Седьмой Принцип

На противоположном от пирамиды с глазами краю, в самом низу картины располагался настоящий материк. Твердь была очерчена легкой дугой, выгнутой кверху. Растительность и традиционные для рельефа строения располагались по ее сторонам, словно кулисы по бокам сцены, зато верх дуги, макушка земли была от них свободна. Там, на просторной круглой поляне, покрывая ее всю совершенно, раскинулся огромный цветастый ковер, по которому тут и там были разбросаны пухлые восточные подушки, вышитые цветами и птицами, обшитые позументами, с золотыми и серебряными кистями на углах. На подушках, скрестив босые ноги с растопыренными пальцами, сидел человек, в халате и в тюрбане, и наигрывал на странного вида струнном инструменте с двумя резонаторами, изготовленными из высушенных полосатых тыкв, чарующую грустную мелодию. Лис готов был поклясться, что все это он видел, и знает этого человека. Это же сам Нарада! Рядом с Нарадой на стопке подушек сидела сова и, тараща оранжевые глаза, крутила головой.

Не понимая, откуда берутся все эти цветные подробности на обычной с виду резной доске, Веня закрыл глаза и, как та сова, замотал головой, отгоняя видения. При этом он отступил назад, а когда раскрыл глаза и вновь взглянул на рельеф, мелодия уже смолкла, а изображение замерло в строгом соответствии с законами реального мира. Но тот мир, который он видел всего мгновение назад, был не менее реален! 'Ах, как интересно!' — возбудился Лис. И поморщился, понимая, что интересно — не самое точное слово, чтобы передать его к происходящему отношение. Он был уверен, что находится рядом с разгадкой и может, наконец, узнать и понять, что с ним и вокруг него происходит. А панно, любезно предоставленное ему Нарадой — этим самым Нарадой! — обладало, видимо, таким свойством, что, чем ты больше в него вглядываешься, тем больше подробностей оно тебе раскрывает, и тем глубже погружаешься ты в открывшуюся действительность. 'Ах, как интересно!' — повторил Лис снова, сознавая, что в равной степени все могло быть и наваждением, и безумием. Только ему было наплевать на возможные риски и сопутствующие неприятности, их и так хватало.

Он хотел знать больше, он хотел знать все!

Вениамин выудил из сумки большую стеклянную лупу в черном пластмассовом футляре, и, вооружившись ею, с еще большим азартом подступился к рельефу, ощущая в груди тонкий и томительный трепет от осознания, что делает еще один, может быть, последний шаг к тайне. 'Принципы, числом их семь, — бормотал он, заглядывая в увеличительное стекло, — что ж, давайте знакомиться'.

Прежде всего, выяснилось, что все облачные медальоны были пронумерованы. На каждом из них Лис нашел порядковый номер, обозначенный соответствующей римской цифрой и вырезанный в складках облака. В соответствии с номерами медальоны располагались на панно слева направо и снизу вверх. Таким образом, учитывая, что меньшие группировались вокруг большого центрального по три с каждой стороны, получалось, что слева были нечетные номера, а справа — четные. То есть, первый располагался слева внизу, а шестой справа и вверху. Но все эти подробности касались лишь особенностей нумерации и мало чего добавляли по существу. По существу же Лис мог сказать только, что с высокой долей уверенности определил из шести — четыре основные стихии. Ими, как ему представлялось, были Земля, Воздух, Огонь и Вода.

Под номером один, в основании всего, как ей и положено, располагалась Земля. Она была изображена царицей в длинных праздничных одеждах, с короной и венком из полевых цветов на голове. Царица стояла вполоборота к Лису, опираясь левой рукой на магический кристалл, из-за которого выглядывал маленький человечек в коротких штанах и колпаке. Человечек обиженно оттопыривал нижнюю губу и казался недовольным. Царица, когда Лис навел на нее стекло, нахмурила брови и отвернулась. 'Что за коротышка?' — подумал озабоченно Лис.

