Круги на воде 2. Состязание царей

Часть первая

Пир шакалов

Царь без царства

Восходящее солнце

Все против всех

Рождение гекатонхейров

Гордиев узел

Красные волны

Часть вторая

Мальчик, до которого никому нет дела

Эвбейская весна

Кровь царей

Шаг из тени

Полиоркетика

Прода

Автор благодарит Андрея Шитякова, Аркадия Абакумова, Максима Нечитайлова и Тимофея Алёшкина за помощь в работе над книгой.

В дворцовых дневниках говорится, что Пифон, Аттал, Демофонт и Певкест, а затем Клеомен, Менид и Селевк легли спать в храме Сараписа, чтобы узнать у бога, не будет ли полезнее и лучше принести Александра в храм и умолять бога об излечении. Раздался голос, исходивший от бога: не надо приносить Александра; ему будет лучше, если он останется на месте. "Друзья" так и объявили; Александр же умер, словно смерть и была для него лучшим уделом. Почти то же самое написано у Аристобула и Птолемея. Записали они следующее: "друзья" спросили у Александра, кому он оставляет царство? Он ответил: "Наилучшему". Другие рассказывают, что к этому слову он прибавил ещё: "Вижу, что будет великое состязание над моей могилой"

Флавий Арриан. "Поход Александра"

Часть первая

1

Пир шакалов

Каппадокия. Зима первого года 114-й Олимпиады[1]

[1] 323 год до н.э.

Скрипнула дверь, разорвав предутреннюю тишину. Человек, стоявший у распахнутого настежь узкого высокого окна и смотревший в ночь, не стал оборачиваться. Быстрая, уверенная, с лёгким подшаркиванием, походка вошедшего выдавала того с головой. Шаги приближались. Шляпки маленьких медных гвоздей на подошвах сапог гостя еле слышно цокали по полированным почти до зеркального блеска каменным плитам. Человек, стоявший у окна, ждал, не произнося ни слова, не поворачиваясь. Всегда внимательный к повадкам окружающих, тех кто был выше его, ниже или равен по положению, он знал, где остановится вошедший. Там, откуда удобнее всего достать противника (если бы собеседник вдруг стал таковым) боевым топором. Более всего привычный именно к этому виду оружия, гость, совершенно о том не задумываясь, всегда старался держаться от людей именно на таком расстоянии, не ближе, не дальше.

"Надо бы всыпать палок кое-кому за несмазанные петли".

Шаги замерли.

Человек у окна ни единым жестом он не обнаружил внимания к вошедшему, продолжая изучать яркий серебристо-жёлтый обломанный диск, что висел в ночном небе, подавляя сияние близких звёзд.

Зал, бесцеремонно вырванный из глубокого сна неприятным резким звуком, поспешил вновь погрузиться в безмолвие, но его опять потревожили:

— У тебя тоже бессонница, мой друг? — вздогнули высокие своды.

— Нет, — ответил вошедший, — сейчас не до праздного созерцания звёзд. Только что прибыл мой человек.

— Что ему удалось узнать?

— Немного. Но достаточно. Они договорились и не скрывают своего удовольствия по этому поводу. И, похоже, наши худшие опасения подтверждаются.

Человек у окна обернулся.

— Ты уверен в своём лазутчике?

— Он многократно подтвердил свою преданность. Не вижу причин для сомнений. Пора действовать. Люди готовы. Прикажи и мы отправимся немедленно.

— Стоит ли ехать тебе?

— Мы ведь уже обсуждали это. Так будет надёжнее.

Вздох.

— Всё-таки я не понимаю, почему ты хочешь участвовать в этом деле сам. Риск слишком велик.

— Нет здесь никакой опасности. Даже если он меня узнает, прежде чем его душу утащит Визареша[2], нашему делу это никак не повредит.

[2] Визареша — дэв смерти в зороастризме, утаскивавший души в ад, если на посмертном суде злые дела человека хотя бы на волосок перевешивали добрые.

Вновь пауза. Еле слышное потрескивание пламени светильников растворялось в ночи.

— Я все же сомневаюсь. Если мы совершим ошибку, она встанет нам слишком дорого. Окажемся между двух огней.

— Не будет никакой ошибки, все подготовлено.

Ответ прозвучал не сразу.

— Хорошо. Пусть все случится, как задумано. Да благословит тебя Светозарный Михр, друг мой. Ступай.

Большой отряд, не менее трёх сотен всадников и несколько повозок, приближался со стороны Анкиры к мосту, перекинутому через реку Галис[3].

[3] Современное название — Кызылырмак ("Красная река").

