Витязи из Наркомпроса

... Тяжкие душевные муки прервал осторожный стук в дверь. В куппэ (так в тексте) осторожно, бочком-с, вошел давешний проводник, одетый поверх своего кителя в белый фартук. В его руках были несколько алюминиевых судков, поставленных друг на друга.

— Извольте, ужин, господа хорошие!

Краем глаза Бекренев заметил, что при слове "господа" Наташа забавно скривилась, будто к Её хорошенькому носику поднесли ватку с нашатырным спиртом

На ужин следовали следующие блюда:

— Блины fluffies

— Икра черная паюсная

— Тарталетки с осетриной (прозрачные ломтики которой были свернуты в тарелочках из песочного печенья на манер розовых лепестков)

— Рулетики из ветчины (проколотые деревянной шпажкой, которая прикалывала к ним при этом черные маслины)

— Беф— Строганофф

— Картофель а-ля рюсс

— Пышки с корицей

Бекренев долго рылся в своем кошельке, пока не нашел в нем позеленевший пятак:

— На, любезный, тебе за труды! И ни в чем себе не отказывай...

— Ох, рискуете, Валерий Иванович!— захохотал над его шуткой о. Савва. — Другой раз он вам в тарелку наплюет!

— Не успеет! Мы через три часа уже выходим...

3.

Прогрохотав колесами по железнодорожному мосту над узенькой Парцой, текущей в высоких, поросших лесом берегах, дальневосточный экспресс буквально на одну минуту притормозил на маленькой станции, тускло освещенной желтыми фонарями, горящими возле деревянного, одноэтажного вокзальчика, над котором висел казенного вида щит с черным по белому, загадочным "З. Поляна". И тут же канул, точно ключ в черный омут, в своём долгом пути на Восток.

Бекренев посмотрел, как под стукот колес исчезают вдали три красных огонька на стенке последнего вагона, вздохнул, и, принимая из рук Наташи её фибровый чемоданчик, осведомился:

— Никто не знает, что здесь означает цифра "3"?

— Это не три! — ответствовал о. Савва, загодя, еще на Рязанском вокзале, наведший необходимые справки, пока Валерий Иванович, точно молодой тетерев, токовал вокруг Натальи Израилевны... что же, дело молодое... дай им Господь...— Это аббревиатура, сиречь, сокращение от слов Зубова Поляна. Железнодорожная станция, поселок в три тысячи душ, лесничество, лесопилка, училище тракторных бригадиров Наркомзема... Лесная школа.

— Действительно, поляна...,— обвела глазами окрест Наташа. Весь окоём, под уже чуть светлеющими небесами, закрывал глухо шумящий еловый лес. — А школа, это хорошо! Всегда есть, куда обратиться за подмогою...

Коллеги в сопровождении дефективного подростка гуськом потянулись к вокзальчику, куда уже ушла, погасив двухцветный (с одной стороны зеленый, с другой — желтый) керосиновый фонарь, дежурная в красной фуражке... Потому как время было — самое глухое, половина пятого утра. И о дальнейшей своей дороге им даже и выспросить было не у кого...

Посреди крохотного зальчика ожидания, напротив высокой, под потолок, круглой печки с черно-ребристым корпусом, сидела и намывала гостей трехцветная вислоухая кошка, не иначе как местной, сугубо эндемичной породы.

Дефективный подросток тут же запулил в неё заблаговременно (для будущих шкод) подобранной им прямо на деревянном перроне еловой шишкой, но промахнулся. Шишка отлетела рикошетом от чисто вымытого досщатого пола и попала в груду плохо пахнущей ветоши, примостившейся под деревянным диваном, на высокой спинке которого было заботливо вырезано "НКПС", чтобы уж точно не возникало никаких сомнений, кому именно принадлежит это орудие бесчеловечных пыток.

Ветошь зашевелилась, задвигалась... И о. Савва с изумлением увидел перед собой вылезшего из-под лавки невысокого, заросшего диким волосом мужичка в какой-то совершенно немыслимой хламиде, но с такими разумными и ясными глазами... Представляете, это было так, как если бы на вас вдруг спокойно и умно взглянул лесной зверь-бурундук.

