— Нет, ничего... — Пауль потушил окурок о край стоявшей рядом урны, не заметив, как быстро скурил папиросу. И разжал пальцы, проследив падение смятой папиросной гильзы. — Я вас слушаю.
Заммер кивнул и вернул документы со словами:
— Знаете что, герр Зиммель... Вы сегодня никуда не спешите, верно?
— Верно.
— Тогда давайте договоримся, — Заммер запустил руку за отворот пиджака, — вот вам аванс. Пять миллионов. Берите, берите... И я жду вас сегодня в восемь по полудню в "Катрин", что в двух кварталах от Людвигсбрюке... Знаете где это?
— Знаю.
— У вас будет время подумать, всё взвесить, с женой посоветоваться...
— Вы правы, герр Заммер. Мне действительно надо подумать, — Пауль вздохнул. — Только в "Катрин" публика собирается своеобразная.
— Ну не ужинать же нам в обществе островных крыс? — улыбнулся Заммер. — К тому же, как вы должно быть уже догадались, я не спешу афишировать свой интерес к инженеру по наладке авиадвигателей.
— А англичанам какое дело? — скривился Пауль. — Я уже очень давно кем придётся работаю, но от них предложений не поступало.
— И не поступит. Но напакостить они могут. Поэтому документы я вам сделаю новые.
Пауль хмыкнул. Последняя фраза зародила смутные подозрения, но он на время пресёк их. К чёрту всё! Сейчас главное другое, у семьи появился шанс не голодать.
Байкал, 20 марта 1938 г. 12.10 по иркутскому времени
Банкет уже начался, но до стадии разгара пока не дошёл. Все ждали прибытия лётчиков-испытателей "Касаток".
Когда на подсохшей грунтовой дороге показался автобус, встречать его вышли все. Героев-лётчиков, испытывавших Т-644 начиная с первых его прототипов, участников воздушных сражений в Манжурии, знаменитых с начала тридцатых годов пилотов, поднявших впервые в воздух множество прототипов современной авиации, полковника Серякова и подполковника Зарудного знала вся страна. Этот мартовский день сулил славу и майору Вольфу Зиммелю. Страна воспитывала и почитала своих героев, становившихся для миллионов мальчишек и девчонок примером беззаветного мужества и любви к народу и Родине. Герои моря, герои воздушной стихии, герои освоения тайги и крайнего севера, герои молодёжных строек, герои Гражданской, Манжурии и Испании. Всё в России было пропитано культом Героя.
Включение Вольфа Зиммеля в авиаотряд испытателей Т-644 случайным, конечно же, не являлось. К 1938 году в России, исключая население Прибалтики и Поволжья, проживало свыше миллиона этнических немцев, бежавших от ужасов Гражданской войны и интервенции. В руководстве Русского Народного Союза понимали, что эмигрантам, встроенным в российскую экономику и действительность требуется свой герой. При этом кандидат должен соответствовать некоторым критериям — воевавший против интервенции Антанты, находящийся на русской службе, имеющий кристально чистую биографию, опирающийся на правильные жизненные ценности, то есть примерный семьянин, физкультурник, без вредных привычек. Выбор пал на Вольфа Зиммеля.
На банкет пилоты прибыли, переодевшись в повседневную форму морских лётчиков при полных регалиях. Прямо у автобуса их встретил генерал авиации Утгоф, отмахнувшийся от попытки уставного доклада. Он пожал всем троим руки и повлёк за собой со словами:
— Идёмте, друзья. Все ждут наших героев.
Банкет, поздравления, тосты и разговоры без чинов, как принято в русской армии и флоте, когда начальники и подчинённые могут поговорить на равных, обменяться мнениями и впечатлениями. А через два дня пилотов ожидал московский кремль, награждение в Георгиевском зале, торжественные встречи с молодёжью — с сормовцами и юниорами, оркестры, приглашения на радиопередачи. Всё это будет потом. А сегодня героев дня с нетерпением ждали на застолье в пансионате.
