Седьмой Принцип

Геннадий Тарасов

Седьмой принцип

Аннотация

Иногда жизненные обстоятельства затягиваются на шее морским узлом. Герой романа Вениамин Лисицын, профессиональный реставратор мебели, не стал им поддаваться, напротив, решил идти вперед и, чего бы это ему ни стоило, узнать, почему все силы мира ополчились против него. И у него получилось. Пройдя сквозь множество испытаний, заглянув за край и вывернув жизнь наизнанку, он победил — стал хозяином своей судьбы.

Глава 1

Падение

Пока еще, в эту самую секунду, в это звенящее мгновение его зовут Вениамин, Веня Лисицын, многие предпочитают говорить просто Лис, но как будут звать его и кем он будет, когда сделает хотя бы один еще шаг вперед?

Он стоял на самом краю парапета на крыше девятиэтажного дома, в котором прожил последние десять лет. Смотрел на небо над головой, на дома, выстроившиеся перед ним как молчаливые караульные или свидетели, на город, то ли тонущий в дымке, то ли восстающий из нее, и пытался заглянуть за горизонт, линию которого отсюда можно было увидеть в единственном месте — за излучиной реки. Вениамин понимал, что прошлая жизнь осталась у него за спиной, а впереди ждало неведомое, причем, вне зависимости от того, шагнет он напрямую с крыши немедленно, или же найдет способ и возможность спуститься на землю невредимым.

С прошлой жизнью он прощался не решительно, но обреченно. И, по правде говоря, эти перемены не были его выбором. А точнее, сам он на них никогда бы не решился, хоть и желал уже давно, но события стали происходить сами собой, и их логика была такова, что влиять на их ход он не мог никоим образом. Не влиял, но и увернуться от этого колеса тоже не умел.

Если бы кто-то взялся его расспрашивать, каким образом случилось так, что он оказался в положении человека, собирающегося свести счеты с жизнью, он не нашелся бы, что ответить. Во-первых, Вениамин абсолютно не помнил, как оказался на этой крыше и, тем более, как и зачем забрался на парапет. И, во-вторых, насколько сам себя понимал — он вовсе не собирался прекращать свою жизнь, но только хотел ее изменить. Беда лишь в том, что он совершенно не представлял, как это сделать другим, не столь радикальным методом. Теперь же, стоя на краю, он отчетливо, ясно, и с каким-то внутренним ликованием понимал, что да, это тоже выход.

Освобождение от всего, что угнетало и унижало его последние месяцы и дни, было рядом, на расстоянии вытянутой руки, и это ощущение свободы, этот липкий ужас и восторг осознания полной над собой власти, обволакивали, словно язык хамелеона, и тянули, увлекали туда, в пропасть невозвратного.

К счастью, страх высоты пока оставался сильней. Но, к счастью ли? А, может быть, правда, рвануть вперед и прекратить все разом, к чертовой матери?

Круг, в который он попал, казался замкнутым, и выхода из него не наблюдалось. Хуже всего то, что сил не только продолжать поиски выхода, но даже думать на эту тему у него, похоже, совсем не осталось. Ему бы сделать шаг назад и перевести дух, но что-то неумолимо подталкивало его заглянуть за край. Странно, он почти физически ощущал эти легкие, но настойчивые толчки в спину...

Вся эта волна неприятностей стала подниматься вокруг него примерно неделю назад. А ведь до того ничто, как говорится, не предвещало грядущей катастрофы. Совершенно неожиданно на работе его обвинили в том, чего Вениамин, конечно же, не делал. Будто бы редкий старинный комод, который он же и реставрировал, был продан им на сторону, в чужие руки. Абсурд! Все прекрасно знают, что он скорее отдаст свое, чем возьмет чужое, тем не менее, обвинили. Конечно, он ни при чем, ни сном, ни духом! Самое интересное, что и комод-то вскоре вроде нашелся, и даже подтвердилось, что он к этой интриге не причастен, а виновны как раз другие люди, но уволили с работы все равно Вениамина. В связи с утратой доверия и во избежание потери клиентов. Потому что история получила широкую огласку. Владелица комода была влиятельной особой, и уж она-то постаралась создать как можно больше шума.

Чтобы как-то успокоить заказчиков, нынешних и потенциальных, нужно было на кого-то списать происшествие, а лучшей кандидатуры, чем Веня, как ни крути, не просматривалось. Несмотря даже на то, что такие руки, как у него, на дороге не валяются. Золотые руки, прямо скажем, но ведь и характер у него совсем безответный, так что ему за все отвечать, ему. И спасибо еще, что не по статье уволили, а по обоюдному согласию сторон, но утешение это слабое, поскольку в их профессии все знали друг друга, и что ему теперь было делать, где искать работу, Вениамин совершенно не представлял.

А неделю спустя, то есть сегодня, его выставили и из собственной квартиры.

Он ушел из дома рано утром и полдня бродил по городу в тщетных поисках работы. История с комодом еще была у всех на слуху, поэтому никто не рисковал с ним связываться. Приходи, говорили, через полгода, когда все забудется, тогда возьмем тебя с радостью. Но он не мог ждать так долго, заработок ему позарез, требовался уже сейчас. Потому что у него была семья, какая никакая, но все же, жена Марина, о которой он должен был заботиться и каким-то образом обеспечивать.

Марина, мягко говоря, имела сложный характер, и всегда, даже в самые благоприятные и успешные времена с ней было нелегко ладить, но когда начались эти его неприятности с работой, с ней и вовсе сладу не стало.

'Ну, скажи мне, с кем еще могло такое случиться? — вгрызалась она в его сознание. — Только с тобой! Я ни минуты не сомневалась в том, что в конечном итоге все повесят на тебя. Ведь ты идеальный козел отпущения! И знаешь, почему? Потому что ты на самом деле козел! Дурак ты! Уж сам бы взял, и толкнул кому-нибудь тот чертов комод, хоть денег заработал бы, ей-богу! А так ни денег, ни работы, ничего! Еще хорошо, что за комод платить не пришлось, вот чем бы ты расплачивался, а? И что теперь собираешься делать? Где думаешь работу искать? Куда можешь пойти? Ведь ты ничего, кроме как ковыряться в своих деревяшках, не умеешь...'

Надо признаться, что Марина была совсем невысокого мнения о его талантах, и никогда этого не скрывала. Может, повышала так свою самооценку, а, может, так относилась к нему самому, скорее же, что и то, и другое вместе. Конечно, он не оправдал ее ожиданий... Во всяком случае, он никогда ее не обманывал, но этого, как оказалось, было недостаточно.

'Еще чего не хватало! — говорила Марина, становясь в позу драчливой курицы и поднимая перья на загривке. — Только попробуй!'

Но пробовала-то все же она, о чем Лис давно догадывался, а тут как раз и убедился. Вернувшись домой часам к трем после бесцельной ходьбы по городу, он не смог открыть дверь квартиры. Не сразу сообразил, в чем дело — вроде и квартира та, и дверь, и номер на ней — седьмой, — тот же, но не открывается. Пришлось звонить. Дверь распахнулась сразу, точно его ждали. На пороге стоял незнакомый мужик.

— Ты кто? — спросил Веня оторопело.

— Анатолий я, — сказал мужик весело и громко, и выгнул в улыбке щетку густых пегих усов. Был мужик высок, на полголовы выше Лиса, обладал стриженым бобриком седых волос и вообще являл эталон красавца, если можно считать красавцем мужчину за пятьдесят. — Зови меня просто Толян, разрешаю. Ведь мы с тобой почти братья, молочные. Правда, сразу — бывшие.

— Не понимаю, — сказал Веня и помотал головой. — Впрочем, не важно. Что ты делаешь в моей квартире?

— Видишь ли, — сказал Толян Лису, — это уже не твоя квартира, и ты здесь больше не живешь.

— Как так? — не согласился Лис. — Это почему?

Из-за плеча Анатолия выглянула жена Марина.

— Лисицын, не конфликтуй! — сказала она злым голосом. — Все кончено, я от тебя ушла.

— Как это ушла? — продолжал тупить Веня. — Ты там, я здесь... Как ушла?

— Ушла — значит ушла! — подхватил нить разговора Толян. — А как ушла — не важно. Так тоже бывает.

— Но это моя квартира, мой дом! — продолжал из последних сил, по инерции настаивать Вениамин. — Вы не можете просто так оставить меня на улице! Не имеете права!

Лис еще пытался докричаться до жены и обращался к ней, но Марина пряталась за спину перекрывшего дверной проем Толяна и отмалчивалась. Толян, между тем, и без ее словесного участия, отлично справлялся со слабой атакой бывшего хозяина жилплощади.

— Не стоит так драматизировать, — сказал он. — Не на улице, а в подъезде. И здесь, заметь, у тебя тоже есть крыша над головой. А-га-га! — заржал он, как жеребец, запрокинув голову и явив на обозрение свои длинные желтые зубы.

— Ты, конечно, можешь считать, что ушли тебя, — кончив ржать, стал разъяснять сложившуюся ситуацию не нашедшемуся, что ответить на его ржание Лису, Толян. — И это, несомненно, правильно. Ты можешь обижаться, и, наверное, ты имеешь на это право. Хотя, как по мне, обижаться ты должен на себя, прежде всего. Потому что потерять такую женщину, как Марина, это, скажу тебе, братишка, нужно быть дураком. И не простым дураком, а особенным, выдающимся, полным и окончательным кретином. Каковым ты и являешься.

При этих словах Толяна Марина прижалась щекой к его обтянутому черным трикотажем футболки накаченному плечу, пряча радостную и счастливую улыбку, и довольно замурлыкала. Лис видел, что за радостью жены, за всеми ее позами, жестами, улыбками и телодвижениями сквозила злость. Она зла была на него, сверх всякой меры, вот в чем дело. Но, положа руку на сердце, он никогда...

— С этих позиций, что хотелось бы тебе разъяснить еще, — продолжал наставлять Лиса в его новой жизни Толян. — Дергаться по поводу квартиры тебе не советую, поскольку шансов у тебя все равно ноль. Это я тебе как брат депутата городского собрания говорю. Усекаешь? Будешь скандалить, я тебя с лестницы спущу, это для начала. А потом закроем тебя в каталажку, надолго. Повод и причину найдем, это очень легко сделать, поверь мне на слово. Лучше на слово, чем, знаешь, на собственном опыте убедиться. На собственной шкуре. А сейчас иди и решай возникшие у тебя проблемы, их у тебя есть. С жильем, и прочие. И не теряй даром времени, мой тебе совет, пока на дворе еще светло. Потом, скажем, дня через три придешь, мы тебе кое-какие вещички соберем, заберешь. Сегодня нам не до того было и не до того будет, сам понимаешь — медовый месяц. Марина тебе в сумку покидает что-нибудь, на первое время. Мы же не звери, понимаем, что надо человеку чем-то и тело прикрыть. Да, Мара?

И он снова заржал, запрокинув голову: — А-га-га!

— Все, — сказал он, наржавшись и налязгавшись зубами, — прием окончен! — и захлопнул дверь перед носом впавшего в совершенный ступор Лиса.

Веня какое-то время продолжал стоять перед дверью квартиры, некогда доставшейся ему в наследство от родителей, которая вдруг, по независящим от него причинам, перестала быть его домом. Оцепенение никак не оставляло его, тем не менее, что-то словно случилось с его слухом, который обострился необычайно, и звуки, здешние и потусторонние, воспринимались им четко и неестественно ярко. И он услышал, едва закрылась дверь, как с той ее стороны, в квартире, случился какой-то шум, переполох, очень похожий на бурное проявление радости и восторга, а потом на нее, на дверь, опять же с той стороны, навалилось что-то тяжелое, от чего она напряглась и застонала. Тяжесть отшатнулась от двери и вновь вернулась, и принялась совершать возвратно-поступательные колебания в неспешном, глубоком ритме, и дверь отвечала на эти проявления чувственной материальной жизни собственными ритмичными постанываниями и поскрипываниями.

Лис вспомнил, что плечо Марины, когда она выглядывала из-за спины Толяна, было обернуто знакомым ему голубым материалом. Она любила одевать этот полупрозрачный голубой дедероновый халатик на голое тело и в таком виде расхаживать по квартире. Иногда она подходила к окну и, расставив широко ноги и раскинув руки, становилась против света, и солнце вспыхивало золотой короной в ее завитых волосах и, ласковыми, заинтересованными лучами, рисуя ее силуэт, отделяло от пустого пространства каждый изгиб, каждый бугорок, каждый волосок ее тела. Любимый способ соблазнения. Вообще-то, способов она знала много, но этот был любимым. В этом халатике она могла спуститься во двор к молочнику, или на лестничной площадке любезничать с почтальоном, который краснел и, надвигая фуражку на нос, прятал глаза. Но все это делалось, чтобы позлить его. А, может, и не только для этого. Давно это было, и вот, похоже, вернулось вновь, но только уже не для него. 'Была жена Марина, оказалась — Мара', — подумал он.

Мара, ночной кошмар. Хотя, уже и не только ночной...

Потоптавшись еще у двери, послушав стоны, и вздохи, и всплески смеха, Веня повернулся и, как во сне, пошел по лестнице, но не вниз, а наверх. Что им двигало в тот момент, что направляло, он не знал, но именно так он оказался на крыше, а потом и на самом ее краю, на парапете.

Мысли о Марине не шли из головы. Худо-бедно, но почти тринадцать лет они прожили вместе, и, положа руку на сердце, эти годы можно было засчитать скорее в плюс, чем в минус. Хотя, конечно, бывало всякое. Как ни странно, внутренне он оказался готов к тому, что произошло, возмущала лишь наглость подачи. К тому же худшего момента для семейной катастрофы трудно было придумать. Все одно к одному, все в кучу, и куча -прямо ему на голову...

Они познакомились, как ему казалось тогда, совершенно случайно, в одном южном городе, в котором лично он обучался на курсах реставраторов, существовавших в то время при Художественной академии, и куда его направило руководство Художественно-реставрационных мастерских, тех самых, где он работал до недавнего времени. Ведь, чтобы иметь право заниматься реставрацией антикварных предметов мебели и искусства, кроме умелых рук, нужно обладать хотя бы начальным уровнем специальных знаний и соответствующим аттестатом, удостоверяющим их наличие, причем документ имел первичное значение. Без аттестата о реставрации музейных вещей нечего и думать. Знания и аттестат же можно было получить как раз в указанной академии. Обучение было платным, но руководство Мастерских пошло на траты, посчитав правильным сделать инвестиции в такого перспективного специалиста, как Веня. И, надо подчеркнуть, что Лис всегда помнил проявленную к нему доброту и оказанное доверие, и старался на них отвечать соответственно.

Южный город, как ему и положено, находился у теплого моря, поэтому в любое время года был полон отдыхающих планово и прочих перелетных туристов, и если первые заполняли многочисленные санатории, расположенные в береговой зоне, вторые селились в гостиницах и на съемных квартирах по всему городу. И места хватало всем. Тем более в межсезонье.

Марина с подругой приехали в санаторий у моря по горящим путевкам откуда-то с севера. Была осень, и море уже остыло, да и солнце, даром, что сияло ярко, не грело как прежде. Не удивительно, что, лишенные полноценного пляжного томления, девушки скучали и старались себя развлечь разными способами, в том числе, и с помощью легкого курортного флирта. Никто не предполагал, что их с Мариной мимолетный танец затянется так надолго.

Судьба свела их в одной точке пространства, когда он, коротая казавшийся бесконечным в чужом городе выходной, — а было воскресенье, он точно это помнил, — выбрался на Приморский бульвар подышать морским воздухом. Море, как естественное продолжение города, начиналось сразу за узкой полоской пляжа, в легкой пене прибоя, и раскатывалось живым ковром, постепенно темнея ворсом, до самого горизонта. Облокотившись на бетонную балюстраду, выбеленную известкой к началу сезона и теперь уже изрядно облупившуюся, Веня душой и телом подался навстречу этому извечному чуду природы, одинаково захватывающему своей магией и давних ценителей, и неофитов.

Дальний горизонт был нарисован уверенной кистью на заднике этой естественной декорации, обозначая место, где, по идее, море соприкасалось с небом. Горизонт был хорошо и ясно виден, но фокус заключался в том, что его на самом деле не существовало. Он был всего лишь иллюзией, если хотите, обманом, и в этой мистификации мирового масштаба наравне с небом участвовало море и, да, многочисленные заинтересованные зрители. Море манило, смущало души зовом романтики и обещанием исполнения надежды и, конечно, обманывало. Обманывало всех, кто был склонен к тому и хотел обманываться. Веня был склонен. Ах, если бы кто знал, как часто он бросался за очередной Фата-морганой в надежде, что на этот раз она не растает в воздухе пустым миражем! Ведь что-то должно же, наконец, сбыться в его жизни?

Да, Веня был склонен обманываться, но характер при том имел довольно закрытый, поэтому ни у кого подобных подозрений на его счет даже не возникало.

Сидевшие неподалеку на скамейке девушки рассмеялись. Веня повернулся к ним и широко и искренне улыбнулся в ответ, не сомневаясь, смех адресован ему. Как уже отмечалось, он был склонен обманываться, к тому же близкое море нашептывало что-то такое в ухо и подталкивало, и уговаривало совершить очередной акт самообмана.

Одна из девушек выглядела более зрелой. 'Старшая подруга', — сообразил Лис. Так оно и оказалось впоследствии. Вене приглянулась та, что младше, светлоглазая и светловолосая, поэтому, когда девушки поднялись со скамейки и, оглядываясь на него и пересмеиваясь, пошли вглубь бульвара, он, не раздумывая, последовал за ними. Побудительные мотивы, заставившие его искать нового знакомства, были ему не вполне ясны, но на душе уже запрыгал радостный оранжевый мячик, и этого было достаточно.

Все стало более-менее понятно через неделю, когда у девушек закончился отпуск, и он провожал свою новую знакомую в аэропорту. Марина, как звали девушку, до того момента державшаяся бодро и даже весело, вдруг уткнулась ему головой в плечо и разрыдалась. Веня от неожиданности растерялся. Ему, конечно, было лестно, что кто-то так горько плачет из-за расставания с ним, но, с другой стороны, эти слезы заставили его почувствовать себя немного и подлецом. Он чувствовал вину, не зная вины. Не знал он, однако, и того, что испытывать это чувство в дальнейшем ему придется неоднократно.

— Что ты, что ты, — пробормотал Веня, нерешительно, боясь прикоснуться, обнимая хрупкие плечи Марины.

— Горько, когда умирает надежда, — сказала она. — Просто потому, что пришло ее время умирать.

— Нет-нет, — возразил Веня, — не говори так. И, совершенно неожиданно: — Если хочешь, я приеду к тебе.

— Не приедешь, — сказала девушка с обреченной уверенностью, будто объявила решение суда.

Потянувшись, Марина поцеловала Веню в щеку и похлопала его несколько раз ладонью по груди — там, где сердце. Отстранившись и поведя плечами, она освободилась от его объятий и стремительно присоединилась к ожидавшей с недовольным видом подруге. Вместе они скрылись в пелене непроницаемости Зоны посадки аэропорта. Не оглядываясь, видимо, чтоб не возвращаться.

И, дождавшись этого момента, по громкой связи каким-то странно заносчивым тоном объявили об окончании посадки.

Все.

И тотчас огромное и ошеломительное в своей внезапности чувство потери свалилось на его плечи и крепко за них уцепилось. Ну, как можно было жить с таким грузом? Никак.

'Как странно, — подумал тогда Веня, — но еще какой-то час назад я не знал того, что знаю теперь. Что несчастлив. Теперь, чтобы избавиться от несчастья, нужно либо забыть все, либо не забывать, но сделать то, что обещал'.

Через четыре месяца, окончив курсы и выпросив в мастерской отпуск на две недели, для чего ему пришлось в срочном порядке завершить реставрацию кресла, хозяин которого уже не мог без него обходиться, Веня прилетел к Марине в ее далекий северный город.

Марина, прямо скажем, была приятно поражена его приездом, возможно, он не создавал впечатления человека, способного на серьезные и решительные поступки. Но Веня, несмотря на внешнюю мягкость, пожалуй, даже чрезмерную, на самом деле мямлей не был, и обладал достаточной твердостью характера, чтобы самому принимать важные для себя решения. Странно, но именно в этом Марина препятствовала ему всю их совместную жизнь. И тут, как говорится, нашла коса на камень. Заискрило, впрочем, не сразу.

На свадебном банкете, как с большой натяжкой можно было назвать их скромное застолье, они все изрядно-таки накачались молдавским коньяком с не свадебным названием 'Юбилейный', очень неплохим, кстати сказать, коньяком. И когда алкоголь слегка приглушил нервную волнительную радость первых часов их сближения, они завели долгий и вязкий, как борьба в стойке равных соперников, разговор, стараясь понять друг о друге что-нибудь сокровенное.

Шахматная партия их совместной жизни началась с борьбы за преимущество.

Порыв ветра снизу, от земли, будто апперкот, ударил под дых, рванул полы джинсовой куртки и заставил отвлечься от воспоминаний. И как раз вовремя, чтобы заметить, будто раскрылось на небесах окно, нечто, подобное царской ложе в театре, и оттуда с неподдельным интересом наблюдают за ним некие мутные личности, облокотившись о перила и поблескивая стеклами биноклей. И не то, чтобы он на самом деле что-то увидел — так, показалось. Но едва лишь ему про видение подумалось, как оно и пропало, и стало так, словно его никогда не было, и лишь большие серые облака, переваливаясь, точно баржи на бурлящем потоке, плыли важно куда-то по своим делам. Хотя, какие у них, облаков, дела? Плыви себе...

В доме, напротив, — в такой же, кстати, девятиэтажке, здесь весь район такими застроен, — в окне седьмого этажа что-то блеснуло, и в этом случае это действительно бликовала оптика, наверняка и просветленная. Кто-то бдительный наблюдал за ним в бинокль, а может, даже снимал происходящее на видео.

'Вот гады! — подумал раздраженно Веня. — Не дают спокойно...' Тут он замялся. Не дают спокойно что? Он ведь и сам еще не решил, что делать дальше. Конечно, исключить нельзя и трагическое развитие событий, но, в любом случае, не хотелось бы, чтобы кино с его участием в главной роли рассматривали в интернете разные субтильные личности, питая свои худые души его реальным страхом и настоящим ужасом. Разозлившись уже не на шутку, Веня погрозил в сторону наблюдателя кулаком. Угроза показалась ему недостаточной и неубедительной, поэтому, слегка поколебавшись, он, словно личный манифест, демонстратор душевного состояния и отношения ко всему, выбросил вверх палец, сами знаете, какой. Жест этот, вообще-то, не был для него характерен, не использовал он его в повседневной жизни. Но вот именно, что не был. Теперь же в неистовом порыве он демонстрировал вновь и вновь наблюдателю в доме напротив обретенное кредо — а заодно и Небу, чувствуя, как задор противоборства, противостояния обстоятельствам и враждебным силам закипает в нем. Еще не сильно закипает, только-только, но и этой малости внезапной он был рад.

И Небо, будто оскорбившись его непочтительностью, захлопнуло форточку, баржи сошлись бортами и повисли над самой крышей бесформенным влажным и темным пирогом, слепленным из остатков сизой муки. Однако на наблюдателя в доме напротив его экспрессия не подействовала, и он продолжал блестеть своей стекляшкой. 'Ну, и хрен с тобой!' — отнесся к нему Веня с презрением.

Осторожно нащупав подошвой ноги край парапета, Веня заглянул вниз. Немногочисленные прохожие на улице, выглядевшие отсюда как вставшие на задние лапы безусые тараканы, спешили по своим важным делам, и, похоже, никому из них не было дела до его мучений. Никто даже не помышлял о том, чтобы поднять голову, посмотреть по сторонам, а вдруг именно сейчас, в данный момент кому-то плохо и нужна помощь? Ничего такого! Тараканам чуждо внимание и, тем более, сострадание к себе подобным. И даже если он возьмет и шмякнется туда, к ним под ноги, ничто ведь не изменится. Для них — не изменится. Мир не переделать! Толпа отхлынет и вновь сомкнется над тем, что от него останется, и все потоки потекут как прежде. Отвернутся, переступят, скривив губы и зажав нос, и забудут. Так стоит ли? Кому и что таким образом он сможет доказать? Сделает кому-то плохо? Кому? Не смешите мои тапки. Нет человека — нет проблемы. Все выдохнут с облегчением, ну, выпьют по рюмке за упокой, повод, благо, приличный, и забудут. Нет, это, конечно, выход, но... позорный. И он всегда под рукой, если что — успеется.

Но вот что интересно, он осознал только что, что хочет именно быть проблемой, для всех тех, кто поспешил списать его со счетов. Хочет доказать, что негоже так с ним обходиться, нельзя. Да и, наконец, надо же разобраться, с чего это вдруг тихая и размеренная его жизнь понеслась вскачь по буеракам, точно кобыла, которой под хвост сунули зажженный фитиль.

Между тем, стоять на парапете Лису было совсем не комфортно. Мягко говоря. Потому что больше всего на свете он боялся высоты. Но здесь тоже как-то странно. Он совершенно спокойно летал на самолетах, но когда вот так, открыто, лицом к лицу, тогда все по-другому. Бездна облизывает темным пламенем страха, норовит затянуть и увлечь в свои объятия, от близости которых немеет тело. Бывает страх приобретенный, от внезапного испуга, но тот, что одолевал Лиса, казался наследственным, генетическим, что ли. Он пришел, наверное, из прошлой жизни, он был с ним всегда. Конечно, в этой напасти, было что-то болезненное, постыдное и унизительное, но, по большому-то счету, а он-то в чем виноват? Вот наградила его судьба таким изъяном, за какие-то заслуги или прегрешения, не важно, и он вынужден с ним жить. Ни выбросить, ни передать другому, только, помалкивая и стиснув зубы, медленно изживать, процеживая душу сквозь сито, при каждом удобном случае. Что он, к слову сказать, и делал, тем более что случаи выпадали часто.

Вообще надо заметить, что по жизни Лис не геройствовал. В сложных ситуациях предпочитал находиться среди тех, кто молчит, — либо вовсе отворачивался и отходил в сторону. Не боец, был, не боец. Но, может быть, только до поры до времени?

Держаться на краю, удерживать равновесие становилось все трудней, потому что и спина затекла, и ноги одеревенели. Ввиду вновь появившихся соображений, в планы Лиса совсем не входило прыгать с крыши здесь и сейчас, то есть немедленно, и он начал по-тихому давать задний ход. Он попробовал осторожно переместить плечи назад, подальше за центр тяжести, чтобы попросту свалиться с парапета обратно на крышу. И поначалу ему это вроде удалось, но тут случилось нечто непредвиденное. Скосив глаза влево, чтобы посмотреть себе за спину и так проконтролировать безопасный спуск на плоскость, краем взгляда он заметил ниже себя, там, за обрывом стены, какое-то движение. Посмотрев вниз обнаружил, что некая девица, совершенно растрепанного вида, очевидно, через окно на площадке верхнего этажа, уже выбралась на узкий карниз. Девушка стояла, прижавшись спиной к стене, словно не веря еще в возможность того, что она собиралась совершить, и к чему была, казалось, значительно ближе, чем Веня.

Отставив свои намерения вернуться на крышу, совсем забыв про высоту, Лис подался вперед, заглядывая за край, чтобы понять, каким образом помешать девчонке, не дать совершить ее безумный поступок. И в этот момент он получил подлый удар под зад. Возможно, это был всего лишь несвоевременный порыв ветра, однако пинок оказался таким сильным, словно был нанесен мотивированным и крайне заинтересованным в конечном результате коленом.

Потеряв равновесие, а вместе с ним и сцепление с твердью, Веня перевалился через край крыши, и большим грузным кулем отправился в свой первый наяву неуправляемый полет. Про полеты во сне он не вспомнил, хотя именно там, во сне, больше всего ему хотелось бы сейчас оказаться.

Он попробовал кричать, но в горле комом застрял стон, замешанный на мычании: 'ы-ы-ы-ы...'

Упругое пространство встретило его и, расступившись, приняло в свое лоно. Там не было звуков, слов, не было других движений кроме его собственного скольжения, не было воздуха, как и необходимости дышать. Время замедлилось и потянулось, словно капля патоки, стекая с ложки, обещая и грозя вскоре сорваться. За то мгновение, которое он находился напротив девчонки на карнизе, она трансформировалась в нечто, знакомое ему по старинным гравюрам. Сама Смерть с пустыми глазницами, она натянула капюшон на костяную голову и клацнула зубами. И следом на Небесах, в ложе, которая снова проявилась со всей определенностью, раздались аплодисменты. Бурные, надо отметить, аплодисменты, переходящие в овацию.

Веня не пытался понять, чему там, наверху, так радуются, ему было не до того. А следовало ему срочно, любым доступным способом спасать свою жизнь, и поторапливаться, поторапливаться... Инструментов для спасения у него, однако, не было почти никаких. Крылья не выросли, и он не стал легче воздуха. Но он собирался бороться за себя, и поэтому яростно замахал, забил по набегавшему потоку руками.

Поэтому ли, или же потому, что летел по очень уж хитрой траектории, но двумя этажами ниже он обрушился боком на натянутые возле чьего-то балкона веревки для сушки белья. Веревки были капроновыми и сравнительно толстыми, поэтому они сначала спружинили, практически остановив полет Лиса, а потом, словно щелчки бича, стали рваться одна за другой. Продравшись сквозь эту линию препятствий, Лис проскользнул дальше, но еще этажом ниже зацепился за что-то, какую-то трубу, торчащую с другого балкона, развевающейся полой куртки. Джинса затрещала, но выдержала, качественной оказалась, даром, что куплена была в секонде. Лис повис, как марионетка на гвозде, вывернув руку, и только было собирался перевести дух, как труба, уступая его весу, начала сгибаться. Веня судорожно озирался, ища, за что бы еще ухватиться, но беглый горячечный осмотр показал, что дорога дальше до самого низа не только длинна, но и открыта.

В этот критический момент кто-то поймал его левую руку и защелкнул на ней браслет наручников. Второй браслет был тут же пристегнут к решетке балкона, сваренной из толстой арматуры. В тот же миг спасительный штырь, устав сопротивляться, окончательно поддался, сгибаясь пополам, куртка с него соскользнула, и Веня повис на необычной, но очень своевременно подоспевшей страховке. От рывка браслет съехал вверх и, сорвав кожу, впился в запястье, но это уже были мелочи по сравнению с тем, что случилось бы, продолжи он свой полет.

В глазах у Вени совсем потемнело, в ушах стоял оглушающий, прямо таки набатный звон, а сам он, по его ощущениям, завис где-то между жизнью и смертью. Эта территория казалась нейтральной, и, конечно, отличалась от смерти в лучшую сторону, но и для жизни мало подходила. Веня чувствовал всю шаткость своего положения, поэтому боялся шевелиться и даже дышать. Все виделось ему темно и расплывчато, словно в поздние-поздние сумерки, какие-то тени неясные, какие-то всполохи. Потом он увидел, как одна из теней сгустилась, нависла над ним и материализовалась. Перегнувшись через перила, тень ухватила его за пояс штанов и, сопя и отфыркиваясь от усилия, затянула на балкон.

С неба донесся выдох разочарования.

Проигнорировав это обстоятельство и убедившись, что поверхность под ним твердая, и он никуда больше не движется, Веня закрыл глаза и на некоторое, как выяснилось позже, продолжительное, время исчез из пределов собственного сознания.

Глава 2

Мариновое варенье

Аттракцион назывался 'Мертвая петля'.

Он возвышался в самом центре Парка Культуры и Отдыха и был виден издали, из любого его уголка. Ну, так Вене казалось в свое время. Высоченная решетчатая ферма, вдруг вздрагивала и приходила в движение, заваливаясь навзничь, и тогда конический снаряд-противовес по крутой дуге нырял вниз, а на смену ему с противоположной стороны в ярко голубое небо возносился, весело гудя пропеллером, двухместный самолетик, слепленный из труб и фанеры по образу и подобию легендарного 'ишачка' И-16. Самолетик умел выполнять только мертвые петли и в руководстве, в общем-то, не нуждался, но его пассажиры были все же и пилотами тоже. Вцепившись руками в поручни и повисая на пристяжных ремнях, они, холодея спиной, но с горящими глазами и визжа от восторга, запрокидывались в этот веселый ужас. Смысл упражнения в том и заключался, чтобы из кажущегося бесконечным погружения вынырнуть на легких крыльях преодоления. Десяток головокружительных переворотов, и полет закончен, и вот ты уже на земле, ты летчик и ты герой, но делаешь вид, что это пустяки, детская забава, а ты способен на настоящее приключение. Теперь-то уж точно способен.

А у Вени совсем не было желания лезть в кабину этого самолета, даром, что агрегат не мог улететь далеко и высоко, но Юлька, рыжая девчонка из соседнего дома, была заводилой в их компании, и она сказала: 'Будем летать!' Полет в денежном выражении стоил сущую безделицу, и мелочи, которой они наскребли по карманам, хватило на билеты для всех, кроме самых младших, которых и так не пустили бы. Юлька, как всегда она это делала, гордо и независимо улыбаясь, первой забралась в переднюю кабину. Он, как всегда это делал, потому что не мог уступить девчонке по идейным соображениям, забрался следом за ней в кабину на место сзади. Уже ощущая внутреннее онемение, и вымученно улыбаясь застывшей и несколько съехавшей на сторону улыбкой.

Служитель пристегнул их ремнями к сиденьям, показал, как и за что следует держаться, пообещал, что ничего страшного не случится, и пытка началась.

С чем это можно сравнить? Да ни с чем! Его словно отправили в полет, а жилы привязанного тела прибили колышками к земле. И он делал виток за витком, а жилы все тянулись и тянулись, наматываясь на ось вращения, и это было бесконечно и невыносимо, и не было никаких сил терпеть. Но он, конечно, дотерпел до конца. Потому что все равно некуда было деться, и потому что впереди визжала от притворного ужаса Юлька.

До этого дня подобных ощущений и в таком количестве он не переживал ни разу, поэтому они ударили по нему наотмашь — и оглушили. А следом добавила Юлька.

— Что-то ты, Венечка, зеленый стал? — розовощекая и конопатая, ехидно спросила она его на земле. — Штанишки-то сухие?

— Укачало маленько, — ответил он и, хрустнув зубами, оскалился в улыбке, словно лис, зажатый в угол курятника. Так ведь он и был Лисом. Тем, который только что выбрался из угла.

После этого случая он еще трижды, сам, без друзей, забирался в кабину 'ишачка' и совершал на нем свой маленький, никому не нужный и никому не видимый подвиг, но облегчения это ему никакого не приносило, и привыкания к высоте не происходило. Страх даже не высоты как таковой, а открытой ревущей пропасти рядом жил в нем, словно был задан на генетическом уровне. Может быть, чтобы избавиться от него необходимо полное переформатирование? Так он готов! Но вот что еще интересно: летать на больших настоящих самолетах он не боялся совершенно. Наоборот, ему это даже нравилось, поэтому весь полет он, восхищенный, проводил с приникшим к иллюминатору лицом. Дело, видимо, было в наличии иллюминатора, а вот стоило бы его убрать, и все, затосковал бы смертельно. Свой страх он, конечно, тщательно скрывал, как ни в чем не бывало, продолжая участвовать во всех затеях дворовой ватаги, предводительствуемой все той же рыжей Юлькой. А ее, словно нарочно, тянуло куда повыше, то на мачту освещения забраться, то на верхний этаж строящейся высотки, а то и на самую верхотуру, на отдыхающий летом большой трамплин для прыжков на лыжах. Вот уж где он страху натерпелся... Позже, поняв, наконец, что тренировками изжить боязнь высоты не удастся, он стал сторониться подобных приключений. Осторожно, как бы невзначай, сменил интересы и компанию, записавшись в кружок какого-то моделирования, потом их было немало разных. С этих кружков, собственно, и началось его восхождение к настоящему мастерству.

И вот те же чувства, что смяли, скомкали его душу в самый первый полет на игрушечном самолете, то же самое, только в чрезмерной, почти смертельной дозе испытал он сегодня, сорвавшись с крыши. И с той еще существенной поправкой, что нынешний полет его был и не полетом вовсе, а падением. Свободным падением, с неминуемым очень жестким приземлением на клочке асфальта перед подъездом в конце траектории, результат которого был очевиден, но который он всячески избегал себе представлять.

Веня вновь и вновь переживал падение, не выходя из него и не замечая, как, в какой момент возвращался к началу, на самый верх, а потом словно кто-то сказал: 'Хватит!' И только тогда он, спустившись, наконец, до самого низа, совершил мягкую посадку на грунт. Лишь коснувшись ногами поверхности и утвердившись на ней, Веня рывком, через усилие, и даже болезненное усилие, пришел в себя. Открыв глаза, он долго, с тревогой и непониманием одновременно, осматривался, разглядывая место, в котором оказался.

Ему поначалу показалось, будто он находится в деревенской избе, но, конечно, это была обычная городская квартира, правда, очень похожая на избу в плане убранства и обстановки.

Он лежал на старом диване с высокой спинкой, с простенькой резьбой, полочками и длинным прямоугольным куском зеркала на ней. Выше на стене отсвечивал стеклом чей-то портрет. 'Фотография, раз под стеклом', — сообразил Веня. Дальше, на противоположной стене, в которую почти упирались его ноги, мотали из стороны в сторону маятником ходики в виде традиционной избушки с двускатной крышей и трубой на ней. Дверца избушки была прикрыта, и кто-то, очевидно, кукушка, замерла за ней в ожидании своего выхода. Который теперь час? Этого Веня разглядеть не сумел, поскольку комнату наполняли сгустки синих сумерек. Что в свою очередь прямо намекало на близкий уже вечер.

Веня скосил глаза, обходя взглядом комнату по кругу. И тогда только понял, почему ему сразу показалось, что он в избе.

Мебели в помещении находилось немного. Не считая дивана, на котором он возлежал — стол, стулья, комод и несколько сундуков. Еще — большая железная кровать с периной и горой подушек в углу. Все казалось старым, самодельным и, кроме блестевшей никелем трубок кровати, было выкрашено голубой масляной краской. При этом поражало обилие текстиля. Поверхности укрывали или застилали накидки, коврики, разнообразные салфетки и — куда же без них — вышитые крестиком полотенца. Накидки и прочие чудеса текстиля казались хлопьями опавшей пены, поскольку были кружевными, плетеными крючком из нити Ирис, или похожей на нее. Веня знал это с детства, так как его матушка тоже имела склонность к плетению и вышиванию и в незапамятные времена много ему об искусстве вышивки рассказывала.

На единственном окне шторы были распахнуты в стороны и темнели по бокам точно колонны с канелюрами. Легкая тюлевая занавеска слегка колебалась сквозняком, видимо окно оставили открытым. Или дверь на балкон...

Подумав про балкон, Веня непроизвольно содрогнулся, и только тогда обнаружил, что рядом с его изголовьем сидит кто-то еще, и этот кто-то держит его за руку. Он попытался отнять руку, но попытка не удалась, незнакомец удержал ее у себя.

— Тихо, тихо, тихо... — услышал Веня низкий грудной голос. — Если хочешь, можешь сесть, но я поостерегла бы тебя от резких движений.

'Поостерегла бы, ага, — подметил Веня, и сделал верный вывод, — значит, женщина'.

Он опустил ноги на пол и, отталкиваясь рукой и скользя плечом по спинке дивана, осторожно сел.

Мир, перевернувшись вместе с ним на девяносто градусов, стал условно нормальным. То есть, обычным, таким, в котором мебель стоит на полу, а часы, картины и зеркала висят на стене. Комната под этим углом зрения показалась более длинной, зато потолок приблизился и стал таким, каким он привык его видеть и ощущать дома. Дома... А где он, собственно, находится?

Ему подумалось, что сон его еще продолжается. А и ладно, пусть продолжается, все лучше, чем... Он не стал уточнять, лучше чем что, но твердо держался за то, что лучше. Лучше — и все!

Сон или не сон, это еще надо выяснить, уточнить, но глаза его смотрели в пространство, и мозг регистрировал и пытался анализировать то, что глаза видели. И вот, что они видели.

Рядом с ним в придвинутом к дивану низком и широком кресле сидела — да, женщина, пожилая и, мягко говоря, тучная. Тело женщины, начиная с подбородка, плавными волнами и наплывами растекалось книзу во все стороны, заполняя собой всю доступную емкость кресла. И, видимо, телу в кресле было тесновато, отчего ноги с круглыми ядрами колен, повинуясь напору плоти, раздались широко в стороны, словно две массивные колонны. На ногах красовались чулки, те самые, которые из-за их мягкости и практичности в ущерб эстетике, любят носить пожилые женщины: в мелкий рубчик, светло-коричневые, безнадежно застиранные и потому уже почти телесного цвета. Выше колен чулки оказались обжаты широкими резинками розового цвета, выставленными, словно на показ, что женщину совершенно не смущало. Очевидно, возраст, в котором она пребывала, определял то внутреннее состояние, которое делало ее выше всяких условностей, то есть позволяло самой их создавать и трактовать. Тело женщины скрывало, как могло простое ситцевое платье, зато на плечах лежал спущенный с головы роскошный узорный платок с крупными маками на светлом поле. Лис не знал, как это соотносится с тонким вкусом, но вот именно такие платки на женщинах ему нравились. Седые волосы хозяйка дома собрала в пучок на затылке, но как-то не слишком аккуратно, потому что они все равно выбивались из-под резинки и лезли на глаза.

А вот глаза ее, беспокойные, цепкие, на выкате, казались случайными на широком и бугристом, с носом картофелиной и со всеми ее подбородками, обманчиво добром и простецком лице. В зачавшихся сумерках они светились странным желто-оранжевым светом, точно две надраенные монеты, и казались удивительно знакомыми. Веня мог поклясться, что прежде уже видел их неоднократно. Вот только где? 'Чисто сова', — подумал он.

— А чем тебе сова не хороша? — спросила женщина своим низким, немного ворчливым, с хрипотцой, голосом. — Очень даже приличная птица. Умная, и все такое.

'Что-то у меня с головой', — резонно предположил Лис.

— Конечно, после такого-то приключения, может и крыша отъехать, — согласилась женщина. — Да что отъехать, отлететь может! Но, думаю, обойдется, и все с тобой будет нормально. Ты посиди еще тихонько, посиди. Руку я тебе, как положено, обработала. Бальзамом умастила, повязку тугую наложила, — к завтрему уже будешь здоровый. Мазь я, между прочим, самолично делала, по старинному колдовскому рецепту, на мандрагоре. Так что не сомневайся, и побереги пока силы, прыгун, они тебе скоро понадобятся, уж поверь мне.

Веня скосил глаза на туго перевязанную, сияющую белизной бинта руку. Рука словно парила в невесомости или пребывала в теплом футляре, и ей там было удобно и хорошо. То же самое он мог сказать и о самом себе: спокойно и хорошо. 'Чудеса...' — подумал Веня, на что женщина никак не отреагировала вербально, только улыбнулась толстыми губами. Губы женщины казались чрезвычайно подвижными, из улыбки легко могли сложиться в упрямую складку, что выдавало наличие характера если не вздорного, то своенравного. 'Э, — подумал Веня, — а с ней лучше дружить'.

— А вы, простите, кто? — спросил он, потому что уже пора было начинать что-то говорить.

— Разве ты меня не знаешь? — неожиданно ответила вопросом на вопрос хозяйка.

— Н-н-н-ет, — как-то неуверенно протянул Веня. — Встречались, кажется, пару раз в лифте, а так...

— Ну, как хочешь. Вспомнил — и ладно. Зови меня Нина Филипповна, — сообщила личную информацию дама. И, опережая Лиса:

— Можешь не беспокоиться, тебя и все про тебя я знаю. Ну, или почти все.

— Как это? — проявил непонимание Лис.

— Да нет, нет, — хохотнула Нина Филипповна, — ничего такого. Слухи я не собираю, записные книжки не краду. Знания приходят ко мне через карты.

— Ах, да, да... — осенило вдруг Веню. — Ведь вы же гадалка! Я слышал...

— Я не гадалка, — строго возразила Нина Филипповна.

— Так вас все называют...

— Это от невежества. — Нина Филипповна поскучнела лицом. — Народ в массе своей необразованный. И, что печальней всего, не очень-то стремится из этого привычного состояния выходить. Что не удивительно. Если все будут умные и толковые, сразу же наступит конец света. Потому что уже трое умников не могут договориться между собой, а если их, не дай бог, больше — все, туши свет. Нет, я не гадалка. Я — провидица. Ну, и немного гадалка тоже...

— Людей еще лечите, — подсказал Веня, кивком указывая на свою руку.

— Это знахарство, — презрительно скривилась Нина Филипповна. — По-настоящему я лечу наложением рук, у меня энергетика сумасшедшая, вилки-ложки в руках плавятся. Могу еще яйцом откатывать...

— Яйцом? — удивился Веня. — Каким яйцом?

— Обычным яйцом, куриным, — подтвердила информацию Нина Филипповна. — Тоже, скажу тебе, наука. Мне от бабушки перешла. Или не от бабушки. Или от другой бабушки... Не важно, в общем, от кого, важно, что оно есть.

— Оно?

— Оно, искусство.

Совсем уже вечерело. Речи бабы Нины, как про себя успел окрестить Нину Филипповну Лис, становились все более бессвязными и путанными, а еще он вдруг уловил исходящий от нее кисло-сладкий приторный запах непонятного происхождения, от которого его слегка затошнило. Но и идти ведь ему было некуда! Не мудрено поэтому, что вскоре он заметил, или почувствовал, как из всех щелей-закоулков полезла тонкими струйками тоска и по-тихому стала брать его за сердце, за душу.

— А это кто? — спросил, чтобы рассеять наваждение, Веня и указал на портрет на стене.

— Это Алексей Фомич, муж мой покойный, — ответила Нина Филипповна, проследив взглядом, куда это он указывает. Вздохнув, добавила:

— Золотой человек был, летчик, и все такое. Жили мы с ним душа в душу, но все-таки, видно, с женой ему не повезло.

— Не повезло? — удивленно переспросил Лис.

— Нет, не повезло, — подтвердила Нина Филипповна. — Ведь не уберегла я его, значит — не повезло. Ему. И мне также не повезло, раз доживаю свой век в одиночестве. Но мне не повезло больше, ведь у меня, вроде как, сын есть...

— Сын? — снова удивился Лис. — Где же он?

— Вот то-то же, где он? Бродит где-то по земле, непутевый... — Нина Филипповна задумалась на долгие минуты. — Где-то бродит, — повторила она. — Вообще-то не такой уж и непутевый. Наоборот, он способный, и мои умения перешли к нему все сами собой, по праву рождения. И я ему говорила, оставайся, будь рядом, работай... Но, как и во всем, одних умений мало. Чтобы людей лечить надо характер иметь стальной. Обязательно стержень должен быть, а у него его вовсе нет. Так, что-то... Впрочем, не знаю, зачем я тебе это все рассказываю, тебе-то уж это знать точно не нужно. Ладно. А, знаешь что? Пойдем-ка на кухоньку. Чайку попьем с вареньицем, с каким любишь, а за чаем ты мне о себе расскажешь. Сделаем разбор твоих полетов, как говаривал хозяин мой, царствие ему небесное, а уж он в полетах знал толк. Вот это сейчас будет самое правильное. Я так думаю...

Кухня у бабы Нины действительно была кухонькой: совсем крошечная, но чистая и уютная, в занавесочках и цветочках. Лампа под низким потолком походила на керосиновую, с выпуклым стеклом-абажуром, уложенным на выгнутые ребра каркаса, поэтому, когда Нина Филипповна включила свет, Веня сразу почувствовал, что это место ему нравится и подходит. Чем именно подходит, он, пожалуй, затруднился бы вычленить из общего хоровода смыслов и значений, да он и не стал этим заморачиваться. Вот хорошо — и хорошо, и замечательно.

— Присаживайся, — кивнула Нина Филипповна и занялась чайником.

Небольшой квадратный стол из голубого, вытертого ламината стоял в углу, рядом с окном. Возле него ждали своих седоков два деревянных стула, крашенных голубенькой, в тон стола, масляной краской. На сиденьях лежали вышитые подушки, а спинки пестрели наклеенными на них картинками, сплошь цветы, одиночные и в букетах, а сверху этот декупаж покрывал слой лака. 'Интересно, — подумал Вениамин, — это она сама творчеством занимается?'

Он ненадолго замешкался, решая, который из двух стульев выбрать. Выбор пал на тот, который был ближе к двери. Веня сел, положил больную руку на колени и, прижавшись плечом к краю стола, надежно ее в таком положении зафиксировал. Ему все казалось, что руку что-то может потревожить, чего не хотелось. Место, им выбранное, оказалось удобным, и кухня на виду, и коридор под контролем, и крупной хозяйке суетиться на маленьком пятачке он не мешал. Оглянувшись на него, Нина Филипповна улыбнулась.

— Мой, в смысле, Алексей Фомич, тоже всегда здесь сидел, его это место. Вот, все-таки, мужики, ну во всем почти одинаковые, как под копирку сделаны. А мне, например, вот на этом сидеть удобней, — и она кивком указала на второй стул. — Он и покрепче будет. Ты какое варенье любишь?

— Мариновое, — сказал Веня и смутился, осознав вдруг, вдогон, что сказал глупость. Просто озвучил, что крутилась на языке.

Нина Филипповна посмотрела на него удивленно широко раскрытыми глазами, наклонив голову, будто поверх очков, но, догадываясь видимо о чем-то, с расспросами не полезла.

— Ну, маринового, положим, не припасено, — только и сказала, — а вот земляничное есть.

На столе появились пузатый заварочный чайник, фарфоровый, красный в крупный белый горох, и такие же чашки на блюдцах, розетки с вареньем, чайные ложечки и квадратная ваза из каленого стекла, наполненная смесью из сушек с маком, печенья песочного и простого, сухариков с изюмом и тому подобных вкусностей, так любимых Веней. Розетки хозяйка доверху наполнила земляничным вареньем. Тем самым. С запахом и ароматом.

— Ой, Нина Филипповна... — только и нашелся сказать Веня. Глаза его наполнились слезами от созерцания всего этого великолепия родом из детства. И виденного в последний раз, как ни странно, тогда же. Веня тут же устыдился нахлынувших воспоминаний.

— Ну, не стесняйся, — подбодрила его Нина Филипповна, наполнив чаем его чашку и передвинув розетку с вареньем к нему поближе.

Веня не заставил упрашивать себя дважды. Когда через пять минут он поднял глаза от пустой чашки, в которую по ходу трапезы хозяйка подливала чаек по мере необходимости, розетка перед ним была пуста, а ваза ополовинена, Нина же Филипповна, посасывая ложку, смотрела на него с умилением. Веня икнул и облизнул сладкие губы.

— Простите, — сказал он. — Я немного увлекся.

— Да что ты такое говоришь! — всплеснула руками Нина Филипповна. — Я люблю, когда мужчина едок. Сильный едок. Это много говорит в его пользу. И о многом говорит. Еще варенья? Я все равно не буду.

И она придвинула к нему свою розетку, к варенью в которой, судя по всему, не притронулась. Веня зарделся.

— Нет, нет, спасибо! Я и так! Потерял над собой контроль. Вы словно знали заранее, что я люблю...

— Да уж, конечно, знала, — сказала Нина Филипповна. И таким тоном она это сказала, и так глаза ее при этом сделались серьезными и даже жесткими, что Веня инстинктивно сжался, подобрав под стулом ноги. — Ну, раз уж ты все равно ничего больше не хочешь, — продолжила, вновь осветив лицо улыбкой, Нина Филипповна, — значит, пришло время разговоров. А расскажи-ка мне, дружочек, для начала, кто и какими пинками загнал тебя на крышу. Или ты сам все это придумал? А ты можешь себе представить, что у меня не получилось бы, хоть я и ждала чего-то такого, но не вышло бы, стара я уже, реакция не та, силы убывают, болезни множатся, словом, ты понимаешь, что чаю сегодня ты мог уже и не испить? Тем более, с вареньем?

Веня поежился, будто посреди весны к нему вдруг вернулась персональная его зима.

— Понимаю, — сказал он устало бесцветным голосом. — Понимаю. Но дело-то в том, что прыгать с крыши я по-настоящему не собирался. Полез туда сам, это да, но не могу толком объяснить, зачем, и вообще смутно помню, как это было. У меня ведь... Словом, там совсем другая история. А вот на парапете меня точно кто-то пнул, прямо под зад пнул, когда я нагнулся на девицу посмотреть. Там еще девушка прыгать собиралась... Я, правда, когда падать стал, оглянулся, но на крыше никого не увидел, хотя удар был приличный... С девицей тоже непонятно, она на поверку совсем и не девицей оказалась...

— Что-то ты тут нагородил такого, не разобраться, — не удовлетворилась совсем его объяснениями Нина Филипповна. — Давай-ка по порядку, с самого начала.

Глаза хозяйки при электрическом свете переливались и казались сегментированными, словно объективы видеокамер. Но Веню они совершенно не пугали, и, как ни странно, потому, что подсознательно он был уверен, что когда-то раньше уже с ними встречался. В общем, Веня вздохнул и, неожиданно для себя, выложил все, что на душе накопилось за последние несколько лет, и что в итоге привело его к сегодняшнему стоянию на крыше, а потом и полету с нее. Начистоту выложил, на камеру. Он говорил, а в голове его фоном на какой-то дурацкий мотив крутились слова: с крыши лететь, с крыши лететь...

Рассказ, конечно, и прежде всего, был о взаимоотношениях с Мариной. Он начал его с того самого момента, на котором прервались его недавние воспоминания, хотя мог бы, наверное, начинать с любого места, потому что у него, просто как наваждение, непонятно откуда, было стопроцентное ощущение, что Нина Филипповна и так все про его жизнь знает.

Борьбу за преимущество Марине он, конечно же, проиграл. И не мудрено. Эта хрупкая женщина оказалась средним основным танком в кружевных трусах, попасть под траки которого было чрезвычайно болезненно, почти смертельно. Она обладала удивительно стойким, упорным и злопамятным характером, никогда ничего не забывала, особенно в плане разнообразных бытовых мелочей, которые, кстати, формировала исходя исключительно из своих пристрастий. Переговорить ее ему никогда не удавалось, хотя он честно пару раз пытался достичь в этом положительного для себя результата. Бесполезно. Марина казалась запрограммированной на то, чтобы последнее слово оставалось за ней. Это было унизительно, Веня мычал и заикался, и совершенно ничего не мог противопоставить ее холодной расчетливости.

Он страдал поначалу ужасно после таких обидных, поражений, а потом подметил, что Марина достигает успеха, опираясь исключительно на два своих главных качества: полное игнорирование логики и безоговорочную убежденность в своей правоте. Правоте по праву сознания. У нее даже теория была своя про это право, подкрепленная ссылками на родословную и фотографиями из семейного альбома. Веня подозревал, что фотографии и родословная были чужими, поскольку никому там изображенному его не представили. Вообще же, Марина — женщина милая, но как-то так получалось, что чаще и охотней она была мила с другими, а вот с ним лишь изредка. Все чаще она проявляла сварливость, спорила и одергивала его. Она выставляла дураком, выдавая за свои его слова, никогда и ни в чем не соглашалась, настаивая на любом пустяке, и говорила до тех пор, пока последнее слово не оставалось-таки за ней. Ну, про это он уже, кажется, говорил.

— Бедный ты, бедный... — прервала его излияния Нина Филипповна. — Ты меня прости, я что-то не соображу никак. Это что же, такие отношения у вас всегда были, с самого начала? Куда же в таком случае смотрели твои глаза? Вот что я хочу выяснить.

— Нет, такие — нет, — замотал головой Веня. — Поначалу мы и дышали одним воздухом, и смотрели в одну сторону, и по жизни шли, взявшись, как водится, за руки. Года три так было, и, я так вспоминаю, это были лучшие наши годы. Но я не замечал, что параллельно шла эта ее борьба за преимущество, а когда оно было достигнуто — ею, началось сражение за качество. И это, я вам доложу, была уже настоящая потеха. Рубка!

— Ты ничего не понимаешь, — не согласилась с ним Нина Филипповна, которая казалась очень взволнованной рассказом Вени. — Эта женщина была дана тебе мной в наказание, и ты должен был просто терпеть. И никакой рубки!

— Вами? — вцепился клещом в послышавшееся ему слово Веня. — Вами дана?

— Что, мной дана? — не поняла Нина Филипповна.

— Вы сказали, что Марина была дана мне в наказание вами...

— Я так сказала? Оговорилась, не обращай внимания. Как я могла? Чушь! И вообще не в этом дело, не в словах.

— А в чем же дело? — с кислой физиономией промямлил Веня.

— В космосе, — сообщила Нина Филипповна. — В космической механике. Нужно всегда проникать в суть. Перво-наперво следует запомнить, что ничто само по себе с нами не случается, не происходит, за всем и всегда стоит причина, возбужденная сила или потревоженный принцип.

— Принцип? — удивился Веня. — Что еще за принцип?

Нина Филипповна вздохнула, поражаясь Вениной дремучести, и терпеливо объяснила.

— Всем в нашей жизни управляют принципы, числом их семь. Они, собственно, в совокупности своих директорий, жизнь здесь и создают, видимую и невидимую, работа у них такая.

— Не знаю я ни про какие принципы, — отмахнулся Веня. — И знать не желаю. Потому что была у меня жизнь хорошая, а стала невыносимая, и если это они в нее залезли и все в ней расстроили, так лучше бы они этого не делали. Отвечать придется. Потому что моя жизнь никак не их директория, или как там это у них называется.

Веня разгорячился так, что даже заерзал на стуле, и потому видимо не заметил, как мелькнула на лице Нины Филипповны лукавая усмешка. Мелькнула и тут же пропала, спряталась где-то в ее бугорках и складочках.

— Оставим эту тему пока, — сказала мудрая женщина покладисто, — потом как-нибудь обсудим, если время будет. Давай-ка, дружочек, историю свою досказывай, уж больно она занимательная.

— Ничего занимательного в моей истории, к сожалению, нет, — заканючил, было, Лис и даже принялся ерошить здоровой рукой солому своих волос, но Нина Филипповна не повелась на его уловку.

— Рассказывай! — приказала коротко.

Веня глубоко вздохнул, унимая внутреннее, до дрожи, сопротивление. Как же ему не хотелось в это погружаться! Тем более, доставать с глубины и выкладывать на всеобщее обозрение.

Борьба за качество! Это была планомерная осада по всем фронтам. Нет, не так, не осада, а наступление. Словно вполне вменяемая до того женщина вдруг сказала себе: 'Все, отныне только я!' — и пошла вперед. Она могла бы пойти в любом направлении, и он бы не возражал, но ей непременно нужно было занять то место, тот пятачок, на котором стоял он. А куда в таком случае деться ему?

Ее красивое, когда-то любимое лицо становилось все холодней, все надменней. Как это ни печально, но, похоже, у Марины появилась цель в жизни, и эта цель унизить Веню и возвыситься над ним. Отчего? Почему? За что? Где, правда, были его глаза, когда он женился на ней?

Мара...

Манера ее поведения и разговора с ним совершенно переменились. Теперь она руководствовалась другими принципами. Ах, снова принципы!

Никогда ничего не просить, все и так принадлежит ей, потому — только требовать.

Никогда ни за что не извиняться, потому что она всегда в своем праве.

Только приказывать, и во всем обвинять его. Даже если 'его здесь и вовсе не стояло'.

И пусть не умничает! 'Да это все понятно', — обрывала она его, едва он начинал говорить, всем видом показывая, что очередная банальность от него ей не интересна.

Зато в любой конфликтной ситуации, возникавшей у него с кем угодно и где угодно, она всегда принимала не его сторону. 'Потому что он сам дурак, и не умеет себя вести!' Зато по отношению к нему она стала выражаться предельно конкретно.

'Где ты был, сволочь?' — ошарашила она его как-то вопросом в лоб, когда он, побежав за мороженным, простоял лишних пять минут в очереди у ларька. 'Где ты был, сволочь?' — это было равнозначно тому, как если бы он, взрослый мужик, получил затрещину при всем честном народе. Свое эскимо он тогда, не распечатав, выбросил в урну. 'Где ты был, сволочь?' Классика! Ее классика. Он, конечно, протестовал изо всех сил, но в ответ Марина лишь обливала его ледяным презрением. И возникали новые вариации. Например, такая: 'Где деньги, сволочь?' А что тут скажешь? Денег нет. Денег у него почему-то никогда не было, хотя он, честно, прилагал все усилия — сверхурочные, шабашки и прочее, — и все нес в дом. Но добывать удавалось на удивление мало. Он никак не мог понять, почему любой бездарь, при прочих равных условиях, зарабатывал больше него. Деньги словно не давались ему в руки, шли мимо. И потому — 'Где деньги, сволочь?' Этот вопрос стал особенно жгучим после того, как вопреки, казалось, всему, у них родился сын.

Марину, понятное дело, заносило... Возможно, были у нее какие-то фантазии, да, обидные фантазии... Возможно. Но и у Лиса, между прочим, у самого тоже такой характер, что он мог терпеть, терпеть, а потом выдавал такое, что у Марины просто дыхание перехватывало. У него, кстати, тоже перехватывало, но уже от тайной гордости за себя. За то, что способен на такое, такие перлы на гора выдавать. Марина, конечно, потом пыталась крыть его теми же словами, но оба понимали, что уже не то, уже не проходит.

Что он по этому поводу думает? Смешной вопрос. Почему смешной? Да потому что логики никакой в их жизни не было, она не предмет обдумывания вообще! Одни рефлексии, похожие на шаровые молнии, и они выжгли его изнутри.

Спасало лишь то, что он не злопамятный. Марина, как ни странно, тоже была отходчива, в достаточной степени, поэтому до разрыва не доходило, и они, в конце концов, всегда мирились. Мирились, по крайней мере, столько же раз, сколько и ссорились, что очень важно для сохранения семейных отношений в отдельно взятой ячейке общества. Это не его философия, это жесткий реализм. Ну, вы же понимаете. К тому же, за эти годы он научился отгораживаться от Марины — когда возникала жизненная необходимость — таким себе звуконепроницаемым экраном. Ну, воображаемым, естественно, невидимым для Марины и окружающих. Очень удобно, кстати, вроде ты тут, и в то же время тебя словно нет, а ее психические шумовые заряды расходуются впустую.

Правда, нужно отдать должное и Марине, иногда ей удавалось-таки прожигать и эту его защиту. Это оказывалось, возможно, когда она применяла тактику длительного непрерывного воздействия. И тогда, для срочной и аварийной заделки возникших в его стеклянной стене брешей, в них летели молотки, или ведра, или что там еще в тот миг оказывалось у него в руках. И ничего, между прочим, действовало отрезвляюще. На обоих. После чего общими усилиями статус-кво восстанавливался. Прочного мира по-прежнему не было, одна только видимость, но тишина торжествовала вновь.

Таким вот образом они, худо-бедно, как-то ладили между собой несколько последующих лет, периодически ругаясь и даже разругиваясь, но неизменно возвращаясь к нормальному и мирному сосуществованию. Он думает, это потому, что так было нужно им обоим. Все изменилось, а точней — разрушилось, когда пропал Вальтер.

— Вальтер? Кто это? — спросила Нина Филипповна.

— Сын...

— Вы назвали сына Вальтер? Как странно! — Нина Филипповна была сильно удивлена, чтобы не сказать, поражена, этим, казалось бы, второстепенным для нее обстоятельством.

— Я тут ни при чем, — вяло отреагировал Лис. — Меня просто поставили в известность, что будет вот так. Ознакомили с фактом, как, собственно, и всегда, что так будут звать моего сына. Уже зовут. А вы-то, отчего так возбудились? Какой сакральный смысл разглядели вы в этом обстоятельстве?

— Я-то как раз вижу все, что надо, — сказала Нина Филипповна, — но тебе про то знать пока рано. Ты продолжай...

— Вот так всегда, — проворчал Лис, — как я — рассказывай, а как мне — рано и вообще не положено знать.

— Слушай, какой ты ворчун, однако, — заметила хозяйка, и мягко поощрила: — Рассказывай, рассказывай! Как это произошло?

— Да, как... Не знаю я, как, — через силу стал вспоминать Лис. — Я с утра был в мастерских, а ближе к обеду, к полудню, то есть, прибежала Марина, вся в соплях. В истерике бьется: сын потерялся. Отвела на детскую площадку, оставила на полчаса, пока в магазин ходила, она всегда так делала. Когда вернулась, все дети на месте, а Вальтера нет. Никто ничего не видел. Абсолютно ничего. Никаких следов, зацепок, предположений — ничего. Словно его и не было никогда. Пропал вместе с машинкой, которую я ему на день рождения подарил. Он с ней в песочнице играл. Так, поверите, даже следов на песке от той машинки не осталось. Ну и, конечно, надо ли говорить, что это была катастрофа. Катастрофа нашей жизни. Марина, естественно, во всем обвинила меня. Вальтера искали, но так и не нашли, а через полгода нам и вовсе сказали, что надежды никакой больше нет.

Веня смахнул слезу и зашмыгал носом.

— Я много чего не знаю, даже не догадываюсь, — сказал он. — И не обольщаюсь на этот счет. Но что я знаю точно, так это то, что Вальтер мой сын. Он и похож был на меня, как маленькая капля воды похожа на большую. Мы с ним жили в одном мире, дышали одним воздухом. Вы понимаете, не только в физическом смысле. Он был моим продолжением. Я звал его Лисенок.

— Когда нам сказали, что надеяться больше не на что, — помолчав, продолжил Лис, — с Мариной случилась истерика. Не истерика, нервный срыв, да такой, что она на месяц загремела в больницу. А когда ее выписали, она собралась и улетела в тот самый северный город, в котором мы с ней сочетались, так сказать, и в котором у нее осталась родня. Я думал, что оттуда она уже не вернется. Но она вернулась. Правда, совсем другим человеком. Я встречал ее в аэропорту. Задрав голову, не глядя по сторонам, она прошла мимо меня, и дальше, сквозь толпу встречающих, не задев никого, как, наверное, волна проникает сквозь гальку. Я торопился за ней, но, удивительное дело, мне-то эти люди чинили препятствия! Я что-то кричал ей вслед, звал, но она не реагировала. Остановилась она уже за стенами аэровокзала, на тротуаре, дождалась, пока я нагоню ее и, вполоборота, посмотрев свысока, хотя значительно ниже меня ростом, спросила: 'Где ты был, сволочь?'

И тут я понял, что мира не будет, и пощады не будет. Но я, конечно, даже не представлял себе, что ждет меня дальше. Но уж этого я описывать не стану, общую картину оно не изменит, а только еще больше сгустит краски. Скажу лишь, что где-то с месяц назад я понял, что у Марины появился любовник.

— Что значит, понял?

— Ну, не понял... Может быть, почувствовал. Ведь это легко узнать, когда с близким человеком происходит что-то подобное.

— Возможно, не знаю, — сказала Нина Филипповна, — у меня, слава богу, такой возможности не было, чтобы проверить. Алексей Фомич, царствие ему небесное, поводов мне не давал. Да и я ему, признаться, тоже. И что же дальше?

— Две недели назад я потерял работу. Тоже, ничто не предвещало, не назревало.. Ни с того, ни с сего! А пока я пытался трудоустроиться, Марина привела любовника сюда, к нам. И сегодня они не пустили меня в квартиру.

— Понятно! — громко подытожила Нина Филипповна и звонко хлопнула широкими ладонями по разведенным по обыкновению коленкам. — Приятного, как говорится, мало. Ну и ты, раз такое дело, отправился на крышу. Конечно! Во-первых, близко, рукой подать, а, во-вторых, где же еще искать решения своих проблем?

— Ну, вы, Нина Филипповна, вообще... Такое говорите! — возмущенно вскинулся возражать Лис. — Говорю же вам, я был словно в тумане, вообще ничего не соображал. Со мной такого никогда не было, правда. Ведь я, когда в себя пришел, чуть не рехнулся. На самом деле... На самом деле я высоты боюсь, поэтому в здравом уме на парапет не полез бы. Я когда увидел, что на краю стою, я сразу задний ход включил, и не от страха только, а потому, что не собирался ничего такого. А потом ту девицу увидал, чуть ниже, на карнизе. Ну, думаю, она точно сейчас сиганет. А как ее остановишь? Я немного нагнулся, посмотреть, как бы к ней спуститься, и в этот момент кто-то меня и пнул, прямо под зад. Правда, пнул, хоть я никого и не видел. Ну, а дальше вы все знаете.

Нина Филипповна, уперевшись руками в колени и оттопырив нижнюю губу, устремила свой взор в потолок. То ли просто задумалась, то ли что-то ей там виделось, она что-то бормотала себе под нос и губы ее шевелились. Лис подумал, что она похожа сейчас на сфинкса, разгадывающего загадку. Да, очень своеобразного сфинкса, нетрадиционного, но все же...

— Сфинкс — не сфинкс, но подумать здесь есть над чем, — сказала Нина Филипповна, по своему обыкновению откликнувшись на его мысли. — В любом случае, должна тебе сказать, что ты все воспринимаешь через призму личной обиды. Что, конечно, понятно. Но, будучи обиженным, ты не можешь быть объективным. Ты слишком пристрастен, да. Пройдет какое-то время, и происшедшее будет видеться тебе совсем по-другому. А знаешь что? Гадалка я или нет? Вот я тебе сейчас и погадаю. Еще чаю хочешь?

Глава 3

Карты не врут же?

От чая Лис отказался.

Выпито и съедено было уже достаточно, кроме того, после происшедшего, после всех разговоров, тонус его состояния упал совсем до нуля. Хотелось закрыться в каком-нибудь укромном месте, отгородиться от всего, отрешиться, забыться... Да просто отдохнуть-отоспаться... Но где ему теперь найти такое место, он совершенно себе не представлял. Но гадание! Что же, пусть гадалка нагадает ему чудес небывалых, он не против.

— На чем гадать будете? — поинтересовался Веня, наблюдая, как хозяйка ловко и споро убирает со стола следы чаепития. — Карты Таро?

— Боже упаси! — воскликнула Нина Филипповна. — За кого ты меня принимаешь? Ты вообще часто видел где-нибудь в доступном тебе пространстве, карты Таро?

— Ну-у-у... — потянул Веня, пытаясь припомнить и, к какой-то даже радости своей, ничего такого не припоминая.

— Антилопа гну! — бодро отреагировала на его междометие Нина Филипповна. — Можешь не напрягать свой мозг, ничего такого здесь и в помине нет. И знай, что если ты только попытаешься тут с такой колодой поэкспериментировать, сразу скажут, что сумасшедший. Я сумасшедшей прослыть не хочу. Поэтому, никаких Таро! Только старая, добрая, привычная цыганская колода!

Колоду Нина Филипповна с ловкостью фокусника тут же из воздуха и извлекла, и явила на раскрытой ладони. Лис подумал, что карты она вытащила из одной из многочисленных складок своей одежды, но из какой, где, когда — все это осталось совершенно вне его внимания.

Колода казалась вполне обычной, она и выглядела обычно: довольно старая, с обтертыми, закругленными углами и зелеными ромбиками на рубашке.

— Заряди, — сказала Нина Филипповна, протягивая на открытой ладони карты Лису. — Срежь, — подсказала она действие в ответ на его непонимающий взгляд.

Скрюченным пальцем Веня сдвинул карты, примерно половину колоды. Током его не ударило, хотя он, честно сказать, чего-то такого и ожидал.

Нина Филипповна привалилась к столу своим необъятным бюстом. 'Могла бы прямо на груди картишки раскинуть. Я так думаю', — действительно подумал, в полуавтоматическом режиме, Веня.

— Я ведь не всегда была такой... пышной, — отреагировала, по своему обыкновению, вслух Нина Филипповна. — Поверишь ли, когда-то я слыла стройной, грациозной, как лань, девушкой с нулевым размером груди. Кудрявые волосы, тонкое лицо и нос с горбинкой. Только глаза всегда оставались такими же. Называли меня Совой, из-за глаз, и потому, что казалась слишком умной. Это было, было, дорогой Веня, ака Лис. Но, не в этой, а совсем в другой жизни.

Нина Филипповна вздохнула с явным сожалением.

— И имя ваше Наташа, — попробовал подыграть хозяйке Веня. — Ну, в той жизни?

— Не угадал, дорогой мой, — покачала головой Нина Филипповна. В долгом взгляде, который она бросила на Лиса, сквозило много, слишком много грусти. — В той жизни мое имя звучало Алия, и оно действительно звучало. Ну, хватит отвлекаться. Нам следует поспешать, время-то не ждет. Я буду гадать тебе на судьбу.

Она еще раз тщательно перетасовала колоду и подрезала ее левой рукой по направлению к себе.

— Колода у меня особенная, в дурака я ею не играю, только гадаю, и только я. Эти карты привыкли к моим рукам, а я привыкла к ним. У нас с ними взаимное доверие, поэтому и расклад я буду использовать самый простой, его вполне достаточно, — поясняла Нина Филипповна свои действия. — Но для начала определимся, какой масти ты у нас король. В том, что король, надеюсь, ты не сомневаешься?

Она еще раз подрезала карты, а потом вытянула одну из середины колоды. Ею оказалась дама бубен.

— Вот, — сообщила Нина Филипповна, — ты у нас бубновый король. Везунчик, как я и предполагала. Найдем его.

Она отыскала в колоде бубнового короля и положила его на центр стола. После этого, отсчитывая каждую седьмую, она выбрала из колоды десять карт и расположила их в отношении короля в два ряда — пять в верхнем, и пять в нижнем.

— Ну, вот, — подытожила Нина Филипповна физический этап своей работы, — посмотрим теперь, что нам тут выпало...

Подавшись вперед, она поправила карты, прикасаясь к каждой и внимательно их разглядывая. Лис, следивший за процессом гадания с вниманием и с каким-то азартом, обратил внимание, что пальцы у гадалки были сильными и изящными, с короткими отполированными ногтями без маникюра, и совсем не соответствовали ее рыхлой фигуре. 'Словно птичьи когти...', — начал было думать он, но тут же прекратил это занятие, зная уже, что мысли его не останутся непроявленными.

— У нас тут семерка треф, что означает известие из казенного дома. Король пик — неприятель, а точней враг. Недоброжелательный человек. Пиковая шестерка сулит несчастливую дорогу. Девятка бубновая — некое препятствие. Ну, и последняя в верхнем ряду карта — восьмерка червей, что означает — внимание! — счастье. То есть по верхнему ряду в прогнозе складывается такая комбинация. Ждет тебя несчастливая, в общем-то, дорога, отправиться в которую тебя вынудит сообщение из казенного дома, посланное неким недоброжелателем, как минимум, а то и врагом, который, следует признать, у тебя-таки появился. И у тебя есть надежда на спасение, на удачу, даже на счастье в виде элегантной червовой восьмерочки, но на пути к нему тебя поджидает препятствие.

Веня, молча внимавший голосу оракула, шумно сглотнул. Он еще не понимал, нравится ему прогноз, или не нравится.

— Обратимся, однако, к нижнему ряду, — не делая остановки, продолжала Нина Филипповна. — А тут у нас во-от что. Бубновый туз — ха! — жди добрых известий. Бубновый валет, у него полные карманы какой-то для тебя прибыли. Но при этом сплетни и интриги завариваются вокруг бубнового короля, о чем нас предупреждает туз треф. Туда же восьмерка пик. Это измена, мой друг. Как видишь, она была предопределена. Тем не менее, у тебя в запасе червовый туз, который, вот неожиданность, сулит получение любовного письма. Или послания. Вот только от кого? Ты не знаешь?

Веня замотал головой, одновременно вращая глазами и судорожно пытаясь придумать хотя бы один более-менее подходящий вариант. Но такого не находилось. Никакого не находилось. Он что-то пропустил?

— Ладно, — сказала Нина Филипповна, — не напрягайся, а то повредишься от натуги на пустом, между прочим, месте. Подведем, однако, итог. По этим пяти картам мы видим получение уважаемым кверентом в будущем прибыли и улучшение его финансового положения, о чем извещает бубновый валет. Но, как всегда бывает в подобных случаях, рост чьего-то благосостояния немедленно возмущает вокруг него пространство и живность, его населяющую, начинаются сплетни, плетутся интриги. Зависть, обычное дело. Здесь хорошо бы иметь надежного друга, но нам обещана измена, а что это за измена, и одна ли будет измена — это открытый вопрос. Но, как бы что ни сложилось, наградой за пережитые тяготы и страдания будет это любовное послание. Любовное письмо — еще не любовь, и не обязательно к ней приведет, но это уже кое-что. Ты еще не сообразил, от кого оно может быть? Нет? Ну и ладно. Значит, будет тебе сюрприз. Хотя, вероятно, чего-то из заявленного и не произойдет. Надо понимать, что гадание показывает лишь возможность событий, а сбудется оно или нет, зависит от многих факторов. От тебя самого — в первую очередь.

Ну, что тебе сказать? Гадание как гадание, обычное, в общем. Сбалансированное, да, в нем поровну хорошего и плохого. Не забывай о нем, ты же знаешь, кто предупрежден, тот вооружен. Но я ведь гадалка лишь во вторую очередь, главная моя суть в том, что я провидица. И в этом своем качестве я хочу добавить еще кое-что от себя. Дай-ка руку. Левую.

Нина Филипповна взяла протянутую Веней руку.

— Не дрожи, — сказала она ему, — это не страшно. Главное, запоминай все, что услышишь.

Нина Филипповна повернула его руку ладонью вверх и зажала ее между своими руками, так что ее левая ладонь оказалась снизу, а правая накрывала. Она закрыла глаза и, запрокинув голову, сосредоточилась. Веня в этот момент чувствовал себя как-то стремно. Он хотел было легко и незатейливо пошутить, чтобы выровнять ситуацию и прийти в более-менее привычное состояние, но не стал, мысль эта, едва появившись, отлетела, словно выскочивший камень от вращающегося колеса. Его внезапно прошиб озноб, ибо он ощутил, как руку его, объятую теплыми ладонями Нины Филипповны, стали проницать слабые, но хорошо различимые токи. Лицо провидицы вдруг побледнело, разгладилось, и стало похожим то ли на маску, то ли на лицо совсем другой, более молодой и одухотворенно красивой женщины. Едва разжимая губы, из которых с каждым словом вырывались и мельчайшие капельки слюны, она стала вещать.

— Всего тебе предстоит шесть схваток, они будут происходить одна за другой, их цель — пробудить тебя и направить. Можно сказать, что одну из шести ты уже прошел, считай — выиграл. Когда пройдешь остальные пять, тебе откроется дорога, на которой ждут тебя чудесные события и превращения.

Вижу тебя дальше. Ты идешь по дороге, которой нет.

Дорога та приведет тебя в место, которое находится между прошлым и будущим, но оно и вне настоящего.

Времени, каким ты его знаешь, там нет. Время там зеркало, или река, или небо под ногами.

В том месте может случиться все, но никогда ничего не случается.

А когда все же случится, все вернется на круги своя.

Но чтобы все завершить, ты должен найти цветок Нелюбим. Цветок папоротника, он растет на краю, ты знаешь.

Ночь останется ночью, а день станет днем. Свет отделится от тьмы.

Раньше или позже, тебе снова придется прыгнуть с башни и изжить страх высоты. Не бойся ее — она пусть боится тебя.

Последний отрезок ты преодолеешь вместе с Хароном, его лодка увезет тебя за реку, к истоку.

А когда все закончится, все только и начнется...

Нина Филипповна замолчала. Она сидела, недвижима, словно неживая, лицо сделалось совсем белым, на губах застыла, прикипев, капелька слюны. Осторожно потянув руку, Веня вызволил ее у Нины Филипповны. И тогда она пришла в себя, щеки ее порозовели, как вспыхнули. Она вновь опустила голову на грудь.

