Опыт успешно продолжался. Новые структуры, добавленные мною в мозг экспериментальных самок, постепенно выстраивали связи с другими отделами. Их разум быстро совершенствовался. Я провел очередной тест и остался доволен результатом.

Наэро снова явился, принес своих эксцентрических монстров и хотел войти. Но я заявил, что не желаю, чтобы мои полубоги любовались на его проекты, иначе у них будут проблемы с психикой. И сам я не желаю их видеть, иначе у меня будут проблемы со сном. Наэро обиделся и, наконец, оставил меня в покое.

Все шло по графику. Мои подопечные уже начали использовать примитивную речь. Скоро уже я смогу обучать их. Совсем скоро.

Я назову вас "атиу Эниа" — "народом Богини". В честь моей Эниа, моей любимой. Вы будете для нее. Вы будете совершенны.

день десятый

Тау Бесогон

Под утро мне грезилось что-то совершенно несусветное. Огромная масса зеленоватой воды, в которой я скользил совершенно свободно. Я люблю понырять за мидиями, но это — пока дыхалки хватит. Досчитаешь до сотни — и назад. Во сне я за воздухом не всплывал. Наверное, я был рыбой. На глубине вода сперва стала синей, потом чернильно-лиловой, и в ней в изобилии плавали какие-то небывалые твари с целыми пучками глаз, щупалец, усиков. Какие-то клоунские рыбы, моллюски. Всё, что водится в нашем море, можно увидеть на прилавке Рыбного рынка. Но такого там точно никогда не бывало.

А на дне стояли города. Дома, пристроенные, словно вырастающие из огромных кораллов. В "огородах" телепались водоросли. Еще меня поразили башни. С ажурными галереями, с большим пустыми окнами. Такие огромные постройки, наверное, и впрямь могут стоять только на дне морском, ведь в воде вес не чувствуется. По городу расхаживали, то есть расплавывали чуды-юды, отдаленно напоминающие гигантских кальмаров. Зависали парочками и группками, словно беседуя. Те, что покрупнее, чинно пошевеливали щупальцами и явно порицали наглую молодь, передвигавшуюся резкими толчками. Чудища почтительно приветствовали меня. Я тоже помахивал в ответ какими-то отростками...

Очнувшись, я с ужасом уставился на свои руки. Все как надо: раз, два — руки. Раз, два — ноги. На всякий случай пересчитал пальцы: раз, два, три, четыре, пять, шесть (9). Все, как у людей. Что-то нервный ты, батенька, стал. Кошмары мучают. Позже я понял, откуда росли щупальца: перечитался вчера проклятого адранского трактата "О рыбах и морских гадах".

Ритит исчезла. Я потянулся, выглянул в окно. Под окном стоял Веруанец и смотрел на меня в упор. Наэ! Проспал! И — попал. Я кинулся вниз.

Небольшая разминочка, потом растяжки, потом попрыгушки. Наконец, он повел меня к большому старому сукодреву.

— Бей, — сказал Учитель.

— Э-э?

— Прямой кулаком. В ствол.

Я хэкнул и врубил по стволу. Проглотил вопль. С обшитой кожей "лапой" упражняться было повеселее.

— Еще, — сказал Учитель.

И еще, и еще. Когда с костяшек уже стала слезать кожа, и без вскриков уже не получалось, я не выдержал:

— Учитель, вы хотите, чтобы я набил боевые мозоли?

— Я хочу, чтобы ты разозлился. Так надо. Бей.

И я лупил до остервенения, до слез.

— Нет, — изувер сокрушенно вздохнул. — Внутри тебя нет гнева, вот в чем дело. Когда будешь достаточно расстроен и зол — повтори это упражнение.

Свой завтрак я вкушал обеими руками, зажав ими пирог, как культями. Гнева, вишь, мало! Твою ж веруанскую мать...

Чтобы развеяться, пошел в библиотеку. Полистал давешнюю книжку. Ничего похожего на моих кошмариков. Листок с незаконченным переводом давил на совесть. Ладно, доделаю главу и — хорэ.

"...среди прочих прожорливые самые имеют быть нкоатуцури (в переводе: "кусачки", "зубастки"). Длиною оные гадины есть локтя половину..."

