Под вечным солнцем (главы 1-11)

— Иди сюда,— едва слышным шевелением губ. Легкое движение — его услышали. Опустился, сел на край ложа — будто свободен. Будто сам выбирает, куда и когда ему сесть. И эти проклятые глаза...такие спокойные.

Повелитель откинулся на подушках, не отводя взгляда от наложника.

— Мне сказали, тебя всему учили. Чему же именно тебя успели научить за это время?— глуховатый голос повелителя прозвучал почти насмешливо.

Юноша спокойно пожал плечами, сияющими в полумраке:

— Вероятно, всему, что нужно.

А голос у него ниже и сильнее, чем кажется при таком хрупком теле...

Повелитель приподнялся, прищурившись, и коротко, почти без размаха, отвесил звучную пощечину — со странной смесью бешенства и радости замечая, как алая отметина вспыхнула на нежной коже щеки, и как алыми пятнами пошли скулы. Он намеренно затянул паузу, и потому не сразу прошипел сквозь зубы:

— Похоже, тебя не научили самому главному. Отвечать на мои вопросы.

— Как будет угодно повелителю, — юноша наконец опустил глаза. Повелитель несколько секунд смотрел на него изучающе.

— А раз тебя научили "всему" — так покажи, что умеешь, — короткий смешок и приглашающий жест. Юноша, по-прежнему не поднимая глаз, взобрался на ложе и медленно начал раздевать его, целуя, тонкими ледяными пальцами легко касаясь его кожи, мгновенно — непозволительно быстро! — вспыхнувшей, отозвавшись на ласку. Повелитель насмешливо улыбался, глядя на него из-под ресниц и чувствуя, как удушливая волна наступает, подобно приливу, подходит, отступает, и вновь подходит, туманя разум...

Он сам не понял, в какой момент и как он опять оказался сверху. Наложник под ним, крепко схваченный за загривок и притиснутый к подушкам, кажется, забыл, как дышать — только вздулись по спине невидимые раньше мускулы. Повелитель, ослабив захват, задумчиво провел пальцем по белой коже, вдоль позвоночника, положил руки на узкие бедра юноши — и вдруг всем телом, каждым нервом ощутил, как тот напряжен. Как ему страшно. И как страшно показать свой страх.

— Если ты расслабишься, будет не больно, — тихо сказал Атхарнаан, сам не зная, зачем, оглаживая простертое под ним тело, будто успокаивая коня после скачки.

Чужой запах, горьковато-пряный, чужой страх, откровенная неумелость, несмотря на два месяца в гареме, и льдисто-хрупкое, но такое сильное это тело — это все било в голову почище всех гаремных ухищрений. Хотелось то ли крепче сжать ладони — и раздавить этот ледяной цветок, пусть и изрезав в кровь пальцы, — то ли, едва дыша и отстранившись, любоваться его красотой, то ли войти в него, слиться, стать единым целым — то ли подчинить, уничтожив, растоптав чужую волю.

Но как ни летело ко всем ледяным демонам самообладание, в первый раз он вошел медленно, не торопясь, и только когда чужая плоть, вопреки разуму и желанию хозяина, судорогой сжалась вокруг его члена, темная волна накрыла его с головой, исторгнув из груди звериное рычание.

Раз за разом, резко и грубо, он брал это неподатливое тело, вколачиваясь в него до основания, сходя с ума от сопротивления, рыча и кусая до синяков эту нежную кожу — пока волна не отхлынула. Наложник лежал под ним, стиснув покрывало в кулаках так, что, кажется, видна была каждая жилка, каждая косточка — но не издавал ни звука, только дышал хрипло и тяжело.

Повелитель лениво откинул со спины серебряную волну волос, в которую рассыпалась прическа. Отдельные волоски и пяди прилипли к мокрой спине, и он убрал их, почти лаская. Багровые синяки покрыли плечи и шею юноши — следы скорее укусов, чем поцелуев. Повелитель задумчиво провел по ним пальцем — 'Какая же нежная кожа...и ни одного шрама, как у ребенка или у девушки...' — и отстранился.