Напротив Земли, на одном уровне с ней, под номером два располагался Воздух. Этот принцип был изображен в виде кудрявого юноши в легких одеждах и крылатых сандалиях. Воздух, как и должно, парил над поверхностью, крылышки на его сандалиях трепетали, словно крылья эльфа. В руках он держал короткую пику украшенную конским хвостом, однако вид его не вызывал опасений.

Номер три, Огонь. Находился слева, над Землей, в образе рыжеволосого румяного юноши с жезлом в руке. Жезл имел сложную структуру, из конца его выбивалось голубое пламя. Вене показалось, что он рассмотрел, как в пламени, извиваясь между его лепестками, крутилась ящерица. Саламандра? Ну, конечно, кто же еще может жить в пламени? Огонь, в ответ на внимание Лиса погрозил ему жезлом.

В паре с Огнем, на одном с ним уровне, присутствовала Вода. Ее легко было узнать — нимфу с кувшином, из которого непрерывной струей текла жидкость. Живая вода или мертвая? Скорее, живая, Лису такой вариант казался более вероятным. Наверное, потому, что вода, истекая, журчала так весело и умиротворяюще. Хотя, кто ж его знает, в этом мире все кажется не тем, что есть на самом деле, в том, призрачном, наверняка еще хлеще.

Два облачных медальона, расположенных вверху, непосредственно под пирамидкой, вызвали у Вени затруднения с идентификацией. Он не смог определить, кому они принадлежат.

На том, что слева, под номером пять, была представлена странная фигура. Даже не фигура — намек на нее. Так иногда изображают бесплотных духов или привидений: длинный в половину балахона, из капюшона которого выглядывает безжизненное лицо призрака с горящими глазами. А иногда одни только глаза. Здесь капюшон балахона был откинут, открывая взгляду Лиса полностью лицо и голову Пятого принципа. Это было странное лицо, обрамленное струящимися, словно дым, волосами, которое в равной степени могло принадлежать мужчине и женщине. Буквально, о ком подумаешь, кого представишь себе, того и увидишь. И лишь взор оставался огненным, горящим в любой воплощенной ипостаси. Одеяние Духа, как сразу окрестил его Лис, казалось неплотным, почти нематериальным, точно соткано из тончайшей паутины. Серо-голубые складки его плыли и струились, под воздействием невидимого тока воздуха, и, помимо всего, были полупрозрачными. Взгляд Лиса проникал сквозь них, легко различая продолжения линий и контуры строений. В общем, казалось, что плотского, кроме головы, у Духа нет больше ничего. Веня даже раскрыл рот от удивления. В ответ на его нездоровый интерес, призрак нахмурился и, выпростав из складок одежды десницу, которая, оказывается, все-таки была, погрозил ему пальцем. И сверкнул грозно очами. Веня, не на шутку испугавшись, в тот же миг перенес свое стеклышко, а с ним и внимание, к последнему из малых, шестому облаку.

С этим медальоном вообще было непонятно. На нем не было ничего — кроме, разумеется, традиционной растительности и построек. Но в центре, где на других облачных полянах располагались фигуры, здесь было пусто. Эта пустота жила своей жизнью, она сгущалась или, наоборот, рассредоточивалась, сжималась и разжималась, роилась, клубилась, и что там еще она может делать. Ее брожения не было видно непосредственно, зрением не фиксировалось, разве что боковым, но легко предполагалось и казалось непременным. Область неустойчивости, неопределенности, которая, чувствовалось, жила пор своим законам. Именно в этом месте ощущалось присутствие чего-то непроявленного, какой-то энергии, ощутимой, хоть и невидимой. Вектор ее направления и отношения невозможно было определить и предугадать. Лис вполне себе ощущал, что оттуда, не из конкретной точки, а из всей области, может прийти к нему как зло, так и благо. Это было очень странное и сложное чувство, словно двигаешься в противоположных направлениях одновременно, совершенно специфическое, оно до такой степени оказалось не по нраву Лису, что он поспешил поскорей от него отвернуться.

