Семь тысяч сто с хвостиком

Семь тысяч сто с хвостиком от сотворения мира

ПРОЛОГ.

В лето 7058 учинил у себя Царь и Великий князь Иван Васильевич выборных стрельцов с пищалей три тысячи человек и велел им жити в Воробьевской слободе, а головы у них учинил детей боярских; Да и жалования стрельцам велел давати по четыре рубля на год....

ГЛАВА 1.

Много с тех пор произошло разного и печального. Страшное время пережила страна и ее народ. Даже царей переменилось столько, что уже и подсчитать трудно. И Годунов успел править, и несколько Дмитриев претендовали на престол, и царевич Петр был, и даже Шуйский. Смутные времена опустились над Россией, впрочем, они и не проходили, тяжела завсегда была жизнь. Мало кто понимал в те годы, кто царь, а кто ворог. Да и как простому люду знать, что замышляют бояре да князья в палатах московских. А стрельцы, вольные охочие люди русские, призванные на службу государя, были плоть от плоти народ русский. И бунты поднимали, затуманенные речами хитрыми и посулами щедрыми, и с иноземцами воевали, и со своими бились, не понимая, кто царь, а кто вор и где правда. Но бог милостив. Воцарилась все-таки в государстве какая-никакая власть, да какой-никакой порядок. Хоть и не кончались войны, ляхи не успокоились, но молодой царь с каждым годом взрослел и креп, а вместе с ним и Россия крепла. А спустя еще немного годов в Туле, в большом доме, что первый за кремлевской стеной у реки Упы, в семье стрельца Ваньки Черноброва наконец родился мальчик, первенец, продолжатель рода и надежда отца. Нарекли его Васькой. Вот будет и смена к старости — радовался уже не очень молодой стрелец. Ведь по царскому указу служилый люд мог уходить со службы выставив за себя замену. Старый стрелец мог спокойно доживать свои дни в доме, справленном во время службы, а сыну предстояло пройти по стопам отца, получить и земельку, и дом отстроить, и, возможно даже, продвинуться по службе, дослужившись до десятника, а то и до пятидесятника.

Служба Государева не тяготила Ваньку. Он не застал, слава Богу, царствования Шуйского, а был выставлен отцом только со вступлением на престол Михаила Федоровича. А посему его миновала горькая чаша стрелецких бунтов и последующих казней. Был Ванька стрелец хоть куда. Роста не малого, крепок в кости, мог легко взвалить себе на плечо аж два чувала пудов по два-три в каждом и пройти с ними несколько верст. Так было на заре его стрелецкой юности, когда не было у него за душой никакого хозяйства, а только молодецкая удаль, да огромное желание зажить своей независимой от отца жизнью. Сказать, что он сильно желал уйти от отца вследствие нелюбви к прародителю, нельзя. Любил он и отца, и мать своих, и трех старших сестер, носившихся с ним в детстве словно с любимой игрушкой. Но все сродственники воспитали его самостоятельным и своенравным человеком. С трудом он в свое взросление переносил приказы главы семейства, порой, как ему казалось, неразумные, строгие и неоправданно грубые, хотя и понимал, что за ними скрывается огромная отеческая любовь. Скорее это было нечто другое, желание добиться всего самому, доказать, что он такой же сильный и надежный человек, как и отец. Да и пример был у него перед глазами. Малиновый кафтан с золотыми петельками часто облачал отцовские плечи, а желтые сапоги, красуясь и вызывая зависть сына, стояли на почетном месте в углу светелки.

Когда впервые было объявлено о приеме в стрельцы — новое государево войско людей свободных, "гулящих", годных к военной службе, не отягощенных ни долгами, ни большой семьей, то Ванькин дед одним из первых подался на службу, хотя был зажиточным хозяином. С тех пор и повелось в их роду служить государю честно и всю жизнь, отдавая здоровье и может даже и жизнь, коли потребуется и получая все выгоды от утраты полной свободы, коей обладала семья раньше, и обязательства подчиняться выборным десятникам, не говоря уж о детях боярских, но последним и так обычный люд кланялся в пояс, а Чернобровы и были обычным людом. Дослужился второй стрелец Чернобров до десятника, справила семья и новый большой дом, и хозяйство увеличили, земли приросло на несколько десятков четей, впрочем, и членов семьи прибавилось. Правда одних девок нарожали Чернобровы. Хоть и складные, и красавицы писанные, и работящие вышли, но так все одно без приданного не вылетят они из отчего дома, унесут с собой часть нажитого отцом и матерью. А когда родился Ванька, то семья выдохнула с облегчением, не переведется род на одних девках. Будет кому передать все имущество, останется фамилия, может, не звучная, но запоминающаяся и верная. Ванька улыбнулся, заметив на лице сына их отличительную черту. Даже у младенца просматривалась одна сплошная черная полоса волосиков над карими глазками.

— Наш пострел, — прошептал в густую черную бороду Ванька, засунув указательный палец в кулачок улыбающегося сына. Счастливый отец еще долго стоял, склонившись над деревянной люлькой, подвешенной к потолку. Тусклый свет лучины, вставленной в комелек, выхватывал блеск его глаз, влажных от радостных слез наконец пришедшего отцовства.

Умиление отца внезапно прервал стук в дверь. Не сразу Иван осознал, что ему нужно идти открывать дверь. Жена ушла к соседке по своим бабьим делам и оставила мужиков одних. Иван раздраженно вздохнул и вытащил палец из крепко сжатого кулачка сына.

— Погоди, Васька! Щас прийду! Посмотрю кого там принесло... — он оставил люльку. Засветив от камелька свечу, он направился в сени. Там подняв свечу высоко над собой, Иван отворил входную ладную, дубовую дверь. В проеме показался стрелец его сотни, дежуривший нынче в приказе.

— Ванька! Одевайся! Поднимают полсотню Лыкова и вашу десятку на пожар!

— О боже! — перекрестился Иван. — Что горит-то?!

— Склады Федоровские!

— Господи, упаси! — Ванька опять перекрестился. — Щас бегу. Только зайди к Черемезовым. Там моя баба. Я один с младенцем.

— Добро! Собираемся у приказной избы! — прокричал сослуживец и бросился вон от дома Черноброва дальше извещать стрельцов.

Иван закрыл за ним дверь и стал одеваться как тому велели указы и предписания, в соответствии со случаем. Пока он скоро собирался прибежала Пелагея, его жена. Ее волосы растрепались и пряди свисали на красивое правильное лицо, высокий лоб и прямой нос.

— Степан Карпов прибегал. Сказал склады федоровские горят, — взволнованно сказала она и тревожно стала смотреть, как собирается ее муж.

— Да, нашу десятку созывают тушить, — проронил Иван, застегивая серый носильный кафтан из грубого дешевого сукна.

— Осторожнее там, Ванюша, — выдохнула Пелагея.

— Не бойсь! Все обойдется! Не война поди! — постарался успокоить ее молодой супруг.

— Как не бояться! Ведь просто так не горят каменные склады!

— Все обойдется! Бог убережет! — Иван застегнул последнюю петельку и обнял жену, поцеловав ее в щеку. — Побегу...

Пелагея перекрестила его спину и когда за ним закрылась дверь, прошла к Ваське, который тихонько спал в своей колыбели, ни о чем не волнуясь. Пелагее совсем недавно исполнилось двадцать пять лет от роду. В своей уже немолодой жизни она мало что видела. Ее семья также, как и семья супруга была зажиточной. Дом, хозяйство, два брата, один старший, другой младший. Осели они в Туле три поколения назад и никуда не думали уезжать. В осемнадцать годков ее выдали замуж за сына Черноброва, так было сговорено между ее отцом и его другом Игнатием Чернобровым, отцом Ваньки. Девица не противилась замужеству. Во-первых, Ванька был завидным женихом. Красивым, добрым, поговаривали, что по службе он пойдет далеко, пророчили ему уж если не пятидесятником стать, то уж верно десятником, как и его отец. Во-вторых, он ей нравился, не любовь между ними была поначалу, но взаимное уважение. Семьи крепко дружили, а следствие этого и дети относились друг к другу ладно. А разве не самое это важное в семейной жизни? Разве не приходит любовь с годами, когда хорошо узнаешь и начинаешь понимать свою половинку? Построил Ванька дом, отдельный от своего прародителя. Деньги получил на службе, а чего не хватило отцы их помогли. И зажили они своей семьей, независимо и самостоятельно, но не разрывая связей с сродственниками. Прожив три года в мире и согласии, решили супруги родить детей, но отчего-то не сразу воплотилось их желание в жизнь. Как ни старались они, ничего у них не получалось. Стали на них косо смотреть и родители, и соседи, и знакомые. Как же! Живут хорошо, в мире, уважении, вот уж как пять лет, а детей нет. Уж не порченные ли?! Но слава Богу! На шестой годок забеременела Пелагея и все кругом успокоились. Ну а уж, как родила она мальчика, то не имела радость двух уважаемых семей ни конца, ни краю. Деды целую неделю не просыхали, праздновали рождение нового будущего стрельца, а бабушки в храме несколько дней молились и сделали щедрое пожертвование от двух семей.

Сын проснулся и, улыбаясь посмотрел на обеспокоенную мать. Его улыбка вернула Пелагею к ее повседневным делам и заботам, на время оторвав от тревоги за мужа. Заботливая мать взяла ребеночка на руки и приложила к молочной груди. Васька стал жадно есть, теребя ручкой материнскую толстую косу, переброшенную через плечо.

Ванька же тем временем добежал до приказной избы. Там уже собралась вся его десятка, ждали только его и десятника Котова Захара, уже немолодого мужчину, сорока с лишним лет от роду.

— Что случилось? — запыхавшись спросил Ванька у своего дружка Носова Осипа.

— Говорят, что охранная десятка заметила нескольких татей, бегущих со стороны федоровских складов. Они бросились за ними, но почти сразу заметили всполохи. То загорелись склады...

— Татей поймали?

— Не знаю.

— А кто-нибудь из десятки Савельевской здесь?

— Не! Только наша!

— А кто тушит? Или никто?

— Так там уже три десятки!

— Странно, — произнес свои думки вслух Ванька, — а мы отчего не идем? Чего ждем? Верно нам предписывают что-то другое...

— Ага! Видать за татями устроить погоню!

Буквально сразу появился и их десятник Котов. Он тоже был взволнован и, видно, знал несколько больше, чем его десятка. Ванька понял это по тому, что Котов не нес с собой ни ведра, ни топора, ни багра. В то время, как все остальные принесли с собой эти необходимые при пожарах предметы. Десятник поздоровался со всеми и, сняв шапку, вошел в приказную избу. А его десятка осталась толпиться возле избы, изнывая от нетерпения и неизвестности.

— Что думаешь, куда нас? — спросил Осип, устраиваясь поудобнее на завалинке соседней избы.

— Думаю, не на пожар эт точно! — ответил Ванька. Он мог только догадываться, о чем идет речь в приказной избе, и кто там заседает. Вся десятка разбрелась по двору, ворота во двор так и остались открыты, несмотря на поздний час и опустившуюся ночь. Чернобров подумал о жене и сыне. Как там они? Волнуется Пелагия поди, не знает, что с ним, томиться в неизвестности, спать не ложится. А сообщить ей он пока не может. Ну, ничё, как только всё прояснится, он найдет способ известить жену.

Через какое-то время во двор влетел десятник Фролов Степан, чья десятка была в дозоре и тепереча преследовала татей. Чернобров его хорошо знал еще по юношеским играм. Они были одногодки. Степан совсем недавно был выбран десятником и пока не возгордился своим положением, общался запросто со старым приятелем.

— Постой, Степан! — окликнул торопящегося в избу десятника Ванька. Тот на мгновение остановился и всмотрелся в темноту, в сторону откуда его окликнули. Различив в темноте старого знакомого, он махнул рукой, дескать "некогда" и было опять устремился к приказной избе. — Что происходит? — тогда поспешил спросить его Ванька.

— Ой! Сам не понимаю! Посля!

— А где твоя десятка?

— Ждет за валом...

— А ты ж что ж убежал от них? — пошутил Осип, но понял, что зря и сразу же осекся. Но Степан то ли не услышал, то ли не обратил свое внимание на его слова. Он быстро отворил дверь в дом и исчез внутри его чрева. Во дворе опять воцарилось тягостное ожидание.

Ночь окончательно опустилась над городом, над старым кремлем, над сотнями домов и улицами, покрытыми кое-где деревянным настилом, а кое-где даже и булыжником, но мощеные места сразу заканчивались возле кремля в нескольких десятков саженей от него. Стрельцы сидели и тихо ожидали своей участи. Кое-где тишину ночи нарушал вой собак, ноющих в своих подворотнях. Странно, но шума пожара и соответственно шума, издаваемого людьми, тушащими его, слышно не было. Серые повседневные кафтаны стрельцов сливались с чернотой ночи и только лица, напряженные, взволнованные, совсем не улыбающиеся, выхватывались тусклым светом окошек приказной избы да яркой луной. Холодало и это говорило о том, что скоро придет зима, а с ней какой-никакой передых от хозяйских дел.

Еще через какое-то время во двор ввалилась десятка Савельева. От расслабленных и понурых стрельцов сильно разило дымом. Лица их были испачканы сажей, серые кафтаны насквозь пропахли потом, каким-то едким дымом и были не менее испачканы чем лица пожарников. В руках они несли свои орудия борьбы с огнем: деревянные ведра, багры, топоры. На многих головах отсутствовали шапки и кудри, черные рыжие, светлые, мокрые то ли от пота, то ли от воды прилипли ко лбам, шеям и вискам. Все стрельцы были уставшие, но довольные — видимо пожар был затушен.

— Здорово, братцы! — звонким окриком приветствовал вновь появившихся сослуживцев молодой стрелец только что поступивший на службу. Звали его Андрейка, он был сыном дьякона и многие задавались вопросом отчего тот не пошел по пути отца, а пошел на государеву службу. — Что там со складами? Не все сгорели? Осталось немного Федоровской семейке?

— Осталось... — неохотно пробурчал кто-то из прибывших.

— А что ж вы по домам не расходитесь?! Помыться бы вам! Приказали б женам баньки топить! — не унимался Андрейка.

— Я посмотрю, когда ты сам вернешься домой! — отозвался пожилой стрелец Михалков. Его лицо даже в темноте пылало красным ожогом.

— Да что ж такое сегодня происходит?! — не унимался Андрей. — Что за ночка! Одни возвращаются с пожара, но не идут домой. Другие ждут и их не посылают ни на пожар, ни в дозор, ни в погоню! Братцы, часом не брань ли назревает?!

— Типун тебе на язык, балаболка! — громко выругался старый стрелец из десятка Черноброва. — Помолчи, бисов сын!

Старик хоть и отмахнулся от слов Андрея, но все другие задумались. Ситуация действительно была необычной. Напряжение, нависшее над двором приказной избы, словно бездомная собака стала перебегать от одного стрельца к другому, выпрашивая у них ласки и сочувствия.

Наконец дверь избы отворилась и на крыльце появился десятник Захар Котов. Он натянул на себя высокую шапку, подбитую мехом, и огляделся по сторонам, пытаясь обозреть всю свою десятку. Стрельцы, увидев своего главу, сразу поднялись со своих мест и подошли к крыльцу. Котов подождал пока все подойдут и потом заговорил тихим, немного уставшим голосом.

— Друзья! Ведаю, что все вы томитесь в неизвестности! Скажу вам то, что сам знаю, но то, что говорить не велено, не скажу...

— Не томи, Захар! — громко за всех сказал старик, что отругал Андрея. Его звали Никонор Дыбин. Ему уже не долго оставалось служить, так как в будущем году он собирался выставить за себя подрастающего сына. — Сказывай, что стряслось!

— Щас, Никонор... дай мыслями собраться! — неуверенно отозвался десятник, он вновь помолчал, накаляя напряжение, но, наконец, продолжил. — В городе видать крамола... Все мы думали, что это тати пожар устроили, но это не так... Разбойный приказ прислал из Москвы особого обыщика, а человек воеводы сейчас сидит в избе и ждет его. Он щас уже у воеводы нашего. Наша десятка передается в распоряжение этого обыщика, есть на то письменный наказ воеводы...

— Да кто эти душегубы, что сотворили бесчиние?! — заговорили стрельцы. Их не взволновали слова десятника о том, что им придется столкнуться с разбойниками. Они привыкли исполнять все приказы и слушаться своего десятника. Их больше волновал вопрос кто такие эти люди, что пошли супротив установленного порядка. — И что произошло?!

— Разбойников с десяток, васнь два... они запалили склады и хотели поднять смуту в городе среди посадского люда. Меж них есть беглые, но во главе у них шляхтичи и украинцы. Несколько весей они сожгли, а пришли со стороны Смоленска...

— А что с дозором? — крикнул Ванька Чернобров, беспокоясь за своего приятеля.

— Дозор столкнулся с ними. Но те, пуляя из самопалов, гоньзнули, ушли из города в гай. Нашей сотне велено выловить всех супостатов. Но мы переходим в распоряжение обыщика, а что он прикажет мне покамест не ведомо. Так что, братцы, получайте порох и свинец и ступайте по домам за бердышами своими, саблями и пищалями! Инда прощайтесь с домочадцами своими, поскольку не знаю долго ль будем служить обыщику, и какие тяжкие испытания нас подстерегают. Таче приходите скоро сюда!

Десятник замолчал и первым направился в пороховую избу за боеприпасами, показывая пример своим подчиненным. Толпа хмуро пошла за ним.

Ванька, получив положенное количество пороха и свинцовых пуль, почти побежал домой. Времени на сборы было мало, а он хотел проститься с сыном и женой, как он завсегда делал, мало ли что могло случится. На улицах слободы царило оживление. Казалось, что все стрельцы тульского приказа не спят и готовятся к ратным делам. Окна домов, и низеньких, и теремов, и новых и старых хоромов были полны света. По пути ему встречались стрельцы из других десятков, но в основном все из их сотни. Так получилось, что сотня его проживала в одном месте города и слободы. Он на ходу здоровался со встречными, но ни с кем, ни о чем не говорил, да встреченные стрельцы и не стремились к разговорам досужим, сами спешили.

Пелагея с тревогой и нетерпением ждала мужа. Он отсутствовал довольно долго. Она сменила лучину в камельке раз пять, а то и больше. Васька спокойно спал в своей люльке наевшись и устав от младенческих игр с матерью. Женщина ходила из угла в угол горницы и не находила себе места. Спустя какое-то время после ухода мужа, Пелагея увидела в окнах, выходивших на улицу поздних прохожих с факелами. Она бросилась к окошку и стала всматриваться в происходящее за мутным стеклом. То были стрельцы, спешащие одни по своим домам, другие, наоборот, выбегающие с бердышами и саблями на боках, из ворот своих домов. Ой, не к добру все это! — сердце Пелагеи сжалось от страха и беспокойства за мужа. Мимо ее окна пробежали братья Сквородниковы, они жили через три дома от Чернобровов. На них были серые кафтаны через плечи накинуты берендейки с висящими пороховыми пинальчиками, сумками для пуль и фитилей, а на поясной портупее болтались широкие сабли. Ой, не к добру они нацепили оружие! Ой не к добру все это! — словно с детства заученные молитвы проносились слова в голове молодой женщины. Так в мирное время стрельцы одевались только в дозор. Пелагея отошла от окна и подошла к люльке. Васька спал безмятежно и крепко, не заботясь о дне грядущем.

Вдруг она услышала, как отворилась в сенях дверь, потом раздались шаги на лестнице и в горницу вошел, вернее вбежал Ванька.

— Слава Богу! — облегченно выдохнула Пелагея и перекрестилась. — Я так волновалась за тебя! Все? Вас отпустили? Почему ты молчишь?

Ванька подошел к молодой жене и обнял ее за плечи, потом прижал к своей груди сильно, как это делал всегда, когда был сам взволнован.

— Нет, Поля. Надо собираться. Пришел за пищалью...

— Ванюшка, что случилось? Я сижу и слышу по улицам стрельцы в суматохе снуют. Светло от факелов словно днем. Что случилось? Куды вас посылают?

— Полюшка, все обойдется... в гай щас идем, татей ловить, что склады запалили. Гутарют мало их. Что они супротив нас могут? Не кручинься, бог убережет! — сказал Иван и стал гладить жену по голове. Потом он наклонился к ее шее и поцеловал ее так, как она любила. Он узнал это как-то случайно и с тех пор всегда так целовал жену в важные моменты жизни, когда уходил в дозор, когда ходил сотней против поляков, прорвавшихся в Смоленск, когда вызывали на тушение пожаров. Пелагея прижалась к мужу крепко-крепко и когда тот стал аккуратно высвобождаться от ее объятий, она поначалу не разжимала своих рук. — Пора мне Полюшка... ждут уже зараз...

Пелагея разжала руки и выпустила Ивана словно на волю любимую птицу. А он быстро направился к своему боевому снаряжению. Уже через мгновение он был готов выбежать на улицу. Жена проводила его до сеней, где они присели на лавку.

— Пора! — Ванька стукнул ладонями по коленкам и встал.

— Ванюша, береги себя! — прошептала Пелагея, слезы душили ее, и она поэтому не смогла говорить обычным голосом.

— Не кручинься, все обойдется, — Ванька поцеловал жену и вышел из дома.

ГЛАВА 2.

Тимофей Романцев полусидел, полулежал в кибитке, которая кряхтела, скрипела, сотрясалась и пронзительно визжала на несметных кобылинах, коими дорога из стольного града к южным рубежам царства изобиловала словно они специально предназначались для проверки прочности телег или для затруднения передвижения вражеских полчищ. От пронизывающего холода его спасал огромный овчинный тулуп, которым он укрылся по грудь. Возница, бородатый мужик тоже в теплом овчинном тулупе сидел впереди и что-то тихонько и протяжно выл себе под нос. От его нудного и печального завывания Тимофею становилось не по себе. Во-первых, он знал куда и зачем едет, а во-вторых он не ведал, что у этого мужика на уме. От этих двух противоположностей — знаний и незнаний Тимофей был чрезвычайно напряжен и ощущал щекочущее чувство внизу живота, такое он испытывал всегда в минуты опасности. Мужчина положил рядом слева от себя свою острую саблю, а справа пистолет с кремневым замком. Конечно, новое иностранное изобретение не было такой же надежности, как фитильный, отечественный пистолет, но зато оно не требовало поддерживать всю дорогу тление фитиля и могло использоваться в любую минуту.

Седок кибитки не сомкнул за весь путь глаз, он не столько боялся мужика и дрожал за свою жизнь, сколько беспокоился за выполнение государева поручения, кое получил в Москве пару дней назад. Тимофей Ромнацев представлял собой образец честного и исполнительно служаки, который мог исполнить любую волю вышестоящего головы, не считаясь ни с трудностями и сложностями, встающими на его пути, ни со своими потребностями, коих было немного, ни с людишками, которым, возможно, его задание могло быть не по нутру. Государеву чиновнику совсем недавно исполнилось тридцать пять лет. Ни жены, ни семьи у него не было. Да и как мог он завести домочадцев, если бывал в своем большом доме, гордо стоящем на тверском тракте, от силы несколько дней в лето. Был Тимофей из детей боярских, но не из городовых или дворовых, а из кормовых. Род его не вел свое начало ни от князей, ни от бояр. Романцевы были потомками боярских послужильцев, упомянутых еще новгородскими бумагами посадниками, сотоварищами посадника Федора Тимофеевича. Романцевы и их многочисленные потомки служили верой и правдой своим господам, а за это получали и поместья, и денежные награды. Вот только в смутные времена его отец Андрейка Романцев сделал неправильный выбор и выступил на стороне Лжедмитрия второго. Но слава Богу смутные времена они во всём смутные, для всех они смутные, и для власти, и для бунтовщиков, и для простых обывателей, кои запутались и уже не знают, где правда, а где ложь. Уже через несколько лет никто и не вспомнил Романцева Андрея, что был тот главою сотни стрельцов, поддержавших бунт супротив Шуйского и затопленных тем в Туле. Этот отцовский конфуз, слава Богу, не отразился на судьбе Тимофея. И сын продолжил служить уже новому государю, получая милости уже от нынешнего царя. Помимо непосредственного участия в боевых действиях, малых и больших, которые на протяжении всей его взрослой и детской жизни велись в стране, на Тимошку в последнее время стали возлагать и другие задачи. В наступившее относительно мирное время, кое пришло с царствованием Михаила Федоровича, Тимофей стал отправлять разные полицейские должности. Был Тимофей и приставом, и земским, и даже губным старостой. А в настоящий момент, сидя внутри кибитки, трясущейся в сторону Тулы, он исполнял обязанности особого обыщика, посланного государем бороться с назревающей на окраинах державы смутой.

— А что батюшка, мы так без остановки до самой Тулы будем ехать? — спросил возница, прекратив выть и не поворачиваясь к своему седоку, а оставаясь сидящим к нему широкой и немного сгорбленной спиной.

— А сколько нам осталось? — живо отозвался государев посланник.

— Да ешо верст полста!

— Сдюжит твоя кобыла?

— Ну, если не гнать, то сдюжит...

Тимофей задумался. Полста верст они преодолеют часов за пять. Темнело уже рано и большую часть оставшегося пути им суждено будет ехать впотьмах. А это и опасно, и замедлит езду. По пути они уже пару раз останавливались в ямских постоялых дворах, но те были близко к белокаменной и значит безопасные.

— А что, милейший, есть ли по близости ям?

— Так вот скоро будет...

— Ладно! Давай остановимся в нем и заночуем, — решил особый обыщик. Он на самом деле вымотался за эту дорогу и облегченно вздохнул, приняв решение переночевать в безопасном месте. Он изрядно проголодался, а все припасы, захваченные на предыдущим постоялом дворе, были съедены им еще утром.

Остаток пути до яма они преодолели в полной тишине. Тимофей и так молчал всю дорогу, а Федот — возница особого обыщика, молчал и больше не пел свои странные песни. Он только чаще стал хлестать по горбу свою лошадку, и та побежала быстрее, тоже ожидая корма и отдыха, словно подслушав разговор своих захребетников и предвкушая ночь в теплом стойле.

Через несколько верст пути впереди справа показался постоялый двор, окруженный высоким забором. Его ворота были открыты, будто приглашая путников заглянуть и остаться на ночь. Из труб терема и трактира, избы поменьше, поднимались столбы белого дыма. Странно, но в тот миг Тимофею эти обычные для Москвы виды и запахи, здесь на просторах тракта, где опасность таилась под любым кустом, показались самыми милыми и желанными. Кибитка вкатилась во двор и к ней моментально подбежал мужичок, который метнулся помогать седоку встать на землю.

— Здравствуй, барин. Не изволишь ли откушать? Или ешо и комнату на ночь? — вежливо осведомился он, но без особого подобострастия, что Тимофей расценил, как популярность этого постоялого двора, поскольку людишки в нем не лебезили перед столичными гостями.

— Да, милейший, дайка мне комнату и размести моего возницу. А посля и в трактир загляну.

— Не изволь сомневаться! У нас очень даже приличные комнаты, чистые, без клопов, в трактире очень вкусно кормят! Останешься довольный!

Тимофей, встав обеими ногами на твердую землю, потянулся и от удовольствия улыбнулся. Хозяин заметил его улыбку и тоже растянул рот в подобие улыбки, но она у него получилась довольно жуткой, поняв это он вернул губы в обычное положение.

— Не изволишь пройти в комнату? — пригласил он гостя осмотреть угол, где тому предстояло заночевать.

— Пойдем!

Вдвоем они поднялись по лестнице наверх и, пройдя по узкому коридору, остановились перед третьей дверью. Хозяин отворил ее и сначала зашел сам, а после впустил гостя. Комната показалась Тимофею вполне годной для ночлега. Лестница, ведущая на второй этаж немного скрипела, но этот громкий звук даже понравился гостю. Можно услышать, когда кто-то будет подниматься на второй этаж, промелькнуло у него в голове. Весь терем был протоплен и немного пропах еловой смолой, видать от того, что бревна использовались не совсем просохшие. В комнате было также тепло, как и везде. Дверь была крепкой и надежно запиралась на засов. Окно выходило во двор постоялого двора. Внизу Тимофей увидел свою кибитку и Федота, который ласкал уставшую кобылу, вытирал ее влажные бока пучком сена и что-то той говорил, ласково, словно любимой супруге. Его кормилица трясла головой, словно отвечала ему. Гость отошел от окна и осмотрелся. У стены стояла большая кровать, рядом с ней резная лавка. Посреди комнаты на четырех львиных лапах полуприсел дубовый стол, на котором лежала домотканая скатерть.

— Остаюсь, — бросил Тимофей хозяину и тот, поклонившись вышел, оставив гостя наедине с собой и с государственными мыслями.

Перед тем, как отправиться в трактир, Тимофей спустился во двор и нашел там Федота.

— Что, барин, принести коробья? — спросил тот.

— Да, милейший. Отнеси их в мою комнату.

— Не беспокойся, щас принесу.

Тимофей немного прогулялся по двору, а его возница тем временем перенес из кибитки его дорожный скарб: два плетеных короба и большой узел с носильными одеждами. Никого кроме них из гостей особый обыщик во дворе не увидел. Правда и день еще не перекатился в вечер. Путники, коих было немного, еще колесили или копытили тракт, преодолевая версту за верстой, приближаясь к цели своего путешествия. Тем не менее, пока Федот поднимался с вещами в комнату, Тимофей засунул свое оружие в мешок и постарался нести его так, чтобы ни хозяин постоялого двора, ни его служки не поняли, что в мешке. Подальше от греха, — так подумал Романцев, пряча свое оружие. На первом этаже он встретил возвращающегося Федота и дал тому несколько мелких монеток, чтоб тот тоже поел, но строго настрого запретил ему употребить хмельные напитки. Тимофей сам не любил ощущать себя во хмелю и был строг к другим, считая употребление этих напитков возможным только на великие праздники.

Когда стемнело ворота постоялого двора закрылись, оберегая хозяев и их гостей от лихих людишек, что нет-нет, да шалили на всех без исключения трактах государства. Во дворе кроме романцевской кибитки появились еще две телеги, а в конюшне ржали лошади, выпряженные из своих повозок и седловые скакуны, красавцы и красавицы. Все они с большим удовольствием поглощали овес и сено, щедро наваленные в ясли. Боярский сын, прогулявшись по двору, зашел в трактир. Заняв столик у окна, он запросил у человека квашеной капусты с сельдью, потом попросил принести жареную стерлядку, расстегаев и сыта, а на запитие — немного темного кваса. Когда на столе появилось первое блюдо, он с жадностью набросился на еду, внезапно почувствовав страшный голод.

Постепенно трактир стал наполняться прибывшими постояльцами. В зал вошли два стрельца московского приказа и устроились за столиком возле двери. За ними появились мужик со своей бабой и дочерью лет пятнадцати, прыщавой, но с толстой и длинной косой. Столик посередке занял, видимо, купец, так подумал Тимофей — дородный мужик с черной окладистой бородой. Он постоянно ее поглаживал, ожидая приноса заказа.

Тимофей, же немного насытившись и поэтому поглощая свою еду медленнее, стал посматривать за стрельцами. Те отчего-то были в светло-зеленых кафтанах, приказа Василия Бухвостова. Один из них был человеком в годах, белый от седины и морщинистый от прожитых лет, но крепкий и сильный, даже через одежду Тимофей видел его стальные руки и мускулистую грудь. Второй казался совсем молодым, видимо недавно пришедшим на службу. Реденькая черненькая бороденка контрастировала с густой зарослью его старшего сослуживца. Они говорили негромко и до Романцева долетали только отрывки их разговора. По всей видимости они обсуждали свою службу и своих начальников.

Когда боярскому сыну принесли сыто, он уже чувствовал себя "наевшимся досыта". Стрельцы поглощали птицу и запивали ее водкой, которую подали в маленькой чарке с шаровидной ножкой. Уже после двух-трех стопок их разговор стал намного громче и слышнее для окружающих. Языки у них развязались и разговор плавно стал перетекать в русло служебного и жизненного опыта старика. Молодой называл седого Матфеем. Последний уже изрядно охмелел и стал вспоминать свои подвиги, а молодой его подначивал своими вопросами.

— А скажи дядька Матфей, как было-то, под Тулой? Небось страшно? И почему вы супротив Шуйского пошли?

— Э! Жизня эта сложная штука! Да разве знаешь, что случиться завтра! Доведены мы были до отчаяния. Не понимали где настоящий царь, а где лжец. Вот и мутили. А под Тулой было страшно... Мы тогда стояли во главе с Истомой Пашковым на речке Вороньей за семь верст от Тулы. Сотня наша управлялась боярским сыном Степкой Ляпуновым, а был пятидесятником у него Нестер Шипов, а я десятником. Ванька Болотников решил дать бой на этой реке войску Шуйского, но думал использовать ее как рубеж, запиравший подходы к Туле между Упой, и укреплениями Тульской засеки, оттуда берёт своё начало Воронья. Наши полки встали вдоль всего нижнего течения реки — от самого устья вплоть до Малиновой засеки. Расположил я своих стрельцов так, чтоб ежели дрогнет кто справа или слева, не выдюжит их оборона, то чтоб мы смогли тоже отступить. Но воеводы Шуйского не пошли на нас в лоб, а предпочли совершить обход. Они свернули с Калужского тракта и двинулись от устья вверх по течению, стремясь обойти нас с боку и прорваться к Туле между засекой и левым боком. Там и завязался бой. Мы отворотились от своего направления и бросились на подмогу, но укрепления остались позади и пришлось обходиться телегами. Но, однако ж три дня гибли мои товарищи, но и Шуйские полки редели. Билися на смерть, стреляли из ружей до тех пор, что у нас зелья не стала. Да... брань велика была... в первый день и во второй, и лишь на третий день воеводы Шуйского преодолели нас, а все потому, что пошёл дождь, да такой, что фитили на пищалях гасли, а порох пушек промок. Речка эта паршивая, грязнуха растеклась, да подтопила берега, на которых мы стояли по колено в грязи, а кто и по самый живот. Не смогли мы устоять на топких берегах. Вода снизу, вода сверху... Укрытий не хватало. Но и это не сломило бы нас, не отступили бы, если б не измена в наших рядах. Дрогнула одна сотня и повернула сабли супротив своих же! Вот и дрогнуло наше войско, побегли мы, да прямиком за стены кремля тульского.

— Дядька Матфей, а правду говорят, что вы аж четыре месяца сидели в Туле и не сдавались? — восхищенно спросил молодой стрелец.

— Да... и больше б просидели если б не коварный план Шуйского. Он ведь чё удумал.

— Что дядька? — молодой парень прямо смотрел в рот своему старшему товарищу. Он уже не пил и не ел, а только слушал.

— Придумал он извести город путем водного потопления, — тем временем продолжал Матфей. — Устроили его люди на Упе плотины и таким путем затопили Тулу. Говорят, посоветовал это Ивашка Сумин из Мурома, да Кровков, сын боярский, мучиться им на страшном суде. Долго они говорят строили эти плотины и таки затопили город. И на тот раз мы еще не сломились и надеялись на спад воды, держались несмотря на голод страшный. Надеялись мы вновь попытать счастья и пробиться сквозь вражеские войска и вырваться из осады. Тяжко было... народ начал роптать и намеревался передаться Шуйскому. Однако Болотников, был храбрый воевода, он убеждал всех жителей и казаков, и стрельцов не сдавать города. "Если, — говорил он, — вам нечего будет есть, то я лучше всего сделаю, если предоставлю вам свое мертвецкое тело". И так он день за днём удерживал нас, пока мы, измученные голодом, не стали есть вонючую падаль и лошадей, источенных червями...

— А как же вас победили?

— Изменой все произошло. Выдали Болотникова, Петра и их сподвижников Шуйскому взамен спасения всех остальных сидельцев...

— А как же вы дядька?

— А как мы... открыли ворота Тулы, схватили людишки Шуйского Болотникова, а до нас не стало им особого дела. Выпустили они всех стрельцов, что были супротив Шуйского, да отпустили восвояси, по домам. Видать простил нас царь... а может не стал губить русских людей, ведь ляхи шли на Брянск и Москву... Да... вот такие были лета...

Матфей замолчал, опрокинул стопку и стал отрывать от птицы оставшееся крыло. Судя по мрачному виду старого стрельца, тот больше не хотел говорить. Молодой это почувствовал и не приставал больше к нему со своими расспросами. Он, как и его старший товарищ, налег на птицу и водку. Тимофей так же, как и молодой стрелец внимательно прослушал рассказ старого стрельца. Но поняв, что продолжения не стоит ждать, доел сыто и подозвал к себе трактирного человека. Тот поклонившись взял у гостя плату за еду и ушел. Тимофей немного еще посидел, надеясь и ожидая продолжения рассказа, но, не дождавшись, решил-таки идти отдыхать в свою комнату. Стрельцы пили водку и уже не беседовали. Они все съели и, видимо, вскоре тоже собирались уходить. Остальные посетители трактира не заинтересовали особого обыщика и он, сытый покинул трактир. Федота Тимофей не видел, а посему решил, что тот уже спит.

Войдя в свою комнату, Тимофей закрыл дверь на засов, достал из мешка свое оружие и положил его рядом с постелью. Потом он лег сам и мгновенно уснул.

Утром Тимофей встал рано и выглянул в маленькое решетчатое окошко. Еще не светало, но под тусклым светом факелов на постоялом дворе уже суетились ямщики, что появились уже ночью и чьи стуки в ворота он слышал сквозь сон, и их скитальцы, коих те привезли на постоялый двор заночевать. Среди ямщиков Тимофей усмотрел и своего Федота. Тот, в отличие от других, впрягал в кибитку свою кобылу, которая часто фыркала и протягивала губы к хозяину, выпрашивая у него сладости. Боярский сын улыбнулся. Его всегда занимала дружба человека и коня. Эти твари словно были созданы Богом друг для друга. Конь Тимофею был намного ближе, скажем, пса. Тот постоянно лебезил перед своим хозяином, махая хвостом, он чуть ли не лизал ноги своего хозяина, а конь был полон достоинства и общался с человеком почти на равных. Он мог быть преданным, но равным своему хозяину. Пес мог и предать, конь никогда. Тимофей не любил пресмыкающихся тварей. Он считал, что каждый должен обладать чувством своего достоинства. Видать поэтому он и относился к холопам высокомерно и презрительно. Ведь из всех людишек они были самыми опасными. Даже лихие душегубы не вызывали в Тимофее столько неприязни, сколько холопы и смерды. Разбойники, тати, душегубы, — все они в какой-то мере были открыты для окружающих. Человек, попавший в их руки знал, что его ожидает. Смерды и холопы, вроде бы и верны были своим хозяевам, но стоило только тем попасть в беду, как преданные еще вчера людишки готовы были растерзать своих господ. Причем, обладая уже жизненным опытом, Тимофей заметил, что по характеру человека можно сделать вывод о том, какого он происхождения. Тот, кто был бунтарем, гордым и смелым, всегда являлся потомком благородного или на крайний случай свободного рода. Отчего стрельцы всегда бунтовали легко, массово и до смерти? Да от того, что все они были детьми свободных людей, такой вывод для себя сделал сын боярский.

На тракт кибитка выехала с первыми отблесками восходящего солнца в застекленевших лужах. Морозный воздух охлаждал дыхание, вырывавшееся из ноздрей кобылы густым паром. Но день обещал быть солнечным и, возможно, от того даже теплым. Облаков не наблюдалось и ветер дул слегка. Однако Тимофей укрылся тулупом и вскоре укаченный плавным ходом повозки, уснул. Почему-то человек ночью в темноте боится больше, чем днем, на свету. Впрочем, остаток пути до Тулы они миновали без происшествий. Им не встретились ни повозки, ни конные разъезды, ни пешие путники.

К вечеру, еще до захода солнца они стали проезжать уже довольно часто встречающиеся деревушки, потом они въехали в полосу слободок и, наконец, показался сам Тульский кремль. Тимофей еще ни разу не бывал тут и поэтому стал с интересом рассматривать укрепленную крепость, что ни раз останавливала врага у своих стен и не разу не впустившую супостата силой, а только хитростью.

Город сразу же произвел на Тимофея сильное впечатление. В лучах заходящего солнца он вызывал невольное уважение. Весь кремль был опоясан белокаменным полувалом. Низ стен и башен был построен из, видимо, местного белого камня, а верх — из большемерного красного кирпича, стены завершались зубцами в виде ласточкина хвоста. Боевой ход был на вид шириной в сажень с лишним, и защищен глухим парапетом с двурогими зубцами. В каждом втором или третьем зубце виднелись бойницы. Сверху боевой ход укрывала от непогоды двухскатная кровля, у подошвы крепостных стен были сооружены пушечные бойницы, сводчатые, суживающиеся в западных стенах и прямоугольные в восточных. Тимофей насчитал девять башен. По углам располагались круглые, а в центре стояли прямоугольные проездные башни. Башни сильно выступали за линию стен. В каждой башне Тимофей увидел три-четыре яруса. Помимо обычных бойниц в зубцах были бойницы навесного или косого боя. Проездные башни закрывались мощными дубовыми воротами и герсами. Для поражения противника имелись там и специальные бойницы для стрельбы внутрь.

Над всей архитектурной композицией возвышалась самая высокая башня, она имела четыре яруса и дозорную вышку с вестовым колоколом. Весь кремль окружал ров с подъемными мостами у ворот. Земли вокруг кремля не застраивались на расстоянии около ста саженей, как и около всех крепостей, но под самыми стенами кремля в тот час, как обычно во всех городах Руси происходила живая торговля, ежедневная ярмарка. Прямо под стенами кремля широко раскинулись деревянные прилавки, с навесами и без таковых. Можно даже издалека было различить огромные корзины, деревянные бочонки, мешки с мукой и крупами, кур, гусей и уток, баранов и разделанные коровьи туши, — все это, однако, уже сносилось в стоящие рядом телеги, торговый день заканчивался. Ряды еще были заполнены людишками, но в то время, когда Тимофей подъезжал к кремлю, торговцы уже сворачивались и грузили не распроданный товар в ожидании следующего торгового дня. Бабы им помогали, что-то подносили, громко кричали, что-то советовали. Запоздалые покупатели еще успевали что-то перехватить, с кем-то переброситься словечком. По опустевшим рядам проходили стрельцы в серых повседневных кафтанах и в полном боевом снаряжении, с пищалями и бердышами за спинами, с саблями на боках. То были дозорные десятки, выполнявшие обязанности блюстителей порядка.

— Куда нам, барин? — повернувшись к Тимофею лицом и натянув поводья, спросил возница.

— Давай к дому воеводы! Знаешь куда?

— Да не мудрено. Его дом внутри кремля, аккурат у башни на Погребу. Там еще есть проход к Упе.

— А мне говаривали, что двор его в Никитской слободе! — удивился Тимофей.

— Так там его вотчина. Сам воевода из местных бояр. А в кремле занимает хоромы по праву должности. Туда временно, пока он главенствует и перебрался со всей своей семьей. Так куды скажешь, барин? В кремль?

— Давай туда! — приказал Тимофей.

Федот стеганул кобылу, и та тихонько побежала по узким улочкам мимо высоких заборов, скрывающих терема и хоромы зажиточных горожан, и покосившихся изб более бедных их соседей к кремлю, где находился второй, официальный дом воеводы. Преодолев ворота Погребной башни, кибитка остановилась на большой Московской улице перед высокими воротами, прерывавшими деревянный забор-частокол, за которым возвышался терем с башней-вежей. Башня была увенчана теремцом-смотрильней, служившей для семейства воеводы дозорной вышкой. Федот вылез из кибитки и, подойдя к воротам, стал стучать в них кулаком. Вскоре отворилась дверка и перед ним появилась дворовая девка.

— Чаво тебе? — кинула она словно сама была боярыней, а перед ней стоял холоп.

— Барин приехал к воеводе! — пробормотал смутившийся возница, представитель столичного чиновника.

— Какой такой барин? — спросила девка, сменив свою спесь на более вежливый тон.

— Особый обыщик из Москвы! Велел доложить о нем воеводе!

— А как звать то его?

— Романцев Тимофей Андреев сын...

— Ой! Щас! — пискнула дворовая девка и скрылась, захлопнув дверку в воротах.

Прошло совсем немного времени и ворота отворились, пропуская вовнутрь боярского двора кибитку московского гостя.

ГЛАВА 3.

Иван Васильев сын Морозов сидел в столовой и кушал. В последние годы, буквально за пару лет, он очень сильно раздобрел и поэтому лекарь-немец, специально выписанный им из Москвы, посоветовал своему пациенту употреблять в пищу только несколько блюд и те он должен был кушать в малых количествах. Небольшая фарфоровая тарелка из сервиза, купленного воеводой Морозовым лично в Смоленске у аглицкого купца, наполовину была наполнена рассыпчатой, почти сухой гречихой. Ни маслица, ни сливок, ни даже молока, это блюдо не содержало. Иван Васильевич с трудом засунул в рот серебряную ложку с крупинками ужина и стал напряженно жевать, гоняя плохо разваренную гречку по зубам. И зачем я мучаю себя? — подумал пятидесятилетний мужчина, — ведь в моем возрасте животы имеют все бояре и даже дети боярские, да тот же Пахомов, стольник стрелецкий, что был у него вчера, вообще имел живот как у не отелившейся коровы. А у меня он слегка только выпирает. Я же не какой-нибудь там смерд. Я воевода, я боярин знатного роду. Зачем мне быть худым аки юноша? Ну, у них там в Европах все худые, так что ж! Мы не должны же брать с них пример во всем, ладно в науках, в изобретениях различных, в устройстве жития, но не во всем же! Однако он думал так только тогда, когда приближалось время трапезы или, когда уж очень хотел чего-нибудь перекусить, кулебяки там или расстегая, или даже простого ржаного хлебушка. В тайне от своих домочадцев, которые поддерживали лекаря в его стремлении заставить батюшку похудеть немного, глава семейства таскал-таки всяческую съестную мелочь. Повар Игнатий, умевший готовить все и перекупленный Иваном Васильевичем у московского боярина Федорова смиренно молчал, когда к нему заглядывал голодный хозяин и между прочим пробовал что-нибудь съестное. Поварята тоже, опустив головы, ждали, когда боярин уйдет, пережевывая кусок курицы или горячего расстегая. Лекарю было невдомек, отчего время идет, а его пациент никак не худеет. Но он не сдавался и неизменно каждый раз продлевал срок съестных ограничений своему пациенту.

Кому воевода завидовал в минуты острого голода, так это своим детям — дочери и старшему сыну. Они были стройны и красивы, могли не ограничивать себя в еде и наслаждаться вкусными блюдами его повара. "Все в мать пошли", — считалось в их семье. Он редко кушал в одиночестве, но жена с дочерью ушли на ярмарку, а сын с "дворовыми опричниками", как называл семейную охрану воевода, их сопровождал в походе по городу. К тому обязывала его должность, но и времена действительно становились опасными. Еще несколько лет назад в Туле царило спокойствие, а нонче воздух был пропитан страхом, словно кулебяка начинкой.

