Семь тысяч сто с хвостиком

— Чаво надо? Кого нелегкая несет?!

— Отворяй! — гаркнул Аким басом.

— Чаво это?! Ты кто таков?! — отозвалась баба.

— Стрельцы мы, по службе явились, за Федькой! Сказывай дома он?!

— Господи! — голос бабы изменился с резкого на испуганный и услужливый. — Дома, дома, как не быть! Будь чё-ли?

— А ты как разумеешь!? По государеву делу его поведем! Отворяй! Не гоже нам тут стоять, в дом пропускай, а то худо буде!

— Щас, соколики!

Баба побежала к воротам и, отодвинув засов, запустила во двор стрельцов. Войдя, Ванька с товарищами огляделись. На цепях надрывно рвались в бой три огромных пса, один из которых так старался выслужиться, что чуть не задушил себя цепью и теперь хрипел, высунув язык из пасти. Двор дома был небольшой. Справа кудахтали и гоготали домашние птицы, у сарая стояла новенькая телега, там же в конюшне фыркали две кобылы. Дом был высоким в два этажа, добротное крыльцо, недавно поставленное, только подтверждало увиденное, а именно то, что хозяин жил неплохо.

— Кем приходишься Федьке? — строго спросил Ванька, перехватив главную роль у Акима.

— Жена я его... А он в доме, щас разбужу, коли сам ешо не встал... Соколики, милые, да по какому ж такому государеву делу велено его доставить? — стала причитать и заискивать уже немолодая женщина.

— По тому, какое известно господину особому обыщику из Москвы! Тебе не надобно того знать! — отрезал Ванька. — Давай мужа сюда! Некогда нам ждать его!

— Может в дом войдете? — предложила перепуганная баба.

— Нет! Пущай сам сигает сюды!

Баба побежала в дом переваливаясь с ноги на ногу словно утка. Ей уже было лет за пятьдесят, она явно снесла множество детей, и ее фигура была схожа с этой водоплавающей птицей.

— Может в дом войдем? — спросил Никонор, поведя от утренного морозца плечами.

— Не велено...

— Зябко, взмерз я что-то, — вздохнул Никонор. — А покаместь Федька одевается погрелись бы...

— Нет, Котов наказал в дома не входить, и смотреть чтоб никто не скрылся. Посмотри лучше нет ли возможности тайно скрыться. Обойди дом, — приказал Чернобров Акиму. Тот послушно пошел в другую сторону от будок с цепными псами, которые уже только рычали, бесноваться сил уже не было. И вскоре он вернулся.

— Нет, там нету второго ходу. Токмо здеся...

Стрельцы подождали еще немного и после окрика Никонора на крыльце появился невысокого роста мужичок. Одет он был под стать своему дому. Добротно и зажиточно. Хоть еще зима не пришла, но он был в овчинном тулупе, на ногах его Ванька заметил дорогие сапоги, такие он бы надевал исключительно по праздникам. На голове Федьки Косого красовалась шапка, которую тот моментально снял, заприметив стоящих во дворе стрельцов. Он тоже был напуган, как и его баба. Еще бы в такое время и по "государеву слову и делу", да с нарядом стрельцов! Ничего путного это не предвещало. Хотя он пытался вспомнить, когда и кому он кричал "слово и дело", но на ум ничего не приходило. Нет, не помнил он, да и точно мог сказать, что не кричал. От этого его еще больше проняла дрожь. Идти к обыщику, да по делу, о котором совсем ничего не знаешь, это ли не страшнее всего. И пытать будут, а как сказывать коли не ведомо?

— Братцы, — испугано промямлил Феодор, — в чем моя вина? Ведь не ведомо мне о слове и деле государевом...

— А нам тем паче! Сказано ступай с нами, знамо ступай! — отрезал Аким.

— Ну помилуйте, не губите меня и свои души! — уже взмолился Косой. Он, конечно, понимал, что никто его не отпустит, но решил предстать перед стрельцами в благостном свете.

— Чего еще удумал?! — возмутился Никонор. — Эт чтоб мы пошли супротив воли государя?! Ты что ж думаешь, что нам своя жизнь не дорога?

