Деметрий посмотрел, как мастера крепили гипозомы — толстенные канаты, которые протягивали как внутри, так и снаружи вдоль бортов для дополнительной стяжки и защиты. Потом прошёл под днищем гептеры, между дриоксов, подпорок строящегося корабля, приподнятого над землёй почти на высоту человеческого роста. Провёл рукой по ароматным свежеструганным, ещё не просмолённым кипарисовым доскам, собранным в прочный набор корабельного остова, который финикийцы называли магалией. Доски точно пригнаны друг к другу и скреплены шипами из акации.

Нарождающийся гигант завораживал мальчика. Деметрий ежедневно подолгу торчал на верфях, любуясь, как плотники ловко и умело гнут распаренные доски, подгоняя их так точно, что травинку в щель не просунуть. Пользуясь привилегиями сына Антигона, он вникал в секретные чертежи Хария и его помощников. Задавал вопросы. Сотни вопросов, до того толковых, что седобородые мастера не уставали дивиться. Старые соратники Филиппа, глядя на высокого статного юношу, качая головой, примечали в нём невероятное сходство с Александром. Темноволосый Деметрий не очень походил на покойного царя и все же в чертах мальчика многие примечали нечто неуловимо-знакомое. Возможно, это была лишь игра воображения — уж очень Деметрий напоминал сына Филиппа характером. Он обладал столь же острым пытливым умом, так же живо интересовался войной и политикой, укреплял тело воинскими упражнениями.

"Второй Александр", — говорили старики, не зная, к худу это или к добру.

"Порывист слишком парень. Не укротит себя, закончит свои дни, как первый", — добавляли другие.

— Как его имя? — обернулся мальчик к Пердикке.

— Этот будут звать — "Гиес".

"Гиес" — сын Урана и Геи. Сторукий великан, сторожащий мятежных титанов, низвергнутых в Тартар Громовержцем.

Его братья, "Котт" и "Бриарей" уже спущены на воду. Исполин "Бриарей", приводимый в движение почти пятью сотнями гребцов, сидящих на каждом борту в восемь продольных рядов и три яруса — самый большой корабль, когда-либо построенный в эллинском мире. По крайней мере, так полагал Антигон.

Сейчас "гекатонхейр" стоял у пирса. Рабочие под руководством Диада устанавливали на нём машины, самая большая из которых способна метать камни весом в талант. Это чудовище, пятнадцати локтей в длину, десяти в высоту и столько же в ширину, невозможно было ворочать. Стрелять оно могло только по курсу и предназначалось не для морского боя, а для обстрела прибрежных крепостей. Во флоте, который строил Антигон, такой здоровенный палинтон был единственным, но машины меньших размеров, включая стрелометы-эвтитоны, ставились на корабли во множестве.

В афинских афрактах[66], принёсших Фемистоклу победу над флотом Ксеркса (в который входили финикийцы, египтяне и ионийские эллины), гребцы ничем не были защищены от стрел и дротиков противника. Однако лёгкая подвижная триера отличалась большой маневренностью и скоростью. Эпибаты избегали рукопашной, предпочитали бить врага издали, и сходиться в палубной свалке только в крайнем случае. Основным средством ведения боя долгое время оставался таран. В какой-то момент коринфяне, а следом за ними жители Сиракуз опробовали иную тактику боя. Они стали применять машины. Именно тогда корабли начали расти вширь. К каждому траниту подсадили ещё одного гребца, и триера стала тетрерой. Потом она превратилась в пентеру, в гексеру Дионисия. В гептеру Антигона.

[66] Афракт (греч.) — "открытый". Так называли корабли, на которых гребцы не защищались сплошным бортом. Они сидели на виду у всех, между опорами "перил", поддерживавших катастрому — боевую палубу. Афрактами так же часто называли беспалубные суда.

— Вы, македоняне, не морской народ, — рассказывал юному Деметрию родосец Менедем, — предпочитаете грубую силу. Потому навархи вашего царя Филиппа в его войнах с Афинами не полагались на таран, ибо в искусстве маневрирования уступали своим врагам. Они предпочитали сойтись борт о борт и одолеть врага в рукопашной схватке. На такой массивный широкопалубный корабль эпибатов можно посадить гораздо больше, чем на триеру, и эта толпа одолеет кого угодно.

Родосец приехал в Милет в качестве военного советника, посланного Антигону союзниками. Опытный моряк, он слыл так же большим знатоком в кораблестроительном ремесле и оказал сухопутным македонянам неоценимую помощь. Предполагалось, что именно он станет главным навархом Антигона.

— Но большой корабль неповоротлив, — возразил Деметрий, — как он сможет увернуться от удара в борт?

— Правильно мыслишь, парень, — хмыкнул Менедем, — далеко пойдёшь. Да, гептера не увернётся. Вот только потопить её не так-то просто. Вот, например, представь — твой большой корабль медленно разворачивается и не успевает уклониться от моей лёгкой триеры, которая влетает тебе в борт. Твоя гептера, напоминаю, тяжёлая, я её остановить мгновенно не смогу. Она продолжает разворачиваться...

— И отламывает твой таран! — мигом сообразил Деметрий.

