Крип (закончен 11.03)

— Я знаю, ты здесь.

Из-за его спины вытянулось, разворачиваясь, что-то механическое, похожее одновременно на скорпионий хвост и манипулятор робота. Искусственная рука двинулась, описывая круг над головой хозяина, пощелкивая суставами. Железные пальцы шевелились очень целеустремленно и неприятно быстро, словно притягивая к себе невидимые нити в затхлом воздухе. Как будто ... искали что-то.

— О, теперь я вижу. Несчастное, исстрадавшееся дитя. С душой, что полна боли.

Это вообще не было голосом, и звучал он не по-русски или на любом ином языке. То было скорее знание того, что хотел выразить неизвестный. Знание полное, завершенное, пронизанное бесконечными оттенками эмоций, удивительно искреннее и доброе. Это знание рождалось в молчании железа и редком стуке водяных капель, что стекали по стенам. О нем нашептывал камень, его подсказывал холодный ветерок, налетевший из пустоты.

Это было слишком. Чересчур много для одного дня и для одного человека.

Ольга почувствовала, что с нее хватит, и закрыла глаза.

Глава 12

Шуршала ткань мантии, как-то по-особенному, очень мягко, словно шелковая лента. Одновременно и рядом, и бесконечно далеко. Ольга сжалась в комок, прикрыла голову руками с такой силой, что суставы отозвались усталой болью, как будто безнадежно уговаривали хозяина прекратить мучить себя.

Хватит, с нее хватит. Ничего нет. Ничего этого нет и быть не может.

Шорох. Шорох все ближе, все шире, заполняет собой вселенную. Как шелк.

Нежный, новый шелк...

Как ленточка для волос, самый первый дар в ее жизни.

Олечка, вставай, пора завтракать!

Что это? Откуда?..

Ну вот, опять ты спряталась. Снова, небось, под столом с книжкой?

Улыбка матери, лучшего человека на свете. Самого доброго, светлого, который любит тебя просто за то, что ты есть на свете. Материнская любовь — последнее прибежище даже для самого отвратительного негодяя. Но маленькая Ольга не такая, она хорошая. И мама хорошая. Все очень хорошие, даже старший братик и папа. Только папа стал часто злиться, а когда злится, он пьет много воды из бутылки и становится очень странным. И делает странные, неприятные вещи. А брат во всем ему подражает и тоже ведет себя нехорошо. Мама от этого огорчается, ей плохо.

Нашла! А кто у нас самый красивый? Кто самый умный? Кто самый послушный? Кто сейчас отложит книгу и пойдет за стол?

Ольга чувствовала тепло, приятное, скользящее по телу, оно смывало тяжесть, боль, усталость. Так пригревает летнее солнце, когда утренняя зябкость уже прошла, но дневная жара подзадержалась. Так согревает легкое пуховое одеяло воскресным утром, даря мгновения самого расчудесного за всю неделю сна.

Девушка не открывала глаз, но даже сквозь плотно сомкнутые веки она видела, чувствовала золотое сияние, мягко затопившее все вокруг. В нем было приятно сидеть, оно звало раствориться в свечении, уплыть по беспечным волнам счастья куда-то далеко отсюда. Туда, где все будет хорошо.

Как было когда-то ...

Каша полезная, а мы ее сделаем еще и вкусной! Капельку масла, ложечку сиропа... вот так. Ложечку за Олечку.

Зеркальце, найденное зеркальце. Как хочется посмотреть в него и увидеть детскую рожицу с непослушными косичками. Лицо из детства, которое кажется настолько далеким, что будто и не было совсем.

Ее назвали в честь древней княгини. Мама выбрала сама, так, чтобы у девочки было самое красивое имя. Оно звучит полно, глубоко, отзываясь каждым звуком, будто колокольный звон. Оль-га, Ольга! А если захочется, можно и помягче, очень-очень ласково. Оленька, Олечка... Олешек, Олешек, где твои рожки? Так звал папа, когда возвращался домой, принося тяжелый запах бензина и работы. Это было так здорово! Но время шло. Отец возвращался все позже, а 'Олешей' дочку называли все реже. Как будто ее имя все позабыли. 'Дочка, доченька' для мамы, которая стала увядать, блекнуть и превращаться в тень самой себя, прежней. А у отца для нее теперь всегда были наготове совсем другие слова... Как и у подружек, в одночасье ставших 'бывшими'.