Иван Васильевич отбросил ложку, отодвинул тарелку и встал. К столу подбежал дворовый мальчишка, ухаживающий за столом и быстро унес полупустую тарелку и серебряный прибор. Хозяин в дурном расположении духа покинул столовую палату. Он прошелся по комнатам, заглянул в спальню, прошел в библиотеку. Ему нравился его нынешний дом. Он был просторнее и удобнее их фамильного гнезда. Два этажа просторных палат, почти как у московских бояр.

Верхний этаж хором изобиловал множеством комнат и палат различного предназначения: спальни, которых было по одной на каждого члена семьи, гостевые, не одна, а целых пять, столовая, библиотека-кабинет, палата в которой воевода принимал доклады. Нижний этаж большого дома состоял из двух изб с кирпичным основанием с узкими сенями, которые отапливались, как и весь громадный дом. Здесь в основном обитала многочисленная прислуга семьи воеводы. К тыльной части дома примыкала маленькая клеть-кладовая. С правой стороны к зданию прирубили срубную, низкую пристройку, в которой ржали лошади, и которая служила еще и овчарней. Во дворе имелось еще несколько изб, предназначенных для обслуживания многочисленной дворней: поварни, ледники, погреба, хлебники, пивные сараи.

Дом тульского вельможи, охотно воспринимавшего европейский комфорт, был наполнен предметами аглицких, фрязевских и французских мануфактур. Множество комнат дома были обставлены европейской мебелью, стены увешаны зеркалами и даже картинами. С потолка столовой палаты свисала огромная люстра, на полках была выставлена для обозрения дорогая посуда с востока и запада. В спальне стояла иноземного производства кровать с пологом. В библиотеке, специально под книги отведенной палате, имелась обширная коллекция как религиозных византийских книг, так и светской литературы на нескольких языках, что свидетельствовало о высоких запросах ее владельца.

Однако не в библиотеке находил успокоение Иван Васильевич. Воевода в минуты грусти любил забираться на верх башни терема. Открывавшаяся оттуда ширь захватывала его дух: селения над береговыми склонами, бескрайние просторы и голубые лесные дали, замыкавшие горизонт. А необъятный небесный свод, к которому боярин постоянно обращал взоры, жил собственной, богатой знамениями жизнью: в погожие летние дни его голубизна навевала умиротворение, а в ненастье, когда клубящиеся облака вступали в свой извечный бой, вселял смутное чувство тревоги.

И в тот час Иван Васильевич в тяжелых думах стал медленно подниматься по лестницам башни чтоб обозреть свои владения. Настроение, конечно, у воеводы было испорчено не голодом. Его беспокоили доносы, участившиеся в последнее время. Сначала воевода посчитал их простыми наветами, но извещения о готовящейся крамоле стали поступать от разных людишек. Среди них были и стрельцы, и тайные осведомители и даже крестьяне. Сообщалось, что в город и окрест пробрались ляхи и готовят бунт, подбивают добропорядочных посадских людишек к неповиновению, почти как при Болотникове. Иван Васильевич хорошо помнил, те смутные времена и что тогда происходило в Туле. Он всей душой не желал повторения бунта, тем более царская власть уже никем не оспаривалась, не было никаких претендентов на царство. Воевода отписал о всем происходящем в Москву и со дня на день ожидал приезда столичных чиновников.

В хмуром одиночестве он поднялся на башню. Солнце, скатилось к горизонту, но еще светило ярко и казалось, что пришла весна. Воздух был теплым и свежим, правда, ему показалось, что дым от печей примешался к нему, но очень слегка, почти неуловимо. Упа тихонько несла свои грязные воды куда-то далеко от кремля. За стенами крепости суетился народ. Слободки, разросшиеся вокруг города, жили своей беззаботной пока жизнью, но все равно Иван Васильевич чувствовал ноздрями густой воздух бунта, уж очень он был чувствителен к таким событиям.

Постояв на воздухе совсем немного он, хоть и было не по-осеннему тепло, замерз. Поежившись и пожалев, что не одел на себя теплый кафтан, Иван Васильевич стал спускаться в теплые палаты. Здесь, внизу на нижнем пролете его нашел приказчик.

— Батюшка, приехал человек из Москвы!

— Что?! Где он? — заволновался воевода.

— Кибитка ждет у ворот.

— Впустите и проведите его ко мне в "престольную"! — так воевода называл палату в которой осуществлял прием знатных гостей.

— Слушаюсь, — с поклоном сказал приказчик и исчез, а Иван Васильевич поспешил в спальню переодеться согласно такого случаю.

Одев дорогой из аглицкого сукна полковничий кафтан вишневого цвета с большим количеством черных петлиц, подбитый собольим мехом и желтые сапоги из тонкой хорошо выделанной кожи, воевода подпоясался дорогой шпагой, инкрустированной рубинами и сапфирами. Ее изготовили тульские мастера к вступлению воеводы в должность. Оглядев себя в зеркале, Иван Васильевич остался доволен собой. Ну, и где мой живот? — задал он себе вопрос, втянув все, что ниже груди внутрь. И зачем мне худеть?

— Батюшка, он уже в платах, — известила хозяина девка Прасковья, что прислуживала его дочери.

— Ладно, иду.

Идя в "престольную", воевода пытался представить себе московского чиновника. Но дальше предположения о его возрасте Иван Васильевич не продвинулся. Скорее всего ему лет сорок, — решил тульский чиновник, исходя из трудности продвижения по службе. Перед тем, как войти в комнату, в которой его ожидал приехавший, Морозов перекрестился.

— Ну, с Богом, — шепнул он себе в усы и вошел в комнату. — Добрый день!

Перед ним оказался довольно молодой мужчина. Лет тридцати, — с некоторым сожалением решил воевода, он немного огорчился, что его предположения о возрасте не оправдались. Роста мужчина был почти сажень с четвертью, широк в плечах и, видимо, очень силен. На ногах гостя красовались дорогие из турецкого сафьяна чоботы с остроконечными загнутыми кверху носами. Поверх красивого кафтана светло-зеленого цвета гость одел дорогую ферязь с длинными рукавами. На левом боку, на поясной портупее у него висела аглицкая шпага. Дорогие перчатки лежали на мягком стуле, на котором до появления хозяина сидел сам гость.

— Здравствуй воевода, — с легким, соответственно чину, поклоном приветствовал московский гость хозяина дома, Ивана Васильевича. Потом он протянул ему верительную грамоту из разбойного приказа. — Вот мои полномочия, Иван Васильевич!

— Как тебя милейший величать? — поинтересовался воевода.

— Тимофеем, сударь, Романцевым. Сын боярский я.

— Очень приятно, очень приятно..., — стал бормотать воевода, пробегая глазами по полученной грамоте. — Присаживайся, друг мой! Стар я стал, плохо вижу, вот долго и читаю. Ты уж потерпи маленько пока я буковки увижу.

Тимофей присел на прежний стул и положил ногу на ногу, показав свои теплые шерстяные чулки выше чобот. Наступила тишина. Воевода щурил глаза и пытался прочесть свиток, плотно исписанный каким-то дьяком разбойного приказа. Наконец, он это дело осилил и, оторвавшись от грамоты ласково и с уважением посмотрел на особого обыщика.

— А из каких ты, милый человек, Романцевых? Отец твой случаем не Андрей?

— Андрей, Иван Васильевич, Андрей Романцев, — согласился Тимофей.

— Так знавал я твоего отца! Милейший Тимофей Андреевич! — расплылся в улыбке воевода. — Мы с ним службу начинали еще при царе Борисе Годунове... в стрельцах... сотниками были... так-то вот... тесен мир божий...

Иван Васильевич взял другой стул и пододвинул его поближе к гостю, после чего сел на него и стал ласкового смотреть на московского молодого чиновника, в котором он заметил знакомые черты. Он и правда сталкивался с Андрейкой Романцевым, но они никогда не были дружны. Хотя и врагами тоже не слыли.

— Могу ли я предложить тебе, Тимофей Андреевич, остановиться в моем доме? Али пожелаешь никак не зависеть от тульского воеводы? — с хитрецой спросил гостя Морозов. — Небось захочешь остановиться в каком-нибудь постоялом дворе?! Но знай, они у нас не весть какие. Поэтому оставайся у меня! Будешь жить, как у Христа за пазухой. Надоедать не буду, работай, буду только помогать!

— Спасибо, Иван Васильевич, с удовольствием воспользуюсь твоим приглашением, — несколько снисходительно для молодого человека, но с осознанием своего положения и значимости, сказал московский чиновник.

— Вот и ладно! — казалось, что согласие остаться в его доме обрадовало воеводу. Он громко крикнул: — Наташка! Поди сюда!

В комнату вбежала молодая девка с длинной толстой косой и поклонилась в пояс воеводе.

— Вот что. Подготовь комнату для нашего гостя.

— Какую, батюшка?

— Ту, что возле башенки... да смотри чтоб чисто и тепло там было! — строго сказал хозяин дома. Наташка кивала головой и всем видом показывала, что не заставит хозяина стыдиться.

— Не изволь беспокоиться, Иван Васильевич, — вставил Тимофей. — Я человек привыкший к простой жизни. Не привык на перинах спать, да и к холоду хорошо отношусь. Говорят, аглицкие немцы вообще не топят в своих домах.

— Да как же не топить!? Ну, летом оно конечно без нужды. А зимой? Ведь замерзнешь! — искренне удивился воевода.

— Сказывал мне об этом один обыщик, что у них в слободе под Архангельском, что на Белом море был. Так он говорит, что избы у них добротные, терема просторные, наши умельцы строили и везде топлено, а в спальнях холод страшенный. Они все, что есть на себя набросят и так спят. Говорят, для головы полезно и для сна хорошего.

— Да...чудной народ. Но мы не немцы, поэтому все у тебя будет по-нашему, по родному. Ступай с Наташкой, она тебя проводит, а я распоряжусь чтоб вещи твои из кибитки принесли. Возница — твой холоп, али из ямщиков?

— Из ямщиков.

— Ну, тадысь пущай на постоялый двор едет. А ты, Тимофей Андреевич, ступай в свою спаленку, отдохни, если надобно, с дороги. Вечерком баньку истопим, да откушаем по-домашнему. Ну а государево дело с утра начнешь. Ладно?

— Ладно, — кивнул Романцев, он согласился легко, поскольку на самом деле устал от дороги.

Когда гость с Наташкой ушли Иван Васильевич сходил к повару и заказал тому кушаний разнообразных, таких, "чтоб не стыдно было перед московским гостем. Они там чего только не едали, так не посрами". Затем он поднялся в библиотеку и стал расхаживать по дубовому полу, который немножко скрипел под его грузным телом. Воевода погрузился в думы, он решал, что ему делать завтра. Кого звать в платы, в какой череде и что докладывать молодому чиновнику, ведь в отписке он не все указал, о чем ведал. Побоялся все докладывать умудренный и искушенный в делах государевых воевода тульский. Но теперь он должен был выложить все сполна, иначе полетит его голова далеко-далече.

От тяжких рассуждений прервала его вернувшаяся с ярмарки жена. Она тихонько вошла в палату и замерла в ожидании благоволения мужа.

— Здравствуй, душа моя. Как сходили? — нежно обратился к супруге воевода, наконец, заметивший ее присутствие.

— Все хорошо, светоч очей моих, — ответила его жена, но в голосе он услышал нотки волнения.

— Как дети наши?

— Хорошо. Софья к себе пошла, а Петр поскакал с товарищами в Никитскую слободку.

— Зачем это? — встревожился отец.

— А разве ты не знаешь? — успокоительно улыбнулась мать и дотронулась до плеча мужа.

— Опять к ней?

— Любовь у них...

— Не пара она ему. Да и не спокойно щас в наших окрестностях, шалят людишки, а он как-никак сын воеводы!

— Не переживай. Он не один, а со товарищами, да с твоим дворовым десятком. Они все конные, да с саблями, пистолетами и пищалями. Поди ничего не случиться!

— Ну, Бог с ним! — Иван Васильевич перекрестился. — У нас гость из Москвы, — уведомил он супругу. — Остановился у нас пока. Проследи чтоб все было в порядке.

— Приехал-таки. Не беспокойся, любо мой, все будет хорошо.

— Оленька, ешо распорядись, чтоб баню истопили. С трапезой я разобрался. Предупреди Софью, пусть ведет себя соответственно, не одни дома, чужой человек в доме.

— Слушаюсь, — покорно склонила голову Ольга. Потом она поцеловала Ивана Васильевича и выплыла, словно лебедушка, из библиотеки. Для своих сорока с лишним лет, мать двоих детей была худа и стройна, она не раздобрела, как ее муж, хотя не ограничивала себя в еде. Седину, коей появлялось с каждым годом все больше и больше в еще густых некогда русых волосах, она закрашивала хной, специально привозимой воеводе из Персии. Голос ее был звонок, как в молодости и он единственный не менялся. Ольга являлась младшей дочерью старинного рода Лопухиных.

Воевода не долго оставался один. Вскоре к нему заглянула и дочь, любимое создание, его отдохновение и забота, ласка и любовь. Иван Васильевич души в дочери не чаял. К сыну он относился, как к мужчине, воину и наследнику. Дчерь же любил всем сердцем и в тайне не стремился ее передать никому. Дочерь, зная о нежной любви отца, отвечала ему теми же чувствами. Поэтому вопреки всем приличиям в доме у них установился культ не отца, а дочери. Зная, что такая вольность может броситься в глаза московскому чиновнику, воевода и предупредил супругу о соблюдении правил приличия.

— Здравствуй, папенька! — Софья прильнула к груди отца и потом поцеловала того почти в губы, несмотря на грубую щетку усов.

— Здравствуй, доченька, — как всегда при виде любимого чада растаял отец, — как сходили? Купила, что хотела?

— Да, батюшка, спасибо!

— Солнышко мое, у нас в доме поживет московский человек. Будь с ним вежлива и веди себя, как подобает боярской дочери, согласно наставлениям протопопа Сильвестра. Ладно?

— Не волнуйся, буду послушным боярским отпрыском, — звонко засмеялась девица. — Никакой чужак не поймет, что люблю отца своего и мать больше самой себя!

— Все бы тебе шутить! — вздохнул отец.

— Папенька, не переживай, не посрамлю я ни тебя, ни матушку. Пойду переоденусь и предстану пред очами государева посланника в скромном пристойном виде, коим подчеркну смирение, свое, праведные нравы семьи нашей, боголюбие и богобоязненность всех без исключения Морозовых! — она еще раз поцеловала отца и, несмотря на сковывающий движения сарафан, выпорхнула из библиотеки.

Иван Васильевич вновь остался один наедине со своими тяжелыми думами. Лишь на коротенькое время он отвлекся от смутного, еще не сформировавшегося беспокойства, когда не знаешь, что может произойти плохое, но уверен в его неизбежности, переключив голову и чувства на свою дочь, любимое создание, отвечающее ему теми же чувствами. Какая же она красивая и умная стала. Не жалел боярин для нее ни средств, ни усилий, все дал ей и воспитание, и самое лучшее образование, для его времени и государства, самое полное. Выписывал специально из Европы сведущих в разных науках людишек, платил им сполна так, что по окончании курсов те не стремились возвращаться, а жаждали продолжить свой просветительский труд. Шел воевода супротив воли государя не только в образовании. Невольно перенимала его семья и внешность иноземцев и образ их жизни, привычки, взгляды на жизнь и на политику. Между тем государь требовал от своих холопов совсем другое, жаждал самодержец, избранный на царствование такими, как Морозов боярами, чтобы они же: "иноземных немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не подстригали, також и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людям своим по тому ж носить не велели". Не раз у Ивана Васильевича был разговор с отцом-настоятелем, духовником семьи, который предостерегал свое излюбленное чадо не следовать привычкам иноземным, следовать заветам русским, прятать свою гордыню, но глухим оставался к увещеваниям божьего человека воевода тульский, считал себя человеком гордым и независимым, многое сделавшим для государства и государя.

В палаты тихонько вошел воеводин приказчик, подьячий его приказной избы, Савелий сын Панкратов. Преданный холоп, но с хитрецой и сам себе на уме, хотя пока воевода в силе, то он служил ему верой и правдой.

— Батюшка, прибегал сотник Фомин...— с поклоном доложил Савелий.

— Что надобно ему? — отозвался воевода.

— В городе витают смутные настроения среди посадских людишек...

— Сказывай!

— Много от тайных людишек изветов по государевому делу и слову. Сказывают онные о назревающих преступлениях, собираются дескать вороги приходить, грабить и побивать самовольством, скопом и заговором к Царскому Величеству и на его государевых бояр и окольничих, и на Думных и на ближних людей, и в городах, и в полках на воевод и на приказных людей.

— Знаем! Докладывал я в Разряд! Приехал обыщик из Москвы! Что нового можешь донести? — поморщившись отрезал воевода, который не любил, когда кто-то повторял дважды.

— Батюшка! Сказывает сотник Фомин, послухи, опрошенные им очи на очи, доносят, что в город пробрались ляхи и черкасы. Подбивают людишек к крамоле, разносят дух мятежа.

— И это ведомо нам! Увеличили количество десяток дозорных? — стал не на шутку злиться Иван Васильевич. — Что еще?

— Покуда все...

— Ладно! Ступай покамест!

Савелий почтительно поклонился и задом вышел из палат. Да! Что же за времена у нас в государстве! — подумал боярин Морозов. — Вот вроде все успокоилось, смута прошла, царь правит, жизнь успокоилась и вот! Опять народец шумит. Чем недоволен?! Что не хватает люду посадскому?! Отчего не жить благочинно и спокойно?! Махнул рукой Иван Васильевич в сердцах и направился в спальню к супруге. Переодеться к трапезе, да прижаться к ее груди, родной, с бьющимся любящим сердцем, сбросить с себя часть тревоги.

Ольга сидела за маленьким столиком и смотрелась в зеркальце, поправляя густые черные брови, до губы алые, прихорашиваясь перед трапезой со столичным гостем.

— Как ты милый? — оторвалась любящая супруга от зеркальца, почувствовав настроение мужа. — Отчего кручинишься?

— Да как не печалиться! Вести дурные кругом приходят. Народец мутить собрался. Вот и обыщик московский не зря приехал. Надеялся, что напрасно приедет, ан нет!

— Ну, ты же все сделал, милый! Бог даст, все обойдется, не усугубится положение! Образумятся смутьяны! — попыталась успокоить мужа Ольга. Хотя мало понимала в его делах, да и не особо откровенен с ней он был всегда, лишь порой, когда переполняло его волнение, когда не находил себе места от тревожных дум, мог он что-то ей рассказать о делах государственных.

Иван Васильевич прошел к красному углу с божницей, перекрестился на образа, после чего подошел к супруге и обнял ее. Та, как сидела, так прижалась к мужу, положив голову ему на живот. Так они миловались недолго, пока к ним не залетела дочка.

— Маменька! Маменька! Что мне одеть? — прокричало их младшее чадо, а, увидев обнимающихся отца с матерью, бросилась к ним и обняла их обоих.

— Солнышко! Одевайся в то, что мы купили, — мать высвободилась из объятий дочки и окинула ту своим пристальным взглядом.

— Но ведь не праздник какой-то! — попыталась возразить девушка, но в душе обрадовалась материнскому разрешению, облачиться в обновки.

— Ничего, одевай! — повторила разрешения Ольга, взглянув на мужа и уловив его согласие.

— Спасибо матушка! — девица, однако, поцеловала только отца в щеку и стремительно упорхнула из комнаты.

— А что мне надеть? — спросил, улыбаясь супруг.

— Тот лиловый московский кафтан. Не искушай судьбу, не одевай нынче иноземные наряды, итак мы притча во языцех.

— Добро, — согласился глава семейства и отправился переодеваться, оставив жену заканчивать ее бабьи дела.

ГЛАВА 4.

Акиня Петров сын Шеин сидел в Тихвинской станице в избе старого казака Матфея Иевлева. На дубовом столе перед ним стояла миска с сытом. Старик — хозяин, сидел напротив гостя и уже отодвинул свою пустую посуду, вычерпанную так чисто, что мыть ее было без нужды. Он пристально смотрел за тем, как медленно и с большими перерывами двигается деревянная ложка Акини Петровича. Долгое молчание, нависшее над мужчинами, прервала баба казака, женщина лет шестидесяти, сухонькая и беззубая. Она подкралась к своему супругу сзади и, наклонившись над столом, протянула руку за пустой миской.

— Ну, что, наился? — сварливо спросила она Матфея, метнув тем не менее равнодушный взгляд на темечко мужа.

— Да, убирай, — сурово отозвался старик и, когда та отошла от стола, обратился к гостю. — Стало быть, Акиня Петрович, говоришь, что воевода наш продался иноземцам?

— А ты сумлеваешься? — вопросом на вопрос ответил старику боярский сын, не привыкший к вольности казачьей.

— Кхкх, — кашлянул казак, собираясь с ответом. — Так мы не знакомы с Иваном Васильевичем, не встречаемся, откуда ж мне знать об нем! То, что он одет большей частью в иноземные платья ешо не говорит об евойной измене...

— А то что детей его обучали иноземцы и все они обласканы воеводой и одарены дорогими подарками, живут при нем, в избах подаренных, никуда не уезжают, меж тем связываются с соплеменниками. Разве это не вызывает сумнения?

— Не знамо... но зело меня грызет тревога. А коли не встанет народ и окажемся мы в изменщиках, а не воевода? Не придется ли принять наказание по государеву делу и слову? А там и на дыбе можно сгинуть... — почесал лысое темечко старик.

— Не каркай, старик! Бог даст правда окажется на нашей стороне! — попытался подбодрить собеседника змий-искуситель в лице Акини Петровича.

— Да, я и не каркаю. Кумекаю я. Коль ты говоришь, что воевода переметнулся к ворогам, то как понимать тебя?

— Об чем ты говоришь? — ложка Акини замерла возле рта, а потом опустилась в полупустую миску.

— Ну, пошто ты приехал с ляхами? В свите твоей черкасы, да малороссияны? Народ тревожите разговорами крамольными, подбиваете к сомнениям, смуту сеете, а что апосля? Народ устал от бунтов, хочет он жить спокойно, хватило ему горя и невзгод за прошлые лютые годы, никак не забудут люди ни Сигизмунда, ни Болотникова...

— А что ты называешь спокойной жизнью, старик? То, как стало легко жить? То, сколько народ платит пищальных денег, стрелецкого хлеба, полоняночных, ямских денег и других непосильных податей. То, как сотники мздоимствуют, обложили посадский люд хуже татар, а все потому, что стрельцам не выплачивает воевода жалования, а меж тем патриаршие стрельцы с огненниками свирепствуют. Или, как воевода суд правит? Сколько он невинных на дыбе сгубил, да скольких приписал к посадским тяглым людям и сослал на пашню! Землю отбирают за долги малые, а дворовые воеводы в соболях да каменьях, сапфирах, с золота и серебра едят. Это ты называешь спокойной жизнью?! — вполне искренне возразил Акиня Петрович.

— Так, то всегда народ испытывал трудности. На то и жизнь земная чтоб познать благо жизни неземной. Кто б не правил на Руси, царь, али бояре, народ — это холопы и грязь. Пришли ляхи и что? Так же грабили и жизни с имуществом лишали. Не было и при них народу отдохновения. И к Ляпунову я ходил не от того, что зело болел за бояр или из-за того, что ляхи освободили меня и принесли благоденствия простому люду! И нонче, я думаю, ничего не изменит твоя смута. Принесет она только смерть и разорение...

— Вот от того, что народ думает, как и ты и не верит в лучшую жизнь, и живем мы в грязи и холопской покорности. Ляхи, те и то живут лучше нежели мы, хотя далеки и они от Европы.

— Бояре, сыны боярские, купцы, да другие господа завсегда и везде живут хорошо, будь то Русь, немецка сторона или Литва, — грустно покачал головой старый казак. — А вольницы и у нас с достатком. Вот, я казак, мой отец и дед были казаки. Нам воли не искать. Атамана сами себе избираем. Неугоден, нового назначим. Земли у нас хватат, животины тоже. Работай, охраняй государство Московское, да служи правдою государю. Что ешо от тебя требуется?

— А коль заберут у вас вольности казацкие? Что тогда?

— Ну, вот ежели заберут, вот тогда и будем воевать. А щас, ты не серчай на меня, батюшка, нет у нас интересу бузить. Не пойдут мои сотоварищи супротив воеводиного порядку.

— А останутся ли твои товарищу в стороне коли мы пойдем стоять за счастье народное? — с беспокойством спросил Акиня.

— Вот это мне покамест не знамо... поживем увидим...

Шеин больше не проронил ни слова. Если бы он мог, то откинулся бы на спинку, но таковая отсутствовала у лавки, на которой он сидел, поэтому он наоборот навалился грудью на столешницу и нахмурился, сдвинув густые брови. Старик посмотрел на гостя и тоже не решился больше ничего говорить. В голове же смутьяна роились мысли. Акиня Петрович не ожидал такого отказа. Он много ставил на поддержку городовых казаков тульского прибора. Но прежде чем идти к их голове, он надумал встретиться с Тихвинским атаманом, в подчинении которого была сотня. Верные ему люди доносили, что тот очень своевольно отзывался о воеводе Морозове, обличал того в греховных поступках и притеснении казаков. Поэтому Акиня Петрович решил сам обратиться к казаку, не доверяя этого важного дела своим сотоварищам. Те и так много успели, заронили зерна сомнения в посадских людях Тулы, мутили черносошных, приписных и монастырских крестьян. Но разговор с хитрым, бывалым предводителем городовых казаков не принес желаемого результата. Мало того, он мог послужить во вред его делу. Как поведут себя казаки при начале смуты? Поддержат ли его, али переметнуться на сторону тульского воеводы? Ежели не получит его хилое войско поддержки казаков, то печально может все выйти. Мало у Акини Петровича соратников, ляхи, те преследуют свои цели и столкнувшись с сопротивлением не задумываясь убегут, оставив своего хозяина на произвол судьбы. Черкасы не отличаются ни храбростью, ни честью, ни верностью. Эти первые скрутят Шеина и сами приведут к боярину Морозову. Остаются крестьяне, черносошные, приписные, монастырские и господские. Из всех только на господских можно было положиться. Только им ненавистна жизнь, только они ненавидят своих господ люто и необратимо, только они буду сжигать все на своем пути. Но супротив стрельцов и казаков они бессильны. Ни пищалей, ни сабель, ни бердышей, только соха да вилы. Одно дело если эта чернь будет под контролем казаков и стрельцов, а другое если они станут сами по себе, не управляемые и не подчиняющиеся. Рассуждая таким образом, Акиня Петрович невольно качал головой и цокал языком.

— Что тяжелы твои думы Акиня Петрович? — спросил Матфей.

— Тяжелы, милый человек, тяжелы...

— Так может время ешо не пришло?

— Ох, Матфей, время само по себе не приходит, его приводят люди. Ежели ждать удобного времени, то не хватит наших жизней. Терпелив русский человек. Будет сам терпеть, дети его будут терпеть и их дети. А я хочу, чтоб нонче людишки вздохнули вольнее. Чтоб облегчить тягло, да наделить всех нуждающихся четвертями земли. Да чтоб воевода избирался всем людом, как у вас казаков, а не назначался из Москвы, там ведь не ведают кого ставят во главе.

— Уж больно ты праведно говоришь и мед льешь в уши. А что на деле будет? Нет царства небесного на земли. На то и царство небесное, чтоб познать мерзости земные, а там жить в правде и отдыхе. А здеся, в этом свете, нам надобно терпеть и трудиться, — недоверчиво покачал головой седой казак.

— Ладно, старик, я хочу токмо, чтоб ты знал, зла не желаю, действую по совести и в мыслях во благо люду, — выдохнул печально боярский сын и встал из-за стола. Нахлобучив соболью шапку, он поблагодарил хозяина. — Спасибо тебе за хлеб-соль, за то, что выслушал меня.

— Не серчай на меня, коли не поступаю по-твоему, — ответил Матфей Иевлев, вставая вслед за гостем.

Во дворе Акиню Петровича ждали запряженный конь и трое сотоварищей со своими лошадьми: лях Адам Кисель, черкашин Семен Капуста и его верный пес, дворовый Никифор, который и держал хозяйского скакуна под уздцы. Все они были вооружены саблями и пистолями, кроме Никифора, который имел за плечами бердыш. Холодный воздух ворвался в легкие их предводителя. После спертой атмосферы хоть и большого, но простого дома казачьего атамана, свежий воздух казался наполненным медом. Шеин подошел к своему коню и молча похлопал его по морде.

— Что пан, получил то, что желал? — спросил с сильным акцентом Адам Кисель. Он хоть и был беден, но происходил из старинного волынского шляхетского рода, поэтому считал себя не только равным Шеину, но и выше его.

— Да..., — буркнул Акиня.

— Это есть хорошо. Куда едем?

— Поехали в Торхово.

— Что нам там делать?! Отсиживаться? А когда ж начнем? — зло спросил Семен Капуста, его лицо перекосила злоба и заживший шрам, что был получен от турецкой сабли при набеге на южные границы польского государства.

— Прежде чем начинать, надобно все подготовить! — отрезал Акиня Петрович, зыркнув на черкашина. Он посчитал, что тот не достоин никаких объяснений, зело жаден до крови русской. На самом же деле Шеин собирался договориться с местными оружейниками о большом заказе на пищали. Деньги он ждал со дня на день и привезти их должны были османцы, что жили в Крыму. Да, сызнова враги русские, но нонче их пути следовали рядышком и покуда они были нужны сыну боярскому, он пользовал их, в надежде избавиться при первой возможности.

— А как поступать отряду Андрея Шишкевича? Им ждать не можно! Они и так рискуют в Туле, — процедил шляхтич. Он не ждал приказа от русского, только делал вид, что слушается его, а на самом деле он уже давно дал указания Шишкевичу и тот в то самое время со своими людьми пробирался к каменным складам купца Федорова.

Шеин лихо вскочил в седло и бросил ляху.

— Пущай начинают! А потом уходят! Мы будем их ждать в Петровской слободе! И передай, только склады! Никаких самовольностей!

— Ладно, Акиня Петрович, — противно усмехнулся Адам Кисель и тоже грациозно забрался на свою кобылу.

Темнело. Казаки, охранявшие атамана, открыли высокие ворота, и небольшая кавалькада рысцой покинула двор Матфея и направилась в сторону села Торхово, что в пятнадцати верстах от Тулы. Им предстояло проскакать около сорока верст, что при нормальной рыси они должны были преодолеть за пару часов.

Ночь опустилась быстро и весь путь всадники скакали, вглядываясь в чуть проступающие в темноте знакомые и не очень деревья, кусты и редкие избы. Факелы запалить они не решились. Слободки и села пытались объезжать, чтоб не нарваться на дежурных однодворцев и десятки караульных стрельцов, да городовых казаков. На пути им никто не встречался. Крестьяне уже давно сидели по своим избам, посадские и торговые люди не отваживались в такое время покидать слободки и постоялые дворы, время все еще было лихим и без охраны того и гляди можно было остаться без имущества, а то и самого живота. Все это было на руку смутьянам, и они скакали, уже не боясь быть замеченными и остановленными.

Скакали молча никто не проронил ни слова. Каждый был погружен в свои думки. Акиня Петрович размышлял над складывающейся расстановкой сил. Стрельцов они не смогли перетянуть на свою сторону, казаки, по крайней мере в лице тихвинского атамана, уклонились от прямого ответа и неизвестно, что от них ждать далее. Посадские разделились. Одни готовы были идти за Шеиным, другие, обуянные страхом поражения, предпочитали оставить все как есть. Только господские, да монастырские крестьяне восприняли посулы смутьянов серьезно. Впрочем, и на них Акиня Петрович особенно не возлагал свои надежды. Эти холопы могли предать любого, как они предавали своего хозяина, также могли предать и того, кто нес им волю. Мрачно было на душе у боярского сына. Не на такой расклад сил он рассчитывал, когда затевал свое дело и склонял ляхов поддержать его. Отчего богатый наследник известного рода удумал бороться с тульским воеводой никто и предположить не мог. Впрочем, его никто и не спрашивал об этом. Но даже скажи Акиня Петрович правду, ему бы никто не поверил. Не было у него никаких мыслей о наживе, захвате власти, мести и других обыденных для человеческого существа стремлений. Ни переходил боярин Морозов ему дорожку, не испытывал Шеин к нему никакой лютой ненависти. Но токмо за правду решил сражаться сын боярский. Возжелал справедливости и благоденствия люду русскому.

Адам Кисель думал о своем задании. Он был человеком молодым, целеустремленным и преданным своей Родине. С самых ранних лет Адам служил Речи Посполитой верой и правдой, не щадя живота своего. Участвовал в многих войнах с Османской империей, Русским царством и Швецией. Когда Адаму исполнилось семнадцать лет он уже сражался в южной польской армии под командованием Станислава Жолкевского, защищавшей южные границы Речи Посполитой от нападений турок-османов и крымских татар. Через два года он отправился в поход вместе с польской армией против турок под Орынин, на следующий год сопровождал гетмана великого коронного Станислава Жолкевского в походе на Молдавию и участвовал в трагической битве под Цецорой. Спустя еще год под началом гетмана великого литовского Яна Кароля Ходкевича Адам Кисель принимал участие в битве с турецко-татарской армией под Хотином, позднее служил под командованием гетмана польного коронного Станислава Конецпольского. Вначале Адам Кисель, будучи человеком небогатым, занимал лишь низшие должности, но через шесть лет уже был командиром хоругви и обладал множеством поместий в Украине.

В канун своего тридцатилетия еще молодой шляхтич, будучи по вере православным, был представителем короля Речи Посполитой Сигизмунда III Вазы на церковном соборе в Киеве с целью примирить сторонников Православной церкви и Униатской.

Потом, из-за смерти отца Адам Кисель вынужден был временно оставить службу и вернуться в родовое имение, чтобы заняться его устройством. Бездействие плохо сказывалось на его душевном здоровье. Адам стал грустить, чаще употреблять алкоголь и набирать вес. Но, слава Богу, это его состояние не продлилось долго. Пробыл он в собственном имении до тех пока вновь Родина не испытала в нем потребность. Через два года его вызвали в новую столицу — Варшаву, где и приказали отправляться с небольшим отрядом проверенных гусар в Русское царство, тайно пробраться через границу, и нигде не задерживаясь, устремиться в Тулу, где оказать любую посильную поддержку русскому дворянину, желающему разжечь костер очередной смуты. Польскому королевству, а теперь уже после объединения Речи Посполитой уж очень хотелось взять реванш за недавние поражения на бескрайних просторах дикой страны, поэтому тайным приказом Адаму Киселю предписывалось вредить всему Русскому царству, а не просто оказывать помощь Шеину. Его Родина была заинтересована в ослаблении восточного соседа любым способом. Бунт ли в Московии, крамола ли, война ли, чума ли, пожары и разорения — все устраивало Речь Посполитую. Именно поэтому, не дождавшись соизволения Шеина, Адам отдал приказ маленькому отряду гусар под предводительством верного шляхтича Шишкевича спалить богатые тульские склады.

Думал Адам пока скакал и о том, что еще можно сделать во исполнение тайного приказа. В планах его было и уничтожение тульских железоделательных заводов, и искоренение тульских самопальных мастеров, кои ковали русское оружие, не уступающее европейскому. Отчего поездка в сердце оружейной мануфактуры Тулы ему оказалась как нельзя кстати.

Семен Капуста, как и все ехал насуплено, погруженный в свои, только ему ведомые думы. Он происходил из крестьянской семьи, батрачившей много поколений на украинского шляхтича. Но достигнув совершеннолетия решил коренным образом исправить свое будущее и будущее своих детей. Оставив хозяйство, Семен сначала пробрался в низовое казачье войско. Однако те вольности, что существовали в войске ему быстро опротивели и он переметнулся на службу к ляхам. И вот уже с десяток лет служил Речи Посполитой и являлся реестровым казаком, причисленным к Войску Запорожскому. Дав клятву, он несколько лет верой служил польскому королю, исполняя все ее пункты: "повиноваться, выполнять все приказы и постановления его королевской милости, пресекать всякое неподчинение и своеволие, а также, ни лично, ни через кого-либо выступать против турецкого султана, ни на суше, ни на море, кроме как по приказу его королевской милости Речи Посполитой, если же кто-нибудь захочет такое сделать, а я про это прознаю, то обязан буду предупредить короля и гетманов, и сам того буду карать, выполняя свою повинность". Но и эта служба ему скоро надоела, и он отправился в Варшаву в поисках приключений, достойных его силе, умению обращаться с оружием, бесстрашию и жажде разбогатеть. В новой столице он познакомился с Андреем Шишкевичем и уже тот предложил ему это путешествие на восток, пока спокойное, но в будущем обещавшее и опасности, и славу, и деньги. Последнее и привлекало Семена Капусту больше всего. Жаждал он вырваться из крестьянского быта и никогда не возвращаться к нему, да, чтоб говорили о нем с почтением и придыханием, боялись и уважали, кланялись низко и не вспоминали кто такие раньше были Капуста, что батрачили на шляхтичей.

Скука одолевала реестрового казака. Не сбывались пока его желания. Не столкнулись они ни с опасностями, ни с врагами, ни с другими препятствиями, что вели бы его к славе и богатству. Границу они пересекли легко и непринужденно, одев только красные кафтаны стрелецких войск. По дороге к Туле встречавшиеся стрелецкие и казацкие разъезды не останавливали их и не выясняли откуда и куда следует отряд из сорока всадников. Стоило только Адаму Киселю, одетому в кафтан стрелецкого сотника, поднять руку и крикнуть, что везут секретную грамоту польского короля к царю, встречные служаки пропускали их без других вопросов, досмотра и каких-либо документов, хотя таковые имелись и изготовлены были в варшавской канцелярии тайных дел. Такого халатного отношения к службе своей не понимал Семен. Благодушие и доверчивость не свойственны были ему. Как они охраняют свои границы, если любой может беспрепятственно их пересечь? — удивлялся в душе казак. В Речи Посополитой такого происходить не могло. Так пока он добрался до Кракова его останавливали и проверяли раз десять, так строго ляхи относились к своей безпеке.

Не терпелось Семену вступить в схватку с противником, нанести тому урон и завоевать себе добрую славу и память. Но прослужив долгое время в войске польском, приучился он строго исполнять приказы стоящих над ним начальников, соблюдать повиновение и покорность.

Четвертый всадник, Никифор, верный холоп Акини Петровича, ехал молча от того, что не по рангу ему было разговаривать. Коли господа едут молча, то и ему стоит помалкивать. Хотя и у него были свои мысли. Никифор был старше своего хозяина на пару лет, но по виду на десяток и боле. Обладал огромной чернявой с проседью бородой, шапкой густых кучерявых волос, большим мясистым носом и умными, грустными глазами в морщинках смуглой кожи. Конечно, ни образования, ни денег, никакой-либо собственности, даже простой свободы он не имел. Но обладал холоп такими способностями, благодаря которым и выбился в несменного сопровождающего своего господина. Во-первых, роста Никифор был без малого сажень. Силищей его Бог тоже не обидел. Порой на развлечение господам и по приказу Акини Петровича, подходил Никифор под коня и поднимал того, отрывая от земли аж на дюжину вершков, что невероятно веселило и удивляло гостей. Во-вторых, обладал холоп какими-то чудными способностями, такими, которые позволяли ему смотреть в прошлое и будущее. Видел он, что случалось в жизни собеседника и что предстояло тому пережить. Проверены были эти способности хозяином, подтверждены и неоспоримы стали. Именно поэтому и брал Акиня Петрович своего холопа Никифора с собой везде, куда бы ни собирался. Стоило тому только молвить об исходе дела. Прислушивался к его чувствам странным хозяин, доверял и спрашивал порой мнение простого мужика о том можно ли али нет поступить так или же иначе. А в-третьих, был привязан к Акине и предан ему Никифор аки пес дворовый. Лаял на всех незнакомых ему людишек, защищая покой хозяина своего.

А думал холоп о том, что скоро предстоит пережить и испытать, что отверг совет его хозяин и впервые поступает вопреки его просьбе. Волнение не покидало душу верного слуги. Печалился он в предчувствии беды неминуемой.

Так в полном молчании и таинственности кавалькада преодолела путь до села Торхово. Здесь возле самой речки Тупицы приютился железоделательный завод Андрея Денисовича Виниуса, бывшего хлебного торговца, который после обнаружения под Тулой доброй руды, приобрёл право на построение там железоделательного завода, обязавшись учить государевых людей всякому железному делу, а также поставлять пушки и железо в казну по назначенной цене. Все знали, что Андрей Денисович почитал тульского воеводу и зело много советовал тому, как управляться с городом. Именно по его совету воевода ввел стеснительные меры по отношению к торговле иноземцев. Но не многие знали, что в душе Виниус недолюбливал боярина Морозова и с удовольствием бы заменил того на государевой службе, сочетая личный интерес с казенным. Знал об этом тайном желании Акиня Петрович и захотел использовать это в своих целях. А поскольку знавала семья Шеиных людишек близких к Виниусам, то и получил он от оружейника добро на встречу с его приказчиком поначалу, предварительно узнав о цели таковой, а уж потом, может быть, и с самим владельцем с глазу на глаз.

Подъехав к закрытым воротам завода, Акиня Петрович, не слезая с коня, стал стучать кулаком в дубовые грубо тесанные полотна ворот. Через довольно продолжительное время по ту сторону раздался грубый мужской голос.

— Чего надобно?!

— Нам нужен Архип Осипов! — строго гаркнул боярский сын.

— Пошто?! — не унимался вратный страж.

— Ждет он меня по велению Андрея Денисовича! Я боярский сын Шеин Акиня Петров сын!

— Прощения просим! — отозвался стражник, но уже намного мягче и почтительнее. — Ждут тебя!

Буквально сразу, скрипя и кряхтя, ворота отворились и перед кавалькадой предстал вооруженный пищалью и ярко горящим факелом, мужик вида разбойного и крепкого, в кафтане расстегнутом, из-под которого вместо рубахи выглядывала крепкая волосатая грудь.

ГЛАВА 5.

Анджей Шишкевич, или как он требовал называть себя в русском походе Андрей, со своими людьми притаился в леску за Кузнецкой слободкой. Дорога из Алексина в Тулу пролегала совсем рядом с ними и один из гусар был назначен наблюдать за передвижением по ней разнообразных колымаг богатых и не очень купцов, детей боярских, дворян, крестьян на телегах и без них, простых торговцев, конных и пеших стрелецких разъездов, — всех москалей. Остальные его люди в количестве дюжины гусар расположились на прогалине. Лошадей у них не было, Анджей решил, что с ними будет больше мороки, ведь для того чтобы подпалить склады, нужно прежде к ним подобраться. Охранялись они токмо сокращенными стрелецкими дозорами по полдесятка, которые постоянно не находились у стен складов, но и далеко не отлучались. И лучше подобраться к своей цели незамеченными было пешим порядком, прикинувшись посадским людом. Да и скрываться после будет надежнее без коней, которые могли ржать и шуметь где-нибудь в засаде. Посему они оставили лошадей в Петровской слободе, где Адам Кисель установил свою ставку, а сами, разбившись на пары, под покровом ночи пробрались в этот лесок. Там же в слободе оставались и основные силы их отряда: с полсотни гусар, казаков и лихих русских людишек, что позарились на польское золотишко. Костер палить в лесу Шишкевич не позволил и все они грелись как могли. Благо день выдался не холодным, светило солнышко и под его лучами отряду гусар казалось, что они греются. Подстелив под себя овчинку, взятую из избы в Петровской слободе, Анджей лежал на муравчатой земле. Заставляя себя заснуть перед опасным делом. Он закрыл глаза и думал о том, как вернется домой и встретится со своей зазнобой, красавицей украинкой по имени Олеся. Они познакомились с ней в Киеве, когда Анджей приезжал за набором казаков в Запорожское войско. Остановившись в хате на берегу красавца Днепра, Анджей сразу же приметил соседку, чья хата стояла рядом. Сидя на скамье и любуясь видом на величественную реку, он, повернув голову, увидел Олесю. Та стояла в белой вышиванке, с разноцветными лентами поверх толстенных смоляных кос, скрученных вокруг головы.

— Пан наш сусид? — пропела девица, посмеиваясь над его окаменелостью.

— Так...

— А як пана звуть?

— Анджей... а...

— Олеся! — предугадала она его вопрос. — Пан надовго до нас?

— Скоро повертатится.

— Душе шкода...

И сразу он понял, что влюблен. Влюблен сильно и навеки. Закончив свое дело, Анджей уехал в Краков, который продолжал считать сердцем Польска, а не Речи Посполита, но как только выдались несколько свободных дней, он вновь вернулся в Киев, но уже к Олесе.

Лежа на овчинке и жмурясь, странно, но, от таких же, как и в Польше лучей солнца, Анджей вспоминал нежные руки Олеси, ее сладостные губы, густые, ароматные волосы. Она была красива, как богиня. Правда девушке исполнилось уже двадцать пять, но его это не беспокоило. В конце концов и он не был молодым юношей. Возраст Христа подкрался прошлым летом и обозначился сединой в его и без того светлых волосах. Род его происходил от украинцев, получивших от польского короля шляхетство, лет сто назад. И с тех пор его предки никак не смогли поправить свое положение, оставаясь бедными, но добрыми помещиками, на которых с удовольствием батрачили соседские семьи казаков, ушедших в Верхнее войско. Только он, поступив на службу в Речь Посполиту, стал медленно и понемногу умножать достаток и материальное имущество семьи. Он получил от ляхов еще немного земли под Киевом, деньги в золотых монетах стал складывать в горшок и прикапывать его во дворе большого дома, занимаясь этим приятным делом все чаще и чаще. За этот поход он рассчитывал еще больше обогатиться, поскольку его начальник Адам Кисель посулил всем товарищам за успешно исполненное дело богатства несметные и повышение по службе. Так в мечтах и воспоминаниях Анджей незаметно для себя уснул. Он видел сны, но ему казалось, что он просто думает и вспоминает. Он не понимал, что его мысли полны непредсказуемости и новизны, что воспоминания порой нереально красивые и сладкие, что мысль течет не останавливаясь, преображаясь до сладостной сказки, что пела ему перед сном мать.

— Пан Шишкевич! — Андрей открыл глаза и увидел перед собой молодого польского гусара, что наблюдал за трактом. Стемнело и серое небо, под которым он лежал осыпалось светлыми искрами, будто от костра. — Пан начальник, дорогу уже не видно...

— А... — Андрей сглотнул накопившуюся слюну, поежился от вечернего холодка и только потом пришел в себя. — Да, вистачити чергувати... Зараз підемо палити склади...йди збирай хлопців.

Гусар оставил начальника приходить в себя, а сам поплыл по высокой засохшей и замерзшей траве к остальным товарищам. Андрей встал его тело тряхнуло от холода и он, подняв с земли овчину, набросил ее поверх кафтана. Пристегнув саблю и вставив за пояс два пистолета, которые лежали у него рядом с головой, начальник отряда пошел вслед за исчезнувшим в темноте несколько мгновений назад гусаром. Луна тускло освещала их природный схрон под небом, но палить факелы необходимости пока не было, да и опасно было, вдруг кто заметит.

