Александр, как всегда, смущенно и с какой-то неловкостью улыбается, лезет в стол и достает оттуда крошечную, с детскую ладонь, книжечку. Кладет ее перед Штерном. Тот чуть ли не облизываясь, хватает добычу и начинает листать в поисках тех самых последних стихотворений, якобы адресованных ему. Параллельно отмечает графические заставки — трогательные, выполненные в стиле детских рисунков черно-белые собачки, кошечки, веточки, перышки, крылышки, городские достопримечательности и, конечно же, ангелы — куда ж без них у поэта Острецова?.. Художником значится некая дама, фамилия и инициалы которой ничего Штерну не говорят.

— А чьи иллюстрации?

— Секрет, — еще более смущенно улыбается Александр.

Ну, секрет, так секрет... И тут он натыкается на эту "изменницу". Из венка сонетов следует, что лирический герой ревнует дорогие его сердцу и взгляду руки к книжным кожаным корешкам, сафьяновым переплетам, изъеденным шашелем деревянным доскам и медным окладам, пергаменным свиткам и ветхой бумаге... Вороново крыло волос, звездное сияние глаз... Стоп, откуда свитки и заключенные в медные оклады переплеты?.. Чего-чего, а этого Штерн точно в руках никогда не держал. Ни разу в жизни...

— Так это же дзефиреллиевской Джульетте из Рукописного!

Штерн смотрит на сидящего перед ним поэта Острецова. Смотрит с изумлением и восторгом. И чем дальше смотрит, тем меньше изумления и тем больше восторга.

— Георгий Александрович, потише, пожалуйста, — как всегда глядя в стол, произносит тихим голосом Александр. — И можно я вас попрошу не улыбаться так откровенно?

Штерн заживает рот ладонью, но все равно чувствует, как его лицо под рукой все шире и шире растягивается в улыбке.

— А то не ровен час, — размеренно продолжает Александр. — Маргарита Андреевна оторвется от своей книжки, увидит вашу сияющую физиономию, и тогда библиотечная группа, которая столь упорно пытается вызвать у вас на лице хоть какое-нибудь подобие человеческого выражения, возненавидит меня страшной ненавистью и возревнует ко мне жестокой ревностью.

От этих тихих слов, произносимых с робкой улыбкой, другая — откровенная — улыбка, спрятанная под ладонью, и не думает становиться покорной. Штерн чувствует, что сейчас он не выдержит, и рассмеется.

— А если о вашем поведении станет известно Геннадию Константиновичу, — улыбка Александра, оставаясь робкой, становится шире. — Он меня просто никогда не простит. Так и вижу, как он сидит в нашей комнате и на краешке своего захламленного стола пишет стихотворение, в котором поджаривает на костре извлеченное из моей груди сердце и жадно поедает его с целью овладеть магией, вызывающей улыбку на устах таких чудовищ, как вы.

Уже не в силах сдержаться, закрыв лицо руками и склонившись к краю стола, Штерн трясется от беззвучного хохота. Потом все еще зажимая ладонями эту самую улыбку, приподнимает голову и сквозь пальцы и упавшие на лицо волосы смотрит на библиографа. Александр во второй раз за время их общения глядит на него сквозь белесые ресницы своими прозрачно-голубыми глазами и, закусив губу, сам тоже тихо смеется.

— Она-то хоть знает?

Белокрылый ангел снова улыбается, как-то смешно пожимает плечами и несколько раз кивает.

— И что сказала?

Он еще раз пожимает плечами, мол, а что тут скажешь? Но улыбаться не перестает.

— Сашка, до чего ты смелый человек...

— Да уж не то, что вы с Геннадием Константиновичем...

Штерн, наконец, убирает от лица руки и, наклонившись к Александру через стол, шепчет заговорщицким шепотом:

— А можно... Можно я схожу к ней, прочитаю ей пару отрывков и расскажу, какой замечательный человек поэт Острецов?

Александр все с той же робкой улыбкой снова пожимает плечами.

— Сходите... Отчего ж не сходить? Особенно, если душа просит.

— Между прочим, вы во мне зря сомневаетесь. Я могу быть очень красноречивым.

— Нисколько я в вас не сомневаюсь, — Александр снова опускает глаза в стол, вместе со стулом отодвигаясь подальше от Штерна. — Единственно, что мне не понятно, с чего это вы так развеселились. Вам тут тоже есть парочка.

Уже было начавший ухмыляться Штерн вдруг замечает, что у самого Александра улыбка медленно тухнет. Он протягивает автору его сборник, раскрытый на содержании. Тот указывает ему два стихотворения в середине книжки и одно ближе к концу.

— Да вы не переживайте, там все очень невинно, — замечает поэт Острецов, и на губах его снова начинает блуждать выражение робкой неловкости. Но Штерна этим уже не успокоить. Он внимательно прочитывает все три вещи. Потом прочитывает еще раз, даром, что недлинные. Н-да...

— Ничего себе, невинно... Вы что, правда, видите меня таким злым гением?

— Что с Генкой? — вместо ответа спрашивает Александр.

Без улыбки. Действительно, какие уж тут могут быть улыбки..