Теплый добрый свет вокруг померк, сквозь веки просочились глубокие серые тени, они окружили, словно дементоры из сказки про волшебного халявшика в круглых очках. Роились, опустошая душу, выбирая до самого донышка все светлое и доброе, что оставалось в памяти. Все, что было 'до', оставляя лишь то, что стало 'после'. После того как маленькая Олечка перестала быть любимым Олешком и хорошо поняла, что за горькую воду разливают в специальные бутылки для взрослых.

Зеркальце! — да вот же оно, теплое, уютное, само льнет к ладони даже сквозь ткань куртки.

— Несчастное дитя.

Кто это сказал? Ольга не понимала. Голос просто был. Он исходил отовсюду, однако не вламывался в сознание со стороны, а рождался очень мягко, естественно. Как шепот лучшего на свете друга, который никогда не подведет и всегда подставит плечо.

Как слова ... матери?

— Дети. Когда то их называли цветами жизни. В эпоху стальных муравейников мало кто знает, что такое 'цветок'. Но я знаю. Я помню. Детская душа, она как закрытый бутон, готовый расцвести, открыться миру. Самое удивительное чудо вселенной — ребенок, чья судьба еще не написана. Но как и цветок, его легко растоптать, унизить, изувечить. И как же часто это происходит...

Ольге хотелось плакать, слезы покатились сами собой, просачиваясь сквозь веки. Где-то далеко-далеко, на самом донышке сознания одинокий, жалкий голосок здравого смысла вопил, надрывался, предупреждая о чем-то плохом. О том, что пора открыть глаза и посмотреть вокруг, какие бы ужасы там ни ждали. Что надо спасаться.

Но это казалось слишком страшным. Ольга на ощупь, путаясь в грязной ткани, достала найденную безделушку из кармана, стиснула в кулаке. Поджала колени к груди, обхватила себя руками, стараясь вернуть чувство всеохватного тепла, снова окунуться в золотое сияние. Горько плача от жалости к себе и понимания, насколько прав добрый голос лучшего на свете друга.

Бывало, что ей хотелось умереть. Но сейчас девушке просто не хотелось Быть. Ольга чувствовала себя в центре страшной карусели воспоминаний, кружащегося театра зловещих теней.

'Это из-за тебя он пьет!'

'Ловите замарашку!'

'Почему не сделаны уроки, падлюка такая?!'

'Опять боты грязные! Да еще и порванные, никаких денег не напасешься. Ты как бичара!'

'Это подлость, настоящая подлость — так пачкаться!'

'Что ты орешь, чего ты орешь? Ах, тебе больно от ремня? А мне не больно каждый день стирать твою одежду? Ты же в ней валялась!'

'Какая у тебя заколочка, а дай ка ее сюда, мне нужнее'

'Ловите ее, бейте ее!'

'Ты сожрешь это, потому что оно полезное! Или хочешь подохнуть от туберкулеза?!'

— Все хорошо. Все хорошо. Ведь то, что уже свершилось, ушло навсегда, его больше нет. Оно развеяно дуновением времени и хранится только в нашей памяти. Все зло мира лишь воспоминания о нашем горе, тяжкая ноша, которую человек не может сбросить. Но ведь это так легко — выпрямиться, расправить плечи, оставить за спиной все, что медленным ядом отравляло твою душу.

Ольга подвывала, давясь слезами, скуля от правильности слов невидимого Друга, который стал ближе матери, лучше матери. Ведь он понимал ее как никто другой. И его речь обещала мир, освобождение от горя, новую жизнь.

— Все хорошо...

Голос звучал совсем близко, он тянулся и обвивал саму душу Ольги, как нежный шелк, укутывал, закрывал от всех ужасов прошлого и настоящего.

Он обещал.

Он давал покой.

