Булавин.

Итак, свою задумку я осуществил, чернила с перьями спрятал под одежду, и вроде бы все. Только это сделал, как появился Василь Чермный, который приоткрыл дверь и сказал:

— На площадь идешь?

— Иду, — отозвался я.

Чермный вышел, а я последовал за ним.

Вчера было получено известие о первой победе нашего оружия. Армия Григория Банникова разбила 'царских калмыков' хана Аюки. По такому случаю сегодня в Черкасске будет торжественный молебен и мое присутствие у деревянной городской церкви, позади которой строится каменный собор, обязательно. Не сказать, что в Войске Донском уделяется много внимания религии, но официально вера для всех казаков едина. Это своего рода самоопределение себя как народа. Ярко выраженной национальной идеи пока еще не существует, а вот разделение по религии на 'свой' и 'чужой' имеется.

Мы с боевиком Лоскута вышли из войсковой избы, перешли площадь, которая была покрыта грязью, появившейся по всему городу после первого осеннего дождя, и влились в массу нарядного народа, преимущественно женщин и подростков, которые стояли полукругом возле городской церкви. Священник уже что-то вещал, басил молитву и нам, стоящим с края, она была не особо слышна. Однако вперед протискиваться не стали, незачем, отстояли службу, как и большинство тех, кто был вокруг нас, перекрестились двумя перстами, и таким образом в исполнении обряда поучаствовали. Все честь по чести, согласно правил приличия.

Народ стал потихоньку расходиться. И в этот момент на окраине Черкасска, с северной стороны, раздалось сразу с десяток выстрелов.

— Ой, беда! Царевы войска пришли! — выкрикнул тонкий женский голосок, и в панике, большая часть собравшихся на молебен горожанок стала разбегаться по домам.

На площади остались только вооруженные мужчины, около ста человек. Батя, который в это время разговаривал с местными священниками, возглавив казаков, направился туда, где стреляли. Все были при боеготовом оружии. На воротах и стенах караулы крепкие, а за Черкасском пикеты и дозоры. Вывод: неожиданно напасть солдаты или драгуны не могли. Единственным врагом, кто мог нанести удар, были донские старшины, но пока булавинцы в силе и побеждают, они на нападение не решатся.

Казаки из сотен Булавина, лоскутовцы и присоединившиеся по дороге кубанские тумы, двигались по узким грязным улочкам, и вскоре вышли к северной окраине городка. Здесь были сосредоточены питейные заведения, принадлежавшие частным владельцам, и здесь же находились те, кто стрелял.

Между трех кабаков, приземистых и почти вросших в землю одноэтажных деревянных зданий, имелась небольшая грязная площадка. На ней стояли в обнимку человек пять сильно пьяных оборванцев при пистолетах, и мычали какую-то песню, а из открытых дверей питейных заведений, доносились выкрики, здравицы и нестройное бренчание инструментов.

— Вы стреляли? — Кондрат подошел к питухам (пьяницам).

— Да-а-а! — выкрикнул один, пожилой дядька с припаленной бородой.

— А знаете, что в пределах городка стрельба под запретом?

— Мы, победу одержали! Нам все можно! — с вызовом, выставив вперед ногу, и оправив свой рваный и покрытый комками грязи кафтан, сказал второй, молодой парень, лицо которого было помечено множеством мелких оспин. На секунду он замолчал, посмотрел на отца исподлобья, бросил взгляд на казаков, окруживших его по кругу и, указав на войскового атамана, истошно закричал: — Ка-за-ки! Братья! Гуляем! А кто не с нами, тот царский подсыл, как этот! Руби его!

Кондрат усмехнулся и кивнул на пьяниц:

— В холодную их, пусть протрезвеют!

Оборванцев тут же разоружили, связали и отвели к войсковой избе, где находился поруб (тюрьма), а войсковой атаман и около десятка его ближних людей, вошли в ближайшее заведение.