— Уф, — сказала усталым голосом, — уморил ты меня, Вениамин. Добавлю еще пару слов. Во-первых, с женой твоей, Мариной, все будет нормально... Но вы никогда больше не будете вместе. Прими это как данность, как задел новой жизни. Просто представь себе, что ты поднялся на следующий уровень, это, кстати, недалеко от истины. Что случилось, то уже случилось и прошло, и обратно не отыграется. И, во-вторых, самое главное. Сына своего ты найдешь, но только в самом конце, после того, как пройдешь все круги свои. А их у тебя будет достаточно, ты сам все слышал. Вальтер, надо же...

Нина Филипповна улыбнулась чему-то своему, каким-то мыслям или воспоминаниям, но когда Лис попытался выспросить у нее еще какие-нибудь подробности видений, провидица, выставив пред ним ладони, прервала его.

— Нет-нет, больше ни слова. Все, что могла, и даже чего не могла, я тебе рассказала, поэтому больше ни о чем меня не расспрашивай. Иди, миленький, иди. Оставаться тебе здесь дольше нельзя. Куда, кстати, пойдешь, ведь домой тебя, поди, не пустят? Есть, куда идти?

— Нет, не знаю еще, — вздохнул Веня. — Что-нибудь придумаю... Возможно...

— А что тут придумывать? — удивилась Нина Филипповна. — Если я не ошибаюсь, у тебя в кармане ключ от квартиры лежит. Денег там нет, но лучшего места отсидеться тебе сейчас просто не найти.

— Точно же! — просияв, воскликнул Веня. Он полез за пазуху и, сдвинув молнию, достал из внутреннего кармана джинсухи ключ. Он-то про него совсем забыл, ему и в голову почему-то не пришло, что выход, пусть и временный, лежит у него в кармане. Лежал, потому что теперь он держал его в руке.

— Это друг мой, Мишка укатил в очередное свое путешествие, на полгода, и оставил мне квартиру. Ну, чтобы присматривал, — рассказал он, демонстрируя зажатый между большим и указательным пальцами десницы ключ от английского замка. И вдруг, ошеломленно: — А вы, как?

— Нет, по карманам не лазила, если ты это имеешь в виду, — ответила Нина Филипповна, откровенно забавляясь его удивлением. — Пора уже понять, или запомнить, если тебе так удобней, что у меня свои источники информации. И методы свои, вполне приличные. Ладно, коль скоро все утряслось, на данном этапе, отправляйся. И еще... По-пустому ко мне не приходи, только в крайнем случае. Запомнил? Только в крайнем случае! Деньги у тебя самого-то есть?

Веня ощупал карманы и смущенно улыбнулся, вспомнив, что они уже давно пусты. 'Где деньги, сволочь?' — подумалось ему.

— Понятно. Нина Филипповна вышла из кухни в комнату, а, вернувшись, сунула ему что-то в нагрудный карман куртки. — Много дать не могу, но на какое-то время тебе хватит.

Дверь, в которую он никогда не входил, захлопнулась за его спиной. И спиной же он почувствовал, что там, за дверью, совершаются какие-то ритуальные или магические действия, имеющие к нему непосредственное отношение, поэтому помедлил. А когда поток энергии из-за двери иссяк, он вздохнул, нахохлился и, засунув руки в карманы куртки, вышел в совсем уже распоясавшуюся за стенами дома ночь. Не оглядываясь. Прошлое, по совету мудрой женщины с желтыми глазами, он оставил позади. Но сама женщина странным образом сопровождала его всю дорогу к Мишкиному дому. Ее глаза виделись ему во всех уличных фонарях и в каждой из множества желтых звезд на ночном небе. Фонари и звезды точно были на его стороне.

Ему очень хотелось так думать.

Глава 4

Ежовая квартира

В этой квартире жили ежики. И не только жили, но и, похоже, размножались с невиданной скоростью. Едва только Веня открыл квартиру и зажег свет, как сразу понял, что ежиное войско в этой, отдельно взятой точке пространства с момента последнего ее им посещения, значительно приросло. Ежи были повсюду, они устилали своими телами доступные им поверхности, причем доступными для этих колючих грызунов оказались все плоскости, выпуклости и покатости в доме. В некоторых случаях ежи умудрились расположиться и на вертикалях. Словом, если вы еще не поняли, на этой жилплощади обосновалась полноценная и весьма обширная коллекция ежиков.

Михаил собирал ежей.

Будучи профессиональным путешественником, Мишка отовсюду, куда ни забрасывала его логика маршрутов, тащил в свой дом ежей. Потом, когда друзья убедились, что эта страсть у него всерьез и надолго, тоже стали дарить ему ежей, по поводу и без. Веня и сам помог обрести здесь дом парочке сирот.

Кстати, втайне он всегда завидовал Мишке. Иметь такую профессию, путешественник, это ли не мечта? Мечта, самая настоящая! И потому неосуществимая. Это так, к слову.

Лет за пять Мишке удалось собрать довольно внушительную коллекцию колючих статуэток, кукол и чучел зверьков. Встречались в ней замечательные и даже уникальные экземпляры, как, например, чучело мадагаскарского ежа, но, на скромный Венин вкус, примерно на половину коллекцию можно было сократить без какого-то для нее ущерба. Напротив, от решительного секвестрования она только бы выиграла в плане качества, потому что как раз эту половину составляли дешевые китайские поделки, пластмассовый ширпотреб. Но тут Михаил был непреклонен. 'Все искусства хороши и имеют право на существование', — говорил он. Мишка, кстати, и сам был похож на ежа, невысокий, плотный, обтекаемый, с носом лопаткой и торчащими в разные стороны, словно колючки, волосами. Он был добряком и балагуром, однако Веня-то знал, что внутри него, под мягкой обшивкой, спрятана стальная рессора. Но, на минуточку, ведь и еж, если забыть про его мимимишный вид, — хищник.

Однажды Михаил вернулся из очередной экспедиции, а дома, кроме верных ежей, — никого. Жена его Анна, в отсутствие мужа, собрала вещи и растворилась в пространстве в неизвестном направлении. Видимо, решила, или почувствовала, что с нее довольно, колючего и холодного, а хочется живого и теплого. Справедливости ради надо отметить, что в свои путешествия Мишка Анну никогда не вовлекал, и где он там на самом деле пропадает, она могла только догадываться. Видимо, у нее были-таки некоторые предположения на счет истинных маршрутов супруга, на основании которых она и сделала свои радикальные выводы. Мишка внешне никак не откликнулся на это событие. Он молча выпустил в стаю новые трофеи, и стал жить, как и жил раньше, только приглядывать за квартирой и пасти ежей теперь поручал Лису.

Лис доверием друга не злоупотреблял, в квартире бывал редко. Он только хранил у себя ключ, и еще оставил свой телефон Мишкиным соседям, чтобы вызвали в случае чего.

В этот раз квартиру он открывал с какой-то тревогой, что встретит там кого-то незнакомого и неприятного. Мысли эти, надо полагать, возникли у него не случайно, а под воздействием всей череды неприятностей последних дней, однако никого постороннего в квартире не оказалось. Только ежи. Колючие стражи зафыркали было поначалу, возбудившись от его вторжения, но быстро признали в нем своего, и замолчали. Но настороженных глаз, тем не менее, не спускали, блестя бусинами отовсюду и отслеживая каждый его шаг. Веня отмахнулся от них, сказал: 'Кыш!', и ежи послушно занялись своими ночными делами.

Только оказавшись в изолированном от окружающего мира, закрытом месте, Веня почувствовал, как же он смертельно устал за этот бесконечный день, переполненный событиями, которых вполне могло хватить на чью-то жизнь. А что? Безработный, теперь вот бездомный, потерял семью... А ведь мог сегодня и жизни лишиться! В общем, ничего ему не хотелось, даже есть, хотя и чай давешний из него уже вышел, и варенье Нины Филипповны усвоилось без остатка. Вместо ужина он подвинул к окну глубокое и удобное Мишкино кресло, погасил свет и в то кресло плюхнулся, точно вернулся в матрицу. Ноги он закинул на подоконник, для чего пришлось расчистить на нем место, бесцеремонно растолкав в стороны ежей. Ежи возмущенно загалдели, а после долго еще сопели носами, принюхиваясь к незнакомому аромату Вениных носков. 'А, пусть их', — постановил Лис.

Он собирался хорошенько подумать и прийти к какому-то пониманию, что на самом деле происходит, но ничего не получалось. Он был слишком уставшим, чтобы думать и анализировать, но и слишком возбужденным, чтобы сразу уснуть. Все его переживания и мысли, с ними связанные, теснились в голове, будто в переполненной приемной, одновременно высказывались и требовали к себе внимания. В результате получался шум, белый шум, громкий и неприятный, который лишал его остатков сил. Веня попробовал избавиться и от шума, и от того, что его вызывало, от всех-всех мыслей. Он знал специальную методику. Для начала следовало представить себе, что голова изнутри — просторная пустая комната, которую нужно вымести большим пушистым веником. Управлять веником на расстоянии задача не из легких, требующая полной концентрации внимания, поэтому поначалу приборка давалась ему с трудом. В конце концов, он овладел процессом, и ему удалось навести в голове аскетический порядок, повыметав из нее весь сор. После этого оставалось лишь отслеживать каждую залетную мысль, которые периодически возникали из ниоткуда, и не давая им развернуться выпроваживать всех вон. Сразу, не медля, веником, веником! Он и с этим справился. И только тогда наступила тишина, которая позволила ему, наконец, расслабиться. Через какое-то время чистая горница его головы наполнилась невесть откуда взявшимся легким светящимся туманом, в глубине которого стали возникать фантастические образы. Образы проявлялись и пропадали, и появлялись вновь, никак, впрочем, его не беспокоя. Как бороться с ними он не знал, да уже и не хотелось. Расслабленность, леность и сонная нега овладели им.

Шторы на окне он не задернул, поэтому одна только легкая тюлевая занавеска отгораживала внутренний объем комнаты от окна и, далее, от внешнего подлунного мира. Ну, как отгораживала, символически, иллюзорно. Мир тот на самом деле был рядом, он сообщался с комнатой напрямую, окно исчезло, а, может, не существовало никогда, они были одно.

Пока Веня воевал с мыслями, на видимый ему из кресла сектор небосвода выкатилась луна. До полнолуния оставалось всего несколько дней, поэтому луна была почти круглой, однако совсем не казалась громадной, да и не светила чрезмерно ярко. По какой-то необъяснимой причине она выглядела желтой-желтой, слегка оранжевой, и что-то до боли знакомое ему напоминала. А когда их, лун, на небосводе вдруг стало две, он вспомнил, что когда-то, давно-давно, был знаком с женщиной, у которой были такие вот, словно две луны, глаза. Ту женщину, как и Нину Филипповну, называли Совой, он вспомнил ее теперь окончательно. Ее сопровождала птица с такими же круглыми, как яичные желтки, глазами. Да что, собственно, значит, вспомнил? На самом деле, он ее никогда не забывал. Вот, кстати, и она.

Сова, в свойственной ей манере, появилась неожиданно, это при том, что он ждал ее. Она прилетела, по обыкновению, оседлав луч света, который сама же запустила в его сторону. Серая птица, точно большая бабочка, бесшумно вилась над ее головой. Легко соскочив с луча, она по инерции сделала еще два круга над его островом-таксоном и опустилась на лужайку перед мастерской. И глаза ее тогда стали зелеными, почти такими же, как трава под ногами. Он подумал, что, когда глаза были желтыми, ее взгляд пронзал пространства, быть может, и время, а теперь он пронзает его сердце.

— Вот, — сказала Сова, — мне передали, что ты тут извелся, ожидая меня... Это правда? Что за срочное у тебя дело?

— Даже предположить не могу, кто мог тебе такое сказать? — возразил он вроде сурово, и, в то же время, жмурясь от удовольствия видеть ее так близко.

Сова хохотнула.

— Добрые люди передали! Не забывай, у меня везде есть друзья, которые снабжают меня информацией.

Ему было неприятно это нарочитое упоминание о друзьях. Возможно, он ревновал. Слегка. Проблема состояла в том, что их с Совой отношения были весьма туманны. Про себя он знал, что любит ее больше всего на свете, но вот что касается ее, тут была сплошная уклончивость. Принцип неопределенности — главный принцип, которому следовала Сова в своей жизни. Совершенно точным было лишь то, что она дразнила его, поэтому он тоже помалкивал о своих чувствах. Однако, похоже, что она обо всем догадывалась, и потому снова и снова дразнила его. Вот и теперь.

Сова не могла стоять на месте. Заложив руки за спину, она ходила вокруг него кругами, глядя с прищуром и посмеиваясь. Да она просто забавлялась.

А он стоял в центре описываемой окружности, скрестив руки на груди. Ему хотелось казаться суровым, да он таковым и показался бы, кому угодно, но только не ей. Сова видела его насквозь. А он молча любовался ею.

Если бы кто-то сказал, что Сова не красавица, он немедленно вцепился бы такому знатоку женской красоты в глотку... Хотя, быть может, тот критик в чем-то был и прав. Потому что выдающейся, броской красотой она действительно не обладала. Но что считать красотой? Для него она заключалась в той жизненной силе и в том пламени страсти, которые бушевали в ней. И если кто-то этого не замечал, что же, он был этому обстоятельству только рад. Потому что соперников и так хватало, а препятствий у любви было столько, что, если думать о них, так лучше и не жить.

Совершенно точно, Сова не была похожа ни на одну другую женщину. Справедливым было и обратное утверждение: никто не мог приблизиться к ней и близко. Хрупкая, изящная, миниатюрная, с тонким ясным лицом и круглыми восторженными глазами, смотревшими на мир как на парк чудес, она была похожа на драгоценную фарфоровую статуэтку, которую ему довелось как-то добыть в одном из своих тайных бросков. Упомянутая привычка смотреть на все широко открытыми глазами, маленький острый нос и коротко остриженные, торчащие в разные стороны светлые волосы способствовали тому, что за ней закрепилось это прозвище, Сова. Сама она была вовсе не против такого к себе обращения, а вот он лучше звал бы ее по имени. По имени... У нее, конечно же, было имя, но он пока никак не мог его вспомнить.

Сова сама шила себе наряды, да. Шила — не совсем точное слово. Она их творила. Она так могла завернуться в кусок ткани, что этот внезапный наряд немедленно становился последним писком моды и образцом для подражания. Причем ткань могла быть как драгоценной, так и самой простой, в ее импровизациях это не играло такой уж важной роли. Вот и сегодня, она была в сиреневом. Оттенков сиреневого было не менее пяти, самым светлым был шарф из легкого газа. Шарф укутывал горло, обволакивал плечи и развивался за спиной, как два крыла. Маленькие ступни ее ног осторожно обнимали туфли на высокой платформе, отчего походкой она напоминала китайскую принцессу. Что ему особенно было приятно, — на груди молодой женщины, на простом кожаном шнурке висел небольшой деревянный кулон с вырезанными на нем рунами. Кулон сделал и подарил ей он, только вот по какому случаю?..

Почему он так подробно обо всем этом думал? Все просто: потому что ему приятно было об этом думать.

Набегавшись, Сова остановилась прямо перед ним. Близко. Ближе, чем принято, но не ближе допустимого.

— Я вот думаю, — сказала она, — а не заказать ли мне у тебя кровать?

— Я сделаю для тебя кровать, — сказал он, улыбнувшись.

— Но мне не простая кровать нужна, — продолжала разговор Сова. — Мне нужна двуспальная кровать, настоящее супружеское ложе.

Тучка набежала на его лицо.

— Сова собралась замуж? — спросил он ровным голосом, не выдав своей печали.

— А почему нет? — вопросом на вопрос ответила Сова. — Рано или поздно, но это все равно случится. Так почему бы не подготовиться заранее? Выйду вот замуж, рожу сына... Назову его Вальтер...

— Почему Вальтер? Что за имя такое ты придумала?

— Это древнее имя. Звучит, как название оружия, для мальчика в самый раз.

— Ты, я смотрю, все продумала. И что, жених уже есть на примете?

— За женихом дело не станет! — рассмеялась Сова. — Вот ты, например, чем не жених? Так ты сделаешь мне кровать?

— Я сделаю для тебя такую кровать, — подтвердил он обещание, и его слова были исполнены скрытого смысла. Впрочем, для Совы, похоже, чужие мысли не были тайной.

— Сделаешь, правда? — продолжала она свой игривый разговор. — Но моя кровать должна быть особенной. Ты должен сделать ее из дерева гофер.

— Вот ты куда хватила, — усмехнулся он в бороду. — Из дерева гофер... Хорошо, я сделаю тебе такую кровать. Из дерева гофер.

— Но это дерево в Горнем Мире не встречается...

— Ничего, я знаю, где оно растет.

— А как же ты сможешь доставить его сюда?

— Я знаю способ.

— Да, да, мне рассказывали, что ты умеешь проникнуть, куда захочешь. Ты называешь свои вояжи бросками. Твои броски скрытые и неотразимые. Потому тебя и называют Лисом.

— Это мое дело, Сова. Предоставь все мне.

— Но ведь это запрещено! — воскликнула она в притворном ужасе. — И опасно!

— Риск благородное дело, — сказал Лис. Ему нравилось, когда его звали Лисом. — Я сделаю для тебя кровать из дерева гофер. Но при одном условии.

— Что за условие? — затаив дыхание спросила Сова.

— Если ты выйдешь замуж за меня.

— Фрюж! — воскликнула Сова. — Ты делаешь мне предложение?! А если я возьму и соглашусь? Что тогда? Обратного пути уже не будет...

'Фрюж? — подумалось ему. — А это еще что за фрукт?'

— Конечно, ты согласишься, ты не можешь не согласиться, потому что лучшего предложения тебе не будет, — сказал Лис вслух. — Да ты уже согласна!

— Я? — Сова постаралась изобразить на лице самое искреннее удивление. — Кто тебе такое сказал? Да ничего подобного! Не обольщайся!

— Тебе просто хочется меня поддразнить, — объяснил он. — Только дразнить меня не надо. Лучше поцелуй. В знак того, что согласна.

— С чем это я согласна?

— Согласна стать моей женой.

— Но, дорогой Фрюж, ты ведь понимаешь, что это разговор о любви?

Он протянул руки, чтобы обнять ее, ему казалось, это так легко, обнять Сову. Он даже представил себе, как это прекрасно, обнять Сову. Он почти наяву почувствовал ее тепло, и в голову ему ударил любовный хмель. Но она легко вывернулась из его уже, казалось, замкнувшихся объятий и, смеясь, стала удаляться. Он бросился за ней, но ноги увязли по щиколотки в какой-то трясине, и каждый шаг давался ему с неимоверным трудом. Пространство вдруг разом переменилось, и он уже не узнавал ничего вокруг, и не мог понять, где находится. Вместо мастерской и своего таксона, он увидел перед собой неизвестный ему лабиринт, расположенный в совершенно незнакомой местности. Действительно неизвестный, что было невозможно, потому что он, как лучший контрабандист всех времен и народов, знал все, когда-либо существовавшие лабиринты, а так же те, которые могли быть когда-нибудь построены в будущем. Но этот был ему незнаком. И именно в него устремилась Сова. Он бросился за ней, не раздумывая.

Единственная мысль овладела им: во что бы то ни стало надо вывести Сову из этого гиблого места, где им обоим грозила смертельная опасность. Но молодая женщина, похоже, ни о чем не подозревала и, смеясь, уходила дальше, убегала, ускользала. Эта гонка продолжалась целую жизнь, а когда он, казалось, совсем уже настиг беглянку, пространство, это зыбкое и вечно меняющееся пространство стало сворачиваться, сжиматься в точку, превратившись в черную дыру. А когда чернота заполнила и поглотила все сущее, на черном и, казалось, исчезнувшем небе зажглись желтые глаза Нины Филипповны и захлопали, забили птичьи крылья. И в тот момент, когда он готов был что-то понять, или что-то вспомнить, в уши его, парализуя сознание и истребляя мысли, ворвался протяжный и тоскливо-безнадежный не то крик, не то зов: Алия-я! Алия-я-я! Алия-я-я-я!

Глава 5

Опасайтесь утренних звонков

Из сна Лис вывалился, словно из мчавшейся на полном ходу машины, дверца которой не выдержала перегрузок на вираже и распахнулась. Но ему еще повезло, его выбросило прямо в глубокое кожаное кресло, в котором он, как ему помнилось, и был до того, как отправиться в этот странный сон. Он раскрыл глаза, и перед ними нависал потолок — чужое небо чужой квартиры. Лису понадобилось какое-то время, чтобы сообразить, где он находится.

Итак, он у Мишки дома. Сквозь незакрытое шторами окно в комнату вливался холодный свет самого еще раннего утра. Свет был слабым, он почти полностью поглощался тюлевой занавеской, поэтому в помещении царил густой, едва разбавленный серым мерцанием сумрак.

В прихожей, разрываясь от усердия, звонил телефон. Он звонил и звонил, подпрыгивая, словно это ему самому было жизненно важно докричаться, добиться и почувствовать прикосновение теплой руки. В продолжение сна, и как его отголосок, в голове Лиса витали обрывки совсем другого зова, которые ему хотелось собрать, слепить и прослушать еще раз. Ему тоже казалось важным это сделать, но тот крикун в прихожей заполнил собой всю звуковую вселенную и совершенно не позволял сосредоточиться на чем-то другом.

'Какого черта? — дал волю своему раздражению Вениамин. — Кому там в такую рань понадобилось...' Он вдруг сообразил, что о его здесь нахождении, кроме Нины Филипповны, не знает никто, и что она вряд ли стала бы ему сюда звонить, потому что и телефона не знает, да и просто незачем. Значит... Значит, что? Звонят Мишане? Но его здесь нет, следовательно, он может и не отвечать. Имеет полное на то право.

Телефон, захлебнувшись, наконец, смолк, но, как оказалось, ненадолго. Через полминуты он, подскочив вверх на деревянной поверхности, забился в приступе рабочей горячки вновь. Служебного рвения ему было не занимать.

Веня совершенно точно знал, что делать этого не следует, что никаких хороших новостей для него не будет, а будут, наоборот, нехорошие, но словно какая-то сила все решала и делала за него, хоть и с его пассивным участием. Против воли, как зомби, он поднялся с нагретого кресла и вышел в коридор, к телефону. 'Черт, черт, черт!' — повторял он про себя, беря трубку.

В наушнике замерла настороженная тишина. Ощущение было такое, словно тот, кто звонил, кто так долго и настойчиво его добивался, совсем не ожидал, что у него это получится. Веня тоже молчал, выжидая и надеясь, что тот, на другом конце провода, передумает и положит трубку.

Не срослось.

— Веня, Веня, ответь! — разорвал тишину сторожкий Мишкин голос. Странный голос, как показалось Лису, дрожащий и вроде бы испуганный, что для его друга было совсем не характерно. Отвечать совсем не хотелось, но, делать нечего, раз уж взял трубку, надо что-то говорить.

— Мишка, ты что ли? Привет! — Лис попробовал разыграть вариант разговора спросонья, чтобы, в случае чего, сослаться на то, что чего-то не понял. Он даже зевнул пару раз для убедительности. — Ты чего в такую рань звонишь? Что-то случилось?

Но с Мишкой все эти штучки, хитрости и уловки не очень проходили.

— Привет, привет! — просипел простуженно Мишка и сразу взял быка за рога. — Ты что это в моей квартире делаешь? Ты в ней живешь?

— Слушай, да я всего-то одну ночь здесь провел, — стал оправдываться Веня. — Но ты же сам мне ключ дал, чтобы я за ежиками твоими присмотрел? Ты, вообще, как узнал, что я здесь? Ты что, звонил... Ты с Мариной разговаривал?

— Никуда я не звонил и ни с кем не разговаривал! — почему-то выкрикнул Михаил, похоже, он находился в предельно взвинченном состоянии. Нельзя было и предположить, что стало причиной такого его возбуждения. — Но одно дело присматривать за квартирой, а другое — жить в ней.

— Да что же случилось? — пытался добраться до сути Вениамин. — Ты что, приезжаешь? Ты же, вроде, не собирался в ближайшее время...

— Нет, не приезжаю. — Мишка замолчал, надолго, то ли собираясь с мыслями, то ли подбирая слова. — Но если что — приеду! Я знаю все твои обстоятельства! — выпалил он, наконец. — Меня предупредили! Оттяпать мою квартиру у тебя не получится. Можешь не строить на нее планы.

— Оттяпать? — Веня не верил своим ушам. И это говорит его друг? — Погоди, погоди, — стал торопливо объясняться он, — что значит 'оттяпать'? Что это вообще за бред такой? Мне не нужна твоя квартира. Мне здесь только пару дней перекантоваться, пока проблемы не разгребу. Кто вообще тебя накрутил? Что тебе наговорили, я ничего не пойму? Я не собираюсь оттяпывать твою квартиру! У меня и мыслей таких не было! Мы старые друзья, как ты можешь так думать?

— Вот и не получится, — стоял на своем Михаил. Он говорил все более резко и хлестко, привычное его легкое валяние языком куда-то пропало, уступив место жесткому карканью. — Имей в виду, — сказал он, — я уже сообщил куда полагается, так что можешь на мою жилплощадь губы не раскатывать. А можешь немедленно ее освободить. Ключи соседям отдай, соседи присмотрят, я уже договорился...

Это был какой-то бред, словно сон на самом деле не закончился, просто романтика в нем сменилась всплеском абсурда. Веня не мог поверить, что разговаривает с другом, со своим старым другом, с которым в прежние времена не раз попадали в действительно сложные ситуации, и благополучно из них выбирались.

— Ладно, — устал сопротивляться Лис, — будь по-твоему. Но мне нужно еще три дня.

— Немедленно!

— Три дня...

— Сегодня же!

— Я ведь могу ключи и Анне отдать... — решил блефовать Веня.

Михаил снова надолго задумался.

— Я так и знал, что без твоего участия не обошлось, — сказал он, наконец. — Подлец ты, Лис! Падла!

Это была неправда, к уходу Анны Лис не имел ни малейшего отношения. Но что-то, какая-то злая сила прямо сейчас, в данный момент разрушала их с Мишкой дружбу, и ничего поделать он не мог. Их давние, очень давние отношения, похоже, разваливались на глазах, и склеить их, если и удастся, так не скоро, но такими как прежде, они, вероятно, уже никогда не будут. Все, что он мог в данный момент и в данной ситуации сделать, это выторговать себе пару дней передышки. Время нужно было ему хотя бы для того, чтобы все как следует обдумать и постараться понять, что же происходит. А пока он не понимал ничего. Пока у него было лишь вполне обоснованное подозрение, что все силы этого мира ополчились против него. Но вот почему? Что он им сделал? Этого он не знал.

— Три дня, — повторил он свое условие.

— Два, — сыграл на понижение Михаил.

— Три, — оставался тверд Веня.

— Черт с тобой! — вынужденно согласился друг, все еще друг. — Хотя, это уже не имеет значения. Впрочем, как хочешь, я тебя предупредил... И, чтобы духу! — закончил он эмоционально, на высокой ноте, и бросил трубку.

Веня постоял какое-то время, держа телефонную трубку прижатой к груди, слушая, как пробиваются из наушника во внешний мир гудки отбоя. 'А денек начинается, похоже, даже веселей, чем вчерашний, — подумалось ему невесело. — Интересно, какие результаты по итогу будут вечером?' Он медленно, почти машинально положил руку на рычаг телефона, отсекая соединение, а потом так же медленно и осторожно вернул трубку на место.

В квартире повисла звенящая тишина, в которой, как обрывки галлюцинаций, плавали, перемешиваясь, клочки секунду назад случившегося разговора, слова, фразы, и множество вопросительных знаков. То есть, сама тишина и звенящее в ней напряжение звучали как вопрос: что это было? Реальность, возникшая вчера из каких-то первоначальных непонятных знаков, странных поступков людей и выпавших из нормальности событий, продолжилась и этим утром. Продолжилась разговором, который не должен был случиться, с человеком, со старым знакомым и другом, который вел себя как совсем незнакомый и не совсем друг. Мягко говоря. Абсурдностью и фантастичностью реальность продолжала тот сон, в котором он побывал ночью, и имела все шансы переплюнуть его в этих компонентах. Сон, который Лис помнил на удивление хорошо, со всеми деталями, такими, как, например, запах духов Совы, цвет двери мастерской или упругость травы на газоне, казался ему более реальным и более нормальным, чем разговор с Мишкой. Веня вновь почувствовал себя зверем, загнанным в угол, из которого нет выхода. Горят и приближаются факелы, слепя и обжигая лицо... Или морду? Ну, нет, он не зверь и не даст себя в обиду. Хотя зверь тем более будет бросаться на врагов, и рвать их клыками, пока сможет двигаться. Но он должен что-то придумать. Должен. Правда, в голову пока ничего не приходило толкового. Бестолкового — тоже не приходило. Пустота кромешная. Хорошо, хоть есть время подумать, спасибо Мишке. И — привет Мишке!

'Сюр какой-то', — подумал Веня. Сюра ему не хотелось, такой текучей, неузнаваемой реальности не хотелось. Уж лучше вернуться в сон. Но, хоть сон и жил в его памяти и в его ощущениях, как реальность, в которой он когда-то на самом деле побывал, вернуться туда ему не удастся. По крайней мере, в ближайшее время. Да и просто заснуть, без сновидений, не получится. Понятно, что не получится.

Лис зашел в умывальник, там открыл кран и какое-то время ждал, чтобы стекла застоявшаяся в трубах вода. Потом плеснул пару пригоршней в лицо и прополоскал рот. Вода, хоть и пошла холодная, пахла ржавчиной и еще чем-то, какой-то рыбой, что ли, и была неприятна на вкус. Очень неприятна. Кривясь и отплевываясь, он отправился на кухню и там проинспектировал все ящики и холодильник. Итог был неутешителен, из продуктов нашлось лишь немного кофе и столько же сахара — Михаил перед отбытием своим подчистил все основательно. Этого было мало для жизни, но чтобы начать день хватало вполне.

Он сварил кофе, а потом долго сидел, попивая его маленькими глотками и наблюдая, как незаметно, исподволь, становился прозрачней белый свет за окном. Время словно исчезло, не остановилось, не замерло в ожидании знака, чтобы по нему сорваться в бешеный галоп, а исчезло, точно не было никогда. Возникло удивительно легкое состояние причастности к вечности, которая-таки точно есть. Вот она, держит за руку и заглядывает в глаза. Мыслей на другие темы не возникало никаких, и слава Богу, без этой шумной и суетной кампании было значительно лучше. Легче, во всяком случае. Но, тем не менее, какая-то работа на одном из уровней его сознания шла, он ощущал ее слабый подспудный гуд, и старался не мешать. Кофе был на удивление хорошим, давно он такого не пробовал. Видимо, Мишка привез его из какого-то очередного своего вояжа. И не поделился, зажал, подлец. Ничего, зато теперь есть возможность отдать ему должное. Им обоим. Отдать и воздать.

Потом он слонялся по квартире, надолго замирал у окна, выглядывая на улицу, включал и тут же выключал телевизор, или же принимался читать и сразу бросал какую-то книгу, кажется, путеводитель из Мишкиных запасов — все тщетно, ничто не могло увлечь его настолько, чтобы отвратить от внутренней работы сознания, которая шла, шла... Он эту работу никак не подталкивал физически, не пытался ее ускорить, да и не смог бы, даже захоти, но поощрял эмоционально, посылая в подсознание едва ощутимые сигналы, что заинтересован в результате, что нужна ему хоть какая-нибудь зацепка, воспользовавшись которой он смог бы продвинуться дальше. Сейчас не имело значения, куда двигаться, важно было просто начать движение, потому что состояние абсолютного непонимания того, что происходит, на фоне ощущение надвигающейся катастрофы убивало. Просто убивало.

Ближе к полудню Лис вдруг почувствовал, что проголодался. Живот резко подвело голодными спазмами, и потом уже не отпускало. Еще бы, ведь он не ел со вчерашнего дня. После варенья Нины Филипповны — ни крошки больше не попало в его рот. Кофе — не в счет. Кстати, Нина Филипповна! Он вспомнил, что вчера она будто бы дала ему денег. Полез в карман и, действительно, нашел их там, аккуратно свернутые конвертиком несколько купюр. Денег было немного, но на тарелку супа хватит, а ему, он это чувствовал, просто необходимо поесть горячего.

Столовая неподалеку от Мишкиного дома, которую он давно заприметил и даже посещал неоднократно, была совершенно без претензий на роскошь, на элитный статус, на индивидуальное отношение к клиентам и прочие подобные завлекалочки. Обычная рабочая столовка с самообслуживанием, где рабочий люд, в основном водители автобусов, дальнобойщики и таксисты, получали за свои небольшие деньги то, что они могли за них получить. Все было честно и, как всегда считал Веня, достойно. Никто еще не отравился, и это главное.

Большая тарелка борща с ложкой сметаны и четыре куска хлеба. Если не хватит, хлеба можно будет взять еще. Аромат, шедший от этого чуда кулинарного искусства, дурманил сознание, а первая, торопливо проглоченная ложка, ввергла Веню в катарсис. Он упоенно внимал и сопереживал процессу сложного превращения борща внутри себя в мощную очищающую и исцеляющую силу, отчего испытывал самые возвышенные чувства. Именно так, возвышенные. Раз уж человеку приходится поглощать столько органики, почему же не испытывать от этого процесса удовольствие и, да, восторг, почему нет? Веня прикрывал глаза и блаженствовал над каждой ложкой борща, ни в коем случае не поспешая. Куда спешить? Хлеб тоже был на высоте, с хрустящей корочкой и ароматной пропеченной мякотью. Он тщательным образом разжевывал каждый его кусочек и глотал не раньше, чем оба — и хлеб, и он сам, были к этому готовы.

Но ничто прекрасное не длится вечно. Возле стола, за которым блаженствовал Вениамин, словно из воздуха вдруг нарисовался гражданин неопределенных лет и, судя по всему, в весьма стесненных обстоятельствах, и дрожащей рукой потянулся к последнему, оставшемуся на тарелке куску хлеба. 'На принципах взаимообразности', — продребезжал он своим речевым аппаратом, и, не дожидаясь разрешения, схватил тот кусок цепкой лапкой. И тут же затолкал его в прокуренную и опаленную щель в сивой бороде, два раза жевнул и проглотил, без натуги. Веня смотрел на мужика с изумлением. Такого профессионального глотателя хлеба он еще не встречал. А тот, довольный произведенным эффектом и, конечно же, достигнутым результатом, учтиво поклонился, сказал: 'Премного!' — и был таков. Веня усмехнулся. 'Что тут поделаешь, — подумал он, — живешь сам, дай жить другим. Ешь сам, поделись с тем, кто голоден. Таков принцип...' И тут его осенило. Не то, чтобы все стало ясно, но он кое-что вспомнил. В голове, заискрив, замкнулись контакты, и на внутренний экран сознания тут же вывелись результаты подспудной работы. Результаты, безусловно, промежуточные, заключались они в одном слове, но что за ним стояло, что оно значило для него — было пока совершенно не ясно. Однако все же это было уже кое-что, указывало направление и открывало возможность думать целенаправленно.

Выйдя из столовой, Веня в небольшом гастрономе на оставшиеся деньги купил батон и бутылку кефира, после чего медленно, словно засыпая на ходу, вернулся в Мишкину квартиру. Теперь ему было чем заняться, главное, чтобы никто не мешал.

Глава 6

Кое-что о принципах

'Итак, что там было о принципах?' — подстегнул Веня свой мозг вопросом, едва расположившись в удобном и тем угодном ему Мишкином кресле. Он задумался, припоминая слова Нины Филипповны, однако с наскока, сразу войти в эту дверцу не удалось. И Нина Филипповна, и слова ее уже были в прошлом, во вчерашнем сне и, чтобы вернуть их снова, следовало приложить определенные усилия. Веня закрыл глаза и сосредоточился, чтобы реальность дня сегодняшнего не отвлекала, и, в конце концов, вчерашний вечер выступил из звенящей фольги забывания. Лис в какой-то миг даже ощутил аромат земляничного клубничного варенья, сглотнул слюну.

'Ничто само по себе в этом мире не происходит, да и в других мирах тоже ничто не происходит просто так, — говорила Нина Филипповна, — за любым событием всегда что-то кроется, у всего есть вполне определенная побудительная причина. Если начали падать с неба камни, значит, пришла в действие некая скрытая сила, значит, отозвался потревоженный кем-то и возбужденный принцип'.

Что еще за принципы такие? Пока это ему было непонятно.

'Всем в нашей жизни управляют принципы, их ровно семь. Недаром число семь лежит в основе мироздания. Потому и лежит, что принципов именно семь. Вспомни радугу, или те же семь нот в тишине... Принципы, собственно, в совокупности своих директорий, создают, формируют жизнь, видимую и невидимую, такой, какой она есть. Принцип суть закон и неодолимая сила'.

Хорошо, подумал Веня, пусть принципы, мне-то, что это дает? Что мне за дело до них, каким местом я их касаюсь? Тем более, — они меня?

Он постарался сосредоточиться, сконцентрироваться, чтобы взглянуть на жизнь свою, следуя заветам дедушки Ошо — отстраненно, со стороны. Ему важно было понять, заметить и определить — где, когда и какие принципы он нарушал. И вообще, о каких принципах идет речь? Уж, наверное, не о тех, которые придумывают себе люди, чтобы опираться на них, следуя по жизни. Большинство и вовсе принципами не заморачиваются, ковыляют, ползут или катятся без них, как придется. И многие довольно скоро приходят к выводу, что без принципов жить не обременительнее и куда как легче. Вот у него, к примеру, есть принципы? Что он может сказать о себе? Кроме того, что всю свою жизнь старался следовать двум, пожалуй, правилам: не подличать, и не брать чужого. Опять же, правила — это всего лишь правила, или они и принципы тоже? Правила могут меняться, это всем известно, чаще всего так в жизни и происходит, а вот принципы, с ними как?

Он закрыл глаза и попытался унять белый мысленный шум в голове, за которым, как казалось, прячутся нужные и правильные мысли. Шум постепенно стих, но за ним ничего не скрывалось, а была одна лишь лиловая пустота. Так что Веня в очередной раз убедился, что мозг — его, во всяком случае, — работает совсем не так, как электронный прибор, приемник или компьютер. Кнопки включения у него нет, совсем, он сам включается или выключается, когда захочет, и при этом работает исключительно по своей внутренней программе. Вот и в этот раз, выдержав довольно-таки продолжительную паузу, мозг, вместо ожидаемого резюме по поводу принципов и того, что может быть с ними связано, открыл дверцу памяти, и для чего-то извлек оттуда старый-престарый файл. Такой старый, что более давних воспоминаний в его памяти, похоже, не было. Во всяком случае, в открытом доступе, таких, что можно было бы взять в любое время, попользоваться и положить обратно, на то же самое место. И это удивительно, потому что воспоминание то было странным и необычным по содержанию, и было оно о его первой в жизни краже.

Трудно сказать, к какому конкретно времени относилось воспоминание, и сколько ему тогда было лет. По каким-то косвенным признакам и по общему ощущению он предполагал, что около трех, чуть больше или чуть меньше. Он был вместе с отцом, и, хотя спутника своего он видел лишь как туманный силуэт с едва угадываемыми родными чертами, это был, несомненно, он, ибо с кем еще он чувствовал бы себя так хорошо и спокойно? Причем, лицо отцу в этом воспоминании он дорисовывал сам и совсем другое, то, которое было у него в более старшем возрасте, и которое он уже хорошо помнил. Но, эти детали, в общем, не так важны для сути воспоминания. Отец привел его к кому-то в гости, Веня отчетливо помнил, как они зашли в просторную и светлую комнату, в которой уже находились люди, кажется, другой мальчик и какой-то мужчина, очевидно, папа того мальчика. Зачем они туда пришли, совершенно непонятно, наверное, для того, чтобы познакомить его с тем мальчиком, но никаких воспоминаний о нем в памяти Лиса больше не сохранилось, как и воспоминаний о том, какие разговоры и о чем велись тогда. Зато он отчетливо помнил, что были показаны ему какие-то игрушки, ну, а чем еще занимает мальчик другого мальчика, который пришел к нему в гости? Показывает свои драгоценности.

Всех продемонстрированных маленьким хозяином сокровищ Веня не запомнил, однако помнил отчетливо сквозь всю толщу минувших с того дня лет, небольшую, не больше его ладошки, модель двухмоторного самолета. Самолетик был отлит из какого-то серебристого металла, был достаточно увесист и отлично ложился, распластав крылья, ему на руку. Веня помнил, как будто это было вчера, как сладко заныло его сердечко от восторга. И как невероятно сильно, словно воды в пустыне, захотелось, чтобы эта вещь принадлежала ему. Это был предел его мечтаний! На тот момент, естественно, но маленькое сердце живет именно такими моментами. У него возникло такое чувство — он помнил — будто он встретил частичку себя самого, и эта частичка желала, во что бы то ни стало, соединиться с целым, а целое не могло ощущать себя таковым без нее. Веня посмотрел на отца полными мольбы и слез глазами, но отец его взгляда не понял. А, может, и понял, потому что нельзя было не понять его, маленького человечка, желания, но что он мог поделать? Самолет принадлежал другому мальчику, поэтому Веню вежливо, но настойчиво попросили положить модель на место. Что, скрепя сердце, он и сделал. Кажется, что сделал.

Здесь, кстати, в его воспоминаниях была небольшая лакуна. Как там было на самом деле, он не помнил, то ли положил он самолетик на стол, а потом снова взял, то ли сразу сунул в карман, но факт тот, что из гостей он ушел с трофеем. Но его ведь еще надо было легализовать, а как это сделать? Веня решил вопрос быстро. Он забежал вперед, и там сунул самолет в лужу. Да, там была лужа, и в нее он сунул свою добычу. А потом позвал отца и указал ему на вещь: смотри, мол, я нашел! На этом, кстати, воспоминания его обрывались. Напрочь! Что с тем самолетом было дальше, он совершенно не помнил. Скорей всего, его обман раскрылся, его изобличили в краже и наказали, а самолет вернули законному владельцу.

В этой истории Веню всегда занимало два момента. Первый — откуда в его маленькой трехгодовалой голове могла появиться мысль, что если у тебя чего-то нет, а у другого есть то, что тебе нужно, то это что-то можно взять, потому что тебе нужней?

И второй — как он, опять же, трехлеток, для того, чтобы выдать украденное за честную находку, придумал такой трюк с лужей?

Не важно, удачный трюк или неудачный, но как он смог его придумать? Он ведь даже не напрягался, знание появилось в его голове, как вспышка. Словно зажгли свет. Это что вообще такое? Это как можно объяснить? Ведь тогда он еще не связывался ни с какой плохой кампанией, не было у него другой кампании, кроме отца с матерью. Откуда же эти мысли, и эти знания могли появиться в светлой и не запыленной еще жизнью голове? И вообще, это свойственно всем детям и рано или поздно в той или иной мере проявляется, или же только ему, тогдашнему?

И, наконец, не может ли быть так, что некий шлейф привычек и даже каких-то навыков и умений тянется за нами из прошлой жизни? Хотя бы поначалу, пока не будет стерт или заменен чем-то другим? Он не знал, как ответить на эти вопросы. Не знал раньше, не знал и теперь. Но вопросы не исчезали от того только, что на них не было ответов.

В дальнейшем же отношения с воровской удачей у него не сложились. Да, теперь Веня подумал, что после истории с самолетом ему все-таки хорошо объяснили, что так делать нельзя. Не сразу, надо признаться, еще было пару эксцессов, когда он не мог удержаться от того, чтобы не запустить руку в чужой карман или подхватить оставленную кем-то на видном месте игрушку. Но в классе пятом школы это все полностью прекратилось. Тогда, помнится, с ним случилось прямо противоположное.

К зиме вместо варежек ему купили первые взрослые перчатки. Это были отличные вязанные, двухслойные перчатки, они так замечательно сидели на руках, он так ими гордился и не мог нарадоваться, что теперь они у него есть. Но эта радость быстро закончилась, буквально в первый же день. Он оставил перчатки в кармане пальто, которое, как обычно, сдал в школьный гардероб, а когда после уроков надел пальто вновь, карманы его уже были пустыми. Он помнит, как накрыла его волна отчаяния, и мир сразу стал чужим и враждебным. Хотелось кричать и выть от обиды, да кто услышит? А если услышит, кто поможет? Перчатки уже не вернуть.

Из этого печального, но, в общем, проходного момента своей жизни он вынес два урока. Во-первых, как закрепление пройденного, что воровать нехорошо. Тем более что рано или поздно это бумерангом вернется к тебе, и ты неожиданно лишишься самого нужного. Будет очень обидно. И, отсюда, во-вторых: за добром следует внимательно приглядывать, так как далеко не все усвоили урок номер один.

В общем, после того давнего случая с перчатками у него как отрезало, и ничего чужого он больше никогда не брал. И все, кто с ним общался, знали его щепетильность в этом вопросе. Поэтому-то так неприятно поразила его недавняя история с комодом, в краже которого заподозрили его. Теперь-то он понимал, что сделали это неспроста, но зачем это было нужно и кому выгодно, сообразить не мог. Это все к вопросу о принципах. Украсть и подставить другого, невиновного, вот он бы так никогда не поступил, не смог бы. Не укради, не подличай. Но это его принципы, наверное, не все, но основные, по которым живет он сам. К другим правилам, кстати, он всегда относился довольно лояльно, резонно считая, что нет нужды чрезмерно напрягаться там, где можно проявить гибкость. Только вот имеют ли его принципы отношение к тем, о которых говорила Нина Филипповна? Все-таки принципы, определяющие и формирующие жизнь вообще, как феномен, глобально, это, очевидно, нечто совсем иное, по масштабам и по мощи. Тем более невероятно, что вся эта изначальная силища могла ополчиться на него. А, главное, за что? Вот загадка.

Загадка или не загадка, но хотелось бы все же выяснить, почему так складывается его жизнь? Не дурак же, не пьяница, не пофигист какой, наоборот, кое в чем и талантлив даже, но, тем не менее, в итоге все получается из рук вон плохо, и с каждым днем — хуже. Особенно в последнее время. Другой бы плюнул, махнул рукой, а он зачем-то упирался изо всех сил, дурак такой. Что он хотел кому доказать? Что он мог доказать? Никому и ничего. Впрочем, если уж кому-то что-то доказывать, так в первую голову себе. Что он не пустое место, и что нельзя с ним вот так, бесцеремонно и нагло обходиться.

Поэтому, он обязан разобраться во всем и докопаться, кто же ему вредит и за что. Кто и за что? Не должно быть наказания без вины. Если он виноват — пусть объявят, в чем его вина, и тогда он готов возместить. Если не виновен, — пусть оставят в покое.

Какие-то силы, какие-то боги. Принципы. Какое им дело до отдельно взятого человека? Но почему-то они вредят ему, именно ему. Мстят? Почему? За что? Что такого он сделал в этой жизни, за что теперь его достают? Он не знает за собой, не помнит никакой провины. Так... тогда, может быть, в другой жизни? О, Господи! И как теперь быть? Как вырваться из этого круга? Кто и когда скажет: хватит! Довольно! Короче, его все это уже допекло, достало, подперло под горло так, что не вздохнуть. Весь этот бред. Пришла пора разобраться.

Легко, однако, сказать — разобраться. А с чем именно? С прошлой жизнью? Но с какой? Или, с которой?

И тут посреди сумбура, хаоса и сумерек сознания вдруг перед Лисом замаячил призрачный пока выход, он же — переход, уже на другой план бытия, нематериальный.

— О, Господи! — повторил он вслух ставший привычным в последнее время возглас. Вот этого ему только не хватало! Нет, когда просто потрепаться, или если посмотреть передачу по телевидению, тогда, пожалуйста. Тогда со всем наличным интересом и вниманием. Но вот так, в реальности забраться в дыру в собственной голове, которую сам же и расковырял? Нет, к этому он не готов. Рановато ему, пожалуй, не созрел еще.

А не упустил ли он чего? Какой-то мелочи, или совсем не мелочи, какого-то факта, события, или, может быть, вещи? Чего-то, в чем заключен ответ или подсказка, что лежит на поверхности, рядом, и предательски молчит? А ведь что-то такое должно быть, и оно есть, он чувствовал, почти осязал, но вспомнить никак не мог. И снова, и снова он запускал мысли в поисках ответа по кругу.

Он вскакивал с кресла и начинал кружить по квартире, натыкался на мебель, цеплялся плечами за углы и косяки, вглядывался в глаза ежей в надежде разглядеть в них подсказку, ну, хотя бы искру. Он подолгу замирал у окна, всматривался в дали, но дали не были ясны и открыты, их заволакивал туман. Такой же студеный сумрак, словно ожившая старая амальгама, постепенно стал наполнять и квартиру, но он был никак не свойством пространства, а его личным внутренним свойством. Особым состоянием, в котором, он ощущал, время его замедлилось, почти остановилось, но не полностью. Время замкнулось и закружило в просторном хороводе, центром которого был он сам. И тогда в это медленное коло стали вовлекаться факты, события и мысли, которые он неоднократно уже передумал, и совсем новые, картины, предметы, даже запахи и звуки в виде знакомых и сразу узнаваемых образов. Он не мог сказать, все происходило перед его внутренним взором, или же выплеснулось наружу, вовне. Да, да, все стало единым, растаяла перегородка между ним, его сознанием и внешним миром. Он пребывал в радостном и трепетном подъеме, которого не испытывал никогда прежде, словно омыл его душу живительный поток, и, наконец, сейчас, сейчас появится в нем то, что он жаждал найти и узнать...

И тут в эту искусственную идеальную конструкцию сознания ворвался посторонний звук, и разрушил ее. Поток рассыпался на звонкие осколки, а вместе с ним разбилась и надежда на скорую разгадку. Волшебная амальгама растаяла, пространство стало прежним, обычным пространством Мишкиной квартиры, в дверь которой кто-то тихо стучал.

Да, сомнений не было, кто-то стучался, очень осторожно, короткими сериями. Тук-тук-тук. Пауза. Тук-тук-тук. Снова пауза. И опять, тук-тук-тук... Кто-то стучал в дверь, делая паузы и прислушиваясь, не возникнет ли за ней какого ответного движения, и снова стучал. Очень тихо и деликатно, явно боясь потревожить и надеясь на то, что ответа не будет. 'Но почему не используют звонок? — слегка удивился Лис. — Проще же позвонить, или он не работает?' Он нахмурился, отмахнулся от своего вопроса. Какая ему разница, звонят или стучат? Итог-то один: ему мешают, его отвлекают, его прерывают на самом интересном и важном месте его размышлений. Он замер там, где его застало вторжение, на пороге прихожей, он даже стал дышать через раз, осторожно и тихо-тихо, стараясь не выдать себя ничем и надеясь, что тот, за дверью, в свою очередь поймет всю тщетность своих попыток достучаться и уйдет восвояси. Да, вот именно так, по-японски. Восвояси.

Глава 7

Явление Анны и ежики моченые

Незнакомец за дверью был настойчив. Чрезмерно настойчив. И когда Лис вовсе перестал дышать, он уловил тихий, как шелест сквозняка, шепот из замочной скважины.

— Веня, Веня... Вениамин! Открой, я знаю, что ты там...

Его поразили не столько слова, сколько голос, которым они были произнесены. Он узнал его, голос принадлежал Анне, Мишкиной бывшей. Пребывая в удивленном, притом весьма, состоянии, Веня сделал два шага вперед и повернул вертушку замка. Дверь приоткрылась, и в образовавшийся небольшой проем быстро просочилась своим округлым, 'фигуристым' телом Анна, — и тут же защелкнула за собой запор. Она чмокнула Лиса в щеку, попутно смутив его упругостью бюста, и прошла в комнату. Сохраняя ощущение ее прикосновения, пытаясь разгадать, а для того продлить, внезапный поцелуй прижатыми к щеке пальцами, Веня последовал за ней.

— Ты один? — спросила Анна, утвердившись в центре комнаты, под люстрой, и оглядываясь.

— Ну, разумеется, я один, — пожал плечами Лис. — А ты хотела здесь встретить кого-то еще?

— Нет-нет! — отрезала гостья, как-то уж очень нервно дернув плечом и, отвернувшись, отошла к стене, где на серванте зло косили глаза на бывшую хозяйку ежи. — Ежики... — произнесла она голосом, грустным от воспоминаний, и легкой рукой прошлась, едва прикасаясь, по колючкам. Ежики, уловив ее грусть, и нежность, и другие чувства, тут же ее простили. — Нет, — повторила Анна, — я хотела... Мне нужно было увидеть тебя.

— Но никто, ни одна душа не знала, что я здесь, — недоверчиво протянул Веня. — Кроме Мишки, конечно...

— Он совершенно не при чем, — поспешила успокоить его Анна. — Это немного трудно объяснить, но... Я просто знала, что ты здесь, и все. И, в конце концов, если это так, все остальное не важно.

— Но я-то тебе, зачем понадобился? — продолжая думать о своем, тупил Веня.

— Неужели это нужно тебе растолковывать? — вместо ответа спросила, словно щелкнула пальцем по лбу, Анна. Голос ее — и так низкий и грудной, провибрировал, опустившись почти до инфразвука. Ну да, ну да, когда она использовала эти свои обертоны, у него всегда начинала подрагивать его мужская железа. Она, наверное, догадывалась об этом и просто подразнивала его. Самка. Но раньше был Мишка рядом с ней, и она, посмеиваясь и забавляясь, ускользала за его широкую спину. У него, кстати, была Марина... Теперь же все изменилось, все стало по-другому. Или нет?

Анна сняла очки и, сдвинув ежиков, положила их на сервант. Глаза ее, зеленые, близорукие, сразу приблизились. Свободным жестом она откинула со лба волосы и, запрокинув голову, посмотрела в лицо Лису. Руки она опустила вдоль тела, положив ладони на бедра, одна чуть выше другой, и прижала локти к талии — линии рук подчеркивали изгибы фигуры. Женщины умеют, когда им надо, так сгруппироваться, что как-то сразу не женщина получается, а снаряд невероятной сексуальной силы. И вот она уже и скромная, и покорная, а в запрокинутом лице — вызов. Ну, что с ней делать? А делать с ней теперь следовало только одно...

Сколько он ее помнил, она всегда носила облегающие, по фигуре, платья, и ему казалось, что снять их можно только распоров ткань ножом. Он ошибался, он ничего не знал об этом. Платье соскользнуло с ее тела, словно покрывало с памятника, едва он расстегнул застежку сзади на воротнике...

И все же — нет.

Воображение его понеслось вскачь, и он не смог с ним совладать, но она как всегда была начеку.

— Да не парься ты так, — грустно усмехнулась Анна.

Вот же, и ведь совершенно его не боится. Что не сможет с собой совладать.

— Да я не... — начал оправдываться Веня, но она его прервала.

— Не надо слов. Если хочешь знать, я ценила тебя как друга больше всего за то, что ты никогда не мог решиться. Вот на то самое. Хотя, все твои мысли и желания всегда были написаны у тебя на лице. Ты же, как открытая книга, Венечка! Только не ленись, читай, перелистывай. Кстати, мне очень нравилось, да и сейчас тоже приятно, то, как ты реагируешь. Но не напрягайся, дружочек, я не за тем сюда пришла.

— А зачем тогда? — пролепетал совсем сбитый с толку Веня. То, что говорила Анна, было правдой: когда она находилась рядом, у него всегда кружилась голова. Так кружилась, что мысли о Марине неизменно отлетали прочь. Он смотрел на нее, как смотрятся в омут, страстно желая сорваться, нырнуть, уйти в эту бездонную глубину, и не решался сделать шаг. Кстати, почему? Тоже — вопрос, почему одним такие шаги даются легко, а другим — никогда. Может, потому, что те, кто шагал, никогда не думал, как будут возвращаться назад, а он, прежде всего, думал именно об этом? И все же, эта женщина обладала некой магией, иначе ведь не объяснить ее воздействия на него. И, слава Богу, что она лишь слегка поддразнивала его, чуть-чуть заводила с помощью своих чар, но никогда не включала их на полную мощность. Хотя, может, как раз и следовало бы, на полную мощность. Но ведь Мишка, Мишка... Через этот камень он никогда не мог переступить. Да и теперь не мог. Или, мог? Черт, он совсем запутался, заколебался...

— Да так, посмотреть, в каком ты состоянии, может, в чувство немного привести. В тонус, — объяснила Анна. — Я, вообще, продукты принесла, пойдем, покормлю тебя. Голодный, небось? Сумку забери.

Заглянув в прихожую, он увидел оставленную ей там у двери сумку. Взяв ее, он понес сумку на кухню, по дороге оценивая: ого, тяжелая!

— Здесь не все для тебя, не надейся, — объяснила и несколько остудила разгул его голодной фантазии Анна, выгружая продукты на стол. — Мне еще семью кормить надо. Но кое-чем с тобой поделюсь.

Пока Анна занималась готовкой на скорую руку, Лис, чтобы не путаться под ногами, стоял у окна и думал какие-то нелепые мысли. Нелепые именно в его ситуации.

Как странно все складывается, думал он. Просто невероятно. Разве предполагал он когда-нибудь, что между ним и Анной может что-то произойти? Представлял, да, и часто, всякий раз, когда видел ее. Но предполагать, тем более, целеполагать — нет. С чего бы? Не с его счастьем. Он-то знал, всегда знал, что это невозможно. Мечты и фантазии, конечно, возникали, куда без них, ведь его мужское начало не могло никак не откликнуться на ее вызывающую женственность, не скрываемую, к тому же, а гордо демонстрируемую, точно штандарт. Но всегда существовало табу, которое он даже не пытался переступить. А теперь, интересно, табу исчезло? Вместе со многими другими вещами? 'Вот интересно, — думал Лис, — переспать с женой друга, пусть и с бывшей, пусть с другом у тебя отношения непонятные, и все же, переспать с его женой, это нарушение закона? Того самого принципа, основополагающего? Или это совсем другое, и принципы здесь ни при чем?'

Точного ответа он, как обычно, не узнал, хотя, по ощущениям, да, являлось нарушением. К своему удивлению, он понял, почувствовал, что не стал бы рефлексировать по этому поводу, не раскаивался бы, и ни о чем не сожалел — если б его фантазии в отношении Анны материализовались. Он тут же нашел объяснение: жизнь, все-таки, процесс не линейный, а скорей алхимический, и чистое золото в нем образуется из смеси совершенно разных, зачастую несовместимых ингредиентов. Все зависит от внутренней логики событий, главное, уловить ее и почувствовать. Иногда ему казалось, что он начинал улавливать логику того, что происходит... Но понять ее до конца все равно не мог.

Потом Анна принялась кормить его. Сев напротив, она, подперев ладонью щеку, с умилением смотрела, как он ест.

— Эх, — сказала, насмотревшись, — одно удовольствие наблюдать, как ты уплетаешь. Аж на душе теплей становится. Тем более, что сама приготовила. Интересно, правду ли говорят, что как кто ест, таков тот и в постели? Вот ты, какой в постели? А? Буря и натиск? Судя по тому, как метешь — таки да.

От неожиданного скользкого вопроса Веня поперхнулся, что-то замычал с полным ртом, покраснел и стал вращать глазами. Вот, опять она!

— Я просто проголодался, — смог, наконец, оправдаться он.

— Ешь, ешь, — принялась успокаивать его Анна. — Это я так, мысли вслух. Ну, хорошо, не буря и натиск, тогда — вдумчивое и глубокое проникновение. Всестороннее. Так, что ли? Хотя, чего гадать, если можно просто попробовать, правда? Но ты ведь никогда не решишься, я знаю. Я тоже не из тех, кто первая мужика в постель тянет. Вот и получается, что, вроде, все предпосылки налицо, но в результате ничего не выходит. А, вообще, все правильно. Все идет, как должно идти. Значит, иначе и не может, и не должно. Она усмехнулась: — Смешно, вообще-то, глупо и смешно. Скажи кто еще вчера, что буду кормить тебя обедом и вести с тобой такие речи, удивилась бы страшно. Не поверила бы ни за что. Маринка твоя, если узнает, просто осатанеет...

— Да, все равно, — не признал опасности Веня.

— А-а-а, — сообразила Анна, — ты ушел от нее? И поэтому торчишь здесь?

— Можно и так сказать.

— Так и есть, не темни. Если тебе интересно мое мнение, давно нужно было...

Они помолчали, ощущая оба, что молчание сближает их. Лис подумал, уловил понимание, что любовниками они могли бы стать лишь случайно, и на короткий срок, а вот союзниками будут всегда. Только, в чем союзниками, и против кого? Не столь суть важно, отмахнулся он. Просто возникшее ощущение близости основывалось на расположении и благодарности, и это было правильное чувство.

— Скажи, — прервав паузу, уронил камень вопроса в озеро тишины Лис, — тогда... Что случилось, почему... Ты с Мишкой... Ведь все было у вас хорошо. Так казалось. Я тоже так думал.

— Так и было, — вздохнув, согласилась она. — Но, как оказалось, только казалось.

— В каком смысле?

— В прямом. Была лишь видимость счастья, иллюзия любви. Ты думаешь, он что, просто так по полгода в своих экспедициях пропадал? Нет, не просто так. У него там другая женщина была, другая семья.

— Да ты что! — удивился Веня. — А как ты узнала?

— Узнала... — сказала Анна неохотно. Помолчав, она продолжила, с трудом подбирая слова, явно через силу. — Однажды, когда Михаила не было уже давно, месяца полтора, что ли, ночью раздался телефонный звонок. Я сразу почувствовала тревогу, сердце просто сжалось в предчувствии плохих известий. Я сняла трубку, но никто ничего не говорил. Только в наушнике явственно различалось чье-то дыхание. Напряженное дыхание на фоне тишины. И при этом я была уверена, я знала, что звонит женщина. Я тоже молчала, правда, почти не дышала, дыхание у меня будто отнялось. Так мы пообщались, если можно так выразиться, молча, минуты три. А потом на том конце положили трубку. И тогда я поняла, что этот молчаливый звонок был для меня черной меткой. Дня три я места себе не находила, а потом сообразила, что тот номер, с которого звонили ночью, сохранился в памяти телефона. Так и было. Я нашла его. И я позвонила...

— И что там? — не выдержал Веня. — Кто там был?

— Кто был... — повторила Анна вопрос, словно проверяя его на слух. — Ответил Михаил, а его голос я, слава Богу, знаю. Но меня больше всего сразило то, что фоном его 'але!' звучали детские голоса. Я-то звонила днем... Он, понятное дело, уверял меня, что будет в такой глуши, где никакой телефонной связи нет.

— Дети?! — удивился Веня. — Но ведь у вас и так двое?

— Двое, — подтвердила Анна. — В общем, я собрала вещи, забрала детей и ушла.

— Но, погоди, как же теперь? Как ты, с детьми, одна? И вообще?

— Ничего, справлюсь. Я же сильная. И молодая, все у меня еще будет! Вот, кстати. — Она посмотрела ему в лицо. — Раз уж наши обстоятельства такие схожие, ну, и после всего, не хочешь ли объединить наши усилия и, так сказать, устремления? Верней и преданней жены, чем я, тебе не найти. Поверь мне. Ну и, откормила бы тебя, наконец, а то истощал совсем. Как я готовлю, ты знаешь. Ну, что скажешь?

Веня растерялся. Перспективу так сразу устроить свою личную жизнь он не рассматривал, поэтому предложение Анны застало его врасплох.

— Спасибо за доверие, конечно, — промямлил он, — но я пока не готов. Даже не думал об этом. И, знаешь, сейчас и не время, об этом думать. Надо мне сначала кое с чем разобраться, потом, может быть... Подумаем, обсудим...

— Да не напрягайся ты так, расслабься! — засмеялась Анна. — Я пошутила. Хотя, ты знаешь, что в каждой шутке только доля шутки, поэтому, когда будешь готов — приходи. И мы обсудим твое предложение! Только смотри, не опоздай... Бабье время утекает быстро, вынуждает поторапливаться. Ну, мне пора.

Потом, глядя, как спокойно и деловито, не обращая на него внимания, Анна собирается, он неожиданно спросил ее:

— Послушай, я так и не понял, как ты узнала, что я здесь?

— Странная история, — сказала она. — Я, вообще, не собиралась, даже и не думала. Просто шла по своим делам, здесь, неподалеку. И на углу, на перекрестке, ты знаешь, у гастронома, возле газетного киоска, увидела какого-то человека, с экзотической, как для наших мест, внешностью. Такой, в странных одеждах, индийского, быть может, типа. Впрочем, я не уверена. В хламиде какой-то. Он играл на фантастическом струнном инструменте с резонатором из высушенной тыквы и пел заунывно на незнакомом языке. Несмотря на это, мне удивительным образом было понятно, о чем он поет. А в голове на все лады, словно припев, крутилось: нарада, нарада, нарада... Что за нарада — ума не приложу. А потом подумала, что раз уж я здесь, то должна тебя увидеть. Это вообще странно, почему я была уверена, что ты здесь, в этой квартире, и это ощущение, как наказ или призыв, что должна тебя увидеть. Прямо зов какой-то, честное слово. Трудно объяснить. Остальное ты знаешь. Ну и знай еще, что я нисколько не жалею о нашей встрече. Напротив, рада, что так все случилось. Впрочем, я это уже говорила.

Дверь, щелкнув замком, закрылась. Лис, стоя в прихожей, смотрел на нее, как, наверное, смотрит какой-нибудь моллюск на створки захлопнувшейся раковины. Взгляд изнутри, с соответствующим набором ощущений. И мыслей.

Странная женщина... Странные отношения... Странная жизнь.

После ухода Анны, Лиса вновь с головой накрыла тишина пустой квартиры. Все, что произошло накануне, было странно и необъяснимо, но уже не существовало, как перестает существовать всякое настоящее, просачиваясь и истекая в прошлое. Что осталось в воспоминаниях, уже не жизнь, а лишь ее отголоски и отблески, и лишь в таком качестве деталь другого настоящего. Но — существенная деталь, способная отравить или украсить его. Вене было хорошо. Жизнь совершенно неожиданно подарила ему удивительную и такую необходимую встречу, тем самым дав понять, что она, жизнь, вовсе не собиралась ставить на нем крест. А, значит, не все еще потеряно для него, и он выберется из своих передряг.

Тут в голове его возникло слово, названное Анной, и, обрастая смыслом, капля за каплей стало обрушиваться в тишину: нарада, нарада. Он сообразил, что слово обозначает имя, и это имя ему знакомо. Вдруг вспомнилось еще, как месяца два назад, может, больше, еще до этих событий, но практически непосредственно перед ними, что важно, у него случилась встреча, похоже, с тем самым человеком, о котором рассказала Анна. Только тогда он был одет не в восточные одежды, а вполне обычные, правда, сильно поношенные, словно с чужого плеча, отчего был похож на старьевщика.

Он пристал к нему на улице с предложением купить у него что-нибудь. Да вот хотя бы эту резную доску. Как репей прицепился, купи да купи. И ведь с чего-то взял, что именно его заинтересует такое старье. А доска была очень старой, бесспорно. Панно размером с небольшую картину, не больше полуметра в длину. Или в ширину, там даже не вполне ясно, как ее располагать. Темная доска казалось почти черной из-за покрывавших ее слоев лака, какой-то еще краски и, конечно, грязи, так что разобрать, ни что там изображено, ни даже породу древесины было невозможно. Дерево, кстати, было очень странное, в ободранных от лака местах по виду похожее на темный янтарь или на старую-старую кость. Веня ничего подобного не встречал.

Да, он взял бы ее, конечно, без раздумий, тем более что любил такие вещи, профессионально занимаясь реставрацией предметов из дерева, но денег у него тогда, как обычно, не было. Не то чтобы лишних — вообще нисколько. Но тот странный тип, Нарада, похоже, вопросом денег не заморачивался, зато ему почему-то хотелось, чтобы вещь оказалась непременно у Лиса. В итоге так и вышло, он купил ее за символический рубль. Марина зашипела на него, мол, тащишь домой всякую дрянь, лучше бы делом занялся да денег заработал, поэтому он поскорей убрал панно от глаз подальше, сунул его на шкаф, да и забыл про него. Как выясняется теперь, забыл основательно. И не мудрено, начавшиеся вскоре события капитально очистили его память от мелочей.

И, странное дело, чем больше Лис вспоминал ту старую доску, и про загадочного Нараду, тем большее значение приобретало это событие, этот факт в его сознании. Все сильней росла его уверенность в том, что Нарада со своим артефактом появился в его судьбе не случайно. Нелогичная, иррациональная идея, но она была, и просто так от нее отмахнуться Веня не мог. Тем более что память, раскрываясь и распускаясь, предоставляла все новые подробности его встречи с восточным человеком Нарадой.

Помнится, тогда он показался ему едва ли не безумным, потому как речи его были малопонятны, и лопотал он что-то невразумительное. Бери, бери, кричал он, суя ему свою деревяшку. Вещь, мол, стоящая, не каждому в руки дается, а ты, типа, один из немногих, ты избранный, бери. Что за чушь, ну? Эта вещь пригодится тебе, талдычил, очень скоро, и так, как ты себе и представить не можешь. Бред какой! А если что непонятно будет, я тебе, мол, подскажу. Никто не подскажет, а я подскажу, потому что это моя работа — подсказывать. Типа, появятся вопросы — найдешь меня. Где найти-то? Смотри, говорил еще, не опоздай! А если уже опоздал, что тогда? Полный бред! Если разобраться, он тогда ту доску купил, только чтобы отвязаться от торговца. Уж больно силен продавец был и настойчив.

Вот и начало пути — ему следует найти Нараду. Что за имя такое? Странное, как вопрос на чужом языке. Пусть теперь объясняет свои намеки, и вообще, что все это значит, тем более что это его работа, объяснять. Сам говорил, если что — приходи, помозгуем вместе. Вот и помозгуем. Но сначала надо забрать панно и рассмотреть его как следует. Ведь не зря же так настойчиво Нарада старался его ему всучить.

Когда Веня подумал о том, что за панно придется возвращаться домой, настроение снова испортилось, потому что ни с Мариной, ни, тем более, с Анатолием встречаться ему не улыбалось. Но идти придется, так что следует взять себя в руки. Хорошо, что пару дней еще он сможет здесь перекантоваться, а то было бы совсем тоскливо. Куда ему сейчас податься, если что? А некуда. Друзей у него не много, кроме Мишки, еще Женька есть, но и с ним в последнее время отношения как-то разладились. Так что...

Он и не заметил за раздумьями и воспоминаниями, как наступил вечер. Комнаты наполнил сумрак, еще более густой и плотный, чем тот, который затопил пространство за окнами. Веня подумал, что источник тьмы, должно быть, находится в квартире, и уже отсюда через окна она изливается на улицу. Мир показался хрупким и зыбким, словно видение, словно мираж, он мерцал и грозил рассеяться. Его нужно было спасать. Веня включил свет, и на внешний мир сразу обрушилось темное покрывало. 'Да, спас', — оценил свой подвиг весьма скептически Лис. Он обошел квартиру и повсюду включил свет, расширив таким образом островок безопасности. Потом на кухне, стоя у окна, доел половину батона и допил кефир. Не насытился, а лишь еще больше разохотился. С сожалением посмотрел пустую бутылку на свет, поболтал из стороны в сторону, запрокинув голову, вытряс в раскрытый рот еще две капли и, растирая их языком изнутри по губам, для чего-то взялся полоскать бутылку под краном. Вот для чего? Ведь можно было просто сунуть ее в угол, Ленька бы не обиделся. А теперь уж точно обидится.

Помыв бутылку и держа ее в левой руке, Веня правой закрыл кран, но вода почему-то продолжала течь. 'Что за черт?' — снова помянул адского вредителя Лис. Он отставил бутылку на стол и со всей основательностью подступился к крану, пытаясь закрыть его обеими руками. Он несколько раз открыл и снова завернул вентиль, но эти манипуляции ни к чему не привели, вода продолжала течь. Веня был в совершенном недоумении, потому что этого не могло быть, но вот происходило. Вода текла полноценной струей, ударяясь в раковину, разбивалась и брызгами разлеталась по сторонам, обильно смачивая пол кухни. 'Надо перекрыть общий вентиль, — подумал Лис, — вот только где он?' Но осуществить задуманное не успел, словно откликнувшись на его мысли и упреждая его действия, вода стала прибывать и из стока раковины. Зеленая и пузырящаяся, она быстро поднялась да верха и хлынула через край. Веня, отступая перед разбушевавшейся водной стихией, вышел из кухни, и тут услышал, что что-то подобное происходит и в ванной. Заглянув в нее, он увидел, что вода хлещет там из кранов полными струями, переливаясь из ванны и раковины на пол. Даже из сливного бачка и из самого унитаза, приподнимая стульчак, изливалась вода. Это было похоже на светопреставление, на всемирный потоп или на сумасшествие, Веня не знал, на что больше. Но одними хозяйственными помещениями дело не ограничилось.

В комнате, в которой он провел ночь, и где стояло полюбившееся ему кресло, тоже что-то происходило, о чем свидетельствовали доносившиеся оттуда плеск и бульканье. От порога Веня увидел, что пол в зале уже залит водой по щиколотку, и вода быстро прибывает. С оторопью он смотрел, как изливалась вода из вазы синего стекла, стоявшей на столе. По полированной поверхности она растекалась от центра во все стороны и срывалась вниз с четырех граней широкими ровными струями, точно скатерть с пенной бахромой. Но не это было самым удивительным.

Больше всего изумили и ошеломили Веню ежики. Все они, которые находились в комнате, кося глазами в его сторону и раскрыв свои маленькие пасти, выбрасывали по направлению к центру комнаты тонкие струйки воды. Так порой играют, сидя в ванной, дети. Однако теперь никакой веселости не ощущалось. Было, конечно, определенно красиво, но было и страшно, да так, что дух захватывало. И тут Веня сообразил, что пора уносить ноги.

Шлепая по воде, он добрался до двери и, открыв ее, вышел на площадку. Удивительно, но вода не последовала за ним, оставшись в квартире, словно в бассейне, и лишь его мокрые следы на лестнице убеждали Лиса в том, что он не спятил.

Захлопнув дверь, Веня вышел на улицу.

Присев на лавочке у подъезда, он вылил из туфель воду, снял и, хорошенько отжав, вновь натянул носки. Еще подвернул мокрые штанины джинсов. Ощущал он себя не сухо и не комфортно, и думал, что неплохо было бы переодеться, но как раз этого он сейчас сделать не мог. Идти ему некуда. Странно было почувствовать себя чужим и всеми брошенным в родном городе. Вот так, раз — и ты словно сорванный лист на ветру. Хорошо, кстати, что нет ветра, а то совсем стало бы тоскливо.

Подавив усилием воли зашевелившуюся в душе, всегда наготове, тоску, а также прочие чувства, делавшие его слабым, Лис встал и, нахохлившись, втянув голову в плечи, чавкая мокрыми туфлями, пошел прочь. По ночным улицам. Куда глядят глаза.

Глава 8

Друзьям всегда найдется, о чем потолковать.

Близилось утро, но ни о каком сне, конечно, не было и речи.

Лис вжимался в жесткую скамью в одном из залов ожидания на железнодорожном вокзале, и, обнимая себя за плечи, старался сберечь — хотя бы сберечь! — то небольшое количество тепла, которое еще вырабатывалось в недрах его организма. Он совсем не помнил, как оказался на вокзале. После нескольких часов бесцельной ходьбы по городу, ноги сами принесли его сюда. Он только тогда и опомнился, когда обнаружил себя, стоящим посреди освещенного, но пустынного кассового зала. 'Да уж, — подумал тогда Лис, — дороги не только начинаются на вокзалах, но и ведут к ним'. И то ведь, а куда еще идти тем, кому идти некуда, кого нигде никто не ждет? Где найти приют, пусть временный, немного тепла и, главное, надежду на то, что с приходом утра одна из дорог увлечет по направлению к более изящной и удачной жизни? Так что же удивляться? Человек сам, когда сознание отказывается — бессознательно, на уровне организма, выбирает то направление, где ему должно быть лучше, чем в исходной точке. Можно, наверное, даже закон такой сформулировать, следования от плохого к лучшему. Хотя, и так все понятно, Господи!

Стрелки на часах завалились вправо, за двоечку. Значит, там, высоко под кессонированным потолком зала был третий час ночи, ровно столько же, сколько и здесь, в его центре. Хотя, кто сказал, что это правильно, и что так будет всегда? Теперь Лис во всем сомневался. Но, как бы то ни было, ему необходимо дождаться утра, и вокзал казался лучшим местом для достижения этой цели. Решив так, Лис перешел в один из залов ожидания и, заметив свободное место недалеко от прохода, занял его. И лишь откинувшись на спинку и вытянув так и не просохшие до конца, гудящие ноги, ощутил в полной мере, как же он устал. Тогда он поднял воротник куртки и принял ту позу, в которой пребывал и два часа спустя.

Лучше всего было бы заснуть немедленно и проснуться уже ясным и теплым утром, но сон не приходил, зато наблюдалось погружение в некое промежуточное состояние, в котором реальность отступала, но не исчезала совсем. Сохранялась возможность отслеживать, что происходит вокруг, и в то же время сознание наполняли всякие мысли, видения прошедших событий и, частично, сны. Была вероятность, что полицейские прогонят его с вокзала, приняв за бомжа, и он пару раз отмечал на себе настороженно-ощупывающий взгляд совершающего обход дежурного, но, видимо, до уровня бомжа он еще не упал, его вид пока внушал некоторое доверие, и его не трогали. Ну и ладно, как говорится, не очень-то и хотелось.

От распластанных на лавках тел исходил тяжелый, густой дух, но Лису он не был в тягость. Он мерз, пытался согреться, и ни на что другое силы старался не тратить. До утренней помывки полов, когда придут уборщицы в сопровождении полицейских и погонят всех прочь, еще оставалось часа три, и он собирался использовать их для отдыха. Как уже было сказано, получалось не очень.

Все не шла из головы эта история с потопом. Это же просто чертовщина какая-то! Вот как об этом рассказать кому, кто поверит? Скажут, с ума сошел! Или, еще лучше, что набрался, спьяну привиделось. Ага, нализался. Кефира! Да от вида выпускающих свои струи ежиков любой, каким бы он пьяным ни был, в раз протрезвеет! Вот не сойти с этого места!

'А, может быть, я, и в самом деле, того? Может, привиделось все?' — осторожно засомневался в себе Лис. Мало ли! Устал, перевозбудился, был в расстроенных чувствах, вот и привиделось. Но ноги в сырых туфлях мерзли, а никакие фонтаны вброд он сегодня не переходил, так что, скорей всего что-то такое, некоторая водяная чрезмерность случилась. Но чрезмерность это, други, не случайность. Когда ежики струйки пускают, когда из вазы вода прет, как из скважины, какая уж тут случайность? Это не случайность, это, знаете ли, преднамеренность. И даже злонамеренность. То есть, целенаправленность. А если вспомнить тот пинок, который он получил на крыше, а если выстроить в ряд все неприятности, что случились с ним до того, вырисовывается очень неприглядная закономерность. Которая указывает, что кто-то нацелился именно на него, последовательно и упорно строит свои козни. И останавливаться, судя по всему, не собирается. А если уж он перешел к таким, прямо сказать, нетрадиционным демонстрациям силы, то все очень и очень серьезно. А он до сих пор не знает, кто и за что его преследует. Все, что у него есть, это старик Нарада с его непонятной доской. Вот такая зацепка, которая и не зацепка, если подумать хорошенько, а его придумка, на пустом, причем, месте, потому что кто такой этот Нарада, и что он может знать? Но ничего другого нет, пока нет, как ни крути. Поэтому завтра... сегодня уже, ему идти за доской. Идти, не отвертеться. А там, кто знает, может и Нараду придется искать. Для объяснений. Да, пусть объяснится, что за дела?

