Анька уже близко подошла, тише ответила:
— Одна бы — предложила бы спинку потереть.
— Так — заходи!
— Не могу сейчас, — рассмеялась Анька, — Эти дни! Позже. Так что?
— Конечно! — крикнул Бабуин, — Я шумну вам, как мы закончим.
Это — по-соседски. Чтобы не тратить дрова на растопку каждой бани, топят бани по-очереди, ходят париться друг к другу.
— Проводи свой тёмный ритуал в своей мытне! — как гром среди ясного неба раздался бас Коляна, — Пшлавон, нечистая!
Анька завизжала, побежала, запнулась, упала, поползла на четвереньках, встала, побежала.
И Дашка — завизжала. От радости. Хоть кто-то смог изгнать эту сучку!
Колян перекрыл просвет двери.
— Колян, у тебя жизненное кредо такое — баб гонять? — попенял Бабуин, тряся рукой, прикушенной острыми маленькими зубками, — Алёнка вон — вне зоны, Аньку напугал. Ты что, вокруг меня безбабье хочешь сделать? Я монахом становиться как бы не планировал. Я энто дело — люблю.
— Энто ли дело ты любишь? — Колян замер в дверях низкого предбанника, видимо, решая — согнуться пополам или на колени встать, так и ползти? Согнулся. Вошёл. Сразу предбанник стал, как багажник — маленький, тесный, тёмный, душный.
— Дитя, уйди, тебе не следует этого видеть! — велел Колян.
— Больно надо! — фыркнула Даша, но даже не думала послушаться, не думала уходить — плюхнулась на диван. Тут же в дверь проскочила рыжая молния, влетела на колени девочке.
Колян лишь пожал плечами.
— Друг мой, — Колян положил руку на плечо Бабуина. Тот лишь поморщился, но руку не скинул, — Этот Мир погружён в Морок. Морок плотно окутывает каждого человека, руководит его жизнью. Ты нашёл в себе мужество не следовать Мороку, имеешь силу Духа видеть всё в истинном Свете, имеешь волю к потребности истинного Света. Но одного желания — мало. Развеивать чары надо учиться. Я — помогу тебе. Это не трудно. Это как научиться читать.
— Я его читать научила, — встряла Даша.
— Ты читать умеешь? — удивился Бабуин.
Девочка фыркнула. Папашка, называется! Совсем отстал от жизни! Не желает знать, чем живёт его собственное дитя! Девочка уже взрослая и почти самостоятельная! В этом году в школу идти! И что, идти туда, как лох, не подготовившись? Внучка учительницы придёт в школу — безграмотной? Срамота! Воробьи засмеют! В то время, когда космические корабли бороздят, а у крестной диплом пединститута под матрасом протухает?
— Сначала буквы для тебя — пустой набор черт, — зачитывал Колян, — Потом — звук, а потом — их нет. За ними — дивный новый мир, голоса ушедших эпох и ушедших людей.
Бабуин скривился. Он когда-то тоже был очарован 'дивным миром', скрытым набором черт, этой магией слова. Пришлось изгонять из себя это. Сжигать порталы в волшебные книжные миры.
— Так и я научу тебя видеть истинную природу бытия, — с этими словами Колян накрыл уши Бабуина своими деревянными ладонями, намертво зафиксировав голову Санька, заставляя его смотреть прямо в серый прицел глаз Коляна.
Казалось, Бабуин провалился в эти глаза. В их бездонную пропасть. Но там, на обратной стороне этой пропасти, как сквозь призму односторонне прозрачного зеркала он увидел — себя. И с трудом узнал Аньку. Куда делось её манящее очарование? Просто баба. Деревенская простушка. Ни фигуры, ни бровей, ни ресниц! Да таких Бабуин и не замечал никогда — серых, невзрачных. Будто и не было их.
Он вспомнил тот момент. Он, расплывшись в глупой улыбке, несёт какую-то ахинею. А где сарафан? Растянутые тренники и растянутая, выцветшая майка. Провисшие уши спаниеля истончившейся хэбешкой. Где её коса? Этот куцый клок пыльного цвета? Да ещё и рябая вся! Кожа — дряблая, земленистая, в рытвинах. Гля! Это, гля, как так-то?