— Вольф, — обратился генерал, приотстав и притормозив Зиммеля, — вы ещё не передумали переводиться в строевые?
— Никак нет, господин генерал.
— Вот и славно. У меня на вас виды. Что скажите о Северном Флоте? Хочу предложить вам службу на "Макарове".
Несколько секунд Зиммель молчал. Служить на новейшем авианесущем крейсере "Адмирал Макаров" было мечтой многих лётчиков палубной авиации. Предложения главкома стало для него неожиданным, Вольф не нашёл что ответить, кроме как:
— Я готов...
— А я и не сомневался, что вы готовы. После запуска "Касаток" в серию, получите под своё начало эскадрилью. В последующем развернёте её в двухэскадрильный отряд.
— А куда старые торпедоносцы?
Утгоф улыбнулся.
— Ну им-то мы найдём применение. Часть Турции продадим. Да мало ли...
— Но у турок почти нет авиаматок, да и те — старые калоши.
— Об этом не нам с вами беспокоиться, — вновь улыбнулся Утгоф. — И ещё одно... Имейте в виду, Вольф, после вашего триумфа в Москве Редер попытается наложить на вас свою лапу. Так вот... В Рейхсмарине я вас не отпущу.
Сувальская губерния, 26 марта 1938 г.
Поезд Вильно-Сувалки прибыл на станцию в четверть одиннадцатого. Станция выглядела затрапезно. Так же затрапезно выглядели и прилегающие к ней кварталы города, причина лежала на поверхности ‒ губерния считалась предпольем в неминуемой войне. В самом факте будущего столкновения с поляками русский генералитет не сомневался, как в общем-то не сомневался в этом и любой мало-мальски интересующийся политикой житель России, достаточно было почитать, хотя бы изредка, иностранные газеты за последние года полтора. Польша, подпитываемая вниманием ключевых правительств Антанты, считала потерю Сувалок делом временным. Впрочем, галицкий Холм и белороссийский Белосток в Варшаве тоже считали временно оккупированными москалями и галичанами территориями. Развитие Сувальской губернии касательно индустрии и автодорожной инфраструктуры шло по остаточному принципу. Однако с железными дорогами дело обстояло иначе, их содержали и развивали на необходимом для быстрой переброски войск уровне, средств на строительство новых веток не жалели. Застревание эшелонов на перегруженных путях Генеральный штаб допустить не мог. А в остальном, Сувалки, в отличие от соседних Гродненской и Холмской губерний оставались слаборазвиты.
В конце русско-польской войны из Сувальского воеводства начался массовый отток коренного польского населения. Крупнейшие Варшавские и Краковские газеты взахлёб кричали о неминуемых зверствах бандитов русской армии, вспоминали подавление варшавского восстания Суворовым, перечисляли правду и вымыслы о российской имперской политике и вековые беды польского народа. Газеты калибром поменьше исправно эти материалы перепечатывали, призывали к оружию, к защите земель Малой Польши до последнего человека и уповали на обещание Лондона не бросить в этот трудный час союзников. Когда в воеводство вступили русские части, бегство местного населения приобрело головокружительные масштабы. Доходило до сожжения домов и целых кварталов дабы не досталось ненавистным москалям. Солдатам врангелевских дивизий не единожды приходилось пресекать поджоги бросаемых деревень и вывоз культурных ценностей. В поджогах в Варшаве естественно обвинили русскую армию.
К концу 1923 года бывшее Сувальское воеводство почти обезлюдело. А с 1924-го русская военная администрация начала проводить политику вытеснения оставшегося польского населения, продолжавшуюся вплоть до конца десятилетия. Был введён запрет на польский язык и большинство польских названий, исключая топонимы. Да и то, часть топонимов, особенно в восточных уездах губернии вскоре стали русскоязычными. Взамен коренных сувальцев в новообразованную губернию хлынули переселенцы из Белороссии, Малороссии, средней полосы Великороссии. Хлынули, привлечённые свободной раздачей пахотных земель и возможностью заработать на новых стройках. Теперь в губернии поляков проживало менее десятой части от общей численности населения.