— Братцы, но нет ни в чем моей вины! Не давал я никаких изветов!

— Ладно, поди обыщик разберется! Ступай с нами.

— Феденька! — жена Косого бросилась на шею мужу и зарыдала.

— Будя! Поди не на казнь ведем! — немного смягчился Ванька. Там разберутся, невинные души не погубят, не душегубы.

Он не грубо, а даже с каким-то жалостливым чувством отстранил бабу от Федьки.

Стрельцы окружили посадского человечка и вчетвером вышли на улицу. В воротах осталась стоять Федькина баба, которая долго смотрела им вслед и не переставая крестила своего мужа, надеясь, что господь убережет его и не даст свершиться несправедливости и бесчинству.

Уже окончательно рассвело. Лужи блестели льдом, грязь, всегда присутствующая на улицах слободки, за ночь подмерзла и уже не пачкала сапоги стрельцов. Дома и их хозяева стали просыпаться, из труб многих изб потянулись дымные хвосты. Петухи, перестав надрываться, охрипли и, увидев проснувшихся людей, стали вяло топтать кур, а те, бегая по дворам в поисках червяков, кудахтали равнодушно и привычно. Проходя мимо ворот домов, стрельцы иногда слышали рычание собак и ржание лошадей. Жизнь возвращалась в слободку, несмотря на назревающую смуту и крамолу, на лазутчиков, всюду рыскающих в поисках предателей и злопыхателей, скрытых врагов государя и его верных слуг, воевод, да бояр. Идя по улице и вдыхая разные запахи мирной жизни: дыма очагов, навоза, птичьего помета, Ванька даже подумал, что не было никакой ночной баталии и не было никаких ляхов и смутьянов. Не хотелось ему верить в худшее в это морозное осеннее утро, такое обычное, привычное, даже больше — такое обыденное.

Проходя мимо своего дома, Чернобров поднял глаза к оконцам и различил в одном из них, как ему показалось лицо Пелагеи. Но это ему скорее показалось, чем могло быть в действительности. Он знал, что Пелагея в это время занималась Васькой, кормила его, ласкала, мыла в корыте. А потом тот цепляясь за ее пальцы старался делать свои первые шаги. Молодому отцу шипко сильно захотелось забежать домой и вновь обнять жену, да поцеловать сына, но это было уже невозможно.

До допросной избы они дошли в полном молчании. Федька Косой не причитал, не ныл и больше не просил стрельцов его отпустить, от только постоянно громко и тяжело вздыхал. По началу Ваньку эти вздохи выводили из себя, но вскоре он привык к ним и уже не обращал на них никакого внимания.

У избы их встретил Осип Носов. Он тоже с тремя товарищами привел к обыщику очередного изветчика, но чуток раньше Ваньки. Теперь он и еще два других стрельца стояли возле избы в ожидании новых распоряжений, поступающих от Захара Котова.

— Здорово, братцы! Что свободно в избе? — окрикнул их Аким.

— Не! Только что нашего им привели...

— А нам что ж делать?

— А ты у Захара спрошай.

Ванька оставил двух товарищей сторожить Федьку, а сам зашел в избу. Там московский человек разговаривал с хиленьким человечком. Он не увидал лица того, поскольку тот стоял к двери спиной. На нем из одежды была только длинная рубаха, да портки.

— Чаво тебе? — Захар вырос перед Ванькой, непонятно откуда.

— Так Федьку Косого привели...

— Ну и что?

— Так куды его тепереча? Во дворе держать али куды запереть?

— Щас... — Захар подошел к Тимофею Андрееву сыну и что-то тому прошептал почти на ухо.

— Заприте! — бросил обыщик и вновь обратился к изветчику, уже не отвлекаясь на стрельцов. — Стало быть ты слыхал, как тот хулил воеводу и призывал бить челом государю?

— Все верно, господин! Так оно и было!

Захар быстро вернулся к Ваньке, его суровый вид говорил стрельцу о том, что устал десятник смотреть на работу с изветчиками, хотел бы он уже пойти домой, даже на худой конец в баталю какую, только бы уйти отсель.