Бабуин послушным козликом топает за Анькой, садиться за стол. Анька швыряет на стол то, что оказалось под рукой. Бабуин рубает, как зерноуборочный комбайн, только нахваливает поварские способности Аньки, сыплет пошлыми намёками, опрокидывает в себя то, что она налила.
Санёк видит всё это как бы и со стороны, а будто и от первого лица. Видит всё это вновь, но всё это помнит в мельчайших деталях, хотя казалось — успешно всё это уже забыл.
— Зелье, — слышит Бабуин гром голоса Коляна.
Буквально со второй стопки Бабуин — в зюзю! Несёт ахинею про главную обезьяну.
А Анька всё свое талдычит. Упрашивает Коляна позволить ей использовать его землю. Именно так! Не выращивать что-то на огороде, не засадить его грядки. 'Использовать землю'. Колян, отмахнувшись, разрешает. И опять заводит свою глупую похвальбу. 'Братва подтянется, вернётся'!
Аньку как подменили. Лицо исказила гримаса злобного презрения, она с отвращением отталкивает лицо полезшего целоваться Бабуина. Гримаса отвращения Аньки сменяется омерзением — Бабуин стаскивает с себя треники, начинает себя удовлетворять. Анька резким рывком дёргает покрывало, накрывая всю эту картину, чтобы не видеть.
Анька поворачивается к дверям, показывает большой палец мужу, который 'был на рыбалке'.
Бабуин утробно рычит. Анька сплёвывает Саньку прямо в закрытые глаза. Зло дёргает его, пихает, выпроваживая. Бабуин, пританцовывая на подгибающихся ногах, петляя, со слабоумной улыбкой и пустыми, невидящими глазами, со смачным плевком на лице, топает восвояси.
Бабуин вздохнул так, будто вынырнул из проруби. Лицо его — горело. Уши — пылали. Сердце отчаянно трепыхалось в груди, кишки танцевали брейк. Нестерпимо стыдно! Обидно!
— Убью! — взревел он.
Руки Коляна прижали его к лавочке, как якорные цепи.
— Лишение жизни — тяжкое решение. Заслужила ли она того? — спрашивает Колян.
Бабуин разразился потоком самой низкой брани, какая только могла прийти ему в голову.
— Дитя, выйди! — велел Колян.
— Ну, уж нет! — ответила Даша, поёрзав, устраиваясь поудобнее, будто собралась смотреть полнометражный фильм, — Я эту сучку давно ненавижу! Не упущу!
Кот на её руках весь распушился, будто его током ударило или будто драться собрался — шерсть дыбом, хвост — перископом, нехорошо утробно рычит, угрожая кому-то.
— Ладно, — согласился непонятно с чем Колян, — А за что ты её убивать собрался? За то, что натура её такая? Тогда будь последовательным — убей половину жителей этого города. Убей всех собак, кошек, крыс, мышей, кровососущий гнус.
— Сам ты гнус! — всем телом трепыхнулся Бабуин, пытаясь сбросить гнёт Колян. Ему это не удалось.
— Так за что её убивать? — продолжал Колян, — Ужели она зло тебе причинила? Что — обманула? Да, обманула. Но, не ты ли обманываться был рад? Ты — сам пришёл. Сам всё сделал.
— Сам! — взвыл, как от боли, Бабуин.
— Сам! — Колян был жесток, — Она — чары наложила. Обманула. Одна ли она такая? Все кривят. Все перевирают. Вся ваша жизнь — обман. Морок.
— Пошёл ты! Отпусти! — взвыл Бабуин.
— Посмотри на этого кота. Он украл еду с твоего стола. Он — вор. И подлый обманщик — тайком проник в дом, втёрся в доверие. Почему ты не убил его? Убей его!
— Не дам! — закричала Даша, прижимая кота к себе.
— Он — кот. Он другим быть не может! — продолжил Колян, — Кот украл — для выживания. И — будет красть. Потому как — тварь. Не ведает грани меж злом и добрым. И она — такая. Родилась с предрасположенностью. И использует её, как уж — умеет. Для выживания. Одна ли она такая? Прочие бабы — не таковы?
— Все бабы — гляди! — огрызнулся Бабуин.
— Так будь последовательным! — голос Коляна гудел колоколом, — Убей всех. Котов, жён, детей, слабых мужей, гнус. Уничтожь жизнь в мире!