Придя к какому-то заключению и приняв решение, Лис почувствовал под ногами какую-то твердую почву и немного успокоился. Что и позволило ему, наконец, заснуть. Но и во время короткого сна он ощущал неуютность, словно погрузился не в сон, а в холодную воду, в чем-то вроде длинного брезентового плаща, который, намокнув, облепил тело и сковал члены. Тем не менее, он выплывал в той воде, какое-то время даже успешно. Тут главное было держать голову прямо, что он и старался делать по мере сил. Но силы таяли неумолимо в универсальном том растворителе сил, и, в конце концов, закончились совершенно. Мышцы шеи расслабились, словно по щелчку, и голова запрокинулась назад. Он довольно чувствительно ударился затылком о спинку сиденья и тут же проснулся.

Оттолкнувшись взглядом от кессонов на потолке, Лис, превозмогая резкую боль в затекшей шее, перекатил голову вперед, уронив ее на грудь, уперся взглядом в чьи-то чужие ноги рядом и, карабкаясь по ним вверх, добрался до лица предстоящего перед ним человека. Лицо оказалось знакомым.

— Разбудил? — спросил Женька, улыбаясь в бороду своей странной улыбкой, сдвигая челюсть в сторону. — Прости, не хотел. Да, все равно вставать пора. Пошли, кофе попьем.

Зажглось дополнительное освещение в виде настенных бра, ряд которых опоясывал зал по периметру. Светильники были старыми, принадлежали еще к самому первому варианту декора. Сквозь матовые оплывшие стекла плафонов в виде нераспустившихся бутонов лился неуютный желтый свет, который бодрил не хуже умывания, но в ином роде. Появились, гремя ведрами и швабрами, уборщицы, молча разошлись пор разным углам и сразу принялись тереть пол. Сопровождавший их полицейский тормошил спящих, не отставая от каждого, пока тот не приходил в себя. Поднялась суета, народ, похватав баулы, потянулся к выходу.

Лис тоже встал. Потоптался на месте, даже пару раз притопнул, и лишь почувствовав, что затекшие ноги пришли более-менее в норму, последовал за другом.

Евгений был его школьным товарищем, и когда-то они были довольно близки, проводили вместе много времени. Тогда они делились переживаниями, мыслями и планами, и Лис считал его другом. Но школьная дружба редко перерастает во взрослые отношения, гораздо чаще она остается там же, где и детство, и школа — в прошлом. Жизнь неминуемо разводит людей в разные стороны, так что через несколько лет у них остается мало общего. Исчезают былое тепло и радость общения, пропадает заинтересованность, улетучивается интерес — дальше, дальше... Друзья какое-то время еще пытаются сохранять прежние отношения, делают вид, что ничего особенного не происходит, просто немного замотались, но чувства уже холодеют — больше, больше... И вот они уже совсем чужие, и гонят прочь воспоминания, и недоумевают, что их могло связывать с незнакомцем. Да и связывало ли? Утрата детской дружбы и привязанности — то неизбежное зло, пострадать от которого доводится в жизни каждому. Мысли эти, кстати, пришли к Лису не сейчас, на вокзале, а были обкатаны им в сознании много раньше, теперь же, как послевкусие, всплыло в душе их резюме. Он не хотел, чтобы так произошло, и страдал от потери, да, но ничего не мог поделать. Тем более что тоже менялся, хотя и в другую, чем Жека, сторону. Они еще делали вид, пытались делать, что все в порядке, но давно уже не было былого взаимопонимания и готовности терпеть происходящие с другим изменения. Отчего возникало глухое раздражение, которое все трудней становилось сдерживать и подавлять. А тут еще эта история с комодом.

В отличие от Лиса, которому всегда было интересней и легче что-то делать руками, чем продавать результаты своего труда, Женька сразу после армии занялся торговлей, и к сегодняшнему дню значительно преуспел на этом поприще. Да что там говорить, в то время, когда Лис едва дотягивал до зарплаты, Женька был уже весьма состоятельным человеком. Ну, а, как известно, бытие определяет сознание, и в соответствии с этим правилом на мир и протекающие в нем процессы они стали смотреть под совершенно разными углами, что отнюдь не способствовало сохранению былой близости.

Евгений шел впереди в элегантном костюме и скрипящих кожаных туфлях, таща за собой чемодан на колесиках, оставляя после себя шлейф недешевого парфюма. Он не оглядывался и легко раздвигал плечом встречную толпу. Людей на вокзале в этот час было еще не много, но, казалось, так же легко он мог пройти сквозь любое количество встречных. Лис угрюмо тащился сзади, на ходу разминая затекшие мышцы, для чего поочередно вертел шеей и плечами. 'Уж этот-то, зачем сюда притащился, в такую рань?' — думал он и недовольно хмурился. Перспектива объяснять, кому бы то ни было, свою ночевку на вокзале ему не улыбалась. А Жека уж точно вцепится, как клещ, и пока все, что хочет знать, не вытянет, не отстанет.

Не сомневаясь, как само собой разумеющееся, Евгений завернул в VIP зону. Стеклянные двери, точно по команде, широким движением и с должным подобострастием, разъехались в стороны. Лис инстинктивно подобрался, ожидая, что перед ним они непременно закроются, и даже прибавил шаг, чтобы успеть проскочить. Обошлось. Двери лишь немного дрогнули, сомневаясь, благоволить или не пущать, но остались распахнутыми, пропустив и его тоже. Дальше Женька, а за ним и Веня, преодолев тамбур, вошли в кафетерий.

VIP-кафетерий — маленький кусочек рая на грешной земле.

Там было обволакивающе тепло, играла приглушенная спокойная музыка, по деловому шумела какая-то техника, до головокружения пахло кофе и свежей снедью. Прежде всего, кофе, а потом уже остальным. Лис почувствовал, что закружилась слегка голова, и подвело живот.

Жека ткнул в стену возле одного из столиков чемодан и отставил в сторону стул, на котором намеревался утвердиться сам.

— Присаживайся, — указал он Лису на противоположное место. — Кофе?

— Давай кофе, — согласился Веня. Он ощущал себя рядом с Женькой абсолютным замарашкой, отчего у него горели щеки и странно зудело все тело. Хотя, а плевал он на всех!

— Может, взять тебе поесть? — спросил как бы ненароком Жека.

— Я не ем по утрам, — соврал, подавляя мучительный спазм в желудке, Лис. — Достаточно кофе.

— Угу, — согласился друг.

Он отошел к стойке и стал о чем-то приглушенно совещаться с барменом. 'Ну вот, — подумал Лис, — сейчас будет добиваться чего-то особенного'. Время тянулось, но Лис был тому рад, расслабленно упиваясь теплом и покоем.

— У них нет того кофе, который я обычно пью, но что-то подобное они все-таки соорудили, — сообщил, вернувшись, Женя. — Пришлось подождать лишних пять минут, но оно того стоило. Я надеюсь.

Он принес две чашки с кофе, потом вернулся к стойке и принес еще на блюде, специально для Вени, большой крендель с орехами.

— Ешь, ешь, — сказал.

Присев за стол, пригубил из чашки.

— Черт! Помои! — вскричал и, обернувшись, гневно посмотрел на бармена, который предусмотрительно залез под стойку, над которой маячила лишь его обтянутая белой рубашкой спина. Пустив глазами несколько молний в это белое пятно, потому что за свои деньги желал получать то, за что платил, Женька повернулся обратно и демонстративно отодвинул от себя чашку. Побарабанил пальцами по столу.

— Ну, рассказывай, — слегка успокоившись, обратился он к Лису. — Что стряслось?

— Ничего не стряслось, — попробовал уклониться Веня. — Временные трудности.

Он ломал крендель удобными компактными кусками и забрасывал их в рот. Жевать старался медленно, не жадно, а как бы лениво, не показывая, что голоден. Это было нелегко, потому что голоден он как раз был, и изрядно. Крендель он время от времени запивал большими глотками кофе, который, на его вкус, был вполне приличным.

— Мне-то ты сказки не рассказывай, — снисходительно улыбнувшись, обнулил его уловки Евгений. — Я тебя, слава Богу, знаю. Чтобы заставить тебя ночевать не дома, в теплой постельке, а, пардон, на вокзале, нужны чрезвычайные обстоятельства. Давай, давай, колись.

Лис, вздохнув и оттолкнув от себя тарелку с кренделем, откинулся на спинку стула.

— Ну да, да, — сказал он резко, резче, чем хотелось, поэтому закашлялся, поправляя голос. Продолжил уже спокойней: — Мы с Мариной... Разошлись... В некотором роде. Расстались. Вот и все трудности.

— Так уж и все? — с той же улыбкой спросил Женя. — А я слышал, что и с работы тебя поперли...

— И это тоже, — согласно кивнул головой Лис.

— Тебе давно надо было бросить эту суку. Я когда еще говорил, что она тебе рога наставляет. И не самому уходить на вокзал, а ее из квартиры выкинуть. Квартира-то твоя!

— Ну, Жека, ты же знаешь наши обстоятельства. После того, что случилось, я не мог...

— Обстоятельства, да... А что с рукой?

— Так, пустяки. Рука, кстати, стараниями Нины Филипповны, совсем не болела.

Они замолчали. Воспользовавшись паузой, Веня как бы машинально, в задумчивости придвинул к себе крендель и продолжил его утилизацию.

— И что ты собираешься делать? — спросил, наконец, Евгений.

— Не знаю пока еще, — пожал плечами Лис. — Придумаю что-нибудь.

Доев крендель, он потянулся за чашкой, но та оказалась пуста, он и не заметил, как выпил весь кофе. Тут взгляд его упал на отставленную Женькой порцию.

— Слушай, ты все равно не пьешь... Можно я? — спросил он друга.

— Да, конечно! — Евгений с готовностью придвинул к нему свою чашку. — Все равно выливать, а тебе, я смотрю, ничего. Пей, пожалуйста, раз нравится.

Успевший глотнуть кофе, Веня едва не поперхнулся.

— Ну, ты, гад... — сказал он с чувством.

Женька благодушно махнул рукой.

— Да ладно, не кипятись, это же, правда. Я вот думаю, насчет работы... Ты мог бы пока поработать на меня. Я имею в виду комод. Надо все же довести вещь до ума...

И тут Лиса осенило. И кофе пить окончательно расхотелось. Он медленно опустил чашку на стол.

— Погоди, погоди... Так это ты замутил всю эту историю с комодом? Как же я сразу не догадался!

— Да ты никогда особой сообразительностью не отличался, — сообщил дополнительно в ответ Евгений. И, отчасти, это было правдой.

В памяти Лиса тотчас вспыхнула история с комодом и, словно хмель на старые дрожжи, ударила в голову.

Начиналось все буднично. В мастерскую поступил заказ на реставрацию одного предмета мебели. Обычный заказ. Необычным был тот предмет мебели, который предлагался для реставрации. По факту, это был комод начала восемнадцатого века с роскошной отделкой, резьбой и маркетри. Некая маркиза, из новообращенных, привезла его аж из Парижа. Утверждалось, и на то имелось соответствующее удостоверение, что комод был работой самого Булля. У Вени, кстати, в процессе близкого с комодом контакта, возникли на этот счет кое-какие сомнения. Тем не менее, вещь была ценная и крайне дорогая, реставрация ее тоже была не из дешевых, если вообще такие бывают, а поручили ее именно Лису, к неудовольствию других мастеров. Реставрация — процесс долгий, требующий неторопливого и вдумчивого подхода, тщательного выбора материалов и выдержки технологических процессов. Короче, работа для терпеливых, расчетливых и аккуратных. И работа эта, по комоду, вполне естественно затянулась. Маркиза все чаще стала появляться в мастерской, требуя ускорить и улучшить. Позже у нее откуда-то появились подозрения про некий преступный умысел, и она стала даже угрожать, что скажет, кому надо, и тот разберется, как следует. Дело в том, что ускорить процесс реставрации было нельзя, потому что имелась большая вероятность, что что-то пойдет не так, отвалится или перекосится, после чего неизбежны скандалы и требования возмещения убытков. А кто их будет возмещать? Лис понимал, кто, и старался этого избежать. Поэтому, проклиная все на свете, продолжал методично делать работу. А когда конец работы уже забрезжил на горизонте, все вдруг пошло не так, и уже он сам подумал про злой умысел. Стало ломаться то, что, казалось, надежно и основательно сделано, отваливаться, что прилажено на место, отклеиваться, что приклеено и так далее, и так далее. В общем, обстановка вокруг этого чертова комода, да и вообще в мастерской, была накалена донельзя, когда на горизонте появился Женька, который напрямую, без обиняков, предложил продать комод ему. И за приличные деньги, между прочим. Как он про комод узнал, и какое ему было до него дело, Лис не имел понятия, но знал точно, что на воровство не пойдет, за любые деньги. Тем более, за большие. И по-дружески, тоже прямо, послал Евгения подальше. Евгений хмыкнул в бороду и ушел. А через два дня комод пропал.

Лис оторопело смотрел на Жеку, пока в его голове прокручивалась эта комбинация. Сказать, что он был ошеломлен, ничего не сказать! Чтобы друг, какой ни есть, но друг, так подставил его!

— Да ты, да ты представляешь себе, что сломал мне всю жизнь? — начал выплескивать кипяток Лис.

— Тихо, тихо, не кипятись, — спокойно и быстро остудил его пыл Евгений. — Я же к тебе приходил, помнишь? Ты отказался. А я не люблю проигрывать. Я, конечно, мог бы привезти такой же, скажем, из Венеции, но это было бы не совсем то. А все должно быть по моему, и мне нужен именно этот комод. Поэтому — вот так. И не шуми, я тебя прошу. Все получили свое, и мастерюги, и начальство ваше, и даже маркиза эта фальшивая. Кое какой урон понес ты, это правда, признаю. Но не такой уже и большой, если разобраться. Работу эту ты давно перерос, а с Мариной у вас и так все давно рассыпалось, так и так нужно было что-то решать. И чем скорей, тем лучше. Так что не обижайся, пустое это. А за комод я тебе возмещу. Работу доделаешь, заплачу в тройном размере. Просто так помогать тебе не собираюсь, и не должен, а вот работу дам, с голода точно не помрешь. Хочешь аванс?

Лис с удивлением смотрел в серо-зеленые, насмешливые и холодные глаза друга. Его переполняло странное чувство, что этого человека он никогда не знал. Расчет и логика, ни тени сомнения в своей правоте. А ведь когда-то им было о чем поговорить по душам. Но, конечно, каждый прошел свой путь до этой встречи. Тот путь, который совершается в одиночестве. Когда-то, давным-давно, первым из их компании Жека отрастил бороду. Тогда это было необычно, но вполне оправданно. Дело в том, что с детства у Жеки были проблемы с кожей, его постоянно донимали прыщи, обильно высыпавшие на щеках, и никакие дерматологи не могли его от этой напасти избавить. Но тогда хоть было понятно, что прячет его борода. Теперь Вене, стало ясно, что за Женькиной бородой скрывается совсем другой человек. Похожий на Женьку, но совершенно незнакомый, совершенно. Дело с ним, быть может, иметь еще можно, а вот доверять и доверяться — вряд ли.

— Ну, что? — добивался ответа Жека. — Аванс будешь брать?

Задавив в горле естественное 'нет', Лис качнул головой.

— Давай, — сказал сипло. — И компенсацию, моральную, тоже давай.

Евгений хохотнул.

— Вот, это по-нашему! Деловой подход, ценю!

Из внутреннего кармана костюма он достал большой кожаный бумажник, в котором оказалась толстая пачка денег.

— Тебе повезло, — сказал он. — Обычно я наличные не ношу, а тут вот...

Он на ощупь, не считая, отделил от пачки примерно треть, и протянул Лису.

— Держи вот, на первое время хватит. А, может, и на второе.

Веня взял деньги и, тоже не пересчитывая, сунул в карман куртки.

— Хорошо, — сказал Евгений уже несколько другим тоном, как работодатель. — Ты, кстати, не думай, что я так, запросто. Сколько дал тебе, я потом по остатку вычислю, понял? Вернусь из поездки, сам тебя найду. Кстати, почему ты не спрашиваешь, куда я еду?

— Куда ты... вы едете? — кисло поинтересовался Лис.

Евгений снова хохотнул.

— Молодец, быстро ориентируешься! А я ведь фабричку галантерейную прикупил! Ну, как прикупил, за долги отдали. Вот, еду в права вступать. Так что, растем, брат... Кстати, есть у меня на примете одно производство. Ну, как производство — столярный цех. Хочу я на его базе мебельное предприятие организовать, мебельную фабрику, если угодно, мебель под старину делать. По образцам, так сказать, и их подобиям. И в этой связи будет у меня к тебе предложение. Солидное предложение. Но — после комода. И когда вернусь. Ты, кстати, где жить собираешься?

Веня пожал плечами.

— Придумаю что-нибудь.

— А не надо ничего придумывать, — он достал из бокового кармана связку ключей и по столу бросил их Лису. — Вот, я домик приобрел, на окраине. Поживи пока, заодно присмотришь. Ну, и сам под присмотром будешь, ха-ха. В смысле, буду знать, где тебя найти.

Веня, прищурившись, посмотрел на ключи, помедлил, прикидывая, что к чему, и твердой рукой оттолкнул связку обратно.

— Что такое? — не понял Женька его жеста.

— Не стоит. Со мной сейчас небезопасно связываться, — сказал честно Лис. — Домик твой и сгореть ненароком может.

— Даже так? — удивился Евгений. — Куда это ты влип?

— Сам еще не понял.

— Все равно, живи. Мне, собственно, участок главное, я там строиться собираюсь. Дом так, одно название, но тебе сейчас в самый раз будет. Живи. Если что — отработаешь. Мы же друзья!

— Не стоит, — уперся Лис. — Ведь ты не должен мне помогать, правда? А я не пропаду, не беспокойся.

С видимым разочарованием Евгений забрал ключи со стола, приговаривая:

— Как хочешь, как хочешь... Другой раз не предложу...

А вот это о друге Лис знал очень хорошо. Не прощать обид, не предлагать дважды... Тоже, принципы.

У выхода из кафетерия на прощание Евгений хлопнул Лиса по плечу.

— Не ссы, — сказал, — прорвемся.

— Давай, давай, — вяло отмахнулся от дружеского покровительства Веня. — На паровоз опоздаешь.

Глава 9

Обретение принципов

Позже, оставшись один и пытаясь проанализировать свои впечатления от встречи с Женькой, Лис с удивлением обнаружил, что, как ни странно, по большей части он доволен ее результатами. И радовали его несколько обстоятельств. Во-первых, то, что на некоторое время ему, похоже, удалось решить часть своих проблем. Подтверждением тому служила толстая пачка денег в кармане его куртки. Он даже потрогал ее снаружи, чтобы удостовериться, что это правда. Конечно, можно было бы заодно и проблему с жильем решить, потому что домой, скорей всего, ему в ближайшее время вернуться не удастся, но и здесь он был доволен, что проявил твердость и не согласился на предложение Женьки. Может, оно и ничего было бы, кто знает, а может, еще и придется к этому вернуться, но на данный момент, он считает, что поступил правильно. Руки должны оставаться свободными. Женька, конечно друг, и все такое, но, как показала практика, доверять ему можно, но не во всем и с оглядкой. Так что, он молодец, что поборол в себе искушение пойти легкой дорожкой. Вот интересно, раньше он бы не задумывался о течении, просто доверился ему, чтобы само понесло, куда нужно. И ведь понесло бы! А теперь — нет, не доверяет. Осторожничает. Удивительно только, откуда у него взялась эта ершистость? Или нет, не ершистость, а как бы назвать? Желание настоять на своем? Ему все больше нравилось стоять на своем. И он все ясней понимал, на чем стоять, что для него свое есть. Ну и, здорово, что хотя бы одна из его неприятностей вызвана не сверхъестественными силами, а вполне обыкновенными, земными. Печально, что друг его подставил и, по большому счету, предал, зато теперь он точно знает, чего Женька стоит, и что можно от него ждать. А это, согласитесь, все же лучше, чем воевать с непонятными абстрактными принципами. Нет, с хорошим, надежным другом за спиной можно и против инопланетян выходить, но у него такого, похоже, не было. Сам виноват, сам виноват...

Он вновь задумался о принципах, земных и небесных, мешая в кучу все, что знал и понимал о них, пытаясь разобраться, что они такое есть и как соотносятся между собой. Подобные мысли были для него внове, раньше он жил проще, не задумываясь и не называя какие-то вещи, важные вещи, по именам. Смешная уловка! Ничто ведь не перестанет существовать, если мы договоримся между собой об этом не упоминать, не называть по имени, и фигура умолчания все равно дотянется и продолжит влиять на жизнь, так или иначе. Видимо, всему свое время, и пришло такое — называть по именам. Надо только их вспомнить, имена, и научиться произносить. Вот, и вспомнил, и произнес. И, к своему удивлению, обнаружил, что обретшие звучание вещи далеко не все чужды ему, а некоторые даже близки. Короче говоря, Лис неожиданно узнал, что его самого, с натяжками и оговорками, правильней считать принципиальным, чем беспринципным. Вот еще принципы свои нужно научиться отстаивать, иначе они не многого стоят, а с этим у него пока не очень... Хотя, кто сказал? Чтобы узнать наверняка, на что способен, нужно хотя бы попытаться что-то сделать, правда?

Дождавшись удобного, по его разумению, времени для визита, не слишком раннего (хотя, если честно, ему-то чего церемониться?) — Лис оставил свое случайное убежище на вокзале и пешком отправился домой. Он продолжал называть этот дом своим, и, теперь ему было совершенно ясно, не собирался сдаваться без боя. А с какой, собственно, стати? Главное, войти внутрь. Замки сменили, гады, видимо, заранее готовились, не спонтанно все произошло, не внезапно. Значит, был заговор, значит, тоже легко не сдадутся, не отступят. Надо что-то придумать, чтобы попасть в квартиру. По старому доброму правилу ввязаться в драку, а дальше видно будет.

Идти было недалеко, всего-то пару кварталов. Ходьба по утреннему холодку бодрила и мобилизовала, и у подъезда он почувствовал, как пылают щеки и подрагивают разогретые мышцы. Значит, к схватке готов, главное, не струсить, не отступить в последний момент. Он был уверен, что предстоит схватка, и ему по привычке уже хотелось увильнуть в сторону. Но он сурово подавил все внутренние вопросы 'а если?' и 'а вдруг?', взял себя в руки, выдох, вдох, и быстро вошел в подъезд.

Поднявшись по серым бетонным ступеням на второй этаж, он остановился перед дверью и, словно здороваясь, приложил к ней ладонь. Потом, погасив нарастающее смятение, решительно нажал кнопку звонка. Знакомым голосом звонок тоже напомнил хозяину, что следует быть начеку. Лис подобрался, как пружина, готовый действовать немедленно.

Дверь открылась внезапно, ни шагов за ней, ни щелчка механизма замка не было слышно совершенно. Но это было обманчивое впечатление, просто тот, кто затаился в квартире, был очень ловок и ходил в мягкой обуви. Конечно, Анатолий. Он сразу перекрыл телом проход, выставив вперед, в узкую щель между краем двери и косяком правую ногу, обутую в мягкий сапожок, стачанный из необычной и невероятно красивой кожи. Но такие сапоги хороши для бега, для драки не очень.

Не раздумывая, повинуясь невесть когда проснувшемуся в нем инстинкту, Лис каблуком сильно ударил по сапожку, прямо по подъему. С удовлетворением почувствовал, как захрустела и поддалась обтянутая экзотической кожей плоть. Толян завопил и, подобрав ногу, отшатнулся назад. Воспользовавшись его движением, Веня оттеснил противника еще глубже в прихожую, вломился в квартиру следом и, захлопнув дверь, прижался к ней спиной. Первую схватку он выиграл, но был готов и к следующим, поэтому руки держал по-боксерски.

Толян, чертыхаясь и щедро рассыпая вокруг себя проклятья и угрозы, прыгал на одной ноге, удерживая вторую за ушибленное место обеими руками. Напрыгавшись, он осторожно опустил ногу на пол и, сжав зубы, перетерпел всплеск боли. Когда боль утихла он, прихрамывая, подступил к Лису. Тот, ожидая бросок врага, поднял руки выше, прикрывая голову. Дверь за спиной напоминала ему, что обратного пути нет, поэтому он чувствовал себя на удивление уверенно.

— Да кто ты такой?! — заорал на Лиса Толян, топорща рыжие усы и смешно двигая своим греческим носом. — Ты что себе позволяешь?! Может быть, ты думаешь, что я с тобой не справлюсь? Вот здесь — справлюсь. Здесь точно справлюсь. Поверь — и ни разу не сомневайся.

— Давай, проверим, — угрюмо предложил Веня.

Анатолий поднял руки до уровня груди и, разведя их в стороны, пошевеливал пальцами, точно краб клешнями. Он и топтался по-крабьи, боком, слева направо, выгадывая, как бы ловчей скрутить Лиса. Но Веня, ощущая опору двери, стоял незыблемо, тоже держа кулаки наготове, и только поводил ими из стороны в сторону, следуя за перемещениями противника. Надо сказать, что хоть Веня никогда специально не тренировался, но ежедневная работа со столярными и резчицкими инструментами накачала его мышцы в достаточной степени, сделав тело жилистым и сильным, что существенно осложняло задачу Толяна. Он, похоже, и сам уже начал это понимать, и все медлил с решающим броском.

На шум в прихожую выбежала Марина.

— Что тут происходит? — взвилась, ни к кому конкретно не обращаясь, вопросом.

Моментально оценив ситуацию, она быстро встала между мужчинами, разделив враждующие стороны собственным телом. Великолепным, надо сказать, телом, которое бесстыдно просвечивало и выпирало розовым и коричневым сквозь полупрозрачный голубой дедерон. Оттеснив сожителя, Марина оттолкнула его еще дальше, к противоположной стене и строго наказала:

— Стой здесь пока! Драки еще не хватало.

Анатолий, странно послушный, стал на указанное ему место и затих.

Марина же обратила свой огненный взор на Вениамина, мужа, между прочим, пока еще.

— Ну? — хрипло вопросила она, вложив в свой вопрос весь негатив и все неприятие ситуации. — Ты зачем притащился? Ведь мы же договорились.

— Я ни о чем не договаривался, ни с кем, — сказал в ответ Лис и быстро облизнул сухие губы. — Вы просто выставили меня за дверь. А идти мне, между прочим, некуда, сама знаешь, да и почему я должен куда-то идти? С какой стати? Это мой дом. Идите сами, раз уж... Вон, у брата депутата наверняка есть, где жить.

— У него пока нельзя, — сказала Марина. — Там другая семья...

— Ох, Марина! — заговорщицким тоном, не без злорадства сказал Лис. — Поматросит он тебя, твои прелести и сладости перепробует, и бросит. Как только залетишь — бросит. Нет, тебе надо на его территорию переходить и там укореняться. Наверняка у него какое-нибудь запасное гнездышко имеется. Не может не быть, чует мое сердце.

— Залететь я не против, — холодно ответила Марина, — да только не от тебя. А с остальным мы разберемся.

И, неожиданно: — Есть хочешь?

При упоминании о пище, Лис непроизвольно сглотнул слюну. Марина зорким взором уловила его рефлекс.

— Вижу, голоден, — сообщила она. — Я покормлю. Мой руки и приходи на кухню, я приготовлю.

Веня согласно кивнул. Проходя мимо Анатолия в ванную, он ощутил, как резко, толчком, возрос в том отрицательный потенциал. К счастью, увеличился он недостаточно, искра не проскочила и разряда не случилось,.

С наслаждением, наконец, умывшись и почистив зубы, Веня вернулся на кухню. Со странным чувством, словно это не его дом, а он в гостях у чужих людей, занял обычное место. Марина никогда с готовкой особенно не заморачивалась, готовить не любила, тяготясь процессом, и делала это только по необходимости, отдавая предпочтение готовым продуктам. Но те два-три дежурных блюда, которые она стряпала по очереди, получались у нее хорошо, и даже вкусно. Веню такая настройка процесса питания в их семье вполне устраивала, а когда его одолевала тоска по чему-то особенному, он всегда находил, как ее утолить. Вот и сейчас, Марина обжарила на сковороде вареные макароны с сыром и луком. Так она обычно готовила для себя, но специально для Вени добавила в блюдо еще два яйца. Когда все было готово, она переложила макароны на тарелку и поставила ее перед Веней. Пахло восхитительно, особенно учитывая, как он был голоден. Последнее, что он ел, был Женькин ночной крендель с арахисом, но всякие следы его давно уже затерялись в лабиринте Вениного организма. Промычав что-то нечленораздельное, но явно благодарственное по интонации, Лис придвинул тарелку ближе и принялся жадно поглощать пищу. Марина еще налила большую чашку кофе, и, поставив ее на стол перед ним, отошла в сторону, где уже стоял Анатолий. Прижавшись друг к другу, они с восхищением следили за бурным течением Вениной трапезы.

— Ты только посмотри, как метет... — не выдержав, начал было Толян, но короткий удар локтем в печень быстро прекратил его речевую активность. Для закрепления результата, Марина еще и зыркнула на любовника колючим взглядом, и прошипела: не мешай!

Марина с грустью, неожиданной для себя самой, смотрела на этого торопливо жующего, явно изголодавшегося мужчину, с которым прожила вместе больше десяти лет, и ловила себя на мысли, что, наверное, кормит его в последний раз. Злости вот сейчас, в данный момент она никакой к нему не чувствовала, зато грусть имела место, и она была рада этому обстоятельству, потому что не хотела копить злобу. Ей бы освободиться от всего, что непомерной тяжестью лежало на сердце, а грусть была светла и легка, и сулила такое освобождение. Ведь Веня, в сущности, был хорошим мужем, надежным и предсказуемым, просто... Просто так все сложилось. Не сложилось...

— Еще хочешь? — поинтересовалась Марина, когда тарелка перед Лисом опустела. — Там есть, я положу?

Тот, подумав мгновение, отказался: — Нет, спасибо... Спасибо! За заботу и вообще... Было вкусно.

— Что ж, — вздохнув, сказала Марина, — тогда поговорим.

Необходимость этого разговора тяготила ее.

— Поговорим.

Веня вдруг подумал, что если бы тогда, три дня назад, долетел до земли, никакого разговора не понадобилось. Где и с кем он вел бы сейчас беседы? Вспомнив свое приключение, он вновь почувствовал ожесточение.

— Только, что разговаривать, Марина? Мне идти некуда, ей-Богу, и ты это прекрасно знаешь. Или у вас есть какие-то предложения?

— Нет, предложений нет, — в очередной раз вздохнула Марина. — Но вот у Анатолия есть гостиница, она сейчас занята. А когда там освободится номер, мы поселимся в нем. Просто нужно немного подождать.

— Ага, так наш гусар владелец гостиниц!

— Отельер. Нужно говорить 'отельер', — вступил в разговор Анатолий.

— Это кому это нужно? — спросил Веня с вызовом.

— Не заводись, Лис, — попросила его Марина. — С квартирой у тебя проблем не будет, обещаю. Я не претендую, правда. Здесь для меня слишком много воспоминаний. О Вальтере, и вообще. Нужно только подождать, неделю, не больше. А потом мы разойдемся... Окончательно...

Марина уронила последнее слово в тишину, словно бросила камень в темное лесное озеро с густой, как смола водой. По черной глади разбежались круги, заворожив всех на время. Даже Анатолий поддался влиянию момента, умолк, только топорщил усы, не умея совсем ограничить себя в движении.

Странная метаморфоза произошла с Мариной. Теперь Веня видел перед собой не злобную мегеру, а уставшую, несчастную женщину. Он совсем не чувствовал вражды к ней. Просто что-то пошло не так. Может быть, с самого начала пошло не так, кто знает. Может быть, все было напрасно. И все же, у них был шанс, был, все исправить, наладить. Они им не воспользовались. Хотя, что касается его самого, он пытался. И, тем не менее, ничего не получилось. Поэтому-то владело им странное чувство, что все было предопределено заранее, и его шанс на нормальную жизнь просто кто-то похитил. Как же ему хотелось добраться до этого неназванного вредителя и посмотреть ему в глаза. Для начала.

Но сейчас деваться ему было некуда. Поэтому он пришел домой.

— Должен остаться здесь, — сказал Лис глухо. — Все понимаю, неудобно и... неприятно, но идти мне некуда, а на улице жить я не собираюсь, да и не умею. Это же особое искусство, жить на улице, и я им не владею. Да и чего ради? Имею право, квартира — моя. Я дома!

— Нет, нет, нет! Так не пойдет, — активно вступил в разговор Толян, — зачем ты нам тут нужен? Ну, подумай сам. Ведь передеремся, поубиваем друг друга. Знаешь, что? Дуй-ка ты лучше ко мне на дачу. Я тебе не говорил, — пояснил он Марине, — это далековато, и все равно нам там будет неудобно. А ему, — он кивнул на Лиса, — в самый раз. Там ты никому мешать не будешь, — он снова повернулся к Вене, — потому что там никого нет. И, с другой стороны, будешь под присмотром. Ну, как бы, как бы...

И он многозначительно улыбнулся.

'Что это он такой довольный? Али замыслил что? И почему это все желают держать меня под присмотром? То Женька, теперь вот этот', — подумал Лис. А вслух сказал:

— А я знал, что у него гнездо есть! Что же ты сразу-то не сказал? Зажал? Но, спасибо, добрый человек.

И он отвесил Толяну поклон. Получилось немного по-фиглярски, но ничего, для этого случая сойдет.

— Добрый я, правда, — согласно кивнул головой Толян. — Ты просто еще не знаешь, какой я добрый.

'Опять намеки какие-то. На что это он все намекает?'

— Ладно, я согласен, — сказал Лис Марине. — Но мне понадобится машина, Я тогда машину заберу. Ты же не будешь против?

— Так у вас и машина имеется! — удивился Толян, вновь обращаясь к Марине. — Что же ты молчала?

— А что о ней говорить? — Марина пожала плечами и презрительно фыркнула. — Одно название, а не машина. Уже год во дворе ржавеет, никак не заводится. Пусть забирает!

— Ладно, считаем, что договорились. Неделю согласен на даче перекантоваться, — подвел итог переговорам Лис. — Мне еще нужно переодеться и забрать с собой кое-что.

— Переодевайся, — пожала плечами Марина. — Я потом постираю все сразу.

Веня прошел в комнату, где стоял платяной шкаф. Он переоделся в чистое и свежее, особое удовольствие ему доставили сухие носки. Но главной его целью было, конечно, Нарадино панно, которое он как раз на шкафу и оставил.

Достав доску, он сунул ее в большую дорожную сумку, которую обычно брал с собой в командировки, в прежние времена они не часто, но случались. По размеру подошло идеально. Туда же бросил кое-что из вещей. Потом в кладовой, переоборудованной под небольшую домашнюю мастерскую, взял реактивы, смывку и растворители для снятия лака, и еще инструменты, щетки, скребки, шпатель. Он не знал, что конкретно ему понадобится, поэтому брал с запасом. Все это он тоже загружал в сумку. Тут-то Веня и заметил на полке коробку, которой здесь раньше не было. 'Запасные ключи, должны быть. Пригодится, мало ли что', — подумал он машинально. Так и было, внутри оказалась связка ключей. Отцепив один, Лис сунул его в карман. Успел в самый раз, в кладовую заглянул Толян.

— Что это он там набирает? — спросил он громко, пытаясь через плечо Вени заглянуть в сумку.

— Оставь его! — приказала Марина. — Пусть берет, что хочет. Здесь все его.

Лис застегнул сумку на молнию, не церемонясь, подвинул Анатолия с прохода и вышел из кладовой.

У входной двери он остановился.

— Ну, я готов. Пойду, пожалуй. Совет вам, значится, да любовь!

Почувствовав, что снова сфиглярствовал, Веня смутился и захмыкал в кулак. Потому вдруг засуетился.

— А ключи? Марина, где ключи от машины?

— Где и всегда, Господи, — устало произнесла Марина. — На крючке висят.

На вешалке, между ключами и его старой сумкой на длинной ручке, он заметил широкополую кожаную шляпу, потертую и заношенную, очень старую, судя по всему.

— Твой петас? — кивнув на шляпу, спросил Лис у Толика.

— Не тронь, не тронь! — повышаясь в тоне, закричал тот.

— Странный ты тип, — с сомнением в голосе высказался Веня. — Сапоги у тебя из диковинной кожи, петас таскаешь... Ты, вообще, кто такой? Ты откуда здесь взялся?

— Все узнаешь в свой срок, — напустил тумана Толян. — Я твой рок. Твой злой рок. Считай так, и будешь недалек от истины.

— Что ты все хорохоришься? — удивился Веня. — То ты добрый, то недобрый. Можно подумать, что это я тебе дорогу перешел.

— Может, так оно и есть? Откуда ты знаешь? Ты, парень, на самом деле ничего не знаешь. К счастью для тебя, между прочим.

— Я знаю, что ты спишь с моей женой, этого достаточно.

— Это да, не откажу себе в удовольствии подтвердить очевидное. И, знаешь, делаю это с радостным чувством. С особенным чувством. Потому что Мара — не просто восхитительная женщина, а твоя жена. А я еще хоть куда, хотя и старше тебя. Могу еще, как молодой вдуть! И вдуваю, знаешь!

— Что сказать, кто-то любит и свиной хрящик, — немея лицом, ответил Веня. — А вообще, имей в виду, что все эти стимуляторы до добра не доведут. Ты бы не злоупотреблял пилюлями. В твоем-то возрасте поменьше химии глотать следует, а то, не ровен час, кончишься, внезапно и без удовлетворения...

— Что-что? — снова начал заводиться Толян. — Ты это про что? Ты про кого это? Какие пилюли?!

— Про себя я, про себя, — отмахнулся Лис и, уловив краем зрения тревожный взгляд Марины, быстро вышел за дверь.

Глава 10

Дача в сосновом бору

Машина завелась на удивление легко и быстро, хотя неделю назад, сколько Лис над ней не бился, не пожелала того сделать. Бензин был почти на нуле, поэтому он сначала завернул на заправку, а потом всю дорогу, пока добирался до дачи Толяна, размышлял над затейливой неудачливостью своей судьбы. Взять ту же машину. С большим трудом, заняв и перезаняв денег, ему удалось купить эту весьма подержанную, но вполне еще приличную иномарку в надежде, что обладание давно желанным транспортным средством поможет вновь сблизиться им с Мариной и укрепит начавшие трещать и рассыпаться мосты между ними, на деле же получилось ровно наоборот. Автомобиль оказался капризным и ненадежным, и ни в какую не желал работать, особенно когда это было крайне необходимо, и вместо благодарности и смягчения вызывал лишь дополнительное раздражение и обструкцию со стороны Марины. А тут, вишь, завелся сразу... Даже подозрительно.

Отъехав от города по новенькому шоссе — километров пять в южном направлении, Лис, следуя подсказке дорожного указателя, свернул на проселок. Дальше дорога углублялась в сосновый лес, за которым, насколько он помнил карту, текла вырвавшаяся из тесных объятий городских набережных, река. Солнце, река, лес, сосны, хвоя, маслята... Самые что ни на есть дачные места. Это сейчас здесь пусто, потому что до начала сезона еще как минимум месяц, а тогда будет не протолкнуться. Снизив скорость, Веня опустил боковое стекло и, жмурясь, подставил лицо упругому потоку воздуха. Голова пошла кругом от хлынувшего в легкие концентрата свежести, от запаха прелой хвои. 'Везет же некоторым', — подумал он с неожиданной тоской и даже завистью, имея в виду, прежде всего, Толяна. Вот почему одни умеют устраиваться, а другим не удается, хоть тресни?

Справа вскоре открылся дачный поселок, но, следуя полученным указаниям, Лис проехал мимо, и лишь там повернул на крайнюю, граничащую с лесом дорожку. Справа потянулись заборы дач, а слева, подступив к самой дороге, сосны накрыли ее своими разлапистыми ветвями с длинной и прозрачной хвоей, акварельной зеленью наползающей там, вверху, на безмятежную голубизну неба.

Прокатив по дорожке до самого конца, Лис остановил машину у последнего участка. Табличка на воротах проржавела настолько, что цифры на ней читались как 13, хотя, приглядевшись, Лис определил, что изначально было все же 15 — что и требовалось. Калитка рядом с воротами оказалась распахнута настежь, это его насторожило. Очень похоже, что кто-то непрошенный хозяйничал в предназначенном ему жилье. Повинуясь импульсу предосторожности, он развернулся, и, отогнав машину назад, поставил ее возле предыдущего участка, калитка и ворота которого выглядели непотревоженными. Гарантии, конечно, никакой, но все же... Захватив сумку, Лис запер машину и, пройдя вдоль забора, осторожно вошел в открытую калитку 15-го участка.

Сразу за ней, слева и справа от узкой бетонной дорожки, ведшей к крыльцу обыкновенного с виду одноэтажного деревянного на высоком каменном цоколе дома, возвышалось по большой мусорной куче, в которые был свален вытащенный из дома разнообразный хлам. Участок выглядел заброшенным и явно давно не посещался хозяевами, кто бы ими ни был. Дивясь пейзажу, Лис прошел ровно до середины дорожки, когда ему почудилось за правым своим плечом чье-то присутствие. Резко обернувшись, он замер в немом изумлении. Открывшаяся его глазам картина, как говорится, того заслуживала.

Под забором, в затишке, на зеленой молодой травке, обласканные теплыми лучами весеннего солнца, на корточках сидели двое, он и она. Как акт единения полов, как символ абсолютного между ними равенства и доверия, парочка курила сигаретку, а, может, даже косячок, один на двоих, передавая его другому после неторопливой глубокой затяжки. Легкий голубой дымок расплывался в застойном воздухе, мало-помалу поднимаясь кверху и накрывая курильщиков газовым покрывалом. Эстафетная палочка была как раз у девицы, которая выглядела куда как респектабельней своего кавалера, хотя о какой респектабельности вообще можно говорить в таких обстоятельствах. Лиса неожиданно позабавило, как отличаются по виду эти двое.

Парень сидел, ссутулившись, опустив голову и, словно бы, глубоко сосредоточившись на великой проблеме. Он нависал на растопыренных, как стропила, коленях едва ли не подмышками, благодаря чему его руки доставали до земли, по которой он бессмысленно чертил что-то пальцами. Пегие вылинявшие волосы его падали на низкий лоб, а когда он поднял лицо, потревоженный появлением постороннего, глаза блеснули мутным зеленым стеклом.

Девица, напротив, была открыта и даже изящна. Зажатый между средним и указательным пальцами правой руки, дымился окурок. Она тряхнула кудряшками и, сделав глубокую, полноценную затяжку, с неподражаемым прищуром смерила Лиса презрительным взглядом и, сложив пальцы в его сторону пистолетиком, сказала: 'Пуф!' Парень, явно находясь за гранью, тем не менее, оценил, хохотнул впопад, хоть и по-гусиному: а-га-га!

Ситуация была странной, и Лису вдруг показалось, что его затянуло, занесло в какую-то иную, параллельную реальность. Он давно уже замечал, что некая чужая явь вторгается в его мир кусками, языками, наплывами, какими-то островами и пятнами, меняя знаки на противоположные, переворачивая все с ног на голову, и то, что происходит теперь — именно такой наплыв.

— А ну, пошли отсюда! — закричал на бродяг Лис, и даже замахал руками. — Кыш! Кыш! — Для убедительности и доходчивости он сделал вид, будто бы подыскивает подходящую дубинку в куче мусора.

В рядах мирной демонстрации случился переполох. Мужчина, испугавшись громких слов и резких жестов со стороны Лиса, всплеснул руками и завалился на сторону. Девица весело и несколько истерично захихикала, бросила окурок в траву и легко вспорхнула. Хлопоча и приговаривая что-то утешительное, она помогла подняться спутнику, и, преодолевая немалое его сопротивление, повела прочь с участка. Парня сильно мотало из стороны в сторону, из-за чего он едва держался вертикально и постоянно порывался уякориться на широко расставленных ногах, словно боцман на палубе во время шторма, но, в конце концов, девице таки удалось вытолкать его за калитку.

Сама же она, оказавшись в проходе, обернулась к Лису и, сложив пальцы, вновь стрельнула в него из воображаемого пистолета — пуф! Прищуренный глаз ее при этом был разумен и холоден. 'Ай би бэк', — сказала она перед тем, как исчезнуть. Или это ему только показалось, послышалось, что она так сказала?

'Торчки какие-то, — подумал Лис. — Или бомжи. А, скорей всего, и то и другое'.

Он вернулся к калитке, и закрыл ее на щеколду. Для надежности дополнительно замотал запор куском ржавой стальной проволоки, хотя и отметил про себя, что это его ни от чего не убережет, и кому будет нужно, перемахнет через забор легко. 'Собаку сюда надо, хорошую злую собаку, и чтобы бегала повсюду, а не сидела на цепи', — думал он и соглашался с собой всецело на обратном пути от калитки к дому.

Ключ он нашел в указанном секретном месте, под грязной тряпицей на подоконнике, и, открыв дверь, ступил в прихожую.

Пахнуло затхлостью и, как он про себя это сформулировал, 'бомжатиной', кислой закваской из пригоревшей стряпни, грязи и испарений от немытых тел. Над всем витал сладкий дух конопли. Сомнений не было, давешняя парочка похозяйничала тут на славу. Веня заглянул через раскрытую дверь в одну из комнат и увидел, что окно в ней распахнуто настежь. Судя по всему, через него-то гости входили в дом и, соответственно, выходили. Что было удобно, ибо не предполагало соблюдения ненужных формальностей и каких-либо обязательств с их стороны.

Бегло осмотрев остальные помещения и убедившись, что кроме него в доме больше никого нет, Веня принялся за уборку. Сколько времени ему предстояло здесь провести, он не знал, но совершенно точно не мог оставаться в этом бедламе дольше ни часу.

Он разостлал на полу грязное покрывало и методично побросал на него все, что, по его мнению, было достойно удаления. Очень кстати оказались найденные в прихожей рабочие брезентовые рукавицы. Пришлось потрудиться, поскольку грязи в доме хватало, но он был упорен. Мусор выносил на знакомые уже кучи у ворот. Он сделал три, если не сбился со счета, ходки, оставив там при последней и само покрывало. Вернувшись в дом, он обрызгал полы водой и тщательно вымел их щеткой. И только закончив уборку, почувствовал, что снова проголодался. Что-то в последнее время зачастило к нему это чувство. Странно, раньше такой проблемы не возникало, дома всегда имелось, что поесть. Надо отдать должное Марине, при любых обстоятельствах, часто из ничего, она умудрялась соорудить обед. Пусть было скромно, но сытно вполне, и никогда они не голодали. А последние дни у него только и мысли — чтобы поесть.

Проведя ревизию на кухне, Лис к своему удивлению и к вящей радости обнаружил там полмешка вполне приличной картошки. И то ли бомжи ее принесли с собой, то ли наоборот, не заметили хозяйского запаса, в общем, ему повезло.

Набрав с десяток средних картофелин, Веня помыл их у колодца во дворе, и в котелке поставил на таганок вариться в мундирах, газ в баллоне был. Там же он нашел четверть бутылки темного, вполне годного подсолнечного масла, несколько разноразмерных луковиц и соль крупного помола, какую он предпочитал, так что и в этом ему подфартило. И был он доволен, и очарован даже одной только перспективой предстоящей трапезы. А когда картошка сварилась, и он, обжигая пальцы, почистил ее в глубокую тарелку и съел почти всю, с маслом и луком, посыпая солью, то сделался и счастлив вполне.

Дав себе отдохнуть и поблаженствовать после еды, Лис взялся готовить рабочее место. На кухне стоял вполне подходящий, широкий и устойчивый стол, он просто освободил его от всего, что на нем было, переставив посуду и прочую утварь на буфет и подоконник. Потом принес из комнаты давно им замеченную настольную лампу с целой, судя по внешнему виду, лампочкой. Воткнул вилку в розетку и щелкнул выключателем, но лампа не ожила. 'Черт, этого еще не хватало', — подумал с тревогой Веня. Однако, подсознание его, работая на опережение, подсказало, что делать.

Он вышел в прихожую, где должен располагаться электрический щиток, и он действительно там был, под потолком, слева от двери. Привстав на цыпочках, Веня дотянулся до пакетника и перещелкнул его туда-сюда несколько раз. Автомат сработал, механизм зацепил контакт, потянул и поставил на место. И тотчас до ушей Лиса донесся звук заработавшего холодильника. Видимо, бродяги не сообразили, где свет включается, и обретались здесь в темноте.

Когда он вернулся назад, лампа на столе горела, отчего кухня показалась ему уютней. Можно было приступать. Веня постоял с минуту, поглаживая раскрытыми ладонями живот, привычным жестом настраиваясь на работу, после чего резко и глубоко выдохнул и, достав из сумки замотанную в кусок холста доску, положил ее в конус света. Аккуратно развернул ткань, разгладил складки. Открывшееся старое дерево засветилось, засияло, словно самоцветное. Как замечал уже раньше Лис, дерево по структуре больше походило на старый темный янтарь, бывает такой, словно застывший черный портер. Теперь, под лампой, стало заметно, что материал в значительной степени проницаем для света, который будто озаряет его изнутри. И это было совершенно необычно, потому что нормальное известное ему дерево так себя не вело. Что же это такое? Веня с сомнением покачал головой. Растопырив пальцы, положил ладони на доску, погладил ее осторожным поверхностным касанием — неровная ее поверхность отозвалась теплом. Он попробовал сосредоточиться на рисунке, пытаясь разобрать, что же на доске изображено, но задачка пока не поддавалась. Он поиграл с освещением, стал поворачивать лампу, меняя угол падения света, но и это не помогло. Рельеф, вырезанный на доске, был забит многочисленными слоями старого лака вперемешку с естественной временной грязью, все это скрывало его не хуже плотной вуали. Ничего не поделать, лак придется снимать.

Он достал из сумки и расставил на столе привезенные с собой бутылочки со специальными растворами, разложил инструменты. Ничего особенного, только различные щетки и скребки.

С щетки он и начал. Взял одну с упругой искусственной щетиной и осторожно прошелся ею по доске, сметая все, что поддавалось. После этого открыл банку со смывкой и, обмакнув в нее плоскую кисть, нанес состав на небольшой участок поверхности, с самого края, чтобы посмотреть, как на него будет реагировать лаковый слой. В нос ударил резкий, удушающий запах, пришлось задержать дыхание. Заслезились глаза. Смывка — это специальная смесь растворителей, призванная размягчать различные лаки, очень едкая, работать с ней лучше всего в респираторе. Но если его нет, а дело делать надо, забываешь про респиратор и делаешь дело. Как-то так.

Веня распахнул окно, для чего ему пришлось повозиться со шпингалетами. Какие-то склянки посыпались с подоконника в сад, но он не обратил на это внимания. Из окна потянуло сквознячком, и дышать сразу стало легче. А когда вернулся к столу, смывка уже разъела обработанный участок лака и подсохла. Лис взял щетку с латунной, упругой и в то же время мягкой щетиной, и осторожно поскреб ею поверхность панно. Следовало соблюдать осторожность, поскольку состав был очень едким, и не только разъедал лак, но и размягчал верхний слой древесины, поэтому, проявив чрезмерное рвение, его можно было повредить. Результат был не слишком хорошим, лак поддался лишь местами, а в целом держался за поверхность цепко. Значит, придется три-четыре раза обрабатывать каждый участок. А хотелось бы, чтобы легко было и, конечно, быстро. Но сегодня, как впрочем, и всегда, помощи ждать не от кого. Все сам, все сам. Вздохнув, Лис принялся за работу.

Он брал небольшой участок, наносил смывку, и, когда лак растрескивался и поднимался, осторожно счищал его щетками — то совсем мягкой, а то и пожестче и так слой за слоем, слой за слоем. Когда результат его удовлетворял вполне, переходил на следующий участок.

Работа была ему знакома, он не раз проделывал ее, занимаясь реставрацией мебели. Было бы значительно проще, если бы предстояло очистить, скажем, поверхность стола, но здесь резьба, а с ней всегда хлопот хватает. Мало того, что не везде легко подобраться, постоянно еще опасаешься, что снесешь что-нибудь нужное, какую-то грань или выступ... Мало-помалу работа захватила Лиса, и он увлекся, как обычно увлекался интересным делом. Отступили, пропали куда-то его тревоги, и он совсем забыл, для чего нужна ему эта доска. Как-то уж и смешным казалось, шуткой, что ли, будто суть изображенного на панно может указать на источник его бед и огорчений.

Щетки периодически забивались грязью, остатками лака и смывки, так что превращались в маленькие, ни на что не пригодные булавы, и работать ими становилось невозможно. Тогда он, нанеся свежий слой смывки и оставив ее делать свое дело — взламывать лаковый панцирь, выходил на крыльцо и там тщательно чистил щетки, ковыряя их тупым хозяйским ножом и выколачивая щетину о каменный цоколь. Грязь сидела плотно и поддавалась с трудом, но он не раздражался, методично добиваясь требуемой чистоты инструмента. Почему-то ему казалось, что сейчас, в этот вечер, который на его глазах постепенно брал в тихий плен всю округу, ему торопиться особенно некуда. Обычная беспечность предоставленного себе самому человека: ему начинало казаться, что он в безопасности, что так будет всегда.

Он поработал часа два с половиной, и наступил момент, когда Лис понял, и честно сказал себе, что с этой доской он сделал все, что мог. Он еще раз тщательно обмел ее щеткой, после чего убрал все принадлежности со стола. Доску, не глядя на нее, поставил на пол к стене, аккуратно собрал подстилку и тщательно вытер со стола. Тряпицу, выйдя на крыльцо, старательно вытряхнул, с пристрастием, как любил он говорить, с хлопками, хлестко закручивая и подсекая концы. Задержавшись на крыльце, он еще подышал несколько минут, в покое и расслабленности, вечерним воздухом, вбирая в себя его прохладу и свежесть полными легкими и глядя, как за калиткой, погружаясь в облако сгущающихся сумерек, краснели стволами сосны. Словом, он явно тянул время, отодвигая момент начала очной ставки с картиной, которая либо оправдает имевшиеся у него на нее надежды, либо посмеется над ним, оказавшись пустышкой.

Бесшумным призраком, явившись из ниоткуда и вернувшись туда же, во мрачные глубины тихого сада, едва не задев его головы саблей крыла, пронеслась, перечеркивая все сущее от сих до сих, сова.

Проводив ночную птицу взглядом, Лис, уловив ее знак поторапливаться, сбросил оцепенение, вздохнул почти обреченно и, вернувшись в дом, тщательно закрыл за собой входную дверь.

Там он разложил на столе ткань, а на нее водрузил доску. Закрыл окно, тщательно, на шпингалеты, и задернул ситцевые занавески. Ему казались эти действия совершенно необходимыми, он выполнял их как ритуал.

Вернувшись к столу, сдвинул лампу на самый край, слева от себя, и повернул отражатель так, чтобы свет падал на резьбу под острым углом сбоку. И замер, пораженный! Доска перед ним лежала, словно сбросившая покровы женщина, открытая и доступная. Как и в случае с женщиной, ее открытость и доступность была кажущейся, мнимой.

Очищенная от паволоки лака, древесина под резкими лучами лампы светилась, точно застывший в деревянном лотке гречишный мед. Она выглядела однородной, только едва заметные опытному глазу полосы и переливы в густоте тона основного цвета выдавали ее слоистую структуру. В прозрачной глубине, между слоями, вспыхивали янтарные искры. Опираясь на весь свой опыт, Лис с удивлением вынужден был констатировать, что ничего похожего на это дерево, он раньше не встречал, и определить сорт древесины не может. Оставалось предположить, что этому панно уже три тысячи лет — а чего мелочиться? — и что упорное и мастеровитое время превратило дерево в самоцветный мрамор... Но, во-первых, такого мрамора он тоже никогда не встречал, а, во-вторых, кто-нибудь видел такое старое дерево в такой удивительной сохранности? И, самое удивительное, абсолютно не тронутое древоточцами? Ведь все эти червячки с мягкими тельцами и алмазными зубками точат любое, даже железное дерево, и чем оно старей, тем для них привлекательней, а здесь — ни единого хода, ничего. Что очень удивительно и, да, странно.

Лис прислонил доску к стене, подправил устремленный на нее свет и отступил назад на два шага. Резкие тени упали на резную поверхность, придав изображению графическую четкость.

Вениамин впился жадным взглядом в представший перед ним во всей своей открытости и красе рельеф. Он все еще надеялся, что вот сейчас увидит изображение, и тотчас все ему станет ясно, все тайны раскроются. Однако вместо просветления наступило разочарование. Поскольку, как ни проста была, на первый взгляд, композиция парящего перед ним в круге света панно, изображение на нем с его личной жизнью никак не соотносилось и ни о чем ему не говорило.

Так показалось на первый взгляд.

Только ведь он им, первым, не ограничился. И по мере дальнейшего вглядывания и проникновения в волшебное полотно картины, он ощутил, как зашевелилась, пробуждаясь в нем его фантазия, и возникло некое смутное воспоминание, как, бывает, припоминаешь виденное в давнем сне, не понимая, остатки сна это или обрывки и обломки прошлой реальности. И, неожиданно, появилась явно связанная с увиденным, хоть и не понятно каким образом, тревога.

По светло-коричневому с янтарным свечением полю, или, лучше сказать, небу летели легкие облачка — медальоны. Облаков было семь, шесть выстроились в круг, а седьмое расположилось по центру. Лису, кстати, легко было представить себе небо такого цвета, ему даже казалось, что такое он уже где-то видел. Где? Когда? Возможно, в одном из тех снов, что снились ему в последнее время.

Облачка были похожи и на летающие острова, потому что на них, на каждом, были тщательнейшим образом вырезаны растения, кустарники и низкорослые деревья с листьями и цветами, среди которых располагались строения, изображенные упрощенно, но в которых с легкостью узнавались дворцы с башнями и колоннами. На каждом облаке изображено по одной человеческой фигуре. А вот на центральном острове, который был и больше других, и дворец на нем выглядел не в пример роскошней и заполнял собой почти всю площадь медальона, фигура отсутствовала, только в центре, на некотором возвышении, стоял пустой трон.

По верху панно, в точности, как на старинных гравюрах, от края до края простиралась витая лента с подвернутыми и остро вырезанными концами, на которой было начертано Principiis Septem. Язык казался похожим на латынь, а может ею и являлся, что, с оглядкой на предполагаемую древность рельефа, Лиса не удивило. Он, если честно, даже ждал чего-то подобного. Латыни он, конечно, не обучался, но, произнеся несколько раз надпись вслух, в звучании слов нашел некоторое подобие с тем, что было ему знакомо, и перевел надпись как СЕМЬ ПРИНЦИПОВ. И сразу в голове его зазвучал глухой голос Нины Филипповны — 'Правят тем миром принципы, числом их семь...'

'Так вот же, вот же! — возрадовался он. — То, что мне и надо!'

Он подступил к столу и, уперевшись в него обеими руками, со страстным желанием не пропустить не единой детали, впился в изображение взглядом.

Прямо под лентой, по центру, между двумя верхними медальонами парила в воображаемом небе пирамида, по виду — равносторонняя, на каждой грани которой был изображен широко раскрытый, почти круглый глаз. Неожиданно у него возникло ощущение, что пирамида медленно вращается сверху вниз и слева направо, словно сканируя пространство и ведя неусыпное наблюдение за происходящим. Лису подумалось, что так оно и было, и есть на самом деле. Где-то. Вновь некая тень узнавания промелькнула в его сознании, усилив возникшую раньше тревогу. Эта связка — узнавание и тревога, была крепкой и совсем не казалась случайной.

На противоположном от пирамиды с глазами краю, в самом низу картины располагался настоящий материк. Твердь была очерчена легкой дугой, выгнутой кверху. Растительность и традиционные для рельефа строения располагались по ее сторонам, словно кулисы по бокам сцены, зато верх дуги, макушка земли была от них свободна. Там, на просторной круглой поляне, покрывая ее всю совершенно, раскинулся огромный цветастый ковер, по которому тут и там были разбросаны пухлые восточные подушки, вышитые цветами и птицами, обшитые позументами, с золотыми и серебряными кистями на углах. На подушках, скрестив босые ноги с растопыренными пальцами, сидел человек, в халате и в тюрбане, и наигрывал на странного вида струнном инструменте с двумя резонаторами, изготовленными из высушенных полосатых тыкв, чарующую грустную мелодию. Лис готов был поклясться, что все это он видел, и знает этого человека. Это же сам Нарада! Рядом с Нарадой на стопке подушек сидела сова и, тараща оранжевые глаза, крутила головой.

Не понимая, откуда берутся все эти цветные подробности на обычной с виду резной доске, Веня закрыл глаза и, как та сова, замотал головой, отгоняя видения. При этом он отступил назад, а когда раскрыл глаза и вновь взглянул на рельеф, мелодия уже смолкла, а изображение замерло в строгом соответствии с законами реального мира. Но тот мир, который он видел всего мгновение назад, был не менее реален! 'Ах, как интересно!' — возбудился Лис. И поморщился, понимая, что интересно — не самое точное слово, чтобы передать его к происходящему отношение. Он был уверен, что находится рядом с разгадкой и может, наконец, узнать и понять, что с ним и вокруг него происходит. А панно, любезно предоставленное ему Нарадой — этим самым Нарадой! — обладало, видимо, таким свойством, что, чем ты больше в него вглядываешься, тем больше подробностей оно тебе раскрывает, и тем глубже погружаешься ты в открывшуюся действительность. 'Ах, как интересно!' — повторил Лис снова, сознавая, что в равной степени все могло быть и наваждением, и безумием. Только ему было наплевать на возможные риски и сопутствующие неприятности, их и так хватало.

Он хотел знать больше, он хотел знать все!

Вениамин выудил из сумки большую стеклянную лупу в черном пластмассовом футляре, и, вооружившись ею, с еще большим азартом подступился к рельефу, ощущая в груди тонкий и томительный трепет от осознания, что делает еще один, может быть, последний шаг к тайне. 'Принципы, числом их семь, — бормотал он, заглядывая в увеличительное стекло, — что ж, давайте знакомиться'.

Прежде всего, выяснилось, что все облачные медальоны были пронумерованы. На каждом из них Лис нашел порядковый номер, обозначенный соответствующей римской цифрой и вырезанный в складках облака. В соответствии с номерами медальоны располагались на панно слева направо и снизу вверх. Таким образом, учитывая, что меньшие группировались вокруг большого центрального по три с каждой стороны, получалось, что слева были нечетные номера, а справа — четные. То есть, первый располагался слева внизу, а шестой справа и вверху. Но все эти подробности касались лишь особенностей нумерации и мало чего добавляли по существу. По существу же Лис мог сказать только, что с высокой долей уверенности определил из шести — четыре основные стихии. Ими, как ему представлялось, были Земля, Воздух, Огонь и Вода.

Под номером один, в основании всего, как ей и положено, располагалась Земля. Она была изображена царицей в длинных праздничных одеждах, с короной и венком из полевых цветов на голове. Царица стояла вполоборота к Лису, опираясь левой рукой на магический кристалл, из-за которого выглядывал маленький человечек в коротких штанах и колпаке. Человечек обиженно оттопыривал нижнюю губу и казался недовольным. Царица, когда Лис навел на нее стекло, нахмурила брови и отвернулась. 'Что за коротышка?' — подумал озабоченно Лис.

Напротив Земли, на одном уровне с ней, под номером два располагался Воздух. Этот принцип был изображен в виде кудрявого юноши в легких одеждах и крылатых сандалиях. Воздух, как и должно, парил над поверхностью, крылышки на его сандалиях трепетали, словно крылья эльфа. В руках он держал короткую пику украшенную конским хвостом, однако вид его не вызывал опасений.

Номер три, Огонь. Находился слева, над Землей, в образе рыжеволосого румяного юноши с жезлом в руке. Жезл имел сложную структуру, из конца его выбивалось голубое пламя. Вене показалось, что он рассмотрел, как в пламени, извиваясь между его лепестками, крутилась ящерица. Саламандра? Ну, конечно, кто же еще может жить в пламени? Огонь, в ответ на внимание Лиса погрозил ему жезлом.

В паре с Огнем, на одном с ним уровне, присутствовала Вода. Ее легко было узнать — нимфу с кувшином, из которого непрерывной струей текла жидкость. Живая вода или мертвая? Скорее, живая, Лису такой вариант казался более вероятным. Наверное, потому, что вода, истекая, журчала так весело и умиротворяюще. Хотя, кто ж его знает, в этом мире все кажется не тем, что есть на самом деле, в том, призрачном, наверняка еще хлеще.

Два облачных медальона, расположенных вверху, непосредственно под пирамидкой, вызвали у Вени затруднения с идентификацией. Он не смог определить, кому они принадлежат.

На том, что слева, под номером пять, была представлена странная фигура. Даже не фигура — намек на нее. Так иногда изображают бесплотных духов или привидений: длинный в половину балахона, из капюшона которого выглядывает безжизненное лицо призрака с горящими глазами. А иногда одни только глаза. Здесь капюшон балахона был откинут, открывая взгляду Лиса полностью лицо и голову Пятого принципа. Это было странное лицо, обрамленное струящимися, словно дым, волосами, которое в равной степени могло принадлежать мужчине и женщине. Буквально, о ком подумаешь, кого представишь себе, того и увидишь. И лишь взор оставался огненным, горящим в любой воплощенной ипостаси. Одеяние Духа, как сразу окрестил его Лис, казалось неплотным, почти нематериальным, точно соткано из тончайшей паутины. Серо-голубые складки его плыли и струились, под воздействием невидимого тока воздуха, и, помимо всего, были полупрозрачными. Взгляд Лиса проникал сквозь них, легко различая продолжения линий и контуры строений. В общем, казалось, что плотского, кроме головы, у Духа нет больше ничего. Веня даже раскрыл рот от удивления. В ответ на его нездоровый интерес, призрак нахмурился и, выпростав из складок одежды десницу, которая, оказывается, все-таки была, погрозил ему пальцем. И сверкнул грозно очами. Веня, не на шутку испугавшись, в тот же миг перенес свое стеклышко, а с ним и внимание, к последнему из малых, шестому облаку.

С этим медальоном вообще было непонятно. На нем не было ничего — кроме, разумеется, традиционной растительности и построек. Но в центре, где на других облачных полянах располагались фигуры, здесь было пусто. Эта пустота жила своей жизнью, она сгущалась или, наоборот, рассредоточивалась, сжималась и разжималась, роилась, клубилась, и что там еще она может делать. Ее брожения не было видно непосредственно, зрением не фиксировалось, разве что боковым, но легко предполагалось и казалось непременным. Область неустойчивости, неопределенности, которая, чувствовалось, жила пор своим законам. Именно в этом месте ощущалось присутствие чего-то непроявленного, какой-то энергии, ощутимой, хоть и невидимой. Вектор ее направления и отношения невозможно было определить и предугадать. Лис вполне себе ощущал, что оттуда, не из конкретной точки, а из всей области, может прийти к нему как зло, так и благо. Это было очень странное и сложное чувство, словно двигаешься в противоположных направлениях одновременно, совершенно специфическое, оно до такой степени оказалось не по нраву Лису, что он поспешил поскорей от него отвернуться.

Отшатнувшись от стола, Лис перевел дух. Лоб его вдруг покрылся испариной. Он вытер телесную влагу ладонью, а потом долго с удивлением смотрел, как она испаряется с его руки, качаясь едва заметным перышком тумана. Нет, с этим панно все было не просто. Очень не просто. Ну, это он понял уже давно. А вот сказать, что узнал что-то новое, вот этого он не мог. Впрочем, оставалось рассмотреть еще центральный, самый большой медальон, но что-то ему говорило, что никаких откровений он тоже ему не сулит.

Лис вновь приблизился к столу и поднял свое волшебное стекло. Оживленный его оптической силой, трон, демонстрируя себя во всей красе и славе, повернулся перед ним на четверть оборота и засиял. На его подножии, на самой верхней ступеньке, сбоку, как это писалось на старинных картинах, было начертано: Septima Principle. И ничего больше.

Лис почувствовал разочарование. Только что, как любят повторять в телепередаче, еще одной тайной стало больше. Для того, кто в теме, тому, возможно, все понятно, но не ему. Самого главного, своего места и роли в изображенном сюжете он не увидел, своей доли участия не ощутил, не понял. Этот Седьмой принцип, видимо, самый главный, что он такое? И те, верхние два, непроявленные, неназванные, неопределенные, номера пять и шесть — с ними как? Что это такое, что за неопределенности? Ну, ничего же не понятно! Захотелось, чтобы кто-то знающий все ему растолковал. И у него есть кое-кто подходящий на примете. Он знает, к кому отправится за разъяснениями.

Но — завтра, завтра...

Глава 11

Когда ночь действительно удалась

Вечер опустился — тих и прекрасен, в зареве дальних огней, на земле и над землей. Ветер разбегался по пространствам необъятным, холодя душу пониманием невозможности и недостижимости этих глубин постижения. Млечный Путь над головой блистал и переливался, как мех чернобурки, подавая знаки, что вечер совсем не прочь оказаться немножечко томным.

Так все и было.

Лису вдруг почудилось, что время закольцовывается и на его глазах теряет свою линейную суть. И, откликаясь на его выверты, полотно пространства начало дробиться на куски, и по отдельности, фрагментами, островами, роем мыльных пузырей уноситься звездным ветром в неведомое — в те самые глубины, при мысли о которых у него всегда так сладко замирало сердце. Вселенная не оставляла его без присмотра и, ненароком обнаруживая свой ход, приоткрывала ему секреты, и тогда пол комнаты представлялся зыбким летящим полем. Очень хотелось радоваться судьбе и ощущать ее как ласковое, дружеское существо. И все же...

И все же, Лис не позволял себе предаваться очарованию беспечности. Вполне резонно, может быть — в этот, тихий, замирающий в кротости и повиливающий, словно щенок хвостом, вечер он ждал от Толика подлости. Тот, хоть и предоставил ему свою дачу, доверия все равно не внушал. Наоборот, именно эта его неожиданная щедрость и вызывала подозрения, потому что, как ни крути, с какой это стати он должен был ему помогать? Из человеколюбия? Не смешите! Он если и любил 'человеков', так вполне определенного свойства, с набором достоинств и качеств, которыми Веня не обладал. Или он чего-то не понимал? Нет, други, ожидать от Анатолия следовало именно подвоха.

Веня живо представил себе, как сменщик его на посту у теплого бока Марины ржет, запрокидываясь, топорща усы и выставляя зубы — а-га-га! — и ему сразу сделалось и тошно, и тоскливо, и тревожно. Ум его, пребывая в странном состоянии чрезмерного усердия в анализе, сразу подсчитал: т... т... т... Три Т. Это что-нибудь значит? 'Ничего не значит!' — оборвал он себя, обозвал тупицей и тут же спохватился, что четыре Т — это уже явный перебор.

Тут он подумал, что рассудок его попросту чудит, и с одной лишь целью — не думать об увиденном на панно. Думать о картине ему действительно не хотелось, потому, что он не знал, что о ней думать, но в большей степени еще потому, что от мира, там изображенного, он ощущал направленную на него угрозу. Пытаться избежать, спрятаться от этого неприятного ощущения, ну, наверное, было естественно и объяснимо. Мало кому хочется лезть на рожон. Но, все-таки, следует признать, что это не лучший выход из положения. Избегать — не значит проблему решать. Он же хотел избавиться от геморроя раз и навсегда. Тем более, он не считал, что заслужил такой тяжелой материи чем-то в своей жизни. Он прокручивал жизнь в сознании, как киноленту, в сторону детства и обратно, но ни один эпизод воспоминаний не вызывал в нем чувства вины или сомненья. Кроме, конечно, исчезновения Вальтера. Здесь он да, брал на себя вину, но не понимал, что с ней делать, как искупать. Поэтому, как ни дрожали бы поджилки, как ни захлебывалось бы в трепете дыхание, идти угрозе и опасности навстречу придется.

Лис замер, превратившись в чуткую живую мембрану. Он ожидал услышать в себе ответ, хоть какой-нибудь намек на то, что да, сумеет навстречу. Однако пространство его внутреннее немотствовало. В общем, ничего он не знал. И, по секрету от себя, во всем сомневался. Знал наверняка только одно, что пути обратно нет, а как там будет...

Он подумал, что не стоит расстраиваться на ночь глядя. Ночь мутит и пугает сверх меры, а утро все расставит по местам. Ведь утро придет, оно неизбежно, не отменимо. Ведь, правда? Должно же быть что-то незыблемое в этой жизни.

Он решил устраиваться на ночлег, сразу захотелось спать. Как бы еще при этом не утратить бдительности? Лис усмехнулся. Сон чуткой лани — вряд ли. Но и без сна никак.

Местом для сна он определил кухню, как самое обжитое им в этом чужом доме пространство. Он приволок туда запримеченное еще при уборке в одной из комнат кресло. Старое, как и вся мебель на подобных дачах, построенных на трудовые сбережения, расшатанное и облезлое, с ободранными кошачьими когтями боками и продавленным сиденьем. Но Веня застелил его толстым одеялом, так, чтобы в него потом можно было завернуться, присел, оценивая результат, и ему понравилось.

Памятуя про бдительность, он еще раз обошел весь дом, проверил, закрыты ли окна, подергал дверь, и лишь после этого вернулся на кухню. Он подвинул к креслу расшатанный тонетовский стул, закуклившись в одеяле, закинул на него ноги. Стул жалобно скрипнул, но Веня посчитал его скрип притворством и симуляцией, и оставил без последствий. В старом кресле было удобно, и он надеялся, что одеяло не даст ему замерзнуть в неотапливаемом доме. Настольную лампу он оставил включенной, в качестве дежурного освещения, ему так было спокойней, да и панно, которое он вновь прислонил к стене, из его гнезда было отлично видно. Панно, да окно, да ночь за окном — набор заслуживающих внимания объектов.

Он прислушался. Где-то во внешнем пространстве, потерявшись во тьме, безуспешно пытаясь прогнать ночные страхи, жалуясь на неприкаянность и одиночество, лаяла собака. Лай ее был похож на бессистемные судорожные всхлипы. Ей бы затаиться в ночи, спрятаться, выпасть из жизни до утра, когда страхи растают сами собой, но нет, она для чего-то упорно обозначала себя во вселенной. И ее упорство не выглядело бесполезным, наоборот, казалось вполне оправданным. Какая же ночь без собачьего лая? Ненастоящая, незаконченная, неполная. Лис снова усмехнулся. Лично у него ночной лай всегда вызывал тоску, а вот дневной — нет. Иногда — раздражение, но редко, чаще он его просто не замечал. Вот, кстати, хотел завести собаку, но Марина была против. Почему? Ну, подумаешь, гуляла бы с ней изредка, чаще бывала на воздухе. Это же хорошо... Воздух...

Зацепившись за воздух, за слово, мысли его сделали разворот к принципам, но не сразу, а вспомнилось ему сначала пророчество Нины Филипповны. В нем, помимо прочего, она предрекла ему шесть схваток, которые последуют одна за другой. Шесть трансцендентных принципов — шесть схваток. Смешно. Кто-нибудь вообще может себе представить эти изначальные стихии, их громадность, необъятность, бесконечность? Да им, всем разом или по отдельности, достаточно щелкнуть пальцами, цыкнуть зубом или просто дунуть, плюнуть и растереть, и вот уже нет целого мира, вселенной, а тут решили, значит, поиграть с ним?

Ну, ладно, допустим. Допустим. Но это означает, что цель у них иная, нежели уничтожить его. Надо полагать, что каждый из принципов будет пытаться его одолеть каким-то образом, ему лишь свойственным и известным. Его же дело ждать и быть готовым. Странно это все. Зачем его одолевать? Им? Несопоставимо. Кто они, и кто он? Зачем им всем он нужен? Когда, кому и в чем именно он перешел дорогу? Хоть убейте, ничего подобного он не помнит, память ему пока не изменяет. Или изменяет? Ну, ладно, допустим. Допустим, в другой жизни. Не может быть, но — допустим. Все равно, почему против него только шесть принципов? Что с седьмым? Опять номер семь выпадает из ряда? Сидит в засаде? Он, ясное дело, самый главный, раз в центре восседает, так кто же он? Почему нет его изображения? Еще одна загадка? Ну, хорошо, пусть будет только шесть, пока, ему и этого за глаза хватит. И вот тут интересно, толчок и падение с крыши, это действительно дело рук, или что там у них есть, Воздуха? Или еще кого-то? Притяжение Земли нельзя не учитывать в этом случае. Так вот, вопрос. Принципы действуют в одиночку, или нападают стаей? Если стаей, то шансов у него, пожалуй, никаких. В одиночку их тоже мало, но один раз может и повезти. Как с водой, например. Писающие и плюющиеся ежики у Мишки в квартире, это ведь Вода. Так, Воду тоже, можно сказать, прошли. Что осталось? Огонь, Земля... Будем считать, что Земля. Еще и эти двое, проявленный наполовину и непроявленный совсем. Этот, последний, номер шесть, вообще кто? У него имя есть? Его хотя бы представить, возможно? Потому что, как иначе противостоять тому, чьего ни имени, ни образа не знаешь? А если бы знал, это как-то помогло бы? Принципы, они вообще что такое? В чем их суть? В чем этих принципов сила? В чем... принцип?

Устав от беспокойных, колючих, гудящих в голове, словно рой сердитых пчел, мыслей, Веня перевел взгляд на окно, где, одна на груди ночной волны, покачивалась звезда. Движения ее подействовали гипнотически, успокоили, уняли бег мыслей. Свет звезды делался ярче, усиливаясь постепенно, он вливался в сознание и в душу умиротворяющим бальзамом. Смотреть на нее было так приятно, что глаз не отвести. Лис осознал, что звезда завораживает его колдовским образом, но махнул рукой, мол, пусть, нет сил противиться. Он только шире распахнул глаза и весь подался вперед, когда, как долгожданное чудо, заметил, что небо за окном стало светлеть. Постепенно вытесняя черноту от центра в стороны, оно наливалось янтарем, и вот, уже неотличимо стало от того, что властвовало и восторгало его на панно. Веня попытался оглянуться, чтобы сравнить два этих неба, но почему-то не смог повернуть голову. Но тут же и забыл об этом неудобстве, да и желание сличать пропало. Он уже знал, что небо есть одно лишь, то самое, под которым он оказался.

Из края в край раскатывались и раздавались переливы янтаря и меда, и в этом дивном небе парили острова, те самые, на облака похожие. Он знал, он вспомнил, как они звались: таксоны. Смешное, если вдуматься, названье. Он летел один меж ними, но одиноким себя не чувствовал, и страха не испытывал. Совсем. С чего бы это? Неба медовое безумство было его стихией, а в стаи сбиваются лишь птицы, это всем известно, он же, сколько себя осознавал, всегда летал один.

Мелькнула тень, и благорасположенность сменилась тревогой. Таксоны сбились в кучу, он взирал на них, как на далекую, сияющую в глубине глубин галактику. Но не она его тревожила. Тревога возникла в нем самом, имя ей было Вальтер.

Сколько уже времени прошло, казалось, забылось все, и он смирился с утратой, и опустил руки, и унял душу. Но нет! Не забыл и не смирился, а душа болит сильней, чем прежде. Как оказалось. На самом деле он, конечно, помнил и надеялся, что рано или поздно след сына отыщется. Он ждал лишь намека, знака, явного иль тайного, чтобы сорваться с места и броситься ему на помощь. Он понимал, что сын в беде, с которой одному не совладать. И вот, едва мелькнула тень, как дрогнула души струна, а следом все струны затрепетали, и он, не слыша собственного голоса, зашелся в крике: 'Стой! Стой! Ну, стой же!'

Но тенями, множеством их, все полнилось пространство, как было распознать единственную, нужную ему, приметить и не упустить?