Отшатнувшись от стола, Лис перевел дух. Лоб его вдруг покрылся испариной. Он вытер телесную влагу ладонью, а потом долго с удивлением смотрел, как она испаряется с его руки, качаясь едва заметным перышком тумана. Нет, с этим панно все было не просто. Очень не просто. Ну, это он понял уже давно. А вот сказать, что узнал что-то новое, вот этого он не мог. Впрочем, оставалось рассмотреть еще центральный, самый большой медальон, но что-то ему говорило, что никаких откровений он тоже ему не сулит.

Лис вновь приблизился к столу и поднял свое волшебное стекло. Оживленный его оптической силой, трон, демонстрируя себя во всей красе и славе, повернулся перед ним на четверть оборота и засиял. На его подножии, на самой верхней ступеньке, сбоку, как это писалось на старинных картинах, было начертано: Septima Principle. И ничего больше.

Лис почувствовал разочарование. Только что, как любят повторять в телепередаче, еще одной тайной стало больше. Для того, кто в теме, тому, возможно, все понятно, но не ему. Самого главного, своего места и роли в изображенном сюжете он не увидел, своей доли участия не ощутил, не понял. Этот Седьмой принцип, видимо, самый главный, что он такое? И те, верхние два, непроявленные, неназванные, неопределенные, номера пять и шесть — с ними как? Что это такое, что за неопределенности? Ну, ничего же не понятно! Захотелось, чтобы кто-то знающий все ему растолковал. И у него есть кое-кто подходящий на примете. Он знает, к кому отправится за разъяснениями.

Но — завтра, завтра...

Глава 11

Когда ночь действительно удалась

Вечер опустился — тих и прекрасен, в зареве дальних огней, на земле и над землей. Ветер разбегался по пространствам необъятным, холодя душу пониманием невозможности и недостижимости этих глубин постижения. Млечный Путь над головой блистал и переливался, как мех чернобурки, подавая знаки, что вечер совсем не прочь оказаться немножечко томным.

Так все и было.

Лису вдруг почудилось, что время закольцовывается и на его глазах теряет свою линейную суть. И, откликаясь на его выверты, полотно пространства начало дробиться на куски, и по отдельности, фрагментами, островами, роем мыльных пузырей уноситься звездным ветром в неведомое — в те самые глубины, при мысли о которых у него всегда так сладко замирало сердце. Вселенная не оставляла его без присмотра и, ненароком обнаруживая свой ход, приоткрывала ему секреты, и тогда пол комнаты представлялся зыбким летящим полем. Очень хотелось радоваться судьбе и ощущать ее как ласковое, дружеское существо. И все же...

И все же, Лис не позволял себе предаваться очарованию беспечности. Вполне резонно, может быть — в этот, тихий, замирающий в кротости и повиливающий, словно щенок хвостом, вечер он ждал от Толика подлости. Тот, хоть и предоставил ему свою дачу, доверия все равно не внушал. Наоборот, именно эта его неожиданная щедрость и вызывала подозрения, потому что, как ни крути, с какой это стати он должен был ему помогать? Из человеколюбия? Не смешите! Он если и любил 'человеков', так вполне определенного свойства, с набором достоинств и качеств, которыми Веня не обладал. Или он чего-то не понимал? Нет, други, ожидать от Анатолия следовало именно подвоха.

Веня живо представил себе, как сменщик его на посту у теплого бока Марины ржет, запрокидываясь, топорща усы и выставляя зубы — а-га-га! — и ему сразу сделалось и тошно, и тоскливо, и тревожно. Ум его, пребывая в странном состоянии чрезмерного усердия в анализе, сразу подсчитал: т... т... т... Три Т. Это что-нибудь значит? 'Ничего не значит!' — оборвал он себя, обозвал тупицей и тут же спохватился, что четыре Т — это уже явный перебор.