— Что ты сравниваешь хрен с пальцем! — опять дёрнулся Бабуин.
— Разве не такова цель вашего общего жития — использовать своё преимущество для улучшения своего благосостояния? Не для того прочие жёны вводят тебя в обман искушения маской на лицах, яркими красками на бровях, ресницах, губах? Не для того наряды их — постыдны и вызывающи? Не обман ли это? А мужи ваши — лучше? Не носят ли они одёжу не по положению, самобеглые повозки порченные выдают — за справные?
— Что ты сравнил дешёвый понт и чертовщину? — возмутился Бабуин, но голова его уже включилась, потому эмоции поубавились.
— Не самое большое зло, сотворённое ею, — качал головой Колян, — Будто ведает грань дозволенного. Не творит ущерба без согласия жертвы. А обман? Кто живёт тут не в обмане?
— Что-то не пойму я, дядя Коля, это что, она — не ведьма? — удивилась Даша.
— Не больше тех, кто в 'Заводе' перси свои в жёсткие нагрудники заточает, и носки под них подкладывает для соблазнения мужей. Кто лики свои за личинами продажных дев прячет.
Даша прыснула.
— Да отпусти ты меня, пристал! — опять дёрнулся Бабуин, — Не буду я никого убивать. Сидеть за них ещё! Даже бить не буду. Если только чуть-чуть. Не до суда. Для науки.
Колян убрал руки с плеч Бабуина. Тот дрожащими руками со второй попытки достал сигарету, сломав первую, с третьего раза прикурил. Выпустил два клуба дыма в зев печи и изрёк:
— Все бабы — ведьмы!
— И я? — спросила Даша.
— А ты — мужик? — огрызнулся Бабуин.
— Дядь Коль, а я — ведьма? — переадресовала вопрос Даша.
— Ведающая мать — ведающая и — мать, — ответил Колян, — Ты — не мать, ещё. И не научена ничему. Какая ты ведьма?
— Так ты говоришь, что этот её гипноз — предрасположенность? Типа — врождённое неотъемлемое свойство? — спросил Бабуин, не отрывая глаз от красно-жёлтых кубиков, на которые распадались поленья в печи, — И много таких? С врождёнными предрасположенностями?
— Много, — отозвался Колян, — Не все о них знают, не все умеют верно и с пользой — применять. Вот у меня такое, как ты сказал 'врождённое неотъемлемое свойство' — понимать язык людей и говорить с ними на их языке. У тебя — ярая сила. Таких называют 'бояре' — много душевной силы, сильная воля. Опора людская.
— Ну-ну! — усмехнулся Бабуин, — Боярин Бабуин. И боярыня Морозова. Опора людская. Да, кому я нужен?
— Потому я и сказал, что утеряна культура определять стезю людей по их предрасположенностям. Вот и страдают люди, что не ведают судьбы своей.
— Бред, — вздохнул Бабуин, — И какова моя судьба, по-твоему?
— Вести людей.
— Куда? — усмехнулся Санёк.
— И определять — куда именно. В бой ли, оборону ли, али в нападение, на вече ли, на празднество ли, на подвиг ратный или трудовой. Али воздать хвалу покровителям и предкам. Либо — уделить толику больше любви и заботы любым для продолжения и укрепления рода, продления его в веках.
— Чем я, гля, и занимаюсь всю жизнь, — хмыкнув в сарказме, опустил голову Бабуин, — Болтаюсь, как конец в рукомойнике.
Колян лишь пожал плечами, схватил красный пластиковый тазик, тряпку, открыл дверь в баню, опустил палец в парящую воду. Даша открыла рот для предупреждающего крика, но Колян уже кивнул чему-то, и ничем не проявив, что парящий бак — это очень горячая вода, подставил тазик под кран, прикрыл дверь за собой.
— Набери Алёнку, — буркнул Бабуин, — Что-то неспокойно мне за неё, боярыню нашу, отмороженную.
Даша достала из кармашка отцов мобильник-раскладушку, послушала механический голос, захлопнула телефон.
— Плохо, — кивнул Бабуин, щёлкнул ключом банки, отпил глоток, сморщился — тёплое, проворчал, — Предназначение, гришь? Хэ!
