жрал так, что за ушами лязгало!

Плыл через Днепр в ноябре, верхом на снятых воротах. Наш понтон первым же залпом накрыло, волной перевернуло. Тут удача — ворота плывут. Спаслись три человека и я, “ротное недоразумение”. Двое суток сушил одежку на себе, на ноябрьском ветру. По сырой земле ползал, ночевал под колодой, накрывшись танковым брезентом. Тоже думал: все, конец, от испанки сгорю. Даже не чихнул!

Капитан и сейчас был на ощупь горячий — но по-хорошему горячий, не от простуды — от злости, Хоро видела разницу по пульсу.

— ...Через год под Бахчисараем прижали нас. Радист при высадке батареи утопил, помощи не дозваться, и патроны вышли. Жить хочется — пополз на нейтралку, трупы немецкие обыскивать наощупь. Весь в мясе перемазался, блевать нечем. Три большие пачки патронов нашел, тоже перед глазами стоят, умирать буду — вспомню. Два часа мы на них продержались. Два часа — а у всех, у всей роты ощущение было, что день прошел. Нам казалось, танкисты к нам прорвались на закате, а по часам всего только середина утра, даже до полудня далеко...

Весной под Балатоном зарезал эсэсовца его собственным кинжалом. Совсем чуть-чуть не задушил меня, здоровенный попался лось. Уже и в глазах почернело...

Капитан выпрямился, осторожно высвободил запястье:

— Да что я скулю! Счет потерял, сколько раз убить могли. А заплакал один раз. Ехал домой через Минск, а там ни дома целого, в камень все, в крошево, точно как село это... И слышу, малыши в войну играются. Пиф-паф, падай, ты убит! И стало мне кисло, и на сердце тяжело, и говорю я: “Э, пацаны, хватит уже войны, играйте лучше в мир!”

И стою я такой весь фронтовик, и целых двадцать лет мне уже, и погоны у меня, и форма чистая, хоть и не новая, и такой гордый, что моим старанием хотя бы этим пацанам не воевать! А они так полукольцом сбились, босыми пальцами землю колупают, и самый смелый говорит: а как играть в мир? Дяденька, мы не знаем!

Вот когда я плакал.

* * *

Плакала Гарма без единой слезинки; просто выражение лица, просто нехорошее напряжение великолепной гибкой фигуры, просто голос — механически ровный, почти не отличающийся от ворчания автомата-переводчика:

— Мы-то верили, что человек по своей природе не плох, как считают иные, а хорош. За свою историю он уже преодолел в себе многие недостатки, научился подавлять эгоистические инстинкты. И выработал в себе чувство взаимопомощи, коллективного труда. И еще — великое чувство любви!

Неправильно стоим, подумала Винтер. Это я должна быть вне света, это на мне черной печатью должны тянуться густые тени от корпуса их корабля; все наоборот.

Ветер тянул с вырубки, с горелого пятна, где пару дней назад крейсер гонял черных тварей — теми же стволами, что приговорил Кленовую Осень.

Адъютант поднял было свиток с настроенной на съемку камерой — и почему-то не стал снимать, не загорелся красный огонек над объективом. Или загорелся, просто в прямых солнечных лучах не виден?

Винтер в бело-синей форме Атласа, в серебряной вышивке, хорошо подходящей к снежным волосам, глубоким синим глазам, льдисто-гладкой коже — а напротив трое, в тени под брюхом стальной рыбы, в холодных объятиях решетки подъемника.

Гарма Лето — представили ее, как биолога, но почему-то на всех переговорах присутствует или она, или ее брат Имир. Комбинезон светло-зеленый, “ивовый лист”, под пшенично-золотые прямые волосы. Сейчас Гарма стоит и плачет молча, бесслезно — при ее-то пластике, при ее-то безукоризенной фигуре, нисколько не скрытой вроде бы рабочим однотонным комбинезоном!

Командир звездолета “Парус” — Ар Амор. Чуть наклонен вперед, напряжены плечи, пальцы сжимают поручень. В любой толпе таких обычных лиц из ста — девяносто; только вот здесь не толпа. На свету комбинезон Амора красный, в тени корабля густо-багряный, при каждом движении словно бы вскипающий всеми оттенками лавы. Амор не кричит — говорит даже несколько тише, чем Винтер ожидала:

— С древних времён честь и нравственность, в нашем понимании этих слов...

Пауза — коммунист отчеркивает сказанное горизонтальным движением ладони.

— ...Много существеннее, чем шпаги, стрелы и слоны, танки и пикирующие бомбардировщики. Все разрушения империй, государств и других политических организаций происходят через утерю нравственности. Это является единственной причиной катастроф во всей истории.

Пауза. Ладонь ребром — вниз:

— И поэтому, исследуя причины почти всех катаклизмов, мы можем сказать, что разрушение носит характер саморазрушения.

То ли монстр-переводчик слишком правильно и длинно строит фразы... То ли, что вернее, сам Ар Амор с большим трудом сдерживает себя, и потому выражается нарочно сухим, академическим слогом.

Обе ладони на поручень — речь закончена?

Винтер ждет продолжения. Нет, пожалуй, адъютант не снимает: солнце прямо против него, лучи яркие, смазывают все детали костюма — остается только силуэт, фигура... Из-за растрепанных волос выглядит мальчишкой. Волосы растрепал ветер, и ветер же несет струю несильного, непрерывного запаха гари.

Винтер чуть склоняет голову к левому плечу:

— Я не буду спрашивать, что вы бы сделали на моем посту. У вас жизнь устроена иначе... Настолько иначе, что подобного просто не происходит. А кроме того, я и без вопросов знаю, что бы вы сделали.

Третий коммунист у подъемника вскидывает голову, выстреливая глубоко посаженными глазами. Механик Сах Ктон, так его представляли. Кто есть кто на самом деле? Кто явный лидер экипажа? Кто второй? Кто мотор, генератор идей — а кто скептик-тормоз, удерживающий всю компанию от вылета с трассы на крутых поворотах? Почему сейчас разговаривают с ней именно эти трое?

Спрашивать, откуда они узнали про разрушение села и про участие в этом “Громобоя”, глупо. Уж радио-то слушали наверняка.

Механик Сах Ктон выше своих товарищей на голову, а в плечах, кажется, шире всех, вместе взятых. Комбинезон оранжевый — в сочетании с черными косами до солнечного сплетения, выглядит как взрыв: снизу пламя, сверху подброшенная земля и дым.