Покосившаяся дверь висит на одной петле, а внутри полутемного помещения, гай-гуй полным ходом. Пара музыкантов наяривает плясовую. Перед входом, на земляном полу, в клубке несколько человек дерутся, а за столами вдоль закопченной стены около сорока человек пьют и разговаривают. И все это дополняется запахами сивухи, перегара, мочи, блевотины, табака, грязных потных тел и прогорклого масла. В общем, нормальный для этого времени кабак.

На атаманов никто не обратил никакого внимания, видать, давно здесь пили. Отец посмотрел на этот бардак, нахмурился и вышел на свежий воздух. Здесь помимо пятерых уже скрученных питухов, вязали еще с десяток буйных алконавтов.

Все в порядке, никого не убивают, и врагов не наблюдается, так что, оставив на площадке караул в полтора десятка вооруженных казаков, Булавин вернулся в войсковую избу, и вызвал к себе полковника Лоскута. При этой беседе я не присутствовал, разговор шел один на один, а вот концовку застал. Пришел сообщить, что прибыл посланец от Скоропадского, да так и остался.

— Надо что-то делать с гультьями дядька Иван, — сказал отец.

— Надо, — согласился полковник Лоскут.

— Сколько их?

— По всему Войску тысяч десять, а может быть, что и больше. Учета нет, нам на это пока сил не хватает, только недавно власть взяли. В основном буяны в Раздорской собираются, но как ты сегодня видел, и у нас появились. Люди приходят за волей, но вот беда, каждый понимает ее по-своему. Приказа не впускать их в Черкасск не было, да и питейные заведения работают в общем порядке.

— Все кабаки надо закрыть. Не нужен нам такой рассадник грязи.

— Закрыть не проблема, хоть сегодня все по бревнышкам раскатаем. Но крику будет много, ведь они донской старшине доход приносят, а гультяям питье требуется.

— К черту их всех! — Кондрат ударил по столу кулаком. — Готовь людей, полковник. Завтра все эти гнездовья поганые на запор и выясни, кому и какие питейные заведения принадлежат.

— Понял. А что с самими гультяями делать?

— Я решу.

— Хорошо, — кивнул седой полковник и вышел из комнаты.

Отец проводил его взглядом. Затем посмотрел на меня и спросил:

— Что случилось, Никифор?

— Гонец от полковника Скоропадского.

— Давай его сюда.

Я выглянул в коридор и позвал средних лет справного реестрового казака, который прискакал из расположения Второй армии.

Посланец вошел и отдал Булавину запечатанный пакет. Войсковой атаман вскрыл его, прочитал, улыбнулся и, посмотрев на украинца, спросил:

— На словах ничего?

— Только то, что и в письме, — ответил тот. — Таганрог обложили, форсировали Дон и на подходах к Азову разбили отряд полковника конной службы Васильева. Взяли три полевых орудия и почти шестьсот пленных. И у нас и у противника убитых почти нет. Сам Васильев, с десятком казаков удрал в Азов. Полковник Скоропадский спрашивает, что делать с пленными.

— Передай полковнику, что от лица всего Войска Донского я поздравляю его с победой, и скажи, что пленные нужны в Черкасске.

— Письмо будет?

— Да, — отец кивнул мне. — Никифор, пиши.

Снова работа. Под диктовку отца написал письмо. Оно было запечатано в конверт под войсковой печатью, и реестровый казак отбыл к Азову. Затем, написание новых посланий, в основном, к атаманам тех станиц, где скопилось наибольшее число пришлых, которые стянулись на Дон погулять, а не воевать.

Так проходит пара часов, рука уже плохо слушается, и не все буквицы выводятся так, как им положено. Видя это, отец прекращает диктовку, и мы с ним направились к порубу, где сейчас находились пьяные буяны.

Местная тюрьма рядом. Входим внутрь. На полу сидят уже немного протрезвевшие питухи, десятка полтора мужиков, самого разного возраста и достатка. В основном, конечно, все они полная рвань, которая пропилась до последней степени, но есть и такие, кто выглядит вполне прилично.