Даша грустила на завалинке, играла с котом и лениво гоняла комаров. Из бани — крики, мужичье уханье. Ей там не место. И не потому, что она не мальчик. А потому что они так часто подливали на раскалённые камни, что даже её отец, заядлый парильщик, и то — кричал, что сварился к таким-то и таким-то. И хлопал дверью предбанника. Даша после этого слышала ещё шипение. Как они это выдерживают? И — зачем? Верно говорил тот актёр в том фильме: 'Рашен крематорий'.
Даша думала, что отец в предбаннике, 'сдался', но оказалось, что первым вылетел на улицу дядя Коля. Красный, как помидор, в одном белеющем в закатном сумраке полотенцем вокруг бёдер. Он окатил себя ведром холодной воды. Даша разинула рот. И не потому, что смыло полотенце. Она туда и не смотрела. Детского любопытства уже не было — она уже знала, что сказка 'про детей в капусте' — чушь для малышей, а дальнейший интерес к этой теме — ещё не успел гормонами заиграть.
Даша схватила телефон, разложила, крикнула:
— Дядь Коль! Сделай красиво!
— Это как? — улыбнулся Колян, оправляя свою набедренную повязку.
— Сделай Конана-варвара! — попросила девочка, — Ну, мы с тобой смотрели!
Колян тогда посмеялся, что воротиной можно накачать такую мускулатуру. А сейчас — подвязал волосы неизвестно откуда взявшимся ремешком, в руках его неведомым образом появился длинный, сверкнувший красным светом меч. Колян ловко закрутил мечом, будто абрек какой, закружился в диковинном танце с саблями, бросая огненные зайчики бликов клинка на уже тёмные стены бани. Даша визжала от восторга.
— Эй! Убери ножичек, порежешь! — закричал, вылетевший на визг дочери Бабуин, отпрянув от сверкания клинка. Потом он увидел, что Даша его снимает. А на нём из одежды — только войлочный колпак, прижатый к паху, заревел, — Дашка! Проказница! Прекрати снимать! И сотри сейчас же!
— Ага! — радостно крикнула девочка, захлопнув телефон, шваркнула его на завалинку, и с криком, — Ас-са! — бросилась к кружащемуся с клинком Коляну, присоединяясь к танцу, по-детски смешно притаптывая ногами и выкидывая руки.
Бабуин разинул рот, схватился сразу и за голову и за сердце. Но, сверкающая сталь плела сеть бликов вокруг девочки, никак ей не повредив. Поняв, что дочь не в опасности, Санёк вспомнил, что колпак его упал на землю, потому он шмыгнул в баню.
Из темноты тени стены на всё это смотрели две пары глаз, расширенных в шокирующем изумлении. Только через полтора часа они смогли справиться с собой, набрались решимости. Анька, пихая мужа в спину, сама носа не показав, отправила его 'на расстрел'. Он пришёл. С видом — жалким. С позвякивающим пакетом. Мямлил, извинялся. Колян этого чмыря вообще в упор не видел, будто не человек это, а муха жужжала, Дашка — своё место знала (мала ещё во взрослые разговоры влезать!), лишь блестела в любопытстве глазами, а Бабуин, распаренный, размягчённый с бани, отмахнулся:
— Иди отсюда, убогий! И на глаза мне не попадайся! И шмаре своей передай! Не вижу — не знаю, не помню. Увижу — не обижайся!
Мужик поставил пакет, пятясь — удалился.
Кот продолжал шипеть и гнуть взъерошенную спину в темноту вечера, 'прикрывая' хозяйку.
Распаренные с бани Бабаевы и их гость угощались диковинными блюдами и напитками, которые доставал из рукава Колян. Отведав запечённого целиком лосося и от ломтя огромной лодыжки какого-то копытного зверя, тянулись к следующему. Блюдо, уже не нужное, так же мгновенно исчезало. И если бы не отрезанные куски на тарелках, казалось бы, что и не было никогда. Иллюзия. Вкусная иллюзия.
— А то в 'Заводе' — пояснил Колян девочке, — Пришлось есть что-то, что выглядело мясом, пахло — пряным мясом, на вкус — пряное тушённое с кашей мясо, но не мясо.
Бабуин гоготал, хлопая себя по бедру:
— Соевое! — захлёбываясь, сказал он, — Бобы такие. Соя. Из них сейчас мясо делают.