— Перевернись на спину, — голос его все-таки сорвался.

Юноша быстро и молча выполнил приказ. Фиалковые глаза, распахнутые на пол-лица, до крови прокушенная губа...ах ты, упрямец.

— Не стоит пытаться подаваться мне навстречу, — едва слышно хмыкнул повелитель, придавив тонкое тело всем своим весом и дыша в полупрозрачное, скорее звериное, чем человеческое, заостренное ухо. — У тебя это плохо выходит. Еще порвешься... А если ты обнимешь меня ногами — будет удобнее...нам обоим.

'А он соображает...даже сейчас', — мельком подумал он со странной смесью досады и удовольствия. А потом, спустя минуту и несколько движений, мыслей не осталось. Ни мыслей, ни слов, ни разума, ни мира вокруг — только эта багровая, пряная, удушливая, горячечная тьма.

Волна подошла, накатила, ударила что есть силы в лицо — и начала отступать, оставляя покой и опустошение. Атхарнаан отпустил плечи наложника, оставив на них алые отпечатки пальцев — и стек на покрывало, с трудом выравнивая дыхание.

— А ты, пожалуй, неплох, наглец, — промурлыкал он, лениво потягиваясь.

— Как будет угодно повелителю, — едва слышно выговорил юноша и прикрыл глаза.

Повелитель несколько секунд всматривался в него, потом хмыкнул.

— Ты будто не хочешь, чтобы я снова позвал тебя к себе, — задумчиво и вместе с тем насмешливо протянул он. — Забавно...

— Нет, я хочу этого больше всего на свете, — выдохнул юноша так, что никак нельзя было усомниться в его искренности.

— Вот как? — повелитель поднял бровь. — Что ж, я подумаю. А евнухи неплохо поработали над тобой, а? Как думаешь, они заслужили награды за это — или наказания за то, что не научили тебя отвечать мне?

Юноша не отводил и не опускал взгляд.

— Они не...Как будет угодно повелителю, — голос постепенно возвращался к нему, хоть и был все еще тих.

— Надо же, — фыркнул повелитель, скривив губы. — А что, если я прикажу казнить их за то, что не научили тебя, как себя вести со мной? Хочешь? Наверное, тебе будет радостно посмотреть на их казнь?

— Нет, — прошелестело чуть слышно, будто листья зашуршали под осенним ветром. — Они стремились выполнить приказ повелителя.

— Но не выполнили? — усмехнулся Атхарнаан. Да нет, это что-то забавное... — Ладно. Пусть живут. А вот ты, пожалуй, заслужил плетей за дерзость.

Юноша не ответил, только — или почудилось? — что-то странное и опасное мелькнуло в глубине спокойных фиалковых глаз. Повелитель долго, молча прищурившись, разглядывал его, вспоминая легенды о ледяных северных тварях, о холодной их крови, об их родичах — крылатых змеях, о городах из облаков, возведенных высоко в горах, там, где не ступит никогда нога человека...Кто бы мог подумать, что вот это, сказочное, небывалое, будет здесь. Кожа фарфоровой белизны, наглые глаза, алые, в кровь накусанные губы...

'И впрямь как чары,' — усмехнулся он сам над собой, а потом резко ухватил юношу за волосы, запрокидывая его голову, и впился в губы — поцелуем жестким и грубым, почти насилуя рот так же, как совсем недавно насиловал тело — а затем, так же резко, оттолкнул наложника. Посмотрел пристально в глаза, усмехаясь, снял с себя тяжелые золотые серьги и вложил в холодную ладонь.

— Заслужил. И пусть тебе проколют уши, чтоб носил мой подарок, — хмыкнул повелитель, прищурившись. — А плетей ты заслужил не меньше. Так и передай. А теперь ступай, я хочу спать.