Дойдя до вытоптанного места, где лежал его отряд, командир приказал всем собраться. Гусары встали и выстроились перед Шишкевичем. Перед Андреем стояли переодетые в русские платья польские гусары, крепкие, сильные, смелые и ненавидящие Московию. Двенадцать человек, готовых жертвовать собой ради приказа Речи Посполитой, горячо любимой и единственной рідної матері. Начальник осмотрел каждого, проверил его личное оружие и наряд. Кафтаны, овечьи тулупы, сапоги с загнутыми носами, кушаки, шапки, — все соответствовало одежде московских вольных людишек. Все оделись соответственно месту, вот только чубы и длинные усы, свисающие с кончиков верхней губы далеко к подбородку, вызывали сомнения в принадлежности к русской национальности этих людей. Ничего, — подумал Андрей, — в конце концов ночь, и никто не будет вглядываться в лица этих головорезов.

— Друзі мої! Настала та хвилина, заради якої ми тут. Підпілля мирне життя ворогів Речі Посполитої! — начал он по-украински, но сразу же перешел на польский. — Boska sprawiedliwosc ponad zycie! Posiadasz boską moc w swoich rękach! Należy pamiętać, że Boska sprawiedliwosc ponad zycie...

Гусары стояли молча и угрюмо слушали своего предводителя. У каждого в душе накопилось много боли и ненависти, поэтому слова Шишкевича, этого украинского шляхтича, который только волей Адама Киселя стал их начальником в общем не имели для них никакого значения. Они и так были готовы палить, убивать и грабить.

Андрей почувствовал настроение своего отряда, поэтому не стал больше распыляться. Он разбил свою боевую дюжину на три маленькие группки. Первой предстояло пробраться незамеченными к складам, на которые им указал Кисель и подпалить их, вторая группа должна была прикрывать эту группу в то время, когда те закладывали бочонки с порохом и поджигали их, а третья при необходимости готовила путь к отступлению всем трем.

Сам он решил участвовать в самой сложной миссии — палить склады. Для этой цели у отряда имелись заранее привезенные три штурмовых бочонка — деревянные небольшие бочки внутренности которых были наполнены мешочками с порохом, острыми железными обломками, набитыми порохом ружейными стволами, гранатами. В этих бочках с обеих сторон были просверлены отверстия, из которых торчали деревянные трубки, наполненные медленно горящим веществом. Задача Андрея и его команды заключалась в том, чтобы подобраться к складам незамеченными, проникнуть внутрь, заложить штурмовые бочки в разных местах и поджечь их, после чего выбраться наружу и исчезнуть также незамеченными. Кончено, Андрей мог поручить это задание любому, но он, следуя велению сердца, молодецкой удали, безрассудству и неудержимости, решил сам участвовать в этом опасном деле.

Выбравшись незамеченными из прогалины, люди Шишкевича словно тени в полном молчании двинулись к своей цели — Туле и ее богатству, сначала огибая слободку, потом не вступая на тракт, многочисленными тропами. Когда они вошли в черту большого города, то по жесту Андрея они разделились на заранее оговоренные группы. Несколько человек тут же рассыпались по темным улочкам, пытаясь не показываться на глаза редким прохожим и не столь уж редким дозорам стрельцов. Остальные продолжили свой путь, изображая из себя совершенно незнакомых между собой людей, — кто изображал праздно шатающихся по городу бездельников, кто казался в подвыпившем состоянии, кто-то чего-то искал, а кто вжился в роль стоящих у кабака завсегдатаев и будто решающих идти ли им домой, либо продолжить веселье. Оружие — пистоли и кинжалы были надежно спрятаны под дорогие кафтаны и простые крестьянские тулупы, так что скользящие безразличные взгляды посадских людишек не могли ничего заподозрить.

Склады, на которые Андрею указал его начальник Адам Кисель, находились совсем рядом с кремлем и недалеко от берега Упы. Каменные палаты с черепичными крышами возвышались над невысокими строениями соседних избенок. Теремов и богатых хором в округе не строили, так как склады все-таки бывало горели, а, иногда, даже подвергались разграблению лихими разбойными людьми. Поэтому-то обыватели и побаивались столь опасного соседства. Только бедные слои населения Тулы, кои не имели никакого стоящего имущества могли себе позволить рисковать животом своим и безопасностью своей семьи, и все-таки строили дома в столь близком расположении к опасному соседу.

Андрей с двумя гусарами, одетыми в овчинные тулупы и изображавшие из себя ремесленников непонятного происхождения, затаились перед перекрестком, прячась за невысоким забором какой-то избы с пустыми глазами черных окон. Ночь уже давно окончательно опустилась, и только молодая луна да звезды освещали белые стены складов, раскинувшихся в нескольких саженях впереди. Шишкевич кивком головы послал одного из гусар к складам, что б тот осмотрелся, а сам с еще двумя подчиненными стал ждать результатов.

— Все спокійно. Дозор щойно пішов, — доложил вернувшийся гусар.

— Добре ... через паркан зможемо перелізти? — спросил его Андрей.

— Можемо, але потрібно дві людини...

— Ясно. Починаємо. Ти і ти, беріть барила з порохом і перелазьте. А ти стій на шухері. Я з вами полізу, — скомандовал Андрей и они побежали, пригнувшись к земле, в сторону складов.

У стены все четверо остановились, оглянувшись по сторонам и не заметив никого, они начали свое опасное дело. Первым перемахнул через забор гусар, что ходил осматриваться. За ним с помощью оставшихся перелез Андрей, а за ним последовал третий член их группы. Когда вся троица оказалась по ту сторону забора, четвертый по очереди стал перебрасывать бочонки с порохом, которые доставал из большого мешка, что все время нес за плечом, поскольку был самым здоровенным, словно вьючный бык, из всех гусар. Когда мешок опустел, он отшвырнул его, а сам стал отходить от забора к той избе, что стояла невдалеке и там занял наблюдательную позицию, готовый в любую минуту прийти на помощь товарищам.

Получив бочки и положив их на землю, Андрей и его товарищи прислонились к холодной стене забора и осмотрелись кругом. Ни деревца, ни кустика здесь они не увидели. Склады представляли собой огороженный двор, на котором стояло два каменных дома и несколько деревянных срубов. Один дом был длинным и без окон, только несколько дубовых ворот чернели в темноте на белом фоне стены. Другие домики больше напоминали маленькие избы или хозяйственные постройки на шляхетских дворах, они были бревенчатые и у каждого имелись маленькие оконца, расположенные почти под самой крышей и спрятанные за кованными железными решетками. Все ворота и двери всех построек были закрыты и на них висели здоровенные навесные замки. В складском заборе имелись высокие крепкие ворота, через которые и осуществлялся товарообмен — что-то завозилось, что-то вывозилось. У ворот Андрей увидел небольшую сторожку, из оконца которой пробивался изнутри тусклый свет лучины.

— Ключі там, у сторожа, — тихо сказал Шишкевич и махнул головой в сторону сторожки. — Без них ми не приховуємо склади. Треба взяти їх!

— Слухаюсь! — шепнул один из гусар и тихонько стал красться к сторожке.

Лунный свет выхватывал его фигуру из мрака тишины и спокойствия до тех пор, пока она не скрылась за углом избушки. Тишина ничем и никем не нарушалась. Андрею показалось, что послышался скрип открываемой двери. Он прислушался, но ничего больше не услышал. Некоторое время оставшиеся томились в неизвестности и волнении, но они успокоились, когда вновь увидели недавно ушедшего товарища, он уже возвращался спокойно, не прячась.

— Ось! Все зробив! — сказал он, подойдя к Андрею и протянув ему ключи.

— Що сторож?

— Не заперечує! — засмеялся храбрец-душегуб.

— Гаразд! А зараз йдемо закладати барила! — прервал неприятный смех гусара Андрей и, взяв один бочонок с порохом зашагал к длинному дому с воротами.

Здесь они ключами, что принес громила, открыли средние ворота и заглянули внутрь. Темнота. Ничего кроме кромешной тьмы. Андрей поставил свой бочонок недалеко от входа и приказал своим сообщникам сделать то же.

— Один бочонок постав он бiля тієї хати, а інший — он там, бачиш в самому кінці хату? Підпалювати буду сам! все зрозуміло?

— Так точно! — отозвались два гусара и, взяв каждый по бочонку устремились сначала к ближней избе, на которую указал Андрей. Там, оставив бочонок возле стены, они ушли к дальней избе и скоро вернулись. — Все зробили! можна підпалювати!

Андрей кивнул головой и достал из-за пояса кресало, хранившееся в мешочке. Стальной пластинкой он высек из кремния искры на жито, и та загорелась. Он поднес огонь к торчащей трубке и поджог горючее средство, что заполняло деревянную трубку.

— А тепер живіт біжить до інших бочок!

Все трое оставили дымить бочонок внутри большого склада, а сами стремглав помчались поджигать остальные два. Надо было торопиться. Так как на все про все у них оставалось немного времени, а нужно было еще успеть покинуть склады и скрыться или хотя бы подальше отбежать от складов, чтобы не быть застигнутыми стрельцами.

Два других бочонка загорелись также быстро, и Андрей с гусарами бросился к входным воротам. Здесь они быстро подобрали ключ и отворили одну створку кованных ворот. Выбежав наружу, один из гусар три раза громко свистнул и от одного из домов отделилась фигура их четвертого подельника и метнулась к ним.

— Усе! Біжимо поки нас не спіймав стрілецький дозор! — запыхавшись прокричал Андрей и побежал прочь от складов. Остальные последовали его примеру. Они успели свернуть на другую улицу, когда им встретились стрельцы.

— Кто такие?! — строго крикнул издалека их десятник.

— Братцы! Мы свои! — отозвался Андрей, нащупывая свои два пистолета за поясом.

— А куды торопитесь? — продолжил допрос десятник, постепенно приближаясь к ляхам. И тут прогремели по очереди три взрыва, громких и раскатистых. А потом почти сразу небо справа от них осветилось ярко красным светом.

— Біжимо! Там таті! — крикнул мгновенно сообразивший, что делать Шишкевич и кинулся обратно, но уже на другую улицу, подальше от складов. Трое его подчиненных повторили маневр.

— Стоять! — услышали они позади себя крики стрельцов, а потом раздались выстрелы и две пули просвистели совсем рядом с Андреем, однако не задев ни его, ни его людей.

На улицах Тулы было безлюдно. Они бежали легко и быстро, наугад сворачивая с одной улицы на другую, но все равно постоянно слышали позади себя звуки погони. Стрельцы не догоняли их, но и не отставали, преследуя их, видимо, в ста шагах, может чуть больше сзади. У кабака к ним присоединились остальные из дюжины Шишкевича, сделав несколько выстрелов из пистолей в воздух, приостановив тем самым преследователей и загнав пьяных завсегдатаев обратно в кабак. Вот тогда-то и пожалел Андрей, что не взял коней быстрых, а оставил их далеко от Тулы. На них бы они легко ушли от погони. Стрельцы были пешими и не угнались бы за ними. Но, что сделано, то сделано и бежал Андрей с сотоварищами, задыхаясь и чувствуя боль в правом боку, сжимая больное место и отплевываясь, но останавливаться было смертельно опасно.

Наконец они миновали вал и оказались за пределами пригорода, справа осталась и слободка. В свете луны беглецы увидели овраг и соскользнули вниз. Там, прижавшись к холодной, промерзшей глине, они затаились, тяжело дыша, но стараясь скрыть хрипы и сипы своих уставших легких.

Прошло немного времени, и Андрей прислушался, но ничего кроме дыхания двенадцати уставших человек он не услышал. Погоня, видимо, отстала, либо временно прекратилась, либо, что хуже, преследователи тоже притаились в ожидании, когда беглецы выдадут себя. Возможно стрельцы сообщили о происшествии и скоро за ними начнут охотиться сотня, другая их товарищей, но пока у них есть время на краткий отдых, а уж потом на продолжение стремительного бегства. Немного успокоившись, Шишкевич повернулся спиной к стенкам оврага и, улыбаясь счастливо закрыл глаза. Все осталось позади. Они живы, и никто из них не пострадал. Андрей до последнего не мог поверить в счастливый исход их дела. Неужели все оказалось так просто? В Речи Посполитой, в Варшаве или в Кракове они бы были пойманы моментально. Какие же простаки и лентяи эти москали!

Но не долго радовался успеху пан Шишкевич. Не успели его гусары и он сам отдышаться, как в сотне саженей от их укрытия раздались голоса и шум множества стрельцов и городовых казаков. Они, видимо, расположились недалеко от оврага. Андрей перевернулся со спины на живот и тихонько пополз вверх к краю оврага. Затем аккуратно, стараясь быть незамеченным он выглянул. Так оно и есть. Стрельцы. Десяток. Наверное, те, что их преследовали. С ними несколько городовых казаков. Последние разложили два костра и подкидывали в них ветки. Несколько человек устроились у пламени и грелись. Пищали и бердыши находились рядом с ними, готовые в любую минуту вступить в бой. Плохо дело! Десять стрельцов и пять казаков. Их тринадцать. Шансы вроде бы равные пока. Правда у Андреева войска есть преимущество, — это внезапность. Но расстояние до стрельцов такое, что внезапность сведется на нет. Пока гусары добегут до преследователей, те успеют из своих пищалей половину уложить, а с остальными справиться труда не составит. Кроме того, Адам Кисель строго запретил вступать ему в прямую схватку с москалями. Но и оставаться в овраге смерти подобно! Скоро к этой десятке подоспеют еще сотня, другая, они станут прочесывать окрест и наткнутся на них и тогда уж точно ничего не поможет. Надо как-то тихонько уходить пока не нагрянула стрелецкая подмога!

ГЛАВА 6.

— Изволь, любезный Тимофей Андреевич, откушать этот студень! Мой кухарь готовит его отменно! — продолжал потчевать своего гостя воевода тульский боярин Морозов. Сам он старался кушать немного и только то, что позволяла взглядом его дорогая супруга.

— Обязательно! Обязательно батюшка Иван Васильевич! Непременно попробую! — отвечал гость, с интересом поглядывая на дочку хозяина.

Та немного раскраснелась от выпитого кубка малиноваго меду. Как ни странно, но ее батюшка смотрел на такое своеволие любимой дочери сквозь пальцы. Видимо правду говорили злые языки в Москве, что воевода Морозов уж очень многое перенимает от Европы и не во благо отечественным нравам. Тем не менее Тимофей не чувствовал себя неуютно в доме тульского воеводы. Семья его была мила и отзывчива, гостеприимна и легка в общении. Его сын был силен и не заплыл жирком, в фигуре его Романцев чувствовал и силу, и выносливость, и умение сражаться на кулаках, и на саблях. Манеры его свидетельствовали о его хорошем воспитании, а иногда вставляемые иноземные словечки вызывали в особом обыщике уважение к хорошему образованию. Не отставала от брата и красавица сестра. Легкая, но и острая на язычок девица порой заставляла уже немолодого Тимофея чуточку краснеть. Причем краска на лице усиливалась, когда он замечал улыбчивый взгляд супруги Ивана Васильевича, матери Софьи. Ольга нет-нет, а поглядывала с интересом на соседа по столу.

Кушанье у воеводы состояло из восьми перемен и в каждую перемену подавали только одно блюдо. На горячее подали уху из стерлядки, на холодное — студень. Потом принесли жаркое из фазана, за ним последовала обжаренная рыба с белого моря, которую сменили несладкие пироги, кулебяки. Потом объевшиеся, довольные и усталые едоки приступили к поеданию пироженого. Для запития этих яств к столу подали по кружке романеи, кувшины ренскаго, малмазеи и мушкателя, бутыль вина французскаго, две чарки водки, медов красных: вишневаго, малиноваго, смородиннаго, костеничнаго, черемховаго и можжевеловаго, по ковшу, а также меду белых: ковшечнаго с гвоздцы, с мушкатом и с кардамоном.

— Мой кухарь хоть и русскаго происхождения, но многим заморским кухарям нос утрет. Много он секретов почерпал от приехавших в Московию мастеров царьградских — мужей искусных, многоопытных не только по части писания икон, но и кухонного искусства. Специально ездил в Москву и Сурож с целью приобретения онных знаний, но кроме того, имеет он чутье какое-то, которое помогает ему в кухонной науке! — хвалился за столом воевода, видя, как нравиться его угощение гостю.

— Но я вижу, что у тебя, батюшка, не только кухарь образованный! Софья Ивановна и Петр Иванович, блистают знанием наук различных и сведущи в языках иноземных, а это поважнее будет кухарских навыков! — сказал Тимофей, ставя на стол пустой серебряный кубок.

— А как тебе, любезнейший, мой мед красный? — не унимался воевода, однако по нему было видно, что он польщен замечанием московского гостя о воспитании своих детей.

— Прекрасный напиток! Но и вино французскае мне понравилось и мушкатель тоже. Чудно пить все это даже не в Москве, а в Туле, за сотни верст от столицы.

— Отчего же чудно?! Мы здесь поди не на краю света живем. И к нам иноземные купцы заглядывают. А тут уж было бы серебро, а товар завсегда найдется. Ты, батенька, как-нибудь выйди на торговые ряды, что под стенами кремля. Чего там только не продают! Так что не удивляйся, не удивляйся. А про детушек моих любимых ты верно заметил. Не жалел на образование, на науки и языки, да и они умом, прилежностью и желанием не обделены. Вот и могут изъясняться и толковать красиво и грамотно. А Петр Иванович, так еще и мастерски на саблях, да на шпагах воюет. Учитель аж из самой Франции приглашен был. И глаз у него меткий и зоркий. С полста шагов в денгу порой попадает!

— А скажи, Софья Ивановна, что по душе из наук? — обратился Тимофей к приглянувшейся дочери воеводы. То ли от выпитого, то ли от теплого приема, оказанного ему воеводой, но язык у него развязался, скованность и постоянное чувство подозрительности куда-то делись.

— А я вот, все науки уважаю и люблю. А читаю больше романов любовных, написанных французскими авторами. Но у папеньки в библиотеке имеются и другие книжки. Читала я и "Повести о Петре и Февронии", и Ивана Пересветова. Но не забываю и духовных книжек, читаю Поучение и наказ отцов духовных ко всем православным христианам о том, как веровать во Святую Троицу, и Пречистую Богородицу, и в Крест Христов, и в Небесные Силы, и святым мощам поклоняться, и Святых Таин причащаться и как ко всякой святыне прикладываться. О том, как царя почитать и князей его и вельмож, ибо сказал апостол: "Кому честь — честь, кому дань — дань, кому подать — подать", — девица прямо посмотрела в глаза Тимофею и ему отчего-то захотелось отвернуться от ее взгляда. Был ее взор насмешлив и дерзок, а слова, произнесенные ею при этом, не вязались с дерзостью ее красивых, глубоких глаз. В них Тимофей побоялся утонуть.

За столом каждый высказался хотя бы по разу. Много говорил хозяин дома, громко, весело и на разные темы. Вспоминал молодость и былые времена, тяжкие, как всегда для страны и ее народа, но милые для человека, поскольку молодость всегда мила. Говорила супруга Ивана Васильевича, рассказывая, как она ведет хозяйство, как ловко она порой справляется сама с приготовлением различных блюд и кулебяк. Порой Софья прыскала со смеху, казалось бы, не в тему, но родители понимали над чем их дочь смеется и по-доброму поддерживали ее в этом. Только один человек сидел и не реагировал на болтовню. Это был Петр, который сидел и почти молча поглощал разносолы, запивал съеденное квасом и к хмельным напиткам не притрагивался. Поначалу Петр еще вставлял в общую канву разговора свои краткие, но точные суждения, однако вскоре смолк и углубился в себя. Он словно стал отсутствовать при беседе, словно не он вовсе сидел рядом с отцом и матерью. Тимофей сразу догадался, что думы Петра далеко от сюда. Несколько раз он попытался завести с ним разговор, но тот отвечал либо невпопад, либо отделывался однозначными да, нет или молчаливым пожатием плеч. После нескольких попыток обыщик оставил его в покое и с радостью переключился на девицу.

Софья оделась скромно, но богато. Совсем не пестрый передник отличался дорогой материей, явно привезенной с востока, скорее из Османии. Тонкую шею украшали нитки крупных ровных жемчугов, не речных, а морских. Волосы, густые и пушистые были сплетены в длинную толстую косу, заканчивающуюся на поясе. В ушках блестели золотые серьги, массивные, но не очень тяжелые, произведенные итальянскими мастерами. Тонкие пальцы обнимали два перстенька с красным и синим камушками, а на запястье крутился серебряный браслет в виде змейки с зеленым глазком.

В отличие от своей дочери Ольга нарядилась в яркий вышитый славянскими узорами шушун, узкий и сильно расклешенный в подоле. Он не стесняясь подчеркивал все еще стройную фигуру боярыни, но и предательски указывал на расплывшееся тело супруга. Петр облачился в простой, видимо повседневный кафтан в котором он выезжал в город.

— А что ты, Тимофей Андреевич, скажешь о Туле? Ты впервые у нас? — спросила Ольга, почувствовав неловкость гостя после ответа дочери.

— Впервые, матушка...

— Понравился город?

— Трудно сказать, любезная Ольга Фридриховна. Я ведь только сегодня приехал и сразу к вам. Не было у меня еще времени походить по городу.

— Но кремль то наш ты видел?

— Да, кремль мне по нраву пришелся.

— А еще надо попросить Ивана Васильевича чтоб он сводил тебя на нашу башню. С нее открывается чудесный вид на окрест, на Упу, на слободки. В ясную погоду дух захватывает от красоты, что предстает взору!

— Непременно! Непременно, матушка, свожу! — моментально отозвался воевода.

— Сударь, а что в Москве жизнь веселая? — довольно серьезно спросила Софья, опять вызывающе посмотрев прямо в глаза Романцеву.

— Так, как знать, сударыня. Кому веселая, а кому тяжелая..., — он постарался выдержать ее взгляд и не отвести опять глаза.

— Ну, а как там отмечают праздники?

— Ну, наверное, как и везде.... Впрочем, смотря кто. Вот некоторые ходют в немецкую слободу, что на Яузе, в самом сердце белокаменной. Там употребляют хмельные напитки, участвуют в увеселениях, жгут хфеерверки. Баламутят, пляшут. Устраивают медвежьи потехи. Часто скоморохи собирают толпы люда посадского. Им так нравиться. Еще одно новшество появляется в некоторых московских домах — приглашают скоморохов разыгрывать потехи у себя дома. И знаете ли пользуется такое времяпровождение большим успехом.... А другие проводят всю жизнь в доме, в хозяйстве, в молитвах и постах, они называют все эти веселья позорами...

— Ты случаем не из последних? — ехидно спросила девица.

— Софья! — осек отец свою любимую дчерь.

— Что, батюшка?

— Не докучай гостю!

— Простите..., — Софья смиренно потупила взор, но Тимофей почувствовал наигранность в ее реакции на слова отца. Она все делала вроде бы в рамках приличия, но отчего-то Тимофею казалось, что она смеется над устоями и нравами семьи.

— Я редко бываю в Москве и на праздники тоже. А если такое случается, то хожу на потехи, что устраиваются у стен кремля, — улыбнулся гость, сделав вид, что он не обратил внимание на слова Василия Ивановича.

— А с друзьями вы встречаетесь?

— У меня, к моему разочарованию, нет друзей или их очень мало, — пожал плечами Тимофей, причем он сказал правду.

— Как же так?! — воскликнула Софья, удивленная этаким признанием. Она искренне не могла понять, как человек может быть одиноким. У нее завсегда были подружки, коих она не считала, а от женихов и вовсе отбоя не было, с ними-то уже разбирался отец и брат. Друзья были и у брата. Хотя их дружба зиждилась больше на преклонении перед положением отца.

— Знаете ли, служба моя не прибавляет мне друзей. Я много езжу, ну и по долгу службы должен не иметь близких сношений, поскольку это чревато пагубными последствиями.

— Да... тяжело тебе живется... — Софья впервые казалась искренней.

— Привык...

— Ну а супруга твоя, чем занимается?

— Прошу прощения, но у меня нет супруги...

— Как?! Ты такой видный человек, и в таком возрасте уже пора обзавестись семьей!

— Пора, — вздохнул Тимофей, — да вот не встретил я свою единственную.

— Ну, не беда! Встретишь! — дочь воеводы рассмеялась, словно то, что ее мучало вдруг исчезло.

— Ну, милейший Тимофей Андреевич, — сказал воевода, пытаясь встать из-за стола, — театру у нас в Туле пока нет, а вот шахматы, шашки и зернь у меня имеются! Знакомы ли с этими забавами?

— Да, в Москве во многих домах уже знают толк в таких играх. Играл и знаю правила.

— Не желаешь ли тогда сразиться?

— Свет мой ясный, — возмутилась Ольга, — полно тебе! Гость наш поди еще не накормлен! А ты тащишь его переставлять свои фигурки!

— Ох, матушка! Я совсем не голоден! И места в моем чреве уже не найти! Благодарствую за столь обильное угощение! — возразил хозяйке Романцев.

— Тогда что ж? Не желаешь ли противоборствовать? — спросил Морозов.

— Отчего не сразиться?! Изволь. Я завсегда рад раскинуть умом.

— Пойдем, батенька ко мне в горницу. Там нам будет удобно и мешать никто не посмеет! — выдохнул воевода, встав, наконец, из-за стола.

— Батюшка, разреши пойти с вами! — взмолилась Софья, как всегда шутливо сложив ладошки, словно она молилась. — Я буду тихонечко вести себя и не помешаю вашей забаве!

Воевода посмотрел вопросительно на своего гостя, будто испрашивая у того разрешения, но вслух он сказал совсем обратное.

— Софья! Негоже девице молодой присутствовать при беседах мужей! Не соответствует это учению о домострое!

— Уважаемый Василий Иванович, не будем следовать догмам церковным, — поспешил ответить Романцев. — Мне кажется не во всем умным людям следует прислушиваться к тем ученьям, что предназначены для простого люда, необразованного и иногда дикого.

— Спасибочки! Спасибочки, милый Тимофей Андреевич! Вы не пожалеете! — Софья от радости захлопала в ладоши, а потом кинулась на шею к отцу. — Я всегда так люблю смотреть, как папенькины гости играют в шахматы! Он меня научил этой чудесной игре, и мы иногда с ним сражаемся! А ты силен в стратегии игры?

— К моему стыду, не очень. Видите ли, не часто приходилось расставлять эти фигурки.

— Петр, сын мой, ты с нами? — спросил Василий Иванович сына, оглянувшись перед тем, как выйти из столовой.

— Нет, батюшка! У меня есть небольшое дело!

— Ну, ну... будь осторожней, сынок...

— Не беспокойся! — отозвался Петр, продолжая в задумчивости и полном молчании ковыряться вилкой в своей тарелке.

— Идемте, батюшка Тимофей Андреевич! Пойдем и ты девица!

Но они не успели покинуть столовую, как в комнате появилась все та же девка Наташка. Она подбежала к воеводе и тихонько, чтоб не беспокоить, как ей казалось, гостя доложила, что в сенях воеводу дожидается сотник Абросимов из стрелецкой избы.

— Чего ему надобно? — поморщился воевода, который не любил, когда отдых прерывали срочные дела. — Ладно. Пущай идет в "престольную", щас и мы подойдем. Не возражаешь Тимофей Андреевич?

— Нет! Разумею, что визит стольника как раз связан с моим делом...

— Ну, такть идем.

Они прошли по коридорам в рабочую горницу дома где их уже дожидался стрелецкий сотник Леонтий Абросимов, что временно выполнял обязанности головы стрелецкого приказа вместо умершего намедни сына боярского Афанасия Лемешева. Сотник ходил по горнице взад и вперед и с первого взгляда на него каждый мог понять, что случилось нечто зело страшное.

— Ну, что там у тебя? — строго спросил стрелецкого главу воевода. Романцев впервые услышал железные нотки в голосе этого любящего свою семью мужа.

— Батюшка! Дело, не терпящее отлагательства! — с поклоном заговорил Леонтий. — Израда, мой господин!

Воевода наморщился, ему неприятно было слышать от своих холопов дурные вести. А все так хорошо начиналось, — подумал Морозов, вспомнив застолье и приятную беседу.

— Давай все по порядку! — приказал Василий Иванович.

— Израдцы подожгли склады федоровские...

— Что?! — вскричал взбешенный воевода. — А где были твои дозорные?! Я же отдавал наказ усилить охрану и увеличить дозоры!

— Батюшка, все сделали, как ты велел! Но как так случилось не могу знать!

— Изловили татей?

— Сугон снарядили...

— Посылай хоть весь приказ, но татей изловить живыми! На дыбу и пытать, кто за ними стоит!

— Будь по-твоему, боярин! Ужо стрельцы прочесывают город и окрест. Изловим ворога.

— Василий Иванович! — вставил Тимофей, слушавший их разговор.

— Да, батюшка? — почти ласково отозвался воевода.

— Распорядись дать мне с десяток стрельцов для особого задания. Есть у меня некоторые уразумения. Пущай одни ловят поджигателей и пособников, а я займусь своим тайным делом.

Воевода кликнул сенную девку Наташку и приказал ей найти приказчика, когда тот появился в горнице, он заставил его писать указ в стрелецкую избу по которому десятка стрельцов передавалась в полное подчинение особому обыщику Романцеву Тимофею сыну Андреву. Подписав онную бумагу, воевода посмотрел на Романцева.

— И что ж, мил государь, ты тут же отправишься из моего дома?

— Если позволишь, любезный Василий Иванович, государево дело не позволяет мешкать.

— Ну, что ж, все понимаю... служба не терпит отлагательства...

Тимофей поклонился воеводе и отправился в отведенную ему горницу, где стал переодеваться в походный кафтан и вооружаться. Он заправил за пояс свои пистолеты, прицепил саблю и был готов в тот же миг отправляться служить государю.

Воевода тем временем отдавал необходимые распоряжения. Во-первых, он усилил охрану своего дома, для чего вызвал подкрепление из своих дворовых людей и десятка городовых казаков. Во-вторых, он отдал приказ седлать одного из лучших своих скакунов для гостя — особого обыщика из Москвы. В-третьих, издал еще несколько приказов, которые отписал в разные столы и головам: осадному, засечному, острожному, стрелецкому, казачьему, пушкарскому, объезжим, житничьим и ямским. Затем, он дождался Романцева и проводил его до конюшни, где того ждал прекрасный жеребец и сотник Леонтий Абросимов. Когда они в сопровождении пятерых конных стрельцов покинули воеводский дом, Василий Иванович поднялся в спальню к супруге. Там сидела Софья и они живо обсуждали достоинства московского гостя.

— Что происходит, душа моя? — взволновано бросилась к нему супруга.

— Тати подпалили федоровские склады, — ответил супруг, грузно опустившись на край кровати.

— Господи помилуй! — Ольга перекрестилась. — Что же теперь будет?

— Не беспокойтесь, мои родные. Я принимаю меры.

— А Петр собирается в город по своим делам! — воскликнула Софья и посмотрела многозначительно на мать.

— Я ему запретил покидать дом, — успокоил своих баб Морозов. — Я приказал усилить нашу охрану. Тепереча во дворе дома будут караулить казаки, не пугайтесь.

— А ты сам дома останешься? — с надеждой спросила Ольга.

— Нет, душа моя, мне нужно отправляться в съезжую избу. Там нонче мое место.

— Будь осторожен, Ванюшенка!

— Не беспокойся, Бог убережет! — супруг поцеловал сначала Ольгу, а потом и любимую дчерь, после чего отправился к себе переодеться чтоб ехать на государеву службу. Не думал он, что она станет такой опасной, когда стремился на нее и бил челом перед государевыми людишками, что решали его судьбу. Думал, что подзаработает маленько, да поправит дела свои расстроенные прежней войной.

Мать и дочь остались одни в родительской спальне. Софья забралась на кровать и прижалась к матери. Они обе были встревожены и обеспокоены, но к этим чувствам у дочери прибавилось и новое совсем не изведанное. Оно ее переполняло и крутилось на языке.

— Матушка, как тебе наш гость?

— Интересный, видный мужчина... красив...опять же в Москве занимает положение...

— А он не скучный?

— Милая моя, мужчина впервые в доме, он не знает семью, не знает привычки и порядки, установленные в ней, перед ним боярин, он послан сюда для исполнения государевой службы, а еще он видит прекрасную девицу. Ты думаешь он будет себя вести свободно? Конечно он скован был, но я чувствую, что он далеко не скучный человек!

— Да, матушка, но он всего сын боярский!

— Это не так уж и важно, как считают многие. И я, и папенька твой, мой горячо любимый супруг воспитывали в тебе уважение не к именам, а к делам. Пустое бахвальство своими предками не красит мужа. Только его дела. По делам судите о нем. Тимофей занимает высокую должность и при рвении завсегда найдет свое место в царских палатах.

— Я понимаю это, матушка...

— Так он тебе приглянулся? — мать заглянула в глаза своей дочери.

— Не знаю покамест..., но он довольно мил...

— Ой, не крути, Софья! — рассмеялась мать.

— Да истину говорю! Не разобралась!

— Ладно, не торопись! Никогда не торопись в выборе. Вона Анна, дочь Еремеевых. Поспешила. Ой любовь! Ой красавец! Выскочила очертя голову за муж. И что?! Сбежала! Позор на семью! Позор на мужа. Позор на нее! Сказывала мне тут Просковья, что тайно пишет Анна матери. Весточки шлет, но просит никому не баить. Сенные бабы говорят, что недалеко убежала, в Оскол. Там живет, но тайно гонцы Еремеевых имеют сношения с ней. Деньги от батюшки перевозят и письма обратно исправно доставляют. Так вот не желаю я такого позора на наши головы. Поэтому и прошу не торопиться с выбором супруга. Мы же не гоним тебя из терема!

Софья сильнее прижалась к любимой матери и поцеловала ей руку. Ольга же в ответ прижала дочь крепко и ее глаза немного заблестели от навернувшихся слез. Дочь рядом и всегда делится с ней своими думами и чувствами, а вот сын все прячет внутри себя. Никогда не поделиться наболевшим, ни с ней, ни с отцом. Петр всегда рос своенравным, упертым и молчаливым. Конечно, он тоже любил своих родителей и уважал их, но считал, что мужчине не гоже делиться с ними своими чувствами, что он сам может все решить и все знает, знает, как ему поступить. Может это и хорошо для молодого человека, вступающего на жизненную дорогу, но все одно сердце матери болело за сыночку своего.

ГЛАВА 7.

Леонтий залихватски спрыгнул со своего жеребца и подержал за узды коня московского государева мужа, который по возрасту был гож в сыновья тульскому сотнику, и был явно невоенного роду.

— Спасибо сударь, — поблагодарил спутника Романцев, немного неуклюже спрыгивая на землю, чем подтвердил подозрения стольника. Чувствовалось, что Тимофей не часто скачет в седле. — Здеся чё ли?

— Да, милгосударь...

— Темень, хоть глаз выколи! — посетовал Тимофей, оглядывая темный пустынный двор.

— Прохор! — гаркнул Леонтий Абросимов и мгновенно дверь избы отворилась, а в проеме показалась чья-то голова. — Пошто такая темень, как душа твоя?! Ну-ка распорядись осветить двор!

— Слушаюсь, Леонтий Еремеевич! Вы заходьте! У нас тут натоплено, тепло, наверное, взмерзли, на скаку, — сказал пристав Прохор, оглядывая нонешнего главу приказа и того, кого он сопровождал. Видимо, это и был тот, кого все ждали — особый обыщик из Москвы. Когда хозяин приказа и обыщик вошли в сени, Прохор послал одного из находившихся в избе стрельцов осветить двор.

Однако это не понадобилось, поскольку во двор стали стекаться стрельцы из полусотни в которой служил Ванька Чернобров. У некоторых из них в руках горели факелы, так что двор вскоре осветился. Тем временем Тимофей вошел вслед за головой стрелецкого приказа в комнату и также, как и он перекрестился на образа в красном углу. Комната показалась ему довольно просторной. Печной угол вопреки правилам не был занавешен и печь, покрытая узорчатыми изразцами, приковывала внимание каждого входящего в избу. Посередке комнаты стоял массивный дубовый стол, по краям которого на лавках сидело несколько служилых: пристав Прохор, один десятник, два пятидесятника и один сотник. Все они были в серых повседневных кафтанах, на поясных ремнях висели сабли, рядом с каждым на столе лежали перчатки с крагами коричневой кожи и только возле сотника лежала шапка, с шитым жемчугом изображением короны и посох, что говорило о старшинстве того стрельца. Ни пистолетов, ни пищалей обыщик при них не увидел, то ли они не взяли их с собой, то ли те хранились в каком-то другом месте. У дальнего окна за маленьким столом, заваленном грудой бумаги и стопками писчих книг сидел подьячий и что-то писал. Дьяка в избе не было, тот убыл к осадному голове, исполняя предписание воеводы.

— Доброго всем здоровья! — поприветствовал Тимофей стрельцов. Те встали и почтительно отвесили прибывшим поклон.

— Что задумались, товарищи мои? — тяжело выдохнул Леонтий скорее приветствие, чем вопрос, садясь рядом с другим сотником на лавку и приглашая сделать тоже самое Романцева. Он положил рядом с собой на стол свою шапку с такой же вышитой короной и хмуро посмотрел на сидящих.

Тимофей тоже подошел к столу и сел рядом с Леонтием, справа от него. Сидящие напротив пятидесятник и десятник потупили свои взоры. Подьячий, поднял голову над книгой, в которую что-то записывал и с интересом посмотрел на вновь прибывших государевых людей.

— Ну, чаво молчите? Али языки проглотили? — первым прервал молчание стрелецкий голова.

— Да что ж баить? — за всех выдохнул довольно молодой сотник Казма Головин. Несмотря на свои годы, Казма уже прошел огонь сражений с ляхами и числился на добром счету в Москве, там его пророчили аж в столичные стрелецкие головы. — Вот разумеем мы Леонтий Еремеевич, что подпалили склады не тати и не беглые, а ляхи, что вот уже месяц шалят на дорогах, сеют смуту и подбивают народец к крамоле.

— Да это знамо и без тебя! Об этих делах воевода давно отписал в столицу! Вот и господин особый обыщик прибыл к нам посля письменов воеводиных. Ты вот лучше скажи, как твои стрельцы несли дозор, коли пропустили ляхов?!

— Стрельцы справно несли дозор, но хитры ляхи попались...

— Стало быть никто и не виновен?

— Стрельцы в этом случае не лытали, а поступили как следовало. Это они и наткнулись на ляхов и зараз стали преследовать тех по слободам. И теперяча они караулят ляхов, что сховались в укрытии, ждут подмоги чтоб схватить их...

— Слухаю я тебя, Казма, и кажется мне ужо, что им по рублю надобно давать за их дела! А склады промеж тем сгорели. И добра там несметно сгинуло, — все еще сердито сказал Леонтий, но уже более примирительным тоном. — Вот я и вопрошаю, что далее делать будем? А коли ляхи начнут посадских людишек резать, как было уж не однажды!?

— Зараз по слободам гуляют усиленные стрелецкие и казацкие дозоры, коим велено всех смутьянов и буйных препровождать в воеводские темницы. Отправил я и конные разъезды на все тракты. Велено атаманом казацким быть готовыми выступить супротив крамольников всяческих, — ответствовал сотник Головин, вонзившись ладонью в свою густую бороду.

— Леонтий, а скажи мне, — тихо произнес Тимофей, но как только он издал первый звук в избе все замолчали, — кто доносил о смуте и крамоле?

— Так у воеводы есть на то свои холопы. Они посередь и посадского люда, и крестьян, и казачков, да и средь стрельцов их немало...

— Мне нужно с каждым побеседовать с глазу на глаз...

— Со всеми?! — удивился стрелецкий голова.

— Их много?

— Разумея, что тьма...

— Десять? Пятьдесят?

— Хм... раз в сам-пять...

— Ну, тогда с тем, кои знають больше остальных. Есть таковые?

— Как не быть!

— И где мне с ними повстречаться?

— Так, есть на то у нас специальная изба.

— Вот туды и ведите мне их. И еще! Там в бумагах воеводы сказано, что надобно мне дать в подчинение десяток стрельцов. Распорядись, Леонтий, чтоб десятка энтова была всегда подле меня...

— Слушаюсь, батюшка, — покорно сказал стрелецкий голова, понимая кто тут старший. Потом он посмотрел на седого пятидесятника. — Матфей Дмитрич, есть у тебя нонче вольная десятка?

— Есть, Леонтий Еремеич. Да вот хотя бы десятка Захара Котова, что околачивается зараз во дворе. Им уже дано особое предписание, вот его десятку можно и передать в подчинение. Только вот Захар...

— Что? — строго прервал пятидесятника Леонтий.

— ... Шипко горяч он. Сгодится ли он в таком деле...

— Пущай не куралесит! Голову оторву если чё! Понял?!

— Понял, батюшка...

— Вот, Тимофей Андреевич, и десятка тебе. Стрельцы справные, не раз ходили и на ляхов, и в дозоре они первые, и в сражении. А десятник их храбр, как черт, вот только маленько своенравен, но если его осечь, то горя с ним не будешь знать. Шоры ему нужны! Ну, а если чё не так, то ты сказывай мне, а я ужо разберусь.

— Поди поладим! — проронил Тимофей.

— Тебе сейчас позвать Котова? — спросил Леонтий.

— Думаю да...

— Прохор! — рявкнул голова. — Зови Котова к господину особому обыщику!

— Не изволь сердиться, Леонтий Еремеич, — услужливо пропел пристав и соскочил со своего места за столом.

Выйдя из избы, он плотно закрыл за собой дверь так, что внутри не было слышно, о чем он говорит со стрельцами во дворе. Скорее всего он готовил десятника к появлению перед очами головы и московского чиновника, да отвечал на вопросы стрельцов, томимых неведением. Однако Прохор вернулся быстро. За ним в избе появился крепкий мужчина лет сорока от роду, темноволосый с проседью. Седые волосы серебрили его голову ровно наполовину. Тимофею отчего-то подумалось, что так чернеет серебро на монетах, покрываясь патиной. Десятник Котов, держа в правой руке смятую шапку, отвесил не глубокий и совсем не почтительный поклон.

— Заходи, Захар! — строго приветствовал его Леонтий.

— Доброго здравия тебе Леонтий Еремеич! И вам господа хорошие не болеть!

— Проходи Захар, садись за стол, — не попросил, а приказал стрелецкий голова.

Десятник прошел в дальний угол избы и сел с противоположного края длинного стола, тем самым давая понять, что он знает свое место, но все это он проделал так, словно был каким-нибудь сыном боярским, гордо и с достоинством.

— Захар, вся твоя десятка здеся? — спросил также строго стрелецкий голова.

— Вся, батюшка...

— Будете отселе выполнять все указания господина особого обыщика Тимофея Андреевича Романцева.

Десятник встал и поклонился указанному мужчине, а потом и голове. Сев обратно, он сжал шапку сильной рукой и молвил.

— А что Леонтий Еремеич нам надобно выполнять? Ежели идти на татей, ты мы готовы хоть зараз!

— У вас нонче несколько иная забота, — отрезал голова.

— Пока нам предстоит вести беседы с посадским людом и дознаваться что тем ведомо о ляхах и их посулах.

— Так мы не обучены таким делам!

— Вам и не следует это делать. Это моя головная боль, а ваша оказывать мне посильную и всякую другую помощь!

— Стало быть нам зараз не нужны ни пищали, ни бердыши, ни сабли?

— Не торопись, Захар, — Романцев опередил открывшего было рот стрелецкого голову и спокойно, проникновенно, но довольно тихо сказал. — Выполняя мои указания не ведомо, что может приключиться. И пищали, да бердыши вам не надобно оставлять дома, они могут пойти в дело хоть зараз, хоть завтра...

— А что ж нам господин хороший предстоит делать?! — все еще с гонором громко спросил десятник.

— Ты, десятник, знай свое место! — прикрикнул Леонтий, возмущенный поведением своего стрельца. Ежели сказали тебе поступить в распоряжение господина особого обыщика, так будь готов выполнить любые его поручения, а не спрашать попусту! Сказано — выполни!

— Так я же не супротив! — Захар уже смиренно стал оправдываться. — Я токмо хотел узнать, в чем наша забота. Мои орлы готовы хоть зараз в баталию вступить, а я им скажу, что надобно укрываться в слободке!

— Да не укрываться! А мы, Захар будем первые смотреть в глаза ворогам и татям! Но чтоб так было, надобно найти их. Одни будут гнаться за ними по пятам и не знамо догонят ли, а другие умом да хитростью их поймают! — терпеливо объяснил Тимофей, понимая, что от взаимопонимания с десятником зависит его успешный труд.

— Ясно, батюшка, не серчай на меня, — примирительно произнес Котов, — впервые предаёмся такому делу...

— Господин стрелецкий голова, — Тимофей посмотрел на Леонтия, — сказывал ты знакомы тебе все сведущие людишки, что извещали о кромоле?

— Имеется список таковых, — кивнул головой стрелецкий начальник.

— Выдай его мне и проводи меня с десятником в избу допросную.

— Подьячий! — крикнул Леонтий подьячему. — Живо дай список видоков и послухов!

Подьячий соскочил со своего места и подбежал к стрелецкому голове, держа в руках свиток грубой бумаги. Леонтий развернул его, бросил в него быстрый взгляд и протянул Тимофею.

— Вот батюшка смотри, — сказал он обыщику, а потом, повернувшись к приставу, приказал тому. — Проводишь господина обыщика в губную избу, представь ему губного старосту и обеспечь господина особого обыщика всем необходимым!

— Слушаюсь, батюшка, — поклонился пристав и замер в ожидании того, когда Тимофей встанет и будет готов следовать за ним.

Романцев пробежал взглядом по содержимому бумаги, свернул ее и, встав из-за стола, натянул на голову свою дорогую шапку.

— Захар, скажи своей десятке подходить к допросной избе, и сам за ходи, я буду тебя ждать!

Вслед за приставом он вышел из избы оставив Леонтия выполнять свои обязанности, предписанные воеводой и смутным временем. Захар, когда они вышли во двор, собрал свою десятку и в ее сопровождении пристав повел Тимофея в губную избу. Она оказалась недалеко и им пришлось пройти всего с четверть версты.

— Вот батюшка, здеся, — поклонился пристав обыщику, открывая перед ним дверь натопленного небольшого сруба.

— Хорошо, ступай! — сказал Тимофей. Он не стал пока заходить в избу, а на крыльце повернулся к стрельцам, которые молча шли за ним всю дорогу до допросной избы во главе с десятником. — Братцы! Наше дело не менее важное и опасное, чем у других! Враг, облачившийся в своего, опасней нежели тот, что открыто пуляет в вас из пищали! Надобно найтить оного и помешать задумкам ворога государева, ляхам и смутьянам. Тепереча вы пойдете по хатам и начнете приводить сюда послухов, кои знают больше остальных.