— Что с Генкой...

— Да. Почему мой напарник, вот уже второй день ходит, как в воду опущенный? Уж наверно, не потому, что, наконец-то, решился отказать вам в привилегии водить вас по первому требованию в ГАК?

Хороший вопрос... Во-во, опять изнутри все заныло. И тоже, надо думать, не из-за ГАКа...

— А со мной что, не хотите спросить?

— Хорошо. Спрашиваю, что с вами.

— Скажем так... Исключительно деловые отношения, с самого начала носившие строго договорной характер, внезапно — по их расторжении — оказались вовсе не деловыми. И насколько я понимаю, для обеих сторон.

— Деловые отношения, говорите? — со смущением и все с той же неловкостью усмехается Александр. — Штерн, а вы, правда, что ли такая циничная сволочь, какую пытаетесь из себя разыгрывать?.. То что Генка, душевно ранимый человек, черт знает что из себя строит, просто чтоб не так обидно было, когда его Рита все время на вас пялится, это я еще понимаю. А вот что вам мешает быть человеком?... Если Генка настолько вам безразличен, могли бы и не заводить с ним никаких "деловых отношений"...

— Вообще-то я искренне надеялся, что это я ему безразличен, — куда-то в сторону говорит Штерн. — Это я почему-то про вас всегда иначе думал.

— А прочитали мои стихи и успокоились... — непривычно широко улыбается Александр. — Ну, тогда сходите в Депо манускриптов. Еще больше успокоитесь.

Штерн еще раз заглядывает в последний венок сонетов, посвященный синеокой красавице.

— Я правильно понял, что это мой экземпляр? А чтобы его вынести нужно какое-то разрешение?

— Да нет, не нужно. Книжица такая маленькая, что если вы ее спрячете в карман вместе с сигаретной пачкой, никто и не догадается, — говорит поэт Острецов, аккуратно вычеркивая из принесенного Штерном списка целых пять тем. Ибсена, Канта, Лейбница, русскую философию, Нюрнбергский процесс. Карандаш дергается и вычеркивает Достоевского и Владимирский собор в Киеве.

— Сашка, за что?!

— Георгий Александрович, — со своей робкой улыбкой отвечает ему библиограф, — ну согласитесь, что нежная вражда все же лучше смертельной дружбы? А у нас с вами теперь военное положение. Нас двое. Вы от нас зависите. Так что смиритесь.

— Слушайте, Александр Евгеньевич!.. Это какой-то заговор!.. Генка мне отказывает от ГАКа, потому что вы, видите ли, безнадежно в меня влюблены, вы сокращаете мне список тем в систематику, потому что в меня, как выясняется, влюблен Генка...

— Угу... — удовлетворенно тянет Полуденный всадник, выходя из-за стола, так что Штерн даже не может понять, серьезно это он или нет. — Но ведь подействовало же... — говорит он, оглядываясь на ходу, когда они идут мимо поднявшей от книги голову Красивой. — А как еще было до вашей совести достучаться?..

— Стойте, я уже ничего не понимаю...

— Я объясню, — мирно и все с той же своей вечной робкой полуулыбкой говорит прекраснолицый Бальдер, когда они проходят через зал Корфа на площадку у Ленинского зала. — Но, боюсь, вы до такой степени уверены в собственной неотразимости и в том, что вам нельзя отказать, что я даже не знаю, поймете ли вы меня...

Штерн молчит. Они как раз заходят в систематику.

— Вы один задаете нам столько работы, — продолжает Александр, выгружая перед Штерном один за другим три каталожных ящика, — что практически пятую часть своего рабочего времени мы занимаемся только вами. При этом разнообразие ваших интересов столь велико и прибегаете вы к нашей помощи столь часто, что в вашу читательскую искренность, а равно в серьезность ваших исследовательских намерений как-то уже, простите, не очень верится. Эти ваши призраки меня, если честно, просто из себя вывели...

Голос у него при этом как всегда тих и размерен. Так что поверить, будто этого человека можно вывести из себя, Штерну довольно сложно.

— Я уж не говорю о том, какую войну вы развели с нашим "гадючником", если они отказываются принимать у вас заявки без шифров. При этом, Георгий Александрович, я не знаю другого такого человека, который бы, учитывая ваш опыт работы с книгами, с такой небрежностью относился к заполнению требований.

Ну, да... Все как всегда. Слишком много читает невыносимый читатель Штерн, слишком быстро находит нужную ему информацию, за слишком большое количество дел берется одновременно... Александр передает список тем с отмеченными номерами выгруженных перед Штерном ящиков сотруднице систематического каталога, достает еще два ящика, которые будут переданы в его распоряжение, когда он закончит с первой партией. На этом сопровождающая роль библиографа заканчивается, и он наклоняется над помрачневшим читателем Штерном, который уже просмотрел половину из обнаруженных им по первой теме карточек.