* * *

Йарху тихо плакал, уткнувшись лицом в подушки и надеясь, что никто его не услышит. Ему было горько и обидно — до невозможного горько и обидно. Он впервые в жизни не понимал, за что же его выпороли. Нет, ему даже все объяснили — господин старший евнух соизволил сам взять в свои ухоженные руки плетку и негромко, по-отечески рассказать, охаживая по спине маленького наложника, что дружба с северной тварью до добра не доведет, а гордыня этой самой твари погубит не только его самого, но и всех вокруг него. А Хэйтэ стоял совсем рядом, между двух евнухов, и лицо у него было белое-белое... И не то чтобы ужасно больно было, куда хуже был страх — а ну как запорют до смерти? Ведь обещали же, мальчишки пересказали... А это ведь долго-долго, больно-больно, особенно если начать так слегка...

У страха глаза велики, и только спустя время Йарху понял, что на самом деле выпороли его не сильнее, чем обычно. Но тогда — когда его рывком поставили на ноги и велели продолжать занятия — у него так и подогнулись колени, и если б не младшие евнухи, ему б было не сделать ни шага...

А потом уже, в промежутке между танцами, старший евнух вывел Хэйтэ на середину зала и, откинув его светлые волосы с ушей, показал тяжелые золотые серьги. А лицо Хэйтэ было все таким же белым — и это была не пудра, уж в этом-то Йарху разбирался хорошо... Повелитель отметил его, наградил золотом, велел, чтобы серьги при нем были...тогда за что же порка? У Йарху от слабости, от страха, от подступающих к горлу слез кружилась голова, он чувствовал, что еще чуть-чуть, и у него вновь подогнутся колени. Он каким-то чудом сумел уговорить младшего евнуха, присматривающего за мальчишками во время танцев, позволить ему уйти в спальню.

И сейчас он лежал и тихо плакал, всей душой надеясь, что слезы уйдут, прежде чем все вернутся с занятий. Как же так?..как же так получилось — повелитель наградил Хэйтэ, так что явно не недоволен им, а он, Йарху, и вовсе точно-точно ничего дурного не делал, ни одного запрета не нарушил... А его выпороли. Будто он в чем-то виноват. Будто он плохо делает, что дружит с Хэйтэ — но ведь от этого только хорошо всем стало... Хэйтэ больше не шипит по-кошачьи на мальчишек, не скалит на них свои острые зубы... И слушать стал внимательнее, и слушаться больше...и занимается прилежнее, ну оно и понятно, ведь каково поначалу тому, кто так далеко от дома, от родных...а сейчас у него здесь друзья появились, а все он, Йарху, старался... Ему было так жаль себя, что он глубже зарылся в подушки, тихо хныкая — почти в голос.

Сквозь слезы он и не заметил, сколько времени прошло, не услышал шагов у своей кровати, не заметил шороха полога, и даже не обратил внимания, как прогнулась кровать под чужим весом — и ощутил чье-то присутствие, только когда будто холодный ветер коснулся спины, и боль начала отступать. Он быстро вытер лицо и обернулся, уже зная, кого он увидит.

Хэйтэ сосредоточенно нахмурился:

— Не мешай. Сейчас станет лучше.

— Ничего, — тихонько сказал Йарху. — Все уже прошло.

— Чувствую я, как прошло, — фыркнул, как кошка, Хэйтэ. — Лежи смирно, сейчас закончу.

— Это чары, да?

— Чары, чары, — буркнул юноша, потом, спустя недолгое время, легонько пихнул Котенка в бок. — Все, вот так-то лучше.

— Ты...не думай, что я не буду с тобой дружить из-за того, что меня сегодня выпороли, — опасливо сообщил Йарху, вытерев слезы и перекатившись на бок. Спине правда стало легче — какие же сильные чары у этих северных... — Я вообще ничего так порку переношу, не страшно, главное, чтоб не до крови, а то вот крови я боюсь...