Кондрат быстро нашел того, кто предлагал его изрубить, дал знак своим казакам и те подтянули рябого питуха поближе.

— Ты кто таков? — спросил его батя, возвышаясь над дерзким пьянчужкой.

— Дык, это, — угодливо залебезил тот, — Алексашка Горбач, беглый холоп бояр Апраксиных. Прибежал на Дон волю искать, да загулял немного. Извиняй, атаман-батюшка, не признал тебя, милостивец.

— Как давно на Дону?

— Четвертую неделю только.

— Почему сразу в войско не записался?

— Я об этом узнал, только когда Максимова казнили.

— Оружие, где добыл?

— Дворянчика со слугами, под Воронежем подрезали, вот и разжились огненным боем да сабельками.

— Кто с тобой был, друзья тебе?

— Вместе бежали.

— Если вас отпустим, что сделаете?

— Сразу в войско запишемся. Слышали, что за городом атаман Павлов пеший полк формирует, так мы сразу к нему.

— Следующего давайте, — кивнул атаман казакам.

Вопросы всем пьянчужкам Кондрат задавал одни и те же, и ответы были стандартными. Пришел за волей, загулял, отпустите, буду воевать. Тем временем, пока шел этот не то допрос, не то опрос, из разных кабаков города привели еще человек двадцать. Эти от алкоголя еще не отошли, от них шел злой сивушный перегар и, посмотрев на лица тех, кто уже протрезвел, и говорил с Булавиным, я увидел, что глаза их поблескивают, а носы жадно принюхиваются к перегару. Нет, таких людей (а может быть, скотов, потерявших все человеческое) исправить сложно, скорее всего, даже невозможно.

— Пойдем Никифор, — на плечо мне опустилась рука отца, который уже узнал все, что хотел.

Вышли на площадь, вдохнули полной грудью чистый воздух и батя спросил:

— Что думаешь, насчет этой голытьбы?

Серьезный вопрос, просто так на него и не ответишь. Но при этом мне вспомнился слоган, который Богданов слышал в далеком детстве: 'Мы на горе всем буржуям — мировой пожар раздуем!'. Как ни посмотри на ситуацию, а нам такие раздуватели пожаров, которые кроме как бухать и на дармовщинку разговляться ничего не умеют, не нужны. И я ответил, как думал:

— Они воевать не станут, только если из-под палки. Рабы.

— Ты уверен?

— Да. А чтобы сомнений не было, сам этих питухов проверь. Выпусти их завтра из поруба, и пусть лоскутовцы за ними присмотрят. Сейчас в порубе тридцать пять человек, и если хотя бы пятеро из них до Павлова дойдут, то это и много.

— А с остальными что будет?

— Кабаки закроют, значит, по окрестным городкам и станицам разойдутся. Будут пить, пока последнее не пропьют, потом воровать и грабить станут, и им без разницы, у кого и что тянуть. Но самое плохое, что они могут собраться в отряды и начнут требовать раздела войсковой казны.

Отец нахмурился, зло ощерился, как дикий зверь, но быстро себя унял и сказал:

— Ладно, иди к Лоскуту, может быть, еще тебе какую работу найдет, а мне одному побыть нужно, подумать, да со священниками нашими, — Кондрат кивнул на церковь, — не договорил, а надо бы.

Россия. Воронеж. 26.09-04.10.1707.

Воронежского воеводу Степана Андреевича Колычева, пожилого грузного человека в мешковатом темном сюртуке, нелепых белых панталонах и растрепавшемся парике, терзали сомнения. С Дона поступали слишком противоречивые вести, много прознатчиков и торговых людей к нему приходило каждый день, но все они говорили о разном, и кому верить он не знал.