— Заприте его в сарае, да сами никуды, быть во дворе!

Ванька вышел из натопленной избы на морозец. Странно, но ему тоже не по нраву было тепло избы. Здесь во дворе он глубоко вдохнул воздух чистый и пьянящий хоть и малой, но свободой. Не по душе ему работа обыщика и старосты, не мог он пытать и выведывать тайны, свободный и гордый он был по натуре своей, не кланялся в пол никому, даже поставь его перед воеводой али пред самим государем, не смог бы он пасть пред ними на колени, в лучшем случае пересилил бы себя и поклонился бы в пояс, но и только.

— Ну? Куды его? — спросил Аким, подойдя к Черноброву.

— Велено в сарай запереть, — Чернобров махнул головой в сторону небольшого сарая. — И глаз с него не спускать.

— Значит, здеся и сидеть будем, мерзнуть. А когда ж по домам?

— Не ведаю, — Ванька пожал плечами.

Ванька прошел с крыльца и вдруг, как-то совсем неожиданно зазвучали колокола Благовещенской церкви. В ежедневном звоне глубоко верующий мужчина чувствовал и определенный ритм, и свой характер. Звонарь храма, благодаря своему внутреннему чутью, чувству ритма, прекрасному знанию звукоряда и владения техникой исполнения, молитвы и личного мировоззрения, всегда через колокольный звон умел передать радость и спокойствие, глубокую скорбь и торжество духовного содержания предстоящего церковного Богослужения. В душе Ваньки, постоянно ищущего мир с Богом, церковный колокольный звон всегда возбуждал светлое, радостное и мирное настроение. Мог он только по колокольному звону определить состояние своей души. В этом звоне была заложена дивная сила, глубоко проникающая в человеческие сердца.

Полюбив с детства церковный колокольный звон, он, как и весь православный народ соединял с ним все свои торжественные и печальные события. Именно потому колокольный звон служил ему не только указанием времени Богослужения, но и выражением радости или грусти, а может и даже торжества. Наверное, в православии и появились различные виды звона и каждый вид звона имел свое название и значение. Сейчас Ванька услышал грустный и печальный перезвон — этот перебор колоколов от самого большого колокола до самого маленького и наоборот с различным количеством ударов в каждый колокол считался и был погребальным.

Услышала перезвон и Пелагея. Ее сердце сжалось от страха за мужа, за соседей, за близких, за сына, от сопереживания горю жен, потерявших своих мужей, от жалости, от душевной боли, от пока непонятной, но все поглощающей тоски и еще от бури других чувств, охвативших ее чистую душу. Она перекрестилась и прижала к груди своего Ваську.

Плакали бабы в избах, куда заезжали ночные страшные гости, доставляя тела любимых мужей, заботливых отцов и кормильцев. Они крестились на звук колоколов, не смея проклинать свою судьбу, ибо данное господом нужно принимать с благодарностью.

ГЛАВА 12.

Сердцем воеводского управления и рабочим органом всей Тулы и всех ее волостей, приписанных к ней, земель, примежованных к городу, одним словом всего Тульского уезда была съезжая изба. Именно сюда и поехал Иван Васильевич из своего дома, в котором оставил любимую жену и дочь с сыном. Он бывал и в спокойные времена здесь, но обычно по случаю денежному, интересному и выгодному. Нонче же причина была совсем другой. Место это еще называли "дьячьей избой" или "приказной избой". Дом, эта самая изба, представлял собой большое двухэтажное здание, каменное, просторное и основательное, как сам Тульский кремль. Эта изба и являлась воеводской канцелярией, во главе которой был поставлен дьяк Якимко Емельянов сын Есипов, иногда его заменял старший подьячий Федька Никонов, с которыми, как "с товарищами" по управлению, воевода Морозов в мирное время решал все дела "заодин". Именно они руководили денежными потоками, прибывающими из разных мест и устремляющихся, как в казну, так и в обход царской казны непосредственно в машну воеводы.