— Теперь все будет хорошо... Я покажу тебе, как сбросить груз, что люди таскают на слабых плечах. Это легко, как пройти сквозь крепкую дверь без стен. Нужно просто увидеть это и обойти ее. Но прежде чем отказаться от зла, его надо осознать. Понять, чтобы отпустить.

Всего лишь захотеть ... Понять, отпустить.

И наконец услужливая, взбесившаяся память с предательской готовностью показала Ольге то, что было хуже всего. Ну, почти всего ... Хуже спивающегося отца, хуже бедности и неустроенности, хуже брата-садиста и злых сверстников, которые слишком рано и быстро открыли для себя, как легко травить слабую девочку, любившую книги.

То, что засело в душе тонкой — не забыть, не вытащить! — иглой навсегда. Слова, однажды сказанные в запале женщиной, измотанной до предела непосильным трудом и семейными бедами. Разочарованной неуспехами дочки, от которой столь много ждали и так мало получили. А затем повторенные, в таком же помрачении сознания. И снова, уже чуть спокойнее, просто от злости. И снова, еще чуть спокойнее. И опять, и опять. Раз за разом. До тех пор, пока они не превратились в обычную констатацию.

'Лучше бы ты умерла. Я бы поплакала на могилке и жила спокойно'.

'Лучше бы бы умерла...'

— Ты хочешь немного счастья. Но я дам тебе нечто большее.

'Что может быть лучше счастья?!' — безмолвно вопросила маленькая, маленькая девочка. И лучший друг ответил:

— Его ожидание. Тот миг, когда страдания еще длятся, но ты уже веришь в лучшую жизнь. Знаешь, что злое пройдет, а хорошее непременно наступит. Лучше счастья — близкая надежда обрести его. И я поделюсь с тобой надеждой.

Надежда... Да, это было чудесно. Это было понятно и замечательно. Все, наконец, обрело ясность. Ольга улыбнулась, открыла глаза. Свет был всюду, и она сама была светом, а рядом возвышалась длинная фигура лучшего на свете Друга. И как он только мог показаться ей страшным? Наоборот, никого прекраснее и замечательнее не было на всем свете. Тот, кто всегда готов поддержать, ободрить и поделиться счастьем. Тот, кто делится Надеждой.

Ольга снова улыбнулась, чувствуя, как движения губ порождают волны приятного тепла, которое в свою очередь расходятся по всему телу, чуть покалывая нервы. Девушка давно забыла, что такое настоящая искренняя улыбка, а не просто дежурная реакция на приятные ощущения. А теперь вспомнила и счастливо делилась этой памятью со вселенной.

Как хорошо, как удивительно хорошо, когда можно и в самом деле оставить за спиной груз несчастий и воспоминаний. Ольга улыбнулась еще шире, чувствуя, что сознание растворяется в потоке золотого света. Лучший Друг медленно тянулся к ней, чтобы взять за руки, отвести... Куда?.. Хотя какая разница. И девушка твердо знала, что теперь все время в ее распоряжении. Торопиться больше некуда.

Она посмотрела в зеркальце и увидела там ровно то, чему следовало отразиться. Очень красивое, волевое, но в то же время лишенное жесткости лицо с глазами невероятно глубокого, насыщенного василькового цвета. Непослушные волосы, вечно торчащие во все стороны ежиными иголками, нынче струились волнообразной прической, которая словно жила собственной жизнью, плавно обтекая, лаская голову нежнейшими прикосновениями. Ольга улыбнулась отражению, и то ей ответило ... с опозданием, что длилось ничтожную долю секунды.

Девушка повернула зеркальце, чтобы оценить искусство мейкапера, который оттенил игру света и тени на лице, выделив скулы. И непрошеное воспоминание шевельнулось на задворках памяти. Что-то связанное с ... Нет, никак не вспомнить.

Отраженная красавица покачала головой, приложила палец к губам, предостерегая от лишних мыслей, которые нарушают гармонию, возвращают страдание. Крыло платиновых волос снова колыхнулось с чудесной плавностью.

— Не нужно оглядываться, — прошелестел шелковистый голос. — Не нужно снова поднимать всю боль, который ты оставила за собой.