— Именно так, парень, именно так. Кому от этого хуже будет?

— Тебе!

— Ну, тут по-всякому может повернуться, но вероятнее всего, да, хуже будет мне. Стэйра треснет, откроется течь.

— У меня тоже.

— У тебя в пробоине мой бивень сидит. Но, вообще, да, ты прав. Вот только плавучесть у твоего корабля получше будет. Мой раньше в волны зароется.

Деметрий внимательно слушал и мотал на свой пока отсутствующий ус. Запоминал, подмечал мельчайшие детали и продолжал задавать вопросы.

Не только про корабли.

— Почему отец не объявит себя царём? — спросил он как-то Пердикку, — силы и власти у него побольше, чем у многих варварских царей. По обычаю, войско может избрать царя. Так избрали Филиппа, потому что он побеждал в битвах.

— Ты забыл, Деметрий, что выбирают не любого. Выбирают из претендентов царской крови.

— Но ведь Аргеадов больше нет. Царская кровь дома потомков Геракла канула в Лету.

Хилиарх еле заметно поморщился. И он и Леоннат, оба состояли в отдалённом родстве с Аргеадами и царской крови в своих жилах имели побольше, чем Антигон. Однако понимали, что какое бы ни было происхождение, а на одной высокородности в гегемоны не въехать.

— Среди тех, кто следует за твоим отцом, нас, македонян, пока меньшинство. А эллины царей не жалуют. Антигона именуют тираном, некоторые не желают и с этим мириться, а уж если он возьмёт царский титул... В нашем войске македоняне не самая большая сила.

— Не понимаю, — покачал головой Деметрий, — почему отец не позовёт наших себе на службу. Неужели им всем так нравится под Линкестийцем?

"И всё-таки молод ты ещё", — усмехнулся Пердикка, — "многое понимаешь, да не все".

— Есть давний договор между нами, — сказал он вслух, — Линкестиец наш союзник, за это мы признали его царём и не сманиваем к себе соотечественников.

— Может уже пора изменить договор? Не за этим ли отец уехал?

— Может и пора, — загадочно улыбнулся Пердикка.

Амфиполь

Город выглядел таким, каким Антигон его и запомнил. Ему не довелось лицезреть бурную деятельность, которую афиняне развернули здесь одиннадцать лет назад, а потому отсутствие остатков валов, палисада и грандиозной насыпи для подвода тарана его нисколько не удивили. Чего нельзя сказать об Амфотере.

— Ты погляди, — восхищённо цокнул языком пожилой наварх, — и следа не осталось!

— Говоришь, они довели её до середины стен?

— Нет, так высоко не успели. Но всё равно земли тут было перекопано — страх и ужас.

После того, как Севт остался единственным претендентом на Амфиполь, он первым делом предложил Кассандру сдаться. Сын Антипатра ответил отказом. Афиняне убрались, поджав хвост, как побитые собаки — это ли не победа? Уж если они не сдюжили, то чего бояться фракийцев?

Он ошибся. Повторить успех с фракийцами не получилось. Те не подхватили осадного строительства афинян, не предприняли ни одного штурма. Они просто решили подождать, пока яблоко не созреет и не упадёт в руку само. В отличие от афинских граждан, одрисы располагали временем и терпением в достатке. Ждать могли целую вечность.

Почти полгода македоняне противостояли афинянам, а против фракийцев продержались всего два месяца. Нет, они не начали голодать, припасов в городе оставалось ещё много, на целый год. Просто Кассандр и его стратеги увидели очевидную истину — их сидение в Амфиполе бессмысленно. Севт распустил войско, оставил под стенами всего две тысячи человек. Через месяц он заменил их другими. Царь одрисов никуда не торопился.

— Мы видели, что легко можем их разметать, — рассказывал Амфотёр, — но ради чего? Окрестные поля никто не засеял, мы ещё по осени выгребли у местных все зерно дочиста. Наши запасы не пополнить и ради этого не стоило выходить. Прорываться? Куда? В Македонии Линкестиец, коего немногие из нас готовы были признать царём. По крайней мере, тогда. Вокруг враждебная Фракия. Куда прорываться? Сидеть можно долго, но не бесконечно, а Севт вёл себя так, словно Временщика за яйца схватил, и вечность себе отмерил.

— Нету у Крона яиц. Громовержец их отрезал, — усмехнулся стратег-автократор.

Антигон знал историю осады Амфиполя, но в первый раз Амфотёр рассказывал её очень давно и потому сейчас Циклоп слушал внимательно. Перед встречей с Линкестийцем самое время освежить память.

Ленивый кот не слишком усердно стерёг мышку, и македоняне смогли через лазутчиков выяснить, что же происходит на родине. Кассандр даже не успел обрадоваться новости о том, что против Линкестийца выступил Полиперхонт, поддержанный эпиротами (в Амфиполе поход Александра Молосского восприняли именно так), ибо одновременно с ней пришла весть о разгроме войска и пленении князя Тимфеи.