Тут он подумал, что рассудок его попросту чудит, и с одной лишь целью — не думать об увиденном на панно. Думать о картине ему действительно не хотелось, потому, что он не знал, что о ней думать, но в большей степени еще потому, что от мира, там изображенного, он ощущал направленную на него угрозу. Пытаться избежать, спрятаться от этого неприятного ощущения, ну, наверное, было естественно и объяснимо. Мало кому хочется лезть на рожон. Но, все-таки, следует признать, что это не лучший выход из положения. Избегать — не значит проблему решать. Он же хотел избавиться от геморроя раз и навсегда. Тем более, он не считал, что заслужил такой тяжелой материи чем-то в своей жизни. Он прокручивал жизнь в сознании, как киноленту, в сторону детства и обратно, но ни один эпизод воспоминаний не вызывал в нем чувства вины или сомненья. Кроме, конечно, исчезновения Вальтера. Здесь он да, брал на себя вину, но не понимал, что с ней делать, как искупать. Поэтому, как ни дрожали бы поджилки, как ни захлебывалось бы в трепете дыхание, идти угрозе и опасности навстречу придется.

Лис замер, превратившись в чуткую живую мембрану. Он ожидал услышать в себе ответ, хоть какой-нибудь намек на то, что да, сумеет навстречу. Однако пространство его внутреннее немотствовало. В общем, ничего он не знал. И, по секрету от себя, во всем сомневался. Знал наверняка только одно, что пути обратно нет, а как там будет...

Он подумал, что не стоит расстраиваться на ночь глядя. Ночь мутит и пугает сверх меры, а утро все расставит по местам. Ведь утро придет, оно неизбежно, не отменимо. Ведь, правда? Должно же быть что-то незыблемое в этой жизни.

Он решил устраиваться на ночлег, сразу захотелось спать. Как бы еще при этом не утратить бдительности? Лис усмехнулся. Сон чуткой лани — вряд ли. Но и без сна никак.

Местом для сна он определил кухню, как самое обжитое им в этом чужом доме пространство. Он приволок туда запримеченное еще при уборке в одной из комнат кресло. Старое, как и вся мебель на подобных дачах, построенных на трудовые сбережения, расшатанное и облезлое, с ободранными кошачьими когтями боками и продавленным сиденьем. Но Веня застелил его толстым одеялом, так, чтобы в него потом можно было завернуться, присел, оценивая результат, и ему понравилось.

Памятуя про бдительность, он еще раз обошел весь дом, проверил, закрыты ли окна, подергал дверь, и лишь после этого вернулся на кухню. Он подвинул к креслу расшатанный тонетовский стул, закуклившись в одеяле, закинул на него ноги. Стул жалобно скрипнул, но Веня посчитал его скрип притворством и симуляцией, и оставил без последствий. В старом кресле было удобно, и он надеялся, что одеяло не даст ему замерзнуть в неотапливаемом доме. Настольную лампу он оставил включенной, в качестве дежурного освещения, ему так было спокойней, да и панно, которое он вновь прислонил к стене, из его гнезда было отлично видно. Панно, да окно, да ночь за окном — набор заслуживающих внимания объектов.

Он прислушался. Где-то во внешнем пространстве, потерявшись во тьме, безуспешно пытаясь прогнать ночные страхи, жалуясь на неприкаянность и одиночество, лаяла собака. Лай ее был похож на бессистемные судорожные всхлипы. Ей бы затаиться в ночи, спрятаться, выпасть из жизни до утра, когда страхи растают сами собой, но нет, она для чего-то упорно обозначала себя во вселенной. И ее упорство не выглядело бесполезным, наоборот, казалось вполне оправданным. Какая же ночь без собачьего лая? Ненастоящая, незаконченная, неполная. Лис снова усмехнулся. Лично у него ночной лай всегда вызывал тоску, а вот дневной — нет. Иногда — раздражение, но редко, чаще он его просто не замечал. Вот, кстати, хотел завести собаку, но Марина была против. Почему? Ну, подумаешь, гуляла бы с ней изредка, чаще бывала на воздухе. Это же хорошо... Воздух...