Оставив стрельцов ожидать возле избы, Тимофей с Захаром вошли внутрь избы. Там их встретил губной староста, мужик пятидесяти лет от роду, здоровенный, с густой рыжей бородой и такой же копной волос. Он, видимо был уже предупрежден о появлении начальства из самой Москвы. При появлении Тимофея и Захара он встал и довольно низко поклонился.

— Здоровья желаем тебе господин особый обыщик!

— И тебе не болеть! Случаем не староста ли ты?

— Губной староста, правда твоя!

— Как звать? — спросил его Романцев.

— Филипп Николаев сын Кривонос, — представился губной староста.

— Один здесь или есть помощники?

— Есть пара... один подьячий излагает все на бумаге, а второй, милчеловек, трудится, развязывая языки молчунам.

— Добро. Где теперь они?

— Так по домам сидят, ночь никак на дворе!

— А ты ж чего сидишь здесь, а не с женой?

— Наказали тебя ожидать...

— Трудиться тепереча будем вместе. Зови своих помощников!

Кривонос, поклонился и исчез из избы, а Романцев приступил к своим обязанностям. Он расположился за столом, за которым только что сидел губной староста и усадил рядом десятника, который внимательно смотрел на важного человека с уважением, но не подобострастно. Грамоте Захар был не обучен и, глядя на то, как Тимофей читает бумагу, он испытывал какое-то незнакомое ранее ощущение причастности к чему-то важному и таинственному. Тем временем, ознакомившись со списком послухов, Романцев указал десятнику на первых трех, приказав их привести первыми. Десятник кивнул и выйдя на крыльцо отослал шестерых стрельцов за указанными посадскими людишками. Оставшимся же стрельцам он наказал нести караульную службу возле избы, охраняя московского чиновника, спокойствие и порядок. Среди оставшихся охранять избу был и Ванька Чернобров.

Вскоре, правда уже далеко за полночь в допросной избе появились первые вызванные послухи. Их по одному вводили внутрь, где особый обыщик, восседавший во главе стола, пристально всматривался в допрашиваемого, очень долго молчал, и только спустя продолжительное время, когда разбуженный и почти насильно доставленный человек начинал паниковать, приступал непосредственно к допросу. Рядом с Романцевым по правую руку восседал рыжий губной староста. В углу избы сидел подьячий, который слушая вопросы и ответы, тут же наносил их на бумагу. В другом углу притаился невысокого роста, но чрезмерно широкий в плечах губной подьячий и одновременно палач, по совместительству который помогал допрашиваемым развязывать языки. Кликал его губной староста просто Фролом, без фамилии и очень брезгливо, наверное, от того, что не любил пытки, да побаивался оказаться сам в руках этого душегуба.

— Приведите его к присяге! — устало молвил Романцев и Фрол подошел к трепещущему человеку поднеся ему Евангелие и крест, который тот поцеловал, обещая говорить только правду, а за ложные показания нести ответственность вплоть до смертной казни.

— Кто будешь? — строго заговорил особый обыщик, после продолжительного молчания.

— Федка Дементьев я, барин... — испугано отвечал допрашиваемый

— Чей холоп?

— Свободные мы, копейщик...

— Лет сколько?

— Так уже сорок годков от роду...

— Где живешь?

— В слободке возле Упы, третья изба.

— Кокой веры будешь?

— В православии крещен! — и в подтверждении своих слов мужик перекрестился.

— Ты давал извет по делу и слову государеву?

— Я, барин...

— Какое Государево дело за тобой? Изложи все, что тебе известно!

— Третьего дня апосля сентября заходил ко мне Фома, что торгует у кремля сапогами. Было эт уже к вечеру. Жена моя накрыла на стол. Мы выпили, потрапезничали и будучи во хмелю Фома сказывал, что слыхал он на ярмарке, как ходили по рядам какие-то люди, и порочили воеводу нашего боярина Морозова. Дескать жизни не дает, а все больше грабит людей. Что мол пора вспомнить о Болотникове и молясь богу извести порядок татьевский. Мол народ устал роптать и надобно идти к боярскому сыну Шеину, что собирает он свободных и беглых людишек дабы пойтить супротив воеводы...

— Что за люди ходили по ярмарке?

— Это мне неведомо, только сказывал он, что одеты были богато и говорили на нашем языке свободно.

— А что взамен обещали, он не слыхал?

— Не знамо, мой господин! Он не сказывал, а я не спрашивал. Как только узнал о сем, сразу же сообщил в губную избу.

— Правду сказываешь? — прикрикнул на трясущегося от страха послуха боярский сын Романцев. — Или же брешешь? Смотри, вон Фролка заскучал. На дыбе можь еще чего вспомнишь!

— Не вели губить, барин! Всю правду изложил, все, что знал! Вот тебе истинный крест! — и Федка перекрестился.

— Ладно! Свободен пока! Ступай домой и о сем ни звука!

— Не изволь беспокоиться, барин! Буду нем, как рыба...

— Ступай!

Счастливый и напуганный копейщик, поклонившись господам в пояс, стремительно убежал вон из избы.

— Больно ты добр, батюшка, — сказал губной староста, не глядя на Романцева, явно озадаченный расспросом московского обыщика. Он не привык в своем труде так мягко выспрашивать у черни всякой.

— Так это пока токмо распрос. Вот соберем все сведения, тогда и будем доводить извет, — пожал плечами обыщик и обратился к дьячку: — скажи Захару, чтоб заходил следующий!

Следующим оказался седовласый однодворец Карп Петров сын Пантелеев. Ему стукнуло уже семьдесят лет и он, видимо, уже не волновался от мысли о наказании за навет.

— Помню я еще те времена, когда стрельцы заперлись в кремле и падаль ели, а народ страдал от лихоимства ляхов и других воров! Не желаю увидеть вновь такие времена! Токмо поэтому подписал извет, — так смело смотря в глаза Романцеву и Кривоносу ответствовал старик.

— Поведай и нам в чем суть твоего извета, — попросил его Тимофей, испытывая уважение к его бесстрашию.

— Хозяйство у меня крепкое, сорок четвертей земли. Семья большая, да и нанимаю порой всяких праздно скитающихся людишек, что по осени ищут где б на хлеб насущный заработать. Но, беглых — никогда! — поправился старик. -Так вот собрал я урожай и надобно было кое-что продать. Вот и поехал в начале октября по торговым делам в Кузнецкой слободе, взял младшого сына Андрейку, женку евойную, а остальные дома остались. Подъехали мы к обедне и зараз на торговую площадь. А там значит народу собралось тьма! Такого я ешо не видывал. Значится посередке на телеге стоит в кафтане сотника стрелецкого человек и ведет крамольные речи. Призывает значит люд к тому, чтоб поднималися все супротив воеводы тульского, значится боярина Морозова. А народ не расходится и внемлет его речам. Правда больше среди того люда было холопов помещичьих, да церковных и черносошных.

— А что он говорил-то? Только осторожней, отец, вспомни дословно! Не приукрась и не доскажи! Ибо так закон государев велит! — попросил старика Романцев.

— Так, господин хороший, дословно не смочь мне. Стар я память ужо не та. Боюсь не смогу сказать точно, что он там глаголил.

— Не пиши! — приказал Тимофей дьячку и тот, отложив перо в сторону, стал смотреть на допрашиваемого старика.

— Ладно, говори, что помнишь! — предложил обыщик.

— Так и помню я мало что. Не запоминал особо. Могу токмо сказать, что речи вел острые, называл воеводу нашего и вором, и разбойником, что грабит народ православный и все тащит в свои закрома.

— Ну, а что предлагал-то?

— Предлагал приходить к нему, что мол под его защитой будут, что поведет на правое дело...

— А людишки те чего?

— А чего! Кто соглашался, кто плевался и уходил. По-разному было. Мы-то тоже не остались слушать, не распрягая кобылку, так и уехали восвояси, не продав ничего. Потом уж поехали в Петровскую, там и продали все.

— А что за сотник-то был? Знаком тебе?

— Не! Я его не ведал ранее.

— Ну, а людишки что-нить говорили в толпе, кто это был?

— Да вроде кто-то обмолвился, что-то был некто Шеин...вроде, а може и не он. Не могу навет делать, прости, батюшка...

— А коли поймаем, узнать сможешь?

— Да поди смогу, чай не ослеп ешо...

— Ладно, отец, ступай с богом. Да смотри не болтай ни о чем!

— Что ж я не понимаю! Государево дело! — старик поклонился и, нахлобучив шапку на голову, вышел из избы на ночной холод.

— Ну, что, Тимофей Андреевич, следующего будем расспрашивать, али отдохнуть желаешь? — спросил обыщика губной староста, зевая и крестя свой рот. — Может до утра отложишь? Поди с дороги, не отдохнувши и сразу в губную избу. Ведь за ночь ничего не измениться, и все изветчики никуда не пропадут.

— Я бы соснул немного, но государево дело не может ждать, любезный Филипп Николаевич! Надобно не жалея живота трудиться! Ведь крамольники не спят и уготавливают разбой и воровство.

— Не изволь сердится, батюшка, — спохватился староста, пожалев о своем предложении.

ГЛАВА 8.

Архип Осипов оказался человеком живым, хитроватым и даже в большей степени ушлым, впрочем, настоящий управляющий и должен быть таковым. Управляя большим хозяйством невозможно оставаться честным и прямым, оно, это хозяйство, требует от человека изворотливости и большого ума и где-то даже нечистоплотности. Все эти качества присутствовали в характере Архипа с избытком. Внешне же он казался совсем другим. Аккуратная русая борода и закрученные кверху усы придавали его внешности благовидность и некоторую благородность. Роста он был среднего, а телосложения некрупного, обычный средний мужичок.

Он встретил ночных гостей в своей деловой светелке, сидящим за столом, заваленным бумагами и амбарными книгами. По его бодрому виду невозможно было даже предположить, что до появления гостей Архип Иванов сын крепко и сладко спал. Когда его разбудил служка, Архип еще долго не мог прийти в себя, не понимая спросонья, зачем ему вставать среди ночи. Но прислуживающий ему человек напомнил, что хозяин велел принять боярского сына в любое время.

С помощью все того же холопа управляющий облачился в повседневные одежды, намочил лицо холодной водой, вытер его рукавом кафтана, пригладил мокрые волосы ладонями и поспешил в присутственное место железоделательного завода.

— Доброй ночи, судари! — приветствовал гостей Архип, слегка приподнимаясь со своего места, подчеркивая тем самым, что он и уважает их, но и знает себе цену. — Чем обязан такому позднему разговору?

— Здравствуй Архип Иванович, — поздоровался Акиня Петрович за всех вошедших с ним, и за Адама Киселя, и за Семена Капусту. Только его верный пес Никифор остался во дворе с лошадьми.

— Устраивайтесь поудобнее, — предложил Архип, указывая на дубовую лавку, стоящую по другую сторону стола.

Гости подошли к столу и уселись напротив управляющего. Лях и черкашин молчали, а заговорил вновь Акиня.

— Вели мы беседы с товарищами твоего хозяина Андрея Денисова сына. И дано нам было им соизволение выслушать нас через тебя, Архип Иванович.

— То ведомо мне, слушаю вас, — кивнул головой управляющий.

— Надобно нам пищалей, да мушкетов, да пистолей кремниевых вашего завода.

— Делаем мы онное, сколько надобно? — кивнул головой Архип.

— Мммм... десять сотен...

— Сколько? — удивился Архип.

— Десять, — твердо ответил Акиня.

— Вы что же это, войско желаете вооружить?

— Имеется надобность в таком количестве, — уклонился от объяснений боярский сын. — Кроме того, желаем пулей бочонков сто.

— Уж не к баталии великой ли готовитесь?

— До стрельбы мы сильно охочи, — опять уклонился от ответа Акиня. — Сказывали мне, что Андрей Денисович, был не супротив такого заказа.

Архип и вправду получил распоряжение хозяина, в котором тот приказывал удовлетворить все просьбы боярского сына. Но о таком крупном заказе тот его не извещал, впрочем, и не должен был. Его, управляющего, решения хозяина не должны были касаться, он обязан был строго исполнить веления Виниуса.

— Что ж, это возможно, но склады наши зараз пусты и такого количества мы не наберем.

— А сколько вы сможете зараз нам отдать?

— Надобно посчитать, — Архип взял одну из амбарных книг и, раскрыв ее, полистал в поисках нужной страницы. Найдя то, что было ему необходимо, он стал водить пальцем по строчкам и что-то высчитывать. Наконец, он захлопнул книгу и положил ее на прежнее место. Все это время ночные гости молча и терпеливо ожидали его ответа. — Зараз у нас наберется две сотни пищалей, три десятка пистолей и мушкетов токмо полсотни.

— А к какому времени завод наделает остальные пищали?

— Ну, не раньше, чем к рождеству, и то это ежели все остальные заказы пустить побоку... А точнее чего и сколько надобно?

— Десять сотен пищалей, пару сотен мушкетов и пистолей хотя б сотню.

Архип взял со стола небольшого размера книгу и вписал пером цифры, что называл Акиня Петрович.

— Мне надобно доложить Андрею Денисовичу. Я человек маленький, не могу решать такие дела без его ведома.

— А имеющиеся на складах пищали мы можем забрать и когда?

— Не знамо, решает все Андрей Денисович. Завтра я ему отпишу и отправлю с посыльным в Москву, там тепереча мой хозяин. Покамест он ознакомится и отпишет мне указания...думаю дней через пять я смогу дать ответ...

— Архип Иванович, наше дело щекотливое и довольно тайное, как ваш гонец попадет в беду? Может иным способом можно решить наше дело?

— Не изволь беспокоиться, Акиня Петрович, все дела нашего завода сугубо тайные и не терпят оглашения, посему все наши донесения сокрыты от посторонних глаз, ни одна живая душа не сможет прочитать наши письма, потому как тайными знаками они писаны. Не терзайтесь! — успокоил управляющий своего гостя, он не соврал ему так как все обстояло именно так. Вся переписка велась тайными знаками, о коих ведали только несколько самых преданных людей. Даже в случае если гонца хватали верные государевы слуги, то и в этом случае, погибая на дыбе он не мог бы ничего сказать, так как не знал ничего, акромя адреса, куда он должен был доставить донесение, изложенное непонятными закорючками.

Но и всей правды управляющий тоже не сказал. Так было велено ему хозяином. Ни в какой Москве Андрей Денисов сын не обитал в эти дни. Жил он себе преспокойненько в своем поместье, что раскинулось в полсотни верстах от железоделательного завода. А наказал он Архипу так говорить оттого, что не хотел любой случайной огласки. Остерегался Виниус, знаток придворной политики открыто участвовать в ней на какой бы то ни было стороне, акромя государевой. Негоже ему было хоть и тайно встречаться с ворами и разбойниками, что удумали учинить крамолу. Ведал он, что все тайное всегда становится явным. А коли так, то и его участие на стороне Шеина могло стать явным. А поди угадай, кто в итоге одержит верх. Может не одолеет Шеин боярина Морозова, что тогда? Вот и поручил он вести все дела с заговорщиками через своего управляющего, сказавшись в далеком отъезде по делам нетерпящим отлагательства.

— Так как нам поступить, Архип Иванович? — спросил Акиня. — Как нам узнать о решении Андрея Денисовича? Не с руки нам ехать к тебе понапрасну.

— Так это зачем же ехать ко мне понапрасну? Ты скажи, милчеловек, где тебя искать, я тебе человека и пришлю с бумагой. В ней-то ты и узнаешь о решении.

— Добро, пусть ищет меня твой посыльный в Петровской слободке, тама я буду обитать. А как же мне прочесть письмецо твое, коли будет писано оно тайными знаками?

— Не изволь беспокоиться, батюшка, письмо то будет писано обычными буквами и смысла в нем тайного не ожидай. Изложу я в нем желание видеть тебя, али наоборот отказ в приглашении. Да вот ешо что! Запамятовал я спросить тебя! Как платить думаешь? Сребром, золотом, монетами какими европейскими?

— Деньги имеются, имеется и золотишко, как прикажет Андрей Денисович, тем и расплачусь. Назови токмо количество, — Акиня Петрович похлопал себя по боку. На котором висел мешочек с монетами, которые издали приятный звук.

— Ну добро. В том письме указывать не буду, беспечно сие указание. Скажу только, чтобы приезжал, а уж при встрече о цене и договоримся поди.

— Добро, Архип Иванович! — Акиня встал, а вслед за ним и его товарищи, — За сим прощаемся мы с тобой! Почивать давно уж пора и тебе и нам. Ладно поговорили пора и честь знать. Кланяйся за нас Андрею Денисовичу.

— И вам доброго пути! — попрощался управляющий и крикнул караулящему неподалеку от двери своему холопу. — Панкратка, бездельник! Проводи господ до двора!

Дверь отворилась и в проеме показалось заспанное лицо Архипова холопа, видно он прикорнул пока управляющий вел беседу с гостями.

— Слушаюсь! — поклонился Панкрат своему хозяину и застыл в ожидании. Когда гости выйдут из дверей. — Прошу...

Он высоко поднял тусклую свечу над собой так чтобы она хоть как-то освещала путь и осторожно пошел впереди, указывая дорогу ко двору, на котором их заждался Никифор, греющийся от тепла лошадей.

Оставшись один, Архип Иванович не спешил идти почивать. Ночная встреча с крамольниками не на шутку его встревожила. И было отчего потерять сон! Практически он становился соучастником заговора, а это означало, что если заговорщики потерпят неудачу, то его роль во всем этом деле станет очевидной и отсечения головы не миновать. Читал Архип Соборное уложение и хорошо запомнил: "А буде кто, сведав или услыша на царьское величество в каких людях скоп и заговор или иной какой злой умысел, а... про то не известит... и его за то казнити смертию безо всякия пощады". Мог и должон он был совершить извет. Но в этом случае его тоже ничего доброго не ожидало. Вообще, как грамотный человек, Архип знал об изветах все. Он знал, что он мог донести написав, так сказать направить сигнал или сообщить явочно. Писать нужно было либо воеводе, либо губному старосте, либо своему голове, то есть самому Андрею Денисовичу. Архип знал и другой способ донести, так делали многие, он слышал об этом. Изветчик приходил в какое-нибудь людное место и начинал, привлекая к себе всеобщее внимание, громко кричать "Караул!" и затем объявлял, что "за ним есть слово и дело". Но громогласные заявления доносчиков о государственном преступлении сыск не одобрял и это было ведомо управляющему. В государевых разбойных приказах, "где тихо говорят", шума не любили. Кричать "слово и дело!" разрешалось лишь в том случае, если не было возможности донести "просто", без шума, как должно и где надлежит. Анонимные же доносы категорически запрещались. Каждый извет должен был быть персональным, то есть иметь автора-изветчика, который мог доверить содержание доноса властям. Писать, присылать или подбрасывать анонимные доносы — "подметные" письма — это серьезное преступление. Авторов таких изветов государевы слуги выявляли и наказывали, а само подметное письмо палач торжественно предавал сожжению. Этот обряд, как считалось символизировал уничтожение анонимного, то есть, возможно, происходящего от недоброго человека или вообще не от человека, зла. Знал управляющий железоделательного завода и что негоже долго раздумывать и откладывать извет. Запоздалые изветы вызывают недоверие властей. Изветчик обязан донести сразу же после того, как он услышал о непристойных словах, того ж дни. А ежели в тот день, за каким препятствием донесть не успеет, то, конечно, в другой день... по нужде на третий день, а больше отнюдь не мешкать!

К мукам хитрого, но законопослушного и богобоязненного человека, который, только что услышал "непристойные слова" и колебался: "Донести или нет?" — присоединялось еще чувство страха при мысли о неизбежных при разбирательстве его доноса допросах и пытках. Каждый донос всегда сопряжен с огромным риском. Опытный, хитрый Архип знал, помнил и никогда не забывал, что после извета ему нужно еще доказать свое обвинение, "довести" его с помощью показаний свидетелей. А где таковых он сыщет? Ведь его хозяин не подтвердит его извет. А кто ж ешо будет свидетельствовать на его стороне? Уж не сам ли Акиня Петрович? Довести извет — вот что является главной обязанностью изветчика, поэтому то еще его нарекают доводчиком. А за недоведение извета доносчику грозит смертная казнь, и это Архип твердо знал. Изветчик должен доказать извет с помощью фактов и свидетелей. Где он возьмет свидетелей!? Вот и упиралось желание уберечься от последствий ночи путем извета в ясное понимание, что невозможно это сделать.

Вот такие мрачные мысли мучали несчастного управляющего завода Андрея Денисовича Виниуса, невольно ставшего подельником государева дела. Какой уж тут сон!

Архип все-таки собрался силами, встал и отправился в свою комнату, где упал перед образами и долго молился Богородице, прося ее образумить его или хотя бы отвести от него беду. Для таких молитв у него в комнате имелась икона Богородицы "Умягчение злых сердец", или, как ее еще называют, "Семистрельная".

— О, Многострадальная Мати Божия, — шептал Архип, крестясь и ударяясь лбом о пол. — Превысшая всех дщерей земли по чистоте Своей и по множеству страданий, Тобою на земли перенесенных! Приими, Многоболезненныя, воздыхания наши и сохрани нас под кровом Твоея милости. Инаго бо прибежища и теплаго предстательства, разве Тебе, не вемы, но яко дерзновение имущи ко иже из Тебе Рожденному, помози и спаси ны молитвами Своими, да непреткновенно достигнем Царствия Небеснаго, идеже со всеми святыми будем воспевати в Троице Единаго Бога, всегда, ныне и присно, и вовеки веков. Аминь.

Тем временем Никифор же, заприметив в темноте огонек свечи, вдруг ясно почувствовал беду, надвигающуюся на него и его барина. В чем заключалась та беда он пока не мог понять, но сердце его сжалось, а к горлу подкатил ком. Он старался сглотнуть его, но был не в силах от него избавиться.

Пока трое крамольников шли к своим лошадям, Адам Кисель заговорил с боярским сыном.

— Пошто ты открылся этому холопу? — начал он тихим шепотом, не предвещавшим ничего доброго.

— В чем? — не понял его возмущения Акиня.

— Ты ему рассказал обо всем! Назвал количество людишек коих намереваешься собрать, каким оружием собираешься их снабдить, да открыл место своего и нашего обитания!

— А как бы я заказал пищали? Как бы я получил нужное мне их число? Акромя этого, как мне поддерживать сношение с заводом? А о себе не беспокойся светлый пан! Все едино о тебе не знает ни он, ни Виниус, никто другой...

— А коли пойдет с доносом этот холоп?

— Не пойдет! Никто не поддержит его слов. Разве что ты пан под пытками разговоришься, — уверенно, но зло сказал Акиня.

— Не придумали еще таких пыток, чтобы сломить Адама Киселя! — гордо ответствовал шляхтич. И потом примирительно добавил. — Твое дело, Акиня Петрович, ты московит, тебе видней, поступай, как разумеешь.

Они подошли к своим лошадям. Адам Кисель и Степан капуста взлетели в седла, а Акиня замешкался, потому что Никифор, вручая ему узды, шепнул еле слышно:

— Беда, батюшка...чует мое сердце...беда близка...откажись от задуманного...не гневи господа...

— Не твое это дело! Господское это дело, холоп! — крикнул боярский сын, ставя ногу в стремена. — Твое дело собачье, быть верным своему господину до конца и не перечить ему ни словом, ни делом!

— Будь по-твоему, барин... — буркнул Никифор и тоже взгромоздился на своего коня. Он привык не серчать на своего барина, так как знал его с лучшей стороны и объяснил слова, произнесенные громко и строго, присутствием проклятого ляха и украинца, что мутили голову барину.

Выехав со двора железоделательного завода, путники направились в Петровскую слободу. Туда же должен был вернуться Шишкевич со своими товарищами посля поджога складов. Путь был не близким и, щадя своих лошадей, они не стали гнать их галопом, а лишь изредка и ненадолго переходили на рысцу, возвращаясь, однако, вскоре на шаг, когда от монотонности путешествия Акиня прислушивался к ночной тишине, то слышал только четыре последовательных удара копыт своего коня о землю, хотя и не через одинаковые промежутки времени. Ни каких иных звуков не нарушало их молчаливого движения к Петровской слободе.

Слова шляхтича не покидали головы боярского сына. Прав ли он был, сообщив место, в котором его можно отыскать? Или же надобно было не открываться этому ушлому управляющему? Но если воевода прознает о готовящейся крамоле, а он о ней скорее всего уже знал, то найти Акиню не составит особого труда. Любой попавший с разбойный приказ человек, что хоть раз видел его, с легкостью укажет на Акиню, как на смутьяна и поведает где и когда видел онного. Так раскручивая одно видока за другим воеводины люди выйдут на Петровскую слободу. Так что не Архип, так кто другой укажет.

Надобно поспешать, — думал Акиня Петрович. Время было супротив него. Но и начинать смуту он не мог. Не хватало ружей да пищалей, мало было еще и сторонников. Боялся народец открыто выступить супротив установленных порядков. Шушукался по углам, шипел на ухо соседу, жене открывался, но пойтить за Акиней пока был не готов. Одно оставалось Акине Петровичу — пока прятаться за спинами ляхов. Они еще могли уберечь его от стрельцов тульских. Тогда, возможно, не стоило открывать свое убежище Архипу.

Вот так размышляя, никак не мог найти душевного покою боярский сын, вздумавший пойтить супротив самого боярина Морозова.

Не спокойно было на душе и у Адама Киселя. Понимал он, что сил у него немного и неразумные поступки этого московита могут сгубить его задание, да и лишить жизни. Злился он на Шеина, но скрипя зубами молчал. Одно решил для себя, — коли случиться худое, не класть живота своя за боярского сына, не было у него таких предписаний, а значит оставит он его при серьезной опасности, и ни бог, ни господин командир, ни шляхта его не осудят.

ГЛАВА 9.

Хоть и запретил отец выезжать из дому нынче, ослушался его отцовского слова сын Петр. Как только закрылись ворота за Иваном Васильевичем, вскочил он в седло, взял с собой токмо троих отцовских "опричников" и покинул вслед за родителем отчий двор. Устремился Петр туда, куда звало его сердце, куда он повадился в последнее время чуть ли не каждый день. Поскакали они в Никитскую слободку. Там на окраине за могучим бревенчатым забором спрятался добротный дом купца Коростенева Акима. Но не к купцу стремился Петр и не к его немногочисленному семейству. Рвался он к гостье купца, дочери итальянского негоцианта, что был товарищем у Коростенева, компаньоном по торговым делам. Вот уже скоро как пару месяцев гостили у московита под Тулой итальянские отец с дочерью, распродавая свой товар и закупая местные: пушнину, лен, льняное масло, воск, неплохо выделанную кожу. Вообще итальянец, имя которому было Пьетро, а фамилия его трудно выговаривалась, занимался скупкой хлеба, но в тот год Москва запретила вывоз хлеба заграницу, и негоциант переключился на то, что имелось в обилии в Туле. Но больше всего ждал он, и в этом была причина столь долгого проживания в Московии, шелк, что должен был прибыть из Индии благодаря армянскому торговому люду. Но прибытие армян задерживалось и Пьетро приходилось терпеливо ждать. Однако дочь его Паула наоборот молила бога чтоб ожидание продлилось как можно дольше. И причиной тому был Петр, сын воеводы, славный, красивый, образованный, все, о чем только могла мечтать девушка, все это воплотилось в молодом московите. По уровню своего образования он превосходил многих principe, известных ей. А на родине Паула вращалась в высоких кругах, хоть и не был ее отец благородных кровей, но благодаря своему богатству был вхож в любые дома Венеции. Многие семьи с радостью бы породнились с ним, женив свое чадо на прекрасной Пауле. И Пьетро даже обдумывал, выбирая между претендентами, какому роду вверить дальнейшую судьбу дочери. Поэтому не радовало его столь долгое знакомство любимой дочери с московитом, хотя даже и сыном воеводы. Не в почете были московиты на его родине. Малоизвестны, а потому и страшны. Однако он не мог и запретить дочери встречаться с молодым Морозовым, опасаясь за свою торговую деятельность. Ведь здесь в Туле Морозовы были наравне с царем, и губили, и миловали. Не мог Пьетро открыто запретить молодым людям видеться. Уповал он только на то, что вот дождется шелковый товар и уедут они восвояси, вскоре в разлуке и забудет Паула боярина, а когда наступит вновь нужда приехать в Московию, не возьмет он уже с собой дочь. Время разлучит их и останется у всех только воспоминания. Но напрасно так думал итальянец. Сильное чувство овладело и Паулой, и Петром. Любовь настоящая, крепкая, нерушимая связала два сердца, никакая разлука не сможет уже погубить их любовь.

— Здравствуй, Петр Иванович! — приветствовал юношу хозяин дома, когда молодой боярин появился в доме.

— Здравствуй и ты, Аким. Вот захотелось мне навестить твой дом...

— Дюже приятно мне видеть тебя у себя в доме...и не только мне... — Аким улыбнулся. — Дома твоя зазноба, ждет, никуды не ходит, поди уж заждалась! Кликнуть ее?

— Спаси тебя бог, Аким!

— Праскова, покличь Паулу! — крикнул купец. — Тут к ней господин хороший пришел! Тот, кого она ждет.

— Аким, а где Пьетро?

— Так уехал. К армяшкам уехал, те вернулись с шелком, но цены вздули супротив оговоренных, вот и поехал он к ним, осерчал больно!

— Слышал ты о ляхах и татях, что подбивают посадский люд на смуту?

— Слышал, батюшка..., но разумею, что устал народец, не станет бунтовать. Да и повода нет, голода не случалось вот уж несколько лет, учинил государь спокойствие, войн не предвидится. Так что нет охоты бунтовать, — с чувством и расстановкой отвечал молодому боярину хитрый купец, который каждый раз припрятывал свои вырученные серебряные деньги во дворе своего дома, закапывая кувшины, крынки и горшки в разных местах огорода. Для того, чтоб не запамятовать где он прикапывал свои богатства, Аким чертил в амбарной книге замысловатые рисунки и ставил пометки, только ему понятные. Смутные времена всегда были в стране и по всей видимости будут всегда, — думал так купец, мечтавший покинуть родные места, как только накопит достаточные средства для основания дела в Италии, совместно со своим компаньоном Пьетро. Не верил он в то, что наступят чудесные времена в царстве, что заживет народ спокойно и сытно, что прекратятся поборы государевых слуг, коим мало рублей, получаемых на службе, а жаждут они жить словно бояре столбовые. Устал он хитрить и мзду платить не каким-нибудь татарам, а своим, русским, но жадным и беспощадным, хуже, чем татарские наместники. Но ничего этого он вслух и тем паче в лицо не выговаривал, а только улыбался государевым слугам, кланялся и вкладывал в их бездонные длани серебро, да медь. Да и с молодым боярином Морозовым он водил знакомство не из-за любви или уважения, хотя уважение присутствовало. Говорят же люди: боится, значит уважает. Уважал он юношу этого только из страха перед семьей его, батюшкой ненасытным, что выжимал из люда тульского все, что мог. А привечая у себя молодого человека, надеялся получать от услуг, оказанных оному, и послабления, и защиту, столь могущую понадобиться в его деле. О жизни говорить не приходилось, ведь странна жизнь в родной стороне. Сегодня ты на коне, и слава у тебя, и почет, и власть, а завтра все это может исчезнуть, по велению государя, науськанного злыми недоброжелателями и врагами твоими. В раз можно все потерять и ноздри рвать будут и в монастырь сошлют и богатства, да почета лишишься. Оттого не афишировал Аким свои связи с Морозовыми, а скромно умалчивал и тихонько помогал Петру в его любовных делах. Ведь еже ли помнить будет добро оказанное ему, то замолвит словечко сын перед отцом своим за холопа верного.

— А вот и наша краса! — воскликнул, приторно улыбаясь, Аким, увидев черноволосую девушку, чуть ли не вбежавшую в комнату.

— Здравствуй, любовь моя! — пропел на итальянском Петр и принял в своих объятиях молодую девушку. Он прижалась к нему, влилась в него, будто желая превратится с ним в одно целое.

Потом, поняв, что так себя вести приличной девушке не подобает, Паула нехотя отстранилась от груди любимого.

— Здравствуй, мой принц! Как давно я тебя не видела! Все ли у тебя хорошо? Как твои родители в здравии ли? — залепетала она.

— Все хорошо, любовь моя. Когда вернется твой отец?

— Не знаю, не говорил он мне этого. Неужели ты готов поговорить с ним?

— Да... пора, не могу я больше скрывать и терпеть. Не мила мне жизнь в дали от тебя!

— И ты готов покинуть Московию? Ведь ты же понимаешь, что отец не позволит мне остаться здесь!

— Да, я готов...

— Несмотря на волю твоего отца?!

— Вопреки ей! Не мила мне жизнь без тебя. Отец и семья не заменит мне одного человека, без которого я не пью и не ем, тоска гложет меня, когда нет тебя рядом. И родина мне не мила, моя родина там, где ты!

Пока молодые люди обнимались и миловались Аким стоял в сторонке и искоса поглядывал на них. Разговор между молодыми происходил на итальянском языке, но купец знал его, возможно, не в совершенстве, но понимать мог, выразить свои желания и предпочтения у него получалось, не говоря уже о том, что хитрец, иногда, в общении с новыми торговыми людьми итальянского происхождения, прикидываясь несведущим во фрязинском языке, получал от этого большую пользу. Так он мог понять, что о его товаре говорят покупатели итальянцы и в нужный момент мог либо опустить цену, либо наоборот, ее поднять. Мог он понять, когда толмач врет или что-то не договаривает. Аким и сейчас понял, что молодой боярин надумал покинуть родину и убежать вместе со своей зазнобой в далекую Европу, бросив отчий дом, семью и свое будущее, которое обязательно должно было быть посвящено служению государю Московскому. Петр же и Паула не знали о способностях Акима, видев иногда, что тому переводит толмач, они думали, что Коростенев не опасен и при нем можно вести всякие разговоры. Купец же пока не знал, как ему это знание может помочь, но не сомневался, что извлечет из него должную пользу и выгоду для себя лично в подходящее время.

— Надолго ли к нам? — спросил он как ни в чем не бывало Петра, когда тот замолчал и выпустил из своих объятий девушку.

— Нет, Аким, совсем ненадолго. Вот уж надо возвращаться. Отец строго настрого запретил нынче покидать дом, а я вот ослушался.

— Ну что ж! Оно и понятно! Любовь така! Она не знама ни столбов пограничных, ни слов отчих. Но я дюже сильно разумею причину. Паула — дюже уж красна девица!

— Да... — вздохнул молодой Морозов. — Аким, так тебе не ведомо, когда возвратится Пьетро?

— Нет, боярин, даже не уверен, что вернется он в этот день.

— Тогда, как его увидишь, скажи ему что искал я его, что поговорить хочу и предложить выгодное дельце. Пущай, как вернется пошлет ко мне человека, я посещу тебя тогда вновь. Да, и сказывай ему, что не надобно ехать ко мне! Я сам к нему приеду!

— Это и понятно, батюшка Петр Иванович! Не по чину, однако и вам к нему скакать! — осторожно заметил Аким, хотя понимал, что здесь речь идет о приезде не к торговому человеку, а к будущему сродственнику, но не стал показывать своей догадки.

— Ничего! Я не переломлюсь...

— Ладно, Петр Иванович! Все сделаю, как велено тобой! Пришлю к тебе своего человека. У меня тоже есть просьба... — замялся Аким, потупив показно взор.

— Сказывай! Смогу, помогу!

— Не серчай Петр Иванович, но мне бы к батюшке твоему...

— По какой нужде? По купеческой?

— Да, по другой нам слава Господу не надобно покаместь! — он неистово перекрестился на образа.

— Так что от меня ждешь? — снисходительно, но строго спросил молодой Морозов.

— Просьбочка принять меня с челобитной...

— На что челом бить будешь?

— На стрелецкого капитана Бахметьева. Не по совести жить желает...

— Мздоимствует?

— Не без того, да ишо и угрозами сыплет.

— Ладно, замолвлю за тебя словцо! — Петр похлопал купца по плечу.

Потом он вновь подошел к вернувшейся Пауле. Та пока они разговаривали с хозяином дома куда-то уходила, видимо, специально оставив мужчин поговорить. Юноша обнял девушку, потом крепкими руками, взяв ее за плечи, немного отстранил от себя и посмотрел в ее карие, глубокие глаза.

— До завтра, любовь моя! Я наказал Акиму сообщить твоему отцу, что ищу с ним встречу. Как он соблаговолит встретится со мной, так я все ему и скажу. И руки твоей попрошу, и благословения, и защиты с опекой.

— До завтра!

Они крепко обнялись, и Петр долго поцеловал Паулу в пухлые, мягкие губы. Она отдавалась его ласкам всегда вся без остатка. Было в этом русском что-то, чего она не видела и не чувствовала в своих соплеменниках. Какая-та надежность и защита, уверенность, что в минуту опасности не останется она одна, что рядом встанет человек, который защитит и закроет не только от стрел, пуль и мечей, но и от людской ненависти и злобы.

Она с большой неохотой оторвалась от крепкой мужской груди и, все еще протягивая руки, попрощалась с любимым. Когда он покинул дом Акима, Паула поднялась к себе в светелку и, стала грустно смотреть в маленькое окошко, пропускавшее свет, но через которое мало что можно было различить. Расплывчатые виды купеческого двора, темные силуэты дворовых людишек, да печаль и грязь этой совсем не привлекательной и неприятной страны. Она устала от вечной серости и холода, от грязи и страха. За последнее время она видела солнце только несколько раз и то всего по нескольку часов, потом его скрывали густые тучи, из которых порой валил то ли снег, то ли вода, а большей частью и то и другое. Она, привыкшая к теплу и солнцу, скучала по родным краям, но здесь в этом суровом месте жила ее любовь. И она боролась со своими воспоминаниями, глуша их не действительностью, а минутами и часами, проведенными с Петром. Эти встречи были для нее всем, — и итальянским солнцем, и теплом морской воды, в которой она любила плескаться в детстве, и милыми лесами с пальмами и соснами, и ароматом многочисленных цветов в небольшом парке их дома, и пением разных птиц, и луной, большой и светлой, что светила по ночам в ее большое окно, завешенное легким китайским шелком.

Так она просидела очень долго, вспоминая родину и милое детство. Затем она встала зажгла свечу и, взяв любовный роман, углубилась в придуманную жизнь своей сверстницы.

Она долго читала. Сон не коснулся ее глаз и головы. Дом уже уснул весь, тишина опустилась над всем хозяйством, двор опустел и замер. Собаки мирно похрапывали, положив голову на сильные лапы, не ржали лошади и только куры изредка издавали звуки, видя во сне жирных червяков. От чтения ее оторвал шум, донесшийся со двора, а потом и из нижнего этажа дома. Паула поняла, что вернулся ее отец. Девушка захлопнула книжку, положила ее на кровать и побежала вниз к отцу.

— Отец! — крикнула она и подбежала к нему, чтоб поцеловать его в щеку.

— Здравствуй, милая, — он подставил ей щеку, а потом и сам поцеловал дочь в нос.

— Почему ты так долго? У тебя неприятности?

— Нет, милая! Все хорошо. Просто компаньоны много показывали образцов шелка, вот и задержался. Но не беда! Главное они все привезли и теперь нас уже ничто не держит, и мы можем вернуться в Италию!

— Отец! — Паула не поняла, что больше ею овладело, печаль или радость. — Приходил Петр Морозов.

— Так.

— Он очень желает с тобой поговорить.

— О чем не знаешь? — Пьетро, конечно, догадался, но не подал виду.

— Он хотел сам с тобой поговорить.

— Ну, ты же знаешь, о чем? — усмехнулся негоциант.

— Нет, — прошептала Паула. Она, впрочем, не соврала. Девушка на самом деле не знала точно, о чем хотел вести разговор с ее отцом любимый юноша. Да он сказал ей, что будет просить ее руки, но и только.

Пьетро не рассердило отрицание дочери. Он, как любящий отец, прощал своему дитя, верил ему и относился снисходительно. Но и как умудренный жизнью, итальянец понимал и видел, что между его дочерью и молодым русским дворянином из состоятельной и уважаемой семьи возникло и крепло сильное чувство. Конечно, не в его планах была эта любовь, планировал он отдать дочь за отпрыска итальянских кровей, чтоб породниться с уважаемыми людьми его родины, заполучить возможность поставлять свой товар самым состоятельным гражданам Венеции и приумножить семейный капитал. Но и запретить он ей не мог, да и не хотел. Любовь к родной дочери и интерес здесь в Московии останавливали его, порой страстно желающего положить конец романтическим вздохам наследницы его дела.

— Хорошо, я встречусь с твоим дружком, — сказал Пьетро, отстраняя дочь от себя. — Иди к себе, я устал, должен умыться, да поговорить с Акимом. Нам нужно решить с ним кое-какие торговые дела.

— Петр сказал, что просил оповестить Акима о твоем возвращении.

— Хорошо, я поговорю и об этом с Акимом. Ступай.

Негоциант прошел в свою комнату, скинул дорожный костюм, одел домашние одежды и направился к Акиму. Он хотел обсудить с ним новые цены на шелк и предложить вложить часть своих денег в покупку у армян материи для перепродажи ее в Венеции. Дело хоть и подорожало, но все равно оставалось очень выгодным, а у него после закупки других товаров в ожидании армян средства оскудели и нужен был напарник.

— Слышал вернулся! Как все прошло? — бодро встретил итальянца хозяин дома, несмотря на ужасно поздний час. Вопросы переводил толмач Яшка, который помогал обоим купцам в переводе тонкостей торгового дела. Аким и своего компаньона вводил в некоторое заблуждение относительно знания им итальянского языка. Поэтому при обсуждении дел всегда присутствовал переводчик.

— Неплохо, но армяне подняли цены на четверть. Я пытался их урезонить, однако ничего не получилось ссылаются на повышение цен самими китайцами, что, впрочем, вероятно и есть причина. Шелк хорошего качества, даже лучше, чем в прошлый раз. Цвета, рисунки, толщина материи, — все превосходного качества. Я думаю мы даже с новыми ценами можем продать шелк в двое больше армянской цены. Но вот беда, Аким, средств у меня осталось на небольшую партию и жалко терять возможность хорошо заработать.

— Хм...что ж давай обсудим...

Разговор был долгим, сложным и закончился крепким рукопожатием уже под утро. Они обсудили все детали сделки, проценты от прибыли, расходы и роль каждого в предстоящей сделке.

— Да, Пьетро, чуть не забыл, — Аким почесал свой затылок, как будто вспомнив только что о просьбе молодого Морозова. — Был у нас сегодня сын воеводы, молодой боярин Морозов. Очень хотел поговорить с тобой.

— Да, мне Паула обмолвилась о его визите.

— Так что, встретишься с ним?

— Не знаю, — Пьетро серьезно задумался.

— Если спросишь меня, то я посоветую встретится.

— А нужно ли? — засомневался итальянский негоциант.

— Да, господи, неужели ты не видишь, что мила ему твоя дочь, да и он ей не безразличен! Да к тому же породнитесь с таким влиятельным и богатым родом! Представь какие выгоды ты сможешь получить от того родства!

— Так-то оно так. А ежели его отец, воевода Морозов, не разрешит сыну жениться на иноверке, на чужеземке, да к тому же и не благородного роду? Что тогда?

— Ну, ведомо мне, что Морозовы очень ученые, преподавателями у его детей завсегда были немцы, французы, да гишпанцы. Просвещены они Европой, так что не вызовет отторжения у них родство с чужеземцами. Веры другой это пока, много княжен, жен московских князей были до свадьбы в чужой вере, а потом принимали нашу, не помеха и это. Ну и слыхал я, что воевода любит и прислушивается к жене своей, а та широких взглядов, да детей безумно любит. А вот ты получишь на откуп всю Тулу, а потом, глядишь и будешь поставлять товары самому царю московскому! Выгодное это дело! Обдумай, не отрезай отказом!

— Хорошо, подумаю, ты пока не докладывай о моем возвращении, завтра пошли своего холопа к Морозову.

— Будь по-твоему. Время уже позднее, а вернее раннее, пойду почивать и тебе сладких снов, — зевая молвил купец.

— Доброй ночи, Аким. А мне еще не пришло время спать. Ждут еще письма, кои должен отписать своим приказным в Венецию. Да посчитать товар и цену, что думаю выручить от его продажи.

— Ну, быстрее тебе закончить с делами. И подумай над моим советом, выгодная эта будет партия...

— Подумаю, подумаю...

Аким, зевая во весь рот, больше для наглядности, чем от желания сильного спать, ушел, оставив своего напарника и гостя в задумчивости и смятении. Закинул он в его голову задачу непростую.

ГЛАВА 10.

— Що будемо робити, панове? — спросил Андрей у своих гусар. Они тихонько лежали на пологой стороне оврага и наблюдали за тем, как к десятке стрельцов прибывают еще и еще новые стрельцы в подмогу.

— Не знаю, піти по яру непоміченими не вийде, — прошептал один из гусар, тот, что был с Шушкевичем и палил склады. — Я перевірив, сторони яру дуже круті і слизькі, тихо вибратися не зможемо. Привернемо увагу стрільців і вони тут же нас уб'ють. А йти в лоб вже пізно. Он скільки їх підійшло! Раз в десять більше ніж нас.

— Ти у справі говори! Отсавться і чекати, коли стрільці підуть по яру нас шукати, теж не можна, — ответил ему другой гусар.

Андрей, слушал их и на душе ему становилось все неспокойнее и неспокойней. Они оказались в ловушке, причем попали в нее сами, добровольно, по его же глупости. Это же надо было прыгнуть в яму, которая не вела никуда! В оправдание свое он мог только сказать, что этому способствовало его плохое знание местности. Он перепутал этот овраг с тем, что находился невдалеке, вот именно тот овраг был протяженным и края у него были пологими, и вел он аккурат между лесочков и дорог далеко от Тулы. Именно на него рассчитывал Шушкевич, когда прыгнул с дороги в овраг, а за ним весь его отряд. Ошибся он. И эта ошибка теперь может стоить ему и его людям жизни.

Его люди, пока не стала прибывать подмога стрелецкой десятке прошлись по оврагу и установили, что он никуда не ведет. Скорее он был похож именно на большую и протяженную яму. Все стороны кроме одной были очень крутыми, скользкими от грязи и льда, да к тому же и осыпались они изрядно стоило только попытаться полезть наверх, как ты скатывался вниз, вслед за осыпающимся песком и глиной. Можно было еще попытаться пройти по дну оврага и вылезти наверх вдалеке от стрелецких костров и возможно кто-нибудь из его людей даже сможет уцелеть пока стрельцы их не услышат и не бросятся в погоню. Пожалуй, это был единственный шанс хоть кому-то спастись.

Андрей проклинал себя, но его самобичевание и признание вины не могли спасти ни его самого, ни его людей. Надо было идти на риск, оставаться дольше и ждать, когда стрельцы начнут прочесывать овраг было нельзя. Вот тогда их всех ждала неминуемая смерть. А так имелся хоть и небольшой, но шанс спастись.