В нарастающей тревоге, в страхе потерять еще не обретенное, он бросился за тенью, в которой не распознал, но лишь предположил тень сына. Что-то не пускало его, не давало лететь, как будто он был привязан резиновыми лентами к чему-то незыблемому. Оглянувшись, Лис увидел позади себя Эфалида, вечного своего соперника и неприятеля, который держал в руках концы резиновых жгутов и, запрокидываясь, щетиня рыжие усы, издевательски по-жеребячьи, хохотал: А-га-га-га! Озлобившись, Лис замахнулся на него, и Эфалид робко отступил. Подняв руки, он показал пустые свои ладони, мол, не держу, лети!

Воспользовавшись отступлением врага, не мешкая, Лис пустился в погоню за тенью, а следом несся тревожащий и непонятный крик Эфалида: 'Фрю-ю-юж! Фрю-ю-юж!'

Время, однако, было упущено, тень оказалась далеко впереди, однако он и так знал, куда она устремляется. Он видел, что беглянка подлетела к огромному гексагональному пространственному вихрю, прильнула к его поверхности и слилась с ней.

Вихрь разрастался ошеломительно, по мере скорого Лиса к нему приближения и занимал уже все небо своей громадой. Феномен был пестрый и слоистый, как срез бисквитного рулета, и вращался с огромной скоростью, грозя увлечь своим вращением все, что неосторожно приблизится, и увлекал. Для Лиса его коварство не стало откровением. Напротив, со всей определенностью он осознавал, что и раньше бывал здесь неоднократно. Поэтому, позволить вихрю поглотить себя — нет, только не он. Ведь иначе конец надеждам, а с ними — конец всему. Нет, нет, он знал, он точно знал, как следует здесь управляться.

Опустившись до уровня вращения, он оказался в одной плоскости с вертушкой. Здесь силы неистовствовали, центробежные их составляющие подхватывали все, что ни попадя, и, точно пращой, зашвыривали в бесконечность. Тут Лису пришлось напрячься. Встречные ветра, буйствуя, рвали на нем одежду, казалось, еще немного, и примутся за плоть. Боль ощущалась физически, боль нарастала, но отступить он не мог.

Прикрывая глаза рукой, медленно, осторожно он двигался вперед. Вихрь наплывал светло-коричневой, как хлебная корка, сплошной стеной, размытой и туманной, в которой набегающие грани слились в сплошной поток. Лису было известно, что в каждой имеется портал, в один из них и проскользнула тень. Из-за громадной скорости вращения все входы визуально слились в одну сплошную линию, на которой периодически появлялись пятна. Так проявлялся ее стробоскопический эффект. Вдруг начинало казаться, что бег диска прекратился, и в нем обозначался проход, туманным пятном, то неподвижным, то медленно ползущим вперед или назад. Вот этот призрачный проход — это ловушка, Лис о ней был осведомлен. Он, оказалось, знал немало об устройстве вихря. Знания возникли в нем, как воспоминания, он им доверял вполне. И он вспомнил, что вихрь буйствует лишь снаружи, а под стремительно вращающейся его оболочкой скрывается огромный лабиринт. Этот лабиринт именовался изначальным.

Стробоскоп — ловушка не единственная.

На каждой грани гексагона имелся проход, из которых истинным был лишь один, и его нужно угадать. Другие, ложные, не имели выхода, никуда не вели и никуда не приводили, вошедший через них был обречен до скончания времен бродить по пустынным коридорам в потемках. Потерянные души — они здесь. Но лабиринт не был простым аттракционом для испытания удачи, он свойства имел волшебные. Через него, кто знал и, главное, умел, мог пройти в любой мир, существующий, явленный или воображаемый, в любую вселенную, а так же в каждое конкретное место, какая бы дверь его ни защищала.

Но!

Пройти лабиринт еще возможно, если повезет поймать за хвост удачу, а вот определить нужный вход практически еще не удавалось никому. Из смертных — никому.

Кроме него, конечно.

Не будь он Фрюж!

Верный способ проникнуть в лабиринт, он, помнится, выиграл в девяточку у самого Гермеса. Он, даром, что из богов, азартен и увлекающийся весьма. В тот день удача Гермесу не сопутствовала, а восседала она, как раз, на плече у Фрюжа, и все ему нашептывала на ухо, что делать да как ходить. Тихо нашептывала, но Фрюж был с ней чуток, внимателен, и не упускал ее. Гермес проигрался в дым, все что имел, спустил, и даже атрибуты. И тогда поставил на кон он знание, как в лабиринт попасть, которым, по праву божественного происхождения, обладал. Удача Фрюжа не подвела и в этот раз, и знание, которого он вожделел и добивался давно и безуспешно, перешло к нему. На радостях тогда вернул он Гермесу все атрибуты, таларии, и кадуцей, и петас, и весь свой прочий выигрыш. Никто не думал же, что так потом все обернется.

Заняв позицию, ровно посередине одной из граней, если мерить по толщине, Лис развернулся и понесся навстречу вращению диска. Сопротивление многократно возросло, и продолжало усиливаться дальше, но, стиснув зубы, он терпел и ждал лишь нужного момента. Это тянулось недолго, откуда-то из-под его ног, обгоняя, навстречу первому выплыло еще одно призрачное пятно. Проявился двойной стробоскопический эффект. Лишь только оба пятна совместились, возникло объемное изображение прохода — точно включилась голограмма. Она полыхнула ярко, проступила резко и контрастно, стала реальностью. Лис, резко бросившись вперед, проник в возникший перед ним портал. Проход, к слову, тут же за его спиной затянулся.

Он оказался в месте, которое узнал мгновенно, хотя бывал здесь всего несколько раз, причем последний, когда началась вся эта история. Помещение называлось Черной приемной, хотя правильней было называть ее черно-золотой, поскольку черный гранит стен по верху оторачивал тонкий золотой фриз. Тот же гибкий орнамент создавал изящную золотую паутинку на потолке. От ног его вглубь уходил, теряясь в сумраке и в пластике изгибов, коридор, незаметно, но неуклонно превращаясь в собственно лабиринт. За спиной, в проеме, перекрывая выход, точно набравший ход экспресс, повизгивало, поскрипывало, взревывало и подвывало полотно распластанного ураганом пространства. Опасаясь быть затянутым потоком, Фрюж сделал шаг вперед. Обратный путь был отрезан, он знал, что теперь — только вперед, сквозь путаницу и сумасшествие ходов.

Но приемная, она — почему приемная? Потому что здесь встречался, принимался и внимательно выслушивался всякий посетитель, и здесь же ему, независимо от прежних заслуг и статуса, предоставлялась возможность поймать, фигурально говоря, удачу за хвост. Удача прилагалась. В смысле, присутствовала. В смысле, она и занималась приемом посетителей. Собственной персоной.

— Вот и ты, Фрюж! — раздался хриплый, грустный и несколько унылый голос, едва только Лис сделал шаг вглубь помещения.

Слева, под потолком, нависала над входом небольшая площадка, тоже из черного гранита и так же отороченная золотом, честь по чести. На кафедре той, взгромоздясь, сидела синеперая птица, по размеру больше совы, а по виду — вылитый зимородок.

Он и был зимородком, с острыми крыльями, длинным клювом и коротким хвостом, но, плюс к тому, с явно выраженными проявлениями неопределенности. Релятивистскими, можно сказать, проявлениями.

Мало того, что, не покидая рабочего места, он умудрялся появляться и здесь, и там, и вообще, где вздумается. Так он еще и рыбку успевал ловить, естественно, с неизменным успехом, в мутной водице протекающей неподалеку реки Времени, в которую не уставал бросаться очертя голову. Кроме того, он имел обыкновение для собеседований принимать человеческий образ, столь же ему свойственный, как и птичий. Звали его Алкион, но это, данное свыше имя, сей зимородок не любил, считая высокопарным и не соответствующим его внутренней сути, и требовал к себе обращения простого — Дэдэ. Чем-то имя это было мило его сердцу, чем — никто не знал, этого и не требовалось. Но кто не выполнял условия и обращался к нему как-то иначе, например, господин Удача, Алкион, или даже Зимородок — мог не рассчитывать на его благосклонность.

Но это еще не все, имелось и второе условие. Дэдэ любил комплименты. Их он просто обожал. Услышав подходящий, он становился мягким и податливым, и был готов на все, чтобы сделать приятно сказителю комплимента, то есть — принести ему удачу. И приносил, никто, как говорится, еще не уходил обиженным.

Однако, и с комплиментом не все так просто. Он, во-первых, должен быть мужским. Строгим и не льстивым, и возвышающим, а не унижающим. И, во-вторых, быть новым, прежде Дэдэ не слышанным. Сколь ни был комплимент приятен, повторений он не допускал. И не прощал. Каждому соискателю услуги давалось три попытки, только три, чтобы представить на суд Дэдэ комплимент достойный. Если все они оказывались неудачными, Дэдэ терял к посетителю всякий интерес, предоставляя самому выбираться из лабиринта. Что удавалось, как говорится, 'не только лишь всем'.

Подняв глаза, Лис увидел расположившегося на кафедре мужичка, невеликого росточком и склонного к полноте, с красными глазами и длинным вислым носом. Птичьего в его облике было немного, скорей что-то собачье. Красовался мужичок в форменном двубортном сюртуке, синем, с оранжевой вставкой на груди и двумя рядами бронзовых пуговиц. Голову его украшала такого же синего цвета фуражка с маленьким козырьком и кокардой. В правой руке человечек держал плоскую серебряную фляжку с отвинченной крышкой.

— Приветствую тебя, Дэдэ! — сказал Фрюж. — Что-то ты, по-моему, неважно выглядишь...

— Незачет, — ответствовал Дэдэ церемонно и обреченно. — Это и было, и не комплимент совсем. Тем более что я и сам знаю, какой у меня вид. А что бы ты хотел? Вечные сквозняки, сырость, жизнь, можно сказать, в подвале, без солнца и свежего воздуха. Дополнительного питания при этом, говорят, не положено! Хоть бы стерляжий хвост какой, так нет, не дают! Приходится самому поддерживаться, чем придется...

Он отхлебнул из фляжки. Совладав с глотком, перевел дух и кивнул Лису:

— Ну, давай, что ли, попытку номер два. Что там у тебя?

— Погоди, погоди, — взялся остудить пыл и служебное рвение Дэдэ Лис, — не торопись. И вообще, то был не комплимент, а констатация факта. Кроме того, я здесь не на прогулке, и не по делу даже.

— Это как же? — соорудил кислую физиономию Дэдэ.

— Я здесь во сне же, — пояснил свое состояние Лис. — Следовательно, на самом деле меня здесь нет.

— Здрасьте, приехали, — не согласился Дэдэ. — Как это нет? Мы же с тобой общаемся, и нормально так, глаза в глаза. Мне, чтоб ты знал, без разницы, кто тебя сюда принес — Морфей, Эол, Зефир или кто-то еще. Правила одинаковы для всех, независимо от способа проникновения в лабиринт. Ты это знаешь. Разница существенна для посетителя, для тебя, то есть, в каком виде ты сюда прибыл, в физическом или в каком другом теле. Разница в смысле последствий. Вот, конкретно в твоем случае, ты, если провалишь все три комплимента, останешься блуждать в лабиринте своих кошмаров, пока кто-нибудь тебя оттуда не вызволит, или пока чудом не выберешься сам. На чудо, кстати, можешь не рассчитывать, поскольку, сам знаешь, что дела твои швах, и нет к тебе больше благоволенья на небесах, и под ними его тоже нет. Но я, помня нашу старую дружбу, готов принять твое объяснение и не считать первую попытку попыткой. Хотя она таки да, попытка. Но — пусть. Давай, Фрюж, начинай, мне не терпится.

— О чем таком ты говоришь? — спросил, чувствуя, как сминается от тревоги душа, Лис. — Почему это мои дела швах? И насколько швах? И что вообще такое, это швах? Я ничего не понимаю.

Ему и так было не по себе, а после слов Дэдэ градус тревожности стал стремительно повышаться. Ему сделалось жарко, и местами потно — на лбу выступила испарина, и он отер ее рукой.

— Все пугают, а никто толком ничего не говорит, — пожаловался он Дэдэ. — Может, ты мне расскажешь?

— Комплимент! — напомнил Дэдэ условие.

— Но я не приготовил! — попытался оправдаться Фрюж. Жалкая попытка!

— Позор! — отмел его оправдание Дэдэ, как несущественное. — Уж кто-кто, а ты, льстец и угодник, всегда должен иметь наготове пару-тройку комплиментов. На все случаи жизни.

— Я думаю, что такому удальцу, как ты, никакие комплименты вообще не нужны. Ведь ты птица только по роду профессии, а так — мужик мужиком. В смысле, настоящий мужчина, который яйца не откладывает где ни попадя, как курица, а с собой всегда носит. Ведь носишь? Скажи!

— Ну, ношу, — с опаской согласился Дэдэ. — Стоит ли об этом кричать?

— Кричать? Да этим гордиться нужно! Пусть все знают!

На минуту задумавшись, Дэдэ вдруг проникся. Он выставил вперед подбородок и выпятил обтянутую красной парчой грудь.

— А ведь и правда! — вскричал. — Ай да Фрюж! Ай да сукин сын! Вот можешь же когда захочешь...

Дэдэ легко соскочил с карниза вниз и встал рядом с Фрюжем. Тут-то тот и ухватил удачу за хвост.

— Ах, — выразил покорность Дэдэ, — я твой, и делай со мной, что хочешь. В смысле, рассказывай, зачем явился ты сюда?

— Я хочу знать...

— Спрашивай, но коротко, потому что можешь не успеть.

— Если ты позволишь... Что они от меня хотят?

— Ну, дорогой, ты должен вернуть, что взял.

— Ничего не знаю! И вообще, я не беру чужого, мне не нужно. Но — допустим. Что же я взял, скажи?

— Глупа и опасна твоя игра. Но — изволь, ты похитил Базовый элемент.

— Базовый элемент?! Понятия не имею, что это такое!

— Тебя же уличили!

— Серьезно? Ладно. И где же я спрятал эту штуку?

— Никто не знает, где. К сожалению!

— Да и я не знаю! Как ты понять не можешь? Не знаю, не помню ничего такого. Но... — Лис хитро улыбнулся, — если мне сопутствовала, как ты говоришь, удача... Дэдэ, ты должен знать!

Дэдэ покачал головой.

— Я знаю лишь только то, что не обошлось без Огненного цветка, Нелюбима. И, значит, он тебе снова понадобится. Все, теперь беги отсюда, время вышло!

— Еще одно. Тут передо мной тень проскользнула... Чья тень?

— Ты и сам знаешь.

Фрюж чувствовал, что ему все трудней дышать. Пот крупными каплями проступал сквозь волосы на голове и стекал по лбу и дальше, заливая глаза. Он раз за разом вытирал его ладонями и рукавами куртки, но пот нескончаемым потоком накатывался вновь и вновь.

— Где мне искать его, скажи? — спросил он с тоской и надеждой.

— Не ищи, бесполезно. Тебе вернут его, но только в обмен на Базовый принцип. Одно за другое! Все! Все! — вдруг закричал Дэдэ. — Довольно! Время вышло. Беги, а то сгоришь!

И с силой, в таком небольшом тельце не предполагаемой, он оттолкнул от себя Фрюжа.

Лис, словно мячик, отлетел к стене, но не ударился, хотя и сжался в ожидании удара. Он провалился, просочился сквозь ее черное тело, как сквозь нечто нематериальное, воображаемое, и полетел, медленно переворачиваясь, куда-то в темноту, беспомощный, точно потерявшийся космонавт. Взгляд его при этом был прикован к синему, зажатому в руке, перу — прощальному благословению Дэдэ. Потом Лис дернулся, перевернулся и вывалился из обертки сна.

Вывалился прямо на пол. Прижавшись щекой к прохладным еще доскам пола, он несколько остудил голову, и оттуда, снизу, с изумлением и полным непониманием взирал некоторое время на то, что происходило вокруг.

А вокруг бушевало пламя.

Ему не сразу удалось справиться с остаточным наваждением сна, казалось, что он все еще где-то там, в иной реальности, и происходящее является продолжением его сновидения. Но нет, все было серьезно, по-настоящему. Даже слишком серьезно. Пожар, похоже, был в разгаре, а он находился в самом его эпицентре. Быстро оглядевшись, он понял, что оказался в западне, огонь бушевал вокруг повсюду, и прорваться сквозь него не представлялось возможным. Ощущение острой опасности железным коленом уперлось в живот, но он, стиснув зубы, удержался от первой волны паники. Бежать, похоже, некуда, но, что-то же еще можно придумать? Он осмотрелся.

Огонь лизал стены вокруг, горело все, горели двери, мебель, да вся кухня была объята пламенем. Окно, видимо, вывалилось в сад, и вокруг проема бушевал огненный смерч, раздуваемый, словно кузнечный горн, потоком свежего воздуха снаружи. Пытаться проскочить сквозь него — все равно, что нырять в горелку. Пламя гудело и подвывало, что-то трещало, лопалось и обваливалось, накатывавшиеся волны жара прижимали к полу. Едкий сизый дым опустился почти до самого низа, лишь там, где лежал Лис, оставалась небольшая, с полметра, прослойка воздуха, которым еще можно было дышать. Лампу он оставил зажженной на столе, и она, как ни странно, все еще продолжала светить, но едва он это заметил, как лампа, окутавшись призрачным облачком, взорвалась, осколки посыпались Лису на спину. Снизу ему было видно, как стоявшее на столе вертикально панно облизывают языки пламени. Удивительно, но доска не воспламенялась. Стол под ней дымился уже вовсю, а она лишь светилась ярким светом, словно была металлической и раскалилась докрасна. И она уже не казалась янтарной, а почти белой, и на ней играли цвета побежалости — казалось, еще немного, и посыплются искры.

Взгляд Лиса переместился под стол. Ему показалось, что пол там неоднороден, виднелась какая-то щель поперек досок. Опираясь на локти, он быстро подполз туда, и уже в движении обнаружил, что сжимает в правом кулаке синее птичье перо, которое в свете пожара пылало неоном. То самое перо, что привиделось ему в его сне, перед самым пробуждением. Или, все-таки, не во сне, и не привиделось, а все было на самом деле? Он ничего не понимал, но и времени на размышления не осталось, и некогда было разбираться со снами и прочей чертовщиной. Он сердито, судорожно и как-то набок поморщился, гоня прочь ненужные мысли, механическим движением сунул перо в карман. Потом, потом настанет время разбираться со снами, и со всем прочим, когда выберется отсюда. Ну, если выберется...

Под столом, как он и надеялся, прятался вход в подпол. Ломая ногти, царапая зализанные многочисленными прикосновениями рук доски, он подцепил тяжелую крышку люка пальцами и откинул ее набок.

Из открывшегося темного пространства дохнуло затхлой прохладой с преимущественным запахом картофельной гнили. Вниз уходила лестница, растворяясь после третьей ступеньки в темноте. Та темнота источала жуть, словно разверзнутая могила, но, как ни крути, эта лестница в подпол была единственной его — возможной — дорогой к спасению. Времени на раздумья совсем не оставалось, вокруг все начинало обваливаться, вот-вот мог обрушиться потолок. Веня вскочил на ноги, схватил доску и, держа ее обеими руками, прижимая к груди, скатился по лестнице в погреб. И только оказавшись внизу почувствовал, что раскаленная доска нестерпимо жжет руки. Вскрикнув, он отбросил панно в сторону. Ударившись о какой-то стеллаж, она упала на земляной пол. Удивительно, но лежа там, в темном углу, панно продолжало светиться и выглядело так же, как люк над головой, в проеме которого бушевали языки пламени. Лис пожалел, что спускаясь в погреб, впопыхах не додумался опустить за собой крышку, теперь сделать это было уже нельзя. Он подумал, что, когда наверху обрушится потолок, даже здесь будет небезопасно.

Лис отошел от лестницы подальше, туда, где лежало панно, и прижался спиной к стене. Погреб оказался совсем маленьким, когда глаза привыкли к темноте, он увидел его весь. Да и какая темнота, не было ее вовсе, пламя над головой давало достаточно света, чтобы видеть все вокруг. Удивительно, но панно, отдавая тепло земле, прямо на глазах тускнело, постепенно сливаясь с поверхностью, к которой прильнуло.

Над головой вдруг сильно зашумело и следом с невероятным грохотом обрушилось. Мелкой дрожью пошли стены, а потом сквозь открытый люк в вихре искр посыпались вниз горящие доски. Погреб сразу наполнился едким дымом и жаром, вспыхнула и запылала лестница. Стало невозможно дышать. Лис понял, что его все-таки загнали в угол, и что неизбежного ему никак не избежать. Недаром же оно неизбежное. Душа его, словно готовясь покинуть тело, съежилась, как свиная кожа от жары, и онемела. Не совсем понимая, зачем он это делает, Лис поднял с земли вполне уже остывшее панно и притиснул его рукой к груди. Другой рукой он натянул на голову куртку, защищаясь от жара, присел на корточки и, отвернувшись, прижался лбом к стене.

За спиной его неистовствовало, плевалось искрами, давило жаром адское пламя, а в голове крутилась, словно сбившаяся со спирали зациклившаяся пластинка, одна единственная мысль, что напрасны были его потуги разобраться во всем, и что никому он теперь ничего не докажет. Зря все было, зря. И такая его тут тоска взяла, он и не знал никогда, что она такой бывает, необъятной и неизбывной, точно страх самого себя. А следом навалилась апатия, та просто ударила дубиной по темечку, и предоставила жару вылизывать то, что от него еще оставалось. И подумалось ему в этот миг, что, если кому-то — потом, когда-нибудь — придет в голову расчищать эту яму, вряд ли среди золы и древесного угля он обнаружит и определит хотя бы косточку, хоть горстку принадлежавшего ему пепла. И так ему жалко себя стало, что он и заплакал бы, не иссуши жар все, в том числе, и слезы.

И тут Лис почувствовал, что от стены, к которой он припал головой, в аккурат из щели между ней и какой-то деревянной конструкцией вроде стеллажа, какие обычно возводят в погребах, как будто идет ток воздуха, причем довольно ощутимый ток, подпитывающий пылающий в центре под люком костер. Позабыв сейчас же и про тоску, и про апатию, и про все другое, что было неважно в этот миг, движимый лишь взведенной пружиной единственной мысли-желания 'жить, жить, жить!', он вскочил и рывком откинул стеллаж от стены, который дополнительной порцией топлива с грохотом завалился в огонь. Глазам его открылся зиявший угольной чернотой на освещаемой сполохами стене узкий, по ширине плеч, и не больше метра в высоту лаз. Не раздумывая, Лис втиснулся в него всем телом.

Раздумывать, собственно, было некогда, припекало так, что шипели и скручивались на голове волосы, а куртка на спине, накалилась да, пожалуй, уже и горела. Но если из хода идет воздух, значит где-то там, на другом конце, есть выход. Должен быть. Хоть какой-то шанс. Все равно в погребе дольше оставаться было невозможно.

В общем, с разудалой и шальной мыслью в голове, что этой ночкой он таки погулял на славу, с наивной надеждой в душе, что приключения его в основном закончились, что остался всего пустяк, пустячок даже — добраться до противоположного конца туннеля, он к этому концу и устремился.

Глава 12

Во чреве том

Первые несколько метров Лис прополз автоматически, толкаемый одним лишь желанием убраться поскорей и подальше от нестерпимого жара позади. Он именно что полз, поскольку, попробовав поначалу перемещаться по ходу на корточках, гусиным шагом, быстро убедился, что это практически невозможно. Так же он сразу осознал, что совершенно напрасно взял с собой в это подземное путешествие панно, доска существенно его сковывала и замедляла передвижение вперед. Но с каким-то странным упорством, даже упрямством, он не бросал ее и продолжал тащить за собой. Для этого ему пришлось лечь на бок, и так на нем ползти, выбрасывая вперед левую руку и подтягиваясь на ней, в то же время, прижимая правой доску к себе. Такой способ перемещения по лазу оказался вполне эффективен, и Лис, брыкаясь ногами и извиваясь всем телом, полз вперед, подбадривая себя: 'Ну же, Лис, давай, давай! Ты же лис! Нора твой дом! Ну же, не трусь!'

Но вот — не трусь... Легко сказать, легко согласиться, но страх живет сам по себе, хоть и в тебе, и с ним договориться невозможно, потому что у него одна цель — сломить твою волю, пожрать твою душу. Страх можно побороть, но победа будет дорого стоить.

Первые метры пути по подземелью еще освещались отблесками огня на стенках тоннеля, но дальше световые блики истончились до призрачной прозрачности, качнулись перед глазами, точно перья радужной птицы и пропали вовсе, оставив его в кромешной тьме наедине с собой и своими страхами. Да еще этот невероятно густой запах сырой земли с ноткой грибной плесени. Лис сразу понял, что спелеолог он едва ли не в меньшей степени, чем высотник-монтажник, или альпинист, и тут же ощутил несоответствие своего психического состояния текущему местоположению. Очень кстати вспомнились ему пророчества Нины Филипповны, словно не было раньше и не будет впоследствии времени и возможности думать о них. 'Ну вот, посулила мне она шесть схваток, — имея в виду именно Нину Филипповну, размышлял Лис в ритме конвульсивных своих движений по тоннелю, — но что это за схватки? Это никакие не схватки, не родовые, а совсем наоборот, форменное избиение младенца. Разве можно назвать единоборством ситуацию, когда на тебя всей силой своей первобытной мощи наваливаются не какие-нибудь бродяги в подворотне, а основополагающие природные принципы? И не по недоразумению какому наваливаются, а со всей основательностью и целеустремленностью, имея в виду тебя именно что уничтожить.

Хуже еще то, что я не понимаю, что они от меня хотят, зачем им нужно к ногтю меня придавить, какая от этого им польза? Вот я, например, раздавлю букашку, муху прихлопну или комара, какая мне от этого польза? Да никакой, если вдуматься. Так, необязательная сиюминутность. Странно, правда? Где я, а где они. Мельче букашки я для них, для принципов этих. И, тем не менее, не погнушались, не сочли недостойным себя, своего статуса и величия, связались с мельче муравья, со мной. И вот, я уже лечу вверх тормашками с крыши. Что не разбился, так просто повезло. Спасли чудо и Нина Филипповна. С водой, правда, непонятно, что было, ежики эти... Шутка, наверное. Подмочили репутацию. Ладно, допустим, шутка, отделался мокрыми ботинками. Так ведь никто не отменял второй попытки, и когда вода примется мочить меня по-настоящему, я, конечно, взмокну. И вымокну. И, скорей всего, утону. Но пока вода отступила, и вот я уже из относительной сырости и влажности попадаю в безотносительное и самое реальное полымя. Мне жарко, черт побери! Так жарко, что я обугливаюсь и едва не сгораю заживо. Я бегу! И куда я бегу? Словно нарочно, единственный путь к спасению ведет под землю. Та-дам! Земля ждет меня с распростертыми объятиями, я сам влезаю в ее лоно, которое, по сути, есть могила. Легко и элегантно меня загнали туда, откуда не выбраться, откуда выхода нет. Слышишь, Лис? Выхода нет...'

Лучше бы он вообще ни о чем не думал, честное слово!

Страх, ютившийся в закоулках его души, воспользовался подходящим моментом и вырвался на волю, мгновенно став полноправным хозяином положения. Расширившись стремительно, словно газ из баллона, страх, будто ватой забил, законопатил его горло, грудь и легкие, напрочь лишив способности дышать. Лис сразу почувствовал, что задыхается. Еще он осознал, что ему тесно и невыносимо, что немедленно, сей же момент, он должен выбраться на открытое пространство. Показалось и мгновенно сделалось реальностью, что стенки лаза сдавливают его тело все сильней, не дают пошевелиться, не позволяют двинуться ни вперед, ни назад. Мышцы, словно сведенные судорогой, стали цепенеть и наливаться ломкой болью. 'Я в ловушке! — вспыхнула мысль. — В ловушке!' Сердце от такой мысли гулко забилось, заколотилось, причем не в груди, а, выдавленное из нее поршнем страха, выше, в черепе, явно намереваясь вырваться из этой ненадежной клетки через глаза и уши, чтобы пробиваться к выходу самостоятельно, оставив его погибать под землей одного.

Лис мгновенно покрылся какой-то липкой слизью, даже отдаленно не напоминавшей благородный человеческий пот. Он начал биться головой о земляные стены, рискуя либо разбить голову, либо вызвать обрушение свода, но все же, все же сумел сообразить остатками рациональности, что накрыла его паническая атака, и что не стоит ей поддаваться, совсем не стоит, особенно если хочется хотя бы однажды вдохнуть чистого утреннего воздуха.

Ему, конечно, хотелось воздуха. И утреннего, и любого, даже вот этого, воздуха подземелья с запахом плесени. Но взять себя в руки было не просто. Ох, не просто!

Для начала же следовало отделить себя от страха, найти или создать самому хоть крошечный зазор между собой и ним, и каким-то неведомым еще способом выдавить страх из себя. Но как? Как это сделать, если вокруг и внутри — один непроницаемый, монолитный, свинцовый страх? Тем более, как сделать быстро? Времени-то на раздумья не было, ему нужен был воздух. Немедленно!

И он попытался заново научиться дышать в этих почти несовместимых с жизнью условиях. Оскалившись, стал рвать зубами на мелкие клочки то, что наполняло его рот, не вполне понимая, что это за субстанция, через силу заглатывая неудобные колючие куски. Он хватал воздух короткими поверхностными глотками, верхушками легких, словно пил студеную колодезную воду, от которой перехватывало и сводило горло. Прорвавшись в легкие, воздух обжигал и согревал. От притока кислорода появились силы, и прояснилась голова. И вот тогда он вылез из страха, как змея выползает из старой кожи, сбросил его, оставил позади себя. Нельзя, впрочем, сказать, что ему стало легче, или что он воспрянул духом. Нет, ситуация по-прежнему оставалась неприемлемой, зато он сумел в какой-то степени взять себя в руки и освоиться, а, скорей, отстраниться от нее, дистанцироваться, что в конечном итоге и позволило действовать дальше.

Он вновь пополз по тоннелю, на боку, забрасывая вперед левую руку и подтягиваясь на ней, царапая земляной пол скрюченными пальцами, отталкиваясь от него ногами. Правой рукой он прижимал к себе панно, даже не помышляя о том, чтобы бросить его здесь, под землей. Ему казалось, что это важно, что многое будет зависеть от того, сумеет ли он сохранить эту доску. Он не знал, чем и когда тоннель закончится, совершенно потерявшись с направлением, и надеялся лишь на то, что лаз не окажется слишком длинным. Зато он хорошо понимал, что это его единственный выход из ловушки, которую, он был совершенно уверен, ему подстроил рыжеусый Толян. А это означало, что, скорей всего, он совсем не тот, за кого себя выдает. Но думать об этом он не мог, и ни о чем другом больше не мог он думать, а мог только ползти по подземному ходу, по этой кроличьей, лисьей или чьей там еще норе, заботясь лишь о том, чтобы соблюдать дистанцию между собой и оставленным позади страхом. А страх ловок, и, не в пример ему, проворен, так и норовит наверстать упущенное, и тычется, тычется в пятки, вынуждая Лиса брыкаться и ползти, ползти вперед.

И вот, когда ему показалось, что все наладилось — в смысле процесса ползания — что уже скоро он, наконец, выберется из этого проклятого подземелья, тем более что ток воздуха спереди стал ощутимее, в этот самый момент он вдруг услышал голос.

ГОЛОС.

Голос был величественный, густой и тягучий, словно барсучий нутряной жир, напоминал низкий женский голос и обладал хрипотцой, так нравившийся Лису в других обстоятельствах. Голос шел отовсюду и проникал прямо в сознание.

— Однако ты проворен, — сказал Голос. — Мне кажется, что чрезмерно проворен. А что ты скажешь вот на это?

Тут Лису почудилось, будто кто-то встал впереди, в проходе, взялся руками за стенки тоннеля и резко, с силой свел их вместе. Точно раздвижные двери захлопнул. И захлопнул ведь!

Земля сомкнулась, словно ладони великана, придавив мгновенно и недвусмысленно. Единственное, что еще успел он сделать до того, как душа покинула тело, это прикрыть доской голову и подтянуть к животу ноги. В общем, когда Нерта вернула его в свое лоно, был он паинькой-тушкой: бездыханен, недвижим и скомпонован в соответствующую событию позу эмбриона.

Богиня земли Нерта приблизила к нему свой лик. Ее миндалевидные глаза расширились, вбирая напоследок образ Лиса, полыхнули малахитовым зеленым.

— Надеюсь, ты знаешь, что должен делать теперь? — промолвила она перед тем, как исчезнуть.

'Хотел бы я знать, что делать?' — подумал Лис в ответ на слова Нерты, которые прекрасно слышал. Душа его слышала. Или он сам... В общем, кто-то из них слышал. И не было в этом ничего странного, потому что душа его, хоть и покинула тело, подчинившись внешнему давлению, однако оставалась рядом, так что Лис путался в своем статусе и состоянии, продолжая ощущать и потому считать себя и душу единым целым. И кто знает, насколько он при этом ошибался.

Вокруг головы его, прикрытой сверху доской, и еще у груди, образовалась небольшая полость, пустота, которую душа, выбравшись вовне, первым делом и заполнила. Нет, конечно, и вся толща земли для нее не являлась преградой, но дело-то было в том, что тело свое душа бросать не собиралась, хотя к этому, видимо, ее всячески принуждали, поэтому брала под свой контроль любое свободное пространство, могущее в перспективе ей пригодиться.

— Будь моим домом! — произнесла, входя в пустоту, душа вспомнившуюся ей магическую формулу.

— Мой дом — твой дом! — услыхала она предписанный ритуалом заполнения пустоты ответ.

— Ой, кто здесь? — испугалась душа Лиса.

— А кого ты ожидала встретить? — спросили в ответ.

— Никого, — честно призналась душа.

— Тебе повезло, — успокоили ее, — никого и нет.

— Как это никого? — взвилась душа возбужденно. — Но кто-то же со мной говорит?

— О-о-о-о-о, — сокрушился невидимка. — А на первый взгляд ты кажешься куда как сообразительней...

— Пустота! — поняла, наконец, душа. — Пустота! Шестой непроявленный принцип.

— Ну, наконец-то!

— Я видела тебя на картине.

— Неужели видела?

— Конечно. Ведь пустоту видишь, когда не видишь ничего. Там был пустой медальон. Тогда, еще вместе с Лисом, я этого не понимала... Забыла, наверное. А теперь все вспомнила.

— Так-таки и все?

— Ну, слишком многого от меня ждать не стоит, но тебя я точно узнала.

— Хорошо, — сказала Пустота. — И даже приятно. Но ты давай, не тяни, вспоминай и все остальное, потому что иначе никто тебя в покое не оставит.

— Так, а из-за чего сыр-бор то? — поинтересовалась душа. — Почему за мной гоняются, кому не лень, словно у целого мира нет более достойной задачи, чем загнать меня в могилу?

— Так и загнали ведь, — душа почувствовала, как где-то, в своей невидимости, Пустота едва сдержала смех. — Мир, который не может о тебе забыть, это верхний, Горний мир, душечка. А та штука, которую, все знают, ты украла, и которую, никто не знает куда, спрятала, называется Базовый принцип...

— Базовый принцип?

— Именно...

— Не знаю я ничего такого...

— Черт! Так вспоминай скорей! Все равно ведь придется. Потому что без этой штуковины там все разваливается.

— Слушай, я бы рада помочь, но ничего такого мне не припоминается. Правда, правда! Что за Горний мир, какой такой Базовый принцип? Пустые звуки для меня, ей Богу! Кроме жизни в качестве и в образе Вени Лисицина ничего больше не знаю. Прости.

— Черт! — снова ругнулась Пустота. — Я же так и знала, я говорила, что просто убить тебя — ничего не даст! Я предупреждала, что только новый прыжок с Башни невозврата может вернуть тебе память. Да и то не факт! Так нет же, никто и слушать не стал! Мол, Пустота ты и пустота, пустое место. Твой номер — ноль. Сиди тихо, пока не позовут. И что теперь прикажете делать? Вот ты, например, знаешь, что делать?

— Я так думаю, что для начала нам нужно парнишку отсюда вытащить. И как можно скорей, пока, как говорится, бифуркация не случилась.

— Вытаскивать кого? — не поняла Пустота. — Его? Тело? А как, скажи на милость, ты собираешься это делать?

— С твоей помощью, Пустота. Думаю, что вместе мы сила. — Душа, оттопырив губу, со значением покачала головой, во всяком случае, ей так показалось. — Даже уверена в этом.

— Может быть, может быть... — оставляя простор для соглашения, промолвила Пустота. — Но, прежде чем я на что-то решусь, хочу, чтобы ты четко себе уяснила, что все слишком серьезно, серьезней, чем ты могла бы себе вообразить. И что ни с телом, ни без него в покое тебя никто уже не оставит, пока не вернешь на место все, что взяла без спросу. Если накроется тот, Горний мир, не уцелеть и этому, а тебя уже из принципа мести найдут и уничтожат, в теле или без него. Из принципа, понятно? Кстати, а зачем тело тащить? Могла бы вполне и без него обойтись.

— Не могла бы, и вообще, ты не понимаешь, — возразила душа. — Тело — это условие. Тело — это я. Я без него не могу.

— Ну, допустим, допустим, — продолжала резонировать Пустота. — Но как ты планируешь все это осуществить?

— Слушай, перестань прикидываться дурой необознанной! — вспылила душа. — Ты и сама все прекрасно знаешь! Суть пустоты в том, что ее может наполнить собой любой — кто окажется рядом, и кто знает магическую формулу. А я, между прочим, знаю — и произнесла уже. Ты, кстати, ответила по форме, чем ее инициировала. И теперь ты — сосуд, а мы с ним наполнение сосуда. И так будет до тех пор, пока я не произнесу конечного слова. Ты согласна с этим?

— Согласна, согласна! Делать-то что?

— Будем тащить парня к выходу, наверх.

— Кто тащить будет? У меня рук нет.

— Ладно, я потащу. Хотя, заметь, у меня с руками такая же ситуация. Но я потащу, зубами, чем придется. На морально-волевых вынесу! Твое дело создавать пустоту вокруг и в направлении выхода.

— Ох, — вздохнула Пустота, — ты меня под монастырь подведешь... И зачем-то глупо спросила: — А если кто узнает?

— Или ты сама не принцип? — резонно возразила душа. — Кто тебе указ? Никто!

— Если бы ты только знала... — снова вздохнула Пустота. — Как нам, принципам, тяжело...

— Не раскисай, некогда! — подстегнула ее душа. — За дело!

Что происходило дальше, человеческому разумению не доступно, потому что похоже, скорей, на чудо, а не на процесс реальности, поэтому заостряться на нем не будем. Скажем только, что большое еще счастье, что не оказалось никого рядом с той дырой в земле, из которой, словно само собой, выбиралось наружу бездыханное тело Лиса. Только благодаря этому счастливому обстоятельству никто не перепугался до смерти. А может, дело в том, что когда принципы обделывают свои делишки, свидетелей не бывает. Тоже — принцип.

Вот и в этот раз перед тем, как на поверхности земли появилась белобрысая голова Лиса, холодный ужас выполз из темного лаза под кустами боярышника. Моментально расползся он по округе, разогнав почуявших неладное бродячих котов, собак и птиц ночных, а заодно и околачивавшуюся неподалеку давешнюю парочку бомжей.

Тело упало навзничь, на спину, на толстый ковер хвои: лицо — в небо, руки — в стороны, ноги — по колени в яме. Не теряя ни секунды, душа прильнула к груди Лиса, растопила холод, зажгла пламя и запустила сердце.

Содрогнувшись в конвульсиях, Лис изогнулся и ударил ногами воздух, после чего, перекатившись на живот, зашелся в долгом надсадном кашле. Лишь когда из горла вместе со слюной полетели клочья кровавой пены, и грудь едва не вскрылась от резкой боли, ему удалось унять кашель. И тогда он сделал первый глубокий вдох.

Голова пошла кругом, словно после глотка крепкой хмельной браги.

Как пахнул мир! Будто великий парфюмер сумел извлечь экстракт из всего, что в нем есть, сделал из этого концентрата духи и щедро оросил ими пространство вокруг Лиса. Последний раз такой чистоты и богатства запахов он ощущал в детстве, о чем забыл, забыл... Казалось, что забыл. Но стоило родиться заново, и все вернулось. Он долго лежал на земле, прислушиваясь, как дрожит и замирает в нем душа. Потом с трудом поднялся на колени и, упираясь в них руками, тупо смотрел в черный зрачок лаза, не понимая, как он из него выбрался. Он мало что помнил, словно тяжелый сон, какие-то тени, звуки... Кажется, звуки были. Но, скорее всего, привиделись и тени, и звуки...

Ощутив вдруг смертельный холод, он начал дрожать, сильно, ненормально как-то, всем телом. С трудом поднялся на ноги и, чтобы согреться, стал хлопать себя по бокам руками. Заметив, что весь перепачкан землей, стал очищать от грязи одежду. Обеими руками взъерошил волосы, вычистил комья глины и камешки из ушей, отряхнул куртку. Эти действия не слишком помогли, он чувствовал, что за шиворотом еще полно всякой дряни. Тогда он снял куртку и, через голову стянув рубаху, несколько раз вытряхнул ее на хлопок. То же проделал и с курткой, но оказалось, что карманы ее полны земли, и когда он их вывернул, откуда-то взялось-появилось синее птичье перо. Подхваченное неощутимым током воздуха, перо поднялось невысоко и замерло на одном месте, подрагивая и покачиваясь, словно в нерешительности. А, решившись, сделало резкий вираж вниз и опустилось прямо в лаз подземного хода.

— Вот это правильно, это я заберу, — сказал кто-то, по ощущению — пустой и гулкий. — А то что-то тебе слишком уж везет.

Потом, через паузу тишины, из отверстия, словно плевочек, вылетела по короткой дуге и упала к ногам Лиса доска.

— А картинку возьми, — сказал тот же голос. — Еще пригодится.

— Спасибо этому дому, — неожиданно для себя, словно кто-то другой, деревянными губами произнес Лис и поклонился, точно его за затылок нагнули силой. — Пойдем к другому дому, — закончил он известную всем фразу, которая неожиданно приобрела совсем другой смысл и значение.

Отверстие в земле у его ног со смачным чмоком затянулось, будто не было его никогда. Поверхность выровнялась, и лишь округлая залысина посреди опавшей листвы и хвои, точно отметина от прошлогоднего костра, указывала место пропавшего лаза.

Лис постоял еще какое-то время, оторопело глядя под ноги, потом помотал головой, словно прогоняя наваждение, поднял с земли панно и оглянулся.

За дорогой на месте пожара суетились люди, стояла пожарная машина, или две, роняя синие проблески вокруг себя. Судя по всему, пожар уже догорел, и спасать там было нечего. Свежесть улетучилась, словно и не она совсем недавно так кружила его голову, остро пахло гарью. По воздуху черными метками молча плыли длинные лоскутки сажи.

Без злорадства, лишь устало, Лис подумал, что Толяну с его дачей... с его бывшей дачей теперь придется повозиться. Ну, ничего, у него же брат депутат, поможет. А вот ему на пожарище делать совершенно нечего. Поэтому он благоразумно повернулся к нему спиной и, лавируя меж сосен, пошел напрямик к машине, отстраненно, как посторонний, радуясь своей предусмотрительности, благодаря которой поставил ее подальше от дома. От этого дома. А то, наверное, тоже... Того...

Ночь уже точно прошла. На востоке, уцепившись за ветку сосны, раскачивалась и невероятно сияла Венера. Ниже, готовясь принять вечно юную и прекрасную богиню, полнилась подогретой розовой пеной купель восхода. Думать не хотелось совершенно, хотя подумать о чем было. Да и спать тоже не хотелось, просто требовалось время, чтобы после ночных приключений прийти в себя, чего бы это не значило. Открыв машину, он забросил на заднее сиденье панно. Следом забрался и сам, заблокировал изнутри двери и откинул сиденье. 'Надеюсь, машину не заминировали', — подумал устало, закрывая глаза.

О небо, он все еще на что-то надеялся...

Глава 13

Светлый Дух Темный

Состояние, в которое Лис впал, едва откинувшись на спинку сиденья, не было сном, но и бодрствованием тоже не было. Не сон, но и не бодрствование, нечто промежуточное, нидра, как в йоге, только адепты к этому состоянию стремятся специально, а Лис угодил в него без усилий и непреднамеренно.

Он едва успел, расслабившись, обмякнуть на автомобильном ложе, как, явно дождавшись момента, на него нахлынули недопроявленные мысли, воспоминания и образы — все сразу, и принялись проявляться. Странный поток сознания, в котором перемешались звуки, цветовые пятна и картинки, движущиеся и неподвижные, а также то, что не имело ни звукового, ни визуального воплощения, но, тем не менее, воспринималось на уровне ощущений ярко и остро. В общем, такой себе сон, пестрый, словно коллаж или домотканый ковер, сотканный из подручных ниток, сшитый из лоскутков различных тканей. Сон, в котором Лис, однако, участия как бы не принимал. Сохраняя ощущение собственной отдельности, он занял место стороннего наблюдателя, которое точно знал, где находится в его сознании, и, не позволяя себе погружаться, растворяться или откликаться эмоционально на увиденное, стал отстраненно наблюдать за происходящим. Спокойно, терпеливо и прохладно, как истинно посторонний самому себе, Лис ждал, когда калейдоскоп в его голове, наконец, остановится, а буйство прекратится. Он не желал ничего узнавать, не хотел ничего понять, все вопросы отнеся на потом, в данный момент ему хотелось одного — покоя. И он знал, что покой наступит, только если он не станет вмешиваться ни во что.

Так и случилось, через какое-то, незамеченное им, проскользившее мимо время.

Перед тем как растаять в светлом облаке почти-нирваны, он успел подумать, что в жизни его до странного большую роль стали играть мысленные образы, сны-воспоминания и картины, будто навеваемые из другой жизни. Другой, но не чужой, а — по ощущениям — его жизни. Словно кто-то неведомый транслировал в его сознание эти картины преднамеренно, желая, видимо, возбудить определенные воспоминания. Какие? Что такого он должен вспомнить, о чем постарался забыть?

Впервые в его мозгу, как что-то постороннее, как перевернутое отражение, блик на окне мчащегося сквозь ночь поезда, всплыли и тут же унеслись прочь слова — 'базовый принцип'. 'Что это?' — всполошился Лис. Где-то уже он что-то подобное слышал, но где? Что? И ведь это было, должно быть, что-то важное... Сознание встревожилось, и чтобы изжить тревогу, как болезнь, принялось собирать внутри себя кубики информации, чтобы сложить из них искомое знание.

Странно, что душа его безмолвствовала. Он подумал, что нет у нее, видимо, прямого канала связи с разумом, поэтому она не может передать ему все, что знает сама, но лишь выражает свое отношение к тому, что он творит, поглаживая или пиная эмоционально. У Лиса возникла уверенность, что про Базовый принцип он забывать не должен, хотя и не знает пока, что это такое. И что-то ему подсказывало, что скоро узнает.

Он подумал, что человеческая жизнь похожа на бесконечный поезд, в котором никогда не дойти ни до последнего вагона, ни до локомотива. Больше того, иногда и направление движения не определить. Ты просто переходишь, минуя тамбур, из одного вагона в другой, но не понимаешь, куда несется весь состав. И еще он подумал, что если что-то натворил в одном вагоне, в одной жизни, в другой не спрятаться, даже если забыть о предыдущей. Чтобы наладить жизнь здесь, ему придется каким-то образом исправить свои ошибки там. С поезда, что бы там ни говорили, не спрыгнуть. Ну, наверное, и можно как-то, но он этого не желает. А вот вернуться в предыдущий вагон ему, возможно, и придется. Тем более что Вальтер вполне может оказаться там, не зря же он привиделся ему во сне. Возникнув, мысль эта сразу утвердилась в сознании, как верная, почему-то он был склонен ей доверять. Вот, вспомнил Вальтера, и заныла, затосковала душа. Он запретил себе думать о нем, когда стало ясно, что его уже не найти. Нет, надежда жила в нем, под спудом, где-то там, но боль от потери была так сильна, что, не отрезав себя от нее хирургически, он, кажется, не мог выжить. А теперь сын без спроса и позволения стал являться во сне. Видимо все же, Лис сам, неосознанно, вновь позволил себе вспоминать и думать о нем, и в этих мыслях теперь явственно проступала надежда. Он не знал, не мог объяснить, с чем связаны эти перемены внутри него, но совершенно сознательно раскрывался им навстречу.

Вспомнив о Вальтере, он тут же подумал и об этой странной и удивительной женщине, Нине Филипповне. Отчего она так возбудилась, узнав, что сына его зовут именно Вальтер? Ей-то что до того? Непонятно... И, следом, всплыл в памяти другой его сон, из тех, что он называет сны-воспоминания, который снился ему совсем недавно в Мишкиной квартире.

Ему тогда приснился некто, быть может, он сам, но другой. Тот, с кем разговаривала и кого любила — в чем он мог поклясться — женщина по имени Сова. Отчетливо прозвучали в памяти ее слова: 'Выйду замуж... рожу сына... назову его Вальтер...' Вальтер! Откуда это? Ну, возможно, возможно, все просто и объяснимо. Сознание, подсознание... Подподсознание... Наплывы, слои и горизонты психики. А вдруг все не просто? Что если это звенья одной цепи? А цепь тянется в прошлое не просто так? Представив себе еще раз лицо Нины Филипповны, он, со ставшим уже привычным удивлением, обнаружил, что глаза ее, как две капли воды, похожи на глаза Совы. Словно две Луны! Только у одной во взгляде больше блеска и молодого задора, а взгляд другой окрашен грустью мудрости и болью потерь. Как же он раньше не замечал? Да, а, собственно, когда ему было замечать? И что? Сон-то недавний... Да и мало ли что может присниться? Многое и разное может. Все, что угодно может присниться. И что прикажете с этим делать? Считать уликами и доказательствами? Смешно, сон есть сон, бесплатное кино для развлечения и отдыха. Но тут ему вспомнился взгляд Марины, не тот, когда она с вызовом смотрит на него, а другой, когда, думая, что одна, смотрит внутрь себя, и он похолодел уже основательно. Глаза Мары — те же, что и у Нины Филипповны, и у Совы, только взгляд ее потускнел, точно бронза укрылась патиной, стал обреченно тяжелым... Но, может быть, вообще у всех женщин одинаковые глаза? Он снова подумал о той, другой, по имени Сова. Просто представил ее, какой она привиделась ему во сне. И ему захотелось увидеть ее снова. Он не знал, конечно, встретятся ли они наяву, где, при каких условиях возможна их встреча, но встреча для него была желанна.

Странная, весьма странная складывалась цепочка — Вальтер, Нина Филипповна, Сова, Марина... Что за хоровод, что за танец ритуальный? Как объяснить его? Какие выводы следует сделать? Какие еще звенья можно вытащить на свет? Куда тянется цепь, в прошлое или, напротив, в будущее?

Вопросов как всегда было много, а ответами на них он не располагал. Но и то, что удалось выстроить вопросы в ряд, и что-то соотнести друг с другом, было уже кое-что. Ему показалось, что какие-то шаги к пониманию происходящего сделаны им в правильном направлении. До полного осознания было далеко, но все же, какой-то отблеск впереди забрезжил, чем он, конечно, был доволен.

Но как же он устал! Устал от мыслей, от событий. Причем, от мыслей гораздо больше. Но и физическая усталость давала о себе знать, все тело болело, словно пропущенное через мясорубку. Вот именно, где-то так и было. Ему следовало бы позабыть обо всем и поспать хотя бы час, но для этого требовалось вымести из головы сор мыслей, все до одной.

Представив, что он на корте и в руках его ракетка для тенниса, Лис приготовился. Как только очередная мысль появилась в пределах распознавания, он мощным ударом, словно мячик, выбил ее прочь, за пределы корта. Потом — следующую. И следующую. И так до тех пор, пока не распугал их все. Пустая комната сознания наполнилась тишиной и сумерками. Прижав к груди ракетку, Лис вверил себя им. Уснул.

Умиротворение снизошло на него, опустилось в виде того самого светящегося облака покоя, которого он так жаждал. Правда, ненадолго.

Потолок комнаты внезапно обрушился на него с ужасным гулом и грохотом, словно многотонный свод пещеры.

Открыв глаза и какое-то время бессмысленно глядя на крышу салона, Лис не сразу сообразил, что это пожарная машина проехала мимо, надсадно взревывая и газуя, и таким немилосердным образом разбудила его. Видимо, пожарные сделали, что могли и потянулись с пожара обратно в депо. Он подумал, что сейчас начнутся обходы по дворам, будут опрашивать соседей, кто что видел, или слышал, и уж точно заинтересуются, что за машина тут стоит, и чья она, и кто он такой, и зачем он здесь. И что лучше ему отсюда подобру-поздорову убираться.

Машина завелась с полуоборота, вновь удивив и порадовав его, он дал ей за это немного прогреться. Куда ему ехать, он еще не решил, так что самое время было об этом подумать.

Он миновал дачи и дальше знакомым проселком направился к шоссе. Ехал медленно, испытывая необъяснимое удовольствие от такой неспешной езды. С трепетной доверчивостью, дрожа от прохлады и удовольствия, он подставлял лицо льющемуся в окно студеному еще лесному воздуху. Чудотворный, он быстро вернул ему бодрость. Лис почувствовал, как заряжается энергией и уже вполне готов действовать, и даже желает этого, хотя настроение все равно оставалось так себе. Как у человека, который попал в неприятности уже давно и начал к ним привыкать. Так ведь и есть, он в передрягах по уши, и уже стал как-то учиться с ними жить. Что тут удивительного? Жить дальше надо, и жить хочется, так что... А вот удивительно было то, что пока он пробирался по лесу, ему никто не попался навстречу. Никто и не обогнал, хотя можно было предположить, что в связи с пожаром суеты вокруг будет значительно больше.

Наконец, он выбрался на трассу и свернул к городу. И вот тут его ждал сюрприз. Километра через три он уперся в хвост огромной автомобильной пробки. Дорога в этом месте, перед спуском, прорезала невысокий холм, поэтому с двух сторон была зажата между крутыми склонами ложбины и имела при этом всего две полосы движения. Встречных машин не наблюдалось, так что логичным было предположить, что движение заблокировано в обоих направлениях. Узнать, что случилось и надолго ли, было не у кого, но существовала высокая вероятность застрять здесь надолго. Чего Лису совершенно не хотелось — что-то настойчиво подталкивало его действовать.

Он развернулся и поехал в обратном направлении. Эти места были хорошо ему знакомы, с детства, поэтому он знал, что существует и другой путь в город, пусть и кружной, но наверняка свободный, а в этом заторе можно и полдня простоять.

Немного не доехав до места, где он выбрался из леса, он снова съехал с шоссе. Отсюда проселки, словно серые волки, разбегались между деревьев в разные стороны. Лис выбрал тот, что, срезая угол дороги с образовавшимся затором, вел к мосту через реку, и покатил по нему. В лесу, как и прежде, было пустынно, но ему уже не хотелось медлить и любоваться пейзажем. Возникшее несколько ранее тревожное чувство заставляло его все убыстрять езду. Он нажимал на газ и катил, все ускоряясь, по перемешанному с хвоей серому накатанному песку лесной дороги, пока снова не выбрался на шоссе. Здесь был короткий спуск к реке и мост.

Вылетев на мост, Лист про себя удивился, что он, как и лесной проселок, пустынен в это время суток, чего, сколько он помнил, никогда не бывало прежде. И стоило ему подумать, как в тот же миг он увидел перед машиной возникшего ниоткуда, из самой ткани воздуха, огненного ангела. Ну, про ангела мысль пришла позже, и она не соответствовала действительности. Соответствовала, но отчасти.

Сущность, возникшая впереди, была огромна, но не настолько, чтобы разум отказывался ее принять, впустить и вместить. Это был какой-то дух, или что-то такое, Лису неведомое, и он, как и положено субстанции из другого мира, противоречил реальности самим фактом своего присутствия. Хотя, опять же, что есть реальность? То есть, сразу было видно, что это дух, и что не от мира сего, но не призрак, ибо был тот дух и светел, и темен одновременно, и была ниже пояса его тьма непроявленная, а выше был свет, который сиял нестерпимо. Дух утверждался на основании клубящейся под ним тьмы. Сложив на груди руки, он смотрел на Лиса, жег его, прожигал очами, проникая в самую душу. Взгляд духа горел едва ли не сильней, чем сиял свет его — вот откуда, наверное, возникла идея об огненном ангеле.

Обо всем этом в тот миг Лис не успел подумать. Он не успел даже затормозить, и наехал, налетел... как ему показалось... на то, что видел перед собой. Но ни удара, ни какого-то другого воздействия не последовало — он просто вдохнул в себя, пригубил как воздух, духа, и ангел каким-то образом оказался в салоне, сжавшись до его габаритов, на соседнем с ним сиденье. Лис с изумлением уставился на него.

— За дорогой следи, — указал Дух строго.

Лис перевел взгляд на дорогу, но ее не было. Моста не было. Машина парила над водной гладью, в то же время, продолжая двигаться по воздуху, аки по мостовой. Лис от испуга судорожно схватился за руль, машина вильнула.

— Не дергайся, — сказал ему Дух, — если не хочешь свалиться в реку.

Лис, вцепившись в баранку, оцепенел.

— Я узнал тебя, — сказал он погодя, справившись кое-как с волнением и проглотив, наконец, возникший в горле ком чего-то совершенно уж непроглатываемого. — Ты Дух. Ты есть на той доске с принципами. Я видел.

Он хотел обернуться за спину, где на заднем сиденье лежало панно, но не рискнул отрываться от дороги, которой не было. Дороги не было, но что-то же было, по чему-то же они ехали. Не парили, а именно ехали, машина вела себя так же, как если бы под колесами стелилось шоссе. И, тем не менее, оно отсутствовало, такая вот несуразица. Лис старался не смотреть вниз, где в провале высоты искрилась чешуйчатой рябью река. Зацепившись взглядом за вывал глины на противоположном берегу, он вел машину к нему. Ну, ему так казалось, что вел, что от него зависит, достигнет он того берега или нет. Еще он старался не смотреть на пол кабины, где у духа, будь он нормальным человеком, располагались бы ноги — чтобы не вглядываться в клубившуюся там тьму, которую, как ни избегал, все же замечал боковым зрением. Тьма заполняла ту половину салона, где находился Дух, и почти касалась ноги Лиса, и это почти наэлектризовало его донельзя, ему казалось, что, если коснется все-таки, то он сразу начнет орать. Как минимум. А как максимум, вообще за себя не ручается. Ужас, в общем, находился рядом.

— А ведь ты боишься, — оценил Дух его состояние. — Ты просто жуть как боишься. Мне всегда было интересно знать, почему, отчего вы, люди, боитесь? Ведь это не свойственно человеку, не планировалось, не закладывалось в него изначально. Как можно жить со страхом? Вот ты, лично, как ты с этим справляешься?

— Хреново справляюсь, — сказал Лис в ответ, но, подумав, поправился: — Хреново, но справляюсь. А вот вы, прежде чем нагонять на людей страх, примерили бы на себя, каково это. Хоть ради эксперимента. Что, нет? Нельзя так?

— Конечно, нам страх не ведом, — согласился Дух, важно наклоняя голову. — Мы оцениваем риски, просчитываем ситуации и потом принимаем решения. А вот вы как? Каково это, бояться за свою жизнь?

— Особенно доставляет слышать угрозы от бессмертных. — Лис повел плечами и вытер пот со лба.

— Да нет, я не угрожаю, — возразил Дух. — Просто хочу понять. Ведь раньше ты не боялся ничего!

— Хотелось бы возродить эту традицию, — вымученно улыбнувшись, поделился мечтой Лис. Он совсем побледнел и чувствовал, что надолго его не хватит. Присутствие Духа рядом слишком дорого ему давалось, тот подавлял его не только громадой личности, но и ощутимым напором бьющей от него энергии.

— Я слышал, слышал, что ты ничего не помнишь, — продолжал разговор Дух, словно не замечая, что происходит с его попутчиком. — Это печально. Что поделать, прыжок с Башни невозврата сулит — и имеет — непредсказуемые последствия. Например, твой страх. Но не только он, ведь есть и другие. Каждый поступок имеет свою цену, ты платишь такую. Но, честно говоря, я тобой восхищен. Даже в таких непростых условиях ты ведешь себя достойно. Более чем! Однако надеюсь, ты понимаешь, что я здесь не для того, чтобы сыпать комплименты? Это так, вежливость гостя и попутное действие. Есть вещи для нас более насущные, и связаны они с некоторыми твоими поступками... для простоты понимания — в прошлом. Поэтому, все же хотелось бы знать, что ты собираешься делать дальше? Это не праздный интерес, мы — сторона пострадавшая и потому заинтересованная. Так что?

— Родиться заново, но только так, чтобы в этот раз получилось лучше...

— Похвально. Ты сам это придумал?

— Нет.

— Я так и думал. Но хорошую мысль никогда не зазорно взять на вооружение, кто бы ни озвучил ее первым.

— Я учту это, — пообещал Лис.

— Учти, — благодушествовал Дух, — и, возможно, у тебя появится когда-нибудь такая возможность, родиться заново. Но вернемся к моему вопросу. Итак: что?

— Не знаю, — пожал плечами Лис. — Я еще не решил. Да и что я могу? Я не уверен... Ведь я ничего не помню, ни о какой башне. Какая башня? Мне снятся странные сны, похожие на воспоминания, и иногда мне кажется, что я действительно что-то припоминаю, но... Послушайте, а почему бы вам самим... Ведь вы-то уж точно все знаете. Нет тайн вам неведомых! Вы всемогущи, вы можете все!

— Конечно, конечно, ты прав, — слегка поморщившись, согласился с ним Дух, — мы так обычно и поступаем. Но здесь, понимаешь ли, особый случай.

— Чем же этот случай особенный?

— Попробую объяснить...

Дух на минуту задумался, собираясь с мыслями или подбирая слова. Воспользовавшись паузой, Лис украдкой быстро посмотрел на его лицо. От увиденного его бросило в жар, потому что Дух обликом был похож на него самого. Или, скажем так, скромней: Лис был похож на Духа. Так мог выглядеть его брат, будь он у него, или, так выглядел бы Вальтер, если бы... Если бы...

Как ни быстр был взгляд Лиса, Дух легко перехватил его.

— А что бы ты хотел? — спросил он. — Ничего удивительного, ведь в тебе есть частица меня. Как, кстати, и в Вальтере. И он действительно так будет выглядеть, но это в большой степени зависит от тебя. Спокойно! Спокойно. Следи за дорогой. Да, Вальтер у нас. В некотором роде. А вот его самочувствие, и увидишь ли ты его, это зависит целиком от тебя. Да, я читаю твои мысли, но в твоей голове совершенно нет того, что мы надеялись в ней найти. Никаких следов! Поздравляю, ты совершил невозможное! Ты перехитрил нас, принципы! Ты утащил то, что мы не можем воссоздать, и спрятал так, что не можем найти. Никто ведь до тебя не прыгал с Башни невозврата. Не было охочих, ни одного не нашлось! Ты — уникум. Но радоваться здесь нечему, положение очень и очень серьезное. Мир рушится, ты должен вернуть Базовый принцип. Пока Сам не решил вмешаться.

— Базовый принцип? — сделав вид, что никогда не слышал этого словосочетания, удивился Веня. — Это что еще такое?

Дух махнул рукой.

— Что толку сейчас объяснять? Когда вспомнишь это, вспомнишь все. Поначалу мы хотели тебя просто убить. Особенно некоторые. Предполагалось, что это превращение поможет возвратить тебе память. К несчастью, недавний эксперимент показал. — Дух слегка подался к Лису и легким движением пальцев смахнул крупицу земли с рукава его куртки, — что это совсем не так. Остается единственный способ добиться результата, а именно: ты должен вновь прыгнуть с Башни невозврата.

— Ничего себе! — воскликнул пораженный Лис. — Прыгнуть с Башни невозврата, чтобы вернуться туда, где, возможно, я что-то такое вспомню... Но она же все-таки башня невозврата, понимаете? Я не могу вернуться туда, откуда прыгнул. По определению. Вообще, вам не кажется, что это больше похоже на бред? Нет?

— К сожалению, здесь действительно слишком много допущений, — согласился Дух со словами Вени. — И неопределенностей. По этой причине мы отказались от варианта принудительного десантирования тебя с Башни, чтобы уменьшить число случайных факторов. Ты должен совершить этот акт сам. И тогда, по нашим прикидкам, вероятность положительного исхода будет... Будет, скажем так, больше, чем отрицательного.

— Насколько больше? — уточнил Лис.

— Ненамного. Но все же.

— Ничего себе! А если...

— В любом случае, ты не будешь одинок. Если тебя постигнет неудача, это будет общая неудача, и тогда случится неизбежное. Неизбежное — просто один из вариантов развития событий.

— Вы так спокойно обо всем говорите...

— Да чего уж суетиться то? Чему быть, того не миновать, а неразрешимость — лишь необходимое условие и стимул для перехода на другую ступеньку. Запомни адрес: Беллы Какенбург, 7. Тебе нужно лишь подняться на верхний этаж и открыть там единственную дверь. И сделать шаг. Надеюсь, у тебя достанет воли сделать этот шаг... В конце концов, что было однажды, то может быть дважды. А в качестве дополнительного побудительного мотива — помни о сыне.

— Шантаж? — упавшим голосом спросил Лис.

— Именно, — согласился Дух. — Мы называем его 'обеспечением дополнительных преимуществ'. Дело-то серьезное, нельзя пускать на самотек.

Они продолжали лететь, и хотя река в этом месте была не особенно широка, впечатление у Лиса сложилось такое, что противоположный берег все время отодвигается, потому что движение ощущалось, они не зависали над одним местом, но и отвал глины, в который он целил, ближе не становился.

Птица с грохотом и царапанием железа когтями вдруг рухнула на капот. Крупная чайка, парочка других парили выше, наблюдая с безопасного расстояния за безрассудной выходкой подруги. Чайка, постоянно оскальзываясь и взмахивая крылами для сохранения равновесия, утвердилась кое-как на плоскости, после чего повернулась и, наклонив голову, с видимым удивлением заглянула внутрь круглым красным глазом.

— Ну, мне пора, — возвестил Дух.

— Один вопрос, — попросил Лис. — Что такое Седьмой принцип? Кто это? Что?

Никто ему не ответил.

В следующий миг Лис увидел, как дорожное полотно возникло перед ним и с шелестом пошло стелиться под колеса. Громко закричав от неожиданности, чайка свалилась за борт, было видно в зеркало, как ее подхватил поток и подбросил вверх и в сторону от моста. Дух был уже впереди, перед машиной, на дороге, которая вновь стала явью и твердью. Он не шел, он плыл над ней, клубясь своим темным облачным низом. Мост быстро кончился, за ним дорога плавно поворачивала налево. Этот берег, в отличие от противоположного, был низинным, и небольшой соснячок, который пронизала дорога, здесь подступал к самой воде. Там, где шоссе изгибаясь, уводило Лиса в сторону города, Дух продолжил двигаться прямо.

Поверх кустов и небольшого болотца, Дух вошел в лес, как в готический храм, в котором сосны возносились ввысь, точно колонны и нервюры, а кроны их составляли своды и купола, и скрылся в нем. 'Светлый Дух, темный Дух, — думал Веня, — светлый и темный'.

Уносясь все дальше в сторону, постоянно оглядываясь, Лис какое-то время еще наблюдал свечение за деревьями, будто там восходила новая звезда, но вскоре этот сверкающий феномен пропал из его глаз, скрылся за зеленым занавесом. А еще через небольшое время он въехал в город.

Глава 14

Время ускоряется

В городе Лис оказался около полудня. По ощущениям. Точней он определить не мог, поскольку часы в машине стояли, а его наручные куда-то пропали, он совсем упустил их из виду за всеми последними передрягами. Он взглянул на руку, машинально, и тут его в очередной раз прохолодило ознобом — легкая такая посыпка за шиворот. 'Батюшки, а повязки-то на руке тоже нет', — оформил словами он очевидное. Рука была как новенькая, ни бинта, ни раны. То ли бальзам Нины Филипповны, то ли что посерьезнее сработало. 'Что не убьет, то вылечит', — подумал Лис. Хоть это хорошо.

Когда проезжал мимо почтамта, на глаза ему попалось табло над главным входом. Тонкие красные цифры показывали 12:17, двоеточие между ними пульсировало, процеживая, словно кровь, по капле время. 'Ну, где-то так, где-то так...', — подумал он и почему-то обрадовался тому обстоятельству, что ощущения его не подвели. То, что он мог еще им доверять, было важно.

Улицу Беллы Какенбург Лис знал хорошо, она находилась почти в самом центре. В центре, но не на виду. Случаются такие места в шумных городах — стоит сделать лишь шаг от суеты, отступить в сторону, как вдруг оказываешься в чудном тихом уголке, где время и жизнь текут размеренно и спокойно, совсем не так, как рядом за углом. Именно такой вещью в себе была улица Беллы Какенбург. Два ряда основательных домов плотной старой застройки, карнизы, наличники, пилястры, эркеры и кованые решетки. И, конечно, массивные дубовые двери, каждая из которых не объект массового производства, а шедевр штучной столярной работы, и замысловатые филенки — словно приколоченные к ним щиты. За любой из этих дверей могла скрываться тайна, и, несомненно, скрывалась. Но за которой из них находится вход на тот свет? 'Сейчас посмотрим', — подбодрил себя звуком собственного голоса Лис. Впрочем, он не сильно и волновался — пока что, поскольку собирался всего лишь посмотреть на дверь. Только посмотреть...

Он притормозил в самом начале улицы, чтобы сориентироваться, где нечетная сторона, а потом, медленно двигаясь почти по центру пустынного проезда, выискивал глазами на домах слева от себя белые эмалированные таблички с номерами. Все оказалось рядом — 3... 5... 9... 'Ничего не понимаю', — пробормотал под нос Лис. Седьмого номера он почему-то не заметил. Странно...

Он прокатился до конца улицы, благо она оказалась достаточно коротка, не больше двух десятков строений с каждой стороны, там развернулся и все так же медленно двинулся в противоположную сторону. Пригибаясь к самому рулю, заглядывая снизу вверх через лобовое стекло, он внимательно исследовал стены домов, теперь по правую руку. Таблички с номерами не прятались, выплывали в строгой последовательности одна за другой и охотно себя демонстрировали, подставляя выпуклые эмалевые бока цепкому взгляду Лиса. Сразу стало ясно, что за уличным хозяйством на этой конкретно улице следили внимательно. 13... 11... 9... 5... 3... Седьмого номера снова не оказалось в строю. Лис почувствовал, как в груди у него, чуть ниже солнечного сплетения похолодело. Или похолодало. В общем, озноб со спины перебрался за пазуху. В воздухе тонко потянуло чертовщинкой, с примесью лихого и почти не страшного ярмарочного ужаса. Он в последнее время научился улавливать эти поветрия, что называется, носом. Нюхом. Становилось весело. Да, собственно, и до того было ведь не скучно.

Остановив машину, он выбрался из нее на тротуар и пешком вернулся назад, теша себя слабой, но все-таки надеждой, что, быть может, это он сам что-то не заметил, не доглядел. Медленно прошел мимо пятого номера. Так же медленно мимо номера девятого. Между ними по всем правилам, последовательностям и закономерностям должен был находиться номер семь, но он отсутствовал. Дойдя до конца девятого, Лис вернулся обратно и остановился точно между пятым и девятым домами. Надо сказать, что дома на всей улице стояли стена к стене, плечо к плечу, словно гренадеры, сомкнув строй, и нигде не наблюдалось и тонкой щели, даже самого узкого прохода между ними. То же самое и между пятым и девятым номерами. Лис протянул руку и ощупал шершавый бок одного дома, потом другого. Ничего необычного, камень как камень. Промежутка, какого-то лаза, в глубине которого мог бы прятаться номер семь, не было, один перерастал в другой явно и недвусмысленно. 'Не очень-то и хотелось, — сказал сам себе Лис. — Не очень-то и хотелось'.

Он перешел на противоположную сторону улицы и оттуда внимательно осмотрел номера 5 и 9, а заодно и всю нечетную линию домов, в надежде заметить какую-либо необычность. Никакого сбоя обычности и оттуда не разглядел. 'А что бы ты хотел? — спросил себя с вызовом. — Чтобы тайное и важное место открывалось каждому желающему? Праздно или по делу шатающемуся? Так не должно быть, исходя из любой логики не должно. Ведь это портал, а портал должен быть защищен. Вот он и того, заговорен. Все правильно...'

Успокоить-то он себя успокоил, тем более что, как уже было указано, лезть в провал прямо сейчас не собирался, просто хотел осмотреться перед тем, как принимать решение. Ну, и как, осмотрелся? Что теперь?

Что делать дальше, он не знал. Нахохлившись, засунув руки в карманы куртки, вернулся к машине. По пути вдруг вспомнил, что и раньше замечал такое, что от него странным образом ускользает цифра — число — семь. Вот, например, примется он что-то считать-пересчитывать, а в голове, словно что-то щелкает, и после шести всегда выпадает восемь. Ну, словно он не мог сосредоточиться, или забывал, что следующее, проскакивал, потом опомнится, а уже восемь, девять... Странность такая, как ни посмотреть. Нет, он мог заставить себя проследить и произнести 'семь' вовремя, но это всегда требовало дополнительных усилий. Седьмой автобус тоже не для него, сколько ни жди, не дождешься. Или вот этот случай, поход в контору по адресу Бэлы Какенбург, 7, тоже сюда. И все это интересно, но не более, потому что ничего не объясняет. Странности, всего лишь странности, которые, возможно, он сам в голове накрутил и придумал, а если разобраться, то ничего определенного за ними нет. И это понятно. Если все грамотно объяснить, окажется, что все закономерно, как и должно быть. Зато непонятно, что делать дальше. Небольшая, но радость, что вход в преисподнюю не обнаружен, сменилась тревогой. Как ни крути, а лезть туда ему придется, но, оказывается, чтобы туда пролезть, придется еще и попотеть. А вот тут неясно, как потеть, где, одному или с кем-то...

Усевшись в машину, он внезапно решил, что тотчас же отправится к Нине Филипповне. Уже по дороге обосновал свое решение предположением, что гадалка должна что-то знать, и обязательно растолкует ему, что к чему.

Оставив машину во дворе дома, Лис, стараясь не смотреть на окна своей, кто бы что ни думал, квартиры быстро прошел в подъезд. Доску он захватил с собой, чтобы не объяснять все на пальцах, а показать Нине Филипповне и послушать ее толкование. На лифте поднялся наверх. Не найдя звонка, осторожно постучал кулаком в обшарпанный дерматин двери. Ответом была тишина. Он постучал еще раз, более настойчиво, и тогда в ответ на его стук где-то в глубине квартиры возникли медленные тяжелые шаги. По тому, как помутнел дверной глазок, Лис понял, что кто-то с той стороны на него смотрит. Он улыбнулся, замок щелкнул, дверь распахнулась. На пороге, перекрывая проход корпусом, явилась Нина Филипповна. Плечи ее, словно лебедь крыльями, обнимала шаль, поверх того же ситцевого платья, которое он запомнил по прошлому разу, седые волосы, собранные в пучок, выбивались из узды и окружали лицо паутинкой. В светлых глазах ни тени тревоги, но лишь вызов и задор. Отведя волосы величественным жестом в сторону, она выглянула из двери и кинула быстрый взгляд в одну и в другую стороны.

— Ты зачем пришел? — спросила после этого резко. — Я же сказала тебе: больше не приходить.

— Обстоятельства, — промолвил Лис. — Надо кое-что уточнить.

— Ну, ладно, — сказала гадалка. — Входи, раз пришел.

Посторонившись, она пропустила Лиса в квартиру. Проход открылся очень узким, просто щель какая-то, лаз, пришлось протискиваться бочком, прижимаясь и скользя по огромному мягкому бюсту хозяйки. Лис почувствовал смущение, его даже слегка в жар бросило, но Нину Филипповну, судя по выражению лица, ситуация, только забавляла, Закрыв дверь, она повернулась в узком для нее коридоре и выдавила из него Лиса на кухню. Усадив гостя на стул, кряхтя, заняла свое место у стола, все как в прошлый раз.

— Ну, выкладывай, что у тебя, — сказала отрывисто. — Что это ты принес?

Лис видел, что Нина Филипповна как минимум недовольна его приходом, но отступать было уже поздно, да он и не собирался. Он положил панно на стол и, развернув, чтобы ей не пришлось рассматривать вверх ногами, придвинул его к хозяйке.

— Вот, — сказал, — смотрите...

Дерево на белой скатерти осветилось, будто живица, что стекает по стволам старых вишен. Нина Филипповна, замерев, долго, молча смотрела на панно, потом осторожно прикоснулась к нему ладонью, ее широко расставленные пальцы, как заметил Лис, подрагивали.

— Дерево гофер... — произнесла она тихо и таким голосом, словно нашла, наконец, подтверждение всему, о чем и так давно догадывалась. — Откуда это у тебя?

— Человек один принес, — сказал Лис. — Еще раньше, до того как все эти события начались... Я и забыл совсем. А вчера...

— И человека того зовут...

— Нарада.

Услышав имя, Нина Филипповна помрачнела. Ее лицо, похожее на сладкое печеное яблоко с плотно сжатыми пухлыми губами выглядело несколько комично, но Вене было не до смеха.

— Разговаривать надо с тем, кто тебе это панно дал, — сказала она. — Вот с ним, с Нарадой. И чем раньше ты это сделаешь, тем лучше. Избежать... Не знаю, может быть... Нет, думаю, все равно он тебя найдет. Или кто другой. Так что...

— Что это за человек? Кто он?

— Уж и не знаю, человек ли, — произнесла гадалка, как приговор.

— Я так и думал, — сообщил Лис почти равнодушно, по крайней мере, внешне, без эмоций. Внутри же, тот комок, в который превратилась его душа, ответил напряжением. Словно камень — попробовал сжаться, но больше не смог, и остался как есть.

— Время ускоряется, — сообщила Нина Филипповна. — Ты не приходи сюда больше, не приходи, ради Бога! Никак нельзя, чтобы и меня сейчас зацепило, пойми ты. Приведешь ведь за собой кого не надо, того же Нараду, а еще рано. Скоро и так все разрешится, с нами или без нас. Вот тогда не спрятаться будет, не избежать.

— Нина Филипповна, а вы при чем? — неуверенно спросил Лис.

— Все мы при чем... — ответила она тихо.

Тут, точно впервые заметив, в каком Лис пребывает состоянии и виде, спросила:

— Ты что это такой потрепанный? Словно в могиле ночевал...

Протянув руку, она пальцами смахнула комочек земли с рукава его куртки, точно как Дух до того. И вдруг осеклась, и тихо охнула:

— Господи, и в самом деле ведь, в могиле...

— Честно говоря, не все помню, что было, — сознался Лис. — Как-то все закрутилось... плотненько.

— Время ускоряется, я же сказала, — напомнила Нина Филипповна.

— Да, — согласился Лис. — Похоже, так и есть. И... Вот вы говорили про принципы... Они здесь, на доске изображены... По ходу, я уже со всеми встречался. Кроме Седьмого. Не пойму, этот Седьмой, он кто? Тут, на медальоне, пустое место. Я не соображу...