— Шумбратадо! — совершенно непонятно сказал мужичок-с-ноготок... — Я пек тютя... Дайте мне, пожалуйста, немножко ярмаккеть...

— Ну то, что ты, брат, тютя, это я уже и без тебя сразу понял! — сказал о. Савва, — а только денег я тебе не дам. Пропьешь, потому ведь, всё одно, болезный... На-ко, вот, ты лучше бараночку погрызи... Вкусная, московская!

— Савва Игнатьевич! — всплеснула руками Наташа. — Да как вы его понимаете?

— Какой же я буду пастырь, коли с людьми говорить не умею? Нас этому в семинарии специально учат, еще в риторах...

... Спустя малое время, угнездившись на вокзальной лавочке рядышком с путешественниками, мужичок-с-ноготок усердно грыз белоснежными, правда, изрядно кем-то уже прореженными зубами, и что-то горячо рассказывал на непонятном певучем языке, а о. Савва некоторые места в его рассказе переводил:

— Ну, что же...Зовут его Актяшкин Филя, восьмидесятого года рождения, значит, уроженец Тарханской Потьмы, отец пятерых (пятерых, что ли? — ага!) детей, осужден Коллегией ОГПУ в 1929 году, по ст. 58-10, на десять лет...

— Ого! — не поверил Бекренев. — За антисоветскую болтовню, да сразу сунули червончик? Да еще в те, достаточно вегетарианские годы? Что же он такое сотворил?

Отец Савва нагнулся к Филе, прислушиваясь...

— Говорит, что он мордовский писатель...

— Писа-а-атель? — удивился Бекренев.

— Сёрмадомс. — подтвердил кивком кудлатой головы Филя, и показал жестом: вроде как пишет.

— М-да-с. Чукча не читатель, чукча, однако, писатель! Правда, шевелюра у него и вправду, как у Льва Николаевича... ну, и в какую же творческую командировку товарищ писатель нынче направляется? Кстати, срок-то у него вроде ещё и не вышел? Он, часом, не беглый ли?

О. Савва внимательно прислушался к речи Актяшева...

— Говорит, что его из лагеря отпустили... Заболел он там чем-то...

— Пряудемень совнартома! — подтвердил труженик пера.

— Ага, вот я и говорю, комлем его на лесосеке по башке шибануло, теперь опухоль в мозгах... Прибежал он к себе в деревню, а вся его семья ещё в голодуху тридцать третьего вымерла... Коли был бы он колхозник, так им хлебца-то бы подкинули, а так, кому нужны дети врага народа? Вот и сгинули все, словно их и не бывало... Он тогда к станции пошел, чтобы под поезд броситься... Ой! Грех-то какой, смертный...

— Что же он тогда не бросился-то?— недоверчиво спросил Бекренев.

— Я проспал...,— виновато развел руками Филя.

— — Тютя, я же говорю! — констатировал о. Савва

0.

Старший лейтенант ГБ Николай Иванович Сванидзе, интеллигентно поблескивая очками, неторопливо шел по бесконечно-длинному лубянскому коридору... Очередной рабочий день, а по географическим меркам, очередная торопливая ночь, заканчивались... Уже выходили из рабочих кабинетов усталые, но довольные плодотворным творческим трудом сотрудники, выводные кого действительно выводили, а кого и вытаскивали за ноги, всё одно оставляя на специально застеленной серым грубо-тканным холстом, чтобы её не пачкать, ковровой дорожке тёмно-бордовые смазанные следы... "Опять дорожку скоро менять придется!"— подумал рачительный к народному добру Николай Иванович.

Потом он толкнул дверь нужного кабинета и вошел... Не постучавшись, что случалось с ним только в минуты крайнего душевного волнения. Если бы не это обстоятельство, но сторонний наблюдатель ничего особенного на его лице бы не прочел. Спокойно оно было, точно театральная греческая маска, олицетворяющая амплуа Подлеца.

В кабинете двое сержантов-молотобойцев с усердием обрабатывали кусками обрезиненного силового свинцового кабеля подследственного Розенбаума. Тот уже даже и не выл, а только глухо, в такт ударам, взлаивал, тщетно ища в кабинете пятый угол.