— Друзі мої, нам залишається тільки одне. Зараз ми спробуємо вилізти в дальней стороні яру. Хто встигне, той нехай біжить до совім в слободку, хто не встигнути нехай прікриват стріляниною тих, хто вибереться з яру.

— Так як можна прикривати з яру? Треба спочатку підповзти до краю?

— Вірно, ось той, хто підповзе і не встигне втекти і повинен прикривати тікають! — приказал Шушкевич. Он, конечно, понимал, что попытка очень опасная и опасность смертельная, но другого ничего не оставалось, ждать, когда к ним придут стрельцы, было еще опасней.

Андрей еще раз подполз к краю оврага, рядом с назначенным им же наблюдателем и осторожно выглянул. Да, его рассуждения подкреплялись увиденным. Стрельцы прибывали. Число костров увеличилось. Если предположить, что вокруг одного костра разместилась десятка, то скорее всего в погоне за ними уже участвовало больше сотни стрельцов и городских казаков. Лежа на холодной земле, словно гадюка он наблюдал за вновь приходящими врагами и у него засосало под ложечкой. Неужели это конец? — крутился в его голове один только вопрос. Вот так совсем бесславно, как загнанный зверь он закончит свою жизнь? Что он успел в своей короткой жизни? Да в общем-то ничего! Так, кое-что заслужил, кое с кем был знаком. Но не оставил он после себя ни детей, ни плачущей жены, ни славных подвигов. Обидно стало Шишкевичу, что все вот так обыденно и просто завершиться для него. Не о таком конце он мечтал порой, не такую картину рисовал в своем воображении. Он представлял, как погибая, весь израненный, стоящий на горе из тел, поверженных врагов, без пуль и пистолетов, с одним только обломанным клинком, погибает, унося с собой еще троих москалей. Но получится ли такое сейчас, не произойдет ли все по-другому, просто и некрасиво? Видимо, именно так все и случиться... Но нет! Он просто не сдастся! Даже звери, загнанные в ловушку, и те сопротивляются. Он участвовал лет десять назад в охоте на волков. Отчего-то он вспомнил это жестокое развлечение шляхты и невольно представил себя на месте того связанного молодого волка. Он вспомнил, как тот скалил перевязанную пасть, вспомнил острые, как кинжалы, клыки, вспомнил как из пасти волка текла слюна. Но все это удалилась на второй план, когда перед глазами всплыла картина глаз пойманного зверя. В них Шишкевич тогда прочитал, и страх, и обреченность, и ненависть к охотникам. Наверное, и у него будут такие же глаза, если стрельцы стреножат его.

— Ну немає! Я не дамся! — прошипел шляхтич, сползая на дно оврага.

Там он встал, отряхнул куски глины и прилипшей грязи и подошел к сидевшим в ожидании его решения, гусарам.

— Очікувати далі не можна! Треба прориватися! Стрільців вже півтори сотні і скоро вони підуть на штурм.

Он распорядился так. Двое гусар оставались прикрывать их отход. В случае если они увидят, что стрельцы обнаружат отступающих и кинуться в погоню, эти двое должны открыть огонь и отвлечь преследователей на себя. Ежели все пройдет гладко, то они тихо и незаметно тоже попытаются вылезти из оврага и скрыться. Местом встречи была назначена Петровская слобода, там, где собирались основные силы смуты. Оставив прикрытие, помолившись, отряд тихонько пошел по дну оврага. Оставшиеся прикрывающие подползли к краю и замерли. Сам же Шишкевич с остальными гусарами тихо стал пробираться к дальней его части, минуя по дну костры стрельцов и оставаясь пока незамеченными.

Когда они добрели до стены оврага, преграждавшей им дальнейший путь, то по двое, помогая друг другу, стали карабкаться наверх. В темноте ползущие и цепляющиеся за камни, корни, выступы люди казались какими-то насекомыми, гадкими и опасными, так, подумалось Андрею. Он подождал пока все пары начнут свое движение, после чего последовал их примеру.

Наконец первые из отряда добрались до края оврага луна вышла из-за туч и осветила невеселый тульский пейзаж. Андрей докарабкался вслед за остальными до поверхности и замер. Саженях в ста от того места, где они выглядывали горели два костра. Со дна оврага разведчики не увидели их пламени. Шишкевич присмотрелся. Точно сосчитать сколько человек их караулило он не смог. Темные силуэты плотно окружили кострища, кое-где они терялись в темноте и подсчитать стрельцов не получалось. Значит его план был на грани провала. Москали рассчитали все и вот на такой случай оставили караул. Что ж оставалось прорываться силой. И все-таки он оказался прав, пойдя именно таким путем. Костры здесь горели ближе и фактор внезапности мог сработать. Прикинув расстояние, Андрей убедился, что даже если произвести залп из оврага, пули могут достичь караульных. А из этого следовало, что им нужно будет находясь в укрытии оврага, пальнуть по стрельцам и тут же ринуться в атаку. Добежав до неприятеля, он вступят с оставшимися в живых в рукопашный бой и, возможно, часть его отряда сможет вырваться из окружения.

Андрей спустился вниз. К нему подползли остальные. Все были растеряны, но полны решимости.

— Заряджайте пістолети. Будемо прориватися! — приказал Шушкевич. Он сам достал из-за пояса два своих кремниевых пистоля и стал набивать их порохом.

К сожалению, он мог сделать только два выстрела, впрочем, у каждого из его отряда было по два пистолета, а это означало, что при метком выстреле можно повергнуть аж до двадцати неприятелей. И уже потом вступить с ними в бой на саблях. Прорвемся убеждал сам себя шляхтич. Хотя, конечно, ему ничего другого и не оставалось, либо погибнуть, прячась в яме, либо погибнуть, но геройски, атакуя неприятеля и, возможно, даже вырвавшись из тисков врага. Зарядив свои пистоли, он вытащил из ножен кривую саблю и провел по ее острию пальцем. Она была холодной и острой, с маленькими зазубринами в середине лезвия, там, где встречала удары неприятеля. Он всегда испытывал какой-то сверхъестественный трепет перед любым холодным оружием. Наверное, потому что пуля не могла тебя ни порезать, ни тем более убить, пока она не вылетела из ствола пистолета или пищали, с огнем, дымом и грохотом. А вот клинок совсем другой, он тих, но тем не менее спокойно и уверенно, наглядно показывал свою опасность и беспощадность, просто разрезая порой кожу на пальце. Краем глаза Андрей видел, что его отряд, как и он настраивался на серьезную, смертельную баталию с превосходящим своей численностью врагом. Гусары готовили свои пистолеты, кое-кто, протирал клинок сабли, которая нет-нет, а сверкала под бледной луной. Сколько поляжет его людей? — думал Шишкевич. — Да и сам он останется ли в живых или нет? Он не думал о своих врагах, москалях, чьи жизни не могли сравниться с жизнями благородных ляхов. Пусть их поляжет, как можно больше. За смерть каждого из своего отряда он готов был принять две, три смерти москалей, никак не меньше, не говоря уже о том, чтобы его люди погибли просто так, без обмена на вражеские жизни, без страшного выкупа.

— Друзі, бойові товариші! На нас чекає важкий бій, але ми повинні прорватися або загинути! Пам'ятайте, що ми діти Польщі! — Шишкевич обвел взглядом своих уставших и промерзших людей. Он не заметил в них ни страха, ни сомнения. Некоторые из них дрожали, но эта дрожь была вызвана не страхом, а холодом и нетерпением. Они были готовы идти на смерть. Андрей взял в обе руки по пистолету и громко скомандовал: — Вперед! Смерть ворогам!

Одиннадцать человек, цепляясь за ледяную землю, ломая ногти, неистово крича, выскочили из оврага и бегом бросились к горевшим кострам. Их задача была в том, чтобы быстрее достичь растерявшихся по началу стрельцов, но почти сразу опомнившихся, вскочивших и бросившихся к своим пищалям. Чем ближе гусары смогли бы подбежать, тем прицельней были бы выстрелы и тем больше бы они поразили своим огнем неприятелей. За пятьдесят саженей ляхи начали палить в стрельцов. Первым выстрелил Андрей и он увидел, как один из стрельцов упал навзничь, второй после его выстрела согнулся пополам, но не упал. Тогда Шишкевич бросился именно к нему, чтоб добить раненого врага. Пальба началась с обоих сторон. Стрельцы уже подоспели к своим пищалям и, установив их на бердыши, ответили нападавшим прицельным огнем. Андрей не смотрел по сторонам, но он то ли крайним зрением, то ли каким-то другим совершенно новым чувством увидел, как двое его гусар упали лицом в грязь, а остальные, продолжая орать, неслись к стрельцам на ходу вынимая свои сабли.

Стрельцы, сделав по одному выстрелу, бросили пищали и тоже выхватили из ножен сабли, приготовившись к встрече с поляками. Андрей подбежал, как и планировал к раненому согнувшемуся стрельцу и полоснул его острой саблей по спине. Тот взвыл и словно мешок с зерном опустился на землю. Но тут к Шишкевичу бросился другой противник с саблей наголо и между ними завязался смертельный турнир. Шляхтич обучался искусству фехтования с детства, но он не сразу поразил стрельца. Тот умело защищался и даже нанес ему ранение, удар по левой руке, из которой сразу засочилась кровь, согревая замерзшую руку. В пылу баталии Андрей не ощущал боли, только рукав мокрел и тут же подмерзал на небольшом морозце.

Стрельцов оказалось намного больше, чем надеялся и пытался насчитать командир гусарского отряда. Против его десятки встало двадцать человек. Правда, семерых они уложили своими выстрелами, пока бежали, но и двое гусар полегли под ответным огнем. Итого, когда начался рукопашный бой со стороны ляхов осталось только девять из которых двое были легко ранены, а им противостояло тринадцать здоровенных бойцов, умело обращавшихся как с пищалью и саблей, так и с бердышом.

Уже при сражении на саблях с первым москалем Шишкевич интуитивно стал понимать, что им не прорваться. Они были обречены на смерть и, что еще хуже на плен. Он знал, что выстрелы наверняка были услышаны основными силами противника, и через непродолжительное время к стрельцам подоспеет подмога. А пока они не смогли одолеть своих противников. Те стояли насмерть и не давали гусарам прохода, преградив тем путь к Петровской слободе. Повернуться спиной к неприятелю и позорно бежать? — промелькнуло в голове у Шишкевича. Он понимал, что это было в общем-то возможно. Пули не успеют догнать их. Пока стрельцы набьют пищали порохом, пока подожгут фитили, они уже успеют раствориться в темноте. Но что-то останавливало шляхтича от, казалось бы, разумного поступка. Мастерски фехтуя саблей и умело то отражая удары противника, то нанося ему свои, Андрей, размышляя над дальнейшими действиями, отказался от бегства. Во-первых, после того, как он не выполнил в точности приказ Адама Киселя ему грозило наказание, а то и вовсе разжалование. Во-вторых, они устали и бегство только помогло бы стрельцам поразить их в спину, повернувшись которой к врагу они практически оказывались беззащитными. Кроме того, он понимал, что на своих плечах они могут привести в стан своих товарищей преследующего их неприятеля. И тем более пешими они не уйдут от конной погони. Их быстро настигнут и конец может быть тем же, только совсем бесславным. Оставалось только яростнее сражаться и стараться уложить противников до подмоги.

— Друзі мої! Бийте ворога і йдемо, треба поспішати! — крикнул он своим людям, краем глаза наблюдая за происходящим вокруг.

Теперь из десяти человек у него оставалось стоять и сражаться только четверо. И те были изнурены боем, изранены и истекали кровью. Им противостояло семеро стрельцов. Силы были неравные, но благодаря умению и безвыходности положения ляхи еще держались и даже постепенно одерживали верх. Пятеро против семерых. Лязг стали, крики бьющихся, стоны раненых, — все эти звуки сливались в голове Андрея в один протяжный гул. Удар, отбил, удар, отбил — считал он нанесенные удары и отбитые им удары противника. Выпад. Стрелец выронил саблю из рук и перебирая ногами по земле в конце концов упал, пронзенный саблей шляхтича. Андрей сразу бросился на помощь к гусару против которого стояли двое стрельцов. Один из них повернулся лицом к Шишкевичу и теперь между ними начался смертельный бой.

— Дякую! — прокричал ему гусар, обрадовавшийся внезапной помощи, пришедшей как нельзя кстати, потому что его нога, разрезанная в нескольких местах, немела с каждой минутой.

Но пришедшая помощь оказалась для гусара все-таки напрасной. Стрелец, с которым он дрался, внезапно отскочил в сторону, а потом набросился на раненого поляка с другой стороны. Этот маневр был неожиданным и, увы, смертельным. Одним сильным наотмашь ударом он рассек ему плечо наискось до самого сердца. Гусар тут же упал и скончался.

Поняв, что приходят их последние минуты ляхи стали потихоньку пятиться назад и встали теперь уже втроем спиной к спине, заняв таким образом оборону, они стали драться с пятью наступавшими стрельцами. И все бы могло еще удачно кончиться для Шишкевича, он мог еще, прекрасно фехтуя, покончить с противником и остаться в живых, но сквозь лязг стали он услышал приближающийся шум. Это к оставшимся стрельцам спешила подмога. Андрей мысленно стал прощаться с жизнью. В темноте он еще не видел сотню бегущих серых кафтанов с медными блестящими пуговичками, с шапками набекрень, со вспотевшими от бега в полной амуниции волосами и бородами. Но он всем своим нутром, конечно, помимо ушей, ощущал их скорое появление. И вот тогда, он окончательно мог оставить надежду и спокойно умереть под саблями и палашами москалей, извечных врагов Речи Посполитой.

— Живыми брать! — услышал он крики стрелецких пятидесятников.

Нет! Не выйдет взять меня живым! — прошептал себе под нос гордый воин, шляхтич в душе и по крови. Не позволит он паршивым москалям радоваться своей добычи. Он вспомнил глаза связанного волка. Его несли на палке, продетой сквозь связанные лапы. Пасть зверя тоже была связана и тот не мог раскрыть ее и на прощание укусить своих врагов. И вот в тот момент Андрей встретился с ним глазами. Волк посмотрел в душу Шишкевичу. И внутри человека все перевернулось. Он вдруг испытал не столько жалость к поверженному врагу, сколько уважение и даже страх, настолько был тот взгляд страшен. И вот в эту минуту Андрей невольно вспомнил волка и сравнил его с собой. Не дастанется он охотникам, чтобы те стреножили его и похвалялись бы своей добычей. Лучше смерть, она искупит все, — и боль ран, и боль позора, и наказание командования за ослушание, и ненависть матерей погибших товарищей. Смерть! Лучше смерть! — повторял он про себя из последних сил отбивая удары стрельцов. А те словно получили вторую жизнь, услыхав шум приближающихся товарищей.

Андрей вдруг почувствовал, что его спина перестала быть неуязвимой так как его товарищ сполз по ней вниз, убитый саблей проворного москаля. Шляхтич приготовился получить удар клинком в спину, но вместо этого он почувствовал, что что-то тяжелое с силой опустилось на его голову, все вокруг потемнело и он как будто умер.

— Добро, Агей! — крикнул пятидесятник Филипп Талызин здоровенному стрельцу, который и опустил свою дубину на голову Шишкевича.

Этот стрелец из полусотни первым добежал до места баталии и зашел со спины Андрея, так, что тот его не увидел. Он помог израненному товарищу, что сражался с гусаром одолеть оного и услышав приказ брать ляхов живыми, ударил его тяжелой дубиной, что таскал всегда с собой помимо пищали, бердыша и сабли, по голове. Так же он поступил и с другим супротивником, но не рассчитал и, размозжив тому голову, моментально убил. Посему плененным оказался только Шишкевич, все его товарищи полегли в бою. Хотя нет. Один из гусар, тех, что Андрей оставил отвлекать основные силы стрельцов от их маневра, выжил. Получилось так. Услыхав стрельбу двое оставленных гусар тоже открыли огонь. Завязалась перестрелка, но, конечно, силы были неравные. Шквальным огнем был убит один и ранен другой поляк. Раненый в беспамятстве скатился на дно оврага, и его подбежавшие казаки не заметили, посчитав, что им противостоял только один враг.

— Васька! Все осмотрел? — спросил казака, что полуспустился в овраг, его товарищ.

— Кажись один он был! Тута никого! — отозвался Васька, вглядываясь в темень и немного опасаясь возможно притаившихся ворогов.

— Ей богу?

— Вот те крест!

— Ладно, тады вылазь! Утром ешо осмотрим.

Они вернулись к кострам, неся тело убитого гусара и его оружие. У костров они уложили труп к остальным телам, что принесли стрельцы с места основного боя. Одиннадцать трупов гусар, переодетых в русские платья, что носили городские обыватели, лежали в ряд, их израненные тела были еще теплыми и кровь еще текла из резанных ран. Немного в стороне лежали другие тела. То были погибшие стрельцы и их было больше. Восемнадцать человек полегло в ночной схватке. Семьи остались без кормильцев, жены вдовами, дети сиротами. Получат они теперь по два рубли и забудут о них и государь, и воевода, и полковник и даже сотник вскоре забудет.

Вскоре подъехали скрипя телеги, на которые стрельцы погрузили своих товарищей. И отправились защитники государя и отчизны в свой последний путь по скорбной ночной дороге.

Лежащего без сознания Шишкевича тоже положили на телегу, но одного, отдельно от всех, остальных раненых усадили и уложили на другие две телеги, а некоторые стрельцы и того пошли сами. Главного ляха, как поняли со слов оставшихся в живых стрельцов, повезли к особому обыщику, как велел сотник, а ему, через прискакавшего посыльного, приказал воевода. Андрей всего этого не слышал и не видел. Он видел то ли сны, то ли явь, а может он был уже на том свете, — понять он не мог. "Что ж ты, Андрейка, так рано уходишь из жизни?" — говорила его мать, тихонько вытирая слезу, катящуюся по щеке. Рядом с ней стоял его отец, хмурый и молчаливый, он чем-то был не доволен. "Папа, что я не так сделал?" — спрашивал его Андрей, но отец не отвечал, а только все больше хмурился. "Куды его?" — услышал Андрей голос ангела, но отчего-то тот говорил на языке москалей. Странно, — подумал шляхтич, — неужели на том свете все говорят на этом смешном языке? — "Вези его прямо к Нему!" — ответил архангел Михаил, тоже на русском, громогласно и повелительно.

ГЛАВА 11.

Ночь была необычной. Нет, в погоде и природных явлениях той ночи ничего необычного не было. Жизнь тульского люда служилого в ту ночь оказалась не такой, как всегда, она случилась какой-то суетной и шумной. Это бурление не давало покоя тем, кто сидел по домам. На улице постоянно горели огни, то и дело мимо окон спешными шагами проходили стрельцы, неся на своих плечах бердыши и пищали, через некоторое время появлялись городские казаки, одетые в соответствии с военным временем, изредка люди видели, как мимо домов проносились всадники. Караульные стрелецкие десятки были усилены и представляли уже отряды по двадцать человек. В полном боевом снаряжении стрельцы внимательно осматривали любые подозрительные уголки слободок и города. В окнах соседских домов горел свет, там тоже никто не спал. Пелагея металась от люльки со спящим Васькой к окошку и там долго всматривалась в темноту ночи и вслушивалась в шум проходящих караульных десяток, разговоры казаков, топот копыт, проносившихся лошадей. Любой тихий шорох, ей скорее казался, чем слышался на самом деле в те короткие минуты тишины, что опускалась над улицей.

— Отче наш, Иже еси́ на небесе́х! Да святи́тся имя Твое́, да прии́дет Ца́рствие Твое, да будет воля Твоя, я́ко на небеси́ и на земли́. Хлеб наш насу́щный даждь нам днесь; и оста́ви нам до́лги наша, я́коже и мы оставля́ем должнико́м нашим; и не введи́ нас во искушение, но изба́ви нас от лука́ваго..., — шептала Пелагея молитву, веря в то, что господь убережет ее мужа и тот вернется домой целым и невредимым.

Сколько прошло времени, она не могла понять, она сбилась со счету, меняя лучины. Ей казалось, что уже давно должно наступить утро, но темень не сменялась долгожданным рассветом. Периодически хозяйке и хранительнице очага приходилось покидать свое место у окна для того, чтобы сменить лучину, которая сгорала довольно быстро. Пелагия это делала отчего-то с большой неохотой, боясь пропустить что-то очень важное, покидая свой наблюдательный схорон. Васька тихонько заплакал и мать подбежала к нему. Но оказалось, что он просто захотел пить и она напоила его, потом немного покачала люльку. Ребенок быстро уснул.

— Как там твой батюшка? — обратилась она к спящему сыну, но тот только улыбнулся во сне, эта улыбка немного успокоила молодую женщину, она расценила ее, как божий знак. Раз улыбается младенец, значит с его отцом все будет хорошо.

Пелагея было направилась вновь к своему оконцу, как в дверь громко постучали. Дверь в их дом закрывалась только на ночь, да в минуты смуты и опасности. Сердце женщины заколотилось так же сильно, как и кулак по двери, но поди громче и сильнее. Она бросилась вниз чтоб отворить нежданному гостю. Свеча закапала воском по полу, но в ту минуту это Пелагию не огорчило. Отворив дубовую, надежную дверь, женщина увидела на пороге своего свекра — Игнатия Черноброва. Тот был в стареньком кафтане, с растрепанной седой бородой и горящими глазами.

— Что у тебя? — выпалил он, вбегая в дом.

— Бог уберег... покаместь...

— Где Ванька?

— Убег...

— Не знамо куды его десятку-то сослали?

— Не сказывал. Говорил, что татей ловят и может пошлют в гай за ними...

— Ой, боже ты мой! — свекр перекрестился на образа. — Мать переживат! Не спит, говорит иди к ним, узнай, как там Пелагея...

— Батюшка, да все слава богу! Васька спит. Ванька обещал сообчить, как у него. Вот сижу, жду...

— Тебе чёнить надобно? — Игнатий окинул дом взглядом.

— Все ладно, батюшка, ступай! Справлюсь.

— Твои не забегали? — уже уходя спросил старик.

— Нет. Да на кой! Нужды не в чем не испытываю, а волноваться одной сподручнее.

— Ну, бывай! Бог даст, все обойдется! — Игнатий обнял, поцеловал невестку по-отечески, а он так себя и ощущал рядом с Пелагеей. Родная и желанная она была в их семье. Вот, что значит родительское благословение и сговор старших.

Закрыв за свекром дверь на засов, Пелагея вновь вернулась к своему окошку. За ним все было по-прежнему: ночь, темень, разрываемая светом факелов, бесконечное волнение и ожидание скорейшего благополучного возвращения мужа.

Видимо, уставшая и измученная женщина задремала, потому что, открыв глаза, она внезапно увидела толпу народа на улице, факелы уже были не единственным источником света, так как забрезжил рассвет и небо приобрело грязно-серый оттенок. Напротив их дома, у ворот дома Сковородниковых шумела толпа. Три телеги стояли и на них кто-то лежал. Лошади, впряженные в них, переминались с ноги на ногу и понурили головы, словно скорбели вместе с людьми. Стрельцы около двадцати — тридцати человек окружили телеги, стояли в сторонке и о чем-то переговаривались. Ворота Сковородниковых были приоткрыты. Через общий шум, говор стрельцов, потрескивание огней, храп лошадей Пелагея услышала крики и причитания Софьи, — жены старшего брата. Сковородниковы жили двумя семьями в своем доме. Старший Павел с женой и тремя ребятишками, и младший Стефан, с женой Анной на сносях.

Пелагея отскочила от окна и бросилась на улицу, на ходу накидывая на себя теплый платок. Выбежав со двора, она остановилась возле своих ворот, так как дальше путь ей преграждали две телеги, на которых лежали тела убиенных стрельцов. Женщина вскрикнула и стала неистово креститься. Она страшно перепугалась, но стала внимательно рассматривать трупы, невольно и не желая, но ища глазами тело Ваньки. На первой телеге ее мужа не оказалось, она оббежала стоявших в кругу стрельцов и устремилась ко второй. Там тоже Черноброва не было. Третья телега стояла у самых ворот Сковордниковых. Пелагея увидела возле нее рыдающую Софью, которую оттаскивал пятидесятник Лыков, командир Павла Сквородниква, старшего из братьев. Софья была в сарафане, без платка, ее рыжие волосы растрепались и мокрыми прядями закрывали лицо, она то и дело их отбрасывала назад и затем вытирала ручьи слез, текущих по лицу. Детей рядом, ни на улице, ни на дворе не было, видимо сидели в доме и с ними осталась Анна, вряд ли те спали при таком шуме. На телеге лежало тело стрельца, даже в полупотемках видно было, как оно изранено и уже не алая, а бурая кровь все еще сочилась и медленно набухал от нее его истерзанный кафтан. Пелагея было ринулась к Анне, но ее кто-то ухватил за плечо. Женщина резко дернулась и вырвалась. Потом она оглянулась посмотреть, кто ее хотел удержать. Это был сосед Абрам Черемезов.

— Где Ванька?! — вскрикнула то ли радостно, то ли испуганно Пелагея, увидев Черемезова одного.

— Успокойся, соседка! Ванькина десятка в услужении о особого обыщика из Москвы. Их не посылали в гай, и они не ловили татей.

— Слава тебе господи! — Пелагея с каким-то радостным, но в то же время и беспокойным чувством перекрестилась. Полностью она не могла отпустить тревогу от сердца. Что это? Лучше или хуже? Опаснее или нет? Она пока понять не смогла. — Что произошло?!

— Да вот ляхи с украинцами порубили наших...

— Ты был тама? Где Праскова? Знает, что вернулся?

— Нет, мы подоспели уже позже. Сторожевой отряд пострадал, осталось токма трое. Остальные полегли. Правда одного ляха, главного их пленили. Сражались все, как герои...

— Праскова-то где?

— Дома наказал сидеть! Опасно щас... Ты тоже ступай в дом, а то неравен час новые вороги объявятся. Мы щас уйдем. Ваньке, коли увижу, передам, что у тебя все ладно и накажу при оказии сообчить о себе. Ступай нечего здеся тебе деить! Не бабье это дело, беги к сыну!

— Не могу, надо бы к Софье подойтить...

— Не зачем, тепереча не до тебя ей. Иди к сыну, как бы не разбудил его шум, не напугался бы.

— Берегите себя... — прошептала Пелагея и, кутаясь в платок, поплелась в дом. Волнение, которое было отпустило ее, когда она не увидела среди убитых своего мужа, вновь стало возвращаться к ней, в ее сердце.

В доме ее встретила тишина, шум улицы остался за дверью. Женщина бросила платок на лавку и первым делом поднялась проведать сына. Мальчик спал как ни в чем не бывало. Тихонько посапывая, он сосал большой палец, привычка, появившаяся совсем недавно. Это не по нраву было Пелагее, и она всяческим образом старалась отучить сына от нее. То намажет пальцы горькой горчицей, то завяжет их толстой тряпкой. Сейчас она просто вытащила палец из ротика младенца. Его вид ее умилил, и она простояла возле люльки пока лучина не стала гаснуть. Тогда она сменила ее и вновь прошла к окошку. Возле дома Сковордниковых стало тише. Многие стрельцы ушли, остались только те, кто был очень близок с Павлом. Тело погибшего стрельца уже занесли в дом, телеги уехали, скрипя и охая на разбитых уличных дорогах, они потащили страшные, ужасные, скорбные вести по другим домам.

Пелагея села на лавку и незаметно для себя заснула. Ей ничего не снилось, она просто еще и еще переживала увиденное ночью. Смерть Павла Сковородникова ее ошеломила. Неужели вновь наступали смутные времена, неужели война вновь принесет сотни, тысячи смертей, снова на Руси будет немыслимо много вдов и сирот. Она помнила, как будучи девочкой бесчинствовали ляхи, как глумились над бабами, грабили дома. Убивали мужчин мало-мальски готовых сопротивляться их воле. С тех пор времена изменились, казалось, возврата к прежнему быть не может, но вот вновь смерть идет по домам неся свои страшные гостинцы. Она не спала, это был не сон, а тяжелая дремота, мысли и воспоминания, картины печали стояли перед ее взором, хоть и с закрытыми глазами.

Из этого состояния оцепенения ее вывел голос Ваньки.

— Полюшка! Где ты? — услышала она его любимый чуть взволнованный голос.

— Я здеся! Рядом с Васькой! — Пелагея вскочила, протерла глаза и бросилась к влетевшему Ваньке в объятия. — Жив... Слава господи! Жив... Ваня...Ванечка...

Она заплакала. Ох уж эти глупые бабьи слезы! Ей надобно было радоваться, а она разрыдалась...

— Пелагеюшка! Милая моя, — Ванька крепко сжимал в объятиях свою любимую жену и целовал ее. — Все хорошо, ну, что ты...

— Ванечка, Павла Сковородникова привезли...

— Господи, упокой его душу... — Ванька осенил себя крестом.

— Я так боюсь за тебя!

— Ничего, все обойдется... наша десятка в распоряжении особого обыщика... Не были мы в баталии. Все образуется... не плачь!

Пелагея принужденно улыбнулась и стала вытирать слезы, но они все одно катились по щекам, и женщина не успевала их смахивать рукавом.

— Ваську не разбудили? — спросил отец ребенка.

— Нет, но скоро сам проснется, кормить пора.

— Полюшка, идтить мне надобно. Забег по пути к тебе о себе сказать, да вас проведать. Ждут меня...

— Куды ты сейчас?

— Доставляем обыщику люд тульский, обывателей кои знают о смуте...

— Не опасно сие?

— Успокойся, не опаснее всего остального...

Ванька опять притянул к себе молодую жену, поцеловал ее и быстро, но нежно оттолкнув, бросился вон из дома. Ждали его возле ворот его товарищи, понимающие беспокойство молодой жены и отпустившие Черноброва на чуток проведать ее. У молодого супруга защемило сердце, он не посмотрел на Ваську. Так спешил и так хотел обнять жену, что даже одним глазком не взглянул на сына. Ванька даже подумал вернуться, но, увидев в сером утре такие же серые лица своих товарищей, не сомкнувших за ночь глаз, тут же застыдился своего желания.

— Ну, что проведал? — спросил его Аким, стрелец его десятки, живший бобылем, хотя ему уже пошел тридцать пятый год.

— Проведал... — буркнул Ванька. — Идемте, обыщику надо доставить Феодора Косого. Он живет вон в том крайнем доме.

Захар Котов назначил Ваньку главным посреди стрельцов, что ходили по домам послухов. Хоть он и был моложе Акима и Никонора, но смекалкой и исполнительностью выгодно выделялся меж всех стрельцов десятки. Неспроста все поговаривали, что станет-таки Черноброва сын и десятником, и пятидесятником. Узнав, что очередной посадский человек, что потребовался особому обыщику проживает недалече от его дома, Ванька тихонько шепнул Котову, что мол может ли он заскочить на миг. Захар не возражал, но наказал не задерживаться.

— Эх, молодость! Я бывало тоже к своей бабе бегал и сигал к ней, очертя голову, не считаясь ни с чем, — немного завистливо протянул немолодой Никонор.

— А что ж щас перестал? — спросил с усмешкой его Аким, пока они шли по пустынной утренней улице, ежась в свои серые кафтаны.

— Э, так годы уж не те! Я не тот, да и она уж не та писанная красавица! Да и нет надобности, она ж теперь завсегда под боком, только захотел и вот она уж твоя, — рассмеялся добродушно Никонор.

— Ванька, гляди света нет в доме поди либо спят, либо никого нет! — всматриваясь в большой дом сквозь промозглость и сырость медленно проговорил Аким.

— Поди разбудим! Велено доставить — доставим! Хоть черта доставим коль приказ таковой имеется.

Они подошли к высокому забору, окружавшему добротный дом. В окошках его темнела пустота и тишина, но как только Ванька постучал кулаком в ворота, так сразу же дом ожил. Сначала залаял пес. Громко с надрывом, ему стал вторить второй, а затем и третий. Проснувшиеся от лая куры и гуси закудахтали и загоготали, Петух стал надрываться словно он проспал положенное ему время для подъема хозяев. Через миг, другой в окнах дома засветился свет. Потом кто-то отворил дверь и крикнул бабьим голосом:

— Чаво надо? Кого нелегкая несет?!

— Отворяй! — гаркнул Аким басом.

— Чаво это?! Ты кто таков?! — отозвалась баба.

— Стрельцы мы, по службе явились, за Федькой! Сказывай дома он?!

— Господи! — голос бабы изменился с резкого на испуганный и услужливый. — Дома, дома, как не быть! Будь чё-ли?

— А ты как разумеешь!? По государеву делу его поведем! Отворяй! Не гоже нам тут стоять, в дом пропускай, а то худо буде!

— Щас, соколики!

Баба побежала к воротам и, отодвинув засов, запустила во двор стрельцов. Войдя, Ванька с товарищами огляделись. На цепях надрывно рвались в бой три огромных пса, один из которых так старался выслужиться, что чуть не задушил себя цепью и теперь хрипел, высунув язык из пасти. Двор дома был небольшой. Справа кудахтали и гоготали домашние птицы, у сарая стояла новенькая телега, там же в конюшне фыркали две кобылы. Дом был высоким в два этажа, добротное крыльцо, недавно поставленное, только подтверждало увиденное, а именно то, что хозяин жил неплохо.

— Кем приходишься Федьке? — строго спросил Ванька, перехватив главную роль у Акима.

— Жена я его... А он в доме, щас разбужу, коли сам ешо не встал... Соколики, милые, да по какому ж такому государеву делу велено его доставить? — стала причитать и заискивать уже немолодая женщина.

— По тому, какое известно господину особому обыщику из Москвы! Тебе не надобно того знать! — отрезал Ванька. — Давай мужа сюда! Некогда нам ждать его!

— Может в дом войдете? — предложила перепуганная баба.

— Нет! Пущай сам сигает сюды!

Баба побежала в дом переваливаясь с ноги на ногу словно утка. Ей уже было лет за пятьдесят, она явно снесла множество детей, и ее фигура была схожа с этой водоплавающей птицей.

— Может в дом войдем? — спросил Никонор, поведя от утренного морозца плечами.

— Не велено...

— Зябко, взмерз я что-то, — вздохнул Никонор. — А покаместь Федька одевается погрелись бы...

— Нет, Котов наказал в дома не входить, и смотреть чтоб никто не скрылся. Посмотри лучше нет ли возможности тайно скрыться. Обойди дом, — приказал Чернобров Акиму. Тот послушно пошел в другую сторону от будок с цепными псами, которые уже только рычали, бесноваться сил уже не было. И вскоре он вернулся.

— Нет, там нету второго ходу. Токмо здеся...

Стрельцы подождали еще немного и после окрика Никонора на крыльце появился невысокого роста мужичок. Одет он был под стать своему дому. Добротно и зажиточно. Хоть еще зима не пришла, но он был в овчинном тулупе, на ногах его Ванька заметил дорогие сапоги, такие он бы надевал исключительно по праздникам. На голове Федьки Косого красовалась шапка, которую тот моментально снял, заприметив стоящих во дворе стрельцов. Он тоже был напуган, как и его баба. Еще бы в такое время и по "государеву слову и делу", да с нарядом стрельцов! Ничего путного это не предвещало. Хотя он пытался вспомнить, когда и кому он кричал "слово и дело", но на ум ничего не приходило. Нет, не помнил он, да и точно мог сказать, что не кричал. От этого его еще больше проняла дрожь. Идти к обыщику, да по делу, о котором совсем ничего не знаешь, это ли не страшнее всего. И пытать будут, а как сказывать коли не ведомо?

— Братцы, — испугано промямлил Феодор, — в чем моя вина? Ведь не ведомо мне о слове и деле государевом...

— А нам тем паче! Сказано ступай с нами, знамо ступай! — отрезал Аким.

— Ну помилуйте, не губите меня и свои души! — уже взмолился Косой. Он, конечно, понимал, что никто его не отпустит, но решил предстать перед стрельцами в благостном свете.

— Чего еще удумал?! — возмутился Никонор. — Эт чтоб мы пошли супротив воли государя?! Ты что ж думаешь, что нам своя жизнь не дорога?

— Братцы, но нет ни в чем моей вины! Не давал я никаких изветов!

— Ладно, поди обыщик разберется! Ступай с нами.

— Феденька! — жена Косого бросилась на шею мужу и зарыдала.

— Будя! Поди не на казнь ведем! — немного смягчился Ванька. Там разберутся, невинные души не погубят, не душегубы.

Он не грубо, а даже с каким-то жалостливым чувством отстранил бабу от Федьки.

Стрельцы окружили посадского человечка и вчетвером вышли на улицу. В воротах осталась стоять Федькина баба, которая долго смотрела им вслед и не переставая крестила своего мужа, надеясь, что господь убережет его и не даст свершиться несправедливости и бесчинству.

Уже окончательно рассвело. Лужи блестели льдом, грязь, всегда присутствующая на улицах слободки, за ночь подмерзла и уже не пачкала сапоги стрельцов. Дома и их хозяева стали просыпаться, из труб многих изб потянулись дымные хвосты. Петухи, перестав надрываться, охрипли и, увидев проснувшихся людей, стали вяло топтать кур, а те, бегая по дворам в поисках червяков, кудахтали равнодушно и привычно. Проходя мимо ворот домов, стрельцы иногда слышали рычание собак и ржание лошадей. Жизнь возвращалась в слободку, несмотря на назревающую смуту и крамолу, на лазутчиков, всюду рыскающих в поисках предателей и злопыхателей, скрытых врагов государя и его верных слуг, воевод, да бояр. Идя по улице и вдыхая разные запахи мирной жизни: дыма очагов, навоза, птичьего помета, Ванька даже подумал, что не было никакой ночной баталии и не было никаких ляхов и смутьянов. Не хотелось ему верить в худшее в это морозное осеннее утро, такое обычное, привычное, даже больше — такое обыденное.

Проходя мимо своего дома, Чернобров поднял глаза к оконцам и различил в одном из них, как ему показалось лицо Пелагеи. Но это ему скорее показалось, чем могло быть в действительности. Он знал, что Пелагея в это время занималась Васькой, кормила его, ласкала, мыла в корыте. А потом тот цепляясь за ее пальцы старался делать свои первые шаги. Молодому отцу шипко сильно захотелось забежать домой и вновь обнять жену, да поцеловать сына, но это было уже невозможно.

До допросной избы они дошли в полном молчании. Федька Косой не причитал, не ныл и больше не просил стрельцов его отпустить, от только постоянно громко и тяжело вздыхал. По началу Ваньку эти вздохи выводили из себя, но вскоре он привык к ним и уже не обращал на них никакого внимания.

У избы их встретил Осип Носов. Он тоже с тремя товарищами привел к обыщику очередного изветчика, но чуток раньше Ваньки. Теперь он и еще два других стрельца стояли возле избы в ожидании новых распоряжений, поступающих от Захара Котова.

— Здорово, братцы! Что свободно в избе? — окрикнул их Аким.

— Не! Только что нашего им привели...

— А нам что ж делать?

— А ты у Захара спрошай.

Ванька оставил двух товарищей сторожить Федьку, а сам зашел в избу. Там московский человек разговаривал с хиленьким человечком. Он не увидал лица того, поскольку тот стоял к двери спиной. На нем из одежды была только длинная рубаха, да портки.

— Чаво тебе? — Захар вырос перед Ванькой, непонятно откуда.

— Так Федьку Косого привели...

— Ну и что?

— Так куды его тепереча? Во дворе держать али куды запереть?

— Щас... — Захар подошел к Тимофею Андрееву сыну и что-то тому прошептал почти на ухо.

— Заприте! — бросил обыщик и вновь обратился к изветчику, уже не отвлекаясь на стрельцов. — Стало быть ты слыхал, как тот хулил воеводу и призывал бить челом государю?

— Все верно, господин! Так оно и было!

Захар быстро вернулся к Ваньке, его суровый вид говорил стрельцу о том, что устал десятник смотреть на работу с изветчиками, хотел бы он уже пойти домой, даже на худой конец в баталю какую, только бы уйти отсель.

— Заприте его в сарае, да сами никуды, быть во дворе!

Ванька вышел из натопленной избы на морозец. Странно, но ему тоже не по нраву было тепло избы. Здесь во дворе он глубоко вдохнул воздух чистый и пьянящий хоть и малой, но свободой. Не по душе ему работа обыщика и старосты, не мог он пытать и выведывать тайны, свободный и гордый он был по натуре своей, не кланялся в пол никому, даже поставь его перед воеводой али пред самим государем, не смог бы он пасть пред ними на колени, в лучшем случае пересилил бы себя и поклонился бы в пояс, но и только.

— Ну? Куды его? — спросил Аким, подойдя к Черноброву.

— Велено в сарай запереть, — Чернобров махнул головой в сторону небольшого сарая. — И глаз с него не спускать.

— Значит, здеся и сидеть будем, мерзнуть. А когда ж по домам?

— Не ведаю, — Ванька пожал плечами.

Ванька прошел с крыльца и вдруг, как-то совсем неожиданно зазвучали колокола Благовещенской церкви. В ежедневном звоне глубоко верующий мужчина чувствовал и определенный ритм, и свой характер. Звонарь храма, благодаря своему внутреннему чутью, чувству ритма, прекрасному знанию звукоряда и владения техникой исполнения, молитвы и личного мировоззрения, всегда через колокольный звон умел передать радость и спокойствие, глубокую скорбь и торжество духовного содержания предстоящего церковного Богослужения. В душе Ваньки, постоянно ищущего мир с Богом, церковный колокольный звон всегда возбуждал светлое, радостное и мирное настроение. Мог он только по колокольному звону определить состояние своей души. В этом звоне была заложена дивная сила, глубоко проникающая в человеческие сердца.

Полюбив с детства церковный колокольный звон, он, как и весь православный народ соединял с ним все свои торжественные и печальные события. Именно потому колокольный звон служил ему не только указанием времени Богослужения, но и выражением радости или грусти, а может и даже торжества. Наверное, в православии и появились различные виды звона и каждый вид звона имел свое название и значение. Сейчас Ванька услышал грустный и печальный перезвон — этот перебор колоколов от самого большого колокола до самого маленького и наоборот с различным количеством ударов в каждый колокол считался и был погребальным.

Услышала перезвон и Пелагея. Ее сердце сжалось от страха за мужа, за соседей, за близких, за сына, от сопереживания горю жен, потерявших своих мужей, от жалости, от душевной боли, от пока непонятной, но все поглощающей тоски и еще от бури других чувств, охвативших ее чистую душу. Она перекрестилась и прижала к груди своего Ваську.

Плакали бабы в избах, куда заезжали ночные страшные гости, доставляя тела любимых мужей, заботливых отцов и кормильцев. Они крестились на звук колоколов, не смея проклинать свою судьбу, ибо данное господом нужно принимать с благодарностью.

ГЛАВА 12.

Сердцем воеводского управления и рабочим органом всей Тулы и всех ее волостей, приписанных к ней, земель, примежованных к городу, одним словом всего Тульского уезда была съезжая изба. Именно сюда и поехал Иван Васильевич из своего дома, в котором оставил любимую жену и дочь с сыном. Он бывал и в спокойные времена здесь, но обычно по случаю денежному, интересному и выгодному. Нонче же причина была совсем другой. Место это еще называли "дьячьей избой" или "приказной избой". Дом, эта самая изба, представлял собой большое двухэтажное здание, каменное, просторное и основательное, как сам Тульский кремль. Эта изба и являлась воеводской канцелярией, во главе которой был поставлен дьяк Якимко Емельянов сын Есипов, иногда его заменял старший подьячий Федька Никонов, с которыми, как "с товарищами" по управлению, воевода Морозов в мирное время решал все дела "заодин". Именно они руководили денежными потоками, прибывающими из разных мест и устремляющихся, как в казну, так и в обход царской казны непосредственно в машну воеводы.

Съезжая изба располагалась внутри самой крепости, поблизости размещались воеводский, или "государев" двор, казна, помещения с провизией и военными запасами, а также другие административные здания, не только каменные, но и деревянные. Дьяки и подьячие, непосредственные управители съезжей избы, направлялись на службу в Тулу из самой Москвы, поскольку значение Тулы для государя было велико, а местные приказные люди не обладали должным опытом подобной деятельности, либо не доверяли им в столице. Все текущее делопроизводство по жизнедеятельности города и его округи, о населении и его собственности, — все формировалось именно в этом органе управления. Все документы составлялись обязательно на русском языке. Местное население не русского происхождения, чужеземные торговцы, украинцы, поляки, кои осели в Московии, башкиры и другие иноверцы, как и везде на Руси, чтобы обраться к властям с заявлениями, должны были нанимать людей, знающих русскую грамоту. И здесь, как и в других делах, немалая доля денег передавалась вновь воеводе, обложившему все доходы своим налогом. Съезжая изба разделялась в свою очередь на столы, которыми ведали также подьячие: судный, денежный, хлебный, стрелецкий и разряд, который заведовал назначением для службы в близлежащие города. Каждый подьячий помнил о своем господине и здесь. Царь далече, а воевода рядом, — так размышляли государевы люди, откладывая копеечку для боярина Морозова. "Съезжая палата" имела деление на переднюю, в которой находились подьячие, и заднюю, где располагался сам воевода с дьяками. Таким образом, всю черную работу и повседневное непосредственное управление городом осуществляла съезжая изба со столами, возглавлявшимися "старыми", получавшими государственное жалованье, подьячими, а не самим воеводой. Дьяки, конечно, непосредственно участвовали в управлении городом, но в большей степени в их ведении находились хозяйственные и финансовые дела, а не военно-политические, вошедшие сугубо в компетенцию воеводы. В периоды военных походов и подавлений народных восстаний, когда воеводы по всей Руси практически отходили от выполнения своих гражданских обязанностей, хозяйственно-экономические вопросы переходили только в руки управления подьячих. Но зная нрав Ивана Васильевича, и то, как он может наказать, ни один дьяк или подьячий не осмелились бы утаить доходы от главы уезда. Однако сказать, что воевода был деспотом и единолично грабил казну, было нельзя. Дьяки, как и подьячие, — эти делопроизводители ведали всей канцелярской документацией, которая была необходима для системы управления городом и его округой (приходные и расходные книги, росписи разных податей и сборов, вся государственная казна), короче те бумаги, которые было бы не под силу поднять воеводе единолично, поэтому они обладали значительной властью в Туле, с ними считался сам воевода, не говоря уже о прочих людишках. Надо уточнить, что на государевой службе находились только подьячие — делопроизводители, служившие по письменным делам, которые составляли основу административного аппарата воеводского управления городом. Остальной служилый люд нанимался с согласия воеводы. Один из подьячих являлся главным или старшим, обладавшим теми же правами, что и дьяк. Подьячие имели свое подразделение по органам управления: подьячие избные, подьячие житничные, подьячие площадные и пр. В подьячие верстались, прежде всего, дети самих подьячих, а также представители попов или посадских людей. За службу они получали денежное и хлебное жалование, владели сенокосами, а также могли иметь в своей зависимости нескольких крепостных. Подьячие были служилыми среднего достатка, так избный подьячий получал оклад в 10 рублей, а подьячему судного стола приказной избы выплачивалось пятирублевое жалование и по 5 четвертей ржи и овса. Но за преданность воеводе они получали некие доплаты, о которых никому наверх не сообщалось, но без которых служилые уже не могли обойтись. Такую структуру выстроил у себя в уезде ушлый в делах московской государевой службы боярин Морозов. Несомненно, размеры окладов подьячих зависели от видов их деятельности, кроме того с течением времени, в зависимости от срока их службы, который практически не ограничивался, преданности и приносимых воеводе неучтенных денег, могли меняться боярином лично. В управлении служили еще и площадные подьячьи. Площадные подьячьи выполняли своего рода функции нотариуса — оформляли различные по типу документы, а также челобитные за плату по просьбе частных лиц. На должность они назначались и увольнялись воеводой, поэтому подчинялись только и именно ему и весь доход от их трудов поступал только воеводе.