Три дня назад прибежал козловский житель Гур Лычагин и поведал, что отряд князя Юрия Долгорукого полностью истреблен на Дону. Вслед за ним появились шпионы князя Волконского Дементий Сушков и Тимофей Кусов. Они доложили, что слышали, будто отряд Долгорукого разбит, но про смерть князя ничего не знают. А вчера вернулся с Дона воронежский посадский человек Иван Сахаров, ведущий торговлю в Черкасске со своими сродственниками казаками, и донес, что полковник жив и пребывает израненный с пятью драгунами на дальнем хуторе неподалеку от Калача. В доказательство Сахаров предоставил воеводе письмо с княжеской печатью. И в этом письме Долгорукий просил спешно выслать ему на помощь солдат и драгун, поскольку есть возможность совместно с атаманом Максимовым задавить восстание в зародыше.

Сразу по прочтении этого послания, Колычев вызвал к себе командира Воронежского пехотного полка Рыкмана.

Подполковник прибыл незамедлительно, Степан Андреевич принял его в своем кабинете и начал разговор:

— Виллим Иванович, ты знаешь, какие известия с Дона пришли?

— Слыхал, — ответил тот, раскуривая свою неизменную трубку. — И даже караулы у кораблей двойные поставил, на всякий случай.

— Господин подполковник, надо незамедлительно выступить на подмогу к князю Долгорукому.

— Э-э-э, нет, воевода, — протянул Рыкман. — Мой полк причислен к Воронежскому Адмиралтейству для охраны флота российского, и ни в каких иных делах участвовать не будет.

— Только ты участие в походе примешь Виллим Иванович. Твои солдаты под командованием своих офицеров на месте останутся. Мне в начальные люди над отрядом поставить некого, а государь ясно указал, помогать князю в его деле всеми силами и средствами.

— Когда отправляться?

— Послезавтра, так как всех собрать надобно.

— Кто со мной пойдет, если я приму ваше предложение?

— Драгуны, гренадеры, стражники, урядники, пушкари и верные нам станичники, всего четыреста конных. Надо выручить князя, а то, попомни мое слово, не сносить нам головы.

— Я согласен.

— Вот и ладно, Виллим Иванович, вот и хорошо...

Прошел день, за ним другой, и отряд Рыкмана выступил на Острогожск, где должен был пополниться тремя сотнями местного слободского полка под командованием своего командира Тевяшова. От Острогожска их путь лежал на Калач. Кажется, что все в порядке, но все же терзало что-то воеводу, провожавшего отряд Рыкмана, и не давало ему покоя. Решив, что это обычная мнительность, Степан Андреевич загнал свои сомнения поглубже и отправился заниматься другими городскими делами, которых в Воронеже никогда не убывало...

Все было как всегда. Конники из отряда Рыкмана шли весело и были готовы исполнить любой его приказ. В Острогожске, как и планировалось, к нему присоединились слобожане. Снова осенние дороги, дождь и короткие привалы в небольших деревеньках. И так продолжалось до тех пор, пока под Каменкой, отряд подполковника не был окружен казаками Василия Поздеева, которые поджидали его в засаде.

Рыкман понял, что угодил в ловушку и был готов к тому, чтобы сражаться до последней возможности. Но казаки Поздеева зажали его в чистом поле, атаковать не спешили и выслали вперед парламентера.

Командир слобожан Тевяшов сказал ему тогда:

— Прикажите стрелять в парламентера, Виллим Иванович.

— Нет, будем его слушать и узнавать, чего он хотеть, — Рыкман разволновался и начал коверкать неродную русскую речь.

— Вы об этом пожалеете, — бросил Тевяшов и отъехал к своим сотням.

К занявшим оборону царским войскам подъехал казак под белым флагом и, обращаясь скорее к солдатам и драгунам, чем к подполковнику, он начал выкрикивать:

— Православные! Мы идем на Воронеж, а дальше до самой Москвы. Нам не надо чужой земли, наш поход затеян, чтобы освободить крестьян и русский люд страдающий от царя-еретика, который Святую Русь, нашу мать, иноземцам продал. Переходите на нашу сторону, и вместе за правду постоим!