С тех пор как губернский город Сувалки стал деополяченным, к 1938 году он насчитывал чуть более тридцати тысяч жителей.
Недалеко от перрона, в тени раскидистых лип стоял "Морозовец-6" ‒ обычный войсковой штабной автомобиль защитно-зелёного цвета, ставший за последние года полтора самым массовым армейским легковым автомобилем, выпускаемым в Луганске. У капота курил высокий статный майор, внимательно высматривавший выходящих из вагонов пассажиров. Приметив генерала, он выбросил окурок и поспешил на встречу, придерживая на ходу сабельные ножны.
— Генерал-лейтенант Авестьянов? — спросил майор, щёлкнув каблуками и козырнув.
— Верно.
— Честь имею представиться, майор Ребрунь, адъютант генерала Малиновского.
— Неужто сам командующий за мной выслал? — улыбнулся Авестьянов, поставив наземь чемоданы.
— Так точно. Из Москвы известили о вашем прибытии... Вы позволите ваши чемоданы?
— Вот этот... Со вторым я и сам. Не с руки мне барином расхаживать.
— Вы удачно приехали, господин генерал, — заявил майор, беря чемодан. — Родион Яковлевич несколько дней войска инспектировал и как раз сегодня утром в Управление прибыл... Не спавши...
Авестьянов кивнул, взяв оставшийся чемодан. И вдруг резко его поставил. Мимо шла беременная лет сорока женщина с шейным орденом "Мать-героиня", висевшем на цепочке поверх строгого атласного платья. Орден был серебряный, а значит она уже родила одиннадцать детей. Офицеры стали смирно и приветствовали её как воинского начальника, как и полагалось с обладательницами ордена "Мать-героиня". Женщина с улыбкой кивнула и чинно проплыла мимо. Заметно было, что знак внимания от генерала польстил её самолюбию. Авестьянов же относился к подобным почестям со всей серьёзностью, считая, что подвиг материнства простой бабы для народа поважней нежели ратный подвиг на поле брани. Как там сподвижник Петра I Алексашка Меньшиков говорил? Бабы ещё нарожают? В России к концу двадцатых бабы рожать почти разучились, от дореволюционных 12-13 детей на семью в 1929-м в среднем приходилось по 8-9 и то в основном на деревне. Ситуация постепенно начала переламываться к середине тридцатых. Сам орден был учреждён в 1935 году и имел три степени: железный — за семерых детей, серебряный за одиннадцать и золотой за шестнадцать. По статуту, орден стоял вровень с высшими государственными наградами и имел денежное содержание. Так, например, за серебряный ежемесячно выплачивалось сто рублей — немалая сумма, а если учесть, что к концу двадцатых сложилась система бесплатной детской медицины и с 1922 года началась программа всеобщей грамотности, также за казённый счёт, то такое подспорье было вполне приличным.
Водитель, дремавший в салоне, при их приближении прокинулся как от толчка. Вылез наружу, в секунду оправился, вытянувшись во фрунт, и не мигая уставился на Авестьянова заспанными глазами.
— Это ефрейтор Зуйков, ваш водитель, — представил его майор и добавил: — машина тоже ваша.
Авестьянов быстро, но пристально оглядел шофёра. В новенькой необмятой форме, молодой, лет наверное двадцати, значит недавно призван. Ростом маловат, открытое мальчишеское ещё лицо старательно изображает серьёзность момента, и выглядит от этого комично. По всему видно, боязно ему, служил себе в какой-нибудь дивизионной автороте и вдруг на-те, генеральским водителем сделали.
— Вольно, ефрейтор, — сказал Авестьянов. — Как звать-величать?
— Петрухой...
— Петрухой, — повторил Авестьянов с улыбкой. — Вот что, Пётр, открывай-ка багажник и заводи шарманку.
Боец бросился к капоту, споткнулся и резко поменял направление. Открыл багажник и попытался взять у офицеров чемоданы. Но Ребрунь и Авестьянов сами впихнули их в багажник.
— Не суетись, Петруха, — с улыбкой сказал Авестьянов. — Ты, главное, целыми нас довези.
— Слушаю! — вновь вытянулся во фрунт ефрейтор и опрометью бросился за баранку.
— Резвый какой...
— Ноябрьского призыва, — улыбнулся Ребрунь. — Две недели как из учебного полка прибыл.
— Пообвыкнет, — кивнул Авестьянов. — Ну, что, майор, едем?
— Едем, господин генерал. Прошу...
Авестьянов устроился на заднем сидении, Ребрунь сел рядом с водителем. Машина тронулась, покатила по длинной извилистой улочке.
Город был полон контрастов. Новые здания, построенные в начале-середине тридцатых, соседствовали с дореволюционными, большинство из которых построены ещё в середине прошлого века. Часть домов смотрелась свежо и ухожено, часть ‒ обшарпаны и давно нуждались в уходе. Во дворах много детворы дошкольного возраста, на улочках нередко попадались коляски извозчиков. Окраина — она и есть окраина, извозчичий промысел здесь процветал. Глаз радовали не спешащие группки барышень старшего гимназического возраста, иногда мелькали приказчики и подмастерья в косоворотках либо в обтёртых пиджачках, на стульчиках у витрин своих лавок нередко сидели булочники и бакалейщики, курили или почитывали газеты на свежем воздухе в ожидании покупателей. Дороги в Сувалках в большинстве своём были скорее обозначением таковых, только в центре проезжая часть вымощена. Вообще, Сувальская губерния производила впечатление натуральной дыры, похлеще чем глухая русская провинция. Местные "прелести" Авестьянова не растрогали, ещё в поезде он насмотрелся на проплывающие сельские и городские ландшафты, и после видов хотя бы Вильненской губернии, они казались просто убогими. Нет, конечно, поля и домики хуторов и деревень были, как правило, все свежие и ладные, переселенцы как-никак подъёмные из казны получили в своё время, да и переселялись люди в первую очередь предприимчивые, работящие. А вот мелкие городки на полустанках, мосты, те же грунтовые дороги и широкие тракты, которым вряд ли в ближайшие лет десять светило стать автобанами, и пока что неповсеместная электрификация создавали впечатление начала века. Польша — она Польша и есть. Сколько денег в Царство Польское при царе вгрохали, крепости строили, города, дороги, а в итоге Польша всегда оставалась самой забитой частью империи, если конечно Закавказья и Туркестана не считать. Впрочем, что Туркестан, что Закавказье имели свой своеобразный колорит, к Европе отношения не имеющий. А теперь, когда в Закавказье продолжалось создание промышленности, колорит там всё больше приобретал русский окрас.
Машина выехала на улицу Суворова, бывшую улицей Костюшко. Сама улица, судя по новеньким трёхэтажным домам, свежему асфальту и аккуратным поребрикам, ограждающим пешеходную часть, не так давно подверглась перестройке. Водитель остановил у шлагбаума, показал пропуск суровому дежурному унтеру и въехал во двор двухэтажного здания Управления 2-й армии.
Чемоданы остались в багажнике, ефрейтору было приказано ждать, а майор вызвался сопроводить Авестьянова в приёмную командующего.
Мощённую дорожку, обрамлённую свежепобеленным поребреком да протянувшуюся от КПП до Управления, неторопливо мёл дворник в сером фартуке и форменной фуражке с номерным значком на околыше. На прилегающем газоне возился с клумбой садовник, остригая перезимовавшие кусты роз. На газоне в несколько куч была собрана старая трава. В отдалённой беседке, что у огромного двухвекового дуба, о чём-то спорили два штабных капитана, жестикулировали, матерились.