Хэйтэ долго молчал, похоже, не особо слушая его — или слушая что-то свое, кто ж их, северных, знает...

— Детей нельзя бить, — сердито — или грустно? или...как? — наконец сказал он. — Ни до крови, ни...вообще нельзя. Дети не должны плакать из-за взрослых.

— А...как же? Я знаю, даже детей воинов порют, пока они в руки сталь не возьмут — только потом уж нельзя... — озадачился Йарху.

— Вообще нельзя, — нет, наверное, все-таки грустно сказал Хэйтэ. — Никому и никогда нельзя обижать слабых...Женщины и дети не должны плакать. И когда-нибудь так и будет. Никто не обидит женщину, никто не ударит ребенка.

— Это какая-то сказка, да? — улыбнулся Котенок. — Я такой не слышал, расскажи?

— Это правда, — уверенно сказал Хэйтэ. — Так должно быть, и так будет.

— Хорошая сказка, — мечтательно промурлыкал Котенок и с любопытством уставился на Хэйтэ. — А покажи серьги? Я там не рассмотрел...

Юноша со вздохом откинул серебряные пряди с ушей и повернулся, показывая тяжелые золотые серьги затейливого узора, достающие почти до плеча. Котенок округлил и без того огромные глаза, разглядывая подарок повелителя.

— Вот это да... — протянул Йарху наконец и просиял. — Это хороший знак, очень, очень хороший! Я так за тебя рад! Ты будешь самым лучшим...самым-самым, и у тебя будут свои покои, и рабы, и...да что ты смеешься, вот увидишь, так и будет!..

— Непременно, — по губам Хэйтэ скользнула непонятная усмешка. — А сейчас маленьким котятам надо спать.

— Я не... — запротестовал было Котенок, но, увидев, как нахмурился юноша, не стал спорить дальше. — Разве можно, рано же еще...

— Нужно, — Хэйтэ улыбнулся и легко коснулся виска мальчишки тонкими прохладными пальцами. — Спи. А я тебе колыбельную спою, будто мама-кошка маленькому котенку...

— Я не помню...ее, — уже проваливаясь в сон, пробормотал Йврху. — Другие мальчишки говорят, что помнят своих...врут, конечно...а я не помню...совсем...

— Спи, — голос Хэйтэ был ровен, как всегда, даже слишком ровен, — спи уже, Котенок...

И сквозь тяжелые теплые волны спокойного сна Йарху услышал негромкую песню — и свернулся клубочком, сладко засыпая под нее и не вслушиваясь в слова.

Хэй, в небесах пляшет старая ведьма-зима,

Лето, о брат мой, беспечное вечное лето...

Нить девятая. ЗОЛОТАЯ ПЕШКА — ЗОЛОТАЯ БАШНЯ

Улицы Эрха-Раим пели, ругались, смеялись, визгливо предлагали свой товар, гудели шумом бессмысленно движущейся во всех направлениях толпы, истекали бранью и признавались в любви. Легчайшая белая пыль вздымалась за сандалиями Серхи, вздымалась — и опадала, как самая дорогая, самая тонкая ткань.

Девушка смеялась, подставляя лицо жарким поцелуям солнца, звенели медные браслеты на руках и ногах, под накидкой сверкала смуглая кожа, а охряная ткань платья, припорошенная пылью, казалась старым золотом. Легкая волна ткани обрисовывала и крутые бедра, и тонкую талию, и открывала — может быть, даже больше нужного — высокую грудь. И что с того, что ноги не напоминали копытца лани, что под кожей рук, несущих укрытую тканью корзину, катались шарики мускулов, а широкие ладони явно не были похожи на шелк? По ветру летели легкие волосы, черные, как смоль, покачивались бедра, глаза смеялись, походка была легкой, и мужчины, от юнцов до древних стариков, хоть несколько секунд смотрели вслед — и вздыхали, видя у основания шеи татуировку. Дворцовая. Не по их честь.