Всякая надежда на помощь была потеряна. И тогда сын Антипатра сам обратился к Севту с предложением сдаться. Царь одрисов благосклонно, хотя и не скрывая удовлетворения, выслушал условия македонян. Да, он выпустит их с оружием. Да, не станет чинить препятствий, если они, убираясь восвояси, не спалят город или не причинят вреда иным способом. Более того, он предлагает столь храбрым воинам перейти к нему на службу. Платить будут щедро. Ещё бы не щедро, с пангейским золотом под боком.

Македоняне сдались. И тут же поделились на три неравные части. Большая отправилась на родину. Нет, не воевать с Линкестийцем. Война им уже опротивела до невозможности. Они просто хотели вернуться к своим семьям. А Линкестиец... А что Линкестиец? Чай не людоед какой.

Кое-кто из молодёжи, бессемейные или младшие сыновья, не рассчитывавшие на то, что отцы наделят их землёй, воспользовались предложением Севта.

Меньшая часть уехала за море и присоединилась к Антигону. Среди них оказались оба наварха — Амфотёр и Гегелох.

Сын Антипатра к Севту не примкнул. Посчитал службу фракийцам ниже своего достоинства. Он отправился в Пеллу, понадеявшись на то, что Линкестиец, муж его родной сестры, вредить ему не станет. Не прогадал. Александр принял шурина милостиво, приблизил к себе.

Севт в течение пары лет полностью восстановил царство своих предков. От успехов у него закружилась голова, и он вознамерился загрести под себя ещё больше власти. Сцепился на севере с гетами и эллинскими колониями западного берега Понта. Одновременно попытался прибрать к рукам Византий и все побережье Пропонтиды. Бодался с эллинами за полуостров Халкидику. И нигде не преуспел.

Всюду ему надавали по шапке, а ещё несколько лет спустя, незадолго до нынешних предгрозовых сумерек, Линкестиец поднатужился и хитроумной интригой, подкупом, безо всяких штурмов и осад вернул себе и Пангей и Амфиполь. Верно говорил некогда царь Филипп: "Осел, гружённый золотом, перешагнёт стены любой крепости".

Теперь в Амфиполе опять сидел Кассандр, которого Линкестиец назначил гиппархом и наместником Фракии. По крайней мере, той её части, которая снова прогнулась под встающую с колен Македонию.

И именно здесь была условлена встреча Александра и Антигона, давно ожидаемая обеими сторонами. Бывшие много лет союзниками лишь на словах, теперь они собирались перейти к делу.

В устье Стримона пристали несколько кораблей, и с них на берег сошло почти две сотни человек. В сопровождении столь внушительной свиты Монофтальм въехал в город.

Александр устроил для него пышный приём. Как для царя. Хотя приветствовали они друг друга без титулов. Так договорились заранее, дабы не создавать себе ненужных затруднений. Глупо бы смотрелось: "Я, Александр, царь Македонии, от которой только ленивый не откусил земли, приветствую стратега Антигона, повелителя Вифинии, Эолии, Ионии, Карии, Лидии, Фригии, Пафлагонии..."

Линкестиец проявил мудрость.

Они не виделись более десяти лет, и Антигон поразился переменам, произошедшим с Александром. Младший отпрыск князя Аэропа, единственный уцелевший после резни, которую учинил в его семье сын Филиппа, он первым назвал царём убийцу своих братьев. Тем самым сохранил себе жизнь, но всё равно не имел уверенности в том, что опасность миновала. Стоило неосторожным словом или поступком возбудить подозрения нового царя и Александра из Линкестиды уже не спас бы даже его тесть Антипатр. Монофтальм хорошо запомнил испуганный взгляд Линкестийца в те дни. Взгляд загнанного в угол беспомощного зверька.

Теперь же его встретил совсем другой человек. Нет, он не стал выше ростом или шире в плечах. Серебро, поселившееся в волосах, не добавило величия. Но вот взгляд изменился совершенно. На Антигона смотрел человек, исполненный внутренней силы и уверенности, давно уже отбоявшийся своё. Александр по-прежнему оставался царём захолустной державы, но он уже поднял голову, он смотрел исподлобья, он вставал с колен, окружённый соратниками, которые устали от унижений. Они хорошо помнили, как сами унижали других, но вовсе не раскаивались в том. Они хотели вернуть то время и, наконец, захлопнувшаяся дверь приоткрылась. Стараниями Александра, четвёртого македонского царя с таким именем.

Они изучающе рассматривали друг друга. Один — средний во всём — в возрасте, в росте, сложении. Говорит негромко. Гладко выбрит по заведённой предшественником и прижившейся моде. Другой — прямая противоположность. Он приметен в любой толпе — высокий, седобородый. Чёрная повязка пересекает лицо. Голос без натуги пересилит морской прибой.

— Радуйся, Александр, — протянул руку Циклоп.

Македоняне, свидетели встречи с обеих сторон, затаили дыхание. Линкестиец и Антигон сжали предплечья друг друга.

— Радуйся, могучий Антигон, покоритель Азии.

Циклоп чуть прищурил уцелевший глаз. Не остался в долгу:

— Моя душа радуется, когда я вижу, что родина обрела достойного правителя.

— Мне, пока что, не достаёт твоей силы и мудрости, — сказал Александр.