Младший лейтенант ГБ Удальцов, заткнув уши ватными тампонами, чтобы ему не мешали, традиционно готовился к очередному семинару по Истории ВКП(б).

Сванидзе подошел к его письменному столу, и, как бубновую десятку, звонко шлепнул перед ним усеянную черными отпечатками карточку. Раз!

Удальцов поднял глаза, с недоумением повертел карточку в руках, вынул затычки из петлястых ушей:

— Эй, там... а ну, прервались малость! Отдохните пока, хлопцы... Это что ты мне принес?

— Это, мой дорогой, дактилоскопическая карта сотрудника Наркомпроса Натальи Израилевны Вайнштейн... Которую ты — именно ты — направил с инспекцией сам знаешь куда...

— И таки шо? — национально ответил ему Удальцов.

— А вот дактилоскопическая карта инструктора Особого Отдела Наркомата Государственного Контроля Вяземской Натальи Юрьевны... Обе карты поступили ко мне из единого дактилоскопического центра НКВД "Папильон".— и Сванидзе, точно пиковую десятку, шлепнул на стол вторую карту. Два!

— Очень интересно, и что?— уже с некоторой опаской спросил Удальцов.

— А ничего. Вот заключение криминалистической лаборатории, что эти отпечатки пальцев как на первой, так и на второй карточках, абсолютно (тебе понятно слово "абсолютно", а? Вижу, что понятно!), да — абсолютно идентичны. Поэтому-то эксперт, проверявший их на причастность к криминалу, по счастливой случайности, одну сразу же за другой, тревогу и забил! — и Сванидзе, как крестовый туз, ставящий крест на чьей-то жизни, хлопнул на стол бумагу с грифом "Сов. Секретно. Особой важности". Три! Очко.

Удальцов, словно рыба, вытащенная из воды, начал хватать округлившемся ртом куда-то враз исчезнувший из кабинета воздух...

А Сванизде, схватив Удальцова за воротник коверкотовой гимнастерки, начал хлестать его по посеревшему от ужаса лицу, с каждым ударом медленно произнося низким страшным голосом:

— Ты, жид пархатый! Ты кого туда послал? Кого? Кого?! Кого?!!

Циркулярная Телеграмма . "Всем линейным отделам УНКВД по Куйбышевской и Горьковской железным дорогам. Немедленно задержать организованную группу особо-опасных государственных преступников: главаря Вайнштейн Наталью Израилевну, членов банды Бекренева Валерия Ивановича, Охломеенко Савву Игнатьевича, бежавших из МЛС. Преступники вооружены. В связи с этим прямым распоряжением Наркома задержание их живыми нецелесообразно. Приметы преступников прилагаются..."

Глава десятая. "На просторах Родины чудесной..."

1.

Если бы не чудовищно-злые, истинно мордовские Culex pipiens pipiens forma pipiens ( читать надоело? а уж как надоедает их тоскливое "з-з-з-з..." над ухом!), то путешествие Натки, верно, так и закончилось бы в крохотном деревянном вокзальчике под вывеской "З. Поляна" (кстати, опять з-з-з-з...).

Комарихи, алчущие Наткиной комсомольской крови для продолжения своего поганого рода, под утро просто не давали ей никакого житья. Стоило девушке на минутку прикрыть глаза, как у неё над ухом немедленно раздавалось тонкое, но грозное "з-з-з-з..." А потом Натка с размаху поминутно колотила себя по шее, или по щеке, или по лбу, куда вонзалась, казалось, раскаленная игла... Кстати, после каждой убитой комарихи на тонкой Наткиной коже вспухала здоровенная блямба.

Кстати говоря, Валерий Иванович относился к мордовским комарам как-то нарочито безразлично, пробормотав что-то вроде :

— Видали бы вы соловецких!

Савва же Игнатьевич принимал сию муку как попущение Господне, кротко, словно чань-буддист, осторожно снимая бережно изловленных им комарих со своей щеки и пуская их в свободный полет:

— Всё Божья тварь! Господом ведь не напрасно же сотворена она для чего-то? К примеру, их лягухи жрут, а тех в очередь — ужи да гадюки...