— Узнаешь еще, встретишься, — заверила его Нина Филипповна, — хотя это задача не из легких. Говорят, что это высшая награда, увидеть его, все равно как самого себя найти. Называют его Небесный человек, и он может устроить все так, как тебе надо и как тебе хорошо будет, но для этого ты должен сам понять, кто ты есть и что тебе нужно. Без Седьмого ничего не решается, в конечном итоге. Это сложно бывает объяснить, но на самом деле все просто. В общем, ты должен сам суметь подняться к нему, только так. Воспарить, взлететь. Возвыситься. Думаю, тебе будут мешать это сделать, потому что в этой истории много чего гнилого. Какая-то мерзость, которую хотят скрыть. Я не знаю конкретно что, но в общих чертах вот так. И пакость не от тебя исходит, хотя ты тоже не безгрешен. Поэтому к встрече с Седьмым тебе следует подготовиться. Вспомнить, что раньше было-не было. В этом случае у тебя будет шанс спастись. У нас появится этот шанс...

— У нас? — снова удивился, не понимая ее слов, Веня.

Нина Филипповна подвигала губами, будто собираясь что-то сказать, но промолчала. А вот глаза свои желто-электрические не спрятала, не отвела, и была в них бесконечная печаль, такая глубокая, что Лису стало неудобно, что втягивает ее в свои дела.

— Ладно, — сказала Нина Филипповна, когда пауза неприлично затянулась, и надо было что-то сказать. — Ладно.

По привычке, хлопнула себя ладонями по коленям и поднялась на ноги.

— Я сейчас ванну наберу, — объявила она. — Помоешься, приведешь себя в порядок, а то негоже в таком-то виде. Еще решит кто, что сломали тебя, а ведь это не так, верно?

Она вышла из кухни, и через какое-то время Лис услышал, как рядом, за стеной зашумела, завибрировала сильной струей вода.

— Одежду оставь здесь, — сказала Нина Филипповна, вернувшись, — я почищу, все в земле и в саже какой-то. Надо бы постирать, но уже в другой раз как-нибудь. И давай без дури, ты еще меня стесняться будешь! — добавила она, видя, что Веня замялся.

— Да я ничего! — возразил Лис. Он торопливо разделся до трусов и, бросив одежду на стуле, быстро юркнул в ванную.

Вода била неистово мощным потоком, и ванна наполнилась уже почти доверху. Веня закрыл кран, потрогал воду рукой и удовлетворенно хмыкнул — температура ее оказалась просто идеальной. Он опустился в воду, как в женские объятия. Возникло сказочное, первобытное состояние тепла и покоя, он закрыл глаза и отдался ему без остатка. Волна ласки и нежности подхватила и понесла его, тихо кружа и покачивая. Что-то подобное он испытывал, обнимая Марину, но давно уже, очень давно. Покой, тепло, счастье... В такой последовательности. Тогда Марина и сама обнимала его и, забирая и впитывая, отдавала и дарила. Позже только позволяла... исполняла... Что еще? Терпела... Куда все пропало? Куда все пропадает? Любовь, как и жизнь, накроет с головой, завертит, закружит, а потом схлынет. Оставит на берегу, ошеломленного, дрожащего. Свойства волны. Любовь — волна. И жизнь волна. Но жизнь после себя не оставляет следов. Хорошо еще, что другие волны накатывают следом и оживляют пейзаж. Вдруг невпопад подумалось, что почти перестала вспоминаться его прежняя жизнь, он находил в ней все меньше примеров и аналогий. Видимо, прошлый его опыт иссяк, не слишком он оказался богат. Где, в чем теперь искать опоры? Он вступил на неведомую ему территорию, не заметив ограждения и запрещающих табличек. Впрочем, их могло и не быть. Как в тот раз. Но тогда, на краю мира, все было иначе.

Вот именно, на краю мира. Он на утесе, над бездной, позади него пустыня, впереди и вовсе ничего нет. Пустота. Начало начал, или же — конец всех концов, кому как больше по душе. Ему по душе быть как можно дальше, но он здесь, ждет.

Он прильнул к шее Лунного коня, волшебного зверя, живущего в этом мрачном и темном мире. Конечно, конь не взнуздан, не оседлан. Еще чего! Чудо уже то, что он позволил взобраться себе на спину. Шерсть коня серебрится, густая волнистая грива спадает на темные камни. Он намотал пряди конских волос на руки, словно плетеные вожжи, держится крепко, готов к броску. Они ждут.

Ждут, когда над бездной начнет всходить Звезда смерти. Вот только, он забыл, чем следует кормить Лунного коня? Ведь чтобы проделать, то, что собираются они, коня следует подкармливать чем-то особенным... Чем же?

А потом он увидел, как из бездны всплывает бледно голубой пузырь, предвестник Звезды, как колит она все вокруг холодными лучами, словно пиками, как срываются вслед им ураганные ветры, как на самом краю бездны, ломая камни, прорастает и сразу же расцветает, раздуваемый ветрами, Огненный цветок... Он-то им и нужен...

— Вот тебе, вытрешься, — сказала Нина Филипповна, приоткрыв дверь ванной и вешая большое махровое полотенце на крючок. — Ты заснул, что ли? Давай, не спи, времени мало.

Потревоженный внезапным ее вторжением, Лис потерял опору и сцепление со стенкой ванны и, соскользнув по ней, обрушился с головой в воду, подняв фонтан брызг.

— И в самом деле, заснул, — подтвердила догадку Нина Филипповна, чем казалась была удовлетворена.

Лис забултыхался в воде, стараясь одновременно и прикрыться двумя руками от взгляда хозяйки, и подать ей знак уйти немедленно.

— Потом, потом! — бухтел он, булькая и захлебываясь.

— Что, потом? — поинтересовалась Нина Филипповна. — Никакого потом не будет, к сожалению. И перестань сучить ногами, весь пол залил. Меня твоя личинка не интересует, и уже давно, так что успокойся. Гордиться тебе, я скажу, особенно нечем, но и комплексовать, как я погляжу, тоже не след. Давай, заканчивай помывку, я тебе поесть приготовила. Все на столе.

Нина Филипповна удалилась, прикрыв за собой дверь, которая коротко проскрипела дискантом. Лис успокоился, восстановил равновесие и кое-как отдышался. 'Надо же, заснул...' — не столько изумлялся, сколько радовался он происшедшему. Потому что устал, как оказалось, до чертиков. Расслабиться да подремать в теплой воде — как раз то, что нужно. Сон, правда, приснился странный, как все последние сны ему снятся, и какой-то тяжелый, напряженный, со всей этой пророческой предопределенностью. А, может, то и было видение? А вдруг и Синяя звезда, и Огненный цветок, и Лунный конь на самом деле существуют где-то на краю света, и встреча с ними ему еще предстоит? Он снова почувствовал, как в груди, в самом солнечном сплетении заворочался, завертелся волчком холодок. Лис схватил мочалку и стал интенсивно ее намыливать. Мочалка представляла собой рыжий моток спутанной и сбитой комками лески — точная модель того, что творилось с мыслями в его голове. И снова это тягучее чувство, будто он начинает что-то вспоминать. Ох, уж эти воспоминания, как же они его измучили. Достали! Ненужные, непрошенные, навязанные. Он, конечно, еще не разобрался в них, далеко нет. Зато понимал, что должен держать воспоминания в тайне. Кроме, конечно, Нины Филипповны, от нее бесполезно таиться, она все равно читает его мысли...

— Нина Филипповна, — не выдержав, взялся спрашивать Лис, съев предварительно тарелку борща с тремя кусками хлеба и напившись сладкого компота, — Нина Филипповна, а вот как вы думаете, Лунного коня, чем кормят?

Гадалка долгим взглядом, каким смотрят в ночь, или на дорогу, посмотрела в его лицо, и прочитал в ее глазах Лис и печаль, и горечь, и невыразимую грусть, и неразделенное страдание. Стыдно ему стало за свой вопрос, словно глупость он сморозил несусветную.

— Известно чем, — тем не менее, со вздохом ответила Нина Филипповна. — Сердцем этого зверя кормят.

И прикрыла рот ладонью, испугавшись своих слов.

— К-каким сердцем, — заикаясь, осмелился на уточнение Лис.

— Вестимо, своим, — подтвердила Нина Филипповна. — Где взять другое, ежели сидишь у коня на спине?

— Но ведь... Это жизнь?

— Вот именно, жизнь. Поэтому надеюсь, что ты найдешь себе лошадку поскромней... Ну, ладно, — подвела черту. — Пора.

— Подожди-ка, — остановила она его у двери. Пошла зачем-то в комнату, а, вернувшись, сунула ему в нагрудный карман куртки очки с круглыми синими стеклами, толстыми, почти непрозрачными — совершенно антикварную вещь. — Тебе пригодятся, — ответила на его немой вопрос и осторожно, словно благословляя, погладила карман подушечками пальцев.

— Найди Нараду, — велела ему напоследок. — Дощечку свою взял? Хорошо. Все остальное, думаю, он сам тебе объяснит и расскажет. Он для того здесь и объявился. Но про меня ему не говори, даже не упоминай, незачем ему знать обо мне...

— Мы с вами еще увидимся? — спросил Лис, при этом захрипел и закашлялся.

— Увидимся, конечно, — сказала Нина Филипповна, сложив губы и пухлые щеки в смешную гримаску серьезности и значительности. — Где-нибудь, когда-нибудь — обязательно увидимся. Ну, храни тебя Бог.

С этими словами она вытолкала его из квартиры и закрыла дверь.

Спускаясь по лестнице, Лис спиной ощущал взгляд янтарных совиных глаз Нины Филипповны. Совершенно совиных...

Глава 15

Нарада

Нараду Вениамин нашел точно там, где говорила Анна — в центре, на перекрестке у Гастронома. Он сидел в позе лотоса на расстеленной прямо на асфальте домотканой подстилке из верблюжьей шерсти. Прислонившись спиной к газетному киоску, бренчал на своей балалайке. Лис совершенно определенно знал, что никакая это не балалайка, а индийская вина, и что не завывание ветра в дымоходе воспроизводит сей уличный музыкант, а воспевает гимны, молитвы и мантры своим самым главным и правильным богам, но по дурацкой привычке, за которую сам себя корил, внутренне ерничал. Нервничал, что поделать.

Перед Нарадой полукругом стояли десятка полтора зрителей и молча, с подобающим вниманием и даже почтением слушали его песнопения. Когда очередной гимн заканчивался, граждане бросали монеты в стоявшую на подстилке круглую деревянную плошку, затертую до черноты, засаленную, щербатую по краю, и уходили, притихшие и одухотворенные. На их место тут же становились другие, перекресток был людным, и недостатка в слушателях не ощущалось, по крайней мере, сейчас, в середине рабочего дня.

Лису показалось удивительным, что, сколько бы в плошку ни бросали денег, в ней всегда оставалось не более трех монет на самом дне. 'Что за фокус такой? — подивился он. — Одно слово: факир'.

Факир, заметив Веню среди слушателей, виду сразу не подал, а доиграл и допел до конца очередной гимн, и только после этого положил инструмент на колени. Руки с трепетными пальцами он опустил на струны. Приобщившиеся к его искусству побросали свои монетки в чашку и, внемля посылу, быстро разошлись, оставив Лиса наедине с Учителем. Наедине — не случайно выпавшее в сознании слово, Лис почувствовал, что за его спиной реально возникла стеклянная стена, вырезав объем из общего городского пространства, в пределах которого остались он и этот уличный музыкант, с его подстилкой, плошкой, виной и тем боком киоска, на который он опирался. Все, что осталось вне, виделось, как бы чуть смазано и бледно, и звуки долетали оттуда приглушенные — не царапающие слух отголоски.

Нарада поднял на Лиса желтые азиатские глаза. По его плоскому, скуластому лицу стекали книзу густые вислые, как у Максима Горького, усы. Он и был бы похож на Максима Горького, если бы тот был китайцем. Бритым наголо китайцем. Ну, может и не китайцем, может, индусом. Да, пожалуй, индусом. Очень худым и длинным индусом — ишь, сидит, словно метр складной...

'Что за ерунда, — подумал Лис. — Это лицо постоянно меняется, перетекает, плывет... Невозможно запомнить или составить точное представление... Только глаза неизменны, цепкие, как у рыси. И желто-янтарные. Где-то я такие видел, совсем недавно'

Глаза Нарады, словно два лазера, прожигали Лиса насквозь. Под их проникающим воздействием Веня почувствовал себя ужасно неуютно, до того, что ему нестерпимо захотелось уйти. Повернуться и пойти, прочь, до ближайшего угла, а там бежать изо всех ног.

Только куда — уйти? Куда бежать? Разве убежишь... Все его дороги, как оказалось, ведут сюда, к этому индо-китайцу, без вариантов.

Нарада подал ему знак приблизиться, и когда Лис подошел ближе, он плавным жестом указал ему на подстилку перед собой. Поколебавшись, так как не знал, как сделать правильно, Лис опустился на покрывало коленями, оставив туфли вне его. Поза оказалась не слишком удобной, но ничего, терпимой.

Нарада хранил молчание, с нескрываемым интересом изучая Лиса своими рысьими глазами. Венечке совсем не нравилось, что его так вот откровенно разглядывают, словно неожиданную диковину, словно школяра, отчебучившего невероятную глупость.

Компенсируя недостаток слов движением рук, Веня положил ладони сверху на бедра и несколько раз провел ими вверх — вниз. Или вперед — назад, как посмотреть. В общем, туда-сюда. Кивком указал на деревянную чашу с неизменными тремя монетами на дне.

— Хороший фокус.

— Я тебя ему как-нибудь научу, — пообещал Нарада голосом сухим и шелестящим, каким песок в пустыне рассказывает свои бесконечные сказки дюнам. — Потом, если захочешь. Ты не помнишь, но когда-то ты умел не хуже. Впрочем, то был уже не совсем ты.

— Не понял я ничего, — выразил степень своего проникновения в тему Лис. — Совсем.

— Все дело в памяти, — пояснил Нарада. — Память делает нас такими, или другими. Или вроде такими, но не совсем. Словом, память, это мы, а мы — это память. Впрочем, это ведь совсем не те слова, ради которых ты пришел ко мне, правда?

— Ах, да, — спохватившись, согласился Лис и поспешно положил рядом с чашкой панно, которое зажимал подмышкой. — Вот.

— А, картинка, — потянувшись, Нарада прикоснулся к резьбе смуглой рукой, трепетными, как уже заметил ранее Веня, пальцами, которые постоянно ощупывали все, что им подворачивалось, словно изголодавшись по тактильным ощущениям. — Ты, я вижу, привел ее в порядок. Хорошая работа.

— Не пойму только, что это за дерево?

— Гофер, дерево ковчега.

— Что, того самого? — не смог скрыть своего удивления Лис. — Того самого ковчега?

— Того самого, — подтвердил сведения Нарада. — Другого пока не было...

Индус произнес это 'пока', с такой интонацией, что в нем прозвучали все громы грядущей катастрофы, отчего Лис забеспокоился.

— Почему пока? — поинтересовался он дрогнувшим голосом.

— А все ведь может быть, — как мог, успокоил его Нарада. — Все может быть, тем паче, что некоторые... умники, так сказать, очень тому поспособствовали.

— Вы это на кого намекаете? — без обиняков спросил Лис.

— Я не намекаю, — отверг инсинуацию Нарада. — Я говорю прямо, как есть. А вот ты, — он нацелил палец в грудь Лиса, — ты, скажи лучше сам, зачем ко мне пришел? Что тебе нужно? Объясни внятно, если можешь. Хочу оценить степень твоего понимания того, что происходит. Ведь ты уже понял, что-то происходит, правильно? Ты понял?

— Понять-то я понял... — вздохнул Веня. — Но не все...

Лис задумался, подбирая слова для ответа, взвешивая каждое и проявляя его суть для самого себя. Ему казалось, и он так именно все чувствовал, что наступил очень ответственный, едва ли не решающий момент. И отчего такое чувство возникло? Кто знает. Может, оттого, что он давно уже понял, что никакой Нарада не музыкант уличный, тем более не бомж. Бродяга... Да, но... Странный человек он, до того странный, что, похоже, и не человек вовсе. Странник вечный. А для чего он здесь и как с таким общаться? Чтобы не навредить себе еще больше?

— К вам я пришел, во-первых, потому что, как ни странно, все к вам ведет, — произнес он медленно и раздельно, слово за словом. — Все на вас указывает, и панно, и другие знаки. Вы их, как я теперь понимаю, сами мне подавали, только я не сразу их распознал. Я прав? А, кроме того, хочу я найти ответ, узнать причину, по которой жизнь моя — и прежде, а теперь уж вовсе, — течет не так, как хотелось бы. Все изменилось, почему? Особенно в последние дни поднялась кутерьма мне непонятная, все просто перевернулось с ног на голову. Отчего? Почему на меня свалились все эти неприятности, чем я их заслужил? И у кого? Если есть имя у того, кто виновен в моих бедах, я хочу знать его имя!

— Похвально, — откликнулся на речь Вени Нарада. — Решительно, смело. У виновного должно быть имя, да. Так вспомни свое имя.

— Еще бы желательно фамилию знать, — подсказал Лис.

— И фамилию назови.

— Шутите?

— Нисколько.

— Но я хочу знать, почему!— вскричал Лис.

— Н-да... — Нарада прищурил свой желтый глаз, хитро и в то же время хищно прицеливаясь. — И ты, конечно, надеешься найти ответ здесь? В этом мире?

— А где же еще? Нет? Наверное, нет, не знаю... — съежился Лис, угодив под прошибающий озноб понимания. — Хотя, знаете, мне уже все равно, в каком мире, в этом ли, или в каком другом. Вы и сами прекрасно знаете, что меня просто загнали в угол. Проблему придется решать, где бы ни скрывался ее источник. Где проблема, там и решать.

Нарада посмотрел на Лиса долгим, оценивающим взглядом. Это Лису он казался таким, оценивающим, а что на самом деле творилось в голове факира, в какие высоты взмывали его мысли, на какие глубины опускались, это он даже предположить не мог. Но взгляд, бесспорно, был долгим, длиною в жизнь.

— Ну, парень, — произнес, наконец, Нарада, — тогда тебе прямой путь в Контору.

— Утром, — со вздохом обреченности сообщил Веня.

— Что — утром? — не понял индус.

— Утром искал ее, Контору вашу, на Беллы Какенбург, 7, — пояснил Лис и покачал головой. — Не нашел. Нет ее там.

— Позволь полюбопытствовать, — вкрадчиво высыпал в чашку горсть шелестящих слов Нарада, — а кто назвал тебе этот адрес?

Лис пожал плечами.

— Не знаю, как зовут, — сказал он. Потянувшись, ткнул пальцем в медальон. — Этот.

— Та-а-к! — протянул Нарада со значением. — Я так понимаю, что ты со всеми уже поговорил? — он указал на панно.

— Не-ет, — покачал головой Веня, — лишь с этим. С другими я, видимо, только встречался. А потом они выяснили, что убивать меня, им смысла нет, потому что через смерть я все равно не вспомню то, что должен вспомнить, и тогда ко мне явился с разговором... этот.

— И как?

— Поговорили... Паря над водами, — сообщил Лис. — Он меня все уговаривал, что, мол, каждый может и должен вспомнить и знать, что и где он взял. Или чего не брал, а надо было... Я мало что понял.

— Еще бы. — Нарада покивал с пониманием. — Но ты готов узнать все?

— Да готов я, — устало согласился Лис. — Потому что, считаю, уж если ты где-то в чем-то был не прав, если наделал ошибок, или глупостей — надо признать и ошибки, и глупости. И постараться все исправить. Если возможно исправить. Для этого нужно спокойно, по-человечески объяснить все, а не бросаться сразу давить и убивать. По-человечески поговорить, разве трудно? Кстати!

— Я тут ни при чем! — воздел руки факир.

— Да-да, охотно верю, — глаза Лиса осветились внезапной догадкой. — Но я про Седьмого, это не вы случаем?

Нарада покачал головой.

— Случаем не я. С Седьмым, если так будут развиваться события, ты скоро встретишься, этого никак не избежать. Но он — не я.

— А вы?

— А я вот. — Нарада указал себя на панно. — Видишь, как всегда, играю на вине. Имя мое тебе известно. Можешь так же называть меня Муни. Вообще же, я по жизни советчик. Часто — посланник.

— Чей посланник?

— Да чей угодно! Богов посланник. Было бы поручение, я готов.

— Послушайте, Муни. — Лис стал сосредоточен до отрешенности. — А ведь вас сюда никто не посылал. Принципы-то сами взялись за дело, а?

Нарада коротко рассмеялся, рассыпав вокруг себя еще несколько горстей песка.

— А юноша наш не лишен проницательности! — воскликнул он. — Не юноша, но муж! Ну, что с тобой делать... А давай-ка я расскажу тебе сказочку? Всей правды сказать не могу, но вот сказку — вполне. Сказка, как ты знаешь, ложь, но в ней всегда намек на определенные обстоятельства. Намеков я сделаю достаточно, чтобы у тебя сложилась более-менее целостная картина того, что происходит на самом деле.

Он замолчал, настраиваясь. Глаза его сузились и померкли, наполнились туманом, туман выплеснулся вовне и стал расползаться, окружая Веню со всех сторон. Взгляд Нарады обратился внутрь него, и лицо перестало казаться плоским и китайским. Лицо его заострилось и вытянулось, как у деревянной марионетки, покрылось бронзовой патиной, а нос выдвинулся и воздвигся на нем словно форштевень китобойной шхуны.

— Хорошо... — завел Муни свое шелестящее повествование. — Начнем с общих представлений. Вот, все знают, что есть жизнь, и есть смерть. Я открою тебе тайну: на самом деле — смерти нет. Я, сидящий перед тобой, тому живое подтверждение. Мне знаешь, сколько лет? Нет? И я не знаю. Поэтому, запомни, смерти нет. А есть мир Горний, и есть Дольний. Дольний, нижний, это здешний, земной мир. Горний — верхний, или высший. Это все упрощенно. Хорошо бы, чтобы в ваших школах преподавали основы мироустройства, чтобы не заниматься ликбезом на коленке. Ну, это так, ни о чем... И никто, поэтому, на самом деле, не пытался тебя убить, а всего лишь хотели вернуть назад, в Горний мир. Ты ушел оттуда второпях, и кое-что прихватил с собой. К несчастью, оказалось, как я, собственно, и предполагал, что использовать этот путь нельзя. В том смысле, что у памяти свои законы, и пути ее извилисты и непредсказуемы. Нет памяти, нет человека, помнишь, я говорил?

Уходя с Земли, люди, — конечно, кто достоин, — попадают в мир Горний, который хоть и отличается от земного, но не так, чтобы слишком. Там другая природа, другие законы, и люди там, с точки зрения земных жителей, выглядят странно, да и людьми их можно назвать лишь условно, но они, тем не менее, живут своей жизнью, и точно так же устраивают свои судьбы. Кто как может. Люди разные, разные у них судьбы, все как везде. Горний мир — разнородный и разнообразный, правят там семь принципов, ты об этом уже знаешь. Наверное, для тебя это будет откровением, но те же семь принципов управляют и здешним миром, только там, наверху, они делают это, так сказать, непосредственно, собственноручно, а здесь опосредованно, через законы природы, правила, традиции и другие ухищрения. В былые времена, да, все было иначе, но теперь человечество проходит стадию недоверия и сомнений, поэтому наверху решили, что вот так будет лучше. Нынче же никто не верит, никому и ни во что, все требуют доказательств, ну, пусть их копаются... Всему, как говорится, свое время.

Это все присказка, преамбула, теперь сказка. Она короткая.

Некто в том, верхнем мире был вором. Да-да, вором, что ты удивляешься? Такая ему выпала судьба. Каждого ведет своя судьба, во всех мирах, на всех планетах, его вела — такая. Словом, некто был вором, причем, самым лучшим вором, самым удачливым, не по профессии, а от Бога, как говорится, по призванию. Однажды, чтобы доказать свою любовь некой особе, словно это имело какой-нибудь смысл, или могло повлечь какие-то последствия в плане осуществления его пустых мечтаний, он украл Базовый принцип, основу Горнего мира, его главную святыню и символ. Базовый принцип, заметь, находился в Хрустальной пирамиде, на каждой грани которой — Всевидящее око, и потому считалось, что украсть его невозможно. Просто подобраться к пирамиде незамеченным нельзя. Но он действительно был лучшим, и он это сделал. До сих пор, кстати, никто не понимает — как.

Особа, ради которой, якобы, было совершено воровство, пришла в ужас от содеянного, и, конечно, она отвергла подарок, она отвергла вора. Потому что знала, сколь страшен может быть гнев ее отца, а тем более — гнев Правителей. Вора поймали, едва ли не в тот же день, чему способствовало одно забавное обстоятельство, о котором мы здесь умолчим. Но он опять умудрился убежать. Он прыгнул с Башни невозврата, через окно, которое вело в неведомое. Прыгнуть, как ты понимаешь, можно только сверху вниз. Вот он и прыгнул. Никто не ожидал от него такой прыти, до него никто этого трюка не проделывал. А вор проделал, от отчаяния, наверное. А что ему оставалось? В какой-то степени ему даже повезло... В какой-то степени. Это невероятно, но таким образом ему удалось избежать неминуемого наказания. Впрочем, сейчас дело уже не в наказании. Дело в том, что без Базового принципа в Горнем мире наступил хаос, по сути, мир тот начал рушиться, его надо спасать. Средство спасения же только одно — вернуть Базовый принцип на место. Но, опять же, где его взять? Никто не знает, где вор его спрятал, он перехитрил всех, и даже — принципы...

Нарада замолчал. Прикрыл глаза сухими, как пергамент веками, словно уснул — или вернулся в сон обратно, нырнул, как в воду, из которой его ненадолго вытолкнула архимедова сила, и только нервные пальцы его, реагируя на невидимый ряд сновидений, подрагивали на струнах вины. Лис тоже молчал, не зная, что и сказать. Пауза затягивалась, но Муни, похоже, не собирался продолжать рассказ, судя по всему, он считал, что поведал достаточно.

— Ну, и что из этого всего следует? Мне вы зачем это рассказываете? — не выдержал Веня.

— Дело в том, что отсидеться в этом мире не удастся, — продолжил Нарада толкования, видя, что собеседник не спешит просветляться и вообще, упорствует в своем невежестве. — И тебе, и всем остальным. Ты пойми, что, если окончательно рухнет тот мир — он ткнул пальцем в небо, — под его обломками пропадет и этот, — он опустил палец и указал им перед собой, получилось — на плошку с монетами. — И что будет, к чему все придет — никто предугадать не может. Возможно, мироздание коллапсирует в сингулярность, и свернется в точку, из которой развернулось однажды. Но когда снова свет воссияет во тьме над бурными волнами, и воссияет ли, неизвестно...

— Это все очень интересно. И поучительно. Но, скажите, пожалуйста, и поскорей, какое я к этой истории отношение имею? Что я в свете всех этих ужасов делать должен? — начиная заводиться, вскричал Лис.

— Надо, однако, вернуть, — шевельнув шторками век и блеснув желтыми из под них глазами, ответил Муни. — Положить назад, что взял.

— Шутите? Вы тоже хотите сказать, что тот мифический вор, про которого сказочка ваша, — я? Да я ничего знать не знаю!

— Незнание, однако, не освобождает от ответственности... — гнул свою линию Нарада.

— Ну, хорошо, хорошо, — проявил способность к компромиссу Лис, — но постарайтесь же понять и меня. Вот, приходят ко мне — может и уважаемые, не могу ничего сказать, но совершенно незнакомые люди, — и говорят, что, мол, так и так, в другой жизни ты что-то такое натворил... В другой жизни, ага. Я с этой-то не могу разобраться, а мне про другую толковать начинают! Ну, ладно. Я говорю, что ерунда все это. Наговоры какие-то, сказки и собачья чушь. И я прав, прав! А мне говорят, нет, ты виноват, ты один во всем виноват, и поэтому, во искупление, пойди и кинься головой вниз вон с той высокой башни. И будет тебе счастье. А заодно и всем нам тоже счастье привалит. Вы не понимаете, что это бред? Бред! Я считаю, вы, кстати, и сами говорили, что, если человек ничего не помнит, значит, это уже другой человек. Другой, понимаете? А значит, он ни в чем не виноват. Оставьте же его в покое, дайте ему шанс на нормальную жизнь! Или верните ему память!

— То есть — бессмертие? — резонно вопросил Нарада. — Полная и непрерывная память, это ведь и есть бессмертие.

— А почему нет? — возразил Лис. — Практика чистого листа, мне кажется, себя не оправдала. Изжила. Верните людям память, дайте ее им! Пусть каждый знает и помнит, где он был, что делал, как жил. Но этого-то вы как раз и не желаете! Однако!

— Это невозможно, невозможно, — прошелестел Нарада. — Ты просто не понимаешь всего, не знаешь, какой это груз. И мне не хотелось бы втягиваться сейчас в эту дискуссию. Потом как-нибудь, в другое время, когда оно будет, можно и обсудить. Тему. Но сейчас следует решать, и срочно, главную задачу, а именно: Базовый принцип!

— Хотите знать мое мнение? — пошел на откровение Веня. — Все это чушь какая-то метафизическая. Шизотерика!

— Метафизика, конечно, да, но никоим образом не чушь, — зло прошелестел в отповедь Муни. — Никоим образом, однако! Метафизика тебе не пустое умствование, но форма и способ жизни. И чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Для тебя же лучше — насколько лучше идти верной дорогой в правильном направлении, чем ошибочным путем и в противоположную сторону. Не слишком для тебя сложно? Нет? Повторить не нужно? Я могу, мне не сложно. А вот с шизотерикой ты поосторожней. Не накличь на себе еще что-то, дополнительно к тому, что уже есть! Дружеский совет старшего и более опытного товарища. Бесплатный совет, если ты еще сомневаешься. Спонсорский. В общем, пользуйся и осваивай дарованную мудрость. Но это все между делом, а дело у тебя сейчас лишь одно — вернуть Базовый принцип. Вот только, похоже, ты не понимаешь, что же такое взял, и как важно вернуть его на место. Так поверь мне на слово! Поверь, брат.

— Да понимаю я, понимаю, — заверил индуса Лис, но таким тоном и с таким выражением, что стало ясно, понимает он теперь гораздо меньше, чем до начала разговора, и совсем обалдел от обилия непривычных сведений и от того напора, с которым Нарада эти сведения на него вываливал. Отчасти это так и было, но лишь отчасти. Лис устал, если не смертельно, так близко к тому, но продолжал докапываться до сути, потому что чувствовал, что Муни многое не договаривает.

— Ну, ладно. Допустим, я в опасности, допустим, что-то там — не знаю что, не знаю где — натворил, — сформулировал, наконец, вопрос Веня. — Украл, по-вашему. Вам-то что до этого? В чем ваша печаль, или выгода ваша какая в этом деле — вот чего я не пойму?

Вопрос Лис оформил не слишком учтиво, зато прямо и по существу. Нарада с досады крякнул. Видимо, никак ему не хотелось раскрывать все карты.

— Ладно, — сказал он, наконец, с явным неудовольствием и через силу. — Та особа, ради которой похищение и затеивалось, в надежде ее восхитить и покорить, — Алия ее имя, — она моя дочь. После тех событий она тоже пропала. Бросилась с Башни вслед за вором, канула, можно сказать, в Лету. Лета — это река, если не знаешь, она как раз у подножия Башни протекает. Но дело конечно не в реке, это только оборот речи. Что происходит во время прыжка достоверно неизвестно, кого куда, в какое время и в какую судьбу забросит угадать нельзя. Тебя сюда вот, а ее куда? Может, она здесь же, где-то рядом, но кто это знает? Неизвестно. Я хочу ее найти и вернуть домой. Вот в этом и печаль моя, и вся моя выгода. Только найти дочь, больше мне ничего не надо. И еще, конечно, вернуть Базовый принцип. Но для меня он, скажу тебе честно, попутное дело. Главное — дочь, Алия...

— Какой-то бразильский сериал тут у нас разыгрывается, — покачал головой Лис. — У вас дочь, у меня сын. И все же, чувствую я, что не все вы мне рассказали, что не были вы в этой истории простым наблюдателем, а приняли в ней куда как более деятельное участие!

— Да что ты знать-то можешь? — криво усмехнулся в ответ Нарада. — Что было, то прошло, стерто все, развеяно, словно следы на песке. Память, та, прошлая, никогда к тебе уже не вернется, и даже если тебе расскажет кто о былом, это все равно будет чужой рассказ, а не твои собственные воспоминания. Поэтому, ты не шуми, а лучше слушай меня. Я плохого не посоветую.

— Но на вас тоже ополчатся Принципы! Вам тоже от них достанется!

— Что ж, не впервой, — Муни снова усмехнулся, на этот раз печально. — Да и почему бы это? Ведь я им как раз помогаю, тебя уговаривая. И речь именно о тебе. Ты можешь послушаться моего совета, можешь его проигнорировать. Но лучше бы послушался! Для всех было бы лучше!

— А разве есть у меня альтернатива?

Нарада покачал головой: нет.

— А если я буду сопротивляться? Изо всех сил! Я смогу.

— Конечно, ты обладаешь свободой воли, полной свободой! Но, с кем ты хочешь воевать, дружок? Это же силы природы, их невозможно пересилить. А вот договориться с ними можно. Более того, нужно. Ты постарайся понять, что они от тебя хотят, и, исходя из понимания этого, увязывай с их интересами свои собственные. И вот тогда ты удивишься, узнав, что на самом деле принципы всегда на твоей стороне. Просто они не умеют просить. Иерархия существует, что бы кто об этом ни говорил. Выбери правильную сторону, дружок.

— Как все сложно у вас, — вздохнул Лис.

— Все просто, — возразил Муни. — Если не усложнять.

— Да я, наоборот, пытаюсь упростить. Не получается!

Муни покачал головой, пресекая дальнейшие пререкания.

— Так ты согласен? — спросил он. — Ты готов?

— Господи, чего же я к вам пришел? — сознался Лис. — И готов, и согласен. Я же говорил. Тем более что у меня тоже свой интерес есть.

— Что за интерес? — вскинулся Нарада.

— Вы знаете, мне тоже нужно кое-кого найти.

— Алию хочешь?

— Помилуйте, Нарада! — взмолился Лис. — Ваши подозрения совершенно беспочвенны. Я же ничего не помню из той жизни, и даже это имя, Алия, для меня пустой звук. Уж простите. Я ищу своего сына, он пропал, вы, должно быть, знаете. И мне намекнул кое-кто, что — там — я смогу его встретить.

Тут Веня несколько слукавил, кое-что об Алие он все же помнил. Верней, вспомнил, благодаря снам. Про Сову, например, и про другое. Но благоразумно решил об этом умолчать. Пусть их думают, что ничего он не знает.

— Да, да, да, — зашелестел торопливо Муни. — Конечно, я слышал что-то такое о твоем сыне, слышал....

— Ваших рук дело?

— Нет, что ты, я на такие дела не подписываюсь. Но догадываюсь, кто мог. Слухами, знаешь, не только земля полнится.

— И кто же? — потемнев лицом, спросил Лис.

Глаза Нарады сузились, поперек, стали похожи на две желтые вертикальные прорези. Он покачал головой.

— Нет, дружок, не сейчас. Не стоит тебе отвлекся от того главного, что тебе предстоит. А вот когда все закончится, мы с тобой поговорим. И об этом, и обо всем, обещаю.

— А если я поставлю вопрос ребром?

— От ребра и погибнешь!

— Во как!

— А ты думал! Я же сказал — потом, когда все будет позади.

— Не обманете?

— Этот вопрос спишу на твое пролетарское происхождение, все-таки оно дает о себе знать. Сейчас же, если не возражаешь, дружок, я научу тебя, как найти Контору.

Тирада про пролетарское происхождение как-то неожиданно задела Лиса за живое, словно на старой ране сковырнули корку. Видимо, была эта тема и раньше актуальна в их отношениях, если они действительно когда-то имели место. А они имели... Были? Он почувствовал, что голова у него потихоньку начинает идти кругом, поэтому поспешил прекратить самокопание.

— И как же? Говорите! — проглотив комок с несвоевременными вопросами, выпалил он. — Как попасть в эту чертову Контору?

— Есть один способ...

Нарада жестом пригласил Веню приблизиться, и когда он наклонился, песок слов старика тонкой струйкой посыпался ему прямо в ухо.

Глава 16

Соперники

Оставив Нараду со всеми его атрибутами, с панно из дерева гофер, балалайкой-виной из высушенных тыкв и всегда полупустой чашкой для сбора подаяний, Лис побрел куда глаза глядят. На самом деле, глаза его никуда не глядели и ничего не видели вокруг, а брел он, куда ноги несли, из-за чего дважды едва не угодил под машину. В голове же его творился кромешный сумбур, мозг словно нашинковали тяжелой сечкой для рубки лебеды — словом, надо было спасать себя. И в итоге ноги принесли его в какой-то тихий сквер, случившийся по дороге, где он в полубессознательном состоянии приткнулся на подходящую скамейку, услужливо подставившую ему выгнутую в виде лебединой шеи спину. Ему срочно надо было усвоить, переварить и потом уж, по возможности, осмыслить услышанное. Первые две из очерченных задач не поддавались, ни в какую. Новости обрушились на Лиса, его бедную голову душной лавиной, забив ее вперемешку валенками, тампонами и прокладками с крылышками. Отчаянно барахтаясь под массой неудобоваримых фактов и сведений и тем, поддерживая жизнеспособность, он пытался хоть как-то совладать с третьей задачей — осмыслить все. Для него это означало, прежде всего, выявить логику невероятно запутанной цепи событий.

Но кто укажет ему здесь хоть каплю логики? Непростая задача.

Еще бы, ведь услышанное от Нарады казалось невероятным. И еще более странным, чем речи Светлого Духа Темного, встреча с которым, кстати, уже прикрылась вуалью небывальщины, и теперь казалась чудесным, но сном, отложившимся в матрице памяти по воле флуктуации.

Со слов Нарады, Анатолий, Толян с его рыжими усами, зубами, как у жеребца и такими же повадками, появился в его жизни отнюдь не случайно, а прибыл из того мира, в который все вокруг с таким азартом и настойчивостью пытаются затащить его самого. Да кто бы сомневался! Он давно подозревал, а после и точно знал, что не случайно нарисовался в его жизни этот гусар неопределенного возраста. А если вспомнить еще слова Нины Филипповны, от которых она, правда, сразу же отказалась, но которые, тем не менее, занозой засели в его мозгу, что Марина была дана ему в наказание, события предстают совершенно в ином свете.

И тут Лису представилось со всей очевидностью, что рассказ Нарады не был полным. Старый интриган, судя по всему, умолчал о многом, и в первую очередь — о главном. Сказочка его должна была складываться и прозвучать иначе.

Лис откинулся на спинку скамейки и, распахнув глаза, всмотрелся в небо над головой, и это синее полотнище вдруг раздалось в стороны, расступилось, явив глубины, в которые заглядывать не дано никому из здешних. Эй, вы, нижние, знай свое место! Изумившись невиданному и неведомому, он вдохнул всей грудью, полными легкими — и задохнулся тайной, которой, как оказалось, пропитан и воздух, и мир, и все вокруг. С сознания его словно спала завеса, пелена неведения, разум раскрылся, и в него сплошным разноцветным потоком хлынули воспоминания. Именно воспоминания, а не видения или сны, что бывало раньше, и лишь смущало и запутывало, не проясняя ничего. Теперь Лис вспоминал то, что было с ним самим, что он знал и переживал когда-то. Как такое могло быть — об этом он даже не задумывался, да и какое это имело значение?

Лис улыбнулся: теперь он знал, что такое Белый свет. Ведь было сказано: да будет свет. И стал свет.

Горний мир, Дольний мир, или, скажем, мир Темный — все эти названия и понятия хороши для тех, кто способен проницать взглядом и охватить разумом глубины и высоты, все тело мироздания. А кто способен? Мы их не знаем, не знакомы лично.

Обитатели Горнего мира называют его просто — Белый свет.

В пространстве, всегда залитом светом, источником которого была не звезда, не Солнце, а неотъемлемое изначальное свойство самого пространства — порождать свет, белый день сменялся белой ночью, и ритм этих смен задавал ритм жизни. Там не было тверди под ногами — одной на всех, в пространстве, не сталкиваясь и не наползая один на другой, плавали острова-таксоны, на которых жители устраивали свою жизнь так, как они того желали, и всем хватало места, и все были довольны. Лис вспомнил и словно увидел воочию свой дом с мастерской на таком острове, и пушистую зеленую траву перед ним, и руки у него зазудели, и пальцы задрожали-задвигались, так ему нестерпимо захотелось немедленно же продолжить работу, которую пришлось внезапно бросить. Ведь он так и не доделал, не достроил для Совы кровать, настоящее супружеское ложе из дерева гофер.

Сова... Алия...

Нарада едва не забыл сказать, что Алия была его дочерью. Забыл, как же... Этот вечный старец никогда ничего не забывает, разве что какие-нибудь пустяки. Но единственная, любимая и внезапная дочь — не пустяк. Совсем не пустяк. Алия была смыслом, наполнением и радостью его жизни, во всяком случае, той видимой ее части, которая протекала на Белом свете.

Про мать Совы никто ничего толком сказать не мог, потому что никто ничего и не знал. Просто однажды Нарада куда-то исчез, как бывало не раз, а вернулся уже с маленькой дочкой на руках. Поговаривали, впрочем, что родительницей Совы была одна из норн — волшебниц и вязальщиц судеб. Скорей всего, здесь отличилась Скульда, но некоторые указывали на Урду, другие — на Верданди. Вполне возможно, и даже вероятней всего, что в процессе поучаствовали и каким-то образом способствовали рождению девочки все три сестрицы. В пользу этой версии говорили проявившиеся сызмальства необычные способности Совы, а так же тот факт, что на таксоне Нарады в разное время, но довольно часто, появлялись каждая из трех норн. Прошлое и будущее не были для Совы такой уж большой тайной. О том и о другом она узнавала, глядя в Быстрое и в Медленное зеркала, которыми обладала, и которые, как известно, ранее принадлежали норнам. В Медленном зеркале читалось прошлое, в Быстром виделось будущее, ну а разбираться в настоящем ей помогали карты.

От отца Алия унаследовала колючий нрав, стальной характер и способность перемещаться, если и не по семи, как Нарада, мирам, так, во всяком случае, забираться в такие места, в которые никто другой проникнуть не мог. В общем, как поговаривали, рождение Совы отнюдь не было случайным, а преследовало некие цели в глобальных раскладах, которых, конечно, никто знать не мог, кроме тех, кто их составлял. Опять же, указывали, кивали, осторожно намекали на участие кое-кого из Принципов, но об этом — тсс! — не здесь и никогда. Словом, ясно, что на Сову кое-кто возлагал определенные надежды.

Но тут появился он, Фрюж.

Нет, скажем так: был еще Эфалид. Раньше был. Но потом все же появился Фрюж, непредусмотренный, но неотвратимый фактор, и все пошло не так. Не так, как планировалось, хотя бы потому, что в планах для Фрюжа места не предусматривалось. Совсем.

Эфалид являлся сыном Гермеса, того самого, трижды великого. От отца он унаследовал не только безграничную память, что наделяло его бессмертием, но и принадлежность к высшему слою белосветского общества, к которому в силу собственного происхождения принадлежал и Нарада. Перешла от отца к сыну и чрезмерная его любовь к противоположному полу, и особая ловкость в воровстве, и тем и другим он чрезвычайно гордился и похвалялся. Не корысти ради все им делалось, потому что, а славы для.

Алия и Эфалид знали друг друга с детства, и знакомство их тоже не было случайным, так как родители давным-давно обо всем договорились и ударили по рукам. И следовало бы думать, что союз их предопределен, но в деле этом имелась одна тонкость.

По законам Белого света Алия имела право — и должна была — сама выбрать себе мужа. Вопреки расхожему мнению, не существовало какого-либо особого ритуала смотрин и объявления, просто в день достижения возраста совершенства девица ставила в известность о своем решении отца. И никто не имел права противиться ее решению или отменить его. Но вот подвести ее к правильному или нужному выбору не запрещалось. Поэтому-то родители — и Нарада, и Гермес со своей стороны, всячески способствовали поддержанию и развитию отношений между Алией и Эфалидом, не намекая, а говоря прямо при этом, какой выбор девушки они считают правильным и желанным. Что касается Эфалида, так он, с его приобретенным уже к тому времени опытом и шлейфом побед на любовном фронте, даже не сомневался, что и эта, очередная, запланированная, уже у него в кармане.

Но тут невесть из каких глубин мироздания на своем зеленом таксоне выплыл Фрюж и сразу же утвердился в центре обжитого Совой и подвластного ей мира. Такое у него было свойство, всегда находиться в центре. Никто точно не знал, откуда появился этот светловолосый, с легкой рыжинкой парень. Никто ничего не слышал о его родителях, что намекало на то, что происхождения он совсем не знатного. Хотя, учитывая белосветскую повсеместную любвеобильность, помноженную на фривольность нравов, здесь вполне могли быть сюрпризы. Фрюж на этот счет помалкивал, предоставив всем желающим строить свои догадки. Он вообще был немногословен и сдержан в проявлении чувств и эмоций, но в то же время умом обладал острым, в суждениях был точен, а словцо мог выдать жаркое и язвительное.

Хотя жизнь на Белом свете того не требовала, Фрюж владел профессией. Он был мебельщиком, краснодеревщиком, и в своей мастерской, пристроенной к его дому на таксоне, он делал на заказ всем желающим мебель. Руки Фрюж имел золотые и творил ими форменные шедевры, при том при всем, за работу брал ровно столько, сколько мог заплатить за нее заказчик. То есть цена на его изделия зависела от размеров кошелька покупателя, и он так убедительно доказывал справедливость такого подхода, что никто с ним и не спорил. Дерево же для своей мебели он мог достать любое. И доставал! Если только такое где-то растет на свете, и если заказчик пожелает, он добудет такое. Где, как, каким образом? Фрюж никогда не раскрывал своего секрета, на расспросы не отвечал, отмалчивался, загадочно улыбаясь в бородку. Поговаривали, что так же, как древесину, он мог достать все, что угодно. Поговаривали, что именно этим он на самом деле и занимался. Потому что как ведь иначе? На такой дом, как у него, на мастерскую — мебелью да своими руками не заработаешь. Кто-то считал его королем контрабандистов, хитрым и удачливым, и кличка к нему приклеилась соответствующая — Лис.

Словом, не было достаточной причины, по которой Алия не обратила бы на Фрюжа своего внимания. Наоборот, очень скоро Сова поняла, что в этом парне ее привлекает все. И сила, и ум, и самостоятельность. Самодостаточность! И еще, конечно, тайна, которая окружала его и укутывала флером загадочности. Не удивительно, что вскоре у Совы появилась и собственная тайна, с Лисом связанная. Поначалу, конечно, эта тайна была закрыта для нее самой, а когда открылась, она едва не сошла с ума. Потому что сколь прекрасной, столь и невозможной была эта любовь. И по многим причинам.

Конечно, Сова знала наверняка, просто в силу того, что она Сова, что Фрюж отвечал ей взаимностью. Но этого же мало! Ей нужны были доказательства. Неоспоримые! И подтверждения. Много! Каждый день! Потому что Лис, он же такой! Как можно ему верить?

— Лис непременно съест Сову, — говорила она, — а я этого не хочу. Я буду сопротивляться!

И она сопротивлялась, мучила себя и его, а заодно уж всех вокруг. Когда же Нарада сказал ей открытым текстом: даже не думай, Алия устремила на него свои желтые совиные глаза и гордо ответила:

— Почему же? Разве не мое это право, решать? Я как раз подумаю, время у меня еще есть.

До наступления срока ее совершенства и, соответственно, момента оглашения ей своего выбора оставалось не более десяти дней.

Именно в это время в мастерской Фрюжа появился Эфалид, известный так же повсеместно под прозвищем Бун, которое, видимо, символизировало наличие в его голове некой воображаемой, а то и реальной, запруды, не позволявшей различным знаниям растекаться и исчезать неизвестно где. Славен и страшен был Бун своей безграничной, нечеловеческой памятью, которой наделил его отец Гермес.

Конечно, Лис знал, кто такой Эфалид. И когда тот с загадочным и надменным видом в молчании ходил по мастерской, Лис был уверен, что не ради мебели появился здесь Гермес-младший. Совсем не ради мебели.

Остановившись возле остова, воздвигаемого по заказу Совы ложа, Эфалид долго в задумчивости разглядывал его, заложив руки за спину и периодически медленно поднимаясь на носки напряженных, как струны, ног. Кровать возвышалась перед ним, словно корабль на стапеле, и хотя не все еще украшения, в том числе и деревянная резьба, были установлены на место, она производила сильное впечатление основательностью и крепостью конструкции, и в то же время редким изяществом исполнения, то есть всем тем, чем именно и славилось мастерство Лиса. Но здесь он даже превзошел самого себя.

— Грандиозно! — разрешился, наконец, Бун оценкой.

— Благодарю, — учтиво наклонил голову Фрюж.

— Нет, правда, — продолжал гость, — мне очень нравится. Потрясает! Ты настоящий уникум. Такое мастерство — редкость, большая редкость. А если принять во внимание, из какого материала вещь сделана...

— А что материал? — поинтересовался Фрюж.

— Дерево гофер! — определил Бун. — Материал, которого не существует в природе. Ну, практически не существует, уж я-то знаю!

— Заказчик пожелал, — пожал плечами мастер.

— Или заказчица? — уточнил Бун. Его глаза сверкнули зелеными искрами, но он тут же усмирил их огонь.

— Заказчик, — стоял на своем Фрюж.

Эфал хмыкнул, покачал головой и отправился в обход вокруг кровати, при этом он постоянно шевелил усами, а руки продолжал держать за спиной. Замкнув круг и вернувшись в ту же самую точку, он остановился перед Фрюжем.

— Ладно, — сказал, — не будем играть в кошки-мышки. Я знаю тебя, тебе известно, кто я, и оба мы претендуем на благосклонность одной особы. Чтобы не доводить дело до публичных выборов, они, как ты знаешь, уже скоро, я предлагаю решить наш спор заранее, до них.

— Каким это образом? — поинтересовался Фрюж с явным скепсисом в голосе.

— Пари! — сказал Бун. — Мы заключим пари.

Фрюж стоял посреди мастерской, сильный и основательный, словно кедр, скрестив руки на груди и опустив голову на грудь, и смотрел на гостя ясными глазами.

— Продолжай, — попросил он после паузы. — Что за пари?

Эфалид вновь принялся расхаживать взад вперед перед стоявшим незыблемо, как мачта корабля, хозяином мастерской, то ли волнуясь, то ли ища подходящие слова.

— Пари серьезное, — сказал он, наконец, остановившись. — Но ведь и повод для него того стоит.

— Извивы твоей речи столь изящны, что смысл их ускользает. Говори проще.

Бун усмехнулся.

— Изволь. Я предлагаю пари.

— Это я уже понял. Какое?

— Выкрасть... Базовый принцип.

— Так... А не слишком ли...

— Что тебя смущает?

— Но ведь принцип! Основа мира! И про то, конечно же, узнают принципы!

— Принцип один, — хохотнул Эфалид, — никаких принципов! Во всяком случае, у меня. Шучу, шучу... Конечно, пари серьезное, как я и предупреждал. Предлагается изыскать способ пробраться незаметно в хрустальную пирамиду, на каждой грани которой Всевидящее око, и вынести из нее Базовый принцип.

— Которого никто в глаза не видел, и о котором невозможно даже сказать, что он собой представляет и как выглядит.

— Вот именно! Задача не из простых, не спорю. Однако, и приз того стоит, повторюсь. Поэтому, будем исходить из того, что мы оба можем — теоретически — ее решить. Про мои умения знают все, тем более, что они наследственные. Ты, полагаю, тоже кое на что способен, — он похлопал по спинке кровати. — Дерево гофер!

— Но принципы! Их гнев будет ужасен, а наказание таким, что...

— Ты уже убоялся?

— При чем здесь это? Не в страхе дело. Но ведь ты предлагаешь самому лезть в петлю.

— Я думаю, что опасность преувеличена. Лишь только победа — чья-либо — будет зафиксирована, артефакт тут же будет возвращен на место, вот и все. Быть может, никто и не заметит его перемещения. Все может быть, мы ведь не знаем. Что до принципов, так они, надеюсь, поймут, что не корысти ради, а все из-за любви. Любовь — основа мира! Ну, ты знаешь.

— Кого же ты предлагаешь в арбитры?

— Зачем нам арбитры? Я думаю, чем меньше про пари будут знать посторонние, тем лучше, тем более что предмет спора столь деликатен. Поэтому, никакой огласки! Достаточно одного лишь слова — твоего против моего. Я свое даю! Ты как?

Фрюж с сомнением покачал головой.

— Не знаю. Надо подумать.

— Ну, думай, думай... Только не долго! Время на исходе.

Эфалид снова усмехнулся, имелась у него такая привычка, и направился к выходу из мастерской. На пороге остановился и, обернувшись, сказал:

— Подумай уж заодно еще вот над чем. Без пари у тебя нет шансов, никаких. Даже если ты сумел вскружить девчонке голову, и она укажет на тебя. Потому что ты самозванец, и здесь, где в обществе так сильны традиционные связи, ты просто никто. Кто в здравом уме за такого, как ты дочь отдаст? Никто, можешь не рассчитывать. Единственная для тебя возможность добиться своего — если я сам откажусь участвовать в смотринах. Мое условие — пари. Коль скоро ты ощущаешь в себе достаточно сил, как то демонстрируешь, попытайся его выиграть.

— Допустим, допустим... Но тебе-то, какая в нем выгода? Зачем тебе пари? Если ты и так уверен в победе?

— Я, конечно, уверен, но всякое может статься. Сова — девушка самостоятельная, взбалмошная, и вполне может заартачиться. Кто знает, какие тараканы завелись в ее голове с твоей помощью? Не хотелось бы попасть в дурацкую ситуацию. Репутационные потери, честь семьи и все такое, надеюсь, объяснять не нужно. Отсюда вполне объяснимое желание избежать случайностей. Подстраховаться, если угодно.

— Раз уж ты заговорил про честь семьи, можно предположить, что пари ты придумывал не в одиночестве, — раскрыл возникшие у него подозрения Фрюж.

— В каком смысле? — сделал вид, что не понимает, Эфалид.

— В прямом. Не папаша ли твой, многомудрый, вложил этот план в твою голову?

— Конечно, нет! — уверенно и решительно отмел обвинения Лиса Бун. — Папа ни при делах. А, с другой стороны, если предположить, что это могло бы изменить? Для тебя? Делай свое дело, если можешь, покажи, на что ты способен. Выиграй пари, и приз твой! Я жду твоего слова.

Эфалид ушел, а Фрюж долго еще стоял на том же месте посреди мастерской и невидящим взором смотрел ему вслед. Трудно сказать, какие мысли роились в его голове, но, похоже, что он придумывал свой план. Контрплан, который поможет ему избежать возможной ловушки и переиграть противника. В том, что его заманивают именно в ловушку, он не сомневался.

Он не боялся соперничества со всеми этими богами, полубогами, а так же приблудившимися и присоединившимися к ним. В себе он как раз был уверен, другое дело — они. О, его они опасаются. Ишь, как забегали! Но и совершенно ясно: с тем, что он, неизвестно кто, без роду, без племени бросил им вызов, они не смирятся никогда. Да кто он такой и какое имеет право? Никаких у него прав и ни на что нет, хоть и не тварь он дрожащая. Правами наделяют они, они же их и лишают. Потому и предпримут все необходимые меры, чтобы исключить его из игры. Из их игры, которую он не должен испортить.

Под общим местоимением 'они' Фрюж имел в виду всю знать белосветскую, таких, как Нарада, Гермес, Эфалид и прочие. Алия тоже из них, к сожалению. Она ведь любит его, любит, он уверен, но гордыня не позволяет ей определиться, не дает поверить в свое чувство и довериться ему. Поэтому, быть может, стоит и ему предпринять кое-какие меры. Подготовиться. 'Ты проведешь любого, ведь ты — Лис', — часто, подшучивая над ним, говорила Сова. Что ж, он постарается ее не разочаровать. Что еще ему остается?

Лис смотрел в дверной проем мастерской, изнутри, и видел белый свет за ним, который вовсе не был призрачным. Напротив, свет концентрировался, загустевал и делался почти осязаемым. Свет дрожал и струился сверху вниз, словно потеки воды по стеклу. В следующий момент свет усилился, засиял, вспыхнул, и хлынувшие его потоки смыли и унесли прочь все, к нему не относящееся. И тогда обнаружил Лис, что по-прежнему сидит в сквере на скамейке, спинка которой выгнута, точно лебединая шея, и предается воспоминаниям...

Воспоминаниям? Стоп! А с чего это он взял, что все, ему привидевшееся, не сон очередной, не видения воспаленного разума, а его собственные, личные воспоминания?

Следовало бы, конечно же, посомневаться насчет реальности видений, но что-то ему говорило, что именно так все и было. Где, когда — не важно! Было! События, несмотря на провалы и разрывы в полотне времен, расстояний и памяти, продолжают развиваться в соответствии с полученными ранее импульсами, и рассыпавшаяся мозаика из вновь обретаемых кусков и фрагментов мало-помалу складывается в целостную картину. Как и последние, напутственные слова Нарады, как и эти его воспоминания, и все, что произошло до того — все укладывается в общую канву.

— Есть способ, — сказал ему Нарада, имея в виду методу тайное сделать явным и увидеть ускользающее от его взгляда, а именно — Контору.

Почему, кстати, Контору? Что за контора такая? Чем занимается?

— Научите, — попросил Веня.

— Сложного ничего, в общем, нет, — Нарада пожевал тонкими, почти отсутствующими как у ящерицы губами и покачал головой, словно сожалея, что все так просто. — Тот человек, который сейчас в твоем доме э... живет. Вместо тебя...

— Анатолий, — подсказал Веня.

— Не знаю, как там его сейчас зовут. Не важно! На самом деле, у него совсем другое имя, и он не тот, за кого себя выдает. В действительности он посланник, оттуда, свыше, и явился по твою душу. Это он разыскал тебя здесь, одним ему ведомым способом, когда все прочие, даже принципы, не смогли узнать, где ты находишься.

— Нашел и нашел, дело такое. Но зачем он портил, ломал мне жизнь?

— Не вдаваясь в подробности, скажу, что, возможно, у него были личные на то причины.

— Какие еще причины? Я его раньше в глаза никогда не видел!

— Возможно... Возможно, что это не так. Я тебе уже говорил, что все относительно. Но не важно, сейчас не об этом стоит думать и рассуждать. Придет время, и ты обо всем узнаешь. Поверь мне, так и будет. А вот что тебя должно интересовать сейчас, и что тебе необходимо заполучить, так это шляпа этого господина.

— Петас! Я видел, дома, на вешалке.

— Именно, петас. Ты должен знать, что это не просто шляпа для защиты от непогоды, а божественный атрибут, обладающий волшебными, надо сказать, свойствами. Надевший ее, начинает видеть невидимое, сокрытое, и обретает способность проницать пространство, проникать в другие миры. Это то, что тебе нужно. Шляпа поможет тебе найти Контору, ну и проследовать дальше.

— То есть, я должен ее украсть.

— Одолжить, на время. С возвратом. Думаю, для тебя это большого труда не составит. Потом, когда сделаешь дело, вернешь.

— А как же Анатолий? С ним что будет?

— Странно, что тебя волнует его судьба, — удивился Нарада.

— И все же.

— За него можешь не беспокоиться. Он не пропадет, уверяю тебя.

'Ну, здравствуй, Бун!' — невесело подумал Лис, ощупывая через плотную ткань кармана лежащий в нем ключ. Ключ от квартиры, где петас висит.

Тактильные ощущения от ключа в кармане окончательно вернули его в реальность. Лис с удивлением обнаружил, что явь наполнена признаками и приметами вечера. Время летит одинаково быстро, идешь ты по городу, летишь на самолете, рыбу ловишь или, сидя на лавке, предаешься воспоминаниям, — этого не отменить, не исправить, кто что бы ни говорил. Еще он почувствовал, что ужасно проголодался. Не удивительно, Нарада потчевал его одними разговорами, а от угощения Нины Филипповны, не слишком, кстати, обильного, сохранились лишь смутные воспоминания.

Стряхнув остатки оцепенения, связанного с нахлынувшими воспоминаниями, он поднялся на ноги и огляделся вокруг, определяясь с местоположением. К удивлению своему, он не вполне понимал, где находится.

Глава 17

Юлия

Через мгновение Лис определил, что находится неподалеку от кинотеатра 'Лунник'.

Хотя, что есть мгновение? Кто знает наверняка, что оно такое и из чего состоит? Тот же 'Лунник', построен вроде совсем недавно, лет пять назад... Или уже десять промелькнуло? Господи, сумасшедшее все же это время, живое и текучее, словно ртуть — ни удержать, ни притормозить, ни повернуть вспять.

И все равно, этот кинозал — самый большой, самый лучший и самый посещаемый в городе, как был когда-то, так и остается поныне. Правда, сам Лис здесь давно уже не бывал, тем более с Мариной. Да и с ней они сюда один раз всего ходили. Она, как выяснилось, не любительница хрустеть попкорном в темном зале, совсем не любительница. Фобия у нее какая-то странная обнаружилась, к большим помещениям набитым людьми, особенно же если в них нет света. Эх, Мара, Мара...

Кинотеатр, этакая цитадель искусства, располагался на высоком правом берегу реки и был обращен к ней главным своим стеклянным фасадом. Там, за серой прозрачной стеной на втором этаже, хорошо была видна накапливавшаяся перед началом сеанса толпа зрителей, рассеченная ровно пополам большой пальмой. Веня отлично помнил эту пальму и выкрашенную голубой краской кадку, в которой она росла, но, хоть убей, совершенно не понимал, как здесь оказался, как перебрался по мосту через реку, ведь встречался с Нарадой он на том, низком ее берегу. Теперь же он с удивлением озирался вокруг себя, узнавая и в то же время не узнавая место, в котором находился. Словно спала пелена с глаз, или рассеялось наваждение, и надо было многое объяснить себе, но слов для объяснений не находилось. Зато снова возникло чувство отстраненности, чудилось ему, что перед глазами его не реальный мир, а хоть и знакомая, но изрядно подзабытая кинолента, которую показывают ему с той лишь целью, чтобы он обнаружил в ней отличия от предыдущей версии. Что-то изменилось, ему нужно найти, что.

Место, что ли такое, с киношными флюидами?

От входа в кинотеатр вниз по холму стекала широкая лестница, обсаженная по бокам разросшимися густыми елями и разбитая на короткие марши некоторым количеством обширных площадок со скамейками по сторонам. Скамейки своими грациозно изогнутыми боковинами, бетонными и недавно заново побеленными, снизу смотрелись, словно взметнувшийся ввысь лебединый клин. На одной из этих скамеек, у подножия лестницы, и сидел, предаваясь воспоминаниям об иной реальности и другой жизни, Лис.

Сориентировавшись, он медленно стал подниматься вверх по ступеням, пролет за пролетом, в сопровождении лебединого клина — к кинотеатру. Там, наверху, в самом начале улицы, когда-то находился кафетерий, в котором, помнится, можно было неплохо перекусить. Уверенности, конечно, не было, давно он здесь не появлялся...

Лис с некоторой опаской и настороженностью оглядывался по сторонам, присматриваясь и прислушиваясь, отчего-то, хотя, быть может, и вполне объяснимо, не доверяя своим органам чувств. А вдруг как они сыграют с ним еще какую-нибудь шутку? Не хотелось бы очутиться вдруг непонятно где. Ему казалось, что теперь все возможно. Теперь все возможно.

Слева за елями, осторожно позвякивая, на тормозах спускались к мосту трамвайчики. Другие, во встречном направлении, подвывали с надрывом, с разгону одолевая подъем. Через дорогу от 'Лунника', невидимый пока за елями, стоял старинный храм, там как раз начали звонить к вечерне. Лис подумал, что знает звуки этого места всю свою жизнь, сколько себя помнит, и, значит, все в порядке. В том смысле, что он и его жизнь пока совпадают и соответствуют друг другу, как, собственно, и должно быть. И еще он подумал, что будет помнить это место — и дребезжание трамваев, и перезвон колоколов, и запах елей в меркнущем свете дня, и все то, что с ним произошло — все это он будет помнить всегда, что бы ни ожидало его в дальнейшем.

Первым поджидал его кафетерий, именно там, где он по памяти назначил ему встречу — на углу большого доходного дома в начале улицы.

Кафетерий размещался на правах отдела в длинном, занимавшем весь нижний этаж пятиэтажного дома, магазине. Магазин назывался несколько старомодно: 'Кооператор', в нем селяне со всей округи продавали плоды трудов своих праведных. Целые отделы были заполнены и завалены копчеными колбасами и салом различных сортов, пышными караваями хлеба, банками с медом и соками, сухофруктами и фруктами свежими, овощами, сушеными грибами, орехами, солениями, варениями... Да чего там только не было! Все там было, чего душа могла только пожелать. А запах! Какой там стоял запах! С ума сойти от этого запаха! Особенно когда ты, как Лис, умираешь от голода.

Кафетерий к общему букету запахов добавлял свои нотки свежемолотого кофе, сдобы и выпечки, что только усугубляло процесс слюновыделения. Войдя в распахнутую настежь дверь и поднявшись по двум широким мраморным ступеням, Лис остановился, вдыхая полной грудью теплый воздух волшебной внутренней атмосферы, и осматриваясь.

Направо, в анфиладу залов, освещенных уже зажженными матовыми шарами светильников, растекалось царство кооперативной торговли. Подданные его и гости совершали там сложный ритуальный танец, приятный всем задействованным в нем актерам.

Слева, вознесенная на пьедестал прилавка, блестела никелированными частями, отдуваясь, шипя и пуская струйки пара, старинная кофе-машина. Тот самый кофейный эспрессо-аппарат, который Лис помнил. Еще помнил, конечно.

Пол в кафетерии был выложен серым мрамором, таким же, как и ступени на входа. Круглые крышки стоек, вокруг которых располагались посетители, тоже были вырезаны из этого мрамора. Проходя мимо, Веня прикоснулся рукой к одной из них, словно удостоверяясь в ее реальности и благодаря за то, что сберегла себя до этой с ним встречи. Лис удивился той ностальгически-сентиментальной волне, что накрыла его вдруг. Хотя... Чего удивляться-то? Тем более — стыдиться. Нормально это, и вполне объяснимо. Когда-то он жил неподалеку, в этом районе. А чуть выше по улице находится школа, в которой он учился и которая, он надеется, еще помнит его шаги. Во всяком случае, он помнит, каким гулким эхом отдавались они по бесконечно длинным школьным коридорам, особенно если урок уже начался, а ты припозднился и, пробираясь в класс, стараешься ступать бесшумно... Частенько на переменах забегали они сюда подкрепиться чем-нибудь вкусненьким. Да и после, когда школа перешла в разряд этапов пройденных, он тоже бывал здесь частым гостем. Правда, тогда его интересовал уже только кофе. Да-да, вот из этой самой машины, она здесь с тех времен. Он всегда заказывал себе двойной... Чудак, словно это на что-то влияло, кроме цены.

Лис набрал себе бутербродов с колбасой, взял пару сочников, которые обожал когда-то, и заказал кофе. Двойной. Как удар по собственному цинизму. Бариста, которого он видел здесь впервые, был сорокалетним мужчиной, спокойным и сосредоточенным на деле, которым занят. Без сомнения, любимым делом, что заставляло его светиться неким внутренним светом и силой. Или знанием, от которого и проистекало это ощущение силы. Лис подумал, что именно такого типа человеку только и можно доверить варить кофе. А так же любое другое дело, требующее сосредоточенности, внимания и спокойствия.

Со своим кофе и блюдцами со снедью, Лис устроился за стойкой у окна. Перво-наперво, он продегустировал кофе, едва прихватил губами пенку, опасаясь обжечься. Отставив чашку, он облизнул губы и покивал несколько раз, соглашаясь с тем, что его ожидания от баристы и от его кофе оправдались вполне.

Окно, возле которого он устроился, было высоченным, от потолка оно спускалось почти до самого пола, от которого его отделял лишь невысокий, но широкий подоконник, куда так удобно было ставить сумки и портфели. Лис только увидел его, и сразу вспомнил, как это было когда-то.

Кафетерий приподнимался над плоскостью улицы, словно подиум, он парил над ней, как утес над гладью асфальта, поэтому из окна на уличную стремнину открывался отличный вид. Движение, несмотря на вечер, оставалось все еще интенсивным, и машины сновали туда-сюда. Трамвайчики, вызывая легкую дрожь поверхности под ногами, прокатывались по рельсам мимо почтамта на противоположной стороне, и спускались вниз, к мосту, который плыл над темной рекой точно освещенный фонарями остров. Или паром на другой берег и в другую жизнь. Вечер за окном сгущался прямо на глазах, загустевал, неотвратимо превращаясь в отрезанную от тепла кафешки толстым стеклом иную реальность. Которая хоть и приукрашена воображением, на самом деле реальность та же самая, в которой пребывают Марина и Толян с его петасом, и все его личные проблемы, никуда не исчезнувшие, и куда, как ни оттягивай тот момент, все же придется вернуться. Но пока еще есть время, и идти все равно некуда, и потому можно поддержать в себе ощущение беспечности и насладиться им. Хоть чуть-чуть. Пока еще можно.

Он увидел ее в тот миг, когда отвернулся от окна, чтобы отхлебнуть остывшего уже кофе. Так и замер, с чашкой, прижатой к губам, так и смотрел исподлобья. И сразу узнал ее, боль и радость своего детства.

— Юлька! Привет!

Подошедшая к столику дама остановилась от неожиданности, с чашкой в руках, и посмотрела на Лиса удивленно, чтобы не сказать, оторопело.

Дама была одета чрезвычайно элегантно, бросалась в глаза ее ухоженность. Светлые волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб и лицо с несколько крупными чертами. Волосы... Они хоть и выбелены, но их изначальная рыжина никуда не делась, она будет пробиваться, наверное, сквозь любую краску.

— Я вам не Юлька, — осадила его порыв дама хорошо поставленным низким, с хрипотцой, голосом. Профессиональным, как отметил Лис про себя, голосом.

Возникла неловкая пауза. 'Не может быть, чтобы обознался, — крутилось в голове Вени. — Это она, она...'

И когда пауза уже готова была перерасти во что-то большее, иное, во взрыв, всплеск, пропасть, в резкое действие, лицо дамы озарилось улыбкой — будто включили фонарик.

— Расслабься, Лисик, — сказала она. — Разумеется, я тебя узнала. Хоть и не сразу. Ты изменился.

— Прикалываешься? — спросил Веня, чувствуя, как в груди зашевелилось что-то странно приятное, то холодное, то теплое. Лисик... Никто другой так его не называл, никогда. Он не подал виду, что взволнован. Захлестывают воспоминания, ага. С чего это он стал таким сентиментальным?

— Немного. От неожиданности. Не ожидала встретить здесь знакомого, да и Юлькой меня давно уже никто не называл. Юлия Степановна, в основном.

— Я тоже не буду.

— Да нет, пожалуйста. В неофициальной же обстановке. На самом деле, я рада тебя видеть. Сто лет прошло.

Он разглядывал ее, пока она устраивалась за столом со своим кофе, и узнавал в ее лице все те же, что и в детстве, черты. Упрямый подбородок, характерно вздернутый нос. Однако ему показалось, что в глазах ее, в самых уголках, затаилась неуверенность, или еще что-то такое...

— Что? — спросила Юлия, перехватив его взгляд.

— Ничего, — он покачал головой, опустив глаза. — Хорошо выглядишь.

— Не сочиняй, — сказала она. — Измотана, замотана. Устала, как... Как не знаю кто.

— Тем не менее, — возразил Лис. — Где работаешь?

— В администрации. Зав отделом спорта, туризма и чего-то там еще...

— Ух, ты! — Лис вскинул удивленные глаза на собеседницу. Но тут же вспомнил: — Ах, да! Ведь ты и занималась спортом. Прыжки в воду? Мастер спорта, чемпионка, член сборной, лауреат. Да-да, помню.

— Все в прошлом. Но ты откуда это все знаешь? — настал черед удивиться Юлии.

— Как же, — Лис отхлебнул кофе, — я наблюдал за тобой. Следил за успехами, пока это было возможно. Гордился ими, да.

— Правда? Чего это вдруг?

— Юля, не притворяйся. Ты же знаешь, что в детстве мы все были в тебя влюблены. Ты была нашим светочем и идеалом, мы следовали за тобой, куда бы ты ни вела.

— Как жаль, — сказала женщина с горечью, — как жаль, что это время прошло безвозвратно, и никто больше не следует за мной.

— Но у тебя же все хорошо?

— Да, хорошо. У меня все хорошо.

Почему-то он ей не поверил.

— Ты как здесь оказалась? — спросил Лис.

— А знаешь, я бываю здесь довольно часто. Мне хорошо тут, словно я дома. А ты?

— Я случайно. Оказался неподалеку, и не смог не зайти. Здесь ничего не изменилось, все как в школьные времена.

— Точно! — согласилась с ним Юлия. — Что меня и привлекает. Ты чем занимаешься? По жизни?

— Работаю руками. Я реставратор. Реставрирую мебель.

— Замечательно как! Всегда завидовала тем, кто может что-то делать своими руками. А где? В смысле, в какой мастерской? Я немного наслышана...

— Временно нигде, — Лис почувствовал стыд и горечь одновременно.

— Что так? — продолжала докапываться Юлька.

Лис пожал плечами.

— Я могу помочь?

— Нет, вряд ли. Я сам справлюсь.

Веня покачал головой и, уходя от дальнейших расспросов, отвернулся к окну.

Там, на улице, прижавшись носами к стеклу, стояла давешняя парочка, та, со сгоревшей дачи. Персонажи были столь замечательные, что не узнать их было невозможно. При этом парень смотрел куда-то мимо его плеча, видимо, на Юлию, девица же разглядывала в упор его самого. Насмотревшись, она сложила пальцы правой руки знакомым Лису образом и, собрав пухлые губки бантиком, что-то беззвучно произнесла. 'Пуф!' — озвучил за нее Лис. Вероятность того, что они нашли его здесь случайно, невелика. Значит, что? Его пасут? Он под колпаком? Похоже, так и есть.

— Ай би бэк, — припомнил он слова девицы.

— Что ты сказал? — не поняла его Юлия.

— Так, ерунда одна, — отмахнулся он. — Подожди меня, я быстро.

Он купил без очереди, извинившись, две пиццы с грибами, и вышел с ними на улицу. Парочка, явно поджидая его, находилась еще там, перед окном. Подойдя к ним, Лис протянул еду девице.

— На принципах взаимообразности, — сказал ей он.

— В каком смысле? — полюбопытствовала девица.

— Хотелось бы с вами больше не встречаться. Хоть какое-то время.

— Мы судьбой не управляем, — ответствовала девица, — она руководит нами. Но мы сделаем, что возможно.

При виде пищи, ее спутник оживился значительно больше.

— Премного! — обрадовался он, выдвинувшись вперед и перехватив пиццу из рук Лиса. Отделив половину, он отдал ее спутнице, второй отсалютовал Лису. — Береги себя, парень, ты нам еще понадобишься.

И, не мешкая, вгрызся в пиццу желтыми прокуренными зубами.

Лиса моментально осенило. Он примерил на физиономию пожирателя пиццы сивую бороденку, и получил искрометного глотателя хлеба из столовки возле Мишкиного дома, один в один. Все еще было странно и непонятно, но какие-то концы в этой истории уже начинали сходиться. Конечно, хотелось бы знать больше, но ни о чем спросить он не успел.

— Премного! — повторил мужичонка любимое словцо и, обхватив за талию подругу, увлек ее прочь, вглубь улицы.

Дождавшись, пока парочка жующих призраков не скрылась в сумерках, Лис вернулся в кафе.

— Знакомые? — полюбопытствовала Юлия, которая явно с интересом следила за происходящим через окно.

— Подопечные, — уточнил термин Лис и, в том же темпе спросил: — Не хочешь коньяку?

— Я за рулем, — ответила Юлия. И, через паузу: — Но твое предложение мне нравится. Предлагаю продолжить вечер у меня. Если ты не занят и не спешишь куда-нибудь еще.

— Нет, не спешу... Я куплю...

— Даже не думай. Этого добра дома хоть залейся.

— Послушай, — чуть притормозил он коней, — а ты уверена?

— Вполне, — сказала она отрывисто, отстраняясь от стойки. — Не раздумывай слишком долго. Окно возможностей будет приоткрыто недолго.

И, прямая и звонкая, как струна, не оглянувшись больше ни разу, направилась к выходу.

'Юлия, о-о-о-о!'

Лис задумчиво проводил Юлию взглядом, не торопясь допил кофе и вышел следом.

Ее джип был припаркован напротив магазина, на противоположной стороне улицы, где почтамт. Едва Лис погрузился в пахнущий кожей, южным парфюмом, шоколадом и дорогим табаком салон и захлопнул за собой дверку, как Юлия надавила на газ и резко вывернула через двойную сплошную в противоположном направлении. 'Лихо!' — подумал Лис и, борясь с центробежной силой, ухватился за верхнюю, расположенную над окном, ручку. Краем глаза он заметил, что она сбросила туфли и управляется с педалями босыми ногами. 'Нервничает', — подумал он почему-то.

Не сбавляя скорости, Юля повела машину вниз, к мосту. Когда, уже на другом берегу реки, она выкатила на площадь перед гастрономом, возле которого накануне днем он встречался с Нарадой, и остановилась на светофоре, Лис накрыл ее руку, лежавшую на руле и подрагивавшую то ли общей с автомобилем дрожью, то ли от внутренней какой причины, своей ладонью. Рука ее оказалась холодной, словно мороженый окорочок, она вцепилась ей в баранку до судороги, следовательно, причина дрожи была все-таки внутренней.

— Юля, успокойся, — сказал он ей. — Все в порядке.

И, ловя ее взгляд, постарался улыбнуться.

Она коротко взглянула на него и улыбнулась в ответ, но грустно как-то, скомкано, словно извиняясь, одной стороной лица. Тем не менее, он почувствовал, как расслабилась ее рука под его ладонью, и легко, поглаживающе, похлопал по ней пару раз, прежде чем отпустил.

— Представляю, что ты обо мне думаешь, — сказала она через минуту.

— Нет, — он покачал головой. — Не представляешь.

— Плевать. — Она не стала выспрашивать подробности его мыслей. — Жизнь — это сон, и сегодня он такой.

Оставшийся путь они проделали в более умеренном темпе, хотя и в молчании. Лис смотрел, как стелются под колеса серо-желтые ленты улиц, как летят навстречу, обтекая по бокам и смыкаясь где-то далеко позади, сцепленные фасады зданий, светящиеся полосы окон, витрины, фонари, и думал о том, что Юлька в сущности-то права. Жизнь, это действительно сон, в котором мы принимаем посильное участие, желаем того или нет. Или, что почти то же самое — кино, снятое кем-то по неизвестному сценарию, в котором нам отведена роль статистов. Иногда правда, опять же, неизвестно по чьей прихоти, нас выталкивает вперед, на авансцену, нас назначают и делают главным героем, и вот мы уже раздуваемся от гордости, вышагивая по красной дорожке. А кто-то неожиданно ломается, не выдержав света и жара софитов. Нам кажется, что это мы, мы сами всем руководим. Не стоит обольщаться и переоценивать свою роль. Фокус заключается в том, что через пару кадров картинка смениться полностью, кардинально, и нас в ней уже не будет.

Вот, разве он мог себе представить, что его собственная жизнь вдруг начнет дарить ему такие сюжеты? Да никогда! Наверняка, он жил бы, как и прежде, с Мариной, мучаясь, страдая и борясь с ней и за нее, и не помышлял бы о других женщинах... Или, думал о них, конечно, но так, не серьезно, не в качестве побуждения к действию. Наверное, все дело в том, что ему в жизни всегда вполне хватало одной единственной женщины, чтобы под завязку наполнять душу своим чувством к ней. Душа его, что ли, такая мелкая, не емкая? Любовь наполняла его томительно, а выплескивалась без остатка, отчего после близости он всякий раз испытывал опустошение, которое невозможно было заполнить никакими словами, только уловить ответную волну, отклик, отзвук, отсвет... А это так трудно, надо быть очень чутким, чтобы уловить... Без этого выплескивания чувства, физика казалась ему обманом, а обман он не выносил. И вот, что-то изменилось, и жизнь, словно торопясь наверстать то, что не додала раньше, то ли предугадывая, что срок ее истекает, неожиданно стала одаривать его встречами и отношениями с другими женщинами. Анна, теперь вот Юлия. Ему вдруг открылось, что принимать чужое тепло так же здорово, как и дарить свое. И так же не просто. Вот, вот что он понял и открыл про себя, наконец. Он просто слишком черств, и слишком был занят своими собственными чувствами, чтобы замечать и воспринимать чужие.

Так просто...

'Ну, снова понеслось, — остановил он себя. — Самокопание до добра еще никогда и никого не доводило. Пора завязывать с этим делом'.

Мысли, получившие свободу и оставшиеся без контроля с его стороны, путем медленного самостоятельного брожения сложились в комбинацию, напоминающую философическую картинку. Эта философия не вполне ему нравилась, и не совсем отвечала его устремлениям, потому что он-то, как раз, сам собирался внести поправки в чужой сценарий. Но, с другой стороны, в том, что касалось женщин, да, он согласен. Вполне даже...

— Приехали, — словно откликнувшись на его мысли, возвестила Юля. Она зарулила в темный пустой двор и остановила машину возле подъезда старого кирпичного дома. Двигатель затих, дрожь его унялась, а после скрежета ручного тормоза их накрыла тишина, впрочем, не тотальная: откуда-то из темноты доносилось позвякивание трамвайчика на стрелках.

— Я помню этот двор, — сказал Лис, оглядевшись. — Ты живешь там же, где и прежде...

Юлия взглянула на него с удивлением.

— Что ты здесь делал?

— Это было очень давно. Ты праздновала свой день рождения, я подарил тебе розу...

— Правда? Совсем не отложилось...

— Не мудрено, тебе было не до меня. И вообще, я заявился без приглашения, меня привел с собой приятель. Ну, как приятель — знакомый один, он, кажется, был пловцом, ну и где-то на почве водных видов спорта с тобой познакомился. Высокий такой, широкоплечий... Забыл, как зовут...

— Я поняла, о ком ты. Это мой муж.

— Муж? — удивился Лис. — И он — там? Он пальцем указал в направлении дома.

— Бывший муж, можешь не волноваться, — успокоила его Юлия. — Мы расстались, давно уже. Ладно, пошли.

Они выбрались из машины, дверцы захлопнулись. Вечерний воздух принял и обнял их, словно вода в пруду, перемешанными и перепутанными разной плотности теплыми и холодными потоками. Возле самого подъезда Юлия нажала кнопку электронного ключа, машина клацнула замками, мигнула оранжевыми огнями и замерла в темноте, на посту, распластанное на земле чудовище.

Квартирка на втором этаже, как и помнил Лис, оказалась крошечной. Оставив его в прихожей, хозяйка быстро прошла вперед, собирая там и сям разбросанную одежду. Похоже, она немного стеснялась легкого беспорядка, но, насколько искренне — об этом судить было сложно. Лишь засунув собранное белье в верхний ящик комода, она включила в комнате свет и возвестила:

— Можно!

Стоявший в простенке рядом с прихожей комод Лис узнал сразу. Да и то, ни с каким другим спутать его было невозможно. Комод возвышался темной глыбой в современном в остальном интерьере, совсем не выпадая из него, а, напротив, облагораживая тяжеловесностью старой бронзы и шелковым блеском покрытых воском боков. Вряд ли кто еще смог бы это определить, но Лис точно знал, какие из резных накладок были выполнены им лично взамен утраченных.

На комоде два кованых подсвечника держали по толстой витой свече каждый, а между ними в литой металлической рамке в стиле модерн стояла фотография мужчины. Подсвечники, комод и рамка были родом из разных эпох, но Юлию, видимо, такая эклектика совсем не смущало.

— Комод принадлежал какой-то то ли герцогине, то ли баронессе, не помню точно, а теперь вот он у меня. А реставрировал его какой-то чудо-мастер, видишь, он совсем как новенький. А, говорят, была просто куча дров, да и то, только половина того, что нужно. Ты смог бы так?

Лис в ответ лишь пожал плечами. Странное его охватило чувство, словно он незнакомец самому себе. Вещь, на которую он потратил не один месяц жизни и множество сил, уже жила в отдельной от него истории и не торопилась признавать в нем своего спасителя. А что бы ты хотел? Неплохо бы, чтобы страна узнавала своих героев сразу, без подсказки, но это, конечно, невозможно. Пока жив — никогда. В награду тебе остается сознание того, что дело свое ты сделал хорошо. Вот и наслаждайся этим.

Заметив его некоторые колебания и по своему их истолковав, Юлия перевернула фотографию на комоде лицом вниз.

— Не смущайся, он нам не помешает, — сказала она.

Она могла бы этого не делать, Лис и так знал, чья это фотография...

После второй рюмки коньяка Юля раскраснелась, но веселей не стала, напротив, некая печаль, довлевшая над ней, словно сделалась гуще и опустилась ниже, на уровень глаз, точно облако, которое обязано пролиться дождем. И оно пролилось, чему поспособствовал Лис своим бестактным вопросом.

— Детей не завела еще? — полюбопытствовал он, и совершенно напрасно полюбопытствовал, и так ведь было ясно, что нет. Никаких следов детского присутствия в квартире не наблюдалось.

— Как видишь, — подтвердила его наблюдения Юля. Глаза ее наполнились слезами, заблестели. Она передернула плечами, словно вдруг ей стало зябко. — Мы и с мужем... на этой, в общем, почве разошлись.

— А этот? — Лис кивнул в сторону лежащей на комоде фотографии.

— С этим год уже живем, бизнесмен... Фабрика у него где-то, по пошиву лифчиков, представь? Завтра должен вернуться. Эх! — она вдруг вздохнула, с каким-то слезным надрывом, и махнула рукой. — Без толку все! Мне не бизнесмен нужен, а осеменитель хороший. Племенной! Чтобы пробил мощной струей все спайки и запруды. Я детей иметь хочу, но теперь, похоже, только чудо уже может помочь. Только чудо должно случиться, я надеюсь на него всякий раз, — прошептала она, совсем поникнув.

И тут, словно что-то щелкнуло в мозгу у Лиса, и если раньше он еще сомневался относительно своих дальнейших действий, то теперь все сомнения отлетели прочь. Обняв Юльку за плечи, он притянул ее к себе, прижал ее голову к своей груди и жарко, с какой-то внезапно возгоревшейся в нем верой и страстью зашептал ей на ухо:

— Все у тебя будет. Все будет. Родишь дочь, назови ее Алией. Слышишь? Алией! Иди ко мне...

Позже, поглаживая по плечу прильнувшую к нему спящую Юльку, он смотрел в потолок, освещенный падавшим наискосок светом оставленной в прихожей маломощной лампочки и, перебирая в уме все произошедшие с ним за последние дни события, не переставал удивляться.

Ему казалось, и совершенно реально, что со времени его стояния на крыше прошло не несколько дней, а много лет, и все настолько изменилось, что возврата к прошлой жизни уже просто не может быть. Ну, это словно сухопутному животному вновь вернуться жить в океан. Или наоборот. Невозможно! Еще больше изумляла его происшедшая с ним самим за эти дни перемена. Теперь он не был уже неуверенным в себе юношей, вечно сомневающимся и опасающимся сделать что-то не так. Нет, он чувствовал, ощущал себя мужчиной, матерым, много пережившим и многое испытавшим, уверенным в том, чего хочет, знающим ответы на свои вопросы... 'Вот-вот, человек из Кемерово', — приземлил он себя, по привычке. И, тем не менее, новым Лисом он нравился себе больше, чем прежним. Безмерно больше. И при этом он совсем не горел желанием кого бы то ни было за свое преображение благодарить. Его галтовала и обтесывала нечеловеческая сила ведь, а можно было бы обойтись с ним и поласковей. Хотя, с другой стороны, и претензий ни к кому у него не было. Что заслужил, то получил.

Он взглянул на часы. Стрелки перевалили за полночь, пора было отправляться за петасом. Он подумал, что большой проблемы с этим не будет.

— Уходишь? — сонным голосом и, не открывая глаз, спросила его Юлька.

— Мне пора, — сказал он и, наклонившись, чмокнул ее в пушистый висок.

— Алия, да? — она улыбнулась тому, что ей виделось или мечталось.

— Не забудь.

Выйдя на площадку, он помедлил перед тем, как спуститься вниз, настраиваясь на встречу с ночным внешним миром. Неожиданно, внизу стукнула входная дверь, и кто-то не спеша пошел вверх по лестнице. Подчиняясь какому-то наитию, Веня бесшумно скользнул пролетом выше, и там затаился. Поднимавшийся, а, судя по звуку шагов, это был мужчина, остановился перед дверью квартиры Юлии. Раздался звонок. Через минуту дверь открылась и сонный Юлин голос спросил:

— Забыл что-то, милый?

— Ничего не забыл, — ответил Женька. — Я вернулся.

— Ой!

— Что, ой? Не ждала?

— Только завтра.

Выглянув из-за перил, Лис осторожно посмотрел вниз, и там встретился с темным, тревожным взглядом Юлии, на пороге квартиры обвивавшей голыми руками шею друга. Заметив его движение и, следом, взгляд, она улыбнулась ему, одними глазами. Улыбка — прощание. Извещение о том, что время его здесь истекло совершенно и невосполнимо.

Потом дверь захлопнулась. Выждав еще минуту, Лис тихо спустился вниз и вышел из подъезда в ночь. Ему часто в последние дни приходилось выходить в ночь. Чего доброго, можно и привыкнуть, как к ритуалу.

Глава 18

Сова в зазеркалье

Вот и настал момент, тот самый.

Ей не нужны были доказательства его наступления, она почувствовала событие сразу, лишь только небесная механика пришла в движение, и ее колесики, рычаги и стрелки сдвинулись в определенное положение. Она давно ждала его, и вот — пора.

Нина Филипповна поставила недопитую чашку чая на стол, облизнула и положила рядом на блюдце ложечку, которой брала из розетки варенье, сегодня — из черной смородины. Встав из-за стола, она по привычке взялась прибирать посуду, но подумала, что уже некогда, и оставила все как есть.

Она вернулась в комнату. Там уже сгущался вечерний сумрак, однако, не желая разгонять тени, свет она зажигать не стала.

В тишине, разрываемой лишь оглушительным тиканьем ходиков на стене, она обошла по кругу комнату, прощаясь с каждой вещью в отдельности, на мгновение прикасаясь к ним рукой, и через них — со здешней жизнью. Диван, железная кровать, стол, стулья, комод, фотографии на нем, обои на стене, кружевные салфетки... Ничего ценного, за все скопом можно выручить лишь пару грошей, да и то, если повезет, но все бесконечно дорогое для нее лично. Еще бы, ведь каждая вещь из тех, что окружали ее, несла на себе отпечаток ее жизни, каждая была с ней накрепко связана вполне определенной зацепкой или узелком памяти. И, что стократно повышало их ценность для нее, ничего она не могла забрать с собой.

Ничего, кроме двух зеркал.

Тени прошлого толпились вокруг, словно подбадривая и утешая, что прощаются ненадолго, что вскоре, быть может, они встретятся в другом, более подходящем для теней месте. Нина Филипповна с сожалением и сомнением покачала головой. 'Вряд ли нам суждено еще встретиться', — подумала она, зная совершенно точно, какой путь ей предстоит.

'Эх, Алексей Фомич, — прошептала она, отыскав среди теней ту, которой когда-то принадлежали глаза на портрете, те, что и в вечернем сумраке, как в любое другое время суток, продолжали смотреть на нее со стены с любовью, — вот и расстаемся мы навсегда. Я старалась быть тебе хорошей женой, не знаю, может, не все у меня получилось. Мы встретились с тобой на короткий земной срок, но судьбой моей настоящей ты не был, и не стал ею. Как и я твоей, прости. Но я тебя не обманывала, никогда, ты знаешь. Судьбы наши сочиняем не мы, их сплетают норны, но кто и что нашептывает им на ухо, когда они занимаются своим плетением, того, наверное, они и сами не ведают. За сына не беспокойся, у него все будет хорошо. Летчиком, как ты хотел, он не станет, но птицей будет высокого полета, это я тебе говорю, верь мне. Просто, ему требуется немного времени для разбега. И он уже готов оттолкнуться от земли. Вот, будет тебе утеха, наблюдать за ним оттуда, где ты есть. Мне же, там, куда отправляюсь я, быть может, наградой станет Вальтер...'

'Куда отправляюсь я...' — повторила она про себя. Но разве было ей это ведомо? Как раз наоборот. В том и смысл заключался ее бегства, заранее не знать самой куда, чтобы, пройдя по следу ее мыслей, не смог найти никто ищущий. Тем более Нарада. В первую голову — Нарада, ведь именно от него происходил ее бег. Она была уверена, чувствовала, что, несмотря на предупреждение не упоминать о ней, Лис все-таки проговорился. Что-то он сказал такое, упомянул о чем-то в разговоре с Нарадой, чему сам не придал значения, но того старому хитрецу было достаточно, чтобы почуять запах следа. Вот уж кто лис так лис! Матерый! Мальчишке ли с ним тягаться? Лишь знание отца своего, да усвоенная хорошо его же наука исчезать и затаиваться до сих пор позволяли ей от него скрываться. Еще и зеркала.

Завершив прощальный круг по комнате, Нина Филипповна остановилась возле кровати, хранительницы ее снов и воспоминаний об утехах любовных. Ведь было же, все было. И тело было молодо и ненасытно, и требовало своего свершенья, и Алешенька был в расцвете силы, и не было глубины, до которой они не могли дотянуться, и не было высоты, которой не могли достичь. Эх, где же та страна, в которой живут виденья?..

Нина Филипповна вздохнула. Ей было грустно, она прощалась с тенями, а свою забирала с собой.

У изголовья, над легконогим с виду столиком, тем не менее — дубовым и потому тяжелым и устойчивым, уставленным темными склянками с разнообразными снадобьями, на стене, зацепленное за гвоздь, шатром висело вышитое собственноручно полотенце. По белому полю красным шелком орнамент растительный, райские, должно быть, кущи, среди которых разгуливают животные, невиданные и обычные земные, и в центре всего, что и понятно, сова с круглыми глазами.

Нина Филипповна потянула за край полотнища, и оно легким лепестком соскользнуло ей на руки. Безотчетно аккуратная, она взмахнула им, расправляя по воздуху, и накрыла столик со всем, что на нем было. Ровнехонько вышло и симметрично, сова — по центру.

На стене, скрытые ранее полотенцем, остались висеть два зеркала в обожженных временем одинаковых рамах из тяжелого дерева, темного, местами растрескавшегося, с едва читаемым замысловато плетенным резным узором по кругу. Оба зеркала размером не больше портрета Алексея Фомича на противоположной стене, при этом рамы их были соединены между собой петлями на манер складня.

Странные эти были зеркала. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что происхождение их необычное, суть волшебная, а предназначение вовсе не красу хозяйки воспевать, хотя и этим искусством обладали зеркала вполне. При этом то, что справа, и то, что слева были разными совершенно, сразу, с первого взгляда давали ощущение своей разнонаправленности, как жар и холод, верх и низ, да и нет. Ин и янь вот еще.

Левое представлялось темным, словно изготовленным из пластины полированного серебра, покрытой полупрозрачной вуалью, и смотреть в него было все равно, что заглядывать в глубокий омут. Правое же, напротив, светилось поверхностью из белого почти золота, под которой струилось-переливалось словно бы неугасимое и вечно живое пламя.

Темное именовалось Медленным зеркалом, и из глубин его сумеречных, словно рыбы и гады морские, поднимались картины былого. Посвященный в тайну его магии, мог узнать все о прошедшем совсем недавно или очень давно. Длина вереницы лет тут не имела ровным счетом никакого значения, надо было только уметь завязать с зеркалом разговор и вызвать у него соответствующие воспоминания. Это зеркало знало все, что было.

Правое же величалось зеркалом Быстрым, в мерцании его то холодного, то горячего огня угадывались призрачные очертания будущих событий, их канва. Приобщенный этой светлой магии мог легко узнавать, как могут развиваться события дальше, что ждет его, или кого другого, в будущем, близком или отдаленном. Светлое зеркало предвидело все, что будет.

Но увиденное в зеркалах следовало еще верно разгадать и интерпретировать. С этим у Совы было все в порядке. Нина Филипповна сохранила дар. Правда, иногда то с одним, то с другим зерцалом случались затмения, необъяснимые. Вдруг налетала хмарь и укрывала образы непроницаемой завесой, а через какое-то время точно так же уносилась прочь. Здесь можно было только ждать.

Зеркала достались Алие в наследство, от норн. Когда Нарада вернулся в свой дом с малышкой Алией на руках, тогда еще не Совой, а совенком, зеркала прибыли с ними. Они-то, кстати, и послужили чересчур любознательным гражданам главным доказательством того, что матерью Совы была одна из норн. Тайна, тайна! Нарада молчал о том. Что до Совы, она склонна была считать всех норн родными, тем более что так оно и было, и каждая из сестер в свое время наведывала девочку, каждая учила ее своему искусству. Урди — видеть прошлое, что значило на самом деле распознавать судьбу, которая произрастает из того, что было. Верданди помогала в определении настоящего, на трудах каждодневности происходит становление характера и новой судьбы. Вотчиной Скульды было будущее, она учила девочку распознавать его приметы, предвидеть, предугадывать. Знать будущее, значит понимать свой долг.

Алия впитывала науку норн как губка, и вполне в ней преуспела. Но никогда она не просила Медленное зеркало раскрыть тайну своего рождения. И не потому, что ей поставили такое условие, запрет был внутренний, ее личный, она сама так чувствовала, так знала, что — не стоит.

Норны были признательны ей за деликатность и — благоволили к ней.

Про самих норн шептались, что родители их богиня ночи Нюкта и Эреб, мрак бездны... Стало быть, они — сестры самого Эфира, причины движения, духа, наполняющего души качествами и свойствами... Стало быть, Эфир — для Совы был дядя... Не слабое родство, не из последних.

Любознательные граждане проявляли свою любознательность очень сдержанно, и старались не делиться догадками и предположениями с кем попало, а только лишь с проверенными слушателями. Во избежание. Оно и понятно, ведь норны — волшебницы, вершительницы судеб, и навлечь на себя их неудовольствие, тем более, не дай Бог, гнев, было небезопасно.

Нина Филипповна протянула руку, коснулась ладонью рамы Медленного зеркала. Всколыхнулись в темном омуте глубинные слои, пришли в движение, вуаль растаяла, бездна осветилась смутно, словно занялся в ней далекий рассвет, и вот уже по поверхности задвигались картинки. Ее воспоминания. Но и без подсказки зеркала она все помнила.

Как, например, в малолетстве сбегала из дому к норнам, на их таксон летучий. Как помогала им ухаживать за огромным ясенем, что рос до неба и накрывал кроной своей весь остров. Ее обязанностью, самой себе учрежденной, было носить в глиняном кувшине воду из источника и поливать, чтобы не сохли, его корни. Устав от ноши, она садилась под дерево и, привалившись к нему спиной, отдыхала. По стволу, из гущи листвы, к ней немедленно спускалась белка, давно поджидавшая этого момента, и для которой у Совы всегда было припасено лакомство. Белка усаживалась на ее плече, брала из протянутой ладони орешки, и, грызя их, деловито делилась с Совой новостями, которых по обыкновению у нее было масса. Имея возможность и дозволение взбираться к вершине ясеня, не до неба чуть, белка всегда была в курсе всех поветрий, свежих слухов и последних событий. Через нее к ним приобщалась и Алия.

'Моя подружка', — говорила она про белку ласково. Белка хитро щурилась в ответ, не возражала.

И все же, Нине Филипповне порой было так не просто ощущать себя Алией. Совой — всегда, а вот Алией, дочерью Нарады... Что ни говорите, и стать иная, и жизнь совсем не та. Тем не менее, воспоминания ее она хранила, в том, конечно виде, в котором их навевало темное зерцало. Особенно же воспоминания о тех событиях, что перевернули и сотворили ее судьбу такой, какой она случилась. В них полной ясности не было до сих пор.

Долго-долго мучила она себя вопросом: любила ли? Того, самозванца, Фрюжа? Теперь-то не осталось у нее сомнений, что да, а в ту пору... Слишком много чужого и ненужного вилось вокруг нее тогда, наслаивалось, сбивало с толку, мешало видеть главное. Сердце ее шептало 'да', а все вокруг, как сговорившись, твердили 'нет', достаточно, чтобы смутить и заморочить голову столь юной, едва-едва постпубертатной, как говорят те, кто знает это слово, особе. Девице, которая лишь вчера еще была подростком.

Гермес...

О, этот змей... Недаром о нем рассказывают все то, что рассказывают, о хитрости его и изощренном коварстве, которым противостоять мог разве лишь Нарада, да и то, не без опаски. Если бы не этот старый клептоман, она бы справилась, но...

Он появился внезапно. Ведя ладонями по стволу ясеня, прижимаясь к нему щекой и грудью, он выполз из-за него, как змей, тот самый, торговец яблоками. Пискнув от испуга, бросив недоеденное угощение, белка метнулась вверх и исчезла в ветвях, лишь сорванные ее когтями кусочки коры посыпались на землю. Всколыхнулось и забилось неистово сердечко Совы, чувство неотвратимости еще не опасности, но чего-то крайне неприятного стеснило грудь. Кровь отхлынула от нежных ее щек, сиречь ланит, она побледнела.

— Не бойся, дева, — сипящим шепотом — ну, правда, змей — произнес Гермес. Рывком приблизившись, он сел с ней рядом, навалился на ее плечо своим. Взял орешек из ее все еще раскрытой ладони, бросил в рот и громко, смачно разгрыз.

— Хотя, что это я? — поправился. — Бойся, не помешает.

Выплюнув скорлупу под ноги, он приблизил к ней свое лицо и зашептал прямо в ухо:

— Ты понимаешь, что я могу овладеть тобой прямо здесь, сейчас, и ты не сможешь мне помешать. Даже не пикнешь! Никто ведь тебе не поможет. Никто и не узнает. А белка, — он посмотрел вверх, словно видел среди листвы ту, к которой обращался, — откусит себе язык, если посмеет сказать хоть слово. И я непременно проделаю с тобою это, в особо, как говорят, циничной форме, если завтра ты опрометчиво совершишь неверный выбор. Ведь ты не глупая девочка, ты понимаешь, о чем я говорю?

Алия, лишившись дара речи, молча внимала яду его слов.

— Вижу, что понимаешь, — резюмировал Гермес. Взяв еще один орешек, он разгрыз его аналогичным образом. Пожевал, сплюнул, продолжил: — И потому — пока — я оставляю возможность вкусить твоей девственной крови сыну. Пригубить, что отнюдь не означает распробовать. Он молод, силен, горяч... Поверхностен. Стоит признать, что не эстет, не тонкий ценитель наш Эфалид. Но предпочтителен, как осеменитель. Зачатие — вот функция его. Ну, а потом, позже, когда утихнет свадебная суматоха, столь же утомительная, как и неизбежная, и Эфалид возьмет свое, а ты свое, мы вернемся к нашему с тобой тесному общению. Я так решил. М-м-м-м, однако, твой запах сводит с ума...

Говоря последнее, Гермес уткнулся носом в зардевшееся ушко Алии, и стал водить им вокруг, да около, по волосам, по шее — сопя и втягивая воздух.

— Ах, — приговаривал он. — Ах!

Теряя бледность, Сова вдруг вспыхнула невероятно, кровь просто вспенилась, ударив ей в лицо. Отвернувшись, она гневно дернула плечом и отстранила, рассыпав орехи, старого, хоть и вечно юного, греховодника рукой.

— Каков характер! — оценил Гермес ее строптивость. — Но ты, однако же, полегче! Поласковей, потому что легко накличешь на себя беду. Какую беду, спросишь? Расскажу охотно. Ежели завтра что-то пойдет не так, если только ты не сделаешь то, чего все мы от тебя ждем, в том числе, заметь, и твой отец, Нарада досточтимый, с которым у нас есть давний уговор, пеняй на себя. Конкретно же, предполагаю, что будешь ты взята большим количеством исполнителей прилюдно, и никто тебя не спасет. О более-менее приличном муже после такого представления, да о замужестве вообще, можешь забыть. А как ты думаешь? Стерпеть позор отказа? Нет, только не мы, только не в этом случае, принцесса. Уж коль скоро вынуждены мы участвовать в смотринах, да наравне с другими, если без них нельзя обойтись — должны, имеем право подстраховаться. Есть тут и иные, более глубинные соображения, но про них тебе знать не надобно. До них ты, думаю, еще не доросла. Но если будешь паинькой...

Он вновь приник к ней, опытный искуситель, зашептал в ухо жарко:

— А если будешь паинькой, во всех известных смыслах, и если мы с тобой поладим, ты даже вообразить себе не можешь, какое блаженство тебя ждет, сколь безграничной будет моя щедрость. Поверь еще и в то, что принадлежать к нашей семье совсем не пустой звук, и значит очень-очень много. Вся радость, все блага вселенной будут тебе доступны. И власть, власть, детка, самый сильнодействующий наркотик... Все это будет у твоих ног. Если. Если! В общем, время у тебя подумать — до завтра. Хотя, если честно, не знаю, как и о чем тут думать. Но, мы же демократы, как-никак...

Откинувшись, он посмотрел на объект приложения своих усилий. Ошеломленная, смятенная, подавленная Алия молчала. Едва живая, она, похоже, даже не дышала. Довольный достигнутым эффектом, Гермес покровительственно похлопал ее по плечу, ощутив при этом его беззащитность и подумав, что беззащитность для того и существует, чтобы ею пользоваться.

— Ну, ну, — сказал он, — не принимай так близко к сердцу сказанное, потому что оно есть лишь предположение возможного. Оставь силенки для настоящего волнения. Кстати, чтобы избавить тебя от сомнений, и, возможно, от иллюзий, этот... Фрюж? Что за имя! Так вот, ты знаешь, что он задумал? Осознавая все свое ничтожество и понимая, что заполучить тебя ему никак не светит, он придумал украсть БП!

— Что за БП? — едва шевеля пересохшими губами, спросила Алия.

— Базовый принцип! — возмущенно вскричал Гермес. — Ты представляешь, чем это грозит? Нам, всем! Тем не менее, он предложил Эфалиду заключить пари. На тебя. Глупец! Со всех сторон глупец. Во-первых, с кем он собрался состязаться в искусстве клептомании? Всем известно, и неоднократно было доказано, что самый ловкий и фартовый на свете — я. Поэтому, понятно, что, если сын не справится, так я ему, всяко-разно, подсоблю. Но это так, гипотетически. Ясно же, что мы, и Эфалид, и я, ни в коем случае не станем подвергать наш мир опасности. Чего не скажешь про твоего воздыхателя, про этого, как его?.. Фрюжа. План его таков: похитить Базовый принцип, спрятать в тайном месте и шантажировать, что вернет его лишь, если заполучит взамен тебя. Безумец, правда? Вот что значит простолюдин, бродяга без роду и без племени. Ты вразуми его, пока не поздно. А заодно и сама оцени, наконец, кто есть кто. Поверь, принцесса, нет в мире никого, подлей и отвратней шантажистов... Не связывайся с ним, даже в мыслях... Не мечтай...

Алия была столь поражена жестокими речами Гермеса, что просто оцепенела и не заметила, как он ушел.

Ушел, как пришел, незаметно, таясь, словно тать в ночи. Он исчез, а небо после него осталось расколотым надвое. Как и жизнь ее, как и судьба. Все, что было до этой встречи, ее безоблачное светлое детство, кончилось внезапно, оборвалось, и вместе с оторванной половиной жизни уносилось прочь беспощадным нордом, и пропасть между ними только ширилась, расплываясь, словно чернильное пятно на белоснежной скатерти. Другая половина, неизвестная и непонятная, пугающая, где затаились будущие беды, замерла, выжидая. За мертвым штилем предполагался скорый жестокий шквал, и она трепетала в предожидании.

Эфалида она недолюбливала. Несмотря на его ухаживания, обхаживания, подарки и намеки. Да, какие намеки, он, в общем, высказывался прямым текстом, чего желает, как и его отец, разве что несколько тщательней подбирал слова. Но ей-то жизнь представлялась такой игрой своеобразной, в которой ее роль — главная, она и не думала, да и не понимала, насколько все серьезно. Ей казалось, что отделаться от Буна можно легко, достаточно лишь указать пальцем на другого. Другого... Беда в том, что в том другом она не была уверена. Как оказалось, и в себе самой.

Ей представлялось, что Фрюж посмеивается над ней постоянно. Во всяком случае, он так себя вел, словно она глупая и несмышленая девчонка. А с какой стати? Кто ему позволял так с ней обращаться? Да и кто он такой на самом деле? Правду ведь папа говорил, да и другие, что без роду он, без племени. Потому и манеры соответствующие. Сказал бы спасибо, что с ним вообще общаются, до него снисходят... И что еще он там удумал? Какое такое пари измыслил? Как посмел?! На меня, дочь Нарады, пари?! Не бывать! Не прощу!

Забыв попрощаться с норнами, Алия бросилась в самую гущу вскипевших внезапно событий. Жаль, конечно, что так, поговори она с ними, уж, наверное, вразумили бы они ее. Наставили бы, как следует все понимать, подсказали, что ей делать, как поступить. Но верным, видимо, был расчет Гермеса на ее молодость и горячность — уж про ее-то нрав все были наслышаны прекрасно. Словом, налетел тот самый шквал, и подхватил, и увлек за собой. А когда он, побушевав, наконец, утихомирился, вокруг была пустыня.

Фрюж, как обычно, находился в своей мастерской, работал, вытачивал балясины для ее кровати. Станок гудел, вращая заготовку, уже фигурную, почти готовую. Из-под резца завивалась тонкая и невесомая, как пух, янтарная стружка. В другое время Сова непременно залюбовалась бы и самим мастером, и творимым им действом, но нынче ей было не до того, не до любований. Ее уязвленная гордость жаждала отмщения. Немедленно. Видя, что поглощенный работой Фрюж никак ее не замечает, она схватила его за плечо.

Опять ошибка!

От неожиданности, да еще от вырвавшегося напряжения, вызванного необходимостью соблюдать осторожность, в котором токарь всегда пребывает во время работы на станке, рука Фрюжа дернулась, резец соскользнул с упора и врезался в заготовку. Раздался удар, звон металла, треск, полетели щепки...

Резким движением Фрюж выключил станок и так же резко обернулся. Глаза его горели огнем, не предвещавшим ничего хорошего виновнику происшествия, кто бы он ни был. Но перед собой он увидел Сову, и поэтому взгляд его тут же смягчился, потеплел.

— Ну, что ты делаешь? — спросил он ее с укором. — Разве же так можно? Я тут запорол из-за тебя... Над твоим заказом, кстати, работаю.

Он повернулся к испорченной детали, намереваясь оценить понесенный ущерб и что можно сделать для его устранения, но Алия была настроена решительно.

— Плевать на твои деревяшки! — почти выкрикнула она и снова рывком за плечо развернула его к себе. — Смотри на меня! — приказала.

Лис удивленно на нее воззрился.

— Какая муха тебя укусила, Сова? — спросил он.

— А вот я тебе сейчас скажу, какая муха! А ты попробуй мне объяснить, откуда она взялась. — Алия уперла руки в бока и устремила на Лиса гневный взгляд. — Ну-ка, объясни мне, женишок мой любезный, что это за пари, которое ты на меня заключил?!

— Ух ты! — удивился Лис. — А кто тебе рассказал об этом?

— Не важно! Отвечай!

— Так нет никакого пари... Не было.

— Не лги мне!

— Правда, нет! Пари не было. Не знаю, что и где ты слышала, но ты неправильно все понимаешь.

— А я и понимать ничего не желаю! Я хочу только одного, чтобы никто не заключал на меня никаких пари. Я не объект ничьих споров, понятно? Ничьих манипуляций. За себя я решаю все сама!

Фрюж оставил попытки что-то немедленно объяснить Сове и успокоить ее, поскольку видел, что все они тщетны. Он терпеливо ждал, надеясь, что фонтан ее красноречия иссякнет сам собой, но не тут-то было! Шлея, видимо, попала кобылице не туда, куда следовало, и ее несло, и она все взбрыкивала и всхрапывала. И по мере того, как разгневанная женщина громоздила и громоздила свои словеса, Фрюж все больше мрачнел. Ему до определенной степени было наплевать, что за его спиной говорили про него другие, но он никак не ожидал, что тот же злой бред бросит ему в лицо та, которую он так любил.

— Да как ты посмел! Как мог ты удумать такое?! — кричала Сова в голос, совсем распалясь. Ух, как она была зла! Ее глаза горели неистовым пламенем, а легкие волосы вились вокруг головы, словно искры. — Что ты себе вообразил? Да кто ты такой вообще? Ты не мне, ты себе ответь, наконец, на этот вопрос. Ответь и уразумей, что — никто. Ты никто, пустое место. Человек без родства, недоразумение, случайная, незапланированная флуктуация пространства. Ошибка! Фантом! На самом деле тебя нет. Запомни это, запиши куда-нибудь, если запомнить не можешь. Нет тебя! И меня для тебя тоже нет! Отныне и навсегда! Даже не думай, даже не мечтай. То, что мы с тобой знакомы, так это лишь благодаря моей прихоти. Я так решила. Но это также и моя ошибка! Пора ее исправить. Больше — никогда! Забудь! Навсегда!

Развернувшись на каблучках, Алия ломкой походкой, вздрагивая, как пружина, направилась к выходу. Проходя мимо почти собранной кровати из дерева гофер, она в сердцах пнула ее ногой.

— Этого одра оставь себе, — бросила через плечо, — мне он больше без надобности!

Шквал покружил и унесся, оставив после себя одни разрушения. Фрюж стоял посреди мастерской, опустив руки, и смотрел на дверной проем, на светлом фоне которого мелькнул стремительный силуэт Совы — и исчез. Увидит ли он ее еще когда-нибудь? Небо вдруг обрушилось ему на плечи, ноги его под такой тяжестью подогнулись. Свет за порогом померк, в душе стало темно, он почувствовал, что задыхается. Еще ощутил горе, боль и обиду. Несправедливость! Все, что он услышал про себя, было абсолютно им не заслужено.

Пари предложил Эфалид, он же и не думал на него соглашаться. Но, вишь ты, как все перевернули! Теперь получается, что именно он, Фрюж, придумал и предложил его. Как теперь ему оправдаться? Возможно ли? Бесполезно! В глазах всех, даже и Совы, он никто, и звать его никак... Как там? Флуктуация, способная к тому же на любую подлость. Пожалуй, остался лишь один способ заставить себя услышать — сделать то, что они предлагают, но по своим правилам и на своих условиях. И пусть потом попробуют не выслушать!

— Алия! Дочка, где ты?! — звал Нарада Сову, обходя в поисках нее одну за другой комнаты большого дома. Девушки нигде не было видно, и это ему совсем не нравилось.

Он нашел ее в малом саду. Этот уголок их острова был закрыт для посторонних. Там был устроен небольшой лабиринт со стенами из стриженного тиса, в центре которого журчал, наполняя мраморную чашу водой, фонтан. Возле него-то на кушетке в красных одеждах и возлежала Сова, всем своим видом показывая, что у нее страшно болит голова, и что ее лучше не трогать. Однако Нарада на мнимую болезнь дочери не обратил никакого внимания, отлично зная, чем она вызвана. День совершенства! Ей так не хотелось во взрослую жизнь! Он ее понимал, ему самому не улыбалось ее отпускать, но дело — дело следовало делать.

Склонившись над дочерью, он поцеловал ее в холодный, белокаменный, лоб, который она с мученическим видом предоставила для поцелуя.

— Ты еще не готова? — то ли спросил, то ли констатировал он. — Гости уже собрались.

— Голова, — простонала она в ответ, — ужасно болит голова.

— Охотно верю, — ответил Нарада с явным сарказмом в голосе. — Но через оглашение все же придется пройти. Этого тебе не избежать, ты же понимаешь. Тем более что много времени не займет. А после можешь заняться своей головой, если, конечно, захочешь. Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?

— Да что там помнить, — умирающим голосом протянула Сова, — закрою глаза и укажу на первого попавшегося. Глаза у меня и сами закрываются. Доверюсь судьбе, как и положено дочери Нарады.

— Ты с ума сошла! — резко отреагировал мудрец. — Вот уж кому доверять нельзя, так это ей. Слушай только меня — и никого больше. Чтобы не говорила потом, что забыла, напоминаю имя: Эфалид. Он уже здесь, вместе с отцом своим, Гермесом, и это честь для нас. Так что не заставляй себя ждать.

Он снова наклонился к ней, и наложил на ее чело еще один поцелуй.

— Не куксись, красавица моя, — шепнул он ей. — День — всего лишь день, он только небольшой эпизод в бесконечной череде, составляющей жизнь. И он пройдет, как все проходит, но совершенство твое никуда не денется, останется навсегда. Верь мне. Ну, давай, дорогая, не задерживайся.

Возле едва заметного прохода в кустах он остановился.

— Кстати, хорошие новости о том смутьяне, не помню его имени, который обидел тебя, — сказал он, обернувшись. — Он-таки попался. На краже.

— Как, как на краже?! — забыв про болезнь, встрепенулась на кушетке Алия.

— Ну, так, на краже. Сегодня ночью пропал Базовый принцип. Никто не знает как, куда делся, кто взял... Всевидящее око ничего, как оказалось, не видело, лупает теперь удивленно. Все четыре моргают. Пирамида пуста, все остановилось, скандал! Хорошая работа, кстати, если честно.

— Почему же решили, что это Фрюж? Если никто ничего не видел и не знает?

— Свидетели указали на него.

— Так нет же свидетелей?

— Есть свидетели, хоть и косвенные. Но такие, которым можно верить. Они указали на этого, как там его... Подтвердили, что замышлял.

— Что же теперь будет? — дрожащим голосом спросила Сова.

— Все будет хорошо, меры уже принимаются. Сами принципы занимаются!

— Нет, я спрашиваю, что будет с Фрюжем?

— Ничего с ним уже не будет. Его схватили и заперли в Башне. А оттуда, если не знаешь, кроме двери, только один выход.

— Какой выход?

— Можно подняться на самый верх и спрыгнуть. Но это прыжок в неведомое, в невозвратность. Говорят, он выбрал его. Никто не предполагал, что кто-то может сам решиться на такое, но он, этот, решился. Когда за ним пришли, в башне никого не оказалось. Пусто! Может быть, и к лучшему. Для него, конечно, иначе ведь наказания ему не избежать, и наказания, поверь, страшного. А так, хоть какая-то, хоть гипотетическая надежда остается. Может, и вынырнет где, в другой, низкой жизни, не сохранив об этой ни крупицы воспоминаний. Кто знает? Ну, давай, давай, дочка, поторапливайся, мы тебя ждем.

Махнув Алие рукой, приглашая ее последовать за собой, Нарада отправился к гостям, но, не дойдя даже до выхода из лабиринта, словно что-то почувствовав, бросился обратно. Возле фонтана он обнаружил лишь одинокую пустую кушетку. Со спинки ее на его глазах соскользнула наземь и распласталась там лужицей крови, оставленная дочерью алая газовая накидка. Саму Алию с тех пор он никогда больше не видел.

Нина Филипповна грустно улыбнулась. Там, на том Белом свете решили, что она вслед за Фрюжем бросилась с Башни невозврата, но это было не так. Она, правда, последовала за ним, только ей был ведом другой путь, и она им воспользовалась. Однако настичь Лиса ей не удалось. Почти удалось, но не совсем. Эти перемещения в пространстве-времени, в прошлое-будущее, в них так легко ошибиться на десяток-другой лет в ту или иную сторону. Вот и она не угадала, разминулась с Лисом, залетела дальше или глубже, как смотреть, на тридцать годочков, ну и на столько же по жизни была старше его. И ведь всегда чувствовала, что он где-то рядом, но ничего не знала наверняка, и встретила, нашла только теперь. Поздно. Уже слишком поздно. Пришлось прожить другую жизнь, за которую, впрочем, чего греха таить, она была благодарна судьбе. Но главная ее жизнь и главная судьба еще впереди, пусть же норны помогут ей их обрести. А теперь, похоже, действительно пора...

На стене, над головой ее, пришел в движение, заскрипел механизм ходиков. Распахнулась дверь часового домика, из него высунулась кошка, черная, с дурными желтыми глазами и торчащими, будто нафабренными, усами, и истошно заорала, словно кто-то невидимый тянул ее за хвост.

Пора!

Нина Филипповна, затаив дыхание, протянула правую руку и кончиками пальцев коснулась полотна светлого зеркала. Пальцы ее не дрожали, как в тот раз, она знала, что делает и была готова к встрече с новой судьбой. Давно уже была готова. И все же, она непроизвольно вздрогнула, когда вместо ожидавшегося холода прошлого она ощутила тепло огня будущего. Она почувствовала, как пламя, неистовое, но не обжигающее, принимает, охватывает ее ладонь, тянет и увлекает ее всю, словно она не отягощенная грузным телом усталая пожилая женщина, а легкая, как птичка, юная Сова.

Сова не заметила, в какой миг случилось преобразование, и она стала вновь собой изначальной. Улыбнулась знакомому до мельчайших подробностей отражению, красавице в алых одеждах, в высоком тюрбане. Радуясь произошедшим переменам, устремилась им навстречу. Последнее, что сделала она в оставляемой навсегда жизни, — остававшейся еще в пространстве комнаты левой рукой взялась за раму Медленного зеркала и потянула ее на себя.

Складень закрылся, как волшебная книга, и исчез, не оставив после себя ничего — кроме гвоздя на чистой стене и едва слышной, медленно затухающей мелодии, сыгранной волшебной флейтой.

Не успел еще завершить свой ор кот в часах, как в квартиру вошел Нарада. Вошел, как всегда входил, через дверь, не обращая внимания на то, заперта она или распахнута настежь. Поморщившись, он дождался, пока не заткнется страж времени, и лишь тогда начал свой обход помещений. Еще ему слышалась какое-то время едва различимая музыка, но нет, нет, она, конечно, обман слуха, пульс чрезмерно концентрированной тишины. Мун был уверен, что никого в этом жилище уже не застанет, поэтому был холоден и спокоен. Он хотел всего лишь кое-что проверить.

Перво-наперво, Нарада заглянул на кухню. Тыльной стороной ладони коснулся чашки на столе, хмыкнул, убедившись, что она еще теплая. Заглянул в раскинутые тут же рядом с чашкой карты и еще раз хмыкнул, увидев выпавшую комбинацию. По крайней мере, теперь было ясно, что он не ошибся, и что гадалка, о которой упомянул Лис, жила именно здесь. Вопрос в том, кто она, эта гадалка, на самом деле.

Из кухни он прошел в комнату и, как незадолго до того Нина Филипповна, обошел ее по кругу. Остановившись рядом со столиком, над которым висели зеркала и на котором теперь лежало снятое со стены полотенце, он в задумчивости несколько минут смотрел на вышитую на нем сову, потом прикоснулся к ней рукой и, неожиданно для себя, погладил. С тех пор, как Алия, Совушка его ненаглядная, исчезла, он видел ее следы повсюду, где бы ни искал. А искал он ее уже целую вечность, по всем мирам, без всякой надежды на успех, и этот безнадежный поиск был его наказанием. Он тяжело вздохнул. Похоже, что птичка, если она и была здесь, упорхнула, и сюда уже не вернется. Что ж, зато теперь в его распоряжении есть это оставленное гнездо, удобное место, откуда с комфортом можно наблюдать за Эфалидом и бывшей женой Венечки. Может быть, все же она? Может быть, Марина? Он чувствовал, что-то здесь есть. Он сомневался, и иногда считал, а часто просто до боли остро чувствовал, что Мара — его дочь, ее реинкарнация, ее проекция в этом мире и в этом времени, поэтому был рад, что она остается с Эфалидом. В конце концов, чтобы так случилось, он и способствовал тому, чтобы Фрюж украл его петас.

Он, конечно, понимал, что может ошибаться. Он тоже иногда ошибается. В нюансах, да, но мелкие неточности, в конце концов, приводят к большим ошибкам. Этого, видимо, не избежать, ведь жизнь на том и построена, на мелочах, полутонах, предчувствиях, на соответствиях и несоответствиях... Метод проб и ошибок — ее метод.

Глава 19

Петас

Лис наложил ладони на дверь, после чего осторожно припал к ней щекой. Замер, прислушиваясь. Ему показалось, что он различил какое-то отдаленное гудение, низкое и расплывчатое, словно фон в радиоэфире, и ничего сверх того. Скорее всего, это кровь шумела в ушах. Дверь казалась теплой, словно не дерево составляло ее тело, а упругая плоть, внутри которой при должном внимании можно различить биение жизни. Он затаил дыхание, надеясь уловить этот скрытый пульс. Ничего и никого. Вот и отлично. На то он и рассчитывал, что все, кто должен спать в этом доме, будут спать.

Выудив двумя пальцами ключ из кармана куртки, Веня осторожно вставил его в замок. Он помнил, что замок новый и что ни разу еще его не открывал, и потому волновался, не зная, как тот себя поведет. Не заел бы, зараза. И не клацнул бы зубами, ночью ведь слышно стократ сильней. Еще он подумал про цепочку на двери, что, если она накинута, значит, все пропало. Следом промелькнула успокоительная мысль, что Марина и раньше никогда за этим не следила, возложив обязанность на него, с чего бы ей теперь стать такой внимательной и осторожной? Разве что этот, Толян. Эфалид, будь он неладен. Из-за него же, как вору в ночи, в собственный дом пробираться приходиться.

Отсекая дальнейшие наплывы бесконечных мыслей, повернул ключ.

Замок, пережевывая свежую заводскую смазку, негромко чавкнул и тихо открылся. Едва толкнув дверь от себя, Лис, оправдывая прозвище, проник в квартиру через узкий проход. Дверь так и оставил приоткрытой — чтобы сделать, что задумал, он рассчитывал, не понадобится много времени, всего пару секунд.

Затаив дыхание, прислушался. Дом отозвался сонной тишиной. А какая она должно быть в третьем часу ночи? Или уже три? Вот днем тишина совсем другая, наполненная множеством сторонних звуков, просто не относящихся к сфере внимания и потому не принимающихся в расчет. Ночью совсем другое дело. Ночью молчок полный.

Из кухни в коридор косым конусом падал, рассыпаясь по углам светлыми брызгами, голубоватый луч ночника, придавая реальности некое нереальное измерение. Они и раньше, при нем оставляли светильник включенным, почему бы без него не делать так же? Что изменилось, что изменится после него?

Ничего...

Он выдохнул, снова вдохнул и повернулся к вешалке. Снял с нее шляпу Толяна, но надевать не стал. Взял свою старую сумку, сунул петас в нее, перекинул ремень через плечо и лишь тогда обернулся на выход.

Но выхода уже не было.

Лис вздрогнул от неожиданности.

— Черт! — выругался вполголоса.

Привалившись плечом к двери, отсекая возможность беспрепятственного и незаметного ухода, перед ним стояла Марина, собственно, теперь уже Мара. Босая. Наверное, поэтому Лис не слышал, и не понимал, как и откуда она здесь возникла.

— Я так и знала, что ты заявишься, — процедила она презрительно. Она и смотрела темными глазами презрительно, и губы кривила так же. Раньше Веню такое ее отношение задевало, он горячился, взрывался эмоциями, начинал спешно доказывать, что не заслуживает такого к себе обращения. Но вот что-то уже в нем изменилось, и ее презрение перестало его трогать. От слова совсем. С чего бы это? Ты сама-то, что из себя представляешь? Если по чеснаку? Смешно даже.

Марина предстала пред пока еще мужем в накинутом на плечи распахнутом халатике, не дедероновом, шелковом, но таком же легком. Декольте у халата было сквозным, сверху донизу, и если груди были прикрыты полами, каждая своей, то лоно чернело и щетинилось шерстью — и все тем же к нему презрением. Волосы на лобке Марина никогда не стригла, поэтому они у нее росли естественным образом, с боков навстречу друг другу, собираясь строго над улыбкой клокастым ирокезовым гребнем. Сейчас они казались черными, но Лис знал, что на самом деле волосы у нее в паху золотисто-рыжие, словно были нарезаны из медной проволоки. Вот именно, из проволоки — жесткие, колючие и непокорные. Пока продерешься сквозь них до обители нежности, исцарапаешься в кровь.

Вот черт его знает почему, но Лис почувствовал, что эта явная демонстрация Марины снова его задевает. Он поморщился. Захотелось вдруг вцепиться в этот нахальный клок, торчавший, точно чуб казацкий из-под картуза, сжать его в кулаке, потрепать. Собственно, мысленно он все это и проделал.

Реагируя на его мысли, очевидно, Марина отстранилась, подалась попой назад и запахнула халат.

— Руки! — сказала она с вызовом, предупреждая его возможные телодвижения. В голосе ее проявились, но быстро исчезли нотки некоторого сомнения, однако она совсем не собиралась сдавать позиций, и напустилась на Лиса шипя, как змея. — Что-то ты слишком смелый стал! Совсем берега потерял? Сейчас вот Толика крикну!

При этих ее словах Веня невольно хмыкнул. Он не раз и прежде замечал, как подуманное только им слово или мысль тут же подхватывалось и озвучивалось Мариной. Ее этот факт всегда раздражал почему-то, но вот, по факту невидимая связь все еще сохранялась между ними. Хоть и Толик теперь в соседней комнате.

— Ты зачем приперся, вор ночной? — не отступалась она на него. — Ты где ключ взял? И что это ты утащить решил? Говори, сволочь!

И все это звенящим шепотом. При последних словах она схватилась за Венину сумку и рванула ее на себя.

— Ну-ка, показывай, что там!

Прижав сумку локтем, Лис удержал ее у себя.

— Тс-с-с! — он приложил палец к губам. — Тихо, жеребца своего разбудишь.

— Я же сейчас закричу! — продолжала угрожать Марина.

— Лучше молчи. Если хочешь удержать его возле себя, молчи.

Хватка Марининой руки слегка ослабла.

— Мне нужна всего лишь его шляпа, — продолжил Лис. — Поверь, без нее он от тебя никуда не денется. Не сбежит. Просто поверь.

— А тебе зачем? — не унималась жена.

Он едва не сказал ей, что ему этот петас, возможно, поможет найти Вальтера, но вовремя сдержался, сообразив, что тогда ему точно отсюда не выбраться. Марина вцепится в него мертвой хваткой.

Он не успел сказать ничего.

— Мара, ты где? — раздался из спальни сонный голос Толяна. — Что там, черт возьми, за возня?

— Я дверь проверила, — громко ответила Марина. — Цепочка не накинута была!

Она, отстранившись, приоткрыла дверь, и, сделав страшные глаза, кивком указала Лису на выход. Мол, проваливай, сволочь!

Лис импульсивно достал из кармана остатки Женькиных денег и бросил их на полку под вешалкой.

— Тебе пригодятся, — шепнул он, протискиваясь мимо нее. — Прощай!

В последний миг он с близи окунулся в глаза Марины, заглянул в них, словно в пустую комнату. Там были бедствие и холод одиночества. Но это был лишь случайный акт прикосновения, и от него спасения там никто уже не ждал.

'Ускользнул, ускользнул', — вспыхивало в голове счастливое и удалое, пока несся вниз по лестнице. Выскочив из подъезда, он, не останавливаясь, устремился прочь, в ночь, понимая и предполагая вероятность того, что Эфалид бросится за ним в погоню. Ну, ищи, как говорится, ветра в поле, а парня в городе...

Спустя какое-то время, когда Лис отбежал от дома уже достаточно далеко и остановился, чтобы перевести дух, он услышал, как где-то резко и сильно стукнула, распахнувшись, дверь. В ночной тиши этот звук прогремел, как выстрел. Как залп! 'Ну, началось веселье', — подумал Лис, имея в виду погоню. Он был совершенно уверен, что это заклятый его друг Толян ака Эфалид выбрался на тропу... Войны? Похоже, что так и есть. Войны извечной, никогда не объявлявшейся официально. Следовало, однако, поспешать. Прижав к боку сумку с волшебным петасом, Лис продолжил путь.

Пройти, между тем, ему предстояло довольно много. События последнего дня и теперь уже ночи шли так плотно, что он совсем потерял если не счет, то ощущение времени. Все, что происходило, уносилось прочь и сразу становилось далеким-далеким прошлым, почти баснословным, словно и не бывало, и не происходило. Сам же он себе представлялся ползущим по крутому склону вверх, а земля у него за спиной обрушивалась в бездонную пропасть, пласт за пластом, и он, оглядываясь, видел, как уносятся вниз, дробясь и уменьшаясь, пласты и комья породы. И страшно было вот так же сорваться и ухнуть туда, потому что ему надо наверх, он должен забраться на гребень. Вот это чувство, эта мысль — забраться наверх, вот чего у него раньше не было. А теперь появились, и они подстегивали его, толкали в спину.

Он не помнил точно, где оставил машину, где-то там, во дворе, по крайней мере, на встречу с Нарадой он шел пешком. У него был план, забрав петас, найти машину и на ней доехать до Беллы Какенбург, но теперь, когда за спиной рыщет Эфалид, про машину придется забыть. Пешочком, пешочком.

Он спешил по пустынным предутренним улицам. Тьма над головой, там, куда отогнал ее свет фонарей, сгущалась в ожидании первых лучей восхода. Это событие уже назревало и ощущалось в природе, но до него еще надо было дотерпеть и, если угодно, дожить. В какой-то момент Лис почувствовал, что выдохся и просто устал. И не мудрено, ведь он уже не помнил даже, когда в последний раз нормально спал всю ночь целиком, а столько ходить пешком ему прежде и вовсе не доводилось. К тому же, сумка на боку с каждым шагом становилась все тяжелей, словно груз в ней прибывал и прибывал. Но разве же это возможно? Он точно знал, что кроме петаса в сумке ничего больше нет.

Примерно на половине пути Лис почувствовал, что совсем выбился из сил. Едва он это осознал, как ноги его остановились. Он как раз пересекал старый бульвар, поэтому очень кстати неподалеку оказалась скамейка, на которую он и опустился устало. Откинулся на спинку, вытянул ноги, расслабился. Расслабиться получилось не сразу, но когда сначала бедра, а следом икры отпустило, он ощутил истинное блаженство и подумал, до чего же это здорово, никуда больше не бежать. Еще бы сумку куда-то сплавить.

Подумав про сумку, он подтянул ее ближе и, раскрыв, достал из нее шляпу. Вдруг захотелось ее рассмотреть получше, понять, что же в ней такого удивительного. Ведь волшебство должно быть заметно!

Да нет, шляпа как шляпа. В тусклом свете фонаря она казалась грязно зеленой, словно высохшая на солнце болотная тина. Кожа, из которой петас был сшит, казалась промасленной, да и на ощупь была такой, липкой, что ли. Подкладки внутри не было никакой, совсем, а вот вокруг низкой тульи обвивалась выцветшая совершенно лента, края которой скрепляла заколка в виде кадуцея из темного, почти черного, металла, серебряная должно быть. Он покачал головной убор на руках, прикидывая его вес. 'Тяжесть какая', — подумал, и, подчиняясь внезапному импульсу, водрузил раритетную шапку на голову.

Это произошло мгновенно.

На пустынной до того аллее бульвара появились ниоткуда, словно из воздуха ночного, света электрического — двое. Две укутанные в плащи фигуры, мужчины, молодой и постарше. Мужчины шли по вымощенной камнем дороге, проложенной, оказывается, посреди бульвара, разговаривали, при этом старший внимательно слушал, наклонясь слегка к собеседнику, и изредка веско бросал вопросы, младший же горячился, отвечая, тряс головой и размашисто жестикулировал. Лису страстно захотелось исчезнуть, пропасть, спрятаться куда-нибудь, но некуда было, и он только изо всех сил вжался спиной в скамейку. Прохожие, однако, не обращали на него ровным счетом никакого внимания. 'Призраки, — сообразил Веня. — Видения'.

Призраки тем временем приблизились. По мере того, как они проходили мимо скамейки, на которой сидел Лис, ему стал хорошо слышен их разговор. Похоже, они действительно его не видели.

— Заглотил ли он наживку, вот в чем вопрос, — сказал старший. — Ты передал ему все, как мы уславливались?

— Да, отец.

— Что же он ответил? Какова была его реакция?

— По правде говоря, не ответил ничего. Сказал, что подумает — и задумался глубоко. Я видел, что наше предложение его, как минимум, заинтересовало. Я сказал, что буду ждать ответа завтра.

— Сегодня, завтра... Вчера! Мы продолжаем пользоваться этими ничего не определяющими словами, условностями. Впрочем, следует признать, что это удобно, по крайней мере, пока. Значит, будем ждать ответа. Думаю, уверен, что он воспоследует.

— Почему ты так уверен, отец?

— Это просто. Знание свойств человеческой натуры. Знание дает возможность использовать их по своему усмотрению, играть на этих струнах свою музыку, именно ту, которую хочешь услышать. Если он на самом деле вор, как о том говорят, и как мы предполагаем, он обязательно клюнет на приманку и примет вызов. Потому что тщеславие свойственно таким людям. Каждый вор желает, чтобы его считали лучшим в своем деле и не упустит возможности доказать свое первенство. Ну, как и мы с тобой, правда? В глубине души этот парень считает, что в искусстве незаметно умыкнуть что-либо ему нет равных. И он имеет полное право так думать. Он может думать и говорить, что захочет, но мы-то с тобой знаем, кто лучший на самом деле, верно?

— Верно, отец. Но все же...

— Что такое?

— А что, если он ничего не ответит? Что если заподозрит ловушку и не станет ввязываться? Попробует нас перехитрить?

— Теоретически это возможно. Но и мы ведь с тобой не пальцем деланы, и заранее позаботимся о том, чтобы подтолкнуть его в нужном нам направлении. С другой стороны.

— Каким способом, отец?

— Очень просто. Надо соответствующим образом подготовить невесту. О чем я тебе только что говорил: сыграть свою музыку на струнах ее души. Характер у девицы не простой, тем легче — при должном умении — заставить его звучать, как надо. Просто поговорить с ней заранее и рассказать обо всем, но так, чтобы история представилась ей под нужным углом зрения. И тогда уже неважно, согласится этот парень на пари, или нет. Главным будет то, что такое пари обговаривалось, и что предложил его — он. Именно так: он. А какой женщине, тем более гордой и независимой, понравится, что на нее заключают пари? Никакой, поверь мне. Она и разбираться ни в чем не станет, немедленно выставит его вон. Ну, этим я займусь лично.

— Нет, я! Я!

— Я тебя умоляю! Что ты? Здесь тонко нужно сработать, ты разве сможешь? Уж лучше я сам. Тем более что дело для меня личное. В какой-то степени.

— Но ведь, прошлое?

— Прошлых дел не бывает. Только не у меня.

По мере того, как разговор незнакомцев развивался, и как смысл его постепенно доходил до Лиса, его начинал прошибать озноб. Все, о чем говорилось, казалось ему удивительно знакомым, и не хватало буквально малой детали, чтобы суть раскрылась ему совершенно.

Мужчины отошли уже довольно далеко, неожиданно старший из них замедлил шаг и оглянулся, повернув заросшее кудрявой округлой бородой лицо.

— Петас? — удивленно воскликнул он.

— Что, петас? — не понял младший.

— Петас, там, — указал старший на Лиса. — Ты что, позволил кому-то взять мой петас?

Младший тоже оглянулся и посмотрел в указанном направлении. Как же он оказался похож на Эфалида! Одно лицо, хоть и измененное жидкой рыжей бородкой.

— Ах, ты! — вскричал рыжебородый. — Ты!

Повернувшись разом, оба видения, совсем, кстати, уже и не видения, а вполне материализовавшиеся в этой вселенной персонажи, с перекошенными, как говорится, лицами, бросились к Лису.

Подчиняясь некоему наитию, Веня сорвал с головы своей шляпу, и все видения, призраки и прочие паранормальности сразу прекратились, словно их не бывало. 'Надо же, — подумал он лихорадочно, едва переводя дух, — надо же'. Он быстро затолкал петас в сумку и бросился продолжать свой путь к улице Беллы Какенбург, справедливо полагая, что в его интересах добраться туда как можно скорей, не дожидаясь, пока видения начнут материализовываться вновь. Что, как представлялось ему в свете всех, в том числе и последних событий, весьма вероятно.

Он несся к цели, что называется, во все лопатки, стремясь как можно быстрей преодолеть остаток пути. Что-то подсказывало ему, что, если есть силы, желающие и способные помешать, они активизируются именно сейчас. Думать в таких условиях о чем-то другом, кроме собственно бега, было невозможно, практически, и вместе с тем, он нес в себе вспыхнувшее ощущение, что та запутанная история, случившаяся невесть с кем, где и когда, в которую он оказался странным образом вовлечен, и вовлекался все больше, стала ему совершенно ясна. До того, что, остановись он сейчас, отдышись и соберись с мыслями, он мог бы вполне внятно ее изложить, от и до. Но поскольку единственным предполагаемым слушателем истории покуда был он сам, а он ужасно спешил достичь недостижимого рубежа, то и останавливаться не имел ни права, ни возможности. Путанно, с натугой, но все же удалось ему сформулировать и закольцевать свою мысль. А что бы вы хотели? В такой гонке и суматохе перевернулись и смешались не только слова в голове, но и внутренности в утробе.

До улицы Беллы Какенбург он добрался вполне благополучно, несмотря на все опасения и предчувствия. Он подумал, что, по всей видимости, те силы, которых он опасался, были уравновешены другими, не менее могущественными, которые, напротив, заинтересованы в том, чтобы он все же преуспел в этом предприятии. Что ж, мир снова доказал, что он дуалистичен, и в нем всегда найдется попутная волна, которая вынесет куда надо. Лишь найди ее, и оседлай...

Сонная улица лежала перед ним как ущелье, узкое, глубокое, вырубленное в пространстве отвесными стенами домов. Дома были темны и сливались в сплошную серую массу, не прорезаемую нигде огнем даже единственного окна. Свет фонарей поднимался к небу, словно пар над теплой водой, и почти полностью скрывал в своем дрожащем мареве запрокинутый серп растущей луны. Так и ожидалось, и чудилось, что там, в глубине, вот-вот завоет дико некий неведомый зверь. Ну, это Лис сам себя подогревал, свои страхи и фантазии. Подогревал, конечно, но и держал в руках. Поэтому, не теряя времени, вошел в этот призрачный каньон.

Он шел по противоположной, четной стороне улицы, держась подальше от стремнины, прячась в тени и прижимаясь к стенам домов, которые к утру уже успели растерять накопленное за день тепло и теперь дышали прохладой. Может быть, из-за этого холода его немного била дрожь, но, скорей всего, это было связано как раз с тем, что по мере приближения к цели волнение его нарастало, проявляясь таким лихорадочным образом.

Ну, вот он, стык пятого номера с девятым. Где-то между ними прячется и номер семь. Лис по-прежнему не понимал, где и как в этом узком даже не проходе, а в щели, в которую и лопату не просунуть, может прятаться еще целый дом. Но время сомнений закончилось, и уже давно, настало время экспериментов. Которое тоже, кстати, весьма ограничено. Лис извлек из сумки петас, показавшийся ему совсем уж тяжеленым, словно кирпич или даже гиря чугунная, и водрузил его на голову.

Он не уловил этого момента. Он всего лишь наклонил голову, надевая шляпу, а когда поднял ее, перед ним уже стояла она.

Узкая четырехугольная башня была зажата между соседними домами и, словно выдавливаемая их мощью в небо, вздымалась ввысь так, что верх ее терялся в беспросветной вышине. Такие башни, знал Веня, строили когда-то в Италии. Там они часто служили колокольнями и потому назывались кампанеллами, но для этих мест они не характерны и не возводились здесь никогда. Тем не менее, вот она, красавица, перед его глазами. Кампанелла. Торчит, словно перст судьбы.

Ему показалось, что где-то в самом начале улицы мелькнула и сразу пропала, слившись с линией домов, какая-то тень. Что-то там было на самом деле, или только почудилось ему — следовало поспешать. Лис приблизился к башне и почувствовал, что от нее веет не только холодом, но и некой древней первобытной силой. Наверное, такое впечатление создавали крупные каменные блоки, из которых были сложены ее стены. Кое-где еще виднелись вбитые в щели между камнями железные костыли и кронштейны неизвестного предназначения, совершенно черные уже от старости. Небольшая дверь в башню поражала массивностью и основательностью. Сшита она была из толстых дубовых досок, скрепленных полосами такого же черного железа, и висела на мощных наружных петлях. Небольшое оконце в двери оказалось забрано кованной мелкоячеистой решеткой. Дверная ручка и вовсе поражала воображение. Бронзовый дракон, словно живой, выгибал спину, отполированную множественными прикосновениями. Дракон ухмылялся и подмигивал ему хитрым глазом.

Наверное, спиной Лис уловил движение позади себя, кто-то мчался к нему через улицу. Не раздумывая больше ни секунды, он ухватил дракона за спину, рывком открыл дверь и вошел внутрь башни.

Едва дверь захлопнулась, он обернулся, как раз вовремя, чтобы увидеть, как окошко, освещенное снаружи светом уличных фонарей, заслонила тень. Лис узнал профиль Толяна, с его характерными торчащими усами. Усы Толяна шевелились, очевидно, он что-то там говорил, но здесь, за дверью, ничего слышно не было. Тень маячила снаружи недолго. Когда она исчезла, Лис услышал.

— Добрый вечер, сэр.

Лис повернулся на голос.

Стоявший перед ним довольно высокий мужчина неопределенного возраста обликом походил на дворецкого в какой-нибудь аристократической усадьбе, во всяком случае, одет он был в типичный наряд дворецкого, состоящий из черных брюк, двубортного фрака на шести пуговицах и серого жилета. На пуговицах Лис заметил наличие некого символа, возможно, герба, но с такого расстояния детально разглядеть его было затруднительно. Предписанных обычаем черных туфель, однако, на мужчине не было, вместо них из-под брюк выглядывали его босые ступни, растоптанные, словно лапти, серо-коричневые, с крупными желтыми натоптышами и кривыми ногтями.

— Вас что-то смущает, сэр? — поинтересовался дворецкий предупредительно и едва заметно пошевелил пальцами ног.

— Э-э-э, нет. Уже, однако, утро, — нашелся, что сказать Лис.

— В таком случае, доброе утро, сэр, — с достоинством поправился дворецкий. — Позвольте вашу шляпу, сэр. Боюсь, что она вам больше не понадобится, сэр.

— Шляпа, в общем-то, не моя, — сообщил Лис, снимая петас и протягивая его привратнику.

— Я в курсе, сэр, — согласился батлер, почтительно принимая от него головной убор.

Избавившись от петаса, Лис ощутил облегчение, значительно, кстати, большее, чем может принести простое освобождение от тяжести. Все-таки этот предмет гардероба вызывал жгучее желание держаться от него подальше, то ли сила, в нем скрытая, проявлялась таким образом, то ли волшебство. Наконец-то Лис получил возможность рассмотреть место, в котором он оказался. Место, передняя или холл башни, изнутри выглядело не менее странно и необычно, чем снаружи, хотя эта странность раскрывалась не сразу.

Справа от входа была устроена вешалка, на которой в данный момент висели лишь два тяжелых плаща. В углу, под вешалкой, из высокой кованой подставки торчали несколько зонтов и тростей. Кому они могли принадлежать, Лис даже не задумывался. На стене, высоко над левым плечом дворецкого, в железном кольце, горел факел, безбожно чадя, треща и периодически плюясь огненными брызгами. Там, дальше, цепляясь за камни, уходила вверх чугунная лестница, обвивая изнутри остов башни ломаной спиралью. Над каждым пролетом лестницы так же горел факел, их вереница уходила в вышину, где-то там сливаясь в одно тусклое масляно-желтое пятно. За правым плечом батлера, слева от лестницы, просматривались какие-то помещения, довольно обширные, целая анфилада комнат, чего, исходя из видимых наружных размеров башни, просто никак не могло быть. Обман зрения, или очередное искажение пространства, должно быть, подумал Лис. Впрочем, чего уж тут удивляться и искать нормальность там, где ее нет по определению. Пожав плечами, он перевел взгляд дальше налево.

Там, в глубокой узкой нише, занимая ее почти полностью, стоял обширный письменный стол, накрытый зеленым не первой свежести, испещренным пятнами, сукном. Стол освещался электрической, как заметил Лис, лампой под зеленым же абажуром. За столом располагалась девица, которую Лис сразу узнал, несмотря на ее строгое, закрытое серое платье с белым кружевным воротничком под подбородок и высокую прическу с наколкой. Словом, была разбитная девица, стала чопорная дама, лицо строгое, но то же. Перед дамой лежала раскрытая пухлая учетная книга, какие называют амбарными, с желтыми страницами, и она собиралась в ней что-то писать, для чего уже держала в руке заточенное гусиное перо. Насчет гусиного, впрочем, утверждать Веня не брался, может, и от какой-то другой птицы было перо. Обута ли дама, или же, как и ее напарник, предпочитает более свободный стиль в этой части гардероба, под столом видно не было.

Узнав девицу, Лис повернулся к дворецкому и внимательней всмотрелся в его лицо. Оказалось, что вводившие в заблуждение и сбивавшие поначалу с толку бакенбарды при правильном взгляде в воображении легко трансформировались в клокастую бороденку.

— То-то я гляжу, — заулыбался Лис, — лицо знакомое. Как вам пицца вчерашняя показалась?

— Благодарю вас, сэр, — наклонил голову дворецкий. — Было вкусно.

— Вы что же, следили за мной? — спросил Лис.

— Скорей, приглядывали, сэр, — пояснил дворецкий. — Простите, если доставили вам неудобство. Он развел руками: — Такая работа, сэр.

— Имя? — спросила из-за стола ворчливым голосом девица.

— Мое? — зачем-то переспросил Лис. И, осознав глупость сказанного, и почувствовал стыд за нее, поспешил исправиться: — Веня. Вениамин. Вениамин Лисицин.

— Такого не значится, — сообщила девица, сверившись со списком в книге.

— Как же так? — озадачился Лис. И вдруг его осенило. — Фрюж? Может быть, Фрюж?

— Фрюж... Фрюж есть, — девица обмакнула перо в чернильницу и что-то черкнула в книге. — Можете проходить!

— Фрюж! — с видимым волнением произнес дворецкий. — Как же, наслышаны, сэр. Рад был поработать с вами, сэр. Пожалуйте, сэр.

Посторонившись, батлер освободил Лису проход на лестницу. При взгляде на эти истертые ступени, уводящие в неведомые пределы, у Вениамина в тоске сжалось сердце.

— Небольшой совет, сэр, — подсказал дворецкий. — Не раздумывайте, будет только трудней. Обратного пути уже ведь нет, сэр. Позвольте пожелать вам удачи, сэр...

Оглянувшись, Лис увидел, что входная дверь исчезла, на ее месте теперь была глухая каменная стена, точно такая же, как и прочие. 'Вот и все, мышеловка захлопнулась', — подумал он обреченно, совершенно осознав, что попал в ловушку, из которой так просто не выбраться. Если вообще — выбраться. Однако раскисать было нельзя. Вдохнув глубоко, он набрал полные легкие воздуха и задержал дыхание на время, утихомиривая сердцебиение. Когда ему показалось, что волнение унять удалось, мимо дворецкого, двумя руками прижимавшего к груди петас, он зашел на лестницу. Чугунная ступенька застонала под его ногами, и Лис подумал, кстати или некстати, что таков, очевидно, голос его судьбы. Мысль показалась ему пошлой, и он ее устыдился.

Поднявшись до середины первого пролета, он оглянулся. Поймав устремленный на него настороженный и в большей степени тревожный взгляд зеленых глаз девицы, он, повинуясь игривому моменту, какому-то озорству, сложил пальцы пистолетом, наставил на нее и сказал: — Пуф!

Глава 20

Свинцовый воздушный шар

Лис снова посмотрел вниз на следующем витке лестницы. Было уже высоко, но еще недостаточно для того, чтобы включились инстинкты самосохранения, а именно — боязнь высоты. Это испытание, он знал, поджидало его выше. Страх, будто это специальный летучий газ, витал в своих облаках и ниже определенного уровня не спускался, сидел там, в засаде, нападая всегда внезапно — как ни жди его, как ни готовься к его появлению. Но пока, пока он проявил себя лишь только этим тоскливым предчувствием. Пока.

Внизу, на освещенном дне колодца стояли рядом, обнявшись, парень и девица. Задрав головы, они смотрели ему вслед, как смотрят рвущемуся в небеса воздушному шару. Девушка прильнула к парню, склонила голову ему на плечо. И тут с такого, довольно-таки большого, расстояния Лису увиделось, что они похожи, словно брат и сестра, Яма и Ями, дитя солнца и дитя луны, мифические и мистические близнецы, прошедшие через таинство и огонь кровосмешения. Не совсем было понятно, какую роль они играли в его истории, и почему именно они ее играли, но, чувствовал Лис, их присутствие вполне вписывалось в логику того экзистенциального действа, в которое его самого затянуло уже окончательно.

Неожиданно девица внизу улыбнулась, махнула ему. Лис вскинул свою руку к плечу и пошевелил пальцами, посылая по воздуху ответный знак. Таким дружеским и даже немного интимным получился его сигнал, что ему стало неловко. Хотя, если разобраться, все так, все правильно: то, что ожидало его дальше, через что ему предстояло пройти, парадоксально сближало его со всем, от чего он отказывался и что оставлял позади. Улыбаться ему не хотелось, от слова совсем. Не улыбалось никак, лицо его уже немного одеревенело, превращаясь постепенно в маску сосредоточенности и обреченности. Он отвел взгляд от парочки внизу, чтобы уже никогда больше не видеть их, ни вместе, ни порознь. Лестница вздымалась перед ним ажурным, не вызывавшим никакого доверия пунктиром, идти по которому совсем не хотелось. Но он пошел дальше. Вздохнул — и сделал шаг. 'Это моя Голгофа, — подумал он. — Персональная Голгофа. Только вместо креста я тащу на спине самого себя, со всеми своими ошибками и страхами. И, Боже мой, как же он тяжел и ужасен, сей крест!'

Мельком, на мгновение ему показалось странным, подумалось, с чего это вдруг он обратился к Богу, ведь раньше он никогда ничего подобного не делал, во всяком случае, теперь, на горячую голову, вспомнить не мог. Но эта мимолетная мысль быстро сменилась другой, что, если не сейчас, так, когда же еще уповать на Бога? На единственного, способного услышать, простить и помочь. Да, на кого еще ему осталось возлагать надежду?

Его сознание все еще отказывалось верить в реальность того факта, что не кто-то другой, а именно он, и не во сне, а наяву карабкается по такой хлипкой и ветхой, шурупом ввинчивающейся в небо лестнице. Ему тут, кстати или нет, вспомнилось, что в жизни его уже был подобный эпизод. Вот, говорят, что ничего не повторяется дважды. Повторяется! Пусть не совсем так и на другом уровне — бывает.

Когда-то, еще в школьные времена, да вот как раз когда еще длилась его эпопея с полетами на парковом самолетике, с 'Мертвой петлей', занесло его со школьным другом на городскую водонапорную башню. Друга того звали Мишка, да. Инициатором восхождения, кстати, был вовсе не Мишка, а он сам, и поход задумывался в рамках его усилий преодолеть себя. Башня уже давным-давно не использовалась по прямому своему назначению, и уцелела лишь потому, что считалась архитектурной достопримечательностью. Кто-то очень постарался, проектируя ее и потом, строя, из качественного кирпича и со всякими конструктивными излишествами. Это теперь наверху установили часы, и горожане обращали к ней взоры, чтобы узнать время, а в те времена она только ждала еще будущего возрождения, пребывая в незаметности и забвении, хоть и торчала посреди сквера в самом центре города.

Удивительно, но на первых этажах башни, в бывших технических помещениях, располагались две-три квартиры, в которых, поговаривали, жили некие ужасные сектанты. Почему так говорили — неизвестно, но тогда им и не нужны были никакие доказательства существования таинственных и ужасных вещей, они существовали, и это было непреложным фактом, делавшим жизнь более насыщенной и интересной. Задача состояла в том, чтобы незаметно прошмыгнуть мимо дверей тех квартир. Что было непросто, потому, как лестница скрипела и стонала под каждым шагом, а старушки-сектантки, конечно же, затаились в своих комнатках и чутко ловили всякий подозрительный шум, чтобы тут же выскочить из засады и дать ошеломительный отпор всякому, кто нарушает запрет.

Он помнил, как, таясь и не дыша, теряя сознание от веселой жути, они просачивались мимо тех зловещих дверей со страшными старушками, и вполне себе просочились, но тут внизу стукнула входная дверь, и кто-то стал подниматься по лестнице, нервы у них не выдержали, и они со всех ног бросились вверх. И вот тут раскрылись сразу все двери, и старушки высыпали из них и принялись что-то кричать им вслед, но они ничего не слушали, а карабкались выше и выше. А потом голоса внезапно затихли, и парни остались сами в тишине и пустоте, наедине с высотой и страхом. Последнее, как он думал, касалось в основном его. Поначалу Веня, как инициатор и вдохновитель мероприятия, шел во главе маленького отряда, но когда они улепетывали от бабушек, Мишка обогнал его, и теперь взбирался по лестнице впереди. И Веня был рад этому обстоятельству, поскольку оно позволяло ему не показывать свое волнение. Мишка смотрел на лестницу перед собой, а Веня цеплялся взглядом за его пятки, и таким тандемом они, как могли споро, забирались на высоту.

Если внизу, на уровне квартир, лестница казалась достаточно пологой, широкой и основательной, то дальше она напрочь лишалась всех этих достоинств. Узкая, словно корабельный трап, она круто вздымалась вверх, и через щели между ступенями сквозила с каждым шагом увеличивавшаяся пропасть. Мишка всегда был плотней и коренастей его, и в те времена весил килограммов на десять больше, поэтому сам являлся источником опасности. Ветхие ступени под его весом скрипели и прогибались, металл их совсем проржавел, и Веню мучил страх — в дополнение к тому, который поднимался снизу и холодил пятки, — что лестница провалится, и он следом за другом упадет вниз. Но Мишка, ничего не замечая, громко сопел и лез вверх, держась рукой за тонкие, словно нарисованные углем по воздуху, металлические перильца, ограничивавшие бездонную пропасть слева. Эти перильца, по мнению Вени, тоже представляли опасность, и он старался к ним не прикасаться, он вжимался плечом в стену и полз вверх, цепляясь руками непосредственно за ступени перед собой. В общем, доверяться этой лестнице, даже таким мало весящим организмам, как они с Мишкой, было сущим безумием, и тогда вдруг Вене стало ясно, отчего так истошно кричали внизу старухи. Теперь они там не шумели, тоже, видно, боялись дышать, чтобы не усугубить ситуацию.

Каким-то образом они таки взобрались наверх. Пролезли в люк и оказались на этаже, который почти полностью занимал округлым телом огромный ржавый бак. Прижавшись к нему спиной, отдуваясь, Мишка неожиданно признался:

— Слушай, я там, на лестнице, чуть не обосрался от страха.

— Ага, — согласился с ним Веня. — Я тоже...

Как же он был благодарен другу за это совсем не стыдное, как оказалось, признание! Они посмотрели друг на друга и прыснули со смеху.

— Ну, что там дальше? — спросил Мишка.