Помимо "культяпок" болели еще подколенные жилки и пах. Ну, негибкий я, такая беда. Учитель считал, что мне стоит научиться драться ногами. А еще — молниеносно отскакивать в любом направлении. Я полагал, что надо просто иметь секиру с рукояткой подлиннее.

Та-ак. "Изрядно... нет, в изрядном множестве обитают у истоков Чироти, и всякое животное, попав в ... тр-р-р (незнакомое слово) поток, будет скоро поето... нет, обглодано до костей... (бр-р!). Однако, если отвлечь тр-р-р нкоатуцури биением веток по воде, переправа возможна осуществима будет."

Как на грех сразу живо представилось: отряд подъезжает к реке, несколько всадников уже начинают переправляться, как вдруг вода кругом вскипает, окрашивается кровью... ужас, крик, паника... Ветками им пошлепать, как же... И создал же Бог такую дрянь!..

В дверь однократно властно стукнули. Не дожидаясь разрешения, вошел батя. Он навис надо мною, уперев широкие ладони в столешницу. У! Важное дело!

— Постигаешь, значица, науку-то?

— Постигаю.

Батя критически осмотрел мои кое-как замотанные ладони, потом рисунок кормящихся нкоатуцури, буркнул: "Тьфу, прости Господи!" и захлопнул книгу.

— Вот чего, — сказал он. — Завтра приедет мой старшой и твой дядька, Унуа-Ота. Гляди у меня! Чтоб был дома. И трепись поменьше. Дурня вечно из себя строишь.

— Хорошо, буду молчать.

— И вот еще. Вааруны пригласили нас отобедать. На послезавтра. Чтоб вел себя как следовает. Не язви. Не ёрничай. Ученость свою не выпячивай. Чтоб нам с Киту за тебя не краснеть. И приведи себя в божий вид, приоденься побогаче.

Не дури и не умничай. Не выряжайся и нарядись. А еще принеси то, не знаю что...

Стоп. К Ваарунам — это выходит... на смотрины? О-о...

— Мне обязательно идти? — спросил я с деланной ленцой, а сам бешено соображал, как бы отвертеться. — Почему не Эру с Наато? Они же дружат с Вааруновой дочкой?

Родитель насупился.

— Сталбыть так. Господин Ваарун желал видеть — тебя. Пойдешь, и баста.

— О! И юная госпожа Ону Ваарун тоже изъявила желание? Раз так, буду ждать встречи с нетерпением.

— Во-во. Вот как раз без этого попрошу. — Батя забарабанил когтями. — Ты пойми, девка — то, что нам надо. Вааруны, положим, небогаты, и землишки у них, прямо скажем, аховые... Зато при связях и с князем в родстве.

Я завел очи к потолку. Потолок был безупречен — только весной красили.

— Ну! Выгодная партия!

— Да, выгодная! Кх-м... — Батя все же попытался смягчиться: — Ну, поглядишь-покажешься, не убудет от тебя. Там видно будет. Но послезавтра чтоб был при параде. Понял?

— Ыгы...

Это был уже перебор, потому как тут батя топнул сапожищем и заорал так, что книжки на столе запрыгали.

— Тауо-Рийя!!! Отвечай путем! Шо ты гымкаешь, как свинья?! Все понял, я спрашиваю?

Я внутренне поморщился.

— Да, отец.

— Чего ты должен делать?

— Быть в лучшем виде и очаровать Ваарунов наповал.

— Во! Молоц-ца.

Громыхнула дверь, раскачав притолоку. Дом заколебался от его тяжких хозяйских шагов. Я раздраженно смахнул фолианты и вцепился в собственную шевелюру.

Ишь, навел порядки! Все уже решил, не спросясь. И жену подобрал, какую надо. И при связях, и из благородных, и без единого ри за душой, чтоб за простолюдина пойти. Всем невеста хороша, с какого боку ни глянь. Вот только страшна, как смертный грех. Эру нашей закадычная подружка, такая же уродина спесивая. Только еще и плоска как доска, да на язык позлее. Надо будет Дылде рассказать, чтоб поржал, потому как Юну Торрилун его по сравнению с моей — просто ягодка... Ох, батя, удружил! Ну, ничего, дождешься! Дулю тебе без масла! Женюсь я, как же! Тридюжь раз женюсь и еще переженюсь! Только так!