Съезжая изба располагалась внутри самой крепости, поблизости размещались воеводский, или "государев" двор, казна, помещения с провизией и военными запасами, а также другие административные здания, не только каменные, но и деревянные. Дьяки и подьячие, непосредственные управители съезжей избы, направлялись на службу в Тулу из самой Москвы, поскольку значение Тулы для государя было велико, а местные приказные люди не обладали должным опытом подобной деятельности, либо не доверяли им в столице. Все текущее делопроизводство по жизнедеятельности города и его округи, о населении и его собственности, — все формировалось именно в этом органе управления. Все документы составлялись обязательно на русском языке. Местное население не русского происхождения, чужеземные торговцы, украинцы, поляки, кои осели в Московии, башкиры и другие иноверцы, как и везде на Руси, чтобы обраться к властям с заявлениями, должны были нанимать людей, знающих русскую грамоту. И здесь, как и в других делах, немалая доля денег передавалась вновь воеводе, обложившему все доходы своим налогом. Съезжая изба разделялась в свою очередь на столы, которыми ведали также подьячие: судный, денежный, хлебный, стрелецкий и разряд, который заведовал назначением для службы в близлежащие города. Каждый подьячий помнил о своем господине и здесь. Царь далече, а воевода рядом, — так размышляли государевы люди, откладывая копеечку для боярина Морозова. "Съезжая палата" имела деление на переднюю, в которой находились подьячие, и заднюю, где располагался сам воевода с дьяками. Таким образом, всю черную работу и повседневное непосредственное управление городом осуществляла съезжая изба со столами, возглавлявшимися "старыми", получавшими государственное жалованье, подьячими, а не самим воеводой. Дьяки, конечно, непосредственно участвовали в управлении городом, но в большей степени в их ведении находились хозяйственные и финансовые дела, а не военно-политические, вошедшие сугубо в компетенцию воеводы. В периоды военных походов и подавлений народных восстаний, когда воеводы по всей Руси практически отходили от выполнения своих гражданских обязанностей, хозяйственно-экономические вопросы переходили только в руки управления подьячих. Но зная нрав Ивана Васильевича, и то, как он может наказать, ни один дьяк или подьячий не осмелились бы утаить доходы от главы уезда. Однако сказать, что воевода был деспотом и единолично грабил казну, было нельзя. Дьяки, как и подьячие, — эти делопроизводители ведали всей канцелярской документацией, которая была необходима для системы управления городом и его округой (приходные и расходные книги, росписи разных податей и сборов, вся государственная казна), короче те бумаги, которые было бы не под силу поднять воеводе единолично, поэтому они обладали значительной властью в Туле, с ними считался сам воевода, не говоря уже о прочих людишках. Надо уточнить, что на государевой службе находились только подьячие — делопроизводители, служившие по письменным делам, которые составляли основу административного аппарата воеводского управления городом. Остальной служилый люд нанимался с согласия воеводы. Один из подьячих являлся главным или старшим, обладавшим теми же правами, что и дьяк. Подьячие имели свое подразделение по органам управления: подьячие избные, подьячие житничные, подьячие площадные и пр. В подьячие верстались, прежде всего, дети самих подьячих, а также представители попов или посадских людей. За службу они получали денежное и хлебное жалование, владели сенокосами, а также могли иметь в своей зависимости нескольких крепостных. Подьячие были служилыми среднего достатка, так избный подьячий получал оклад в 10 рублей, а подьячему судного стола приказной избы выплачивалось пятирублевое жалование и по 5 четвертей ржи и овса. Но за преданность воеводе они получали некие доплаты, о которых никому наверх не сообщалось, но без которых служилые уже не могли обойтись. Такую структуру выстроил у себя в уезде ушлый в делах московской государевой службы боярин Морозов. Несомненно, размеры окладов подьячих зависели от видов их деятельности, кроме того с течением времени, в зависимости от срока их службы, который практически не ограничивался, преданности и приносимых воеводе неучтенных денег, могли меняться боярином лично. В управлении служили еще и площадные подьячьи. Площадные подьячьи выполняли своего рода функции нотариуса — оформляли различные по типу документы, а также челобитные за плату по просьбе частных лиц. На должность они назначались и увольнялись воеводой, поэтому подчинялись только и именно ему и весь доход от их трудов поступал только воеводе.