Они обошли вокруг бака и по деревянной теперь уже стремянке взобрались на крышу башни. Там, прямо над верхним люком, была построена деревянная будка, которую, судя по количеству помета, облюбовали голуби. Птиц видно не было, возможно, они улетели, испуганные их шумным вторжением, зато полно было какой-то гнусной мошкары, которая тут же облепила им лица. Отплевываясь и отмахиваясь руками, они выглянули наружу и обомлели. Простор, и даль, и свет открылись им, точно другая неведомая жизнь.

'Вознаграждены!' — пронеслось в голове у Лиса.

Как тогда они спустились с башни обратно он, кстати, не помнил совершенно. Словно и не было спуска. Похоже, что и теперь спуск по лестнице вниз для него не запланирован.

Лису показалось странным, что вспомнился ему именно тот, давний его подъем на башню, который был в детстве. А вот про тот, из прежней жизни, про который ему так старательно напоминали и который он проделал, возможно, по этим самым ступеням, — про него он не помнил ничего совершенно, словно никогда и не было. Не загорался в нем огонек, не отзывались чувства. Не ощущал он связи своей с тем миром, с той жизнью. Хотя произошедшие тогда события, как он успел их понять, были ясны ему во всех деталях. Так может, все же, ничего не было?

Он остановился, чтобы немного отдохнуть и перевести дух. Чуть выше на стене горел один из ставших уже редкими факелов. Лис осторожно посмотрел вниз. Где-то в безумной глубине плавало желтое пятно света. Он посмотрел вверх. Такое же пятно было и там, на таком же расстоянии. Ему подумалось, что он совершает переход от одного пятна до другого, от света к свету, и, если вдуматься, так оно и было. Теперь же он пребывал в полумраке, застряв на половине пути. Завис между мирами, и пока еще был волен выбрать любой из них. Но волен ли? Это вряд ли, вздохнул он, совершенно отчетливо осознав, что пути назад уже нет. 'Ты покинул берег свой родной, а к другому так и не пристал...' — пропело ему услужливое сознание. Или кто еще там, в голове, с ним разговаривает? Он снова посмотрел вперед. Вон он, берег-то. Хотя, даже и не берег. Всего лишь место, с которого берег может быть виден. И кто знает, что он из себя представляет.

Оттолкнувшись от стены, Лис продолжил карабкаться вверх.

Он еще так говорил себе, будто успокаивал, — вверх, хотя давно уже не был в том уверен. Иногда ему казалось, что не вверх он путь держит, а вниз, или еще куда-то, и он не мог понять, то ли это вестибулярный аппарат его начал давать сбой, то ли пространство вокруг стало меняться. Это сбивало с толку и раздражало. Чтобы отвлечься, стал вспоминать, все, что было-не было, с ним и не с ним. Неожиданно, события чужой жизни, которую приписывали ему, те события, что были известны ему лишь по чужим рассказам и по обрывкам собственных снов, и ответственность за которые пытались навязать ему, стали выстраиваться во вполне логичную цепочку. Каждое звено цепи, раскрываясь и проявляясь, тянуло за собой следующее, а то — следующее.

Теперь-то он не сомневался, что женщина по имени Алия и по прозвищу Сова существовала на самом деле. Да и как он мог в том сомневаться, если глаза Совы, круглые, то желтые, то янтарные, виделись, преследовали его повсюду? Нет, любовь, поразив тебя где-то, в какой-то жизни, на какой-то планете не отпустит уже никогда. Конечно, если это действительно любовь, а не то, что ты, сходящий с ума от бесконечно затянувшегося ее ожидания, себе про нее напридумаешь. Если разобраться, то и Марина — Мара — Примара не более чем вариант Совы, фантазия на тему, концентрат из ее худших качеств, собранных вместе и заостренных, данный ему в наказание. В наказание за что — он еще не понял до конца, не придумал, но вполне уяснил, что наказания без вины не бывает. Он ведь не бросал Марину, мучился с ней, но не оставлял именно потому, что любил. Самое удивительное, что и она его любила, он отчетливо это видел, и, мучая его, истязала себя. Словно не могла иначе. Даже к Толяну она ушла, чтобы доставить ему боль, ушла, чтобы однажды вернуться. И вернулась бы, и он бы, возможно, принял ее обратно. Так куда же тогда он идет? Что ему надо, что ищет он за гранью? Почему никто ему не скажет, что же будет с его любовью? С их любовью. Будет ли она там, сохранится ли? Он верил, что да, будет, но вера — дело такое. Зыбкое. Она для того лишь и существует, чтобы подвергаться сомнению. Без сомнения веры нет, как ни крути. А сомнения — это боль и страдания. Терзания! Без них не ощутить любви. Сквозь их ткань она иногда лишь проступает, проливается бальзамом на душевные раны, и для того только, чтобы, высохнув, вскоре снова разодрать их в кровь. Уверенность и спокойствие убивают любовь тем верней, чем сильней они властвуют. Поэтому он сам ничего не знает и ни в чем не уверен — кроме того, что время органики закончилось, и что ему предстоит продвигаться вперед, туда, где реален лишь свет.

Толян этот, жеребец, кстати, совсем не случайно здесь оказался. Совсем не случайно! Явился оттуда в сапогах-талариях и в папашином петасе, спорадический гость, не прогуляться чтобы, а с вполне определенным заданием — найти Базовый принцип. Как минимум, он должен был вынудить Лиса заняться его поисками. Но для начала самого Лиса нужно было найти, ведь никто не знал, где он, кто он. Лис сам не подозревал, что он совсем другой Лис, особенный. Как же нашли его? Загадка. Возможно, Толяну помог папаша его инфернальный, Гермес, который, как и Нарада, мог проницать и пространство, и время. Эфалид же не был, подобно большинству рядовых граждан, подвержен забывчивости, забвение не накрывало его своим рукавом широким ни на этом свете, ни на том, так как папаша его о том позаботился и одарил сынка безграничной памятью. Ну и тот, оказавшись с Лисом в одном городе и помня все, все обиды, и естественно испытывая к нему неугасаемую личную неприязнь, такую сильную, что кушать не мог, он решил совместить приятное с полезным, и не отказал себе в удовольствии соблазнить Марину. Что было не трудно, учитывая их с Мариной отношения на тот момент, и ее устремленность причинить ему боль.

Толян просто мстил ему, мстил и гадил, потому что из-за него упустил Сову, которую, да, возможно, что и любил. По-своему. Хотя, и без него все катилось под уклон, Марину даже подталкивать не нужно было, только подать знак. Причем, Лис знал, это мог быть кто угодно, не обязательно обладатель роскошных усов. Ну, пусть теперь вкушает. Пусть оба вкушают. Хотя, если он правильно все понимал, скоро Марина останется совсем одна. Папаша найдет способ вытащить Толяна обратно, и станет он снова Эфалидом, и, значит, неминуема их встреча в будущем. Надо готовиться.

Нарада вот тоже... Фрукт экзотический. Очевидно же, что и он замышлял против него, против того Лиса, Фрюжа... А по факту — и против дочери. Нет, он желал ей добра, только понимал его по своему, а с ней на этот счет не советовался, считая, что знает лучше. Очевидно, на Белом свете это принято. Что ему за выгода была в союзе с Гермесом? Кто ж его знает! Ясно только, что выгода была обоюдной, и они сговорились между собой. Гермес страстно желал женить сынка на Алии, до того желал, что даже предпринял дополнительные шаги, чтобы устранить Фрюжа, как преграду, чтобы все прошло, как он задумывал. Не прошло. И Фрюж, и следом за ним Сова все сделали не так, как их вынуждали. И вот теперь Нарада слоняется, неприкаянный, по семи мирам, семи планетам в поисках дочери, и не успокоится, пока не найдет. Впереди у него вечность. Ведь он ошибался, принимая Мару за Сову. Ну, пусть, пусть... Видимо, не настало еще время им встретиться. Как и нам с ней, впрочем...

Так, размышляя, сопоставляя, анализируя, Лис постепенно продвигался все выше по лестнице, ведущей... Куда-то ведущей. Куда вела его та лестница, этот вопрос оставался открытым. Но по мере подъема все заметней было, что лестница становится более ветхой и ненадежной. Ступени делались уже, расстояния между ними становились шире, а перила все больше и больше походили на пунктирный набросок по воздуху. Ну, какое может быть доверие к чему-то, нарисованному даже не на стене? Как вверять жизнь воображаемому упору? Лис не прикасался к перилам. Он медленно взбирался, карабкался по лестнице, вжимаясь плечом в стену, цепляясь руками и взглядом за каждую ступеньку поочередно и изо всех сил стараясь не смотреть между ними, вниз, туда, где в бездне давно растворился, перемешавшись с тьмой, свет. Все внутри него — душа, сердце, все, что там бьется, пульсирует и дышит — словно застыло, скукожилось и, отрываясь кусочками, отшелушиваясь чешуйками, падало в пропасть. Он словно истекал туда сам, тягучая смола жизни, капля за каплей. Страх уже давно подступил, подкрался сзади и острой бритвой подрезал сухожилия. Лис не знал, не видел страха в лицо и был перед ним беззащитен. Но пока еще дышал, пока мог видеть и сознавать, пока ощущал в теле хоть крупицу сил и способность двигаться — он упрямо карабкался вверх, навстречу, против потока, норовящего опрокинуть, смыть, утащить его обратно.

Отчаянно мешала кожаная сумка на боку, та, в которой он недавно нес петас. От шляпы он избавился, а сумка вот осталась. В таком положении, в котором ему приходилось взбираться по лестнице, она постоянно переползала вперед, на живот, и путалась между ногами, и цеплялась за ступени, выматывая совершенно. Лис раз за разом передвигал ношу за спину, он стоически терпел ее штрейкбрехерство и прямое вредительство, даже не помышляя, однако, о том, чтобы избавиться от нее раз и навсегда. Странно, он имел твердое убеждение, что непременно еще сумка пригодится ему в будущем.

Вдруг с отчетливой ясностью всколыхнулась в мозгу мысль, что жизнь его земная, видимо, на этом, здесь, в конце лестницы и в скорый уже момент закончится. Что с этой лестницы ему не сойти живым, ни в эту, ни в ту сторону, живым именно в том смысле, который он, не задумываясь, до сих пор в это понятие вкладывал. Возможно, даже, что-то будет там дальше, но что-то совершенно другое, о чем он никакого представления не имел, несмотря на все разговоры и сообщения, прямые и косвенные. От внезапной этой мысли он не испытал нового страха или мгновенного ужаса — только холод чужого мира и нежелание в него погружаться. В одну реку, говорят, нельзя войти дважды, а в одну смерть? Можно ли ее повторить? Глупый вопрос. Все смерти разные, и каждая — как в первый раз.

Уже вспомнив, наконец, про смерть, он, как бы подводя итог, попытался вспомнить и то, что же такого, главного, за жизнь свою успел понять и узнать? Или сделать? Ради чего в нее приходил? Ведь не просто так, ведь была же какая-то цель? Или не было? Неужели пустышка? Столько страданий, злых и добрых чувств, метаний, мыслей — и что? Что на выходе? Что-то же было такое, он твердо знал, был уверен — было, но вспомнить, определить, назвать не мог. То ли по молодости своей, то ли потому, что в способности честно ответить себе на этот простой вопрос и заключался обретенный смысл жизни, но ответ надо было обдумать, как следует, не торопясь, а у него на то, как оказалось, не было времени. Подсказал бы кто, но и подсказки ждать было не от кого.

Его обуяла злость, что вмешались бесцеремонно, сорвали с места и не дали дожить, как мог бы, как желал бы, своим умом дойдя до всего и сделав нужные выводы самостоятельно. Забили, понимаешь, голову ему принципами заморскими, без которых жилось, чего уж там, вполне сносно. Вот оно ему надо было? Подумать обо всем, в том числе и о принципах, он мог преспокойно и на том свете... Вон на том, что уже нависал впереди тяжелым карнизом. Что там еще делать? Только думать. Соображать.

Принципы. Да что они знают о принципах? Откуда им знать? Одно дело принимать уже готовые законы, не задумываясь, откуда они и для чего, просто следовать им, в их русле, словно в узком бетонном желобе, выбиться из которого невозможно. И совсем, совсем другое дело идти по, условно говоря, полю, полному других людей, с каждым из которых нужно найти и установить свои правила общения, причем такие, которые были бы приемлемы и для них, и для тебя. Кто-то рвет напролом, сбивая с ног всех, кто попадается ему на пути, наступает на них, поднимаясь выше, идя дальше, считая при этом, что это и есть его право и правило, что единственный верный принцип — отсутствие всяких принципов. Но он-то так не мог. Никогда. Даже когда наступали на него самого, он старался вести себя иначе. Вдруг к нему пришло понимание, что с принципами на самом деле он знаком давным-давно, что и так они управляют всем в его жизни, что уже много лет назад он их для себя сформулировал, а если до сих пор не озвучил, так легко может это сделать, поскольку внутреннее их понимание ясное. Причем, его, Лиса принципы — это именно что его принципы, у других они могут быть другими. Но своих принципов, раз уж они есть, он обязан придерживаться всегда и во всем, ведь именно они, в конце концов, 'делают тебя самого'.

Вот о чем думал Лис, заставляя себя подниматься по ветхой лестнице в Контору. Последние шаги, последние метры подъема давались с неимоверным трудом, словно к ногам его привязаны огромные чугунные гири, словно сам он превратился в свинцовый воздушный шар, который ему же нужно заставить лететь. Однако выяснялось, что полет невозможен, до тех самых пор, пока не преодолеет, пока не превозможет он все свои страхи, которые множатся, не отступают. С огромным трудом, закусив до крови губу, обламывая ногти и оставляя куски плоти на стальных шипах ощетинившегося пространства, он продирался сквозь страх. Тело костенело, его сводили судороги, те самые пресловутые поджилки, оказывается, существовали на самом деле, и они не дрожали, они немели, начиная от колен и до ягодиц, так что ноги превращались в бесполезные негнущиеся палки, и ему приходилось в буквальном смысле ползти на руках. Такого страха он не испытывал еще никогда, даже в тот день стояния на крыше, даже когда свалился с нее. Незаметно, но вполне естественно башня стала его внутренней высотой, а лестница, в конце концов, превратилась во внутреннюю его историю, в лестницу его души, на которую ему взбрело в голову взобраться. Это был главный подъем его жизни, и вопрос стоял так: или — или.

Простых решений и обходных путей здесь нет, думал он. Никто не поможет и не научит тебя делать то, что делать ты боишься. Все равно, рано или поздно, придется брать судьбу в свои руки и, превозмогая страх, делать дело. Умирать, и возрождаться вновь. Умирать и возрождаться. Много раз, словно Феникс. Только от нас зависит, сможем ли мы материализовать нематериальное. И, наоборот, сумеем ли материальное превратить в нематериальное, сделать воображаемым и несуществующим. Главное, а по сути единственное, противостояние у каждого, у него в том числе, происходит с самим собой. Чтобы добиться счастья нужно преодолеть себя. Преодолеть — значит, стать собой настоящим. Ведь человек — совокупность всех принципов, которые он освоил, стихий и страхов, которые осилил. Он должен перебороть их все. По крайней мере, должен попытаться это сделать. Только так.

Лис еще подумал, что стал чрезвычайно рассудительным, правильным, таким, что самому противно, и что это не к добру. Занудным стал, да? С чего бы это? Или он не заметил, как превратился во Фрюжа? 'Что ж, если Фрюж был занудой, подумал Лис, — не следует ему продолжать таким быть. Надо меняться'.

Он снова удивился, что совсем не помнит, о чем думал и что чувствовал, поднимаясь на Башню невозврата в прошлый раз. Ведь если подъем на самом деле был — он должен, обязан был что-то чувствовать. Конечно, он чувствовал, и испытывал все то же самое, те же страхи, например. А теперь у него о том не осталось никаких воспоминаний. Чистый лист. Пусто! Он считал, что это несправедливо. Пусть были стерты какие-то конкретные знания, тайные или запретные — если есть такие, это как-то еще можно допустить и оправдать, ха, секретностью. Но его личные мысли, его чувства и выводы, опыт преодоления и сила души, ради обретения которых человек и проживает жизнь, все, что наработано им, по сути, самое ценное, — должно остаться. Поскольку это его личное приобретение и завоевание, его истинное богатство, оно должно присутствовать и принадлежать ему. Потому что так справедливо.

Нина Филипповна предупреждала его о шести предстоящих схватках. Она не упомянула об этой, последней и самой главной. Преодолеть себя — это вам не писающие ежики! Ох, дались тебе эти ежики. Ну, ежики, и что? Может, там и задачи такой не было, утопить, а лишь насмешить. Если бы Вода захотела, он захлебнулся бы и в стакане. Правда, ему хватило бы! Так что, не гневи, кого гневить нельзя. А вот про Башню ворожея правду предсказала. Сказала: будет Башня, и вот она, Башня. Сказала, не бойся ее, и вот не боюсь, не боюсь, не боюсь.

Кстати, это уже не башня, похоже, та осталась далеко позади. Потому что он забрался так высоко, что уже и нет никакой высоты, а есть что-то другое, иное пространство, сквозь которое просто нужно пройти.

Как можно спрыгнуть, сорваться или упасть с пространства? Нет-нет, ему нужно дальше.

Впереди, между тем, не развлечения его ждали, а встреча со Звездой смерти. Ему представился вдруг невероятный Лунный конь, вспомнился Полуночный пес — ко всему этому вынуждала возвратиться необходимость отыскать Базовый принцип. Каждая из встреч могла закончиться плачевно, возможно, у него вообще ничего не получится, и он перестанет быть навсегда. Это вероятный исход, и весьма. Но так же вероятно и то, что справится, и снова увидит сына, Вальтера. И еще Сова. Он надеялся, он был уверен, что там, за гранью, они встретятся. Не было бы этой надежды, он, пожалуй, и шагу не ступил, не смог. Только как же к этой двери подобраться?

Здесь не было факелов, ни единого, но пространство светилось само собой рассеянным, не имеющим единого источника, свечением. Наверное, где-то он все же был, но Лис так и не увидел, что это и где. Лестница уходила вниз, вся, целиком, призрачной спиралью, и не существовало никаких перил, не было стен, а ступени плавали в воздухе, как дощечки, зыбкие, ненадежные. Лис посмотрел туда, себе под ноги, на единый миг и поспешил закрыть глаза, чтобы окончательно не задохнуться. То, что он увидел, наверное, не должен был видеть. Эта высота... Эта глубина... Он подумал, что свет оставшихся ниже факелов поднимается сюда вместе с дымом и накапливается под куполом, которого не видно, но который не мог не быть, потому что что-то же должно быть там, вверху. А если там одно лишь небо — значит, купол неба, значит, до него рукой подать. Такая вот логика, против нее у него нет аргументов.

Он держался руками за последнюю, за самую верхнюю ступеньку, и перед ним, выше уровня глаз находилась дверь, та самая, о которой его предупреждали и к которой он добирался. Синяя дверь, наверное, железная. Железная, но синяя. То, что она синяя, наверное, что-нибудь значило, но от него сей смысл был сокрыт. Краска казалась свежей, значит, кто-то недавно ее покрасил. Кто бы мог это сделать? Кому взбрело в голову взбираться сюда с банкой краски в руках? Неужели тому парню, который остался внизу?

Лис поймал себя на том, что неосознанно тянет время, целенаправленно оглушая себя мусором мыслей. Причина проста.

Дверь, пусть и синяя, была перед ним. Вот она, в трех шагах. Но между ним и ею — пустота. Ступенька, в которую он вцепился закостеневшими пальцами, висела в воздухе. Неважно как, она висела и все. Чтобы подойти к двери, ему придется подняться, встать во весь рост и проделать эти три шага.

Три шага по воздуху.

Но, опять же, если разобраться, что ему остается? Вернуться он все равно не может, даже чисто физически. Падать вниз? Какая ему разница — как? Почему бы не попробовать, все одно ведь падать. Кроме того, как там Нина Филипповна говорила? Пойдешь по призрачной дороге... Ну вот, здесь она и начинается, пусть и не видна пока. Так призрачная ведь, потому и не видна. Он подумал, что, пожалуй, сможет сделать эти три шага. Три шага по воздуху. Прямо сейчас.

И тогда, собрав все оставшиеся еще силы, со словами: 'Чтоб вы сдохли!', он выпрямился на ступеньке во весь рост. Почувствовал, а заодно и услышал, как с хрустом вышел из спины стальной коготь страха, на котором, оказывается, он висел все это время, словно на кукане. Покачался, удерживая равновесие, будто циркач на жердочке. И сделал шаг. И еще шаг. И еще...

Воздух под ногами слегка пружинил, но, в принципе, ничего. Ничем не отличался от любой другой несущей поверхности. Лису стало, наконец, весело, словно хлебнул чего веселящего. Почувствовал, как хмель радости просто вскипел в нем, вспенился. Кессонно-радостная болезнь

Когда он нащупал рукой синюю спину двери, та, словно только и ждала его прикосновения, сразу же распахнулась. Хорошо смазанные петли не скрипнули, хотя могли бы, обязаны были хоть как-то предупредить, чтобы соблюдал осторожность. Не соблюл. Едва став на порог, он сразу утратил опору, потерял равновесие и вывалился кулем на ту сторону. Точно в люк самолета.

Парашютист, оставивший парашют на земле.

Свинцовый воздушный шар.

Глава 21

Свет за краем тьмы

И было: тьма как предчувствие света, и свет, как последствие тьмы и ее порождение. Безмолвие — всего лишь долгая пауза между словами, вызванная неумением выслушать до конца.

Когда смотришь с высокой вершины — видишь одну лишь бездну, если посмотреть на гору снизу, увидишь перед собой высоту. Разница между тем и другим в направлении движения. В пропасть сваливаются и падают, на гору восходят. Некоторые — взлетают.

И еще.

Пришло понимание, что бездна — всего лишь первая ступень при восхождении на вершину. Пришло не случайно, поскольку перед ним было и то, и другое, и мысли, завороженные величием окружающего пейзажа, делали признания, дарили откровения.

Было словно в видениях провидцев: бескрайняя и безжизненная каменистая пустыня, мрак и безмолвие, и одинокая вершина на краю, за которой угадывалось присутствие бездны. Да не только угадывалось — ощущалось. Тот ужас, что жил в ней, дотягивался даже до расщелины в теле горы, ставшей укрытием для Фрюжа, и покусывал, и полизывал его нервные окончания, подготавливая возможную жертву к своему предполагаемому торжеству.

Ужас изначальный, реликтовый, возникший как побочный продукт сотворения мира, и условие этого сотворения.

Ужас — суть остатки того, что было, когда ничего не было, чему названия никто никогда не искал, потому что это забыл сделать даже Бог, и чему не нашлось применения в процессе великого творения. Нечто слишком большое, чтобы его могла вместить одна человеческая душа.

Кое-кто, однако, умел справиться с самим Великим и Ужасным. Секрет был прост, и он заключался в том, чтобы закрыть душу и не пускать в нее никого. Совсем не лишнее, кстати, умение для сущности, сознающей свою конечность и ограниченность, но пытающейся вжиться в реалии бескрайнего мира, бесконечной вселенной, где расстояния оцениваются гипотетически, а скорости их преодоления не поддаются осмыслению.

В общем, тот холодно-прекрасный мир, в котором оказался Лис, был ему хорошо знаком, правда, вспомнил об этом он не сразу.

После десантирования из Башни его по невероятной траектории забросило в Великий Лабиринт. Было бы удивительно, случись по-другому. Подсознательно к чему-то подобному он и готовился, но действительность — если, конечно, это была она — как обычно, превзошла самую изощренную фантазию.

Для начала — никакого падения, свободного или не свободного, не было. Он сразу попал в нечто, похожее на желоб для бобслейной трассы, только не ледяной, а пространственный, что не мешало ему быть таким же жестким и скользким. И случился крутой спуск, без саночек спуск, без какого-либо боба, а на собственном его, Лиса заду. Помотало его в том желобе изрядно, покрутило и повертело, до того, что вдоль трассы и на стенках ее оставил он все, чем богат был внутренне, что оказалось в избытке и ненужного, и в Лабиринт угодил уже легким и чистым, словно новорожденный младенец, только что не светился. А, может быть, и светился, утверждать не мог, поскольку со стороны себя не видал. Не останавливаясь, с той же скоростью, он пролетел по лабиринту. Его било о стены, кидало в разные стороны, словно стальной шарик в детском бильярде, и путь ему освещали искры, вылетавшие из его глаз обильно при каждом таком ударе — вот их он наблюдал совершенно точно. Однажды на каком-то вираже он увидел испуганное и удивленное лицо Дэдэ, который сначала едва успел отскочить в сторону, чтобы не быть сбитым с ног шальным снарядом, а потом погнался за ним следом, но быстро отстал ввиду своей небольшой для такой погони скорости. Хотя, заметим, со скоростью у Дэдэ все в порядке!

А потом его выбросило, куда должно было выбросить, и он угодил в ту лузу, в которую ему предназначено было угодить. Сначала ощутил лизнувший его ледяным языком холод, а следом узнал и то, что ему сопутствовало, что порождало.

Огромное, бескрайнее, пустынное и темное пространство, раскинувшееся у истока всех пространств и миров, само служившее всему началом. Время здесь даже еще не начиналось, его здесь просто не существовало, потому что некому было сказать: было, есть, будет...

Всего этого на самом деле не существовало, а то, что было — было совсем по-другому. Этого пространства никогда не возникло бы — если бы он не придумал его однажды. Но он придумал, возможно, кто-то напел ему о нем, и Лабиринт перенес его сюда, для его магической сущности не существовало разницы между воображаемым и реальным мирами. Вот так и получилось, что эта местность существовала лишь в его, Фрюжа, голове, да и то недолго, лишь то короткое время, пока он ее не позабыл напрочь, поэтому-то никто ее и не смог отыскать. Как можно найти то, чего нет?

Фрюж и до того, последнего, случая часто использовал лабиринт как отмычку. Лабиринт-то магический, волшебный с земной точки зрения, обладавший множеством интересных и необычных свойств, из него он мог попасть куда угодно. И попадал. В хрустальную пирамиду, например. Вот теперь кому-то пришла удачная мысль использовать его самого, его голову, его память как отмычку, чтобы открыть вновь, вызвать к реальности этот несуществующий мир. Лабиринт уловил в его голове отражение, намек на воспоминание — и вот, вуаля!

Фрюж плотней прижался к камню, съежился, кутаясь в куртку в попытке сохранить быстро улетучивающиеся остатки тепла. Тщетно! Если ожидание затянется, он не доживет до восхода, замерзнет. Хотя, еще неизвестно, что было бы лучше, дожить, или не дожить. Обстоятельства требовали и дожить, и пережить, однако эти же обстоятельства не давали ему никаких гарантий, что все закончится благополучно.

Черная скала, одинокий утес вздымался за его спиной и уходил ввысь, и терялся там, в черной непроглядной пустоте. Ни звезды на небе, ни маяка на вершине, ни светляка в бескрайних равнинах. Таким беспросветным казался этот мир. И, вместе с тем, тьма, царившая вокруг, не была абсолютной. Словно в ведро черной краски вылили несколько стаканов белой, отчего чернота пошла разводами, сделалась едва намеченной серой, с фиолетовым подпалом, какой случается у хорошо ношеной овчины. В этой слабо разбавленной белилами тьме плавали тени, более или менее концентрированные, достаточно конкретно различимые одна от другой, особенно когда уляжется возбуждение обожженной светом сетчатки и глаза привыкнут к бесполезной работе — вглядываться в темноту.

Тени, точно ночные рыбы, резкими тычками, рывками меняли направление своего движения, казалось, они нервничают в ожидании чего-то.

Фрюж знал, — тени, как и все вокруг, ждут того же, что и он сам: восхода. Но, если ему этот феномен не сулил ничего, кроме мучительной смерти, для теней он был и радостью, и спортом, был источником лучей света в их темной жизни. Вот как они дрожат, в предвкушении!

Ему, собственно, было туда, наверх, но забраться на вершину самому немыслимо. Отвесные стены, обрывы и расщелины — такой сложности маршрут, тем более без снаряжения, без подготовки, одному не преодолеть и на свету, не то, что в кромешной тьме. Нет, единственный способ забраться на гору — сделать это на спине коня. Волшебного коня, откуда же здесь взяться обычному? Да он, возникни хоть из фантазий, и не смог бы жить здесь, где нет ни капли воды, а из еды одни лишь грохочущие под ногами камни.

Словно отклик на мысли Фрюжа, за выступом скалы раздался цокот копыт по звонкой поверхности, такой пронзительно здесь чужеродный. Предваряя появление животного, сначала из темноты выплыло, распустилось цветком серебристое свечение, его окружавшее и сопровождавшее, и уже после, качая головой при каждом шаге, появился он.

Конь.

Лунный конь.

Странный и прекрасный зверь.

Впрочем, кто сказал, что он волшебный? На первый взгляд, Лунный конь ничем не отличался от настоящего, земного, разве что изяществом и какой-то нервной структурой и организацией тела, которое сразу предупреждало о том, что данное животное для грубой работы не предназначено. Однако это было изящество силы, сконцентрированной в невероятно совершенной форме. А, со второго взгляда, когда уляжется волна радости, вызванная встречей с живым существом посреди пустыни, когда остынет первый пыл восхищения им, уже бросались в глаза его прочие отличия и необычности. Перво-наперво, конечно, возникал вопрос: а чего это он весь так светится? Следом приходил ответ: это же очевидно — чтобы освещать себе дорогу в кромешной тьме. Иначе ведь так легко сломать ноги на этих черных камнях. Да и потом, надо же как-то оправдывать свое имя — Лунный конь.

Обращало на себя внимание и строение копыт. Узкие, длинные, необычайно прочные и острые, они просто врезались в камни, обеспечивая скакуну устойчивость даже на такой непредсказуемой поверхности.

Подойдя ближе, конь остановился в двух шагах от Фрюжа и, подняв голову, посмотрел на него в упор полными укора изумрудными глазами.

Головка его, изгиб шеи были словно у выточенной из слоновой кости шахматной фигуры, и чем-то неуловимо напоминали змеиные. Усиливая впечатление, из-под верхней губы его торчали два коротких, вызывавших безоговорочное уважение, алмазных клыка. И то ведь, здесь не росла трава, ничто не росло, равнины вокруг простирались совершенно безжизненные, поэтому для поедания растительности как обычный конь, этот не был приспособлен совершенно. По той же причине пустоты пространства было непонятно, для чего могли послужить клыки. Что-то, видимо, все же водилось здесь такое, для встречи с кем пара ятаганов никогда не была излишней. Думать об этом Фрюжу даже не хотелось, вот совсем. Тем более что, поскольку Лунный конь в некотором роде был порождением его собственной фантазии, он знал про него кое-что еще.

Например, знал он, что, хотя жил Лунный конь во тьме, источником жизни его был все-таки свет.

Свет синего солнца под названием Звезда смерти.

В этом призрачном краю все было заведено так, что одно событие следовало за другим, одно порождало другое. Так и звезда поднималась из бездны и всходила над унылыми равнинами, когда наступала пора зацветать папоротнику на вершине горы. Тут можно было бы спорить, какое событие первично, а какое вторично, но не будем ввязываться в выяснение данного обстоятельства, нам важно знать, что эти события взаимосвязаны. Что странно, ведь звезда недаром же получила свое имя, ее лучи на самом деле убивали все живое, до чего могли дотянуться. И, тем не менее, факт оставался фактом, Огненный цветок распускался лишь, когда всходила Звезда смерти — и никогда больше.

Единственным существом, кроме папоротника, которое извлекало выгоду из восхода звезды, был Лунный конь. Прямые ее лучи, конечно, были смертельны и для коня, но, обладая релятивистской скоростью, он буквально избегал смерти. Быстрый, как свет, он мчался в расширяющейся зоне полумрака, словно комета, в ореоле развевающейся гривы и со шлейфом стелющегося по ветру хвоста, не давая настичь и накрыть себя световому валу. Постепенно он напитывался светом, будто губка, аккумулировал в себе энергию ослабленных лучей убийственного светила и сам светился все ярче. Когда звезда поворачивала вспять и начинала свой спуск в бездну, Лунный конь точно так же провожал ее, отлив ее света, обратно, до тех пор, пока весь он не схлынет в пропасть и в округе вновь не воцарится тьма. Поглощенной и запасенной энергии скакуну вполне хватало до следующего пришествия Звезды смерти. Такова была его природа, он питался чистой лучевой энергией. Энергия звезды, собственно, и вызывала его свечение, что в свою очередь обусловливало его имя, Лунный конь.

По большому счету, у каждого живого существа есть своя личная Звезда смерти, опасная лишь для него и предназначенная ему одному. Задача состоит в том, чтобы разогнаться как можно быстрей и бежать по жизни дольше и дальше, не давая лучам звезды накрыть себя слишком рано. Да, жизнь — это забег наперегонки со смертью. Кто сумеет набрать приличную скорость, и запасет при этом достаточно энергии, светится сам и светит другим еще долго после того, как волна настигнет и поглотит его.

Так думал Фрюж, видя перед собой пример соответствующего отношения к жизни. И то ведь, для Лунного коня гонки наперегонки со смертью были привычным способом его жизни. Как уже говорилось, обычно запасенной энергии ему хватало до следующего прихода звезды, и, если что, взять ее больше было неоткуда. Поэтому он строго следил, чтобы не случилось перерасхода. Обычно его и не случалось, потому что жизнь в этих равнинах, у кого она была, текла размеренно, подчиняясь строгому ритму, задаваемому восходами и закатами светила, и не случалось ничего, не появлялось никого, кто мог бы этот ритм нарушить. До тех самых пор, пока здесь не объявился Фрюж.

— Ты снова пришел, — грустно сказал конь, не разжимая губ. Он не спрашивал, он просто констатировал факт, к которому, похоже, имел неоднозначное отношение.

— Да, вот, — подтвердил очевидное Фрюж. И сразу обострил, спросив: — Ты что, не рад?

— Рад, — понуро кивнув, согласился конь, — мы же друзья. Но лучше все же думать о тебе, вспоминать, но никак не видеть.

— Что так? — искренне удивился Фрюж. — Мне кажется, в прошлый раз мы с тобой славно повеселились.

Лунный конь опять покачал головой, возражая.

— В прошлый раз ты меня обманул, Фрюж. Вместо оговоренной и нормальной пищи ты скармливал мне какую-то дрянь.

— Вовсе не дрянь, — возразил Фрюж. — Совсем даже наоборот. Ведь это были Случайные чпокающие суслики. Высокооктановые, между прочим, суслики, стоило немалого труда наловить их для тебя, ведь они водятся... Да нигде они не водятся, кроме одного таксона, принадлежащего... Даже не буду говорить, чей это таксон. Суслики, как ты помнишь, со смехом вспыхивают, загораются, точно бенгальские огни, и чпокают — чпок! — разлетаясь на тысячу искр. А перед тем как исчезнуть, они отдают свою веселую энергию. Веселящую, я бы сказал, энергию. Неужели тебе не понравилось?

— Понравилось, — согласился конь. — Говорят, похоже на шампанское. Я даже немного опьянел. Беда в том, что энергии твоих сусликов оказалось недостаточно, и я пострадал.

Зверь повернулся к Фрюжу боком, и на светлом его крупе стало видно большое темное пятно, будто вылили на него черную тушь.

— Видишь, — сказал конь, — я был недостаточно резв, и звезда опалила мне бок.

— Бедный мой друг! — воскликнул в огорчении Фрюж. — Почему же ты молчал?

Он осторожно прикоснулся ладонью к пятну на теле коня и ощутил холод. Под другой его ладонью, лежавшей на светлом участке, было тепло, и бегали слабые электрические токи. Еще он ощутил, как нервно подрагивает под его пальцами светлая живая плоть.

— Ну, мы же справились, в конце концов, — проявил осторожный оптимизм скакун. — К тому же, ты прав, было весело, как никогда раньше. Но, если бы тогда ты сделал, что должен был, все бы сложилось иначе.

— Если бы я знал, — сокрушался Фрюж, — если бы знал. Беда в том, что лучший и правильный выбор не всегда очевиден. А иногда и слишком труден. Поэтому мы часто делаем ошибки. Не суди слишком уж строго, прошу тебя. В оправдание, или в утешение тебе, хочу сообщить, что зато теперь ты здесь, в этой пустыне, не один. Суслики совершенно точно расселились по округе. Дело в том, что, когда они чпокают и разлетаются искрами в разные стороны, из каждой вырастает новый суслик. Такая у них странная манера размножаться. Наверняка ты замечал разные шустрые огоньки в темноте — это они.

— Я думал, что мне померещилось. Думал, это в глазах у меня блики и пятна.

— Нет, это суслики. Они приживаются где угодно, сразу роют свои ходы. К тому же, они схожей природы. Думаю, вы подружитесь.

— Это, конечно, здорово, но не объясняет, зачем ты снова здесь появился. Неспроста ведь, не для того, чтобы проведать старого приятеля? Ты снова собрался лезть на рожон? Меня это тревожит.

— К сожалению, — вздохнул Фрюж, — к сожалению, ты прав. Он похлопал коня ладонью по шее, запустил пальцы в его шелковистую гриву и ласково потрепал ее. — Хочу предложить тебе повторить наше прошлое приключение. Не то, чтобы хочу... В общем, надо снова смотаться туда же, где мы были с тобой, и забрать то, что оставили в прошлый раз...

— Что, снова за папоротником?

Фрюж кивнул утвердительно.

— И опять в пещеру?

Фрюж еще раз кивнул. Лунный конь опустил голову, словно в великом сомнении, пофыркал, снова поднял ее, полыхнул своими изумрудами.

— Не могу отказать старому другу, — сообщил он свое решение. — Но на этот раз тебе придется...

— Я в курсе, — торопливо согласился Фрюж. — К тому же, я не наловил заранее сусликов, не было такой возможности.

— Ну, может еще обойдется... — непонятно, на что, надеясь, пробормотал конь.

Фрюж только покачал головой. Надежда, конечно, вещь хорошая, необходимая даже, фокус только в том, что везти не может вечно, и наступает однажды момент, когда понимаешь — все, теперь не пронесет, придется платить сполна. Вот, этот момент настал. Давно уже наступил, и тянется, тянется... Некоторые моменты обладают таким искусством, длиться вечно. Что ж, он готов расплатиться, внутренне готов оплатить все счета, только бы все это, так или иначе, закончилось.

— Пора, — сообщил конь. — Если ты не намерен отказаться от предприятия, отправляться следует немедленно.

Фрюж оглянулся по сторонам, и лишь тогда заметил то, что гораздо раньше увидел его скакун. По верхушкам камней, тех, что лежали ближе к обрыву, словно цвета побежалости, побежали серые пятна. Камни будто начали проявляться во тьме, которая, налившись тяжестью, стала стекать книзу, но продолжала еще их окружать, облепливая, цепляясь за каждую выемку, каждую расселину. Полоса серого просветления, отблеск невидимого еще пока события, происходящего в бездне, стремительно поднималась к вершине.

— Нам не стоит слишком отставать от рассвета, — отрывисто напомнил конь. — Ну же!

Не выпуская из рук шелковых волос гривы, Фрюж одним махом запрыгнул на спину коню, и тот сразу легко сорвался с места.

Это совсем не походило на подъем скоростного лифта, даже на полет птицы не было похоже, хотя движение Лунного коня было столь же стремительным. Это мощное восхождение не сходствовало ни с чем. Но и воздух свистел в ушах, и грива стелилась по ветру, и дыхание запиралось встречным потоком. Фрюж, припав к шее коня и обхватив ее руками, ощущал самое малое движение его тела, каждое напряжение мышц. Он слышал его сильное дыхание, он чувствовал упругий бит его сердца. Да что там! Это он дышал вместе с ним, это его сердце срослось с сердцем коня воедино и гнало безостановочно, словно мощный насос, его кровь по ставшими общими жилам. Могучее чувство восторга от ощущаемого стремительного напора жизни захватило, захлестнуло, как захлестывало всякий раз, когда ему удавалось оседлать Лунного коня. 'Ради таких моментов стоит жить', — пронеслось в его голове. Мысль та совсем не отличалась оригинальностью, но зато полностью описывала его текущее состояние — и ему было плевать на оригинальность.

Подъем был крут и долог, но скакун, словно не замечал этого, несся и несся вверх, вцепившись зубами в хвост рассвета, не позволяя светилу нагнать себя ни на шаг. И у него были веские, базирующиеся на личном опыте основания, чтобы стремиться избежать контакта.

А звезда, между тем, уже всплывала из бездны, словно Медуза Горгона, и протягивала во все стороны свои смертельные лучи-щупальца. Световые пятна, будто гончие псы, прорывались в темные до тех пор области, и буйствовали там, разгоняя ураганные ветры, и буквально покусывали коня за копыта, гнали дальше, не давая передохнуть ни на миг, вынуждая двигаться по спирали, все больше отклоняясь от вертикали в темную сторону и тем самым удлиняя путь. Но Лунный конь не сдавался, гнал и гнал вперед и вверх, и силы его казались безграничными.

Жемчужная грива коня, похожая на светящуюся холодную плазму, а может и бывшая ею, укутывала седока, как кокон, защищая от внезапного прикосновения лучей звезды. Скакуну же все было нипочем, он напитывался, как губка рассеянным светом, и его собственное свечение только делалось ярче. И хорошо бы так было дальше, но Фрюж знал, что самый трудный и опасный участок еще впереди.

Вертикальная стенка, конечный барьер, отвесный, в последней трети даже заваливающийся в отрицательный угол, где прямого контакта с лучами звезды избежать было почти невозможно. Именно здесь Лунный конь получил свой ожог. Именно здесь Фрюж подкармливал скакуна припрятанными в сумке сусликами.

Но сегодня его сумка пуста.

Не останавливаясь, не сбавляя темпа, конь прыгнул на стену и стал взбираться по ней. Как он это делал — загадка, одна из многих. Острые копыта вгрызались, врезались в камень со страшной силой, осколки разлетались из-под них в разные стороны, свистя, словно пули. Конь шел и шел вверх, подъем его был таким же стремительным, как и прежде, и все вроде было так же, но Фрюж чутко улавливал изменения. Ритм сердца коня немного замедлился, дыхание сделалось более глухим и тяжелым, тело же словно подернулось пеленой и свечение его с каждым последующим шагом, прыжком, рывком стало меркнуть, меркнуть... А впереди еще был тот участок, где отрицательный угол и удержаться почти невозможно, только если не остановишься и продолжишь движение. Угол отрицания. Само отрицание, перебороть которое можно лишь встречным положительным утверждением. Но найдет ли он в себе силы сделать его? Зависит только от него.

Вот и карниз.

Конь споткнулся, впервые, за все время подъема, заржал, громко и яростно.

— Давай! Давай! — закричал он хрипло, требуя допинга. Изогнув шею, конь запрокинул голову назад, и Фрюж увидел, что вся его морда покрыта пеной. Желтые ноздреватые хлопья срывались с алмазных клыков и уносились мимо, вниз, в пропасть.

— Ну же!

Это так просто, отдать свое сердце.

Надо просто верить в то дело, ради которого ты готов принести свою жертву.

Надо просто достать его из груди.

Все просто.

Фрюж рванул на груди рубаху. Тенькнув, отлетела пуговица, с треском разошлась ткань. Перестав дышать, он, словно какой-нибудь филиппинский хирург-хилер, раздвинул собственную плоть десницей, погрузился в нее и извлек из ларца груди сердце. Свое сердце. Половину или все целиком, он не знал — столько, сколько ухватилось рукой, от щедрот своих. Слыша странное шипение в ушах, чувствуя нарастающее онемение тела, мельком взглянул на испуганно замершее в руке, словно пойманная птица, сердце, светящееся алым, протянул его Лунному коню.

Конь слизнул сердце с ладони, точно вдохнул огонь. Он сразу встрепенулся, засветился с удвоенной силой. Потом заржал звонко, запрокинув снова голову, будто протрубил боевой клич, и рванулся вперед, вверх, к вершине.

Этого последнего рывка Фрюж почти не осознавал. Сил его хватало лишь на то, чтобы удержаться на спине скакуна. Намотав светлые струи волос на руки, прильнув к горячей шее, он едва сохранял сознание. Потому что не имел права даже на такую слабость, его лишиться и так устраниться от борьбы. Потому что, если не он, то кто же?

Конь вымахнул на вершину за секунду до того, как над ней взошла Синяя звезда. Секунда, лишь секунда отделяла их от цепких объятий смерти. Но что смерть одному, для другого жизнь. Фрюж увидел, как впереди, среди темных камней, навстречу Звезде смерти, разбуженный ее первыми проблесками, уже зацветал папоротник. Так его, во всяком случае, называли. Удивительный цветок Нелюбим, такой же алый, каким видел Фрюж свое сердце.

Цветок крутил головкой, высматривая, кто же первый успеет его — не сорвать, взять в руки. В два прыжка Лунный конь оказался возле него. Свесившись до земли, Фрюж подхватил цветок из его гнезда и сжал в руке, точно факел.

А далее, на волосок, на четверть мига опережая бросившиеся к нему лучи выглянувшего из-за обрыва светила, обгоняя сопутствующие им ураганы, конь соскользнул с вершины с противоположной ее стороны. Там находилась пропасть, в которую Звезда смерти никогда не заглядывала. Что вовсе не означало, что в этой пропасти была жизнь. Хотя что-то там все-таки было.

Но прежде всего — падение.

Это все же следовало назвать падением, хотя конь спускался вниз, точно горный козел, какой-нибудь муфлон, цепляясь копытами за каждый торчащий из стены камень, прыгая с уступа на уступ, которые стали видны благодаря свету Огненного цветка в руке Фрюжа. Такой вот светоч в темном царстве.

Однако слишком долго выносить свободное падение, прерываемое тычками и рывками из стороны в сторону, Фрюж не мог, не было у него больше таких сил. К тому же, встречный воздушный поток, как ни уклонялся он от него, как ни старался укрыться за головой коня, все равно раздирал ему рот, проникал во вскрытую грудь, рвал легкие. В какой-то момент Фрюж почувствовал, что больше не может сдерживаться. Откуда-то снизу, он никогда не ощущал в себе этой бездны, поднялась с шипением горячая волна, ударила в голову, — и сразу горлом хлынула кровь. Он выплеснул ее через плечо, назад, куда-то коню на спину, — и сразу потерял сознание. То есть, отключился.

Глава 22

Пещерный инстинкт

Сначала что-то зашипело в темноте, а потом со щелчком включился свет. Похоже, зажглась осветительная ракета, он видел такое в кино.

Где-то в недосягаемой вышине, прямо над тем местом на земле, на котором он лежал на спине, свод неба облизывали синие потоки света, напоминавшие и формой, и цветом скорее влажные потеки на побелке, чем собственно сияние. Заметно, что свечение уже шло на убыль. Как бы там ни было, здесь, в расселине, оно не могло никому навредить и раньше, когда было в полной силе, теперь же и подавно.

Кстати, о кино. Точней — о сне. Или все-таки о кино. В общем, все равно, кино, сон — ему снова его показали. Нашли, право же, время, выбрали момент. Запустили последнюю серию воспоминаний. Он сказал 'они', это на всякий случай. У него было такое ощущение, что в этих его показах участвует, и активно, кто-то посторонний, но, быть может, это всего лишь работа его собственного воображения. Или сознания. Или подсознания. Или чего-то еще, имеющего власть над сознанием и прямой доступ к хроникам Акаши.

Хроники, ага.

Хроники.

В виде собственных воспоминаний, они выдавались ему кусками и отрывками, без соблюдения хронологии, словно книгу листал вольный ветер, открывая страницы в случайном порядке, то забегая далеко вперед, то отматывая назад и повторяясь в трудных местах. В книге, как оказалось, почти сплошь картинки. Ну, картинки — пусть. Он, собственно, уже во всем разобрался, понял, зачем оказался здесь и что делать дальше.

Что-то теплое, влажное и до одури, до щекотки шершавое прошлось по его щеке. В нос ударил острый собачий запах. Особый запах, не псины, он узнал бы его среди тысяч других. Он и узнавал, раньше, узнал и сейчас.

Фрюж заулыбался, скосил глаза. Увидел совсем рядом у лица черный треугольник носа, тогда, закинув руку собаке на шею, прижал ее голову к себе. Почувствовал, как собака затряслась в ответной радостной дрожи, вызванной интенсивным вилянием хвоста. Легкое перо чертило по воздуху знаки приветствия и восторга, он не видел его, но знал, что именно так и есть.

Полуночный пес.

Вот и снова они встретились.

Когда-то давным-давно у него была собака. Так давно, что, казалось, уже и не вспомнить. Но, однако же, сколько времени прошло, а он не мог забыть.

Он завел себе охотничью собаку, черно-белого сеттера, хотя, если честно, серьезно совсем не помышлял о том, чтобы заняться охотой. Тем более с подружейной собакой, натаскать которую самостоятельно он, конечно, не мог. Но, тем не менее, собачку завел, соблазнившись, видимо, ее красотой и изяществом, и неким собственным представлением о том, как это здорово — иметь рядом беззаветно преданного друга. Тогда, еще по молодости, он не подозревал, что дружба, даже с собакой, это всегда встречное движение. Он многого тогда не подозревал, не знал, не умел. Как и собачка, молодая натура которой не знала удержу, и раз за разом прорывалась наружу. Но ему-то казалось, что достаточно одного его слова, взгляда, жеста, чтобы собака поняла, что от нее требуется и сразу же все в точности выполнила. Терпения, терпения ему не хватало. Это теперь он понимает, что сам был молод и глуп, а тогда...

Однажды Фрюж готовился к одному из своих тайных ночных бросков. Что-то отвлекло его днем, и он не успел подготовиться, как следует, поэтому метался по дому, собирая снаряжение, которого, помнится, требовалось немало. По-хорошему, нужно было перенести предприятие на следующую ночь, и ничего плохого не случилось бы, но он упрямился, хотел, чтобы все было так, как запланировал. Такая тогда у него была идея, что уходящий поезд остановить нельзя, но нагнать всегда возможно. Вот он и старался, догнать. Собака, в страстном желании помочь хозяину, путалась под ногами. Протискиваясь в узких местах, она забегала вперед и, став поперек дороги, виляя хвостом, заглядывала ему в глаза, словно говоря: скажи, хозяин, скажи, куда бежать? Что принести? Что для тебя сделать? А хозяин, спотыкаясь и едва не падая, раздражался все больше и нещадно пинал собаку ногами. Очевидно, собака принимала происходящее за веселую игру, затеянную, наконец, для нее хозяином, и не унималась.

В конце концов, один из пинков сложился в полноценный удар, пришедшийся к тому же собаке по голове. Собака отпрянула в сторону, едва удержавшись на ногах. И посмотрела на него, на хозяина и друга, как на чужого и опасного. А ведь она, не раздумывая, готова была отдать жизнь за него, и вдруг! За что, хозяин? И были в ее долгом ускользающем взгляде укор, непонимание и обида, и внезапно проснувшаяся особая собачья мудрость, в общем, такой коктейль чувств и выражений, который заставил болезненно сжаться его сердце. Он бросился перед собакой на колени и, притянув к себе, обнял за шею, точь в точь, как сделал это сейчас. 'Прости, — шептал он прямо в собачье ухо, — прости!'

Он не отпускал собаку до тех пор, пока, как ему показалось, в ней не утихли боль и обида. А когда он все же разжал свои объятья, собака слабо вильнула хвостом и ушла на свое место, откуда после следила за ним, положив голову на лапы и стараясь не встречаться с его глазами взглядом. Она не поднялась даже чтобы проститься с ним, когда он уходил из дома.

Больше он собаки не видел.

Когда вернулся обратно из своего удачного, кстати, броска, дом был перевернут вверх дном, все вокруг оказалось залито кровью, а собаки он нигде не нашел. Он так и не узнал, что же тогда случилось, и чья черная кровь смешалась с алой собачьей кровью на мраморе и граните полов. Тем более что из дома ничего не пропало, чтобы можно было по похищенному искать виновных. Собака выполнила свой безусловный долг и растворилась в водах бытия, сменив его знак на противоположный, просто прибавив к нему частичку 'не'. Собачки не стало, но тот ее взгляд, полный недоумения, обиды и печали, он помнил всю жизнь. Эта память была его внутренней тайной, про которую он никогда никому не рассказывал, которой не делился. Внутренняя печаль, боль, почти болезнь. Тот самый случай, когда что-то исправить уже нельзя, как бы ни хотелось. А ведь хотелось, хотелось.

Однажды судьба свела его с одной старой женщиной, бабкой его знакомого из далекого поселения, контрабандиста, с которым у него иногда были совместные дела. Они были чуваши, или что-то такое. На русском бабка почти не говорила, читать-писать не умела, зато всю жизнь свою пахала, как заведенная. И еще рожала. Семнадцать детей имела, и при этом — ни одного бранного слова за всю жизнь. Собак любила очень. Говорила: 'Собака за хозяина перед Богом заступается! Три дня ее не корми — она на каждый день оправдание найдет. То времени у хозяина не было, то денег, то сил... Кот, тот сразу сдаст, наябедничает! А собака, когда умирает, — в рай прямиком, и оттуда хозяину своему помогает. Хранит его. Ждет'.

Такие дела.

Запали бабкины слова Фрюжу в душу, так он и жил, веря, что ждет его верная собака, если и не в раю, так в другом нужном месте. Ждет и хранит каким-то мистическим образом. Хотя ни того, ни тем более другого он не заслуживает.

Он нашел свою собаку здесь, в этой самой расщелине, у входа в пещеру, когда приходил сюда в прошлый раз. И пусть она выглядела теперь совсем по-другому, и даже имя ее теперь было иным — Полуночный пес, а старое стерлось, он забыл его навсегда, — он узнал свою собаку по запаху, да еще взгляду, который совпал с тем, что он хранил в своей душе. Его совсем не удивило, что он встретил ее в таком месте. А в каком другом месте было бы правильно? К моменту их встречи он успел достаточно повзрослеть, чтобы задаваться пустыми вопросами. Тем более что до рая ему, ой, вряд ли добраться. Собака ждала своего хозяина, ждала там, где помощь ее была необходима и ценна — что еще ему нужно было знать?

В откинутой левой руке он по-прежнему сжимал Огненный цветок, который, к счастью, продолжал гореть и освещать пространство. Выждав, когда собачья радость, излившись, немного утихнет и пес успокоится, он осторожно отстранил его голову в сторону и поднялся на ноги. Мышцы слегка дрожали, но, в общем, ничего, он чувствовал себя вполне сносно. Только вот в груди было непривычно тихо и пусто. Нет, что-то там вроде еще шевелилось, но слабо-слабо, приходилось делать усилие, чтобы это услышать. То есть раньше он ничего такого вообще не замечал, потому что не было причины прислушиваться, а теперь вот стал ужасно чутким.

Утвердившись на ногах, вернув себе ощущение вертикали, он поднял Цветок над головой и осмотрелся.

С прошлого раза здесь как будто ничто не изменилось. Да и что могло? Скалы вокруг, как и твердь под ногами, были сложены из черных камней вечности. Лишь небо над головой могло менять свой облик, да и то, только подчиняясь незыблемым, из раза в раз повторяющимся законам и предписаниям.

Стена, по которой безумный конь снова умудрился каким-то образом спуститься вниз, сзади, за спиной вздымалась, точно приставленное между лопаток 'нельзя', словно онемение, обозначая предел чувств, пространства и свободы передвижения. Но влево и вправо было можно, при желании, пройти. И вперед, естественно, тоже можно, хотя и там предел в виде противоположной стены был близок.

Слева, метрах в двадцати, к той, что сзади, под острым углом примыкала другая, такая же стена, черная, отвесная и бесконечно высокая зацепленная за небо кулиса. Там же, в самом углу, в точке схождения, словно лоно в основании раздвинутых ног, чернел не оживляемым даже светом Цветка мраком овальный вход, а точнее, лаз в пещеру. От одного вида этого хода в преисподнюю у Фрюжа тоскливо заныло сердце, которого, он думал, больше не было. Оставшаяся половинка дала о себе знать. Не забыл, ох, не забыл еще он своего прошлого туда проникновения. При этом какая-то часть его, склонная, видимо, верить в чудеса, надеялась, что и в этот раз обойдется.

Сама расщелина, как он помнил, медленно, очень медленно расширяясь, уходила вправо, делая там бесконечное число поворотов, бросаясь из стороны в сторону и порождая множество тупиковых ответвлений, и где-то далеко в неизвестности, во тьме выплескивалась на равнину. Если им придется убегать, это будет единственный путь для спасения. Гипотетический, потому что на нем легче переломать себе ноги и сгинуть навеки, чем пройти его до конца. Особенно с учетом того, кто может пуститься в погоню.

Словом, ситуация складывалась классическая: налево не ходи, вот не ходи и все; прямо тоже не ходи, все равно не пройдешь; направо можешь сходить, но только лучше не ходить, потому как сгинешь. И то ведь, попробуй выбрать, что лучше — лезть под землю, на стену или под завалы камней. Все едино ведь, все сулит погибель. И что-то говорило Фрюжу, что ему, скорее всего, придется перепробовать и то, и другое, и третье, и в полной мере.

Лунный конь медленно бродил вокруг, делая вид, что пасется. Во всяком случае, голову он опустил книзу и что-то выискивал в камнях у себя под ногами. Время от времени он запрокидывался назад, что-то там в свою очередь разглядывал и вздыхал.

— Ты это, прости, — сказал Фрюж коню, вспомнив некоторые подробности спуска с горы. — Я там тебя немного того, запачкал. Но я не нарочно. Такие перегрузки, такой напор... Это было выше моих сил, терпеть.

Конь снова оглянулся и в очередной раз вздохнул.

— Ты не переживай, я все почищу, — продолжил покаяние Фрюж. — Надо только найти, чем. Да вот, хотя бы курткой. Он сделал такое движение, словно, в самом деле, собирается снять куртку с плеч, но ничего такого не успел.

— Я вот смотрю... — задумчиво произнес конь и, предупреждая все телодвижения Фрюжа, повернулся к нему спиной. А точней, той ее частью, что, как он помнил, пострадала от лучей Синей звезды. Ожег на спине коня прошел, пятно исчезло, и все тело его теперь светилось ровным, без изъянов, опаловым светом.

— Что, все прошло? Целебные мои потроха! — выдохнул Фрюж и неожиданно засмеялся. Смеялся недолго, вскоре закашлялся. — Это у меня нервное, — попытался оправдать приступ, откашлявшись. — Нормальная реакция на стрессовую ситуацию.

— Так что, мы теперь квиты, и претензий к тебе я больше не имею, — сообщил конь Фрюжу деловым тоном, дождавшись, когда тот утихнет.

— Что ж, это хорошая новость! — объявил Фрюж. — Надеюсь, не последняя. Изогнувшись, он осмотрел себя со всех сторон. Судя по всему, осмотром остался доволен не вполне. — Скажи еще спасибо, что живой, — продекламировал, тем не менее, пришедшее на ум.

— Да уж, — поддакнул конь.

— Ничего, — подвел черту Фрюж, — придет время — отдохну и помоюсь.

— Что ты сделаешь?

— Помоюсь. В смысле, водой. Ах, да, ты не знаешь, что такое вода... Ладно, как-нибудь свожу тебя к реке. Когда все закончится... Знаю я одно местечко...

— Про меня не забудь, хозяин, — подал голос Полуночный пес и ткнулся носом в ладонь Фрюжа. Нос его оказался теплым и сухим.

Фрюж погладил, прижимая к себе, его голову, большую и тяжелую, со свисающими шторками губ, потрепал за холку.

— Тебя я не забуду, — пообещал он. — Как можно...

И, прерывая расслабляющий момент, подвел черту:

— Нам пора...

Возникло и не отпускало стойкое ощущение, что на этот раз он таки сжег все мосты. И все же, кто бы что ни думал, сам он собирался вернуться обратно, поэтому преодолел слабость в ногах и сделал требуемое количество шагов до пещеры.

Из узкого лаза тянуло холодом и тонким тоскливым ужасом. Ощущение ужаса было преобладающим, до такой степени, что отбивало даже малейшую, даже извращенную охоту лезть туда. Недаром же принципы, спровадив в пещеру собственные кошмары, никогда больше ее не посещали. Ну, а ему вот понадобилось. Можно сказать — приспичило.

Лис протянул вперед себя Огненный цветок и осветил вход.

Узкий коридор уходил в темноту, словно в густую тяжелую воду. Стены и пол его, как и все вокруг, были сложены из черного, поглощающего свет камня. Положение спасали неизвестные вкрапления в однородное, в общем, каменное тело, тут и там отвечавшие на свет папоротника искрением. Такой себе каменный люрекс.

— Все на месте, хозяин, — доложил пес. — Все, как ты оставил в прошлый раз. Я проследил. Никто не входил, никто не выходил.

— Не сомневаюсь, кому это надо? — отреагировал Фрюж. — И все равно, спасибо за службу. Ну, я первый, ты за мной. Корзинку захвати. Он указал псу на валявшееся слева от входа, оставленное им самим лукошко, самое обыкновенное, из ивовой лозы.

Дождавшись, когда пес возьмет корзинку за ручку в зубы, он опустился на колени и пополз вперед. Ему подумалось, что все в этой истории повторяется по кругу, и много раз — вот опять лаз, подземелье и темнота впереди. Какой-то фарс, честное слово. Не хватало еще, чтобы снова появилась Нерта и завалила его здесь к чертовой матери. Но тогда фарс неминуемо превратится в трагедию, для него во всяком случае. Но ведь не время, он еще не сделал дела. Как говорится, не выкурил свою последнюю сигарету. Кроме того, он знал, что лаз ненадолго, что скоро он вольется в огромный зал. Так и произошло.

Когда выхватываемый из темноты светом Огненного цветка черный потолок стремительно ушел ввысь и там потерялся, Фрюж поднялся на ноги. Сзади под коленки толкнул его лукошком пес.

— Тс-с! — предупредил его Фрюж. — Осторожно.

Подняв свой светоч над головой, он окинул взглядом пещеру.

Она была огромна. Начинаясь у его ног, уходила далеко и глубоко в гору, занимая под ней едва ли не все пространство. Света, источаемого Цветком, не хватало, чтобы осветить ее всю, и там, куда лучи не пробивались, клубилась и словно закручивалась огромной вихревой воронкой тьма. В ней прятались, скрывались до поры ужасы. Они давно бы уже набросились и растерзали непрошенных гостей, но Фрюж знал, что они будут оставаться в глубине, в дальних пределах и не нападут до тех пор, пока горит в его руке цвет папоротника. Таким волшебным свойством обладал сей Цветок, успокаивать и завораживать смерть, обитающую в этой пещере. Он являлся, по сути, волшебным ключиком, отпиравшим пещеру и позволявшим проникнуть к ее тайнам. Надо сказать, что никому из обитателей пещеры это не нравилось, но и поделать они ничего не могли, потому что таким был закон.

Ну и, в свою очередь, Огненный цветок будет гореть, и светить до тех пор, пока Фрюж не выпустит его из рук. Такая, если хотите, круговая порука и взаимозависимость. Это разумно, питать энергией того, кто оберегает и сохраняет твою жизнь.

'Ну, вот оно, место, где может случиться все, но где никогда ничего не случается', — вспомнились ему слова из пророчества Нины Филипповны.

Про Цветок, да, собственно, и про пещеру с ее содержимым, Фрюж узнал от воды, и задолго до рассказа гадалки.

Та река, о которой он рассказывал Лунному коню...

Однажды, дело было ночью, он сидел на ее берегу, убаюканный мерным, несмолкаемым плеском воды, под который легко, сами собой подстроились его собственные мечты и фантазии. Завороженный, он наблюдал, как в смоляном зеркале вод то тонули, то всплывали на поверхность перепутавшие пространства и среды звезды, и вдруг в какой-то счастливый момент осознал, что ему понятны слова этой бесконечной песни.

Тихая песня вод была, конечно, о любви. О своей любви, запретной, казавшейся противоестественной всем осведомленным, противоречащей самим основам природы — любви Огня и Воды.

Он, конечно, не поверил поначалу, ибо никогда не думал о том, что Принципы не безличные законы и стихии, а именно личности, те законы устанавливающие, у каждой из которых собственные и имя, и судьба. Но вот, они проявились невзначай в песне реки, великие, с великой своей страстью и судьбой.

Небесный огонь — Кагуцути, его естество — страсть.

Вода — ундина, тайное ее имя Амимитль. Она вся — тихое чувство, способное, однако же, в одночасье превратиться в неостановимый, все обрушающий бурный поток страсти — и затопить вселенную.

Между этими двумя вспыхнула любовная страсть, хотя, казалось, огонь и вода, — что общего? Несовместимость! Но полыхнуло так, словно не вода была причиной и основой, а бензин.

Противоестественность в смысле стихийной силы, противоположность по устремлению, по вектору, по чувству. Однако начала в них были заложены правильные, мужское и женское, как и должно, как и определено от века.

Но природа! Она ведь знала, она усвоила правило, что вода всегда убивает пламя — и не могла от него уйти.

Не в силах противостоять влечению, они лишь попытались скрыть от мира свои отношения. Единственное место, где они могли уединяться для встреч и наслаждений, была пещера, пузырь в пространстве, реликтовая пустота, оставшаяся по прихоти Создателя за пределом Мира, в царстве Теней. Может быть, именно для этой цели?

На пещеру ту им указал Дух, который знал все, поскольку был всегда, всем, везде, и все на свете проницал. Тот Дух, кто есть причина всякого движения, кто наполняет души качествами и свойствами. Эфир, сын Нюкты — Ночи и Эреба, Мрака ночного, в ведении которого как раз и находилась пещера. В той пещере, в кромешной темноте Эреб выращивал диковинные растения, полумеханические грибы-часы-цветы, имевшие по одному циферблату на каждую ножку. Грибы не терпели присутствия в пещере никого чужого, и когда были чем-то напуганы, поднимали ужасный трезвон.

Влюбленных они не боялись, может быть потому, что те были все же принципами.

Когда Кагуцути и Амимитль встречались в пещере, в ней бушевало море огня, кружились огненные водовороты, били огненные струи, обрушивались огненные водопады.

Однако долго это буйство скрывать было невозможно, такая страсть неминуемо стала выплескиваться и проявляться во внешнем мире. Черные дыры вдруг повсеместно начали извергать из недр своих джеты света, Темная материя обернулась светлой, реки и океаны принялись светиться по ночам, а огонь сделался ласковым, благодатным и перестал обжигать пальцы и лица. Сама суть вещей стала меняться повсюду, а это подрывало основы бытия.

Высочайшее вмешательство случилось незамедлительно. Огонь и Воду развели по разным углам и пределам, сделав так, чтобы впредь они никогда не смогли быть вместе. Вода с тех самых пор гасит любой огонь, остужает страсть, снимает возбуждение.

Но никто не смог запретить им все помнить, и вспоминать о том, что было, что в мыслях продолжало быть между ними. И рассказывать о любви, большей, чем целый мир, в своих песнях, понятных тем, кто умеет слушать.

Фрюж умел слушать.

Так он узнал про пещеру.

Однако место преступных встреч населили ужасами, чтобы впредь никто не мог им воспользоваться, даже войти в него безнаказанно. Каждый из принципов отослал в пещеру свой персональный ужас. Заодно, как говорится, и избавились.

Теперь даже Эреб опасался посещать этот храм запретной любви.

Под присмотром и под охраной ужасов в пещере росли похожие на цветы грибы-часы. Периодически, в определяемый логикой их внутреннего развития момент, они открывали крышечки своих головок и под малиновый перезвон миниатюрных гонгов выпускали на волю споры времени. Семена те поражали все миры, сверху донизу, в равной степени.

Про то, как войти в пещеру безопасно и так же беспрепятственно из нее выйти, Фрюж узнал из песни Огня. Огонь ведь тоже поет свои песни. О любовной страсти, о расцветающем во мраке ночи Огненном цветке.

Фрюж разобрал, о чем повествует песня Огня, понял дословно и буквально. Поэтому-то, решившись на похищение Базового принципа, он знал заранее, где сможет спрятать его надежно. Ведь Базовый принцип был сродни тем часам-луковицам, что росли в пещере, как шампиньоны.

Теперь, вот только теперь он вспомнил все окончательно. Или же ему в очередной раз все приснилось. Или было навеяно тем, той силой, что была озабочена состоянием его разума. Наконец, он в полной мере ощутил и осознал себя Фрюжем. Переход был не столь стремителен, но едва он начался, к нему быстро возвратилась память — его, прежняя. Он вспомнил все, что знал раньше.

Базовый принцип — это живой кристалл, в чьем прозрачном теле действует механизм с колесиками, пружинками и стрелками. Пока находился в пирамиде, он регулировал не только течение времени, но и порядок всей жизни Горнего мира. Сочетание механики с мудростью принципов, неопределимое, неповторимое, непередаваемое словами.

Особые часы, которые он и спрятал в пещере часов. Очень удачно спрятал. Ведь найти их среди тысяч и тысяч таких же тикающих устройств совсем не просто. Да почти невозможно — если только вы не обладаете тонким чутьем, как Полуночный пес.

Базовый принцип — больше, чем время. Базовый принцип — это судьба, возведенная в закон, и реализованная средствами прецизионной механики, приводимой в действие магической спиралью. Или кто-то на самом деле думает, что жизнь можно запустить без хотя бы капельки волшебства?

Как только его не звали! Базовый принцип. Печать судьбы. Краеугольный камень. Основа основ. Святая святых. Тайна тайн. Седьмой принцип...

Хотя, если честно, Седьмой принцип — это все же совсем, совсем другая история. Здесь смешано материальное и нематериальное.

Как оказалось, Фрюж похитил не только вещь, но и символ. Вещь олицетворяла собой символ, пряталась за него. Никто и не думал, что Базовый принцип такая штука, которую можно украсть. В нормальной голове не могло зародиться такое злодейство. Но ведь не ему в голову первому пришла эта мысль, значит, не такой уж он злодей. Во всяком случае, никогда он не делал зла для того только, чтобы делать зло. Хотя, конечно, это не оправдание. Все надо вернуть на место. Как прежде, конечно, уже не будет, будет по-другому, хотя, быть может, и не хуже. Пусть все просто будет.

Так, обрел он знание или нет? Какое знание ему нужно? Что есть знание вообще? Всякое ли знание стоит того, чтобы обладать им? А любовь — это знание? Она стоит ли тех мук, которыми обусловлено владение ею?

Когда он бросился с Башни невозврата и стал Веней Лисициным, Дух, который наделяет души свойствами и качествами, населил его душу страхами, с которыми ему потом пришлось и жить, и страдать, и бороться.

Отец Духа, Эреб, тоже был наказан за содействие влюбленным — Звездой смерти наказан, которая стала восходить теперь в его Царстве Ночи, вынуждая прятаться от ее лучей по пещерам и горным расселинам, и разлучая на это время с любимой женой его Нюктой. Это так унизительно.

Пес снова подтолкнул его сзади в ноги. Следовало поторапливаться. И то ведь, в пещере, под завязку набитой хронометрами, не стоило терять времени.

Подняв Огненный цветок выше над головой, чтобы лучше осветить пространство вокруг себя, Фрюж постарался сориентироваться и прикинуть направление движения. Это было нелегко, учитывая, что, говоря снова словами пророчества, времени в обычном понимании слова здесь не было, как не было и пространства. Здесь пространство перетекало во время, а время обратно в пространство, и казалось оно то зеркалом, то рекой, а то и небом под ногами. Ему все же припомнилось, что Базовый принцип он оставил едва ли не в самом центре поляны. Туда и направился, с сомнением, между прочим, бормоча себе под нос что-то типа: 'Кто их знает, эти часы, может, они тут ползают в темноте, как тараканы. Или, вон, хороводы водят...' Проверить и узнать, как обстоят дела с повадками у обитателей пещеры, можно было лишь одним, негодным к осуществлению способом, поэтому никто про то ничего и не знал.

Подсвечивая место перед собой, Фрюж нагнулся и поднял с каменного пола первый живой механизм. Он действительно был живым, Фрюж чувствовал, как пульсирует в его пальцах маленькое теплое тело. Ну, какой же это гриб? Это не гриб, нет. Но и верного названия этому Фрюж не знал. Стараясь не пробудить ото сна то, что держал в ладонях и что затруднялся определить — гриб, цветок, луковица, — он полуобернулся назад и осторожно положил сущность в лукошко. Нет, все же он склонялся к простому, понятному и вполне адекватному названию — часы. Пес потянул носом воздух и что-то промычал, должно быть, что нет, не то, что им надо — ручка корзинки, которую он продолжал держать в зубах, не позволяла ему говорить нормально.

Так они и продвигались, Фрюж перекладывал часы в корзинку, которую нес в зубах Полуночный пес, а тот их обнюхивал, стараясь по запаху определить искомый механизм. Часы располагались на полу так плотно, что иначе пройти туда, куда им было нужно, не представлялось возможным. Даже собака не смогла бы пробраться, не потревожив кого-нибудь ненароком. И тогда все, трезвон и светопреставление. На обратном пути часы придется выкладывать из корзинки обратно, на свои места, и тогда можно будет сказать, что они справились со своей задачей на 'отлично'.

До центра пещеры, как Фрюжу представлялось, они добрались удачно. Лукошко было уже полно под завязку, псу стало тяжело держать его в зубах постоянно, поэтому он все чаще опускал его на пол и перетаскивал с места на место рывками.

Остановившись, Фрюж огляделся под ногами, в ближнем круге.

— Сдается, где-то здесь, — сказал он. — Точней определить не могу.

— А не было ли на том механизме какого-то отличительного признака? — спросил пес, освободив пасть от ноши.

— Да, — согласился Фрюж, — рубиновый глазок, махонький... Подмигивал все. Но разве же...

Закончить фразу он не успел.

Что-то быстрое, как молния, прочертило пространство, явилось из темноты, ударило Фрюжа по руке, и вновь исчезло во тьме. Фрюж готов был поклясться, что заметил крылатую сандалию возле своих глаз. Две, две таларии, проскользившие по воздуху.

Удар по руке был силен. Пальцы его разжались, Огненный цветок выскользнул из них и упал на пол, легкий, как пламя, прекрасный, как перо Жар-птицы. Фрюж пытался его подхватить, но попытка не удалась. Свет угас, едва коснувшись поверхности, наступила тьма.

Фрюж услышал, как вокруг, правда, еще достаточно далеко, поднялась возня, что-то всколыхнулось, взбурлило, вскипело. Клацнули собачьи зубы. 'Вижу!' — закричал пес и бросился куда-то в сторону. И следом, как по команде, затрезвонили часы, все, которые находились в пещере. Ничего мелодичного в этом звоне не было. И вообще, звоном эту какофонию назвать было сложно. Рев стоял такой, что сознание тут попыталось отключить себя от звукового канала информации, чтобы не слышать этот орущий ужас ни секундой дольше.

Фрюж растерялся. Ему показалось, что все, теперь-то уж положение точно безвыходное. Захотелось даже сесть, где стоял, обхватить голову руками, расслабиться и принять неизбежное, раз уж оно все равно неизбежно. Любой бы так подумал.

Однако приступ малодушия был недолгим. В следующий момент из темноты вернулся пес и ткнулся слюнявой мордой ему в руки. В пасти он держал механизм, судя по пульсирующему рубиновому огоньку, это был Базовый принцип. Не раздумывая и не задавая лишних вопросов, Фрюж принял артефакт у собаки и сунул его в сумку, которая, пустая, все еще болталась у него на боку.

В сгустившемся мраке неожиданно случился рассвет. Начали светиться, фосфоресцировать открывшиеся циферблаты часов, тысячи и тысячи, все, что находились в пещере. Словно грибы-гнилушки, они залили пространство призрачным зеленым светом. Это было прекрасно! Но на любование совсем не было времени.

— Беги, — прорычал пес.

— Нет! А ты?

— Беги!

— Куда здесь...

Фрюж оглянулся вокруг, словно ища доказательства того, что без Цветка теперь обратного пути им не найти, но, неожиданно для себя, он его увидел. На фоне светящихся циферблатов сделанный ими проход в цветочном поле обозначался единым темным провалом. На таком ровном полу ему только то и нужно было знать — направление. Не рассуждая больше, Фрюж бросился по черной тропе к выходу.

Однако ему едва удалось сделать несколько шагов, как что-то неодолимо мощное, точно поезд с сотней вагонов, врезалось ему в спину и сбило с ног. Он полетел кубарем на пол, подминая под себя и разметая в разные стороны дребезжащие, орущие благим матом будильники. Тут же напавший на него ужас вцепился ему в бок, в правый бок, и стал рвать-терзать, стараясь добраться, видимо, до печени. Боли Фрюж почему-то не испытывал, а чувствовал одну лишь немыслимую, невыносимую тяжесть. И еще то ощущение приближающегося конца, заставившее его с ног до головы облиться холодным липким потом. Конечно, монстр мог бы убить его сразу, но, видимо, по привычке своей, по обычаю, желал прежде помучить. Извернувшись к нему каким-то образом, Фрюж уперся руками в злобную мохнатость, тщетно пытаясь нащупать пальцами невидимые глаза. Но тщетно, тщетно! Зачем живущему во тьме глаза? Зачем они рыбе в подземной реке? Бесполезная вещь и роскошь.

Сопротивление Фрюжа лишь раззадорило нападавшего, он замычал, заурчал и удвоил свои старания. Силы стали покидать Лиса, еще немного...

Однако это было еще не все. Конец, по имеющемуся и воплощаемому сценарию, немного откладывался. Полуночный пес, точно фурия, налетел на пещерного монстра и смел его с Фрюжа. Сцепившись, они покатились в сторону, давя и раскидывая подвернувшиеся механизмы. Через несколько мгновений, если судить по доносящимся из темноты звукам, в схватку включился кто-то еще. Вой, рычание, клацанье зубов и нескончаемый трезвон заполонили собой все пространство. Про первую жертву, видимо, на время забыли.

Зажимая руками разорванный бок, Фрюж попытался подняться. Неведомо, каким образом, но ему это удалось. Сначала на одно колено, потом, когда кружение в голове немного улеглось — на ноги. Пол под ним ходил ходуном, но он укротил его неистовость, точно мореман палубу. Сориентировавшись по темному пути, он, широко ставя ноги, бросился к выходу. Бросился — это, конечно, не про него, но до лаза оказалось значительно ближе, чем ему представлялось. Едва не ударившись головой о нависший над лазом выступ стены, вовремя, однако, определив его рукой, он упал на колени и пополз по проходу наружу. Все эти действия осуществлялись им уже автоматически.

В какой-то момент возле самого выхода он, похоже, потерял сознание и отключился. Привел его в чувство гудящий, зудящий, словно рой возбужденных шершней, комок тел, который навалился на него и, точно гигантский поршень, выдавил из пещеры. Откатившись в сторону, он прижался спиной к стене рядом со входом. Не прекратившаяся и на открытом пространстве схватка, продолжалась на его глазах. Но не долго.

Подскочивший к вертящемуся клубку Лунный конь мигом разделил его на тех и других, а, попросту говоря, выдернул из этой кучи Полуночного пса, извивающегося, бьющего когтями и клацающего зубами. А после пустил в ход свои алмазные клыки, которыми мигом разорвал ужасы в клочья, которые потом затолкал копытами в пещеру. 'Так вот для чего ему клыки', — подумал Фрюж, без удивления, впрочем, просто отметив факт.

— Уходим! — вскричал конь. — Быстро! Сейчас они вернутся все!

Разорванный бок горел огнем. Все так же зажимая его руками, скользя спиной по стене, Фрюж поднялся на ноги. Запинаясь и оскальзываясь на чем-то, он подошел к собаке. Ей досталось, конечно, значительно сильнее, чем ему. По сути, пес представлял собой сейчас комок сочащейся кровью, дрожащей и шумно дышащей плоти, в которой жизни уже не за что было зацепиться, но она продолжала за что-то держаться. Сняв с себя куртку, Фрюж расстелил ее на земле, осторожно переложил на нее собаку, укутал и взял на руки.