Я и до того был на взводе, а теперь и вовсе озверел. Я стукнул по столу раз, другой. В локоть стрельнуло болью, но это лишь пуще меня разозлило, я бил, и бил, и бил. Упражняйся, твою мать, занимайся, твою мать, учись, женись, трудись, не вякай!..

В дверь сунулась тетка Анно с какими-то тряпками в руках.

— Тауле, ты чего шумишь-то?

— Уйди, старуха!

— Э-э! Ах ты, паршивец! Ты стол-то не ломай, не ломай. Охолонь. Глянь, я вот тебе обновки мерить принесла. Сам велел...

— Изыди, черт собачий!

Я стоял, набычившись, и усиленно дышал. Умей я изрыгать пламя, спалил бы к Наэ весь мир. Кухарка укоризненно цыкнула языком, бросила свою ношу на сундук и удалилась. Я тут же скомкал тряпки и швырнул в окно.

Я потряс головой, потопал ногами, постучал кулаком о кулак и плюнул в направлении двери. Я одернул рубаху, пригладил волоса, наклеил на морду улыбку и бодро двинулся вперед. Нет, нет и нет. Никто, ничто, никакая сволочь не выведет Ирууна из себя. Никакая долбанная тварь, черти б ее драли, паскуду, вражье семя!

тетушка Анно

Гость завтра приедет. Большой человек. Настоятель монастыря Великомучеников, святой отец Унуа-Ота. Самого братец старший. Я решила: для такого гостя надо приготовить эттаравёлленге, лучшее праздничное блюдо. Правда, геры его готовят иначе: тушат с салом, а вместо капустных листьев заворачивают фарш в виноградные. Да и фарш-то мясной, не рыбный. Я, сколько тут живу, все никак не привыкну из мертвого свинячьего мяса готовить. Аж с души воротит к нему касаться. Вчера только поросеночек бегал, а сегодня его уже чик — и нету.

А Тень ее, убоину-то, парную, кровавую, прямо руками берет. Вот гадость-то! Берет, значит, потроха вырежет, еще чего там посмачнее — несет дикарке, чтоб та сожрала (а то и сама кусок-другой съест). Приносит, значит, на большом блюде и отдает с поклоном: кушай, мол. А бесовка жрет себе, да причмокивает...

Но геры, слава Всемилостивцу, сырятину не едят. А ценят очень эттаравёлленге. Святой отец тоже скоромное не ест, так что приготовлю по-нашему. А еще рыбки под маринадом, как он любит, и еще запеченной по-разному.

Пошла я на рынок. Иду, о своем думаю. Тут вижу: стоят под аркой Нееру и бабка Текке. И бранятся. Они всегда бранятся.

Бабка Текке — она торговка рыбой, старая пьянчужка. Прошлой осенью муж ее попал под телегу водовоза (тоже под хмельком был), и вскорости помер. Текке не шибко горевала, пьет себе, как пила. И с рыбаками чуть не до ссоры торгуется, все-то обхаивает товар ихний, чтоб побольше цену сбить. Ох, и вздорная! Ну, уж у нее я покупать точно не стану.

И Нееру я хорошо знаю. Неплохая женщина, набожная, хоть мать ее, говорят, и была гулящей девкой. Нееру-то еще совсем крохой продали в соседский дом служанкой. Это уж на моей памяти было. Робкая такая девонька, молчаливая. Я же ее, маленькую, в храм водила. И теперь иногда вместе ходим. Она добрая. Только глуповата. Жалеет и зверюшек, и людей. Всех-то на улице подбирает, не задумывается. Простая совсем. Но поцапаться с кем-нито тоже может.

Я сказала:

— Бог в помощь, голубушки. О чем спор?

Смолкли обе. Покосились вроде воровато да глаза отвели. Кабыть не заметили. Я говорю:

— Чегой-то вы? Будто и не узнаете?

Нееру было дернулась, но бабка Текке на нее шикнула. Молчи, мол. Вот, ведьма! Снова отвернулись, и ни слова. Точно воды в рот набрали. Сговорились, поди? Я кричу:

— Нееле, побойся греха! Неужто ты забыла свою тетку Анноле? Ой-ей! Нехорошо, лапушка!

А они все мимо смотрят. Рассердилась я. Ну и Бог с вами, дурищи! Не хотите говорить — и не надо. Не больно и охота, раз вы такие хамки. Только сами наперед не лезьте чего просить. Все теперича. Ну, и иду себе дальше.