— А гадюки, гадюки тогда зачем?!— яростно спрашивала Натка.

— Неисповедимы замыслы Божии... Ну, гадюки крыс давят...

Дефективный подросток завернулся с головой в свой клифт, свернулся калачиком и беспробудно дрых на деревянной жесткой скамейке, только левой ногой во сне подрагивал. А вот зато мордовского интеллигента комары что-то вообще не кусали, видать, его специфического мокро-песьего запаха брезговали.

А потом случилось страшное.

Почувствовав некую неотложную нужду, Натка встала и вышла из вокзальчика. Оглядевшись по сторонам, она увидела солидное досчатое (так в тексте) строение, покрашенное в уставные цвета Куйбышевской железной дороги, и имевшее два входа, традиционно обозначенные буквами Эм и Жо. Однако, подойдя поближе и заглянув в прикрытый дощатым заборчиком проем, над которым жуком чернела искомая литера, Натка несколько оторопела... И входить туда поостереглась. Потому что не взяла с собой палку, чтобы проверить — дно-то там вообще есть, или ухнешь сразу по уши? Теперь наконец она вполне хорошо поняла словосочетание: "Засрать по самую крышу". Это была настоящая, исконная, суровая Мордовия, судари мои...

Решив попусту не рисковать, Натка зайцем воровато порскнула в белёсый утренний туман, мало-помалу затягивающий пристанционные кусты. И только она туда робко сунулась, как столкнулась прямо нос к носу с пятнистой коровой, которая, меланхолично на неё глядя, неторопливо пережевывала веревку, к коей был привязан некогда вбитый в землю осиновый кол...

"Тьфу ты, прям какая-то корова Баскервиллей..." оторопело подумала испугавшаяся до икоты Натка, и, приспустив свои шаровары, уже собралась было присесть... Как вдруг...

Десять тысяч комаров, тихо звеневших до сих пор где-то в отдалении, на самом пределе слышимости, все одновременно, точно получив приказ из единого диспетчерского центра, с трубным воем кровожадно кинулись на молочно — белые нежные окружности юной москвички. А десяток самых бойких из них, как видно, определенно собрались залезть Натке прямо в ... туда... В самую, можно сказать, нежную середину!

С воем, стирая на ходу тыльной стороной ладошки с глаз злые бессильные слезы, Натка со всех ног кинулась к вокзальчику... Задница у ней теперь просто горела, как нахлёстанная крапивой, и при этом ещё немилосердно зудела да чесалась.

— Это всё потому, Наталья Израилевна, что у вас в растущем молодом организме переизбыток молочной кислоты...,— не раскрывая глаз, пробормотал Бекренев, сидевший на лавочке с поднятым воротом и в нахлобученной на уши шляпе.

Натка как раз собиралась ему ответить, этак, знаете, достаточно литературно, чтобы у него уши трубочкой завернулись, но постеснялась Савву Игнатьевича, как-никак, он человек пожилой и лицо духовное...

И тут в вокзальчик вошли они...

Двое мужчин в перетянутых портупеями длиннополых шинелях, с фуражками на головах, решительным хозяйским шагом приблизились к нашим героям и остановились перед ними шагах в пяти.

Краем глаза, не поднимая головы, Натка увидела, как Валерий Иванович, не меняя расслабленной позы, подобрал вдруг свои вытянутые ноги в ношенных брюках с пузырями на коленках, под себя, напрягшись, словно готовясь к прыжку. Дефективный подросток под своим клифтом тоже перестал сонно сопеть и замер, словно зверек. А мордовский властитель дум как-то очень пластично сполз с дивана, вмиг очутившись под сиденьем. Один мирно улыбавшийся новым добрым людям Савва Игнатьевич продолжал являть собой образец безмятежности и спокойствия.

Остановившиеся перед Наткой незнакомцы с минуту рассматривали наших путешественников, потом один из них, с серебристым кружком на тонкой серебряной полоске, пересекавшей синие петлицы, чуть дрогнувшим голосом произнес: