Гул

— Аг?

— Гена, хочешь, тебя поцелую? Сразу принцем обернёшься. Говорящим!

— Аг...

— Ну, Гена... Говорящим! Будем с тобой любиться, как муж и жена. Не хочешь? А может, тебе хлебной опары дать? Я всласть могу наторговать. А, Гена? Скажи хоть слово.

Гена тогда встал, подобрал глаза и ушёл вбок.

Стояла ночь. Хутор, со всеми его постройками, сараями, домами для сыновей, которые так и не привели туда жён, с трубой винокуренной, загоном для скота, амбарами и прочими единоличными вещами, понемногу занимался пожарищем. Через полчаса его стало видно из Паревки.

Сима вышла на просёлок, по которому раньше стучали подводы. Кони с вплетёнными в гриву ленточками отвозили самогон, наливки и утаённый спирт домой и на ярмарки. Вспомнилось, как отец взял Симу в Рассказово, где люди не пахали землю, а работали на фабриках, продавали ткани и счастливо ругались прямо на улицах.

Время было горячее, богатое. Отец привел её, нарядную и в башмачках, в гости к хозяину рассказовской суконной фабрики. Тот напугал Симу шириной, чёрной бородищей, оценивающим подлобным взглядом, от которого девочка смутилась и не нашлась, куда деть ладошки.

— Сила Степанович, — покорно юлил Семён Абрамович, — село у вас крепкое, промышленное. Но вот чего нет, так это места, где рабочему человеку отдохнуть можно. Питейного заведения ни одного!

Купец не понимал предложения:

— А в чём выгода? Народец местный к куму или золовке съездит да за набор иголок привезёт целый жбан. Здесь же все гонят. В каждой избе. Потому и нет ни одного кабака. Право слово, и зачем с вами говорю? Время простаивает! У меня одна суконная фабрика тысячи в месяц приносит, и трудятся там женщины. Мужики падки на выпивку, а вы мне тут предлагаете срамоту усиливать. Брожению я помогать не намерен.

— Сами посудите, Сила Степанович, это подводу надо сообразить, время выкроить, потрястись как следует — не опосля же рабочего дня ехать? А если в праздник, то полдня уйдет, пока туда-сюда смотаешься. Согласитесь, удобно было бы иметь питейное заведение прямо подле рабочего места.

— Глупости говоришь, — разозлился собеседник. — Кто ж тогда работать будет, коли рядом питьё продают? То издавна известно: если рядом кабак, мужик пропадает. Споить людей хочешь?

Цыркин вздрогнул от привычки, нежели от необходимости, — знал, что идёт в дом к человеку суровых взглядов, хранившему заветы отцов так же твёрдо, как и свои предприятия. Да и имя какое — Сила! Славянское, могучее, точно Святогор на память выдохнул. Возможно, и не нашелся бы винокур что ответить, если бы не сын Силы Степановича, Елисей. Был он единственным отпрыском древней фамилии: молодая мать померла при родах. Погоревал Гервасий и рассудил не брать в постель иную. Нечего Бога гневить. Дал Господь одного сына, значит, так положено. Тем более капиталы дробить не придётся: наследник-то один.

Вырос Елисей Силыч разбалованным гоголем, любящим скоротать время за самоваром. Чайная машина пыхтела тут же, на столе. Из трубы валил пар, густевший весело и страшно. Самовар как будто был живым существом. Возможно, ещё одной маленькой девочкой, которую грозный хозяин превратил в чайную медь.

— Тятя, не серчайте на гостя, — ласково заговорил Елисей Силыч. — Давайте выслушаем, приголубим. Вон девочка какая ладная, ей тоже хочется конфетки кушать. Да, дитё?

Елисей Силыч взял с расписного блюдца кусочек сахара и протянул Симе. Девочка принялась лизать рафинад, тревожно поглядывая на хозяина. Привык фабрикант с миром не кушать, да только коммерция сильнее запрета — вот и хмурил купец брови. Грознее зашипел самовар. Возвышался он над людьми начищенной бляхой, будто не прислуживать был создан, а владеть. Самовар распластал в стороны короткие ручки и тужился большим животом; Елисей Силыч регулярно подливал себе чая.

Выглядел отпрыск не так, как тятя: жил с короткой, будто нарисованной бородкой, одежду носил вычурную, почти пёструю. Старший в роду чая не пил, табака и вина не знал, относился к людям завода бережно. Младший уважал самовар, заметал сахар за толстую губу и от щедрости душевной подкладывал девочке рафинаду. Елисей Силыч был уже не молод, но ещё не зрел — тот самый возраст, когда отцу начинают вежливо перечить, а он уже не может отвесить сыну оплеуху.

— Понахватался от мира, лучше бы на правило почаще вставал! Как ты уяснить не можешь, что убыток работе выйдет, если трудовика рюмкой соблазнить? Предки мои, тятя мой и отец отца моего, дед твой и прадед твой, против вина всегда выступали. Где отступимся от канона дедова — погибнем.

— А вы знаете, тятя, что винная монополия дает государству расейскому больше трети процентов бюджета? Не фабрики, не заводы, не деревенский батрак, а вино. А это миллионы рублей! Миллионы! А мы что, хуже? Почему свою копейку взять не можем, если царь Николай мешками прибыль ворочает? Чай не семнадцатое столетие, чтобы в леса уходить и в дождевой воде креститься. Тятя, сила ныне не в тех, кто поклоны земные бьёт. Будут у нас большие деньги — будут и церкви по старому обряду, и книги, и иконы у офеней выкупим краденые, и народ к нам потянется. Ведь деньги что? Сор, инструмент. Мы же их не копить собрались, а обращать во благо. Если мы миллионы не сделаем и на благое дело не потратим, то кто-нибудь иной пустит их на зло — на тело своё, на табачную фабрику, на ересь латинскую.

— Миллионы... — задумался Гервасий-старший. — В Рассказово счёт на тысячи в лучшем случае пойдёт. Что нам с них? Да и не пьют женщины, говорю же вам... Хорошо, положим, есть у меня ещё производства, мастерские, люди. У них имеются такие потребности. А как перепьются работнички, как пойдут бузить и станки ворочать, что делать будем?

— А социалисты у вас найдутся? — вступил в разговор Цыркин.

— В Рассказове? — удивился промышленник.

— Да.

— Жиды, что ли? Есть пара любителей побузить, но смирные. Да и чего бузить, мы же с ними не как со зверьми обращаемся. Иногда листовки находим, и то не местные: из Тамбова агитаторы заскакивают.

— Вот! — обрадовался Цыркин. — Сегодня один, а через год два-три агитатора. В одно ухо нашепчут обещаний, а там и бунт с бедой. Сами посудите, что рабочему после смены нужно?

— Как что — отдых и нужен.

— Ан нет! Даже скотина в хлеву не сразу спать ложится, а ржёт, мычит. Так и человек — наговориться ему надо, наслушаться. Вот и слушает рабочий по вечерам социалиста. Сначала для смеха, потешается, не верит, а потом серьёзней становится, вопросы задаёт, требует пояснений, спичечный коробок в руках вертит, пока не вызревает мужик на бунт. Сила Степанович, разве я сам не понимаю, что водка — это большое зло? Думаете, я сам пью? Да ни в коем разе! Только уж сами смекните, раз государство наше расейское держится на винных парах, то чем мы хуже? Раз государственный бюджет водкой наполняется, что мы тут можем напортить своим мелким процентом? А полученный капитал пЩстите на дома трезвости и на общественное благоустройство. Но и это мелочь, говорю вам! Главное, социалиста не пустить к рабочим, занять трудягу, чтобы он не слушал ничьих речей. Помните же, что было в пятом году? Социалисты, анархисты! Всё горело! Теперь затаились. Хотят второй раз счастья попытать. Виляют по России, ищут бесхозных рабочих, чтобы совратить. Вся революция на Руси от трезвости идёт.

— А ты чего так хорошо про социалистов знаешь? Чай, сам из этих? — Сила Степанович уставился на чернявого гостя.

— Нет, я из крестьян! Крещёный. Да вы б со мной тогда и дел не имели, не был бы я православной веры.

— И я крещёный, — улыбнулся Гервасий, — только мы с тобой всё равно не одной веры. Ну, допустим, есть таковая опасность, и что предпринять?

Довольный Елисей Силыч ответил первым:

— Кабак открыть. Самое верное решение. Там, где есть кабак, нет никакой революции. Соберутся, покричат, несколько кружек расколотят и успокоятся. Никто никаких социалистов слушать не будет: кому они нужны, когда есть водка? Енто малое зло супротив большого, да и мы так его обставим, что одна прибыль выйдет!

— А водка есть? Так понимаю, не у государства будем брать? — уточнил хозяин.

— Водка есть первейшего сорта! Буду сам на подводах доставлять! Дешевая, благородная... Моя. И наливки есть, и вино, никто и носа не подточит. На что вам казенная монополия? Лучше имейте дело с честным производителем. По-справедливости рассчитаемся. Мне же деток кормить надо.

Все посмотрели на Симу, которая сжалась на лавке в маленький тёмный комочек. Она не понимала разговора, но запомнила взрослые бороды. Большую — у хозяина дома, острый угольный штришок у отца и короткую чёрствую бородку Елисея Силовича, похожую на корку хлеба. Три бороды ударили по рукам. На столе вдруг закачался самовар. Из недовольной машины густо повалил пар. Самовар задвигался, заурчал, потребовал людского внимания. Вот-вот опрокинется, обварит кипятком! Елисей Силыч открутил краник, наполнил блюдце и протянул девочке ещё один кусок сахара.

Когда в Рассказове открылись кабаки, подпольно торгующие цыркинской водкой, винокур стал отправлять туда подводу за подводой. Срослось всё с Силой Степановичем. И у того был одинокий сын, и Цыркин соврал про единственную дочерь — в сумме помогло, начал народ рассказовский пьянеть, спуская заработанные у фабриканта деньги в его же увеселительных заведениях. Если старший Гервасий тихо роптал, то Елисей Силыч планировал открыть питейные заведения в Тамбове, Кирсанове и в Балашове с Саратовом.

Дело обещало выгореть.

...Сима шла по лугам, истоптанным конницей: раньше здесь был помещичий и крестьянский выпас, а теперь проросла война. От Паревки несло теплом, дымом, и Симе казалось, что когда она выйдет к людям, то обязательно скажет им самое важное, то, что пишут в священных книгах и хранит за душой дурачок Гена. А если не будут слушать, если все будут спать, девушка заберётся на колокольню и пропоет оттуда вместо петуха. Симе не хотелось к антоновцам и не хотелось к большевикам: и те и те для неё были равной сволочью, но вот к людям, к гречневым мужикам и пресным бабам, Симе очень хотелось. Хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, кроме отца, хоть о чём-нибудь, кроме хутора, хотелось трястись не в чужих руках, а от смеха, от личного позволения, от танца или от голода. Дальше Сима обязательно отправится в Рассказово. Из Рассказова проберётся в Тамбов, а там сядет на поезд, который она, девушка восемнадцати лет, видела всего два раза в жизни. И уж поезд принесет её в Москву, прямо на вокзал, где никто не будет знать о том, что пришлось ей вытерпеть ради спасения хутора.

— Да стой, тебе говорят!

Девушка не сразу поняла, что окружена конными людьми. А когда поняла, то ничего не поняла. Ведь сначала же должна быть Паревка, затем Рассказово, Тамбов и Москва, а не ругающиеся люди и вооружённый разъезд, сразу ускакавший на разведку.

— Кто такая? — спросил голос с немецким акцентом.

Симе захотелось кусочек сахара, поданного двуперстием.

— Документы!

Молчание.

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться? Это лазутчица. Бандиты используют женщин для связи, передавая записки или листовки.

— В причинном месте передают, тащ комиссар, — заржали два братских голоса.

— Я имел в виду, что послания передают в волосах.

Красивый голос скомандовал:

— Отрезать.

Сима подняла голову и увидела тёмную широкую фигуру. Стало приятно, что с ней заговорил важный человек, и девушка совсем не обиделась, когда два балагура, перебивая один другого, поставили её на колени. Сима сообразила, что это ведь те двое, что приезжали на хутор, те двое, с которыми она познакомилась одновременно и с разных мест. Весельчаки, переставшие шутковать только после повторного немецкого окрика, схватили каштановую косу и отсекли её несколькими рубящими ударами. Благородная фигура ощупала поданную косу, распустила волосы и выкинула их в траву. Несколько мгновений весь отряд смотрел, как в воздухе распушился каштановый парус. Словно ветер разметал осеннюю скирду.