— Поехали, — сказал он коню.

— Я не смогу... Двоих, Боливар не... — попробовал возразить конь.

— Не беспокойся, я уплачу по счету, — уверил его Фрюж, совершенно точно зная, какая плата от него потребуется.

Лунный конь тоже это знал. И не был на такую плату согласен. Но спорить не было времени, — под землей, в пещере, как предвестник извержения, нарастал гул. Поэтому скакун, потоптавшись на месте, лег на землю, а когда Фрюж со своей ношей забрался к нему на спину, легко вскочил и бросился в проход между скалами, лелея надежду все же преодолеть его каким-то образом и вырваться на равнину.

Фрюж, обнимая, прижимал к себе Полуночного пса, и, в свою очередь, сам льнул к спине коня. Но силы, а вместе с ними и интерес к окружающему, быстро покидали его. Он еще слышал, как вырвалась из пещеры и устремилась за ними погоня, но отнесся к этому факту, как к незначительному, к нему лично отношения не имеющему. Поскольку сам-то он уже начал переход в параллельный поток времени и пространства, в котором подобные пустяки не существовали. Стоило всего лишь закрыть глаза, и все пропало. Все, кроме Лунного коня и его безудержного бега. Но потом и это исчезло.

Глава 23

Харон в курсе, куда везти

Похоже, было утро.

Все правильно, после ночи обычно наступает утро, если что-нибудь наступает, а он точно помнил, что как раз перед тем была ночь. Долгая, долгая ночь.

Готика сосен над головой, сучья вздрагивали и покачивались. Ажурная сеть ветвей и игл. Рано, небо едва просветлело. Кажется, что лениво полощется на ветру линялый кусок ситца. Да, все кажется... Потому и кажется, что до боли знакомо, что уже было однажды. И эти сосны, и мягкая подушка серого песка вперемешку с хвоей внизу, и чувство покоя, и воздух, этот дивный воздух. И запах...

А вот запах, кстати, мог бы быть и получше. Хотя, его он тоже помнил.

Тянуло гарью, остро и возбуждающе, точно нашатырем. Судя по всему, источник неприятного амбре находился неподалеку, за дорогой. Источник тоже ему был знаком. Подумав о пожарище, Фрюж вполне последовательно вспомнил и о породившем его пожаре, немедленно и окончательно пришел в себя и рывком сел. Замычал и схватился за болевший бок

Все правильно, сосновый бор, дачный поселок, дача Толяна. Бывшая дача. Где-то неподалеку должен быть лаз, по которому он выбирался из западни в погребе этой самой дачи. Ни дачи уже, ни лаза. Интересно... Теперь-то он как он здесь оказался? Неведомо. Вообще-то удивительно, что его забросило именно сюда, ведь могло куда угодно. Но, значит, были соответствующие обстоятельства и резоны, что — сюда. Последние из сохранившихся в памяти предшествовавших этому утру отражений, это шея Лунного коня, к которой он прижимается щекой, сумасшедшая гонка сквозь каменный хаос да струящаяся вокруг, будто разрыв пространства, грива. Что-то еще...

Собака! Полуночный пес.

— О, Господи!..

Он увидел его там, где и должен был, хотя сознание желало бы избежать этого, обмануться. Под левой рукой, на куртке его, вытянувшись, лежал пес... Неподвижно лежал, только шумно и часто дышал. Тот самый беспокоящий ритмичный звук. Пес не спал, широко раскрытыми, неподвижными глазами следил за хозяином — только зрачки их слегка подрагивали. Едва лишь Фрюж встретился с ним взглядом, он подался ему навстречу. Глаза пса расширились и тут же, зафиксировав навечно образ хозяина, застыли, застекленели, а еще через мгновение стали мутнеть. Если бы не это обстоятельство, можно было подумать, что Полуночный пес долго нес невозможную тяжесть и, наконец, от нее избавился. Передал эстафету хозяину, расслабился в облегчении и уснул.

Так все и было.

Собака, точно мумия, была спеленута полосками светлой холстины, сквозь которую во многих местах проступили и уже засохли пятна крови. Да, конечно же! Была схватка, в пещере с ужасами. Им обоим крепко досталось, но собаке, конечно, больше. Ощупав себя руками, Фрюж убедился, что его раны на боку так же заботливо перевязаны. И он чувствует себя вполне сносно. В отличие от собаки. Хотя, кто знает, кому еще лучше? Бедный, бедный пес!

Он протянул руку и коснулся повязки на мертвом теле, как бы прося у собаки прощения за то, что не уберег. А собственно, да, просил, молча, не пытаясь облечь в слова то, что все равно не мог высказать. Испытывая некоторое смятение под мертвым взглядом, и жалость, и вину свою, ощущая пустоту и усилившийся холод пространства, он потянулся еще дальше и прикрыл собаке глаза.

Преодолевая большое неудобство и напряжение в правом боку, — казалось, что туда, где разодрано, вклеили кусок деревяшки, — Фрюж поднялся на ноги и машинально поправил сумку, передвинув ее за спину. Сделав движение, он вдогон осознал его, и тогда уже сообразил, что Базовый принцип все еще у него. Он снова поддернул сумку и, ощутив ее реальный вес, почувствовал некоторое облегчение.

Наконец-то картина мира стала складываться во что-то более-менее законченное. Так бывает иногда после крепкой пьянки, — он помнил из молодости, — поутру вспоминаешь, часто со стыдом и дрожью, предшествовавшие пробуждению события и надеешься, что ничего больше не вспомнишь. Ну, сейчас-то стыдится, вроде, нечего, хотя, было все же несколько моментов, которые он до конца прояснить не мог. Например, как, каким образом он здесь оказался? С собакой? Мог, конечно, Лунный конь занести как-то, доставить. Но вот — как? И мог ли? Кто, в конце концов, позаботился о нем и о собаке? Ответов не было. Ладно, махнул он рукой и прекратил ломать голову: может, после что-то прояснится? Пока же следовало позаботиться о собаке.

Сориентировавшись и определив направление, он напрямик через лес пошел к подворью Толяновой дачи, откуда тянуло гарью. Прямо на запах, можно сказать, и шел. Где-то неподалеку, помнится, открывался на поверхность лаз подземного хода. Теперь-то точное место уже не найти, тем не менее, он с беспокойством заглядывал под ближайшие кусты — а вдруг? Зачем ему это? — поймал себя на мысли. Похоже, внутренне он все еще сомневался в том, где и когда находится, время и место казались невероятными и даже невозможными, — вот он и искал достоверные метки и знаки. Коня, кстати, тоже нигде не было видно, хотя мог бы объявиться, и он этому даже не удивился бы.

Удивительно было как раз другое. То, что осознавая себя, свое нахождение здесь, на Земле, он оставался Фрюжем, а не стал снова Веней Лисицыным. Вообще же, как-то эти две судьбы и две личности в нем слились, спаялись в одну, жизненный опыт, память обоих совместились, дополнив друг друга. Хотя Фрюж все же, как более сильный и цельный, преобладал. Он осознавал себя и тем, и другим, и не испытывал при этом особого дискомфорта, тем более, что при слиянии, похоже, компенсировались некоторые обоюдные недостатки. А достоинства? А были ли они? Ну, о достоинствах судить еще преждевременно, да и не ему. Но он мог сказать уже теперь, что точно стал старше. Повзрослел он, причем на целую жизнь. Ну, собственно, и ладно. Не возражать же. Да и как это — возражать? Кому? Возражать без адреса — прямая дорога в сумасшествие, а ему не до этой блажи, по крайней мере, пока. У него еще оставался неисполненным долг, а значит, была цель.

Как и предполагал, он вышел прямиком к даче, к тому, что от нее осталось. Ворота, распахнутые настежь, приглашали, просили войти. Но желающих, похоже, больше не осталось, все, кто хотел, побывали здесь раньше.

Пожарище даже не тлело, не дымилось, только запах гари стоял невыносимо густой и сильный, такой, что приходилось делать немаленькое усилие, чтобы глотать этот воздух. Фрюж дышал, точно курил крепкую сигару — не в затяжку, едва окуная в дым верхушки легких. Судя по всему, с момента пожара прошла неделя, а то и несколько. Значит, уже лето, уже в разгаре. А ему-то казалось, что веселье было только вчера. Оказывается — нет. Оказывается, время нелинейно, а навалено тут и там разнородными пластами и кучами. Можно сказать, это его свойство вариативности испытано им на себе.

Двор был пуст, хотя Фрюж не удивился бы, снова встретив здесь давешних бомжей. Псевдо-бомжей, на самом деле, как оказалось. Яма и Ями — так? Эх, все в этой жизни не просто так, все не случайно. Просто мы не видим и не понимаем глубинных причин и связей, реагируем лишь на следствия, как придется, реагируем, инстинктивно и рефлекторно. А потом удивляемся, даже злимся, что не так жизнь складывается, как хотелось.

Уцелевшая утварь, на которую никто до сих пор не позарился, валялась повсюду, но он не стал задерживаться и разглядывать ее, прошел прямиком к колодцу. Там, в кустах, он, помнится, заметил в прошлый раз... Точно! Под кустом сирени, едва заметная за разросшимся чистотелом, отдыхала лопата. Фрюж ухватил орудие труда за посеревший совсем черенок и вытащил его на свет божий. Прикинул лопату на вес, осмотрел придирчиво — нормально! Сойдет. Покрылась ржавчиной и рукоятка размокла от росы, но вполне еще послужит.

Держа лопату за конец черенка, и переставляя ее по мере движения с места на место широкими полукружьями, точно землемер, он вернулся в лес, к собаке. Осмотревшись, он остановил выбор на глянувшемся ему месте под боярышником, и сразу принялся копать. Песчаная почва поддавалась легко, работа быстро спорилась. Сумка, конечно, мешала, постоянно сползала вперед, на руки, но Фрюж стоически переносил неудобство. Ни за что не желая отпускать от себя Базовый принцип дальше, чем тот находился теперь, он терпеливо, раз за разом закидывал сумку за спину. Да мало ли что! Откуда ему знать, какие козни и кто еще против него замышляет? Чтобы не иметь новых проблем в будущем, лучше теперь потерпеть немного. Тем более что действительно немного. Тем более что все терпимо.

Выкопав, по его прикидкам, достаточной глубины могилу, он откинул лопату в сторону, выбрался из ямы и вернулся к собаке. Тело ее уже стало костенеть, задние лапы вытянулись и торчали, как у замороженной бараньей туши ноги, на что смотреть было неприятно. Только деваться ведь некуда, приходилось, и смотреть, и замечать. Или вот еще, подумалось, как правильно: яма или могила? Тоже, ему не нравились оба слова. Яма явно пренебрежительно, могила слишком грубо и прямолинейно. Как тогда? Не окоп же... Не определившись, он перенес собаку к месту упокоения, и положил ее на бруствер. 'Ну, все, — завел он с собакой последний разговор, готовясь к прощанию с ней, — могилка твоя готова...' Могилка! Само собой нашлось подходящее слово, и печальное, и светлое. Спрыгнув вниз, он следом опустил туда и собаку. Прикрыл ей голову курткой, чтобы не сыпать грунт куда попало. Неожиданно наткнулся на очки, те самые, что сунула ему в карман зачем-то Нина Филипповна. Усмехнулся, подумав, что, видимо, они должны были защитить его от лучей Звезды Смерти, но вот, не пригодились, обошлось как-то. Посомневавшись всего мгновение, он забрал очки, а прочее, что было в карманах, не взял, оставил не глядя, — теперь ему все без надобности.

Хорошее место, чисто и светло. И грунт хороший. Влажный песок ссыпался в могилку сам по себе. Не прошло и нескольких минут, как все было кончено. Песок улегся плотно, поэтому на поверхности не осталось даже приличного холмика, так, легкая выпуклость. Фрюж подумал, что это до первого дождя, а потом и вовсе не найти будет. Еще он набрал несколько пригоршней сухих иголок, и насыпал их сверху, показалось, так лучше будет. 'Ну, прощай, Полуночный пес, — облек он сумбур мыслей в последовательность слов. — Не поминай лихом и прости за все. Скоро, думаю, встретимся, так что займи мне там местечко...'

Прихватив лопату, он вернулся на подворье. Инструмент сунул туда же, где взял, в кусты, а после тщательно и с неожиданным наслаждением умылся у колодца. Вода оказалась такой холодной, что кожа от нее сжималась и начинала скрипеть, а после долго горела от внутреннего неистовства крови. Это было радостное чувство, жизнеутверждающее, когда горячится и полнится силой молодое тело. Поэтому-то, выходя с дачи, умытый и освеженный, он ощущал, что не то чтобы оптимизма прибавилось, — градус настроения значительно повысился.

На самом деле, он ведь не рисовался, когда, прощаясь с собакой, говорил, что, мол, скоро встретимся. Нет. Он как раз понимал, что никаких иных путей и направлений у него нет, не осталось, что только одно возможно — туда, имея в виду место, в которое он должен вернуть Базовый принцип. При этом, как он туда доберется — об этом даже не думал и не волновался, полагая, что сами и встретят, и проводят. И проводят, и встретят, видимо, в такой последовательности.

Он пошел той же самой дорогой, которой неделю, или сколько там, назад проезжал на машине. Утро едва только разгоралось, поэтому вокруг было тихо и пустынно, ни дачников, ни даже собак не наблюдалось. Одни лишь мелкие птицы, воробьи, в основном, да синицы, удивляясь новому дню, вскрикивали в хвое над головой. Некоторые при его приближении, не от страха, а от не дающего покоя бурлящего энтузиазма, срывались с сосен и перелетали через дорогу в сады, чтобы, отметившись там короткой трелью, сразу вернуться обратно. Воздух, еще прохладный, пился легко, как изысканный нектар, как концентрат счастья. Полуприкрыв глаза, Фрюж наполнял им грудь с осознанным удовольствием. Уж теперь-то он с полным основанием мог утверждать, что нигде больше нет такой волшебной эфирной смеси, нигде так упоительно не дышится, как на Земле.

Оглядываясь назад, на происшествия и приключения последних дней, он искренне удивлялся тому, что до сих пор умудрялся оставаться в живых. Скажи еще спасибо, что живой, так? Вот, вот! Кому только сказать спасибо? Его били, кому не лень, швыряли, сбрасывали, бог знает, откуда, с высоты какой, топили, жгли, закапывали... И вот поди спроси теперь, ради чего все? Зачем? Кто-нибудь ответит? А никто. Чего, казалось бы, проще — начни с разговора, скажи сразу, что тебе нужно. Но нет, ничего подобного. Не хотели, видать, или не могли.

Да и то, с кем им разговаривать-то? Кто он для них? Пустое место. Принципы всегда идут на принцип, иначе они не могут. Пришлось и самому проявить характер, найти его у себя, наконец. И доказать, прежде всего, самому себе, что он есть, существует реально, а не пустое место, которое легко занять, поставив ведро или ящик. Или комод вон. Кстати, как там Юлька? Принципы, понимаешь. У них свои, а у него, между прочим, — свои. Да, да, у него они есть, определились, наконец, что откровенно радует. Печалит другое. Чтобы обрести эти самые принципы, пришлось пройти через разные круги-испытания. По-любому он должен был пройти, иначе никак. Ну, а это такое себе удовольствие... На любителя.

Теперь он чувствовал себя совершенно взрослым, уверенным в себе человеком. Детскость, ребячливость — они ведь именно от неуверенности. Но это прошло. Как и страх. Что могло напугать его теперь, после пещеры ужасов?

Поселок вскоре кончился, дорога продолжилась через лес. Сосновый бор стоял на своем месте, высокий, строгий, светлый. Вновь пришло на ум вспоминавшееся ранее слово: готика. Приобщившись чистоте и торжественности, Фрюж внутренне притих, мысли его умерили свой беспорядочный бег, преклонили колени. В этом земном соборе снова присутствовал Дух, это ощущалось.

А потом произошло и вовсе необъяснимое. Непостижимое...

Солнце приподнялось над оставленным за спиной поселком и, будто достигнув известного уровня, края, предела, перелилось через него, брызнуло светом. Тотчас вспыхнули вокруг праздничными свечами красные стволы сосен. Зазвучал орган. Быть может, всего лишь ветер поднялся, но вот так, слышалось — орган. Поток света, этот неистовый солнечный ветер, устремился на Фрюжа и принялся плясать вокруг него, разжигая, точно кузнечный горн, срывая, выдувая и унося прочь лишние, отягощающие душу частицы. Фрюж поднял перед собой руки — они светились! 'Ну, не чудо ли?' — спрашивал он себя, точно зная ответ на вопрос.

В таком молитвенном почти состоянии, опять же, не встретив никого по пути, Фрюж пересек бор и вышел к шоссе. Не задумываясь, машинально повернул направо и вдоль обочины пошел в сторону города. Он не сделал еще и десятка шагов, как рядом, проскочив на пяток метров дальше, затормозил и остановился темно-синий фургон, разукрашенный по бортам какими-то бронзовыми лентами. Водитель изнутри, далеко потянувшись через наполненную музыкой кабину, открыл дверцу с его стороны и жестом пригласил садиться. Не выявив удивления, не заставляя себя уговаривать, Фрюж быстро забрался на высокое сиденье в серо-зеленом чехле из обивочной ткани. Мотор взревел, машина рванула с места.

— Спасибо, что подобрали, — поблагодарил Фрюж водителя.

Соглашаясь на такую оплату проезда — за спасибо, — водитель наклонил голову.

— Почему не подвезти хорошего человека, — сказал он. Голос у него оказался совершенно глухим, севшим, будто он накануне вечером съел десять порций мороженного.

— Пива холодного с хлопцами перепили, в воскресенье, — объяснил он проблему со связками и, как ему казалось, засмеялся: — Э-э-э-э...

— А сегодня, какой день? — поинтересовался Фрюж.

— У-у-у-у, — протянул водитель и внимательней, пристально посмотрел на Фрюжа. — Ты вчера что, тоже, того? Усугубил? Только не пива, а чего покрепче?

Фрюж уклончиво, хоть и не отрицательно, мотнул головой. Шофер понимающе улыбнулся.

— Понедельник сегодня, — сообщил он, — двадцать первое. Макушка лета.

— Выходит, июнь? — уточнил Фрюж.

— Выходит так, — подтвердил вывод водитель. И, через паузу: — А что, сомнения есть? Может, еще что подсказать?

— Да нет, какие сомнения... Год я приблизительно знаю.

— Ну, ты даешь, парень! — просипел водила. — Шутник!

То ли что-то не понравилось водителю, то ли на дороге что изменилось, но он вдруг посерьезнел лицом. Слегка привстав, откинулся назад, устраиваясь в седле удобней, после пригнулся к рулю, который цепко держал руками. Крепкие у него были руки, мельком отметил Фрюж, сильные.

Обратив внимание на руки водителя, Фрюж внимательней же взглянул и на него самого. Жесткие волосы, солома с сединой, странное такое сочетание, коротко стрижены, только прямая челка щеткой на глаза. Глаза светлые, точней не сказать, слегка раскосые, прищурясь, встречали набегающую дорогу. Но лицо не азиатское, как у Нарады, совсем другого типа. Вытянутое у него лицо, длинноносое, точно стекающее книзу, где заканчивалось упрямым, нависавшим карнизом над грудью подбородком. Подбородок абрисом повторял нос, только в увеличенном масштабе. Про такие носы и такие подбородки говорят: точно топором рубленные. Может, и рубленные, насчет этого Фрюж ничего не знал.

— Мы не знакомы? — спросил, почувствовав повышенное к себе внимание, водитель.

— Вряд ли, — успокоил его Фрюж. — Хотя, может, где-нибудь и пересекались, город-то небольшой...

— Небольшой, говоришь? — подхватил водитель. — Ну да, ну да... А какой город ты имеешь в виду, парень?

— Ну, этот город... В который мы едем. А куда мы, собственно, едем?

Водитель загадочно — зловеще, как показалось Фрюжу, — улыбнулся вдавленной в шею улыбкой, вот и весь ответ.

Фрюж прильнул к боковому стеклу. Странное дело, хорошо знакомую ему, не раз проезженную дорогу к городу он вдруг перестал узнавать. Вот только-только все было известно и памятно, а уже за стеклом тянулся абсолютно чужой, чуждый бурелом, черные мохнатые ели вместо сосен, и дубы-великаны. Такой лес, он знал по рассказам, находился за Пятничанами, самым дальним городским районом, Черный лес, как его называли, партизанский, но он в нем прежде никогда не бывал. Как же они там оказались?

Фрюж перевел взгляд вперед, на дорогу. Она тоже стала другой. Теперь вместо серой асфальтовой ленты под колеса стелился желтый песчаный проселок. Когда это они успели свернуть с основной? Он с удивлением посмотрел на водителя. Тот невозмутимо рулил, направляя машину по одному ему известному маршруту. Лицо его в чем-то неуловимо переменилось, стало серьезным, даже суровым. С чего бы это такая суровость, подумал Фрюж. Он почувствовал себя неуютно рядом с этим, преисполненным чувства долга гражданином.

Водитель повернул лицо к пассажиру, и Фрюж от неожиданности чуть не вскрикнул — глаза того стали черны, как гагат.

— Дорога, парень, это одна лишь видимость, — сообщил рулевой. — Можно взять любую, и она приведет тебя туда, куда нужно. Вопрос лишь в том, куда тебе нужно? Вот ты, например, это знаешь? Куда тебе надо? А?

Фрюж хотел ответить, что знает, но что-то прежде увиденное и пропущенное всплыло в его сознании. Он быстро взглянул на торпедо перед собой, — там вперемешку, россыпью лежали флайера, рекламки и визитки, очевидно, кампании, которой принадлежал автомобиль. Фрюж быстро схватил бумажку. Точно!

— Ритуальные услуги... — прочитал он текст. — Это что же, катафалк?

И тут его осенило:

— Харон! Все как Нина Филипповна предсказала!

— Ну, со свиданьицем! — вскричал черноглазый отправитель ритуала. — Наконец, признал старика!

Незнакомый певец надрывался в плеере, витийствовал и пророчествовал.

— Кто это, поет? — спросил Фрюж.

— Егорка, Летов.

— Летов? Что за Летов?

— Ну, Летов... 'Многая лета...', слышал? Это про сейчас, — отвечал Харон, как показалось Фрюжу, невпопад.

Но тут Харон захохотал. Словно небо обрушилось.

А потом, заметив внизу, под насыпью дороги небольшой ручеек с быстрой черной водой, в окружении березок и осинок, мимо которого они как раз неслись, он резко свернул. И под заливистый хохот направил фургон прямо туда, вниз, вглубь.

Фрюж ощутил себя как на парковом аттракционе, только не на самолетике, а на американских горках, когда падение кажется бесконечным, а требуха, падающая почему-то медленней всего остального, успевает подступить к горлу. Страха, однако, не было, как такового, ни высоты, ни падения. Он только отстраненно подумал, что сейчас они врубятся в березки-осинки, и надо бы к этому подготовиться. Ну и подготовился — подтянул колени и уперся ногами в панель перед собой.

— Не ссы, парень! — загоготал Харон. — Еще не время. Я скажу, когда ссать!

И действительно, несмотря на скорость и крутизну, они ни во что никак не врезались, а падение все затягивалось, и вскоре, как-то незаметно изогнувшись, сделалось пологим, превратилось в горизонтальный полет. Пространство вокруг заполнилось туманом, густым, точно вата, и холодным, пробиравшим насквозь даже в закрытой кабине фургона. Только где она, кабина? Фрюж и не заметил, как фургон преобразился в лодку, острый нос которой скользил над водой, разрезая туман. Ну а Харон, как и положено кормчему, восседал на корме и, положив руку на румпель, правил судном. Все, что окружало их раньше, сгинуло в тумане, только водная гладь серой сталью проблескивала внизу. Фрюж не сомневался, что под ними Лета. 'Снова Лета, — думал он. — Мы канули в Лету...'

— Стикс это, парень, Стикс, — откликнулся на его мысли Харон. Похоже, они тут все могли запросто в чужих головах копаться. — Великая мировая река. Всякий ручей, даже тот, что из крана, на самом деле из нее вытекает и в нее же в конце возвращается.

Как хотите, но момент был чертовски торжественным. Нет, правда, Фрюж вдруг осознал, что вот он, приближается итог его метаний и исканий последнего времени, цель многотрудных действий, к которой его подталкивали все, кому ни лень, и к которой, если честно, он стремился сам. Он подтянул поближе переметную свою сумку, переместил ее на колени и сверху наложил руки, прикрыл. Ему показалось-почудилось, что он слышит, как внутри кожаной оболочки тихо, точно мышь, скребется Базовый принцип. Да нет, не показалось, так и было. Приближаясь к месту приложения, агрегат набирал силу и все отчетливей проявлял себя.

Фрюжу вспомнилось и подумалось о том, что Стикс, это ведь такой рубеж, предел, из-за которого нет возврата. Точка бифуркации, как говорят высоколобые умники. То есть вот сейчас довезет, доставит его Харон до берега, сдаст с рук на руки, под квитанцию, под роспись встречающим товарищам, — а ведь будут, будут встречать, — и все, на этом прошлая его история, считай, закончилась. А будет ли новая, другая, неизвестно. То есть, получается, это путь в один конец. Думать так было чрезвычайно тоскливо и... холодно. Фрюж даже поежился, обнял себя за плечи и содрогнулся. Холод был просто неземной, бр-р-р. Его натурально заколотило, заколбасило.

Вообще же, продолжал размышлять он о себе, о происшедшем с ним, это, оказывается, так легко, изменить судьбу, заменить личность. Для тех, демиургов, легко. И нужно-то всего лишь — переключить регистр в сознании. Щелк — и нет человека жившего, бывшего. А есть другой, новый, неведомый... Кто? Человек ли? Или уже кто-то совсем другой? Ну, в этом они мастера, дело у них поставлено на поток. Только кому, зачем необходим этот трюк, этот грандиозный обман с забыванием, с новым сознанием? Неужели человек не в состоянии справится — нести всю свою непрерывную память о том, каков он был, и есть, дальше? Ведь он, каждый, и так бережет, щадит себя, забывая все, что забыть следует. Память людская на поверку оказывается достаточно гибкая штука, но, как по нему, нельзя терять ее совсем. Ну, вот как ему стать чужим для всех, забыть родных своих? Марину, Вальтера? Анну с Мишкой, Женьку, Юльку рыжую? Нину Филипповну? Всех остальных? А Сову? Невозможно!

Едва он начал вспоминать конкретных людей, как в окружавшем лодку тумане появились прогалины и сквозь них замелькал не такой уж далекий берег. На всем его протяжении вдоль реки длинными неровными рядами стояли фигуры, по виду — человеческие. Как оказалось, лодка их нарезала волны не поперек, а вдоль реки, — так рулил ей Харон, только не разобрать было, по течению или против него. Лиц у проявившихся фигур различить было невозможно, какая-то получалась безликая общая масса. Но имелось огромное желание, прямо зуд невыносимый, узнать хоть кого-то. Еще бы! Ведь прошедших этот путь до него — тех, кого он знал лично, — было немало. И тогда воображение Фрюжа заработало на полную катушку, и он так старался, вспоминая, что лица, в конце концов, стали проявляться, приобретать конкретные черты. Он вроде даже узнал кого-то там. Но больше всего сейчас ему хотелось встретить Дэдэ, хотя, если подумать хорошенько, того здесь не должно было быть. Объективно, ему не помешало бы заручиться поддержкой старого дружка. Вот, кто-то похожий — он рванулся навстречу и...

— Нет-нет, — остудил его пыл и порыв Харон. — Тебе пока еще туда рано. На тебя, парень, заказана спец-доставка. Я в курсе, куда, сиди тихо...

Лодка вильнула, Фрюж вцепился в борт рукой. Ладонь ощутила восковую шелковистость и маслянистость дерева. Только теперь он обратил внимание на материал, из которого был сооружен челн, да, собственно, и на сам челн. Материал он узнал. Странно, через бездну лет, через пропасть забытья, а узнал. Дерево, точно янтарь, как бы светилось изнутри.

— А лодка-то у тебя, паромщик, почитай, новехонькая. Новодел, можно сказать.

— Так, сколько же можно, на старой развалюхе, на гнилой лохани ходить? Я ведь, как ни крути, с людьми работаю, мне перед ними стыдно!

— И построена эта лодочка, как я погляжу, из дерева гофер.

— Из него самого. Глаз у те6я, парень, наметанный.

— Из того самого дерева, из которого Ной ковчег соорудил...

— А почему нет? Я, между прочим, не для собственного увеселения судно туда-сюда гоняю. Я делом занят, может, не менее важным, чем тот же Ной, да воздаст ему Господь по заслугам. Его, кстати, я тоже того, переправлял.

— Кто же с этим будет спорить? Что дело твое важное и неизбежное. И я не буду. Просто мне интересно, где ты дерево такое раздобыл? Оно, насколько я знаю, не растет там, где все остальное растет? А где растет, туда путь заказан.

— Места знать надо, — ответил Харон и заговорщицки подмигнул Фрюжу.

— Но с этим деревом мало кто совладает, — продолжал допытываться пассажир. — Его еще надо уметь обработать. Кто же тот мастер, что лодку тебе стачал?

— А вот с ним, думаю, ты обязательно познакомишься. Если еще не знаком!

Едва он это произнес, как впереди, по ходу суденышка, вспыхнуло солнце. Синяя звезда, Фрюж узнал ее. Зачем она здесь? Выходит, смерть всегда приходит именно так?

Ну, здравствуй, смерть!

Брызнули ослепительные лучи, сдувая и гася, будто пену, туманы вокруг, а, вместе с ними, прогоняя видения. Фрюж инстинктивно прикрыл глаза и голову руками. Отвернувшись назад, он увидел, что Харон сидел на корме уже в откуда-то взявшемся на нем плаще, разительно похожем на офицерскую плащ-палатку. Одним движением он натянул высокий капюшон на голову, в глубине его, отсвечивая в лучах звезды как два катафота, сверкнули синим глаза. Жуткое зрелище!

— А вот теперь бойся, парень! — закричал Харон Фрюжу. — Прибываем! Только сумочку-то свою, отдай! Она тебе больше без надобности! Не ссы, парень, я сам доставлю ее по адресу. Передам, кому следует!

Старый кормчий потянулся длинной костлявой рукой через всю лодку и, схватив Фрюжеву поклажу, перенес ее к себе на корму. Так легко и просто он это проделал, пассажир только рот раскрыл в изумлении. А паромщик снова захохотал, как-то в этот раз, показалось Фрюжу, издевательски. Что это он так? — едва не обиделся он.

Из-за неистового яркого света звезды, Фрюж практически ослеп и ничего вокруг не видел. Вдруг он вспомнил про очки Нины Филипповны. Они не пригодились ему в царстве Ночи, но здесь... Он вырвал их из кармана рубахи, судорожным рывком раскинул дужки и надел на глаза.

Вовремя!

Мир сквозь стекла показался голубым, неживым и холодным.

Стремительно надвинулся берег, оказалось, что лодка мчалась быстро, точно торпеда, а он и не ощущал ее скорости.

Они наскочили, воткнулись в песчаную отмель. От удара, повинуясь инерции, под непрекращающийся глумливый хохот Харона, Фрюж вылетел из лодки и кубарем понесся дальше по воздуху. Не будь на нем очков, он, ослепший, наверняка расшибся бы при падении, но, видя, куда его влечет, сориентировался. Сгруппировался и, извернувшись по-кошачьи, приземлился на ноги. Однако все же не устоял, упал, и только сделав еще несколько кувырков через голову, остановился. Причем, остановился, буквально уткнувшись головой в ноги стоявшему на берегу человеку, учитывая обстоятельства, явно вышедшему ему навстречу. Рядом с человеком, махая хвостом и поскуливая от нетерпения и радости, приплясывал Полуночный пес.

В тот же миг звезда погасла, так же внезапно, как и зажглась. Точно по щелчку. Тогда встречавший подал Фрюжу руку и помог ему подняться.

— С прибытием! — сказал он голосом, будившим тревогу и воспоминания, и смахнул рукой с плеча Фрюжа налипшие песчинки.

— Здравствуй, хозяин! — сказал Полуночный пес. — Мы тут тебя совсем заждались.

Глава 24

Все дело в принципе

— Держи!

Человек нагнулся и подобрал с песка старую кожаную сумку. Обычная сумка для повседневной носки, заменитель карманов — в таких поспешающие по делам мужчины таскают всякую, без которой не обойтись, дребедень. Подержал ее за длинный ремень на весу, покачал, прикидывая тяжесть.

— Разобьется ведь! — предупредил запоздало.

— Не боись! А если что, почините.

— Ну да, легко сказать. Было бы можно, давно бы новое сделали. А это вообще — то, что нужно? — спросил, и серьезно так глянул из-под бровей.

— Именно, что заказывали, — подтвердил доставку Харон. Закинув сумку на берег, он продолжал стоять в своей янтарной лодке в полный рост. Было видно, что ему не трудно сохранять равновесие — лодка совсем не раскачивалась, прилипла к водной глади, точно длинный стежок на китайской вышивке шелком. Только медленно, едва уловимо глазом, отдалялась от берега. Светлая пропасть между собеседниками росла.

Не доверяясь в таком важном деле никому, человек открыл сумку и заглянул внутрь. Там, поблескивая полированными бронзовыми деталями, двигал шестеренками и постукивал всеми своими маятниками в оправах турбийонов Базовый элемент.

— Хорошо, — сказал человек. — А герой наш где?

— Сошел на другой пристани.

— Но разве ты не обязан был доставить его сюда?

— Конечно, обязан! Откуда тебе знать, что я обязан, а что нет?

— Погоди, но этот парень должен предстать перед судом! По закону!

— Э, оставь! Закон... Свой собственный суд для каждого наиважнейший.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Парень свое уже получил, вот что. В полной мере. Оставьте его в покое.

— Это не тебе решать, уважаемый перевозчик! Мы желаем судить его за преступление! Хотя бы для того, чтобы другим впредь неповадно было! И имеем на то полное право!

— Ваши права — это ваши права. Я на них не претендую.

— Мы все равно будем его искать! И обязательно найдем, где бы он ни прятался.

— Скажи-ка! Вам что, больше нечем заняться? Пустая трата времени.

— Найдем, вот увидишь!

— Не уверен.

— Погоди, Харон, по условиям соглашения ты должен во всех случаях сохранять нейтралитет. Просто доставляешь душу по адресу, и все. Получаешь свой обол и отваливаешь. Что за той душой имеется, какие прегрешения, тебя не касается. И этого парня ты был должен доставить сюда! Всего лишь. Это даже не обсуждается. Но ты, похоже, решил выступить его адвокатом. Это прямое нарушение лицензионного договора, Харон!

— Опять ты о своем! Скажу так: кому я должен — всем прощаю! Если есть претензии по доставке, подайте жалобу в канцелярию. Может, что у вас и выгорит. Но я так не думаю. Механика у тебя в руках, исправная, работает, и это главное. Все остальное не стоит твоих усилий, поверь.

— То есть, ты хочешь сказать... А, я понял. Это какая-то сделка, и там, наверху, ее одобрили. Так, да? Это правда? Правда?

— Ну, ладно, пора мне, — вместо ответа объявил Харон.

Осознав его бесполезность, человек прекратил спор. К тому же, с кем-с кем, а с Хароном портить отношения не хотелось. Да просто не следовало — особенно учитывая его происхождение. Он хоть и вредный старик, и часто несговорчивый, но пользы от него все же больше, да и заменить его натурально не кем. Единственный он в своем роде, и неповторимый, чем и пользуется. Поэтому, человек просто махнул ему рукой, то ли прощаясь, то ли прощая, а, скорей, и то и другое сразу. Мол, ладно, плыви с богом, после сочтемся. При случае.

Потом человек стоял и, пока то было возможно, глядел мрачному старцу вслед. Паромщик ведь тоже не каждый день пригонял свой паром к этому берегу. Зрелище, надо признаться, завораживающее. И эксклюзивное. Не то, чтобы человек сильно заморачивался такими вещами, но из песни, что называется, слова не выкинуть, — нравилось. Раньше. В этот раз удовольствие от наблюдения оказалось смазанным. Да, настроение ему старина Харон подпортил основательно.

По водной глади медленно удалялась лодка, на корме ее, в плаще с надвинутым на голову капюшоном, неподвижным холмиком торчал Харон. Руку он держал на румпеле, а на прощальный знак не ответил. Все же сердится, что ли? Ничего, отойдет. Его-то вина в чем? Нет его вины. А вот он сам Фрюжа должен был доставить. Не доставил. И что теперь?

Вода вокруг лодки бурлила и серебрилась, вся точно напитанная лунным светом, хотя никакой луны на небе не было. И, странное дело, вместе с лодкой отдалялась, уходила от берега река. Свечение становилось слабей, фигурка Харона и лодка все меньше, и вскоре они вовсе исчезли, растворились в сумраке, как и положено призрачным объектам и непостоянным величинам. Вслед за ними ушла и река. Как в песок. В песок времени?

Странная метафора, ведь времени, каким его знают, например, на Земле, здесь нет, и никогда не бывало. Время в этом пространстве становилось зеркалом, или рекой, или небом под ногами — чем угодно, сообразно логике скольжения перфокарты мирового вычислителя. Это место, и все, что оно в себя вмещало, так человеку представлялось, находится между прошлым и будущим, но и вне настоящего тоже. Неустойчивое весьма, на самом деле, равновесие. Но все же — равновесие. Специально для такого случая было придумано четвертое измерение времени — синергическое, когда прошлое и будущее смешиваются с настоящим и существуют одновременно. Тут главное — не ошибиться с пропорциями, не порушить то, что и без того не слишком устойчиво. А он — тот, беглец — нарушил, о чем собственно, весь сыр-бор.

Еще он подумал, что Стикс, наверное, в свое время сам приходит за каждым, где бы тот ни находился. И за ним придет. А как же, река мертвых заботится о своих мертвецах. Не успел оглянуться, а у порога уже плещется, бьется серебряная волна. И Харон подруливает свой скорбный челн. Хочешь, не хочешь — пожалуй на борт. Да, тот еще попутчик. Весельчак.

Когда воды ушли от берега, и пространство вокруг сделалось пустым и темным, человек подумал, что пора возвращаться. В центр всего. Ну, не будем тянуть дольше, решил он, имея в виду и того парня, который не прибыл с паромом. Нас уже заждались. И ведь не всем понравится, что ожидания не оправдались.

Человек вдруг замер, пронзенный новой мыслью. А ведь это даже хорошо — то, что Харон не доставил Фрюжа сюда, на столичный таксон, где его ждет трибунал, а увез неведомо куда. Для него, для них обоих, это лучший выход. Теперь самое главное — спустить все на тормозах, то есть оставить, как есть. Ну, нет человека — и нет, и нет проблемы. Тем более что Базовый принцип Лис вернул. Проблема в другом, в том, что решения они принимают коллегиально, большинством голосов. Его голос может стать решающим, но он у него всего один, как и у других, и если слишком многие захотят отомстить похитителю, покарать его, они проголосуют за то, чтобы не прекращать поиски. А вот этого ему категорически не нужно.

Пусть все утихнет и постепенно забудется. Пусть принципы займутся другими делами, наконец! А уж он в тишине сам со всем разберется.

Особенно с тем, о чем никто знать не должен.

Что ж, ему придется постараться сыграть свою роль тонко. Очень тонко, чтобы комар носа не подточил.

Он прошел по плотному песку до конца береговой полосы, и там стал подниматься по крутой каменной лестнице с широкими ступенями. По мере подъема, вид на таксон и окрестности открывался шире, раздавался в стороны, распахивался, проявляясь во всей красе. Что удивительно, ночь вокруг оставалась ночью, день был днем, и свет отделялся от тьмы, как ему и положено.

Сложные, смешанные чувства одолевали человека. Он был в смущении и волнении, потому что дальнейшая судьба этого мира в сложившихся условиях оставалась туманной. Ясно было одно, всем — и ему самому, и миру в целом — придется меняться. Харон только делал вид, что ничего не понимает. На самом же деле отлично знал, что Фрюж принадлежит этому пространству, этому универсуму, что без него мир обречен стать другим. Потому, что следом за ним этот мир неизбежно покинет кое-кто еще. И прощай тогда текущее равновесие навсегда. Такая перспектива для него лично неприемлема, да и вообще, если честно, мало кому понравится. Время перемен — не самое лучшее время для жизни. А, с другой стороны, изменения нам только на пользу. Движение — это и есть жизнь! Скольжение и циркуляция основа всего! Смейся, смейся...

Эх, зла не хватает. Ну, осудили бы парня, и что? Не убили же. Он все равно оставался бы здесь, и все было как прежде. А теперь?

Что теперь? Хороший вопрос!

Может, действительно, лучше будет найти беглеца, доставить сюда и посадить под надежный замок? Посадить надолго, навсегда. Немного жестоко — пусть. Наказание должно соответствовать проступку, а такое — соответствует. Зато будет под присмотром. И тот... та... тоже никуда не денется. А ведь это самое главное.

Он все еще сомневался, как поступить, какой ход развития событий выбрать.

Поднимаясь по лестнице, он напряженно думал, и думы его были нелегки, ведь он еще пытался посмотреть на ситуацию отстраненно. А издалека виделось, что Харон прав. Не имело смысла наказывать того, кто показал уязвимость системы. Не он, нашелся бы кто-то еще. Ведь не система важна сама по себе, а то, как чувствует себя в ней человек. Как ему живется. Свободен ли он? Окрылена ли его душа? А вот с этим, как выяснилось, имелись проблемы.

Базовый принцип — да, вещь незыблемая, но, как оказалось, не он один устанавливает и определяет правила жизни. Не менее важными, а в чем-то и более значимыми, стали сословные традиции и установки. В результате, любовь перестала быть основополагающей, главной силой, и оказалась в подчинении у сугубо практических предпосылок. Ее оказалось модным не принимать в расчет, стало возможным просто умножать на ноль. Это главную-то константу, основу Базового принципа! Без которой он, вообще-то, не имеет смысла! А разве среди Принципов не то же происходит? То же самое! Только понадобилась основательная встряска, чтобы понять это. Значит, не в Базовом принципе дело, и не в его отсутствии. Общество обрастает правилами, которые, в конце концов, разрушают его. Поэтому... Поэтому... Лечить придется, общество.

Но, прежде, врач — исцелись сам!

Да, подумал человек, разговор предстоит нелегкий. И эта перспектива тоже настроения не добавляла.

Ровно посередине подъема лестница дробилась на две равные части обширной площадкой. Здесь вжималась в гору вертикальная стенка, выложенная большими серыми камнями. В стенку была вмурована тяжелая мраморная плита с двумя резными, глядящими в разные стороны маскаронами, из распахнутых ртов которых били струи воды. Маски казались похожими одна на другую, как похожи лица одного и того же человека, но в разных, противоположных его чувствах и состояниях. Как, да и нет, как боль и радость, смех и слезы.

Струи падали в квадратные, каменные ванны, каждая в свою, и, переполняя их, переливались через край. Далее воды, не смешиваясь, каждая отдельным потоком по своей стороне лестницы и собственному каменному желобу сбегали с холма. Прислушавшись, человек различил их тихое журчание. Оглянувшись, он смог проследить их путь до самого конца. Там, достигнув края таксона, одна слева, другая значительно правей, струи срывались с него в пустоту, разбивались в мельчайшую пыль и облачками тумана скрывались в окутывавшем землю сумраке.

'Вода, живая и мертвая, — подумал мужчина, — все отсюда, все отсюда. Люди думают, это сказки — ан нет! Вот она... они, воды жизни, воды смерти...'

Здесь, возле источника, он снял с плеча сумку и, не глядя, препроводил ее дальше, передал кому-то невидимому у себя за спиной. Ношу немедленно приняли, и она тут же растворилась в пространстве, встроилась в него, точно никогда не покидала.

'Что ж, хоть одно хорошее дело сделал, — весьма осторожно похвалил себя человек. — Молодец'. Подумав, добавил: я горжусь тобой! Почувствовав дискомфорт, с сомнением покачал головой — последнее утверждение все же не соответствовало. Какая гордость, за что? Все к черту! К черту! Подутихшее было раздражение, вспыхнуло с новой силой.

Хотя, объективно, повод для оптимизма появился.

Почти сразу, едва Базовый принцип вернулся, что-то вокруг принялось меняться. Приметы жизни потекли, поплыли, стали трансформироваться. Небо Горнего мира успокоилось, стерло тревожный оттенок, вернуло себе янтарную глубину и ясность. Человек вспомнил, что раньше небо было таким всегда, — в те времена, когда любовь переполняла его сердце и дарила радость, а не горечь. О, да, было ведь и такое! Когда он еще мечтал о личном счастье и заглядывался на звезды. 'Что же, она никуда не исчезает?' — подумал он, имея в виду, конечно, любовь. Ему почудилось на мгновение, что так оно и есть.

'Ну, хорошо, будем считать, что инцидент исчерпан, — принял он решение. — В том, что касается похитителя. Другого ничего не остается. Не станем копить напрасную злость, ненависть, не имея выхода, убьет нас самих. Тем более что и без него есть, чем заняться. И мне, и другим. Много, как выяснилось, такого, что нам следует исправить или сделать заново'.

Человек невесело усмехнулся. Между установкой — не злиться, и тем, чтобы действительно перестать, есть существенная разница. И нужно время, чтобы успокоиться, переключиться, забыть. К тому же, решать он может только за себя, других еще придется убеждать, уговаривать. А ведь кое-кто ох, как хочет крови! Просто жаждет!

У человека, судя по пятну света на левой щеке, была бледная кожа и такие же светлые, как у Фрюжа, волосы. Одет мужчина был в удобную куртку, скорей камзол, из коричневого, с зелеными вставками, бархата, с крупными серебряными пуговицами. Такого же качества облегающие штаны были заправлены в короткие, до середины голени, сапоги из мягкой замши. Удобная и качественная одежда, вполне себе домашняя. Оно так и чувствовалось, он и вел себя хозяином в собственном доме.

Так, за разглядыванием окрестностей и решением заданной Хароном задачки, он поднялся на самый верх. Там лестница оканчивалась — или начиналась, в зависимости от того, что брать за точку и вектор отсчета, — такой же, как и посередине, площадкой, только еще более обширной. Новое пространство оказалось до краев затоплено густым сладким ароматом, скопившимся у самого начала лестницы и уже начавшим стекать вниз, по ступеням. Этот запах он почувствовал уже давно, а теперь и понял, что служило его источником.

С двух боков площадку обрамляли высокие, в два-три человеческих роста, густые кусты с темно-зелеными, мясистыми и чешуйчатыми листьями. Листья поблескивали, точно покрытые лаком, а сами растения оказались густо усыпаны крупными нежно-розовыми цветами. 'Так вот откуда этот волшебный аромат? — подумал человек. — Снова зацвели магнолии. Наконец-то! А ведь это добрый знак!'

Не имело смысла расшифровывать, почему и для кого этот знак добрый. Весь мир ждал его с трепетом и надеждой, что ж, всем, наконец, можно расслабиться и перестать бояться. Своим суверенным решением и волей он распространил доброе знамение и на себя. Или он не часть этого мира тоже? И не последняя, между прочим, его часть?

Он пересек площадку и остановился перед высокой ажурной перегородкой, своего рода перголой, густо увитой плющом. Единственный проход в изгороди был оформлен столь же высоким порталом, закрытым тяжелой, красного бархата, портьерой. По бокам его стояли два человека, явно дожидаясь его прибытия. Конечно, он знал обоих. Да и кто в этом мире их не знал?

Один из них — Нарада, по обыкновению был облачен в восточные одежды, те же, в которых он видел его в последний раз. Другим был Гермес, конечно же, в своей извечной хламиде, петасе и сапогах-скороходах. Оба как раз и были представителями той части общества, которая устанавливала сословные правила и традиции. Зачем они здесь, почему? — подумал с раздражением. Разве их это дело, служить привратниками? Могли бы дождаться где-нибудь, когда их позовут. Нет, так и лезут на глаза, так и лезут. Назойливые. Похоже, они уже готовы отправиться куда угодно, стоит только указать, куда. Или не готовы? Ждут, что кто-то за них исправит то, что сами же напортачили? Ну, пусть подождут, пусть.

Он подумал, что Нарада и Гермес люди влиятельные, в их мире точно не последние, поэтому ссориться с ними не в его интересах. Особенно, с Нарадой следовало бы иметь хорошие отношения. Он с ними обязательно поговорит, чуть позже, как только принципат примет решение.

Он вспомнил строку из старого предсказания: когда все закончится, все только и начнется. Предсказание предназначалось не ему, но он относил его на свой счет всецело. Он был готов к этому моменту истины, и ждал его. А они готовы?

Учтиво, но без подобострастия склонив головы, встречавшие распахнули портьеры, открывая проход. Напомнили о себе присутствием. Надо признать, они вели себя как истинные царедворцы, их взоры были потуплены, лица не выражали никаких чувств и эмоций. Ничего личного, только общее место. Служение ритуалу и этикету. Хотя уж он-то знал, какие страсти должны были бурлить под этими невозмутимыми масками.

Человек шагнул в открывшийся проход, а дальше произошло то странное, к чему он никак не мог привыкнуть, сколько бы этот фокус не повторялся. Он ощутил быстрое, как порыв ветра, как толчок, воздействие, и следом почувствовал телом, каждой его клеточкой, понял разумом, что они тождественны с этим миром, что нет в нем никого другого, ничего чуждого, а все едино, есть только он, сам, один. Странный ритуал осознания, не им придуманный и введенный, но для него обязательный, Каждый раз, оказываясь в этом месте, он испытывал то же самое, потрясающее до самых основ откровение, сродни полному, истинному обновлению. Каждый раз — как первый. Кстати, он даже не предполагал, кто это все устроил, но... Как же это было хорошо!

В затемненном до того проходе вспыхнул свет. Повинуясь импульсу, он сделал еще несколько шагов и остановился перед ясным зеркалом в отделанной серебром стеклянной раме. Это зеркало обладало странной особенностью, никогда нельзя было предугадать, что оно покажет вместо прямого отражения. Да и показанное надо было еще как-то исхитриться понять и истолковать. Путаный характер, однозначно. Зеркало намеков, так его называли. Но человеку больше нравилось придуманное лично — зеркало иносказаний. Да, намеки следует понимать, их ведь недаром делают. Умный человек потому и умным считается, что к недомолвкам относится внимательно и всегда пытается разглядеть, что же написано между строк. Но в этот раз, похоже, все было довольно ясно.

— Привет! А я тебя знаю!— сказал он отражению. Тот, в зеркале, махнул рукой в ответ.

— Здравствуй, Фрюж! — сказали они друг другу одновременно, и рассмеялись.

— Здравствуй — и прощай! — добавил человек, вновь став серьезным.

Он точно знал, что это стоило его визави — так долго идти, вынести все, пройти немыслимые испытания, дважды переродиться, чтобы в конце найти и обрести самого себя. Иногда для этого один раз умереть бывает мало. Но вот, случилось, и все принципы подвластны, и жизнью своей распоряжаешься и управляешь только ты, — что дальше? А дальше... Каждый из них пойдет своим путем, вот что. И тогда начнется самое трудное. Идущий знает, что очередной шаг всегда трудней предыдущего, особенно когда дорога неизвестна и преодолеваешь ее впервые.

Ведь недаром было у него это чувство, будто все произошло с ним самим. А разве не так? Ведь Фрюж, — это он сам и есть. В некотором роде. В значительной даже степени. Во всяком случае, так задумывалось, и так было всегда. Фрюж был его отражением, он не мог, да и не должен был жить без него. А теперь все изменилось. Отражение научилось обходиться самостоятельно, жить автономно, отсоединилось и исчезло. Ясное дело, ему помогли, Харон, кто же еще, завез его неведомо куда. И — нет, это не мистика. Это неумолимое волшебство жизни.

Что ж, имеет право. Но это не так просто, как кажется — не быть ничьим отражением. К тому же, а ты готов, что отражения появятся у тебя? Ты понимаешь меру своей ответственности за них?

Но сможет ли источник сохранить себя сам без отражения? — вот вопрос. Сумеет ли?

Что-то ему подсказывало, что нет, не сможет. Хоть особого зуда в плечах по этому поводу не испытывал, без отражения ему не обойтись, придется-таки творить новое. А может и не творить, а просто выбрать лучшее из имеющихся, и уже его подтягивать до своего уровня.

Фокус состоял в том, что он не хотел терять именно Фрюжа. Не улыбалась ему жизнь без него, хоть тресни. Наверное, потому, что если уйдет он, за ним неизбежно ускользнет и она. Нет, только не подавать вида, как он ему дорог, как страшно остаться без него! Без них обоих.

Однако теперь они соперники, а это совсем другие обстоятельства, другие отношения, другие установки. Каждый сам за себя, все.

Вот он и сказал то, что боялся, в чем не смел признаться себе самому. Потому что на самом деле, это форменная шизофрения — соперничать со своим отражением, своей половиной. А ведь дело обстояло именно так.

За исключением того лишь, что он — не сумасшедший.

Но, если кто узнает — именно так и станет думать. И ему никогда не доказать обратного.

Холодно, одними глазами, улыбнувшись, человек провел рукой по волосам, коснулся коричневого бархата камзола, как бы сравнивая тактильные отклики. И запоминая их, чтобы потом, при желании, повторить. Да, да, он не заметил когда, но новое началось и для него. Он сам обновился, совсем неожиданно, а ощутил это только теперь. Хороший подарок, можно сказать, к совершеннолетию. К истинному совершеннолетию. И он почему-то был уверен, что чудеса на сегодня еще не исчерпаны, — будут другие.

Оттолкнувшись от двойника взглядом, он повернулся к зеркалу спиной и вошел в зал. Если, конечно, можно было назвать залом эту обширную, окаймленную по периметру цветущими магнолиями, площадку под выпуклым куполом неба. Ту самую, что изображена на старой резной доске. По центру поляны, как и указано на схеме, были расставлены по кругу кресла, все шесть — плюс одно в центре. То, в центре, на возвышении, оказалось единственным свободным, он направился прямо к нему.

По мере приближения, в зале стихали раскатывавшиеся, как морской прибой, разговоры, смолкали голоса, которые, как он теперь понимал, все последнее время звучали в его голове. Встречая его, принципы поднялись со своих мест. Торжественно, что и говорить. Не часто встречаются они вот так, все вместе.

Человек взошел на две ступени, сразу вознесшие его выше всех, и, положив руку на спинку кресла, оглядел собравшихся. Вот они, сотворившие его тем, кем он теперь являлся. Кем стал, преодолев их сопротивление и противодействие, и, вместе с тем, воспользовавшись их помощью и защитой. Те, кого в дальнейшем ему самому по мере сил предстоит направлять.

Шесть принципов. Он знал всех их, как самого себя.

Богиня Земли Нерта. Она есть власть и сила. Тут все понятно.

Стихия Воздуха Немиза-Шу. Разум, кто бы мог подумать! Уж ветреней ее, казалось, не найти. Но и умнее — тоже.

Огня стихия, Кагуцути. Огонь небесный, единственный обладает всей силой и полнотой страсти. Ее и нацеливает, ею обжигает, ею властвует.

Вода. Вот тоже, парадокс. Казалось бы, ее предназначенье — остужать, гасить любое пламя, но нет, ответственна она за чувства, заполнить ими готова любой сосуд. И потому ей имя Амимитль.

Вот Дух, он же Эфир — причина всяческого движения и круговорота. Дух, наполняющий все души качествами и свойствами.

И здесь же — Пустота, Непроявленная Неопределенность. Средоточие всех и всяческих потенций. Предоставляет каждому возможности воистину неограниченные, поскольку наполнится всем тем, чем сможешь ты его наполнить. Хочешь, сокровищами, хочешь — чем-то непотребным. Чем наполнишь, тем и наполнится. Помнить лишь следует, что с тем и останешься. А в конечном итоге — тем и будешь.

А кто же, в таком случае, он сам? Какова его роль в этом действе? Что делает он в месте, где желаемое становится возможным, но не сбывается, хоть тресни, где все, казалось, давно случилось, но словно не случилось ничего? Где теперь, — после всего, всего, всего — наверное, все только начинается? А, может, и нет. Как быть, кем быть ему? Как избежать ошибок старых, и при этом не наделать новых?

Вообще, вернуть хоть что-то из утраченного, это реально?

Вот, говорят — все возвращается на круги своя. А он? А любовь? Любовь, например, вернуть можно? Возродить ее реально? И что нужно, чтобы это произошло: везение, терпение или чудо?

Вот так, они ждут чуда от него, а оно требуется ему самому.

Однако все смотрят на него — не следует медлить. Он жестом пригласил присутствующих садиться, и сам занял свое место. И сразу успокоился. Ничего странного, ведь это было его место силы. Вперед выступила богиня Земли.

— Коль скоро все мы, наконец, собрались, приветствуем тебя, Человек, здесь и сейчас! — начала свою странную, полную намеков и иносказаний, речь Нерта, — Это место свято, и оно не должно пустовать! Но это зависит только от тебя — и ни от кого больше! Напоминаем, удостоверяем, и объявляем, что, сумев объединить всех нас, ты стал одним из нас, как это предопределено свыше, поскольку суть и идея Седьмого принципа состоит в способности объединить шесть предстоящих. Ты преуспел в этом.

— Да, богиня, — почтительно согласился человек, — преуспел. Зачем ты повторяешь то, что и так всем известно?

— Это моя обязанность, мой долг. Кроме того, хочу уточнить и удостовериться, что мы ничего не путаем и правильно все понимаем. А то мне в последнее время стало казаться, что у нас тут кое-кто кое о чем начал забывать. Но, позволь, я все же закончу. Итак, ты есть Человек небесный. Каждый здесь, и ниже, на Земле, является твоим отражением. Каждый! Отражений множество, как и зеркал, но в основе всего ты, как Седьмой принцип. Он, по сути своей, синтетический, он есть Любовь, и поэтому он — главный. Ты — главный. Вот примерно то, что я хотела напомнить всем нам. Как бы то ни было, раз уж так случилось, пусть все идет, как идет. Посмотрим, как оно дальше будет складываться.

— Я понял тебя, Нерта, — сказал человек, когда богиня умолкла. Ему стоило некоторого труда сохранить невозмутимость и не поморщится. Эти шестеро только на словах признавали его равным, одним из них, однако продолжали относиться свысока, как к выскочке. Он это прекрасно чувствовал, и такое отношение его раздражало. Вот и Нерта, не упустит случая прочитать хотя бы маленькую нотацию.

— Дело, как всегда, в принципе? — уточнил он.

— Именно, — скрепила мысль одобрением Нерта. — И еще в свободе и силе воли. Она всегда любила растекаться мыслью по древу.

— Да уж, — согласился Человек. А что, собственно, он мог возразить? Так и было. Но углубляться в исследование вопроса причин и следствий ему не хотелось. Да и не дали бы.

— Благодарю тебя, богиня!

Нерта сурово на него посмотрела и вернулась на свое место.

'Какая красивая женщина, — неожиданно постиг достоинства Нерты Человек. — Что, вот только, она такие страшные глаза мне делает, точно напугать хочет? Чего ради? Хотя, что это я? Разве она на самом-то деле женщина... Из них всех я один более-менее человек, да и то — небесный'.

— Так, что там? Как там? — торопливо включилась в разговор Амимитль. Видно было, что она тоже едва дождалась окончания вступительного спича Нерты. — Где он? Фрюж где? Куда ты его отправил? Снова в Башню?

— Не называй его по имени! — вскричала немного истерично Пустота.

— Успокойтесь, великие, — Человек поднял руки, призывая жестом погасить страсти. Пустое! Разве могут стихии пребывать в спокойствии? — Никого Харон не привез. Он лишь вернул Базовый принцип, а похитителя — нет.

— Как так? Почему?

— Что происходит?

— Где же он? Где нам теперь искать вора? Мы же будем его искать?

Принципы были возбуждены сверх меры.

— Не понимаю, Харону-то что? Он как с этим делом связан? — пустился в расспросы Дух.

— Не знаю!

— Но он как-то же все объясняет?

— Никак не объясняет. Кивает наверх, мол, есть вопросы — обращайся в канцелярию, может, и ответят.

— Так-так-так, а это уже интересно! Неужели, САМ, вмешался?

— Вряд ли, не думаю.

— Тогда что?

— Не знаю!

— Надо было его сразу прихлопнуть! Того! Дух как всегда был категоричен. — Еще как только он прибился сюда, мальчишкой. Ведь ясно было сразу, чего от него можно ждать.

— Кому было ясно?

— Мне!

— Мальчишка же, помилуй!

— Зато теперь хлопот не имели бы!

— И, соответственно, много чего другого не имели бы тоже.

— Кто же его родители? Так и не выяснили? Может, все дело в этом?

— Возможно. Но нет, не выяснили ничего. Боюсь, тайна его происхождения так и останется нераскрытой.

— Троянский конь!

— Ты всегда его ненавидел!

— Ненависть здесь ни при чем совершенно. Я, чтоб ты знала, не ведаю, что это такое, потому что выше всех этих низменных чувств. Зато, повторюсь, я всегда отлично знал, что от этого парня ждать.

— Что же ты не настоял на своем?

— Куда уж мне! Вас же, гуманистов, большинство! Вы все на его защиту встали. Забыли? Ну, теперь не жалуйтесь. Кушать подано!

— Ты хотел знать, возможно ли что-то вернуть назад? — не стала скрывать, что ей известны мысли Человека, Нерта. — Нет, вернуть ничего не получится. Уже нельзя. Тем более что, выясняется, это зависит не от тебя, и даже не от нас всех...

— Да что там говорить! Ты же сам изменился. Ты стал другим! Я это ясно вижу. Я чувствую, чувствую, — поддержала Нерту Немиза-Шу, богиня Воздуха. Она подкрепила свое замечание продолжительным взглядом, в котором таился намек на то, что знает она гораздо больше, чем говорит. Потом повелительница стихии воздуха быстро отвела глаза и, будто в настоящем смущении, покраснела. Этот румянец на щечках ее напоминал раннюю-раннюю зарю, и был очарователен. Что невозможно было не заметить.

— Все изменилось, весь мир стал другим! — постарался отвести от себя подозрения Человек.

— И Фрюж изменился, да.

— Не называй его имени! Прошу тебя! — снова всколыхнулась Пустота.

— Но почему?

— Что ушло, то прошло, что сбылось — забылось. Имеет смысл только то, что впереди, что грядет. Она быстро взглянула на Человека, взгляд ее — такая редкость — мелькнул и пропал, как свет маяка над морской пучиной.

— Не стоит множить правила, дорогая. Их уже столько, что невозможно упомнить.

— Нет, ты, конечно, можешь пытаться удержать что-то, даже вернуть обратно, но... — Нерта пожала плечами. — Это все уже не имеет значения. Время ушло.

— Время нам не подвластно, ты и сам это знаешь.

— Даже при всей нашей настойчивости...

— Выбор, однако, невелик: либо пытаться удерживать ситуацию и дальше, либо допустить изменения и предаться им, — размышляла вслух, справившись с неведомым волнением, Немиза-Шу.

— А мне кажется, я так думаю, что мы должны вора разыскать. Во что бы то ни стало! Найти и доставить сюда. Судить и наказать примерно! — Кагуцути искрился яростью.

— Глупая затея! — не согласилась с ним Амимитль. — Глупая и жестокая!

— Аутодафе! — стоял на своем Огонь.

— Остынь, дорогой. В прошлом нет ничего, кроме того, что уже было, и ничем иным оно не грозит. Прибереги свой жар для сущего. Немиза-Шу раскрыла веер и взмахнула им — невероятно грациозно. Все тут же почувствовали прохладу.

— Прошлое в прошлом, пусть там и остается. Это очевидно. Зато в будущем возможно все, я это ясно вижу, не будь я Эфир. Склоняюсь, однако, также к тому, что вора следовало бы схватить и предать суду. И наказать! Еще лучше — казнить!

— Аутодафе, аутодафе!

— Кстати, а где Вальтер? — всполошился Человек. — Кагуцути? Малец, помнится, был на твоем попечении?

— Мы все за ним присматриваем, — поспешил подставить плечо товарищу Эфир. — Понемногу. Со скидкой на занятость.

— Да никуда он не денется. Я дал ему задание — в порядке обучения.

— Обучения? Чему, ради всего святого, ты его учишь?

— А, по-твоему, чему еще я могу его научить? Он будет брандмейстером! А что? Хорошая работа, вполне достойная должность. С перспективой на будущее, что важно. Наш старый пожарный вот-вот отправится на покой, так что...

— Где же он?

— В мастерской... Перешедшей к нему по наследству, не будем говорить от кого.

— В чем же заключается твое задание?

— Он там достраивает ложе. Я так думаю.

— Из дерева гофер.

— Ложе?! Значит, он столяр краснодеревщик, а вовсе не... Как ты его назвал? Брандмейстер?

— Сын за отца...

— Ну, это вряд ли.

— Тут все сложней.

— И проще.

Вдруг богиня Нерта вскинула руку, указывая куда-то, закричала:

— Пожар! Пожар! Смотрите!

Общество, все в едином порыве повскакивали со своих мест — будто ждали именно чего-то подобного — и, обратившись в указанную сторону, увидели, как пробивается сквозь тьму тусклое оранжевое пламя — будто зажгли керосиновую лампу, и фитиль в ней не столько горит и светит, сколько нещадно коптит. Однако вскоре огонь вспыхнул ярко и разгорелся в полную силу — ей-ей, точно кто-то старательный раздул его и накрыл стеклянным абажуром.

— В последний раз я видел такой огонь на верхней площадке Фаросской башни, — мечтательно поделился воспоминаньями Кагуцути. — Давно это было...

— Что там горит?

— Так это же таксон Фрюжа! Прости, Пустота, но из песни слова не выкинешь. Смотрите? Горит его дом, его мастерская!

— Не знаю, как брандмейстером, будет или нет, а поджигателем, сдается мне, парень уже стал.

— Все, теперь и концы в воду!

— В каком смысле?

— В прямом и окончательном.

— Меня только, пожалуйста, не приплетайте! Я тут совершенно ни при чем! — Амимитль, управительница водной стихии, отчего-то раскраснелась, разволновалась. Отвернув лицо, она спряталась за широким рукавом платья.

— Мы ни при чем, — составил ей и себе алиби Огонь.

Человек видел, как эти двое переплелись взглядами. Из всей их принципиальной компании только они были устойчивой, признанной и даже легендарной парой. Все остальные то ли не определились, то ли слишком хорошо скрывали свои отношения. Человек небесный подумал, что, быть может, кто-то имеет и на него определенные виды, а он, занятый своими мыслями, ни о чем таком не подозревает? Да, да, да! Он вдруг припомнил, что весь вечер — а почему бы не считать это вечером? — ловил на себе странные взгляды. Похоже, все эти женские сущности непонятным образом возбудились и сконцентрировались на нем. Ах ты! Весна, что ли? Конечно, магнолии же расцвели. Так, вероятно, от того, какой он кому подаст знак, какой пошлет сигнал, и будет зависеть исход дела? Если дойдет до голосования. Только бы не ошибиться. Фрюж для всех дитя любимое, но некоторые к нему чрезмерно строги.

Странно, конечно, все складывалось. Удивительно! Такие завороты.

Небесный человек — человек весьма отдаленный, условный, в конечном счете даже и не человек. Однако не устоял, посмел возжелать человеческого. Прямо Зевс какой-то.

— Ой, что-то мне сомнительно... — протянул он, укрываясь от крамольных мыслей за тенью слов.

— Минуточку! — вскинулась Амимитль. — Живая и Мертвая вода, фонтан, на лестнице, забыл? Если забыл, напомню — ты сам еще и повелитель вод! В общем. Это — к вопросу о концах.

— Хорошо, хорошо, — отступился Человек. — Повелитель вод — это круто.

— Ты даже не представляешь, насколько круто. Поэтому, прежде чем обвинять кого-то, делай проекцию на себя.

— Я?! Хм, забавно. Постоянно открываю что-то новое. Может, все-таки введете меня в курс дела? Без изъятий?

— Курс здесь задаешь ты, Человек небесный, — низким гудящим голосом газовой горелки подтвердил статус кво Кагуцути. И покивал в подкрепление утверждения. — Мы можем лишь советовать, как правильно его проложить, и как ловчей пройти.

— Верно, верно. Мы здесь всего лишь советники.

— Готовы услужить, помочь...

— Что ж, у меня найдется пара вопросов.

— Спрашивай, — прожурчала Амимитль и удобней, с ногами, устроилась в кресле. — Только, пожалуйста, спрашивай подробней, надеюсь, всем будет интересно.

— Повелительница вод жаждет новых тем для песен, — улыбнулась Немиза-Шу.

— Мы будем петь их с тобой дуэтом, дорогая, — вернула улыбку подруге Вода.

— Нет, Человек, ничего ты уже не вернешь. Нерта твердила о своем. — Теперь уж однозначно.

— Все дело в принципе?

— В нем.

— В чем он на этот раз заключается? Истолкуй.

— На самом деле, это не важно. Уверяю, на любой случай найдется свой принцип. Просто ты должен знать, что принцип — не самоцель. Ставя все на него, ты рискуешь забыть о главном.

— О главном? Что, по-твоему, главное?

— Любовь!

— А где любовь, там и разлука. Об этом не забывай.

— Понятно, — Человек помолчал, переживая известие. — Радость всегда в обнимку с грустью.

— Таков закон, — напомнила суть власти Нерта.

— Закон... — эхом откликнулся Человек. Эхо породило отголоски: — Закон, закон, закон... Едва звуки растаяли, Человек встрепенулся. Он не собирался сдаваться: — А я? Я тоже хочу любви! Я жду ее! Я готов к ней...

— Мы все жаждем любви, дорогой.

— Просто мы о ней немного забыли...

— Погодите, погодите! Я не забыл! Я помню все!

— Вот это мы и хотели от тебя услышать.

— А Фрюж? С ним, что нам делать?

— А что мы можем? Отражение зажило своей жизнью в своей вселенной. Его не остановить, не стереть, не запретить. И тебе придется смириться с этим.

— Нам всем придется смириться.

Нерта строго поджала губы, демонстрируя наличие у нее отдельного мнения, однако, промолчала.

— А что вы скажете о девушке по имени Алия? — выдохнул очередной вопрос Человек.

— А что о ней сказать?

— Есть такая девушка! Прекрасная девушка!

— Была.

— Повелительница зеркал!

— И сов!

— В ней-то все дело!

— Если честно, мы поражены неизвестностью...

— И невозможностью...

— Таков закон!

— Закон суров!

Принципы галдели и торопились рассказать, что знают, что думают, точно в детском саду. А вдруг, вот вдруг до кого-то не дойдет очередь высказаться? Совершенно невозможное событие! Похоже, история Фрюжа и Алии их сильно тронула в свое время, и в судьбе этой парочки они принимали значительно большее участие, чем хотели бы показать. В этот момент возбуждения они казались скорей милыми друзьями, а не строгими устроителями и повелителями мира. Но Человек помнил, что для перехода в состояние вершителя судьбы каждому из них потребуется меньше, чем мгновенье. По щелчку. Как странно они себя ведут, думал Человек. И рассуждают, и выражаются, как дети. Но, может быть, так и должно быть? Проще и честней? Проще и честней...

Сладко заныло в груди сердце, даром, что от него осталась лишь половина. Он осторожно, незаметным движением прикрыл его ладонью. Все, все, что там оставалось, что имелось — роптало и ломило, невыносимо, сладко... Как хорошо, как славно, что эта боль досталась ему. Прощальный подарок Фрюжа. Иногда отражения напрямую влияют на источник света, и меняют его. Похоже, принципам этот эффект невдомек. Оно и к лучшему.

Откинулась портьера на входе, и в зал темным вихрем ворвался потерявший терпение Нарада. Был воспален он яростью, кипящие брызги ее разлетались из его горящих глаз. За Нарадой угрюмой тенью следовал Гермес. Конечно, они все слышали. Все слышали, да не все поняли. А если и поняли, то не удовлетворились.

Остановившись перед возвышением, Нарада отвесил полупоклон. На шаг позади, предпочитая, хитрец, тень, за ним держался Гермес.

— Где моя дочь? — вопрошал Нарада сурово.

— И где мой сын? — тянул за ним в полголоса Гермес.

— Забавно, что вы спрашиваете об этом меня! — Седьмой выпрямился в кресле. — А не вы ли оба сговаривались — меня тут просветили, — за ее спиной? И за моей спиной, кстати, тоже? Не вы, нет? Может, кто-то другой, а не вы оба заварили эту историю? А не желаете ли рассказать обо всем подробней? Нет?

Нарада с досады крякнул. Крыть, однако, было нечем. Человек, посуровев лицом, задумался. Пальцы его отбили дробь по подлокотникам. Принципы насторожились.

— Ладно, кто старое помянет, — сказал он, наконец. И обратился к Гермесу первому: — Начнем с вас. Где сын ваш, вы прекрасно знаете и без меня — там ему быть! Пусть сделает счастливой ту женщину, возле которой теперь обретается, с которой сам себя связал. Верней, пусть только попробует не сделать ее счастливой! Срок — ее жизнь. Думаю, это справедливо. А справедливость, — он поискал глазами Нерту, — есть закон жизни, не так ли?

Дождавшись кивка богини, он хлопнул ладонями, подводя черту:

— Вот и хорошо. И, к Нараде: — А с вами...

Он легко поднялся на ноги, сбежал по ступеням вниз и, подхватив под руку вечного скитальца, увлек с собой в сад.

— С вами, уважаемый, уверен, нам есть что обсудить, — говорил он старику. — Думается, вы многое можете мне растолковать.

Несколько шагов — и оба растворились в многомерности пространства. Последнее, что увидели оставшиеся на поляне принципы и примкнувший к ним Гермес, было, как вслед за ушедшей парочкой тень птицы тишайшая скользнула наискосок. Тени всегда так, чуть что — скользят наискосок. Тихо-тихо.

'А ведь решение мы так и не приняли', — вспомнила Нерта. И улыбнулась. Подумала — хитрец...

— Ну, здравствуй, здравствуй!

Фрюж глядел на него во все глаза. Высокий, статный парень. На сто процентов он был уверен, что знает этого человека, видел его неоднократно, но, хоть убей, не мог сообразить, где, кто он. Какое мучительное чувство — припоминание без узнавания.

Зато Полуночный пес был здесь, и это о многом говорило. Пусть снова в другом обличье, но глаза, глаза его оставались теми же, Фрюж узнал бы их после любого преображения.

Парень смотрел на него с напряженным вниманием, точно выжидал, признает он его или нет. Не дождавшись, улыбнулся, немного смущенно и при этом с вызовом, и вот тогда Фрюжа прострелило. Так умела улыбаться только она, Марина! Только она!

— Ты!

Он рывком обнял молодца, прижал к себе, чувствуя, что обнимает весь свой мир. На этот момент — весь.

— Не пойму, — сказал он, оторвавшись. — Ты так вырос... Как такое возможно?

— Не знаю, как... Просто рос себе... Прошло много времени.

— Да, много... Я искал тебя! Мы искали, с мамой. А потом я узнал, что ты здесь. И, честно, думал, что уже не встретимся. Подумал, все, надежды нет...

Вальтер, глядя на отца, улыбался.

— Как видишь, — сказал он, — так или иначе, а все налаживается. Образуется.

— Но как? Как тебе удалось уговорить Харона?

— Уговорить? О, нет. Уговорить его невозможно, потому что он непреклонен. Но, когда ему самому что-то нужно, он вполне договороспособен.

— Что же ему понадобилось от тебя? Стой, стой, стой! Дай угадаю: лодка? Ему понадобилась новая лодка?

— И срочно, причем, — Вальтер ухмыльнулся.

— А что случилась со старой?

— Затонула, говорят. Похоже, паромщик наткнулся на камень.

— Отмель на Стиксе? Банка? Да ладно! Не может такого быть!

— Наверное, то была блуждающая банка. Вальтер загадочно улыбался.

— Постой, постой... Это ты все подстроил? Но, черт побери, как?!

— На самом деле, мне помог твой старый пернатый друг.

— Дэдэ? И он что, сам тебя нашел?

— Сам. Я про него и не знал ничего, а тут он прилетел: здравствуйте, говорит! Слушай, у него такой необычный цвет! Я у него спросил: чем вы перо красите? Ни когда не встречал такого чудного оттенка синего. Он прямо расцвел!

— Ага, понятно.

— Да, без него я, конечно, не справился бы. Роль внезапного рифа, подводного камня он взял на себя. Не знаю, как он это устроил, честно — не знаю! И подсказал старику, где тот может взять новую лодку, наверное, я так думаю, тоже он. Мне оставалось только построить ему судно.

— И у тебя отлично это получилось. Я свидетель. Можно сказать, протестировал лично.

— Спасибо за оценку...

— А дерево? Дерево гофер, его где ты раздобыл? А! Не говори, не говори!

— Да, отец, мне пришлось воспользоваться твоими запасами. Прости великодушно, но и кровать, что ты не достроил, я тоже разобрал. Иначе материала не хватало.

— Что ж, так, значит, так. Я благодарен тебе, сын.

— Не переживай, дерево мы с тобой раздобудем. И я помогу тебе построить новое ложе!

Фрюж покачал головой.

— Это вряд ли...

— Почему?

— Дерево гофер растет лишь в одном единственном месте в пространстве, туда нет хода никому.

— Но ты же однажды... Мы могли бы вместе.

— Нет, нет, больше никогда. Забудь! К тому же... Тогда были совсем другие обстоятельства. Теперь такое ложе ни к чему. Никому. А что до меня, я с удовольствием буду спать даже на этой зеленой траве. Она такая густая, такая мягкая... А душистая какая, м-м-м-м! Он, закрыв глаза, потянул носом воздух, вбирая в себя растворенные в нем ароматы.

Фрюж медлил. Стоя на песчаном берегу, он оглядывался, рассматривая место, в котором оказался. Чувство было то же самое — припоминание без узнавания. Место выглядело знакомым, до боли, но признать его окончательно он никак не мог. Что-то не совпадало с константами, и это что-то меняло все.

— Пойдем, пойдем, — ответил улыбкой на мучения Фрюжа Вальтер, за руку увлекая отца за собой. — Я все тебе покажу. Очки свои, совиные, между прочим, можешь уже снять... Здесь светит только звезда жизни.

Совиные? — всполошился Фрюж. Почему совиные? Потому что круглые? Или синие? Или потому, что Нина Филипповна ему их презентовала, женщина-сова? Но откуда он может про нее знать? Постой, постой...

Он торопливо стянул очки, и все вокруг моментально потеплело и приблизилось. Песок стал желтым, листва изумрудной, а небо... А вот такое небо он видел когда-то давным-давно, когда был счастлив, и надежды окрыляли его. Неужели, снова? Неужели, удалось?

Оглавление

Глава 1. Падение

Глава 2. Мариновое варенье

Глава 3. Карты не врут же?

Глава 4. Ежовая квартира

Глава 5. Опасайтесь утренних звонков

Глава 6. Кое-что о принципах

Глава 7. Явление Анны и ежики моченые

Глава 8. Друзьям всегда найдется, о чем потолковать

Глава 9. Обретение Принципов

Глава 10. Дача в сосновом бору

Глава 11. Когда ночь действительно удалась

Глава 12. Во чреве

Глава 13. Светлый Дух Темный

Глава 14. Время ускоряется

Глава 15. Нарада

Глава 16. Соперники

Глава 17. Юлия, о-о-о-о...

Глава 18. Сова в зазеркалье

Глава 19. Петас

Глава 20. Свинцовый воздушный шар

Глава 21. Свет за краем тьмы

Глава 22. Пещерный инстинкт

Глава 23. Харон в курсе, куда везти

Глава 24. Все дело в принципе