Войдя в помещение в отвратительном настроении, Иван Васильевич встретил дьяка Есипова. Тот был в трудах несмотря на поздний час, нес огромную рукописную книгу. Одет он был, как и всегда богато, словно князь, а не простой служивый человек.

— Якимка! — крикнул на него воевода. — Что ты тут делаешь? Есипов по тону и по вопросу сразу понял, что барин не в духе и следует притвориться верным и преданным холопом, а не напарником по товариществу казнокрадов.

— Так дела, мой господин. Вся Тула гудит, говорят о крамоле, смуте, татях, что склады подожгли. Вот я и прямехонько на службу, оказать помощь и поддержку, пока воевода-батюшка не подъедет...

— Что слышно? Что стрельцы? Изловили татей?

— Пока нет вестей, батюшка. Я послал человека в приказную избу, но тот не вертался покамест...

— Ладно, — буркнул воевода и пошел в свою "престольную" — комнату где он принимал посетителей и вел беседы с дьяками. Там же подьячие докладывали о своих делах и получали всякого рода указания.

Иван Васильевич, пока не появились известия от стрельцов решил заняться торговыми делами. Он кликнул Есипова и когда тот смиренно вошел в "престольную" велел позвать таможенного подьячего. Больно интересно было ему узнать о торговых делах, давно не интересовался воевода ими.

В обязанность таможенного подьячего входил сбор косвенных налогов, которые поступали в съезжую избу от торговцев, заезжавших в Тулу. Этот же подьячий осуществлял кабацкий сбор. Таможня же вносила значительный доход в царскую казну: она взимала пошлину с ввозных товаров, а также за их взвешивание, хранение и прочия операции. Основной статьей ее дохода являлся налог с продажи товара в размере 10% его стоимости. Воевода Морозов приложил много усилий для развития торгового дела, причем не просто местной торговли, но и межрегиональной, так как через город проходили определенные межрегиональные пути. Местные дороги соединяли город с соседними поселениями и их уездами, такими как Казань, Воронеж, Оскол, Белый Город. Поэтому он честно считал, что часть налога, взимаемого в царскую казну, по праву принадлежит и ему, и это по совести и справедливости.

— Что там с армянами? — сурово спросил воевода розовощекого полного, если не сказать необъятного подьячего Андрейку Брыкина, когда тот с поклоном доложил о делах своей службы.

— Все улажено. Налог внесли в казну, поартачились, но я припугнул их запретом на торговые дела.

— Распределил налог правильно?

— Не изволь беспокоиться, Иван Васильевич! Все как следует.

— Ладно ступай, нонче не до торговых дел. Буду решать государевы дела, ловить смутьянов.

Оставшись один воевода Морозов стал ходить из угла в угол, раздумывая на сей раз не о предполагаемых доходах, а наоборот, о возможных расходах. Смута обязательно принесет с собой отток денег. Так побоятся приезжать иноземные торговцы, оно и понятно, никто не хочет потерять деньги, да и жизнь. Вернее, конечно, было бы поставить на первое место жизнь, но для торговца именно в такой последовательности следуют ценности. Они порой рискуют жизнью за ради денег. Потом нужно будет увеличить денежное жалование личной охране, во времена войн и бунта следует тщательнее относится к своей безопасности и убеждать своих людей в том, что без господина своего они не проживут. Если в мирное время "опричники" будут служить верой и правдой, то сейчас могут и предать. Обязательно все подорожает — продукты, хозяйственные и ремесленные товары. И это объяснимо. Смерть несет сокращение рабочих рук. Нет, смута — это зло! Как не крути, но она принесет только разорение. Как это не понимают людишки? Холопы! Смерды! Бунтовать надумали! Всех выведу на чистую воду! Сам, лично казнить буду! В крови потоплю уезд, но порядок восстановлю!

За этими думами его застал Есипов Якимка, заглянувший, чтоб доложить о прибытии посыльного из приказной избы.

— Пущай входит! — напрягся воевода и занял свое место для пущей строгости.

Дьяк поклонился и исчез. Через миг он вновь постучал и вошел со стрельцом. Воевода смерил того суровым взглядом, чтоб знал к кому пришел и потребовал доклада.

— Батюшка! Догнали мы татей и перебили их всех в версте от города! То были ляхи, переодетые в посадских людей.

— Так! Я же наказал живыми брать! Отчего ослушались приказа?! — вскричал воевода.

— Не вели казнить, воевода! Но оказали ляхи крепкое сопротивление. Положили осемнадцать стрельцов насмерть, да не счесть пока скольких поранили. Но одного, зачинщика мы все же взяли живым! Израненного, но живого. Везут его в приказную избу, к особому обыщику, по требованию его. Велишь наперед к тебе привести? Али пущай обыщик им займется?

— Пущай покамест он с ним говорит. А потом уж я подумаю. Что еще сказывать велено?

— Больше не ведаю. Московский человек всех изветчиков наказал к себе доставить. Выведывает откуда смута пошла. Более сказать нечего, — стрелец поклонился воеводе и застыл в ожидании.

— Ладно! Ступай! — Иван Васильевич почесал затылок, раздумывая над услышанным.

То, что татей поубивали не плохо. Конечно, лучше было бы ежели тех пленили, но коль уж так случилось, то деваться некуда. Придется работать со своими изветчиками. Они тоже прольют свет на крамольников. Он и сам мог бы побеседовать с людишками сведущими с очи на очи, но для расследования был прислан специальный сыщик из Москвы, а коли так, то не след ему лезть. Только запятнает себя, наведет тень на плетень. А ему этого не надобно. И так могут задуматься в столице о причинах смуты. Значит надобно держать обыщика под неусыпным присмотром. Что у того на уме? Вроде он человек достойный, таковым по крайней мере казался, но, что он удумает после общения с изветчиками? Что те могут наболтать про воеводу? Может поехать в допросную избу и поприсутствовать при допросах? Видя перед собой воеводу, вряд ли те будут болтать ему о нем же. А как расценит его визит обыщик? Не вызовет ли у того подозрение желание воеводы присутствовать? Но сидеть и ждать, находясь в неведении, он не мог. Не мог воевода думать о деньгах, когда где-то могла решаться его судьба. Не выдержал он и решил-таки поехать к обыщику и поучаствовать в допросах.

— Якимка! — позвал он дьяка. И когда тот заглянул стал давать указания. — Я отправляюсь в допросную избу, желаю посмотреть на плененного ляха. Ты никуды не отлучайся, времена нонче для всех тяжкие. Будь на страже и жди моих указаний. Кто по серьезному делу ко мне, пущай ждет!

— А коли дело неотложное?

— Тогда сообщи наперво мне с человеком!

— Уразумел, батюшка. Не изволь беспокоится в точности исполню!

— Где мои людишки?

— Там, внизу расположились.

— Вели им седлать коней!

— Слушаюсь... — дьяк поклонился и закрыл за собой дверь.

Воевода не спешил. Он дал время собраться своим "опричникам", седлать лошадей и немного потомиться в ожидании хозяина, так, чтоб не забывались кому служат. Потом он спустился вниз по лестнице с кованными узорами на перилах, сделанными кузнецами по образу и подобию лестницы, виденной воеводой в Италии, и в окружении двух верных ему "псов" вышел в морозное утро. Еще только светало и день новый, неведомый пока не настал.

— Куды, свет-воевода, едем? — с поклоном спросил старший охранного отряда, бывший казак, пришедший на службу к воеводе по случаю — Иван Васильевич увидел его в деле, как тот бился с тремя противниками возле кабака и всех их раскидал. Тогда ж Морозов и дал распоряжение стрельцам отыскать силача и привести к нему. Предложив казаку служить ему личным охранником, боярин согласился и на то, чтоб Гур Беляев, так звали казака, сам подобрал себе людей.

— Поскачем в приказ стрелецкий, а потом в допросную избу! — кряхтя, залазя на коня, сказал тучный воевода.

Лошади двенадцати опричников воеводы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, храпели и покусывали удила в предвкушении скачки, мечтая разогреться после долгого стояния на морозце. Молодые и здоровые "воеводины псы" легко вскочили на коней и тоже ждали хозяина. Наконец Иван Васильевич взобрался на своего дорогого скакуна, тот повел крупом, но боярин натянул узды. Словно свой уезд держу в узде, — подумал воевода. Потом он ударил коня пятками и рванул. Двенадцать всадников помчались ему вслед.

До стрелецкого приказа было недалече и лошади под своими седоками не успели даже вспотеть. Первым на земь соскочил молодой охранник и, придерживая воеводиного коня под уздцы, помог тому слезть. Остальные лихо соскочили сами. Во дворе приказа все еще толпились десятки стрельцов, которые с нескрываемой ненавистью посмотрели на прискакавших "опричников". Те же в свою очередь отреагировали на холодный прием довольно равнодушно, им было не привыкать к зависти стрельцов. Они были белой костью, таких жалований стрельцам и не снилось, таких привилегий, снаряжения, коней, съестного довольствия те отродясь не видывали. Вот что значит служить на государя и служить на богатого боярина.

Как только копыта перестали стучать во дворе приказа и не успел воевода слезть, из приказной избы выскочил сам Леонтий Амбросимов. Его предупредил стражный стрелец, как только завидел отряд во главе с воеводой.

— Милости просим, господин воевода! — приветствовал своего начальника исполняющий обязанности стрелецкого полку.

— Что тут у тебя произошло? Сказывай! — стараясь быть добродушным начал воевода, проходя в дом.

— Так словили мы тех татей, что подожгли склады...

— Знаю, знаю... а чего ж вы их всех поубивали?! Я же наказывал брать живьем!

— Так батюшка оказали такое супротивленье, что никак не сподручно было брать живыми! Моих две десятки уложили, да изранили дюжину, легко и средне! Вот и как ни старались, а токмо одного и взяли и тот весь изранен. Но зато он их голова! Шляхтич. Ондрейка Шишкевич зовется.

— Где зараз он?

— У лекаря, тот его правит, кровь останавливает.

— Пошли человека за моим аглицким лекарем. Пущай едет в подмогу и сделает все, чтоб лях не равен час дух не испустил. Надобен он нам живьем. С кого спрашать будем, коли издохнет?

— Ясно, батюшка, зараз и пошлю.

— Да пущай сказывают, что я распорядился, чтоб все было, как для меня!

— Ясно, кормилец.

— Ну, что ешо ведаешь?

— Так тебе поди уже все известно...

— Сказывай! — нахмурился воевода, он не любил, когда его слова не исполняли с первого разу.

Леонтий собрался с мыслями и все по порядку начал излагать своему хозяину, вернее, хозяину земли Тульской. Здесь он был и Бог, и царь. Он решал миловать али казнить. Леонтий и сам пользовался большим авторитетом среди стрельцов, но авторитет воеводы был куда значительнее. Воеводу больше боялись, Абросимова же уважали за его прямоту, справедливость, приверженность своему слову. Уж ежели тот что-либо обещал, то непременно выполнял.

Морозов слушал доклад своего стрелецкого головы внимательно и мрачнел все более и более. Не по нраву ему было произошедшее видел он во всем худые последствия. Назревал бунт и в нем принимали участие, как всегда, ляхи. Без них в смуте русской никуда! Извечные враги Руси завсегда пытались ее ослабить. А что сильнее всего разрушает государство? Конечно народное недовольство. Вот и поддерживали вороги смутьянов, да "лжедмитриев" всяких.

— Выяснили откудава ляхи пришли? — спросил воевода, когда Леонтий замолчал.

— Выясняем, но, батюшка, это сподручнее особому обыщику. Он тягает изветчиков, да ответчиков, да свидетелей всяких, очевидцев и послухов.

— Ладно, ты давай с себя-то нужду не складывай. Коль не было бы обыщика, кто б вел дознание? Чье это дело? А обыщик он тож дело знает, но и ты рядышком веди свое! Что услышишь, что узнаешь, первым делом мне сказывать будешь, а уж посля я подумаю, что след знать москоскому господину, а что пущай знаем токмо мы! Уразумел?!

— Да, господин воевода...

— Ладно! Ляха лечить и глаз с него не спускать! Стрелецкие караулы по всем весям усилить! Не только в Туле! Чует мое сердце, что это только начало. На этом всем не успокоится! А тепереча я проведаю обыщика. Смотри у меня Леонтий! — воевода погрозил тому пальцем.

— Все сделаю в точности! — склонил покорно голову стрелецкий глава.

Выйдя на крыльцо, воевода вздохнул полной грудью, потянулся и смачно зевнул. Бессонная ночь давала о себе знать. Уже не тот был у него возраст, чтоб ночь на пролет разъезжать по присутственным местам, давать указания и не только политические, но и сугубо денежные. И ни разу не сомкнуть усталых глаз, слезящихся на холодном ветру.

— Куда, кормилец, тепереча? — к воеводе подошел Гур. Он был в силу своих лет полон здоровья и ему в отличие от воеводы бессонная ночь далась легко.

— В допросную избу едем...

— Велишь коня подвести, али пешим порядком пойдем? — опричник знал, что допросная изба находилась чуть меньше чем в пол версте от приказа. Он бы и пешком дошел, а вот воевода завсегда преодолевал расстояния по-разному. Порой, в желании худеть, он ходил и на версту, и более пешком и охране приходилось тащится за хозяином тихим ходом, а иногда он и сто саженей скакал верхом или в санях, развалясь, укрываясь мехами.

— Времени нет гулять. Веди вороного! — на удивление добродушно ответил Иван Васильевич.

Взгромоздившись на своего дорогого коня, воевода ударил того пятками в бока и легким галопом помчался к Романцеву. Его черные, как и следует опричникам, слуги, лихо вскочив на своих коней поскакали вслед, ловя на себе завистливые взгляды стрельцов. В столице миновали уже давно те времена, когда всадники в черных одеяниях да с собачьими головами на крупах своих коней носились по городу и его окрест в поисках наживы. Раздирая на части плоть человеческую и имущество несчастных в основе своей ни в чем не повинных русских людей. Здесь же в трехстах верстах от Москвы при боярине Морозове это явление еще существовало и даже процветало. Грабили и губили души эти верные псы воеводы. Мало им было высоких жалований, да земельных дач, рос аппетит и умножались желания. И все эти богомерзкие деяния покрывал хозяин земли Тульской боярин Морозов Иван Васильев сын.

У допросной избы воеводу приветствовали трое стрельцов, несших караул возле крыльца. Они с такой же плохо скрытой неприязнью посмотрели на слуг воеводы, но перед воеводой склонили спины, не сильно, не в пояс, но все одно почтительно.

— Сообщить господину обыщику? — спросил один из них, это был Ванька Чернобров.

— Нет нужды! — бросил воевода, проходя в отворенную стрельцом дверь.

Внутри кипела работа. Подьячий писал показания изветчика, боярский сын Романцев слушал, а страшный Фрол в кожаном переднике гремел своими дьявольскими инструментам, которые готовил для работы с ответчиками. Изветчик, говоря, весь трясся и со страхом поглядывал в угол откуда доносился железный звон, производимый Фролом.

Когда в помещение вошел воевода, то все невольно замерли. Романцев посмотрел на вошедшего, удивлено и несколько озадаченно, изветчик замолчал, подьячий застыл, макая перо в чернильницу, губной староста замер, подскочив и поклонившись, а Фрол осторожно положил огромные щипцы на деревянный стол.

— Здравствуй, Тимофей Андреевич! — по-свойски поздоровался только с обыщиком воевода. — Вот решил проведать тебя, узнать в чем нуждаешься.

— Спасибо, Иван Васильевич, устроил ты все отменно, а посему нет нужды покамест ни в чем.

— Вот и добро! Ну, а что узнал? — Морозов прошел в центр комнаты и уселся на огромный стул, что подставил ему губной староста напротив Романцева.

— Пойди с людьми проветрись, подыши воздухом! — приказал обыщик губному старосте Филиппу Кривоносу. Все разом встали и направились к выходу, кланяясь воеводе. Последним дверь закрыл губной староста.

— Что тебя интересует, Иван Васильевич? — спросил Романцев воеводу, когда они остались одни.

— Волнуюся я, как идет дознание. Сурьезно ли все, али нет?

— Да как тебе сказать, Иван Васильевич? Много не заслужающего твоего внимания...

— И что ж это? — крякнул в удивлении воевода.

— Ну вот к примеру, — Тимофей взял в руки книгу, что вел подьячий и полистав, стал читать. — Вот... в Новосиле у попа Ивана из церкви Богоявления собралась компания. Сын боярский Иван Забусов в разговоре сказал о Михайле Романове: "Да еподи де здоров был... на многия лета". В ответ ему отставной вож Семен Телятников возразил: "Нет де, здоров бы де был царь Димитрий" я так разумею, что имел он ввиду тушинского вора. Все свидетели подтвердили правоту сына боярского. Обвиняемый отговаривался тем, что в те поры был пьян и того не упомнит, что про царя Димитрия бредил с хмелю". Или же вот ешо... мужик Федька однажды кричал: "Нам де и государь стал пуще Лисовского, и Лисовский де мне головы такие снял, как государь". Ну или... станичный вож из Крапивенской волости Бориска Полатов лаял царя Василия и, — добавляет изветчик, — про государя нонешнего говорил также неподобное слово. В прошлом году в Новосиле один поместный казак на пирушке сказал: "Я де государю горло перережу!" Или ешо вот — стрелецкий десятник Иван Распопин арестовывал стрельца Петра Рязанцева. Последний жалуется на десятника в челобитной: "И почел де меня вязать и лаять всякою неподобною лаею. И яз де ему стал говорить: "За что меня лаешь? Яз де буду на тебя государю бить челом!" И тот де Ивашко Распопин показал мне перст и молвил мне: "Вот де тебе и с государем!" И все в основном в таком духе.

— И ты, батюшка считаешь сие неважным? — удивился воевода Морозов.

— Да помилуй, Иван Васильевич! Стоило мне за ради этого ехать из самой Москвы?! Разве ты не справился бы с этими пустыми изветами и людишками, что лают по всему государству?! Разве не ведаешь ты, что завсегда народец по пьянке болтает непотребное?

— Ну, верно, с этими бы я справился. Но чую я, что есть у тебя и другие изветчики, да свидетели, что глаголют об настоящих преступлениях?

— Верно, имеются таковые. Вот с ними и веду беседы покамест.

— А что стало известно?

— Смута зреет, Иван Васильевич. И мутит ее некий сын боярский Акиня Петров сын Шеин.

— Сказывай, сказывай, батюшка! — попросил воевода, напрягшись.

— говорят изветчики, что этот Шеин собрал вкруг себя с сотню казаков, да отряд ляхов. Сколько последних пока не ведомо. Разное болтают. Одни, что тьма, другие, что горстка ляхов и в основном это наш православный народец, лихой и разбойный. Якобы имеется у них и оружие, и кони. Даже поговаривают акромя пищалей есть оружие. Мутят по волостям специальные посыльные, подбивают посадский люд, казаков, черносошных и монастырских крестьян на бунт, супротив тебя, воевода. Но надобно мне изловить тех людишек, что недалече от того самого Шеина крутятся. Вот с ними бы расспросы повести.

— Есть у меня на примете один таковой, — почесал затылок Иван Васильевич, опечаленный услышанным.

— Кто таков?

— Пойманный тать, что поджог склады федоровские.

— Наш? Коих будет?

— Да, нет... не наш... лях...

— Ну куды ж без них! — воскликнул Романцев, впрочем, не очень удивившись, а даже, пожалуй, обрадовавшись. — Когда дашь мне с ним беседовать?

— Изранен он в ночном бою, что стрельцы учинили. И ведь наказывал им живьем брать татей! Нет положили всех только вот одного и оставили.

— Слышал я про баталью ночную, сказывали мне стрельцы, что караулят избу, но, что один остался того не ведал. Так, когда думаешь смогу расспрос провести?

— Надеюсь, что к завтрему, но это коли лекарь мой даст добро. Что лекарь мой скажет, сможет ли тот предстать на допрос. Послал я за ним. Но покамест не доложил он мне о состоянии здоровья пленного ляха.

— Ты же, Иван Васильевич, понимаешь, что очень важен мне тот лях?

— Понимаю!

— И ешо, есть у меня несколько имен людишек, что скрылись от дела государева. Не привели мне их стрельцы, посему разумею, что у Шеина они, либо по его поручениям разъезжают по уезду твоему. Вот их мне надобно изловить и на расспрос привести.

— Сказывай имена смутьянов! Пошлю своих верных людей, из-под земли достанут, не посмотрят, что бисовы дети!

Романцев полистал еще книгу и, найдя нужные имена, взяв перо, что оставил подьячий, записал на листке эти имена и фамилии людей, что подлежали розыску и аресту, для последующего высочайшего допроса. Дописав последнюю фамилию, особый обыщик протянул бумагу воеводе с легким поклоном, скорее вежливости, чем почтения.

— Ладно, я смотрю справляешься покамест. Поеду сосну маленько, а то всю ночь не сомкнул глаз, а возраст мой уж не тот!

— Не беспокойся, батюшка, поди осилим мы дело государево, — ответил Романцев, провожая воеводу до дверей.

Потом, оставшись один, обыщик не стал звать свою комиссию, а вернулся за стол и открыл книгу с Соборным уложением в которой прочел следующее: "14. А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела или слова нет, а сказывали они за собою государево дело или слово, избывая от кого побои, или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом, и бив кнутом, отдать тому, чей он человек. 15. А будет кто изменника догнав на дороге убьет, или поимав приведет к государю, и того изменника казнить смертью, а тому, кто его приведет или убьет, дати государево жалованье из его животов, что государь укажет. 16. А кто на кого учнет извещати государево великое дело, или измену, а того, на кого он то дело извещает в то время в лицах не будет, и того, на кого тот извет будет сыскати и поставить с изветчиком с очей на очи, и против извету, про государево дело и про измену сыскивати всякими сыски накрепко, и по сыску указ учинить, как о том писано выше сего. 17. А будет кто на кого доводил государево великое дело, или измену, а не довел, и сыщется про то допряма, что он такое дело затеял на кого напрасно, и тому изветчику тоже учинити, чего бы довелся тот, на кого он доводил. 18. А кто Московского государьства всяких чинов люди сведают, или услышат на царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл и им про то извещати государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всея Русии, или его государевым бояром и ближним людем, или в городех воеводам и приказным людем. 19. А будет кто сведав, или услыша на царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысл, а государю и его государевым бояром и ближним людем, и в городех воеводам и приказным людем, про то не известит, а государю про то будет ведомо, что он про такое дело ведал, а не известил, и сыщется про то допряма, и его за то казнити смертию безо всякия пощады. 20. Такъже самовольством, скопом и заговором к царьскому величеству, и на его государевых бояр и околничих и на думных и на ближних людей, и в городех и в полкех на воевод, и на приказных людей, и ни на кого никому не приходити, и никого не грабити и не побивати. 21. А кто учнет к царьскому величеству, или на его государевых бояр и околничих и думных и ближних людей, и в городех и в полкех на воевод, и на приказных людей, или на кого ни буди приходити скопом и заговором, и учнут кого грабити, или побивати, и тех людей, кто так учинит, за то по тому же казнити смертию безо всякия пощады. 22. А будет ис которого города, или ис полков воеводы и приказные люди отпишут к государю на кого на служилых, или иных чинов на каких людей, что они приходили к ним скопом и заговором, и хотели их убити; а те люди, на кого они отпишут, учнут бити челом государю на воевод и на приказных людей о сыску, что они скопом и заговором к ним не прихаживали, а приходили к ним немногие люди для челобитья, и по тому челобитью про них в городех сыскивати всем городом, а в полкех всеми ратными людьми. Да будет сыщется про них допряма, что они в городех и в полках к воеводам приходили для челобитья, а не для воровства, и их по сыску смертью не казнити. А воеводам и приказным людем, которые на них отпишут к государю ложно, за то чинити жестокое наказание, что государь укажет".

Тимофей захлопнул книгу и улыбнулся.

ГЛАВА 13.

Туманное, серое и пронзительно холодное утро застало Акиню Петровича с его спутниками уже в Петровской слободе. С первыми лучами, тяжело пробивающимися сквозь густые, но рваные тучи они въехали в слободку. В избах еще не горел свет и не из всех труб поднимался пахучий дымок, такой родной и зовущий к умиротворению, спокойствию, возбуждающий желание окунуться с головой в крестьянскую жизнь. Их малочисленный отряд остановился у единственного большого терема, что возвышался в центре слободы и принадлежал казачьему атаману. С его позволения и приглашения, подкрепленного увесистым кошелем с серебром, Адам и Акиня разместились в верхних палатах. Возле высокого крыльца седоки соскочили на земь. Лошади фыркали и радовались окончанию ночной скачки, а также били копытами в предвкушении хорошей порции овса и воды.

— Де караули? — зло спросил Адам Кисель у вышедшего им навстречу гусара.

— Змінюються. Десятка щойно повернулася з дозору, а змінна пішла. — доложил гусар спокойно, так как не чувствовал за собой никакой вины. Он выполнял приказы командира четко и беспрекословно.

— Чому по слободі нікого немає? — уточнил свое недовольство Адам.

— Такого наказу не було...

— Виставити караули в слободі і нести служби цілодобово! — приказал Кисель, привязывая свою кобылу.

— Слухаюсь, пан Кісель!

Все прискакавшие всадники кроме Никифора вошли в избу, а последний остался вытирать вспотевших скакунов соломой, что взял недалече от дома. В тереме уже горели лучины, и дворовые людишки суетились, встречая панов и сына боярского. Казачий атаман, видимо еще почивал. Господа прошли в залу, где топилась печь, украшенная красивыми и дорогими изразцами. Дрова тихонько потрескивали, отдавая зараз солнечное тепло, полученное за свою жизнь. Адам Кисель отстегнул саблю и положил ее вместе с пистолем на дубовый стол. Акиня не стал повторять за ляхом, а просто тяжело опустился на лавку, бряцая своей саблей по лавке, он зевнул, согнулся и положил голову на руки. Он устал и сильно жаждал спать. Напротив него сел Семен Капуста. Адам Кисель же не садился, а стал ходить по комнате о чем-то размышляя, он был неутомим и, казалось, выкован из стали. Подойдя к печи, он приложил руки к ней и стал греться. Через непродолжительное время в комнате появился встретивший их гусар.

— Что с отрядом Шишкевича? — спросил Адам у него по-русски с явным польским акцентом. Он старался при Акине пользоваться этим языком, подчеркивая тем самым и уважение, и показывая, что тайн у него от боярского сына немае.

— Покуда нет вестей...

— Сразу мне доложи, как объявятся!

— Слухаюсь!

Вскоре на столе появились яства, которые дворовые люди снесли откушать всадникам с дороги. Акиня поднял голову отломил ломоть хлеба и налил себе парного молока. К другим кушаньям он не притронулся. Выпив молоко и съев хлеб, боярский сын откланялся и удалился к себе, чтоб "соснуть маленько". Его примеру последовал и Семен Капуста. Только Адам Кисель еще долго сидел за столом, но он тоже не ел. Он был полон тревожных дум. Шишкевич должен был объявиться в слободе раньше, чем вернулись они. Но вестей от его отряда покамест не было. Потом он подумал о Шеине. Этот беспечный русский дворянин делал все словно не желал уберечься. Что это? Простая глупость или самоуверенность, доведенная до абсурда? Адам, правда, давно заметил, что русские у себя в Московии становились какими-то самонадеянными и неосторожными. Наверное, родные просторы на них так влияли. Казалось бы, все должно быть наоборот, в их варварской стране нужно сосредоточиваться и смотреть в оба, а там в Европе, можно немного расслабиться, но русские ведут себя наоборот. Они скрыты и сосредоточены где-нибудь в Речи Посполитой или Немецком государстве, но совершенно расслаблены у себя на родине. Ведь Шеин был в Польше совсем другим. Адам и предположить себе не мог, что человек может так измениться, поменяв страну.

Еще посидев немного, шляхтич тоже почувствовал страшную усталость и тоже отправился спать. Дворовые казачьего атамана быстро прибрали остатки еды и разошлись по своим углам.

Ночь окончательно растворилась в наступившем дне. Лучины в доме догорели и их никто больше не менял. Слобода ожила, появились люди в своих дворах, залаяли собаки, загоготали гуси и утки, раскудахтались куры, коровы нет-нет, а извещали своим мычанием о том, что их пора бы уже покормить и только ночные путешественники спали в своих комнатах на втором этаже терема казачьего атамана Степки Пантелеева.

День наступил странный, переменный, тучи то разрывались и солнце золотило окрест пролески, поля, уже убранные, голые деревья, листья, еще не опавшие с деревьев, моментально окрашивались в золото или приобретали живые краски, не те, что в серых тонах, скучные и печальные, а сочные и еще очень даже живые. Куры, бродившие по дворам в поисках дополнительного пропитания, поднимали головы и с недоверием смотрели на голубое небо. Но потом все стремительно менялось. Тучи вновь устремлялись навстречу друг к другу, средь них образовывался крепкий союз и на землю проливала небесная вода вперемежку с белыми хлопьями снега. Становилось грустно и тоскливо. Оставалось только ждать, когда зима окончательно придет и осень, поздняя и умирающая окрасится в белый цвет зимы со своими миллионами оттенков.

Десятка ляхов, откараулив свое время, ожидала смены, когда один из гусар заметил бредущего по дороге человека. Он шел тяжело и качался то ли от усталости, то ли от болезни какой. Издалека по его одежде караул принял этого человека за посадского, но вскоре они разглядели в нем своего земляка, что участвовал в отряде Шишкевича. Подскакав к путнику, они убедились в том, что это был их гусар, израненный и истекающий кровью. Его голова была в грязи и запекшейся крови, а лицо измазано, но счастливое.

— Де твій загін? Де Шишкевич? — спросили его караульные.

— Всі загинули! Я залишився один.

Вскоре в комнату к Адаму Киселю стучался гусарский поручник, что встречал своего командира под утро. Шляхтич не сразу понял, что стук исходил из-за закрытой двери. Он уснул не сразу, находясь долгое время в раздумьях, но в конце концов уснул и так крепко, что сейчас потерял ориентацию во времени и пространстве.

— Хто там? — спросил громко Адам, усевшись на постели и тряся головой.

— Пан командир, прийшла людина з загону Шишкевича, — ответил поручик.

— А де сам Шишкевич? Чому він не повернувся? — все еще никак не мог проснуться Адам Кисель.

— Всі полягли, Він один залишився в живих ...

Адам окончательно проснулся, до него наконец дошел смысл услышанного, он встал и начал быстро одеваться.

— Іди вниз, зараз прийду! — приказал он.

— Слухаюсь, — ответил поручник.

Адам оделся, подошел к окну, на котором по его просьбе стоял кувшин с колодезной холодной водой и медный таз. Налив на левую руку воды, Адам постарался умыться, смыть с себя хотя бы вчерашнюю грязь, если не остатки тяжелого сна. Отфыркиваясь и отплевываясь, он мочил лицо холодной водой, это на время его отвлекло от вновь было нахлынувших тяжелых мыслей, но обтеревшись, он опять напрягся. Все чем была занята его голова до сна вновь в нее вернулось. Что-то внутри него трескалось и трещало. Надежды на благополучный исход задания понемногу начинали таять и улетучиваться. От москалей он уже давно не ожидал ничего хорошего, но теперь и его подчиненные, поляки, шляхтичи, гусары, сливки его военных сил стали преподносить неприятные подарки. Шишкевичу была поставлена задача не ввязываться ни в какие сражения. Подпалить склады и незамеченными скрыться. Но он ослушался и вступил в бой, из которого никто не вернулся. И если все погибли это не самый худой исход. А ежели есть плененные? То москали узнают все и все планы полетят к чертям! Силы Адама Киселя иссякали. Из отряда, прибывшего в Московию, дюжины уже больше нет. И это не просто воины, это элита польского войска — гусары.

В мрачном, злом настроении он спустился на первый этаж. Там его ждал поручник и вернувшийся гусар отряда Андрея Шишкевича. При его появлении они встали, но Адам подошел к израненному гусару и положив руку на его плечо тихо сказал:

— Сідай герой, твої рани заслуговують на повагу.

Потом он сам сел напротив гусара и молча осмотрел того с ног до головы. Грязь, глина, кровь, запах пороха, — все смешалось в этом израненном и, видимо, страшно страдающем человеке.

— Розкажи, як все сталося?

С трудом переводя дыхание, постанывая и кривясь лицом от ноющих ран, гусар рассказал, как они старались выполнить приказ Адама Киселя, как все прошло гладко вначале, как они пробрались на склады и заложив бомбы, взорвали москальские товары. Но вот потом пошло все не так, как они хотели. Отходя от складов, они наткнулись на стрелецкий дозор и им пришлось уносить ноги, а стрельцы, бросившись в погоню, вызвали подкрепление и им пришлось укрыться в овраге, но их окружили превосходящие многократно силы москалей. Как Андрей Шишкевич, решил прорываться, а его и еще одного гусара оставил прикрывать их прорыв и как все погибли и только ему удалось спастись.

— Ти впевнений, що всі загинули? — спросил гусара Адам Кисель, когда тот замолчал.

— А як же, пане! Всі вбиті! — покачала головой гусар.

— І Андрій Шишкевич загинув?

— Так, сам не бачив, але чув, що козаки говорили.

— Гаразд, іди до лікаря, нехай перев'яже твої рани, — мягко, как только мог, сказал Адам, а когда тот ушел, приказал поручнику разбудить Акиню Шеина и позвать его вниз.

Оставшись один, Адам ударил кулаком по столу так, что крынка с молоком и миска с хлебом, накрытая рушником, подскочили и ударились друг о друга. В этот тяжелый удар лях вложил всю свою злобу и бессилие, которое с каждым днем, он это чувствовал, крепло и становилось уже обыденностью. Он терял своих людей. Из тридцати пяти гусар, что были с ним в начале похода осталось уже только двадцать. Один бесследно исчез в первую ночь нахождения в Московии, когда они остановились лагерем недалече от границы. Он не вернулся из караула и не найдя его, всему отряду пришлось спешно покинуть стоянку. Трое гусар погибли в небольшой схватке уже возле Петровской слободы. Верные воеводе Морозову стрельцы оказали им сопротивление и в результате боя его трое гусар погибли, правда ценой их жизней стал полный контроль над слободой. И вот теперь двенадцать гусар погибли в бою под Тулой. Вернее, конечно, погибло одиннадцать, один вернулся живым, но глядя на его раны, Адам засомневался в скором его выздоровлении. Еще кабы Шеин собрал свое народное войско, а то акромя полусотни почти безоружных отбросов у него никого больше не было. Адам видел, что русские с неохотой соглашаются с доводами боярского сына. Не бегут к нему в войско. Стрельцы и казаки наотрез отказываются, а посадские требуют денег за свое участие. Из всего, что было поручено Адаму, он выполнил только поджег складов. Ни вредительства на оружейных заводах, ни настоящего бунта, даже разбоев на дорогах он пока не сделал.

Адама встал и подошел к окну. Там сквозь плохого качества, неровное стекло он увидел унылое зрелище московитского быта. Грязь, лужи, навоз, домашняя птица, разгуливающая по двору. Серое, чужое небо без просветов и ветер, завывающий, пронизывающий, холодный. Он остро захотел домой. В родное имение, где каменный дом и солнце заливает светом яблоневые сады. Если бы он вдруг превратился в маленького мальчика, то непременно заплакал бы и заканючил, прося отца и мать отвезти его домой.

Заслышав шаги Шеина, Адама отошел от окна и сел за стол. При появлении боярского сына, лях молча указал тому на место перед собой. Акиня Петрович прошел и сел туда.

— Что будем делать, Акиня Петрович?

— Что-то случилось? — почувствовал неладное боярский сын.

— Отряд Шишкевича разбили. Всех поубивали.

— Я же приказывал не вступать в баталии!

— Я тоже приказывал...

— Так отчего они ослушались?! — негодовал Акиня.

— Не все случается так, как мы желаем. Нарвались они на стрелецкий дозор и не смогли уйти от погони. В неравной схватке все и полегли. Дюжина моих лучших гусар!

— Да... — протянул Акиня в задумчивости. Он обдумывал последствия неудачного похода Шишкевича. — Никого не пленили?

— Направду не знаю, но оставшийся в живых гусар говорит, что все полегли.

— Ну, ежели не пленили, то не узнають о наших задумках. Понять, что были то твои гусары не можно. В платьях, да одеяниях они были в наших, а мертвые не говорят, пытать их не будут. Подумают, что тати.

— Померла дюжина моих гусар! Осталось их только двадцать! С кем воевать собираешься?! Где твоя рать, что обещался выставить? — почти вскричал разозленный Адам.

— Погодь, панове! Будет и скоп, и рать. Дай время!

— Нету у нас времени! Воеводины люди повсюду рыскают. Стрельцы, да казаки супротив тебя, с кем пойдешь скопом да заговором на воеводу?! Что-то не бежит к тебе народец! Не жаждет выступить на твоей стороне! Некому тебя защитить акромя моих гусар. А как дознаются по сыску, где мы скрываемся и сколько нас, так придет сотня другая стрельцов, с пищалями и пушками, так и поляжем все здесь костьми! А коли не поляжем так сгинем на дыбе или лишимся головы по указанию царя твоего! Я говорил тебе, что не след называть Петровскую слободу? Теперча каждый знает где ты!

— Постой пан ясновельможный. В какой вине ты меня обвиняешь?! В том, что по моей вине полегли твои гусары крылатые? А разве я их водил на дело? Разве не твой шляхтич командовал отрядом? Разве я не приказывал все сделать по-тихому и в баталии не ввязываться? Или в том ты меня коришь, что назначено тобой же место нашего постоя? Что об этом месте мы говорили казакам, да посадским? Так и без того люд знает куды идти для сбора супротив воеводы! Об сем говорят все холопы, черносошные и посадские, о том ведают казаки, коих мы уговорами и посулами на свою сторону тянули. И от того, что об этом узнал приказчик Виниуса ничего не изменилось. Сыщут нас и без Виниуса, коли желание будет! А и ты, пан, и твои люди, да и я, — все знали на что идем! Снявши голову по волосам не плачут! Таиться и прятаться — не собрать рати народной!

Акиня вскочил со своего места и стал ходить по комнате в сильном волнении. Его доводы немного урезонили ляха, и Адам Кисель молча слушал, не возражая. Знал он на что, на какое опасное дело посылает его родина. Не сохранить ему живота ни своего, ни своих верных людей. Полягут они все здесь на этой чуждой ему земле. Но знать так богу угодно, чтоб погиб он на чужбине за rodzimy Polska. Но так просто, ни за грош, не желал погибать шляхтич. За свою жизнь и за жизнь своих товарищей возьмет он три цены. Склады сожгли. Теперь надо успеть уничтожить железоделательные заводы, да поубивать мастеров оружейных, кои славятся и в Европе, да натравить холопов на своих господ, заварить заговор и измену, имея злой умысел навредить государству московскому.

Акиня же не имел такого умыслу, он жаждал добра и справедливости. Не в его мыслях было уничтожать силу московского государства, желал он только сбросить воеводу нерадивого, вора и мздоимца, что был для страны его хуже супостата чужеземного. Своим желанием набить богатством чужим свои закрома, убивал он веру в царя и отечество, в бога и людей.

— Ладно, пан Адам, надобно тебе терпения набраться, русский долго запрягает, да быстро ездит. Бог даст соберем мы рать. Ты готовь деньгу, вооружать воинов следоват. А серебро у тебя.

— За мной не пропадет. Сполна оплачу.

— Ну, на том и быть. Пойду в церковь схожу. Помолюсь. Не желаешь?

— Нет.

— Ну, как знаешь...

Акиня прошел в сени, набросил там на плечи свой кафтан, что был скроен и сшит в Москве, и вышел из терема. Одним из преимуществ их лагеря было наличие добротного недавно отстроенного каменного храма. Он стоял на пригорке и возвышался высоко над слободкой, упираясь своими крестами в низкое осеннее небо. Белые стены и золотые маковки куполов на фоне серости и грязи окружающей действительности производили впечатление чего-то неземного, божественного, впрочем, так оно и должно было быть. Храм то божий! Хоть солнце и не выглядывало из-за туч, но оно еще старалось напомнить людям, что зима не пришла окончательно и покамест только осень. Грязь, замерзшая было ночью, сейчас вернулась в свое изначальное состояние и Акине приходилось скакать с бугорка на камушек, чтоб не запачкать окончательно своих дорогих сапог.

Служба уже закончилась и в церкви никого кроме настоятеля он не встретил, да и тот, как-то неприязненно посмотрев на вошедшего, поспешил скрыться за алтарем. Боярский сын, войдя, перекрестился и прошел к иконе всех святых. Здесь Акиня склонил голову перед ликами святых и стал тихонько шептать молитву, что выучил в детстве и всегда произносил во времена тяжкие и ратные:

— О, великие Христовы угодницы и чудотворцы, — шептал он, осеняя себя крестными знамениями, — святый Предтече и Крестителю Христов Иоанне, святителю всехвальный апостоле и наперстниче Христов Иоанне, святителю отче Николае, священномучениче Харлампие, великомучениче Георгие Победоносче, отче Феодоре, пророче Божий Илие, святителю Никите, мучениче Иоанне Воине, великомученице Варваро, великомученице Екатерино, преподобный отче Антоние! Услышите мя, вам молящегося, раб Бошиий Акиня. Вы весте наши скорби и недуги, слышите воздыхания множества к вам притекающих. Сего ради к вам яко скорым помощникам и теплым молитвенникам нашим зовем: не оставляйте мя Акиню вашим у Бога ходатайством. Мы присно заблуждаем от пути спасения, руководите нас, милостивые наставницы. Мы немощны есмы в вере, утвердите нас, правоверия учители. Мы зело убози сотворихомся добрых дел, обогатите нас, благосердия сокровища. Мы присно наветуеми от враг видимых и невидимых и озлобляеми, помозите нам, безпомощных заступницы. Гнев праведный, движимый на ны за беззакония наша, отвратите от нас вашим ходатайством у престола Судии Бога, Ему же вы предстоите на небеси, святые праведницы. Услышите, молим вас, велиции Христовы угодницы, вас с верою призывающия и испросите молитвами вашими у Отца Небеснаго всем нам прощение грехов наших и от бед избавление. Вы бо помощницы, заступницы и молитвенницы, и о вас славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

ГЛАВА 14.

Софья из комнаты матери пришла сразу к себе. Она вдруг вся превратилась в легкое небесное облачко, белое и пушистое, несущееся по воздуху, не касаясь бренной земли. Девушка впечатлилась знакомством с приятным и даже красивым молодым человеком, прибывшим в их такой скучный город аж из самой Москвы. По общению за столом она сделала о нем свои выводы. Он показался ей человеком очень даже неглупым, настойчивым и самостоятельным, не то, что знакомые ей досель молодые люди ее круга, вернее допущенные в ее круг батюшкой, рассчитывающие на богатство своих отцов. Этот явно добивался в жизни всего сам и достиг определенного положения и уважения, о котором местным увальням даже мечтать было не можно. Вон, как папенька перед всего лишь сыном боярским лебезил, неспроста ясно!

Софья Ивановна влетела в светелку, закрыла за собой дверь и зажгла свечи в канделябре, что привезен был ей в подарок, как вещь для вечернего чтения из далекой Италии и комната наполнилась мягким теплым светом. Очертания предметов в комнате сгладились, приобретая некую таинственность, а порой бегающие пламени свечей колыхали тенями отчего девушке казалось, что вот-вот образ суженного оживет, Софья с удивлением смотрела на все, что ее окружало. Все было вроде бы прежним, но что-то уже изменилось. Что-то появилось новое, но не в комнате, а внутри нее. Что-то росло и крепчало в душе воеводской дочери, воспитанной на книгах Сервантеса, Лопе де Вега, Дэ Юрфе, Сореля, поэзии Луиса де Гонгоры, Ж.-П. Камю и Ж. Спонда.

Но сейчас ее не занимали бесспорно выдуманные жизни, сюжеты, комедии и трагедии французов, да испанцев, он сама вступала во взрослую жизнь и на ее горизонте появился живой человек, причем он был не каким-нибудь развязанным европейцем, а строгим, пока непонятным, но красивым и загадочным русским дворянином.

Хоть московский гость и занимал всю ее изнутри, она постаралась больше пока о нем не думать. А что лучше отвлекает от своих переживаний? Конечно переживания литературных героев! На их примере девушки учатся любить и мечтать. Для чего девушка взяла очередную новую книжку и легла на кровать. Эта книжка была куплена ей папенькой в Москве и привезена совсем недавно, но Софья уже успела ее прочитать почти всю. "Повесть о Савве Грудцыне", так называлась книжка и рассказывала она читателю о беде богатой купеческой семьи Грудцыных — Усовых. Действие начиналось "в лето от сотворения миру 7114-е", когда пал Лжедмитрий, и продолжалась жизнь семьи аж до осады русскими войсками Смоленска. В центре повествования и внимания автора было, конечно Чудо, он рассказывал о юноше, который продал душу дьяволу, потом покаялся и был прощен. Принцип книги был для Софьи ненов, схема обычной: прегрешение (несчастье, болезнь) — покаяние — отпущение греха. В книжке рассказывалось, как безнадежно влюбленный отрок взял у чародея письмо к дьяволу и пошел ночью к языческому капищу, где кинул письмо в воздух, призывая дьявола. "Духи лукавства" привели его к сатане. Тот, сомневаясь в твердости обетов, которые христиане дают дьяволу, отобрал у отрока особое "написание"-обязательство. Затем герой женился на своей возлюбленной. Жене сообщили, что ее муж не ходит в церковь и не принимает причастия. Отрок открылся жене, и та обратилась за помощью к святому Василию. Святой затворил отрока "внутрь священных оград" и молится за него. После долгой борьбы с бесами и сатаной Василий победил; на глазах у присутствующих в церкви "рукописание" проносится по воздуху прямо в его руки.