— А что касается воздействия на вашу совесть, — произносится тихим шепотом над самым ухом оцепеневшего Штерна, — то ситуация такова. Если кто-то из нас откажется с вами работать, вся тяжесть беготни с вашими запросами ложится на другого. Так что наша коллегиальная солидарность проистекает единственно из инстинкта самосохранения. А ежели вы решите добиваться чьего бы то ни было расположения — не важно, Кунцевича, или моего — подумайте в какое положение вы поставите человека, который и так отказать вам ни в чем не может. И в какое положение вы поставите другого, обойденного вашей коварной избирательностью, который тоже ни в чем не может вам отказать. По причинам, которые вы для себя так внезапно открыли... Так что придется вам просто смириться с этим новым положением дел и немножечко снизить ваши читательские и исследовательские аппетиты. При всем моем уважении... И ничего личного...

Застывший над каталожным ящиком Штерн, наконец, осторожно поднимает голову. Белые паутинки бьются друг о друга, привычно скрывая голубые глаза под прозрачными веками. Ангельская улыбка замерла на устах белого всадника. Все как обычно...Взаимная неприязнь с четырьмя библиотекарями. Взаимная любовь с двумя библиографами. А результат один. И вправду, впору становиться привидением...

Разобравшись с библиографией по истории процентной нормы, пятого пункта и насильственных переселений — того немного, что ему оставил коварный Бальдер — Штерн отправляется в Отдел рукописей. Коварство коварством, а любовь любовью... Возрожденческая фреска встречает его дружелюбной улыбкой, хотя судя по тому, как она осматривает его с ног до головы, скептически качая головой, появление Штерна в читальном зале в пальто восторгов у нее не вызывает.

— Я не за рукописями. Исключительно по личному делу.

— Вы? Ко мне? По личному делу? — чуть ли не смеется дежурная.

Штерн кивает на дверь. Читатели мирно шелестят бумагой и пергаменами. Сдавать рукописи никто не собирается, заказывать тоже. Фреска выскальзывает вслед за Штерном в Отдел эстампов. Там у выставочной витрины с эскизами Акимова синеглазый читатель интересуется у синеглазой музы, знакома ли она с голубоглазым поэтом.

— Да. Я знаю поэта Острецова. А что?

— Так вот я тоже знаю поэта Острецова. И зная его, подозреваю, что когда он дарил вам экземпляр своего сборника, он просто тихонько выложил его перед вами на стол, с такой трогательной улыбкой мраморного ангела, и этим все дело и ограничилось.

— Да, так и было, — смеется муза. — А вы считаете, что ему надо было подойти к этому делу как-то иначе?

— Давайте, я ничего не буду комментировать. А просто прочитаю вам вслух несколько отрывков.

— Почитайте, давно хотела что-нибудь послушать в вашем исполнении.

Штерн тихим голосом читает ей наиболее понравившиеся ему стихи. Читает настолько проникновенно, насколько это вообще возможно, когда читаешь чужие стихи чужой девушке.

— Слушайте, как вы хорошо читаете! — не выдерживает фреска. — У вас прямо какое-то признание в любви получается. Никогда эти тексты так не воспринимала.

— Да. Совершенно верно. Это оно и есть. Но это не мое признание. Это поэта Острецова. Можно я вам немножко про него расскажу?

— Расскажите-расскажите! — сияет фреска.

Штерн рассказывает ей про прекрасного аса Бальдера, красивее и добрее которого не было среди северных богов, и которого все любили, не взирая на то, что сами были теми еще стервецами. Даже рыжий Локи, из ревности пожелавший ему смерти!.. Потом как бы между делом замечает, что вот этот самый поэт Острецов, служащий скромным библиографом в читальном зале Соцэка и есть земное воплощение Бальдера. И в том, что касается его красоты, и в том, что касается доброты и мудрости сердца. Не говоря уж о его умении понимать язык зверей и птиц. Вы знаете, как его обожают дворовые кошки?.. А вороны?.. О, вы ничего не знаете!.. А как он умеет находить общий язык с городскими зданиями?.. Да вы его статьи в "Энциклопедии Петербурга" читали?.. Не читали?.. Вы, что настолько привыкли к рукописям, что печатные тексты уже и как тексты не воспринимаете?.. Так вот, Александр Евгеньевич пишет о городе так, что когда вы читаете его статьи, у вас создается ощущение, что городские достопримечательности сами вам о себе рассказывают, как до этого доверились и раскрылись ему... А когда он идет по красной дорожке мимо барьера выдачи книг из основного фонда, кажется, что всюду за ним следует сияние, исходящие от его невидимых ангельских крыльев, которые так небрежно волочатся позади него, подметая пыль и роняя перья. Потому что поэт Острецов на такие мелочи внимания не обращает. Что ему какие-то там невидимые ангельские крылья за его спиной?...

— Слушайте, я с ним целый год живу, — сияя восхищенным взором, говорит фреска. — А никогда не думала, что на Сашку можно смотреть вот так.

— Целый год — что?

Фреска широко улыбается, продолжая сиять глазами. Штерн хлопает ресницами. Потом вдруг сам понимает, что молчит гораздо дольше, чем следует.

— Это... это правда — то, что вы мне сейчас сказали?

— Правда, — еще шире улыбается мечта поэта Острецова. — Мы уже почти год... Да нет, какой год?.. Уже почти полтора года живем вместе у моих родителей.