Повстречалась мне еще Эаалу, жена кабатчика. Эаалу — она тоже хорошая женщина. Хотя поговаривают, будто муж ее колотит частенько и вроде как за дело. Вроде как гуляет она на сторону. Да только это все поклеп. Видали мы, как они "за дело" горазды кулаки чесать об тех, кто послабже! Было бы чем попрекнуть! А Эаалу — она день-деньской все на базаре жарится, пивом в розлив торгует. Когда ж ей озоровать-то, горемычной? Ведь ни сна, ни продыху! Всю ораву и накорми, и обстирай, и приголубь. Дюжь-двое детишек, шутка ли?! А меньшая-последушек еще и невдалая у них уродилась: седьмой год пошел, а все не ходит путем, и головка набок кренится.

Я сказала:

— Здоровенька будь, сердешная! Как дочурка-то твоя?

А сама жду: ответит или нет. Если ответит, в следующий раз скажу бабке Текке, чтоб она, паскуда, супротив меня Нееру не настраивала. И еще кой-чего прибавлю. Да только и Эаалу промолчала. Грустно так посмотрела, головой мотнула да пошла себе мимо. Виноватая я вроде как. Вот беда-то! Да что ж это делается?

Пришла я на рынок и тут только поняла: взаправду неладно дело. Кого знакомых не встречу — все шарахаются. Кто стороной обходит, кто таращится. Я уж почла себя оглядывать, может чего не так. Может, я чего сделала неправильно? Или дурное про меня наговорили? Подошла я к Боао, подружке своей. Она торговка овощами. Говорю ей:

— Кума, хоть ты мне растолкуй, что стряслось? Почему люди пятятся от меня, как от заразной?

Молчит кума. Я расстроилась.

— Скажи, — говорю, — именем Пресветлого тебя заклинаю! Не чужие, чай! Ведь только тот год у невестки твоей роды принимала, аль запамятовала?

Все едино молчит. Ой, беда!

— Разве я тебя чем обидела?

Она головой качает: нет, мол. А лицо-то кривится аж, чуть не плачет.

— Запретили тебе говорить со мной?

Да, кивает. Господи, да что ж это? Да как же это? Уж так меня враз из колеи-то и вышибло. Никакие покупки в ум не шли. Сразу вспомнилось, что я во вражьем краю, в герском городе. Пять дюжей лет тут живу. Уж привыкли все, за свою считали. А теперь прочь гонят. Смотрят сквозь, словно и нет меня.

Дальше — хуже. Гляжу, кликуша юродивый. Чего бормочет, не разберешь, да вроде на меня показывает. А люди-то оборачиваются, перешептываются: из ихнего, мол, дома, тетка, из оскверненного... Ой, беда!

Заплакала я да побежала скорее в храм. Куда ж еще? А в Храме Покаяния священник был другой, старый, не мой Гъёлле. Он сказал мне:

— Слуга Нечистого в вашем доме, женщина. Добрые люди видели его и знак особый видели. Явился Сокрушитель в свой День и вселился в отрока. И отрок тот — у Ируунов в дому. Проклята их семья и кров их. Беги оттуль, коль алкаешь душу свою спасти. Беги от греха.

Черная птица крылом свет дневной замстила. Душно... душно... Я сказала святому отцу:

— Знаю, о ком ты. Мальчика того зовут Йареле. Но нет на нем греха, он душою кроток.

А святой отец мне отвечал:

— Берегись, раба неразумная. Охмурил тебя Искуситель. Не видишь, где правда, где ложь. Истинно говорю тебе: человек этот — слуга Чернокрылого.

Нет же, нет! Он чист, как дитя. Верно, Вседержитель испытание ему послал — хулу людскую... Не могла я ошибиться...

Я взмолились:

— Да господь с тобой, батюшка! Да приди и сам погляди: мальчик тот чист. Ведь я знаю его! А уж ируунову семью и подавно грех поносить, ведь старший-то у них — тоже священник, настоятель...

— Ведаю, ведаю...

Я сказала:

— Да ведь он как раз и приезжает завтра!

— Это к лучшему, да...

Святой отец смягчился навроде, задумался.

Как вышла из храма, уж и не помню. А на площади поодаль, глядь, еще кликуша, старуха калечная. И тоже про Нечестивца кричит, что вселился, мол, в отрока. Это в Йареле-то нашего!