Но кроме этого религиозного события сюжет был полон различными персонажами, героями и ворами, романтическими приключениями, дальними путешествиями с бурями и кораблекрушениями, в повести похищали детей, купцы испытывали верность своих жен во время отлучек. В общем книга читалась довольно интересно, хотя и предсказуемо. Уже начиная читать, Софья знала, чем все закончится, но так писались почти все русские книги. В этой повести было хоть какое-то разнообразие и вольность, в отличие от книг про князей, воевод и других государевых верных слуг.

Утомившись чтением, молодая боярыне кликнула двух дворовых девок, что служили ей, и с их помощью она стала готовиться ко сну. Ей расплели косу, помогли снять наряд и полили теплой, специально подогретой водой, на руки, когда Софья решила умыться и смыть подкрашенные щеки, очерненные брови и ресницы. Эти средства для улучшения красоты ей также привез папенька из путешествия в Европу. Когда барыня приготовилась ко сну, девки поклонились и ушли, оставив Софью мечтать о боярском сыне Романцеве Тимофее Андрееве сыне.

Незаметно к ней пришел сон и Софья, не потушив свечи в канделябре уснула. Так случалось часто и поэтому через некоторое время в комнату вошла девушка одна из тех, что помогали ей раздеться. Она тихонько прошла в комнату и задула источник света. Комната погрузилась во тьму, и девушка наощупь стала пробираться к двери. Но ей это было делом довольно привычным, поэтому она без труда нашла себе дорогу и выпорхнула из хозяйской опочивальни. Софья ничего этого не слышала. Она крепко спала, улыбаясь во сне и видя сны со своим суженым.

Если молодость обладает крепким здоровьем, спокойствием и некой беспечностью, то вот у людей, поживших на этом белом свете больше чем тридцать лет и увидевших мир с разных сторон, эти свойства постепенно куда-то исчезают. Поэтому в отличие от своей дочери Ольга не могла быстро и спокойно уснуть, мечтая о чем-то ожидаемом впереди. Она долго не ложилась, надеясь дождаться своего супруга, но тот все не возвращался. Женщина ходила из угла в угол просторной опочивальни. Ее не занимали ни книжка, ни рукоделие, которым она увлеклась недавно. Мысли ее были рядом с милым мужем, который в столь поздний час заботился о государевой службе, стараясь затушить полымя, разведенное ворами и государевыми ворогами. Отчего не живется спокойно этому народу? — думала Ольга, в девичестве Лопухина, а вот почитай уж тридцать лет, как Морозова по мужу. — Отчего он завсегда бунтует и не желает жить чинно, благополучно, по всем указаниям царя и его верных слуг, воевод? Ведь смутами, да крамолами он, этот неблагодарный народ, разоряет государство, ослабляет его, дает повод извечным врагам Руси замышлять войны супротив государя. Разве это не страшное воровство?! Какие же людишки русские неразумные и своевольные, то ли вон у ляхов, завсегда порядок, уважение к королю ихнему, к вельможам и господам своим. Здесь же приходится жить словно на бочонке с порохом, того и гляди какой-нибудь вор подпалит его.

Уже далеко за полночь в воеводские палаты прискакал человек с запиской от Ивана Васильевича. Его провели в покои Ольги. Женщина, приняв от молодого парня свернутую в трубочку записку, дала тому серебряную чешуйку и, когда тот с поклоном удалился, развернула бумагу. В ней воевода просил супругу не беспокоиться и не ждать его, поскольку дел невпроворот и до утра он с ними не управится. "Ложись, милая, спать, и ни о чем не кручинься!" — писал своим твердым довольно красивым и разборчивым почерком Морозов. Прочитав письмецо несколько раз, Ольга сбросила домашний кафтан, задула свечи и легла в прохладную кровать, утонув в мягкой перине и теплом толстом одеяле, — дарах крымских купцов, что преподнесли они главе Тульского уезду за благосклонное отношение к их нуждам и торговым интересам. Усталость и переживания долго еще боролись, но усталость и сон в конце концов одержали победу, и женщина уснула.

Ночь, с легким морозцем, пока еще лунная и звездная правила миром в тот поздний и кое-где тревожный час, но вскоре набежали тучи и скрыли божественность неба в серости земной жизни. Весь огромный дом боярина Морозова спал. Дворовые девки и молодые парни, поварята и их глава, подьячий, сладко улыбался в предвкушении получения от хозяина части мзды, караульные казаки, усталые и промерзшие после своей смены по охране имущества воеводы, — все спали, даже псы, посаженные на железные цепи, и те мирно дремали в своих убежищах, положив большие головы на сильные лохматые лапы. В отличие от близлежащих слободок Тульский кремль спал спокойно под надежной защитой своих толстых ни раз проверенных в баталиях и осадах, стен. Два казака, что караулили в этот час во дворе, стояли возле конюшни и, чтоб прогнать сон разговаривали о жизни.

— Так как разумеешь, дадут мне дачу возле ручья, что впадает в Упу за Колединой? Тама я слыхал земли хорошие, черные и уже давно многие на них зарятся, — спрашивал один казак.

— Так там уж и нет свободной земли! Всю раздали стрельцам, что вернулись с Белого города. Да и было там четей сотни две! Проспал ты, Харитон! — зевая отвечал другой.

— Так что ж, тепереча деить? — расстроился первый.

— А ты поезжай в Царев-Алексеев, там щас ой как народец нужен! Вот там тебе и нарежут землицы, гутарют, что на казака дают аж по сорок четей! Земли там немерено же!

— Ага! Так там и татары крымские балуют, да ляхи с черкасами грабють! Вот и кумекай, нужна там землица али здеся без нее спокойнее.

— Так там тож скоро все будет спокойно! Ляхов все меньше, черкасы, те, вроде просят государя нашего взять их к себе. Татаров, да турков всяких отодвинут от черты. Вот и будет там не прикордонная жизня, а самая, что ни наесть мирная!

— Эх, Данила, твоим бы устами да мед пить! — вздохнул Харитон.

— А слышал ты, друг мой закодычный, про то, что боярский сын, по имени Акиня Шеин, собака, подбивает на смуту, уговаривает идти скопом супротив воеводы нашего боярина Морозова?

— Слыхал...

— И что скажешь?

— Не, оно его понять можно, конечно... обнищал народец..., но и от смут устал..., не поднимет он нонче людишек...

— Как знать. Толкуют, что платит он пришедшим к нему хорошо, сребром, да посулы разные делает такие, что остаются с ним казаки, люди посадские, черносошные всякие...

— А стрельцы?

— Нет, про стрельцов не слыхивал...

— Я так разумею, соберется громадный скоп, пойду за ним. Нет — буду молчать и тянуть лямку на воеводу. Опять же из-за детишек.

— Трусоват, ты Харитон, как я погляжу. Всего боишься, вот и живешь впроголодь, да семью не можешь накормить! На наши жалования не прокормиться! Кабы дача у тебя была, так нету, старшому твоему братцу досталася земелька отцова.

— Так поди страшно! Вон гутарют, что по слову и делу государеву летом троих стрельцов четвертовали, а они всего лишь вспоминали в кабаке добром Болотникова, мол, смелый был и за народ стоял.

— Так ты может и сам крикнешь завтра об нашем разговоре?

— Нет, не пужайся, не крикну!

— Еще б, ведь изветчику — первый кнут! А ты трусоват, Харитон...

Внезапно Данила замолчал и напрягся, прислушиваясь к шуму, что донесся вдалеке.

— Чу! Где это? — прошептал он.

Харитон тоже замер и стал водить головой, поворачивая свое правое ухо, коим слышал намного лучше, как сам считал. Поводив и прикинув в уме далече ли был шум, он немного расслабился.

— Э, да это ты трусоват, Данила! Услышал шум телег и уж испужался! Это телеги въехали в кремль. Наверное, либо купцы запоздалые, либо отряд стрельцов, либо какая вереница к воеводе в избу.

— Я не испужался, а моя забота караулить, покой воеводы и его домочадцев, посему и исполняю ее исправно. А коли не буду прислушиваться, да приглядываться, то какой прок от моего караула.

Харитон ничего не ответил, и они надолго замолчали, думая каждый о своем. Данила взвешивал идти ли ему за Шеиным или нет. В тайне от всех он был согласен с "вором" Шеиным, воевода Морозов был не по нутру свободному по природе казаку. Харитон же думал о том, стоит ли ему донести на своего товарища или же смолчать. Так в молчании и провели они остаток службы, пока не забрезжил рассвет и их не сменили другие казаки, что сладко выспались за ночь.

Вскоре первый этаж дома ожил. Заскрипели кое-где половицы под шагами девок, еще не умытых и не чесанных, но уже проснувшихся, так как привыкшие они были к раннему пробуждению, печник стал протапливать успевшие остыть за ночь печи, засуетились поварята, готовя к завтраку вкусные расстегаи и французское изобретение из тонкого слоеного теста, называемое странно — круасаны. Вода кипела, поднимая к потолку пары. Во дворе голосили петухи и домашняя птица гоготом требовала ее кормить.

Но все эти звуки не могли потревожить крепкий сон барынь. Даже возвращение неведомо откуда Петра, не было замечено его матерью, и уж тем более его отсутствующим отцом. Казаки тихонько отворили врата и запустили кавалькаду из пятерых всадников. Те соскочили со своих коней и повели их в стойло, а их предводитель, молодой хозяин, прошептав своим людям несколько слов, напоминая им о полной тайне, взбежал в дом в свою комнату. Он был рад, что отца дома не оказалось, а мать крепко спала и не встречала его в столь ранний или может поздний час. Для нее и отца он оставался всю ночь дома, как и велел строгий батюшка.

В своей комнате Петр скинул с себя испачканные одежды и, не умываясь, кинулся на кровать, забрался поглубже под одеяло и тут же мгновенно уснул.

ГЛАВА 15.

— Oh mein Gott! Gut, das ist, wo es so ist und verwundet? Кто ж его так нещадно покалечил? — причитал лекарь, приехавший по указанию воеводы излечивать раны плененного ляха. — Мне нужен горячий вода!

— Зараз принесут, — ответил ему Леонтий Абросимов и крикнул своему холопу Степану чтоб тот живо нес подогретой воды.

Лекарь был немецкого роду и жил в Туле уже много лет. Отчего он не уезжал на свою родину всем было хорошо известно — хорошие деньги платил ему воевода. Трудился немец не часто и не оказывал помощи абы кому. Не было в том ему нужды. Денег, получаемых от воеводы, с лихвой хватало на жизнь ему и его немногочисленной семье. Звали лекаря Йоган Монк, а русские, кроме воеводы, звали Иваном Михайловичем, было ему лет сорок от роду, но расплывшееся тело, облысевшая голова и жидкая, уже с проседью бородка, прибавляли ему еще лет десять.

Он крепко и сладко спал со своей супругой, тоже немкой, такой же толстой и старой, когда в ворота дома стали тарабанить стрельцы. Такие редкие ночные визиты завсегда пугали Йогана. Прожив в Московии много лет, он знал о ее нравах и законах. Стрельцы просто так не приходили по ночам к людям. На то были веские и завсегда страшные причины и последствия. Был немец свидетелем нескольких арестов людей по "государеву слову и делу". К нему никогда так настойчиво и без пиетета не стучались стрельцы. Если его звал воевода, то за ним приезжали воеводские слуги в черном. Стучали те аккуратно и с уважением, зная к кому приехали. Тут же за ним пришли стрельцы с факелами и пищалями, с бердышами и саблями.

Йоган, разбуженный шумом, подскочил с кровати и скрытно смотрел в окно, наблюдая за происходящим. Он увидел, как пришедшим стрельцам отворил ворота его слуга полукровка и что-то услышав от них, быстро побежал в дом. Лекарь быстро лег в кровать и стал ждать своего слугу. Тот уже через мгновение стучался к ним в спальню.

— Герр Йоган! Герр Йоган! — шипел, срываясь на громкий голос юноша.

— Чаво?!

— Тама стрельцы! Говорят, что воевода приказал сопроводить тебя к раненому. Мигом и зараз!

— Гуд, ступай!

— Was passiert da? — пробурчала жена, поворачиваясь к супругу заспанным лицом. Глаза ее все еще были закрыты, и она явно не желала просыпаться.

— Geh zu schlafen! Boyar Morozov ruft die Verwundeten zu behandeln.

Под охраной трех стрельцов в своей кибитке Йоган прибыл к стрелецкой избе, к которой до него привезли раненного Андрея Шишкевича. Поляка уложили в отдельной комнате на широкую лавку, под голову подсунули свернутый старый кафтан и перед дверью встал на часы стрелец. Первым, кто посетил пленного был Леонтий Абросимов. Он вызвал стрелецкого врачевателя и тот поначалу остановил кровь из ран, но доложил, что лях слаб и может испустить дух, а нужных лекарств у него нет. Потом приехал боярин Морозов и Леонтий ему сказал о раненном. Воевода посещать Андрея не стал, не по чину, да и что с раненного можно допытаться. Посему он решил начать беседу после того, как лях оклемается, для чего и приказал вызвать Йогана Монка.

— Запалите лучин помного! — проскрипел немец.

— Васка! Слыхал?! — крикнул стрелецкий голова. Стоящему в дверях караульному, который тут же бросился исполнять приказ.

Вскоре комната озарилась множеством лучин, которые потрескивали и коптили, но комнату освещали справно. Немец вымыл в медном тазу руки и стал осматривать раны Шишкевича. Тот уже давно очнулся и стонал, иногда бредя, переходя с русского на польский язык. Все его тело горело, и немец прежде всего развел каких-то снадобий для понижения жара телесного. Порошок он засыпал в рот Андрея, предварительно с определенным усилием открыв его. Раненный попросил воды, и немец помог ему отпить несколько глотков холодной воды из серебряного ковша. Потом он развязал раны, перетянутые до него стрелецким лекарем и осмотрел их. Потом, отойдя к столу, Йоган достал из своего короба какие-то порошки, склянки, тарелочки и начал их смешивать, какие-то разводить непонятной жидкостью. Получившимися в итоге порошком и кашицей он присыпал или намазал раны. За всеми его действиями наблюдал стоящий в сторонке Леонтий.

— Герр голова, можно тебе ступать! — неуверенно попросил того немец, ему было неприятно, что за ним следит этот русский.

— Ничё! Я постою...

— Не можно! Ты свет прячешь!

— Поди видно!

— Ежели ты разумеешь, что я причиню смерть, то не разумей... воевода сам прислал...

— Ладно! — в конце концов согласился Леонтий, которому уже стало не интересно следить за работой лекаря, так как он ничего не понимал. — Смотри, воевода приказал излечить! Не загуби! Головой отвечаешь!

— Alle der Wille Gottes! — буркнул лекарь и облегченно выдохнул, когда остался наедине с раненным.

Он еще раз осмотрел раны на ногах. Там были порезы неглубокие и посему неопасные, но они тоже еще кровоточили. Промыв их и присыпав своим изготовленным зельем, немец и на них наложил повязки. Самыми глубокими и опасными ранами оказались два пореза, один на правом боку, другой, проникающий укол в верхней части груди. Легкое, скорее всего не сильно повреждено, но наверняка сабля стрельца могла его немного задеть. Ну, и помимо колото-резанных ран опасность для жизни поляка представляла огромная потеря крови.

Пока немец возился с ранами, видимо, начали действовать снадобья понижающие телесный жар и больной пришел в себя. Он открыл глаза и ничего не понимая, стал водить взглядом по сторонам, потом на немца. Его сухие губы прошептали на родном языке.

— Де я?

— в Туле... не говорить... не можно... — довольно ласково отвечал Йоган. Он всегда старался быть милостивым с больными.

— Я в полоні?

— Не монимайт, не можно говорить!

— Я в плену? Меня схватили стрельцы?

— Яя... — тихо прошептал немец, оглядываясь на дверь и боясь, что она откроется.

— Ты подсоби мне... — прошептал Андрей.

— Чем? — насторожился лекарь.

— Мне все одно грозит смерть..., токмо мученическая, на дыбе..., дай других зельев...

— Что ты! Что ты! Господь с тобой! — стал отмахиваться немец, поняв, о чем просит его раненный.

— На дыбу меня... или же четвертуют...

— Найн! И не проси! Не душегуб Йоган!

Немец тут же замолчал и незаметно прикрыл ладонью рот Шишкевичу, так как в комнату заглянул Леонтий. Он видимо услышал, что лекарь о чем-то говорит и заглянул проверить.

— Что ты глаголишь, господин лекарь? — спросил он, пристально всматриваясь в немца.

— Нет, я говорю с собой, что надобно смешать, с чем и сколько. Разумею голосом... То раненный в беспамятстве...

— Ладно! Окончишь — скажи караульному, он проводит тебя ко мне!

— Уразумел, господин стрелецкий голова...

Немец и поляк вновь остались одни. Но ни один из них не нарушал тишины. Лекарь боялся, что раненный опять начнет его уговаривать, а Шишкевич, страдая от боли, стал надеяться на то, что его тело само умрет, без помощи врачевателя. Он вспоминал последние часы их боя и никак не мог вспомнить в какой момент его пленили. Видимо, он был тяжело ранен и упал в беспамятстве, вот тут-то его и пленили. Его честь не была поругана, но тем не менее он терзал себя, обвиняя в том, что не погиб под ударом стрелецкой сабли, а всего лишь был тяжко ранен. Знал лях и то, что ему предстояло пережить. За его поджег складов грозили Андрею сыск с пытками, а за ними и казнь смертью страшной, безо всякой пощады. От того и просил он лекаря подмочь ему умереть тихо и токмо от ран тяжких.

Когда Йоган закончил обрабатывать раны, перевязал их и дал выпить Андрею еще каких-то порошков, то, оставив раненного лежать на лавке, выглянул за дверь.

— Гер стрелец, я кончил, надобно идти до гер стрелецкий голова, — сообщил он караульному. Тот кивнул крикнул своего товарища, который и проводил немца к Леонтию Абросимову.

Они прошли узкими проходами, плохо освещенными утренним светом к стрелецкому голове, который дремал, сидячи на большом деревянном стуле. Когда к нему вошел лекарь в сопровождении стрельца, Леонтий смахнул с себя дремоту.

— Ну, что с ляхом?

— Худо, гер голова. Много крови потерял!

— Ну, жить будет?

— Гер голова, я есть всего лишь лекарь. На то господа воля!

— А когда можно учинить с ним допрос?

— Найн! — неожиданно для Леонтия вскричал немец. — Не можно! Он умереть от ран! Слаб он! Пытка и допрос погубить его!

— Но господину обыщику надобно произвести с ним допрос немедля!

— Ежели хотеть его убивать, то зачем лечить!?

— Он вор и враг государя Московского! Надобно прознать про его товарищей, а казнь его не в нашей воле, то государь будет решать! Ты должон сделать так, чтоб его скоро можно было допросить!

— Гуд... Я дал ему лекарств, завтра ему будет легче... однако...

— Милый человек! Это уж не твоя забота! Воеводе видней! Ты исполнил его поручение и ступай, отсыпайся! Мои стрельцы тебя проводят.

— О! Благодарю! Я сам могу идти. Мне не нужно стрельцов.

— И все-таки так надежнее. В городе смутные времена, не равен час обидят. А со стрельцами поди не посмеют.

Леонтий отправил трех стрельцов сопроводить до дому лекаря, а сам направился в допросную избу. Ему нужно было передать особому обыщику, что с ляхом покамест все благополучно, но сегодня допрашивать того не следует, лучше отложить на завтра. Стрелецкий голова устал за ночь. Ему страшно хотелось спать и есть. Но всяческие физические страдания были ему знакомы, он был привычен к ним, обладал прямо нечеловеческим терпением и умел с ними справляться.

Выйдя на воздух, Леонтий вдохнул свежий холодный воздух, потянулся и, посмотрев на серое небо, мысленно поблагодарил бога за то, что он жив и здоров, что господь дарует ему еще один день на этой грешной земле. Обычно стрелецкий голова утром, как и все ходил в храм, но нынче времена наступили суровые и времени на молитвы не хватало. Заприметив во дворе приказа своего голову, стрельцы почтительно встали таким образом приветствуя начальника. А пятидесятник Серафим Коренной подбежал к Абросимову и услужливо заглянул в глаза.

— Серафим, — сказал Леонтий, — возьми стрельцов сколько считаешь нужным и идем в допросную избу.

— Прямо зараз? — уточнил пятидесятник.

— Да, — коротко отрезал Леонтий, в другое время он бы пошутил над глупым вопросом подчиненного, но нынче шутить не хотелось совсем.

Серафим Коренной взял с собой десятерых стрельцов, и они сопроводили стрелецкого голову до допросной избы. Пока они шли Леонтий приказал сменить десятку Захара на один день.

— Пущай отдохнут. Все одно и обыщик поди не из железа, тоже соснуть пожелает.

— Понял!

— А утром след дня чтоб опять прибыли к допросной!

Во дворе они застали уставших и замерзших стрельцов из десятки Захара Котова. Они сидели и палили костер. При виде начальства все встали и приветствовали Леонтия. Тот подозвал Ваньку Черноброва и спросил где десятник.

— Так он у обыщика, токмо позвал его для приказа.

— Устали? — громко спросил всех голова.

— Есть маленько! — отозвались стрельцы.

— Братцы! Идите все по домам, отдыхать! Завтра поутру всем собраться тут же! Вас поменяет десятка Зотова, — приказал Леонтий и пошел в дом, оставляя во дворе стрельцов и пятидесятника.

В допросной избе он увидел сидящего за столом Тимофея, который что-то почти шепотом говорил Захару Котову. Губного старосты и подьячих в доме не было. При виде вошедшего Абросимова, обыщик кивнул головой Захару и бросил:

— Все, иди!

— Захар! Я распорядился сменить твою десятку на день. Ступайте отдыхать Завтра вновь явитесь сюды! — сказал Леонтий, проходящему мимо десятнику.

— Понял...

Захар поклонился сначала обыщику, потом стрелецкому голове и после этого, нахлобучив шапку, вышел из избы. Леонтий сделал вид, что не обратил внимание на нарушение субординации, так как и сам в глубине души считал, что обыщик-то поважней будет. Когда за Котовым закрылась дверь, Леонтий прошел к столу и сел напротив Тимофея.

— Ну, Леонтий Еремеевич, что слыхать на белом свете? — устало спросил стрелецкого голову Тимофей и стал тереть руками красные от недосыпу глаза.

— Так вот пришел тебе сказывать.

— Так скажи, батюшка, не томи!

— Значится так. Изловили главного татя, что командовал поджогом складов, остальных, уж извини, не удалось пленить, оказали супротивление!

— Вот это славно!

— Не спеши радоваться, Тимофей Андреевич. Ранен он нещадно. Живого места нет на теле. Лекарь сейчас у него был. Зельев и снадобьев надавал, да раны перевязал. Но строго наказал нонче не допрашивать, мол слаб и не выдержит допроса с пристрастием.

— Хм... когда ж нам лекарь велел допрос учинять? -с сарказмом сказал обыщик.

— Гутарит, что через день, другой...

Тимофей встал и потянулся, зевая. Потом он походил возле стола взад и вперед, рассуждая об услышанном.

— Добро! Будь по-вашему с лекарем! Нонче не буду учинять допрос. Пусть отлежится. Да и все мы устали. Сосну немного, подумаю, а завтра продолжим. Ты вон я погляжу тоже не спал ночь.

— Так никто не спал, Тимофей Андреевич. Воевода и тот глаз не сомкнул. А нам уж совсем нельзя тогда спать, коли наш господин не спит.

— Ну-ну... Но, как говориться сделал дело гуляй смело! На сегодня я даю своей десятке отдых, пущай отоспятся, побудут с семьями, а на утро завтра прибудут вновь ко мне.

— Так и приказал! Оставил на смену возле допросной избы другую десятку. Куды ты тепереча? К воеводе? Стрельцы проводят, конь твой у стрелецкого приказу, и сопроводят они же до места.

— Благодарствую, Леонтий, — поблагодарил Тимофей, одевая свой кафтан и собираясь отдыхать. — А где тепереча сам воевода-то?

— Сказывал, что заедет в съезжую избу.

Они вышли во двор. Захар еще не ушел и стоял с Ванькой Чернобровом. Он не увидел вышедших, так как стоял спиной к крыльцу.

— Захар! — окликнул десятника Леонтий. Тот быстро обернулся. — Ступай со своей десяткой отдыхать! Завтра поутру быть тута!

— Слушаюсь, — поклонился десятник, он уже знал об этом приказе, поскольку о том же говорили ему не единожды. Захар повернулся к Черноброву и тихо сказал: — Ну, что слыхал? Пошли по домам, завтре будет еще тяжче денек!

Тимофей и Леонтий в сопровождении Серафима и пятерых стрельцов вернулись к стрелецкому приказу, где их ждали кони. Стрелецкий голова попрощался с московским обыщиком и в сопровождении десятки конных стрельцов ускакал. Тимофей же, не спеша под охраной пяти пеших стрельцов, поехал к воеводскому дому, где для него была приготовлена комната и где его ждали вкуснейшие яства и теплая мягкая постель в хорошо протопленной комнате.

День вступил в свои права. Солнце изредка, но пробивалось сквозь серые, тяжелые тучи. Дул холодный, но не сильный ветерок, пронизывая Тимофея насквозь. Порой накрапывал мерзкий холодный дождик. Листва на деревьях почти вся опала, а те листья, что держались за ветки из последних сил, красили утро в желтый и красный цвета. Несмотря на беспокойное время жизнь в городе и слободках продолжала течь так, словно ничего особливого не происходило. Все так же поутру торговцы везли свой товар к стенам кремля, раскладывая там свежее мясо, овощи, мед, яйца и молоко. Куры пока еще живые кудахтали в корзинах, ожидая своей участи, не разумея с какой целью их везут на базар. Возле белокаменных храмов сидели нищие, прося милостыню, мимо них чинно проплывали церковные служители в черных рясах, им было не до нужды народишка, недоедающего и мерзшего на ветру, они спешили вознести свои молитвы к богу, всевидящему и всепрощающему, милостивому и любящему.

Конь под Тимофеем ступал чинно, благородно и гордо, будто понимая какого высокого государева слугу он несет на своем горбу. Понурые и сонные стрельцы шествовали вслед за конем и только один вел животное под уздцы. Сабли стрелецкие бились о ноги и мешали тем брести, пищали тяготили плечи, но были готовы в любой момент пальнуть по врагу. То и дело, проезжая мимо горожан, особый обыщик чувствовал на себе взгляды, некоторые из них были равнодушными, другие завистливыми, третьи даже с плохо скрываемой злобой. Он привык уже к тому, что люди боялись его, а значит уважали и поэтому не обращал на людишек никакого внимания. Голова Тимофея была занята делом, государевым делом и холопы его совсем не интересовали, только разве если они затевали меж собой воровство какое или не дай бог худое супротив государя, вот в таком случае он готов был влезть в душу каждого холопа, положить на это и время, и здоровье свое, но все выведать, до всего дознаться и преподнести судьям виновного со всеми добытыми доказательствами.

Так уныло и медленно Тимофей со своей охраной добрались до ворот дома воеводы. Держащий под уздцы коня стрелец постучал в ворота и те открылись, пропуская внутрь высокопоставленного гостя и временного жильца, прибывшего из самой Москвы.

— Здорово Данило! — приветствовал открывшего ворота казака стрелец.

— Здорова, Игнат! — ответил казак. — Что такой хмурый?

— Не спамши... Ну, ладно, вот господин особый обыщик, сопроводили в целости и сохранности. Тепереча пойдем к допросной избе в караул.

— Ну бывай!

— И тебе не хворать!

Во дворе Тимофей соскочил с коня, придерживаемого подоспевшим опричником воеводы, и направился в дом. Коня поставили в стойло и на этом суета вокруг возвращения московского чиновника, закончилась. В доме Романцева встретила знакомая уже дворовая девка, она помогла ему снять кафтан и приняла от него шапку, подбитую дорогим мехом.

— Откушаешь? — спросила она, как ей было велено порядками правилами, установленными воеводой и почерпанными им в путешествиях по чуждой русскому человеку Европе.

— Да, пожалуй.

— Тебе, господин, куда подать? В трапезную или желаете в комнате?

— Принеси в комнату! — немного подумав, приказал обыщик. Он очень устал и только теперь это остро почувствовал в тепле и уюте воеводского дома.

— Барин, тебя проводить в комнату?

— Нет, найду путь... ступай...

— Слушаюсь, — поклонилась девушка и убежала.

Дорогу до своей опочивальни Тимофей нашел без труда, сказывалась его наблюдательность, отменная память и логика мышления. Закрыв за собой дверь, он сбросил с себя всю одежду и оставшись в исподнем с голым торсом, умылся теплой водой, что была налита в медный таз. Поплескавшись и насухо вытеревшись, мужчина облачился в свободную рубаху с разрезом сбоку из шелкового материала. Он не любил, находясь дома, облачаться во множество одежд, как это делали его знакомые и многие знатные москвичи. Простота в одежде ему была по нраву, но, конечно, на людях он следовал моде и этикету и часто поверх кафтана одевал ферязь, а в морозы — на нее еще и дорогую шубу.

Вскоре в дверь постучались, это все та же девка с молодым юношей принесли кушанья. Они составили миски и тарелки из фарфора на небольшой столик и, поклонившись, ушли. Причем Тимофей заметил, как на него посмотрела девушка, ее улыбка долго еще оставалась в его памяти. Смело и неосторожно с ее стороны, — подумал боярский сын. Но ему все-таки стало приятно, что его внешность еще вызывала интерес у баб. Откушав немного, он вымыл руки, прочитал молитву и лег спать. Сон быстро к нему пришел и Тимофею не пришлось его призывать, как это бывало часто. Бессонная ночь сказалась. Было уже позднее утро. Колокола, призывавшие к утренней, уже давно замолкли, ожидая зазвонить вновь к первому часу.

Иван Васильевич в тот день вернулся домой последним. Петр уже спал, а Тимофей перекусил и только что лег. Они не слышали возвращения главы семейства и главы уезда. Только Ольга, беспокойно спавшая, постоянно просыпавшаяся от любого шума и ожидавшая мужа, выглянув в окошко, обрадовалась возращению супруга. Она перекрестилась, вознеся благодарение Господу.

— Ты отчего не спишь, душа моя? — целуя нежно супругу, спросил Иван Васильевич, когда вошел в их совместную опочивальню.

— Не спалось... как я могу спать, когда ты в такое время по городу разъезжаешь! Не бережешь ты себя, свет мой!

— Я ж тебе отписал, али не получала письмеца моего? Не беспокойся! Не один я, да и некого мне боятся в своем городе! Давай спать... устал я страшно...

— Ложись, свет мой... а откушать не желаешь? Поди голодный...

— Да как же мое похудание? — улыбнулся супруг, ему была приятна забота жены, но в тайне от нее он откушал в съезжей избе и не был голодным. — Вот и похудею. Нет, давай соснем маленько...

Он разделся и лег в постель, обнял жену и закрыл глаза. Ольга прильнула к нему и, поцеловав в щеку, сладко зевнула. Все ее семейство было дома, под ее присмотром, а посему можно успокоиться и поспать.

В то время, когда отец ее уже спал крепким сном Софья открыла глаза и сладко потянулась. В окошко ее комнаты заглядывал маленький солнечный лучик. Было натоплено, и она сбросила с себя пуховое одеяло. Девушка услышала, что дом уже не спал и был наполнен повседневными звуками жилого сообщества. Где-то на первом этаже готовились к пробуждению хозяев поварята, они гремели посудой, взбивали тесто, разливали воду или молоко по кастрюлям, кувшинам и мискам, прислуга мыла полы и протирала мебель, по требованию хозяйки, супруги воеводы эта уборка производилась ежедневно утром, пока господа спали, чтоб не крутиться под ногами и не мешать господам днем, после их пробуждения.

Полежав еще некоторое время с открытыми глазами и понежась всласть, Софья крикнула свою служку, девку Марфу, небольшого росточка, но упитанную. На удивление та была довольно расторопной и юркой, ее пухленькие ручки успевали все, — и заплести косы, и зашнуровать одежды, и полить теплой воды, и нежно погладить хозяйку. Оценив ее старание, Софья передумала ее выгонять из своих помощниц, хотя, впервые увидев, задумалась над ее заменой. Прибежав на зов, Марфа помогла Софье умыться, подала полотенце для вытирания, а после стала ее одевать. По эстетическим представлениям Московии женщина должна была иметь высокую статную фигуру, белое лицо с ярким румянцем и соболиными бровями. Все Софьины одежды были подчинены этому идеалу и зрительно создавали величественный образ молодой боярыни. Но признаться и без этих одеяний Софья соответствовала требуемому образу. Она была красавицей и по русским меркам, и по меркам европейцев. В то утро девушка не стала облачаться в тяжелые платья, а одела лишь прямой и довольно простой сарафан. Этот сарафан был широким, так как состоял из нескольких сшитых кусков ткани, собранных в мелкую сборку под узкую подшивку. С помощью Марфы волосы девушки были заплетены и уложены, щеки подрумянены, глаза подведены. Барышня приготовилась к встрече с гостем, который, как она узнала от Марфы вернулся с трудов праведных и почивает нынче в гостевой комнате.

— Что ж, господин особый обыщик, — улыбнулась Софья, оглядев себя в зеркальце, тепереча держись! Не устоять тебе перед боярской дочкой!

Девушка положила зеркальце и выпорхнула из своей светелки.

ГЛАВА 16.

Евдоким Рогожин сидел в седле с раннего утра, с того самого времени, как получил особое поручение от воеводы Морозова. Он дремал, а его кобыла тихонько брела по дороге, везя своего седока в Петровскую слободку. Одет Евдоким был в стрелецкий кафтан, на голове подбитая мехом шапка, а поверх широких портков надеты дорогие сапоги. За поясом под кафтаном у него спрятались два пистоля.

Мужчина очень хотел спать. Ночью его подняли с постели, выдернули из теплых объятий молодой супруги и повели в съезжую избу для тайной встречи с самим воеводой. Соседи видели, как глубокой ночью в ворота дома Рогожина стучали люди воеводы, не стрельцы, а из его личной охраны, одетые во все черное. Некоторые крестились, ожидая уже больше не увидеть соседа, другие наблюдали равнодушно и с праздным интересом. Не зародилась меж ними покамест никаких соседских отношений. Времени на то было еще мало.

Евдоким поселился в Туле недавно и о нем мало кто знал, разве что соседи, имевшие с его домом общий забор, немного могли сказать об его и жены евойной привычках. Но никто не знал откуда он явился и чем занимается. Видели Евдокима редко, все больше его молодую супружницу миловидную, пухленькую, невысокого росточка женщину, коей на вид можно было дать лет тридцать от роду. Она хлопотала во дворе, кормя птицу и копаясь в земле. Ни коровы, ни овец они пока не завели. Дом, в котором поселилась семья Рогожина пустовал довольно долго и по слухам принадлежал родственникам Евдокима, не близким, а в каком-то дальнем колене, но своих детей и хозяев дома не было, вот и перешел он во владение этому самому Евдокиму Рогожину. Впрочем, и с бывшими хозяевами соседи не сдружились, те были замкнутыми и дружбы ни с кем не водили. Потом в одно хмурое и серое утро за ними приехали пара повозок и в сопровождении пятерых стрельцов. Загрузили нехитрый скарб на телеги и их куда-то увезли. Бабы, которые завсегда отличаются своей осведомленностью, поговаривали, что забрали их по делу и слову государеву в Москву, где апосля сыска до пряма об их умыслах супротив государя, казнили смертию. Но так ли это было или нет, никто утверждать не мог. Мужики в эти дела не влезали, так как побаивались оказаться замешанными в какой-нибудь заговор и воровство какое. Именно по этой же причине сами соседи на дружбу с Рогожиными не шли и к сближению не стремились.

Но на самом деле все было совсем не так, как гутарили люди. Дом этот принадлежал не каким-то простым людишкам, а самому боярину Морозову, как и несколько других, разбросанных по всему уезду. Тайно были такие дома куплены через подставных или выстроены на землях государевых и дадены боярином своим верным и тайным людишкам, что по его велению выслушивали, вынюхивали, высматривали и доносили хозяину о том, что говорит народец, об чем думает и к чему готовится. Евдоким Рогожин и был одним из таких воеводских людей. Жалование он получал от самого Морозова и служил ему, а не государю. В это смутное и неспокойное время призвал к себе Иван Васильевич верного человечка, что б дать ему поручение тайное и дюже сложное.

Посетив допросную избу, воевода отправился не домой, хотя и устал, а в съезжую избу, по дороге послав своих людей за Евдокимом. Те исправно выполнили указание хозяина и доставили Рогожина аккурат через мгновение после приезда воеводы.

— Евдокимка, есть у меня для тебя дельце, — начал Морозов, когда появился согбенный Рогожин.

— Слушаю, батюшка...

— Слыхал что об крамоле, что зреет в Туле и ее окрест?

— Как не слыхать! Слыхал и бумагу о том с подьячим составлял.

— Знамо, читал. Тепереча другое у меня для тебя поручение. Поедешь в логово ворога и изведаешь, что там творится и что, да как! Понял?

— Понял, кормилец. Как изволишь вести себя?

— Облачись в стрелецкие одежды и прикинься стрельцом. Сказывай всем, что десятник ты стрелецкого полку, фамилия твоя Звягин, а имя тебе Ивашка. Говори, что недоволен ты властию моей, что готов вступить в скоп Шеина и командовать другими стрельцами, что приведешь с собой. Не скупись на слова бранные, да на обещания щедрые, учини к себе доверие крепкое. Сам же выясни каковы у них силы и насколько они вооружены, кто ими хороводит, что разумеют деить дальше.

— Уразумел, отец родной, — поклонился Евдоким, — когда собираться? Нонче или же отдельно укажешь?

— Нонче же! Ступай облачайся в стрелецкие платья. Домой уж не хаживай, жене твоей сообсчим. Возьми лошаденку не знатного скакуна, атак середнячка, нечего выделяться.

— Все выполню, как сказывал, батюшка! Разреши идтить?

— Ступай! Обратно жду тебя через пару дней! Ежели, что спешное — возвращайся немедля!

Евдоким поклонился и вышел. Его переполняли смешанные чувства. С одной стороны, он застоялся без дела, что скакун в стойле, а с другой стороны он только сейчас, в последнее время почувствовал тягу к семейной спокойной жизни. У него появилась пусть только пока видимость ее, но оседлая семейная жизнь. Да и деньги ему стали нужны больше, чем раньше, надумали они купить и корову, и овец хотя бы десяток. А дело воеводское сулило хорошие барыши. Вот тебе и дельце, правда, опасное неимоверно, а как дознаются смутьяны, что заслан он воеводой, то наверняка не сохранить ему живота своего. Но был Рогожин не из слабых духом. Любил он играть со смертию кто кого, радовали его опасные дела. Не дорожил он особливо своей головой разудалой. Жизнь для него не была пока наполнена ни детским смехом, ни заботой о престарелых родителях. Только и была у него молодая супруга Настя, единственная привязанность и отдушина.

Облачившись в стрелецкое платье, взяв пистоли кремниевые, да мешочек с пулями и порохом, Евдоким прошел в конюшню и выбрал кобылу рыжего цвета, крепкую и выносливую, но явно небыструю, да и не собирался он ни догонять, ни убегать. Чуть только забрезжил рассвет Рогожин покинул Тулу и направился к Петровской слободе.

Таким ранним утром на пути ему не встречались ни крестьяне, ни торговцы, ни монахи. Пустынна и безлюдна была его дорога. Дремля в седле он, впрочем, радовался этому обстоятельству. Так было и спокойнее, и для дела надежнее, никто его не видел откуда он выехал, с кем встречался и куда едет. Разбойнички не баловали, и без них хватало нонче грабителей и душегубов. Да и сил воинских стало очень много. Стрелецкие разъезды и караулы днем и ночью несли службу на дорогах уезда. А смутьяны и противники воеводы вооружались и поди угадай на кого нарвешься, когда вздумаешь поживиться чужим, можно и пулю в живот схлопотать, вместо меди и серебра. Все нынче при оружии, смелые, даже больше, отчаянные и притом на взводе. Поди таких попробуй запугать и ограбить. Опасность или скорее осложнения могли возникнуть только при встрече со стрельцами, так как не по праву он был одет в одежды стрелецкие, не знали его настоящие воины. Но на такой случай был у него знак тайный, не всем ведомый, а только чинам высоким. При наличии этого знака обязаны были все государевы люди отпущать владельца и оказывать тому всяческую помощь. Но мог он потерять на выяснения кто он и с какой целью путешествует, некоторое время, что было бы некстати.

Недалече от Петровской слободки Евдоким взбодрился и стал держать ухо востро. И вскоре не пожалел об этом.

— Стой! Куды путь держишь? — раздался сзади зычный бас.

Евдоким остановил кобылу и оглянулся. Из зарослей еще не полностью оголившихся от желтых листьев вышли двое бородатых мужиков. Один был роста огромадного и бас у него был раскатистый. Второй казался помельче, но все одно побольше Рогожина. Мужики были вооружены пищалью и пистолем, а за поясами торчали сабли без ножен.

— Здорово, православные! — стараясь быть непринужденным поприветствовал их Евдоким.

— Здорово, здоров. Куды едешь? — повторил свой вопрос громила.

— Э, так в Петровскую слободку...

— На кой?!

— Сказывают собирает сын боярский людишек супротив воеводы нашего...

— А тебе зачем туды?

— А что, разве сыскивают токмо черносошных или монастырских? Слыхивал я и казаков зовут, и стрельцов...

— Зовут всех, но как нам понять по какому ты делу едешь? Может ты воеводский засланный? Приехал разузнать, да воеводе доложить?

— А коли нет? Как ты узнаешь по какому делу я еду? Бумаги и грамоты у меня нет никакой, ни от воеводы, ни от его Шеина... А ты раскинь умом своим, коли был бы я заслан воеводой то на кой мне рядится в стрелецкое платье? Проще уж облачится в рванье, прикинуться черносошным али крепостным. Ведь разумею же, что мой кафтан вызовет у такого, как ты подозрение.

— Верно все гутаришь, но сумления у меня все остались. Нет веры у меня к тебе!

— Так ты меня сведи к сыну боярскому Акине Шеину. Пущай он спытает, кто я есть, засланец, али нет.

— Ладно, идем! — наконец решил великан, почесывая затылок, и повернулся к своему собрату. — Никодим, сведу я его в слободку и мигом сюды вернусь.

Никодим молча кивнул в знак согласия и поплелся опять в кусты в свой секрет. Громила же взял кобылу Рогожина под уздцы и повел ее, а вместе с ней и ее седока по дороге в сторону слободки, до которой оставалось еще около версты. Но несмотря на это расстояние на их пути стали появляться шатры и шалаши, собранные из еловых и сосновых веток. Возле них горели костры, у которых спали или сидели люди. На некоторых кострах готовилась еда, в больших котлах что-то варилось и порой легкий ветерок доносил до чуткого носа Евдокима аромат варящегося мяса. Засланец стал незаметно считать шатры и шалаши и прикидывать сколько они могли вместить в себя людишек. Не упускал он и тех, что сидели у костров. И пока они дошли до окраины слободы Рогожин пришел к выводу, что только перед слободой расположилось около сотни человек. От воеводы он узнал, что в Петровской слободе насчитывалось чуть больше полста дворов. С учетом того, что в слободе в основном жили зажиточные казаки, то во дворе возможно было разместить до двух десятков смутьянов. Возможно в шатрах и шалашах по другую сторону слободы расположились еще людишки. Да, а сила-то немаленькая! — подумал Евдоким, но постарался не подать виду, так как его сопровождающий внимательно следил за ним, замечая, куда смотрит всадник и пытаясь понять, о чем тот думает.

— А у вас народу много! — присвистнул Рогожин.

— Много, много! Так просто нас не одолеть. Так и скажешь своему хозяину.

— Слушай, я не служу воеводе и не собираюсь доносить никому, потому, что ежели узнают о том, что я пришел сюды, то меня за измену и казнят первого. Я пришел на вашу сторону и готов привести с собой еще несколько десятков стрельцов! Все мы также серчаем на воеводу и не желаем служить под ним!

— Тама посмотрим, взаправду ты гутаришь или нет! У нас есть умельцы, что хорошо выспрашивают и допряма завсегда дознаются.

— Вот и славно!

Пока они перепирались дорога привела их в слободку. Пройдя мимо белого недавно отстроенного храма с золотыми куполами, они свернули налево и, пройдя еще сотню другую саженей, остановились перед воротами большого дома, первый этаж которого был каменным, из того же камня, что и храм. Громила постучал и через мгновение ворота приоткрылись и в проеме показалась белобрысая голова молодого мужчины. Лицо его было гладко выбрито, так, что Евдоким не заметил на нем ни щетинки.

— Што тебе? — спросил мужчина с явным польским или украинским акцентом.

— Вот лазутчика привел, словили подле секрета. Гутарит, что пришел сам до Акини Шеина, — недовольно пробурчал громила.

— Добре, — печально проронил белобрысый, — стой тут. Доложу.

Ворота закрылись и Евдоким услышал быстро удаляющиеся шаги, потом хлопнула дверь.

— Боязно в дом пускать? И на порог даже не пустил, — прошептал Рогожин, косясь на громилу.

— А ты как хотел!

— Погреться хотел, промерз я, аж из самой Тулы еду.

— На костре тебя погреют, когда пытать будут, — криво усмехнулся сопровождающий Евдокима.

— Не. На костре не хочу, а вот возле печки не откажусь, да еще бы хотел, чтоб и накормили, а то с вечера ничего не ел!

— Я смотрю ты либо глуп, либо храбр, — сказал громила, удивляясь спокойствию Евдокима. — Как кличут-то тебя?

— Ивашкой, Зверевым...

— По душе мне твое спокойствие, Ивашка. Тут давеча одного словили лазутчика, так он и слезы лил и мольбы кричал, ничего ему, вестимо не помогло, но и не жалко было такого. Тебя мне будет жалко...

— Меня ты не жалей, о себе подумай!

Верзила не успел ответить, потому что ворота вновь отворились и тот же белобрысый пропустил их во двор дома. Они вошли и тот кивнул головой в сторону крыльца дома.

— Акиня Петрович ждет в доме. Идем за мной.

Вслед за белобрысым они прошли в дом, там он обыскал Евдокима и отобрал у него его пистоли, что прятались под кафтаном и саблю, висевшую в ножнах. Потом он провел их в комнату, где сидел сам боярский сын, а с ним еще какой-то человек. То был Адам Кисель, но Евдоким его видел впервые и не знал его имени.

— Ну, кто ты есть таков? — строго спросил Акиня, восседавший во главе стола, внимательно вперившись в Рогожина, после того, как верзила, сопровождавший его, по кивку головы ушел и оставил их одних.

— Батюшка Акиня Петрович, я стрелецкий десятник Зверев Иван. Пришел к тебе чтоб бить челом на воеводу и просить взять меня и мою десятку в свое войско.

— Пошто так?

— Нет мочи служить вору! Аки паук опутал воевода Морозов весь уезд и кровь пьет не только из простого народу. Нет и нам никакого продыху. Землю дает только своим людишкам, тем, что помогают казну разворовывать. Поборами вводит и нас, верных государевых слуг в нужду беспросветную.