— В Паревку её, — скомандовал Олег Мезенцев.

XIX.

Федька Канюков остался в селе. Бывший продотряд перешёл под командование комиссара. Среди крестьян ходили слухи, что окрестные леса заняты не то антоновцами, не то злым духом. Сокочет он по оврагам, наливается силой. Как нальётся — воевать пойдёт. Ещё поговаривали, что в барских садах видели тень убитого Клубничкина, которая дышала на окна. Федька, возвращаясь с полей, посматривал на яблоневый холм. Оттуда дул ветер.

Федька знал, что по жизни стоит бояться, но бояться нужно в меру. Тех, кто ничего не боится, убьют в бою, а повезёт только какому-нибудь единичному Мезенцеву. Тех, кто всего боится, убьют свои же. Выживает серединка, тот, кто между колбасой и хлебом, кто не рвётся вперёд и не бежит назад. Хорошая жизнь — это когда не нужно быть трусом или героем. Побыстрее бы закончилась глупая гражданская тяжба, и зажил бы Федька хорошо, маслом бы зажил. Между булкой и колбасой.

Но не все были с этим согласны. Вальтер Рошке горячился на политвечерах:

— Крестьяшки спрашивают, отчего мы устанавливали продразвёрстку? Контрреволюционные агитаторы утверждают, что мы зерно ради собственного удовольствия изымаем. Что сами его кушаем. Не объяснить мужику, что если не даст он хлеб городу, то умрут не тысячи, как сейчас, а миллионы. Потому и лезем к нему в амбар. Как иначе накормить города? С помощью мелкотоварной торговли? А чем платить городу? У него ничего нет: столько лет война идёт! По-другому решить проблему голода невозможно. Даже разреши мы свободную торговлю и установи на хлеб твёрдую цену, крестьяшки не спешили бы сбывать зерно в городах, набивая ему цену. Всё равно был бы голод. Эпидемии и миллионы смертей! Единственный способ организовать справедливый товарооборот — подстегнуть его винтовкой. Правда, на это контрреволюционеры отвечают по-своёму... Кто знает как?

Все не знали.

— Контрреволюционеры говорят, что не нужно было устраивать революцию, что не нужно было разрушать страну, тогда бы и не было необходимости в изъятии хлеба у деревни. Так-то они, конечно, правы — если мыслить в аристотелевской логике, потому что революция — это прямая посылка продразверстки. Но с практической точки зрения контрреволюция ошибается. Кто знает почему?

Разумеется, все молчали.

Рошке ехидно, насколько это позволяло происхождение, подытоживал:

— Потому что за такую постановку вопроса мы сразу же отправляем в Могилёвскую губернию.

Чекист не нравился Федьке. Был он весь не наш, очень уж брезгливый в своих круглых очках. Улыбался лишь при упоминании котангенсов. Комиссар тоже был человеком крутым — до сих пор гудело в ушах эхо паревского расстрела, — но в то же время казался Мезенцев милее, родимее, что ли. Тянуло к нему Канюкова, точно к потерянному отцу. "С ним не страшно", — думал Федька, проходя место, где обнаружил располосованного Клубничкина.

— Комиссар — наш, большевик, а Рошке — окаянный коммунист, — без страха сказала Федьке местная бабка.

При расстреле у неё погиб муж, и теперь она ласково поила мальчишку молоком. Когда Федька пил, по безусому подбородку текли две тёплые струйки. Молоко он выменял на подшивочный материал, да только вот чудеса — никакой коровы у старухи не было. Откуда же тогда взялось молоко? Сама себя доила, пройдоха? Куда там! Хитрые паревцы заранее угнали скот в камыши. Отправится бабка в утренний туман, насобирает морось в подол, выжмет в холодке — вот тебе и крынка молока. А сходит босая девка до оврага, где на Руси, известное дело, испокон веков поросятки водятся, — так палку чесночной колбасы принесет.