Слова лучшего Друга ... что-то в них отозвалось, нечто знакомое. Знакомое и до крайности неприятное, как влажный налет на просроченном сервелате из сои механической обвалки. Выглядит по-прежнему вкусно и призывно, однако прикосновение уже неприятно и обещает долгие молитвы священному белому камню. Об этом не хотелось думать, не хотелось вспоминать, однако и совсем отринуть — тоже не выходило. Отражение в зеркале призывно подмигнуло, васильковые глаза полыхнули ультрамарином совсем уж запредельной концентрации.

— Твоя дорога ведет вперед, только вперед.

Сердце Ольги сбилось, пропустило один удар. Градация обид и разочарований девчонки с непослушными волосами цвета соломы была обширна и богата, немалую часть в ней занимала забава 'окажи внимание и унизь'. По понятным причинам увлекались этим в основном 'подружки', но и брат отметился. Важнейшим элементом здесь была первая стадия, когда требовалось усыпить бдительность жертвы, заставить ее поверить, что все разбитое склеено, а протянутая рука дружбы не ударит в последний момент. Но удар следовал всегда, как ни надейся на лучшее.

Но все это позади, не так ли?

Ольга посмотрела на себя зеркальную, ища поддержку в новом образе. Таком красивом, таком сказочном, как на балу...

На балу.

В сказке.

Это все уже было. Она все это уже видела. Но где? Очень давно, в иной жизни, десятки тысяч лет назад. Затертый диск на котором десяток фильмов, записанных едва ли один поверх другого, с обрезанными титрами. Какая-то приключенческая фигня, а еще 'Бесконечная история' и 'Лабиринт'. Первые голливудские киносказки, которые увидела маленькая Оля. 'История' девочку не особо зацепила, а вот второй фильм тронул за душу, надолго вселил потаенную грусть и тоску по другой жизни. И еще там играл роскошный Король гоблинов. Который был крут, стилен, очаровательно длинноволос и заколдовывал удивительными видениями. Героине фильма было что-то нужно ... очень сильно нужно.

Да! Героиня искала потерянного братика. И сама Ольга тоже что-то искала. Что-то очень важное... Что-то связанное с глубоким синим цветом. И черным тоже. Черно-синим, как страшнейшие гематомы от многочисленных ушибов.

И тут в голове полыхнуло. Так бывает, когда в полудреме человек вспоминает о невыключенной сковородке. Или когда в сладком предутреннем сне внезапно понимает, что не выставил будильник и теперь наверняка проспал. Внезапное понимание бьет сразу и жестоко, словно удар молотка. Так произошло и сейчас, с ней.

Крип! Израненный, увечный Фидус, который ждет ее. Который умрет без нее.

Отражение скривилось, недовольно поджало губы. Ольга смотрела на себя зеркальную и теперь отчетливо видела, что в неровном кругляшке отражается не она. Очень похожее лицо, и все-таки совсем другой человек. Маска. Хитрый обман. Протянутая рука дружбы, скрыто и густо намазанная соплями. Иголка, которую втыкают исподтишка. Оскорбление, которое с заливистым смехом бросают в доверчивое лицо.

Обман!!!

Тело сработало быстрее сознания. Ольга отбросила зеркальце и отступила на шаг. Золотое сияние превратилось в путаницу нитей, которые стремительно чернели, сворачивались пепельными лохмотьями, цепляясь за жертву как лепестки хищного растения. Но девушка с нечленораздельным воплем продралась сквозь преграду. Там, где она только что была, словно махнуло траурное крыло — это хлестнула мантия подкравшегося урода в слепой маске. Щелкнула его третья — искусственная — клешня, не достав жертву всего на палец-другой.

Зеркальце упало и разбилось, все, целиком, включая деревянную основу, рассыпалось мириадом тончайших осколков, каждый из которых больше смахивал на иглу. Беззвучная вспышка жахнула так, словно безделушка была световой гранатой. Ольга вскрикнула, прикрывая глаза руками, неловко отскочила, успев заметить сквозь волну призрачного света, как фигура в мантии крутится на месте, беспорядочно хватая воздух всеми тремя конечностями. Словно рехнувшееся огородное пугало.