— Так, а что от меня ожидаешь?

— Слух ходит, что собираешь скоп идти на воеводу. Вот я со товарищами готов подсобить делу твоему, вспомним времена Болотникова.

— А не врешь, Иван Зверев? Сказывают люди, что ты не тот, за кого выдаешь себя.

— Врут люди! Да и кто мог сказывать, ежели нет среди твоего войску человека, что знает меня?

— А пошто ты знаешь, что нет такого человека?

— Так нет у меня товарищей акромя стрельцов тульских, да белогородских, да воронежских, а ведомо мне, что никто из стрелецкого приказу не перешел покамест к тебе. А нет у меня знакомцев других поскольку недавно оказался я в тульском приказе, возвратился недавно из службы в Белом городе, куда отправляли меня из Воронежу.

— Да славно сказываешь... А что ежели не я с тобой беседу поведу, а человек другой, охочий до таких разговоров? Готов ты повторить ему все?

— Готов, батюшка! — Рогожин яростно трижды осенил себя крестом. — Вот те крест, что не вру я тебе! И тоже повторю твоему душегубу!

— Добре, устроим тебе беседу. А покамест скажи, что ты готов сделать? До какого конца готов дойти? Чем окажешь помощь?

— Могу привести свою десятку, люди все проверенные и такой же нелюбви к воеводе. Больше не знаю приведу ли, многие стрельцы не готовы идтить супротив воли воеводы, пока не увидят большой скоп.

— Оружие достанешь? — спросил Адам, доселе молча слушавший беседу Акини и Рогожина.

— Токмо свое и сотоварищей. Десять пищалей, десять сабель и бердышей, да вот пару пистолей, своих личных, что ваш привратник забрал ужо у меня, — посетовал Евдоким.

— Ну будет сетовать об пистолях! Уже не разумел ты, что сможешь пройти ко мне с оружием? — улыбнулся Акиня. — Я не страшусь врагов, но для дела мне стоит оберегаться лазутчиков воеводских, коих он много подсылает ко мне. Не за себя опасаюсь, за дело, что во главе стою, за людей, кои верят мне и вручают свои жизни. А покамест я не могу знать кто ты на самом деле, а посему берегусь. Вот будет доверие вернут тебе твои пистоли, да во главе сотни поставлю головой! Нонче же ступай к казакам в соседнюю избу, пущай тебя покормят, да спать уложат, апосля ешо потолкуем. Тарас!

Крикнул Акиня и моментально в комнате появился казак-украинец. Он поклонился боярскому сыну.

— Що изволишь, Акиня Петрович?

— Сведи молодца в вашу казацку хату. Пущай его накормят и дадут отдохнуть маленько с дороги.

— Слухаюсь, — опять поклонился казак и повернулся к Рогожину. — Ну чув? Що стоїш як бовдур? Підемо! Пересувай ноги!

Когда Акиня Петрович остался наедине с Адамом Киселем, тот встал и стал ходить по комнате, потом он в задумчивости произнес,

— Что ты разумеешь об этом стрельце?

— Об Иване Звереве?

— Да, об нем...

— Убежден, что он никакой ни Иван Зверев и даже не стрелец. Разумею, что лазутчик воеводский, посланный разузнать об нашем войске и в скором времени сбежит, не попрощавшись, — уверенно ответил Акиня.

— Отчего отпустил сего ворога? — удивился Адам.

— А оттого, что покамест не придумал, как поступить. То ли прилюдно на кол садить, то ли отпущать надобно...

— Отпущать!? — не поверил услышанному поляк.

— Да. Разумею я, что воеводе страшно треба правда о наших силах. Раз не единожды отсылает он сюды своих людишек. Вот поверили мы Ивашке, и он побег к воеводе докладать. Что он ему скажет? А скажет он ему, что войско наше немногочисленно, и вооружено кое-как, и что нас можно задушить одним только стрелецким полком. Как рассудит воевода? Поверит и маленько успокоится. Направит стрельцов в Петровскую слободку и тут нас всех и побьют, по его умыслу. А что будет, коли мы не отпустим этого лазутчика? Посадим на кол, чтоб другим неповадно было. Поразмыслит боярин Морозов, обдумает все и решит, что не так просто нас взять. Соберет он войско поболе, может и в Москву челом побьет, чтоб государь подмог ему силами военными. И придет за нами с силами в трое превосходящими, а то в десятеро. Вот тогда мы и не смогем с ним совладать...

— Есть правда в твоих думках. Но силы-то у нас и взаправду маловато! Оружие вилы, да дубины. Чем нам легче от того, что воевода придет с одним только стрелецким полком. Мы и с ним не совладаем. Времени у нас маловато! Не соберешь ты людей!

— Э, пан! Погоди голову вешать! Сказывают мне мои верные люди, что не готов пока воевода идтить к нам. Нет у него покамест таких намерений. Ждет он чего-то. Не знает он сил наших, побоится потерять своих стрельцов, государь его за энто не помилует! Сказывают государь прислал воеводе особого обыщика, чтоб тот дознался про нас, но тот только прибыл и не скоро дознается до нас, а сам воевода не желает начинать поход, без царского соизволения. Так что есть у нас маленько времени.

— Ну, может быть... пущай случиться по-твоему...Так что отпустишь лазутчика?

— Покамест ешо не решил...

ГЛАВА 17

Пьетро встал утром поздно, сказалась бессонная ночь. Накануне вернувшись с долгой попойки с армянскими торговцами в дом своего русского друга, он долго не мог уснуть. И причиной тому были не только многие возлияния, трудные разговоры и неуступчивость армян, но еще волнение и тоска по родной Венеции будоражили кровь, его поседевшую голову, назойливыми мыслями зудели в мозгу. Так с ним бывало часто, ностальгия накрывала его всегда внезапно и, казалось бы, без видимой причины. Просто он вдруг, ни с того, ни с сего начинал вспоминать свой родной дом, кусты олеандра с белыми и розовыми цветками, обильно цветущий по всему парку, теплое ласковое море, высокое и почти всегда голубое небо, вино, которое славно производилось из чудесного винограда, растущего обильно на его виноградниках. Московия, в которую он ездил так часто и мог бы уже привыкнуть к ее грязи, к затяжным дождям, варварским нравам и постоянным сменам правил торговли, внезапно превращалась в чужую, опасную и совсем не пригодную для жизни страну. Но все это происходило с ним после долгой, порой полугодовой разлуки с родиной. Почувствовав ностальгию, Пьетро, обычно, заканчивал все свои торговые дела, собирал товар, приобретенный за время торговой деятельности и через несколько дней выезжал с купленным товаром домой. Правда, вернувшись и пожив дома некоторое время, распродавая московские товары, он уже вновь думал о новой поездке в столь ненавистную и все-таки манящую Московию. Не умел он наслаждаться жизнью, живя на одном месте, даже в таком по-райски прекрасном, как Венеция. Жизнь, считал итальянец, дана для движения, познания и ощущения всех ее граней, наслаждений, любви и, конечно, опасностей, коих в его поездках случалось огромное число.

Пьетро умылся холодной водой, немного отдававшей тиной, поморщился, вспомнив, однако, что в родной Венеции вода его тоже не особенно радовала, в отличие от воды в Риме, которая стекая с гор по древним акведукам, была словно мед, оделся и спустился на первый этаж дома. Даже дома у этих московитов отличаются от наших, — подумал в очередной раз итальянец. Деревянные! О, Мадонна! Это же так опасно! А они сплошь строят такие. Правда он отдавал должное их умению из бревен делать большие, двухэтажные терема, и высокие церкви со множеством куполов, что было не под силу итальянцам, которые часто приглашались в Московию для строительства каменных зданий и крепостей. В трапезной его встретила тишина и накрытый стол. Однако при его появлении откуда ни возьмись перед Пьетро вырос дворовый мальчишка лет двенадцати и с поклоном отодвинул стул с высокой спинкой, приглашая гостя сесть за стол и оттрапезничать.

— Grazie, — пробурчал себе под нос Пьетро, садясь за стол и нисколько не заботясь о том, что говорит на родном языке. Мальчик тем временем убрал полотенца, накрывавшие еду. Зачем московиты это делали в холода, итальянец не понимал. Если летом он объяснял это тем, что они накрывают еду от мух, коих летало несметное количество, то зачем так делать зимой, для него оставалось загадкой.

— Угощайся, барин! — поклонился мальчишка и отошел за спину итальянца, наблюдая за его действиями и готовый сразу же услужить хозяйскому гостю. Мальчишка появился в доме Акима Коростенева совсем недавно, но обладая врожденной старательностью и услужливостью, пришелся купцу по нраву, в отличие от своих братьев. Те больше ленились и обладали взрывными характерами, что не скрывали их злые волчьи взгляды. Этих троих мальчиков Аким выкупил у одного Тульского боярского сына, который распродавал земли и имущество, намереваясь уехать в Европу. Родителей у мальчишек не оказалось, мать то ли умре от болезни какой-то, то ли сгинула в лесу, а отец был повешен за душегубство, в коем его обвиняли соседи.

Пьетро очистил сваренное в крутую куриное яйцо и стал его есть, закусывая черным хлебом, с уложенным на него толстым слоем вкусного коровьего масла, откусывая от большого белого гриба, засоленного в этом году. Потом он взял расстегай и съел его, запивая теплым жирным молоком. Кофе в доме Акима пока не пили, поэтому итальянец тяжело вздохнул, вспомнив его бодрящий аромат. Странно, в его родную Венецию кофе привезли из Османской империи, которая ближе территориально и даже по духу, московитам, а они не пьют этот чудесный напиток. Эх, сейчас бы чашечку кофе, — подумал Пьетро, но выдохнул и сделал глоток молока.

— Как спалось? — в комнату вошел Аким, как всегда бодрый, жизнерадостный и улыбающийся. — Не болит голова? Проголодался? Я вот тоже!

— Садись рядом, все очень вкусно, — Пьетро пригласил хозяина присоединиться к его трапезе и составить ему компанию, а дворовый мальчишка уже отодвинул стул.

Аким опустился на стул рядом, протянув руку взял большой кусок мяса, бросил его на ломоть черного хлеба, откусил, стал жевать и потом посмотрел с хитрецой на итальянца.

— На днях приезжал ко мне в дом сын воеводы, — проговорил он медленно с расстановкой, внимательно изучая мимику гостя. Тот не дрогнул. — Хотел встретиться с тобой, об чем-то поговорить... Паула тебе сказывала?

Итальянец был невозмутим и ждал продолжения. Прошло два дня с того вечера, как он разговаривал с Паулой о молодом Морозове. Он обещал ей наутро дать знать боярину о своей готовности к встрече, но ни на следующий день, ни через день, Пьетро так и не попросил хозяина дома об отправке человека к Морозовым. Наоборот, он попросил того не спешить с этим делом. И вот его русский компаньон сам вновь поднял вопрос, коий не покидал ум итальянца. Аким знал, что Пьетро наверняка догадывается, о чем он хочет с ним говорить, но от реакции итальянца хотел понять насколько быть откровенным.

— Помнишь этого молодого боярина? Тезку твоего... — итальянец молча пережевывал пряник и запивал его молоком. — У них еще с Паулой большая дружба...

— Помню, — кивнул головой Пьетро.

— Так вот, искал он встречи с тобой. Я дал слово, что извещу его, как ты вернешься. Прошло несколько дней, а я так и не заслал человека к нему. Вот и спрашаю тебя, извещать, али нет?

Пьетро задумался, поэтому, как обычно в такие минуты замер. Его челюсти перестали пережевывать пряник, а глаза уставились в одну точку, находящуюся где-то над головой Акима. Дочь ему уже не раз говорила о своих чувствах к молодому московиту, но он надеялся, что московский дворянин высшего ранга не захочет серьезно связывать свою жизнь с купеческим сословием, хоть и венецианским. Поэтому пропускал мимо ушей все рассказы дочери о ее юноше, о том, какой он славный и благородный, умный и красивый, культурный и образованный, как настоящий европеец. Но, видимо, ошибался он, и напрасно гнал от себя все мысли о будущем дочери, о ее замужестве с московским вельможей, а стоило бы раньше задуматься и внимательно взглянуть на их отношения, как оказалось в итоге очень даже серьезные, поскольку не стал бы сын головы огромного уезда добиваться встречи с простым купцом. А может у того какие-нибудь торговые вопросы? Может хочет заказать какой товар? Нет. Не может такого быть. Выходит, именно о своих чувствах к Пауле и желает юный Морозов поговорить. Тогда надо решать, как быть, готов ли он соединить две жизни, такие разные, разные во всем, в привычках, воспитании, вкусах? Хотя о вкусах судить пока рано, а воспитан юный боярин европейскими учителями и науки учил с помощью европейцев и воспитание от них же. Может тогда подумать о расчете, о браке по расчету? Хм... Выгода от брака дочери сомнительна. Неизвестно, как к такому замужеству отнесется сам воевода, наверняка он пророчит сыну в жены какую-нибудь знатную особу, из старинного и влиятельного русского дворянского рода, что и к царю поближе и богатства не меньше, чем у него. А тут сын преподнесет отцу такую неожиданность и расстройство явное! Что должен будет сделать отец? Конечно помешать женитьбе. И в этом деле много способов! Столько, сколько звезд на небе. Можно действовать и через отца невесты, а вот он-то самый уязвимый в способах отговорить молодых от женитьбы. Можно просто немного начать мешать торговле. И прощай не только торговля, хотя, впрочем, и сама жизнь может оказаться под угрозой. Московиты славятся своими жестокими нравами, даже своих дворян легко сажают на кол, что уж говорить об иноверцах! Знал об этом Пьетро не понаслышке, сам видал казни на площадях, видел, как ноздри рвали и буйные головы рубили, на дыбе подвешивали и в петле душили. Боялся итальянец за свою жизнь, а еще больше за жизнь дочери своей. Но боязнь за дочь была следствием его огромной любви к ней. Любил свою дочь Пьетро. Не мог он огорчить ее, тем более если она влюбилась по-настоящему, так, как он влюбился в свое время в ее мать. Да какой уж тут расчет! И такая борьба продолжалось уже несколько дней внутри Пьетро. Утром он решался, а к обеду уже менял свое решение на противоположное. И вот нонче взвесив все, Пьетро, наконец, решил все-таки встретиться с молодым Морозовым, выслушать его, а уж потом принимать какое-то решение. Опосля он и с дочерью поговорит.

— Шли человека. Разве гоже заставлять ждать такого высокого синьора! — вздохнул немного облегченно Пьетро.

— Ты догадываешься об чем он хочет молвить? — Аким искоса посмотрел на товарища

— О чем бы не хотел говорить, негоже противиться беседе...

— Добро, нынче же отошлю человека, — Аким встал из-за стола и недоев свой пирог, щедро начиненный грибами, ушел, оставив Пьетро одного.

Тот еще маленько посидел за столом, жуя в задумчивости всякую снедь, с избытком имевшуюся в доме московита, а потом отправился в свою комнату, чтоб подвести окончательные расчеты и понять сколько на этот раз он заработал. В комнате, любезно предоставленной только для него, у Паулы была своя светелка, Пьетро достал амбарные книги и стал вести подсчет проданным товарам и купленным совсем недавно. Работа для кого-то скучная и монотонная, но только не для негоцианта из Венеции. Пьетро любил считать, особенно свои прибыли. Конечно, убытки иногда случались, но без них никуда — таково уж торговое дело. За сведением расходов и доходов быстро пролетел день и приезд молодого боярина застал итальянца врасплох, он совсем забыл о разговоре с Акимом.

В дверь постучались и тоненький девичий голосок пропел:

— Барин, мой господин просит тебя спуститься. Пожаловал боярин Морозов! Тебя оба дожидаются.

Пьетро поднял голову от книги и недовольно покачал головой, словно говоря, что не вовремя его прерывают от очень важного труда. Но все-таки он захлопнул толстую книгу и встал. Переодеваться в какие-то особые платья он не стал, а так, в чем был, в московитской одежде, направился на встречу с молодым человеком, который тотчас прискакал, как только в ворота отцовского дома постучался человек от купца Акима.

Раньше Пьетро не встречался с Петром Ивановичем Морозовым. Он слышал о нем от дочери и от Акима, но не видел того и уж точно ни разу не разговаривал. При появлении итальянца в комнате, Петр Иванович встал, хотя мог и не делать этого, так как был на много выше рангом какого-то заморского купца. Но сделал он этот жест от уважения к отцу своей любимой и так требовали правила хорошего тона, которому его учили заморские учителя. Это вежливо, — говаривали они, — и к тому же сводит простых людей с ума, поражая их необъяснимостью.

Пьетро поклонился и молодой человек ответил ему тем же. Аким тоже стоял, понимая, что в присутствии боярского сына ему не пристало сидеть.

— Здоровья тебе, господин Пьетро! — тихо, но с чувством собственного достоинства произнес молодой Морозов.

— И тебе здравия, господин Морозов. Аким поведал, что искал ты встречи со мной? Sto ascoltando voi, — Пьетро перешел на родной язык. Он, конечно, мог продолжать разговаривать на плохом русском, но сделал это по двум причинам. Во-первых, так ему было понятнее и проще изъясняться, а во-вторых, он хотел проверить знание итальянского языка этим благородным московитом, о котором все говорили с восхищением, о его каком-то сказочном европейском образовании.

— У меня, господин Пьетро, к вам на самом деле несколько весьма важных для меня просьб и вопросов, — начал Петр Иванович, моментально вслед за итальянцем переходя на итальянский. Да он неплохо говорит на итальянском, — подумал Пьетро, слушая немного грубое произношение родных слов, но тем не менее Морозов и впрямь говорил очень неплохо. — Вы знаете, что я люблю вашу дочь? Паула говорила вам о нашем взаимном чувстве? Постойте, не торопитесь ее звать! Я хотел бы сначала поговорить только с вами! Я, конечно, прошу руки вашей дочери и мечтаю, чтоб вы благословили нас. Сразу хочу предупредить, что я греческого вероисповедания, но открыт для католицизма. Мы с Паулой решили, что жить нам лучше не здесь, а в Венеции или другом городе, возле моря, так хочет Паула. Я знаю, что вы собираетесь в скором времени возвращаться домой и я хотел бы стать вам спутником в вашем путешествии. Мое присутствие не станет вам обузой, а скорее наоборот, может быть полезным. По крайней мере до границ Московии я смогу быть вам очень полезен, да и на кардоне, мне будут преференции. У моего отца очень добрые отношения со Смоленским воеводой. Ему я повезу грамоту от отца, в которой он попросит его не досматривать ваш товар. С собой я повезу сребро и злато, так, чтоб нам хватило с Паулой на дом и на житие. Но я не собираюсь просто проживать свои сбережения, я предлагаю вам свое участие в вашем деле. Поверьте, с моими возможностями, связями и деньгами, ваше дело сразу пойдет в гору! В тульском уезде мы станем зело великими торговцами. Отец поспособствует этому...

Морозов замолчал, обдумывая свои следующие слова, а пока он переводил дух, заговорил Пьетро.

— Я не против счастья своей дочери! Если она любит, то и я полюблю ее суженного. Я не буду противиться вашему венчанию, но вот, как к нему отнесется твой батюшка? Разве такую он хотел видеть невестку? С ней ты не займешь высокопоставленных должностей, а ведь вы бояре известные в Московии и жалованы царем, уж точно не в опале.

— О! Поверьте, Пьетро! Мой батюшка не будет противиться! Он не станет неволить мои чувства. Коли я твердо буду настаивать на своем выборе, то и он не воспротивится. Я давно ему сказал, что не желаю идти на государеву службу, а мечтаю уехать в Европу. Он слыхал это от меня и не отговаривал меня.

— Все ли вопросы ты задал, синьор Морозов?

— Важные, да.

— Ты не будешь возражать, если я кликну дочь и спрошу ее о том, люб ли ты ей и хотела бы она воссоединить свою судьбу с твоей?

— О, нет! Я даже желал бы этого!

— Что ж, пойдем к ней.

Пьетро встал и направился к лестнице на второй этаж, Петр последовал за ним. Он не сомневался, что его возлюбленная подтвердит их серьезные намерения и сильные чувства. Они поднялись по немного скрипучей лестнице и прошли по узкому коридору к комнате Паулы.

— Дочь моя! — Пьетро постучал в дверь. — Это я и молодой боярин Морозов. Мы можем войти к тебе?

— Да, папа, конечно! — голос девушки дрожал от волнения.

Мужчины вошли в комнату девушки. Морозов впервые был здесь. Паула никогда не пускала его в свою комнату, и они всегда встречались внизу, либо во дворе, когда погода позволяла гулять по маленькому парку, что разбил Аким, пытаясь воссоздать подобие европейских парков у себя в Московии. Конечно южных растений в нем не росло, но и из имеющихся он довольно хорошо скопировал европейское искусство.

Комната Паулы по размерам была точно такой же, как и у Пьетро. У окошка стояла кровать, на одной стене висело зеркало, возле которого стоял небольшой столик, служивший для Паулы и письменным столом, и туалетным. На нем в беспорядке были разбросаны средства улучшения девичей красоты: румяна, тени, краски, маленькие кисточки, баночки с пудрой и другая мелочь. На кровати лежал толстая книга на французском языке, новый роман напечатанный с год назад и пользовавшийся в Венеции огромной популярностью. Платья ее висели на стене за дверью и составляли внушительный гардероб.

— Дочь моя, мы пришли к тебе, чтоб узнать твое мнение, — произнес тихо и спокойно Пьетро, хотя в душе отчего-то сильно волновался.

— Да, папа? — Паула тоже напряглась, но она сразу поняла, о чем будет спрашивать ее отец, как только за ним появился Петр Морозов.

— Этот молодой человек пришел ко мне, чтоб просить твою руку. Готова ли ты покинуть мой дом?

— Да, папа... — кротко выдохнула девушка, потупив свой взор и пытаясь скрыть улыбку. Она ликовала в душе.

— Будешь ли ты опорой и защитой для моей дочери? — Пьетро повернулся к Морозову и внимательно посмотрел на того.

— Я люблю вашу дочь больше жизни! — воскликнул московит. — Паула, будь моей супругой! Отец твой благословляет нас!

— Я согласна! — взвизгнула от радости девушка и бросилась ему на шею.

— Будьте счастливы, дети мои! — торжественно произнес венецианец. Он окончательно смирился с выбором дочери и убедил себя, что такова уж судьба их рода, смешаться с дикими московитами. А по поводу коммерческого предложения московита Пьетро решил все тщательно обдумать, он сам себе боялся пока признаться, что оно было очень интересным.

ГЛАВА 18.

Прошло несколько дней, как Тимофей Романцев выехал из столицы и приступил к своим обязанностям в Туле. Он уже и сам не мог сказать точно, сколько трудился в дали от Москвы, пять или уже семь дней. За эти дни он устал и осунулся, несмотря на то, что в доме у воеводы его кормили так, что сам государь мог согласиться разделить с ним трапезу, его глаза заблестели и стали выделяться на смуглом лице благодаря синим кругам, а нос вытянулся и заострился. Впрочем, это было не удивительно так как большую часть суток он все-таки проводил в допросной избе и уходил из нее в дом воеводы только спать и то уже поутру. Встречаясь с дочерью воеводы где-нибудь в коридоре, на лестнице или в трапезной он оживлялся, но тут же грустно вздыхал, вспоминая о том, что его ждут губной староста Филипп, душегубных дел мастер Фрол и подьячий, что записывал аккуратно все происходящее на допросах в толстую книгу.

Всех послухов и видаков особый обыщик за прошедшие дни уже опросил и вот теперь приступил к допросам у пытки, то есть к допросам у дыбы, но покамест еще без применения истязаний. Другое название допроса в камере пыток было в обиходе государевых слуг — "роспрос с пристрастием". По заведенному порядку его не мог избежать никто из свидетелей по делу.

В полдень, после того, как Тимофей соснул немного, он вновь вернулся в допросную избу, где его уже ждали подмастерья. Устало он уселся за стол, на свое привычное место.

У дыбы стоял Федька Косой. Из одежды на нем были только исподние портки. В отдельной комнате без окон, где происходили пытки, горели факелы, которые согрели воздух так, что было довольно жарко, отчего по голой груди и спине Федьки стекали капли пота, впрочем, они, возможно, могли быть причиной и жуткого страха, испытываемого Косым. Дыба представляла собой примитивное подъемное устройство. В потолок, вернее в дубовую балку на потолке был вбит железный крюк, через него была переброшена веревка. Один конец ее был закреплен на войлочном хомуте, называемом "петля". Руки Федьки Косого были продеты в эту петлю. Другой конец веревки держал в руках губной палач Фрол. Допрос под дыбой был, несомненно, сильным средством морального давления на подследственного, особенно для того, кто впервые попал в застенок, а Федька испытывал этот ужас впервые.

Подьячий по указанию Романцева уже зачитал Федьке приговор о пытке, и это уже само по себе подействовало на смиренного мужика устрашающе. Он стоял под дыбой, краем глаза видел заплечного мастера и его помощников, двух мужичков, подрабатывающих в допросной избе за небольшую плату, наблюдал, как они готовились к пытке: осматривали кнуты, разжигали жаровню, лязгали страшными инструментами. Федьке не показывали, как пытают других, как это делали с многими другим допрашиваемым, особый обыщик посчитал, что хилому посадскому человечку и без того жутко и он упорствовать не будет в своих показаниях.

Романцев не сомневался, что Федька выложит все, что знает и даже больше, если на то будет необходимость. Однако роспрос у пытки не заменял саму пытку, а лишь предшествовал ей. И если уж заведен был таков порядок, которого придерживались все обыщики, то от пытки Федьку не спасет даже чистосердечное признание или то признание, которое требовалось Романцеву — ведь токмо пытка служит высшим мерилом искренности человека. Даже если человек раскаивался, винился, то его обычно все равно пытали. С одного, а чаще с трех раз ему предстояло подтвердить повинную из подлинной правды. Таков был порядок и не Романцеву его было менять.

— Итак, Федька, стало быть тебе не ведомо про смуту, что затеял боярский сын Акиня Шеин?! — строго и очень зловеще спросил мужика Тимофей Романцев.

— Господи! Не ведомо, отец родной! Не ведомо! Вот те крест! — Федька хотел себя осенить крестом, но вспомнил, что его руки были в петле.

— Говори покуда не приступили к пыткам! На дыбе все говорят правду! Токмо уж потом бывает поздно!

— Батюшка! Помилуй мя бог! Все сказываю, как на духу! Не ведом мне Акиня Шейн! Слыхом о нем не слыхивал!

— Брешешь, собака! Сказывал Ванька Лыков, что бывали у тебя людишки его, Шейновы! Давеча даже выносили из твоей лавки кули полные. Сказывай! — для острастки вскрикнул Тимофей. — Смотри, Фрол уже разжег жаровню!

— Батюшка! Все скажу! Были у меня людишки, были! Запамятовал я! Да и не знал, что они от разбойника Шейна! Точно так, покупали кули с мукой, много взяли! Но откель мне было знать, что брали для вора энтого Шейна?! — взмолился Федька и по его груди холодеющей от приближающегося ужаса, еще быстрее и полноводнее потекли струйки пота.

— Так сказывай! Все без утайки. Кто приходил, что гутарили, чем платили, сколько всего взяли... — Романцев посмотрел на подьячего-писаря, который ждал команды заносить сказанное на бумагу и махнул ему головой, приказывая начинать писать.

— Все, все скажу, батюшка! Все, как было! — затараторил Федька.

— Ну! — опять прикрикнул на него обыщик.

— Значит, осемнадцать дней назад в лавку явились трое человек. Я их видал во первые. Много ко мне приходит, но я всех могу упомнить. Энтих я до того не видал. Взяли они дюжину кулей муки ржаной и поклали на телегу, что оставили у лавки. Платили значит они сребром, монетами польскими ортами, да еще грошами — шостаками и трояками, да немного медными солидами. Я спросил откель у них польские орты. А они мне сказывали, что не мое, мол, это дело. Платят сребром и должон быть рад тому, — Федька Косой замолчал и испуганно стал вглядываться в лицо московского государева обыщика.

— Что замолчал?! — прикрикнул на него Романцев.

— Так ведь, батюшка, не гневайся, все рассказал! Вот те крест... — Федька опять сделал попытку осенить себя крестом, но вновь вспомнил, что руки его стянуты за спиной в петле, в страхе и какой-то горячности он не чувствовал их.

— Ладно, Федька..., а тепереча послушаем тебя на дыбе... Фрол! — крикнул Романцев тульскому душегубу. — Готов послужить государеву делу?

— Готов, господин обыщик! — зловеще отозвался тот.

— Так приступай! — кивнул Романцев.

Перед расспросом приведенного в застенок Федьку Косого, как и прочих проходящих по делу раздели и осмотрели, как требовалось перед расспросом на дыбе. Таков был порядок во всех сысках. В этом деле Румянцев не отходил от заведенного порядка ведения расспросов, только один свидетель в этот раз давал показания в застенке, еще нераздеванный. Это был польский пленный Анджей Шишкевич и то только оттого, что был весь изранен. Романцев избавил его не из жалости, а по опаске, что тот издохнет на дыбе. Потом, пусть малеха оклемается — решил московский обыщик. Расспрос он провел скоро и без результата, так как поляк отказался отвечать на вопросы, молчал и геройски улыбался, готовый помереть, но не покориться подлым мосоковитам.

Публичное обнажение тела, это завсегда стыд, позор и унижение. Раздетый палачом человек теряет свою честь. Так считается. Осмотру тела (прежде всего — спины) пытаемого перед пыткой в сыске придавали большое значение. Это делали для определения физических возможностей человека в предстоящем испытании, а также для уточнения его биографии: не был ли он ранее пытан и бит кнутом. Дело в том, что при наказании кнутом, который отрывал широкие полосы кожи, на спине навсегда оставались следы в виде белых широких рубцов — "знаков". Специалист мог обнаружить следы битья даже многое время спустя после экзекуции. Если на спине пытаемого обнаруживались следы кнута, плетей, батогов или огня, его положение менялось в худшую сторону — рубцы свидетельствовали: он побывал "в руках ката", а значит — человек "подозрительный", возможно, рецидивист. Арестанта обязательно допрашивали о рубцах, при необходимости о его персоне наводили справки. Веры показаниям такого человека уже не было никакой. О нем делали такую запись: "К тому же он... человек весьма подозрительный, и за тем никакой его к оправданию отговорки верить не подлежит". На теле Федьки никаких следов обнаружено не было, об этом Тимофею сообщили Фроловы помощники. Поэтому перед тем, как Федьку привели на допрос обыщик Романцев распорядился сильно того не пытать и делать все больше для острастки, чем для боли. "Пытать легчае" — так это называлось на языке обыщиков. Тимофей Романцев не сомневался, что тот расскажет все, что знает и даже больше, если тому будет указанно.

— Господи помилуй...господи помилуй...господи..., — причитал Федька пока его руки Фрол с помощниками вкладывал в хомут в положении перед грудью, а затем они подняли его над полом так, что пытанный на земле больше не стоял, а висел на руках. Стоны и мольбы наполнили темную комнату без окон, глухую, но полную страхом и ненавистью. Рыжие языки факелов лизали потолок и стены, черные от времени, разбрасывая по всему помещению страшные, зловещие тени.

— Итак, что было? Кто к тебе приходил, что говорили? — стал повторять свои вопросы особый обыщик для протокола.

— Господи! — закричал тщедушный человечек, вися на своих руках и извиваясь то ли от боли, то ли просто от страха. — Всю правду сказывал! Приходили и брали муку, эти ироды!...

Федька стал повторять то, что совсем недавно рассказал чиновнику, а подьячий, что исполнял писарские обязанности в своей книге стал аккуратно выводить буквы с завитками на конце слов с твердым знаком: "А потом Федька Косой с подъему сказал..."

Когда пытаемый смолкал, Фрол легонько хлестал его кнутом по ребрам так, что следов на теле почти не оставалось. Но и этого хватало для возобновления потока слов о случившемся недалече в его лавке. Трижды повторил Федька свои показания в точности до каждого словечка. Все записал подьячий.

— Ладно, будет с тебя, Федька! Вижу правду сказывал, — удовлетворенно произнес Тимофей Романцев.

— Правду, правду, батюшка... — всхлипывая и отплевывая слезы, слюну и пот, залепетал Федька.

— Ну, а коли так освободи его Фрол! Да отведите его покамест в камеру. Пущай отлежится.

Федьку сняли с дыбы, развязали руки и качающегося от нервного напряжения, страха и боли, вывели из пыточной камеры.

— Все записал, как надлежит? — спросил Романцев у писаря.

— Все батюшка. Трижды отметил.

— Вот и хорошо. Кто у нас там следующий? — спросил обыщик у губного старосты Филиппа Кривоноса.

— Так не устал ли ты батюшка? Пора и оттрапезничать. Нонче трудился много, может отдохнуть маленько? — заискивающе пропел староста, которому не то, чтобы не по душе было пыточное занятие, а просто хотел он выйти на морозец и вздохнуть полной грудью свежего русского воздуха, устал он от копоти факелов и смрада потеющих тел. Раньше, до нынешнего дела, пытал он по одному, не усердствуя шипко, как это делал нынче московский обыщик, допрашивая по три-четыре человека за день. Впрочем, и не было у него таких важных государевых дел и стольких пытуемых.

— Не трапезничать сюды послал меня государь! — устало выдохнул Романцев, хотя он и в самом деле проголодался. — Дел невпроворт!

— Так, батюшка, без хлеба насущного и государю служить недюже, — не настойчиво и немного заискивающе продолжил губной староста.

— Кто у нас еще нонче? — раздумывая над предложением старосты спросил Романцев.

— Эээ... — Филипп посмотрел в книгу. — Стрелец Калина Петров сын Копылов, что пойман при бегстве из Тулы, когда за ним приходили воеводины люди.

— Тот, что набрехал с три короба?

— Точно, батюшка...

— Хммм... — Романцев в задумчивости почесал волосы на голове. — Ладно с ним покончим и на этом нонче конец. Распорядись, чтоб вели сюды Калину Петрова сына.

Заплечные мастера Фрола удалились исполнять указание московского обыщика. Тимофей Романцев устало потянулся и услышал, как бурлит его чрево. Только сейчас он понял, что на самом деле был голоден. После короткого сна он выпил молока и съел пирог, на большее у него нашлось ни времени, ни желания. А вот только сейчас он пожалел об этом. На расспросах он завсегда забывал о чувстве голода. Процесс пыток его поглощал полностью. Нет, он не испытывал от него никакого удовольствия, скорее наоборот, пытки вызывали в нем некое отвращение и порой даже жалость к пытуемому, но они, пытки, были не отделимой частью его обязанностей, как особого обыщика, государь, уложения, правда требовали их применять. Иногда, Романцев заканчивал расспрос на дыбе сразу же после виса, иногда после первого удара кнутом, редко — после встряски и уж совсем редко он применял к пытуемому все другие известные меры физического воздействия. Этими несчастными, а по мнению Тимофея нелюдями завсегда оказывались душегубы и разбойники, кто не ценил человеческую жизнь ни в грош, кто спокойно лишал жизни невинных путников, купцов, мещан и крестьян. Много таких водилось в Московии. Вот их и искоренял по мере своих сил Тимофей Романцев. Все остальные преступники могли вызвать в его сердце уважение, даже некое понимание и уж точно жалость.

— Филипп Николаевич, — зараз расспросим и ныне конец трудам, — обратился Романцев к губному старосте. Тем самым он намекал, что усердствовать не стоит при расспросе.

— Буде по-твоему, Тимофей Андреич. Но этот как раз из строптивых, зело запираться буде.

— Поглядим...

В комнату заплечные мастера ввели крепкого мужчину выше пояса голого, а ниже — в портках исподних, босого и связанного, видать только что с осмотру. Тимофей с интересом стал рассматривать человека коему предстояло пережить ряд мук телесных и столько же душевных, но уверенного и пока ешо не подавленного и не растерзанного. Росту стрелец был высокого, но в его теле поражал не он, а косая сажень в плечах, крепкие мускулистые руки и такая же сильная, словно бычья шея. Жилы на ней и вены вздулись, выпирая синим цветом. Голова Калины была столь же крупная, соответственно его богатырскому телу. Волосы в крупные кудри, черные и остриженные так, что прикрывали уши. На груди мужчины висел маленький серебряный крестик.

— Ну, как твое имя и кто ты есть? — начал расспрос Романцев.

— Имя мое Калина Петров сын Копылов, — ответствовал храбро мужчина.

— Чем занимаешься из коих ты?

— Я свободный, служу стрельцом вот уж как два году.

— Чем занимался досель?

— Торговым делом...

— Чем торговал?

— Заморскими тканями, что скупал у купцов фрязевских.

— А отчего ж пошел в стрельцы?

— Разорил меня наш воевода! Обложил данью словно татарин, приходили от него люди и каждый раз требовали мзду за торговлю спокойную...

— Буде тебе врать! — остановил его обыщик.

— Коль считаешь, что вру, то зачем спрашать по новой?

— Правды хочу! Смотри впереди тебя ждет пытка жестокая, так что если хочешь избежать участи быть сломанным, говорю токо правду!

— Так я и говорю правду, господин обыщик!

— Кто поджог склады Федоровские?

— То неведомо мне!

— Что слыхал об энтом?

— Так токо то, что все гутарють! Будто ляхи подожгли...

— Знаш кто помогал?

— Нет, не ведаю...

— Ладно! Сказывай, зачем подался к боярскому сыну Акине Шеину?

— Не знаком я с ним! Навет это, господин обыщик! Пусть в лицо мне скажет это тот, кто оклеветал меня!

— И это мы устроим, но сначала повтори все на дыбе... Фрол! — Тимофей посмотрел на мастера пыточных дел, — приступай!

Палач поклонился и, улыбаясь широкой улыбкой, подошел к Калине.

— Крест с него сымай! — приказал Тимофей Фролу.

— Господи, батюшка, оставь крест! Ради господа! Пусть бог мене поможет стерпеть муки нечеловеческие! Поимей милосердия господин хороший! — взмолился Калина, когда к нему подошел Фрол, выполняя приказ обыщика.

Фрол взял крест в ладонь и повернулся к обыщику, молча испрашивая у того, что ему делать, срывать крест, или оставлять.

— Оставь! — снисходительно кивнул головой Романцев. Фрол связал руки стрельца за спиной, так как был он не из хилого десятка, а висение на дыбе с руками, связанными сзади, считалось более суровым в отличие от положения перед грудью. Сделав все приготовления мастер пыток отошел, а его подельники стали подымать пытуемого над полом. Что-то хрустнуло, то ли кости Калины, то ли веревка издала похожий звук, но стрелец не вскрикнул, он повис, свесил голову и не смотря по сторонам, стал молиться. Крестик отстал от груди и закачался словно кадило поповское, что разносит аромат ладана благоуханный.

Романцев стал повторять свои вопросы, а стрелец натужно отвечать, изредка его ответы прерывал легкий стон, который пытуемый сразу же гасил.

— Встряхни! — приказал обыщик Фролу после того, как не получил на свои вопросы ни одного нового ответа.

Согласно "Обряда, како обвиненный пытается" встряска служила ужесточением виски. Фрол покорно подошел к Калине и просунул между его связанными ногами небольшое бревно. Предчувствуя боль, стрелец громко взмолился господу. Подготовив все, палач вскочил на бревно, чтобы сильнее на виске потянуть ево, дабы более истязания чувствовал шельмец. Крик вырвался из могучей груди стрельца.

— Ну, будешь и дальше упорствовать? — крикнул Романцев.

— Не ведаю, о чем ты спрашаешь! — закричал громко Калины, пытаясь перекричать боль.

— Одумайся, Калина! Ведь чем дольше будешь упираться, тем зело страшнее станут пытки! Знаешь, что записано и что велено мне дальше деить? — Обыщик громко прочитал выдержку из книги: "Есть ли же и потому истины показывать не будет, снимая пытаного с дыбы, правят руки, а потом опять на дыбу таким же образом поднимают для того, что и чрез то боли бывает больше". Готов ли ты продолжать упорствовать?

— Неведомо мне то, что ты спрашаешь! — крикнул Калина.

— Ну, что ж, хочешь упорствовать далече... — Романцев махнул рукой внемлющему его приказа Фролу.

Битье кнутом на дыбе было следующей стадией пытки. Согласно тому же "Обряду, како обвиненный пытается", связав ремнем ноги пытаемого Калины, палач привязал их к сделанному нарочно впереди дыбы столбу и, растянувши сим образом, стал готовиться к битью тела стрельца кнутом. Тело пытаемого зависло почти параллельно полу. На этой стадии пытки Фролу усердно помогали его подчиненные. Один из них должен был следить за натягиванием тела Калины так, чтобы умелому кнутмейстеру, а Фрол славился именно этим, было ловчее наносить удары по спине. Он завсегда, как и надлежало бил только по спине, преимущественно от лопаток до крестца. А второй ассистент должен был хватать пытаемого за волосы и пригибать тому голову, "чтобы кнут не попадал по голове".

Особой гордостью палача Фрола был его самодельный кнут, коим он развязывал языки ворам и душегубам, чем заслужил у губного старосты и даже воеводы славу мастера высокого ранга. Присутствовавший изредка при расспросах воевода Морозов завсегда восхищался умением своего домашнего палача.

Кнут Фрола был обычный для такого труда и учинен он был из ремней, был плетеный, толстый, на конце его был ввязан ремень более толстый, чем у основания, шириною на палец, а длиною кнут был с 5 локтей. Но были у фроловского кнута и свои особенности. Состоял он из заостренных ремней, нарезанных из недубленой коровьей и бычачьей шкур, прикрепленных к короткой рукоятке. Чтобы придать концам большую упругость, Фрол специально мочил их в молоке и затем сушил на солнце, таким образом они становились весьма эластичны и в то же время тверды как пергамент или кость. Но вот напасть, служил кнут недолго. После трех-четырех экзекуций он приходил в негодность, обмякал и рвался. Поэтому Фрол заранее готовил запасные сыромятные концы. Они десятками висели в пыточной камере, в доме у Фрола, иногда он развешивал их во дворе. Так много запасных концов было нужно потому, что их надлежало часто менять. Дело в том, что с размягчением кожи кнута от крови сила удара резко снижалась. И только сухой и острый конец считался правильным. "Как нынче твой кнут?" — спрашивал губной староста Фрола перед пыткой. "Гожь! — ответствовал обычно с ухмылкой палач, — до того тверд и востр, что им можно рубить как мечом."

— Калина, надумал сознаться? — спросил Романцев висящего на дыбе стрельца.

— Батюшка, ей богу не ведаю, о чем ты спрашаешь! — отозвался Калина довольно бодро, но в его голосе обыщик услышал некоторое легкое дрожание, что могло свидетельствовать о страхе перед предстоящей экзекуцией.

— Так ведь вопросы мои несложные! Кто поджог федоровские склады?

— Не ведаю, господин обыщик! Не учавствовал!

— Что надумал твой товарищ Акиня Шеин?

— Не знаком я с ним!

— Начинай Фролушка! — приказал Тимофей палачу.

Фрол без предупреждения подбежал к распятому стрельцу двумя-тремя скачками и ударил кнутом по его спине, рассекая ему тело до костей. Да этот ловко владеет кнутом, — подумал Романцев, осматривая спину Калины, из которой забрыжжила кровь. — Этот и с трех ударов сможет убить человека до смерти". Это был первый удар, за ним последовали другие. После каждого удара Фрол отступал на шаг назад и потом вновь делал прыжок вперед, от чего удар производился с такою силою, что каждый раз кровь вновь и вновь брызгала в разные стороны, а кнут оставлял за собой рану толщиною в палец. Причем удары, наносимые с чрезвычайной быстротой, редко попадали по уже рассеченному месту, а ложились друг подле дружки во всю длину калининой спины, начиная с плеч до самой поясницы. Чтобы достичь такой невероятной точности удара, Фрол усиленно тренировался на куче песка иногда на бересте, прикрепленной к бревну. Вообще-то, цель убить пытаемого перед Фролом никогда не ставилась. Наоборот, ему следовало бить так, чтобы удары были чувствительны, болезненны, но при этом пытаемый сразу после застенка оставался бы жив — по крайней мере до тех пор, пока не даст нужных показаний.

Калина при каждом ударе вскрикивал, но негромко, а так, словно он закидывал на плечо тяжелый мешок, скорее этот вскрик был похож на кряхтение. При каждом ударе один из помощников Фрола пригибал голову Калины так, чтоб кнут не задел ее, иначе одним ударом палач смог бы убить его.

— Говори, Калина! Говори! Потом легче будет! Кто поджог склады?! — повторял вопросы Романцев. — Что надумал Шеин?! Что ты должон был делать?! Кто ешо в Туле помогает Шеину?

— Не ведаю! Не ведаю! — шептал Калина все тише и тише.

Когда Фрол нанес три десятка ударов, обыщик его остановил. Спина Калины превратилась в сплошное месиво, и Тимофей побоялся, что тот издохнет на дыбе.

— Что разумеешь, Филипп? — обратился он к губному старосте.

— Разумею, что покамест надо остановиться. Издохнет мужик, не выбьем мы из него показания. Давай отложим расспрос на пару деньков.

— Согласен. Пущай подлечит его лекарь, — кивнул головой Тимофей.

Губной староста махнул помощнику Фрола и тот удалился за лекарем, а второй человек вместе с Фролом стали снимать Калину с дыбы. Развязав веревки, они аккуратно уложили истерзанное тело стрельца на каменный пол. Когда в пыточную пришел лекарь, Калина уже сидел на полу и под ним образовалась небольшая лужа из крови, пота и слез.

Лекарь, человек небольшого росточку и литовец по происхождению, тут же осмотрел спину стрельца, покачал головой и подошел к губному старосте.

— Не гоже больше пытать... Раны глубокие, крови много утекло... Дальше умре.

— Поправь здоровье ему, через два дня продолжим, — приказал Филипп.

Помощники Фрола взяли Калину под руки и повели его в застенок, где тому предстояло подлечиться и потом вновь предстать перед обыщиком для расспроса на дыбе, но тепереча уже для пытки на огне, самой страшной и последней.

Фрол, собрав свои инструменты в деревянный ящик, а кнут повесив на плечо, удалился вслед за ними. Подьячий еще что-то некоторое время записывал в книгу, потом присыпал свои записи песком из баночки и встал. Он услужливо поклонился обыщику, а потом посмотрел на непосредственного своего главу губного старосту, ожидая от него указаний.

— Ступай, — кивнул головой тот.

— Устал я нонче... — Тимофей потянулся, сцепив руки за головой, и устало заулыбался.

— Изволишь откушать, батюшка? — обратился к Романцеву губной староста, когда они остались в пыточной одни.

— Нет. Благодарствую. Поеду к воеводе, — выдохнул обыщик.

— Позвать стрельцов сопроводить?

— Кликни Захара Котова.

— Слушаюсь... — губной староста вежливо поклонился и тоже вышел из пыточной, оставив тепереча Романцева одного.