Впереди колонны бок о бок ехали три человека. Двое из них зябко кутались в плащи, натянув на уши македонские береты-каусии. Лицо первого, худое, гладко выбритое, раскрасневшееся от холода, выдавало человека, возрастом достигшего середины четвёртого десятка. Его соотечественник был несколько моложе и приходился ровестником третьему из всадников, возглавлявших колонну, персу. Впрочем, густая и длинная чёрная барашковая борода последнего изрядно его старила. Одетый в пёстрое шерстяное платье, хорошо сберегающее тепло и защищающее тело от злого зимнего ветра, обликом он резко отличался от македонян.

Все трое, незначительно оторвавшись от своей свиты, две трети которой составляли македоняне-гетайры, а одну треть персы, арштибара[4] из сотни "шафрановых", вели коней шагом и неспешно беседовали.

[4] Арштибара, "носящие айву" — отборные воины, телохранители персидских царей.

— Что же, эти сады столь обширны? — расспрашивал старший македонянин.

— О, да! Настоящие леса, огороженные высокой стеной. Хшаятийя[5] часто устраивает там грандиозные охоты. Однажды мне выпала честь участвовать в одной из них. Помню, тогда в сады из царских зверинцев выпустили сразу дюжину львов, и Добронравный государь лично сразил стрелами пятерых. Столько же убил Мазей.

[5] Хшаятийя (перс.) — царь. Хшаятийя хшаятийянам — царь царей.

— Разве льва можно убить одной стрелой? — недоверчиво спросил второй македонянин.

— При должном умении, — усмехнулся перс, — хшаятийя, как и положено великому государю, потомку знаменитых стрелков, превосходно обращается с луком, ежедневно упражняясь. Хотя, справедливости ради стоит заметить, что не каждый лев пал от единственной стрелы. И в тот раз один чрезвычайно хитрый зверь сумел скрыться от загонщиков. Его потом ловили довольно долго.

— Надо думать, великий царь охотится не пешим?

— Ну, разумеется. Государь всегда охотится верхом или стоя на колеснице, а иногда даже, сидя на спине слона.

— Слона?

— Да. В зверинцах хшаятийи содержится три десятка слонов, большинство их доставили из Индии ещё в правление Вауки[6].

[6] Царь Артаксеркс III (Артахшасса Ваука). Греки звали его Охом.

— Много слышал об этих зверях. Как на них ездят? Так же, как на лошади?

— Нет. Охотник едет в седле-кресле, укреплённом у слона на спине, а на шею садится погонщик, который правит зверем.

— Каким образом?

— Насколько мне известно, ногами и острым стрекалом. Если нажать обеими ступнями у слона за ушами, он пойдёт вперёд. Если провести по скулам и шее пятками назад — попятится. Как-то так. Я не знаток, но слышал, что зверь этот очень умён и способен заучить несколько десятков команд.

Старший скривил губы в гримасе, должной, по-видимому, означать: "Сколько же удивительного бывает на свете", и покачал головой. Помолчал немного, потом спросил:

— Помниться, в Сардах, почтенный Кофен, один из твоих людей упомянул, что в той битве, кажется, при Задракарте, вы сражались с множеством слонов.

— О, их было не так уж и много, уважаемый Селевк, — покачал головой перс Каувайча, которого македоняне звали Кофеном, — Барсаент привёл с собой всего пятнадцать боевых слонов. В его сатрапии их много, но этих зверей тяжело вести через горы. И в том сражении они... как вы, эллины, говорите в этих ваших представлениях? Не сыграли хорошо роль?

— Примерно так, — кивнул Селевк, сын Антиоха, и поинтересовался, — а как их используют?

— Против конницы, почтеннейший. Кони плохо переносят слоновий запах, пугаются, когда те трубят, да и вообще, внешний вид столь огромных зверей внушает страх не только лошадям.

— Да... — вздохнул македонянин, — многое бы отдал, чтобы посмотреть на такое диво.

Он повернулся к товарищу.

— Завидую тебе, Автолик, ты, наверное, увидишь.

Тот не ответил. Некоторое время они ехали в молчании.

— Смотри, достойный сын Антиоха, — вытянул вперёд руку Каувайча, — подъезжаем к Галису. Приметные скалы.

Над дорогой нависали несколько каменных столбов причудливой формы. Селевк усмехнулся.

— Что тебя так развеселило, почтеннейший? — вежливо поинтересовался Каувайча.

— Вспомнил тот день, когда мы приближались к устью Киликийских Врат и вошли в одну долину, где из земли торчали тысячи подобных скал. Только... ещё чуднее. Все войско едва животы не надорвало.

— Почему? — удивился перс.

Селевк, вместо того, чтобы ответить, затрясся от беззучного хохота. Автолик тоже заулыбался. Перс смотрел на них с недоумением.

— Мы тогда все ощутили себя ничтожными вшами, бегающими по зарослям у корня могучего приапа. Локтей сорок в высоту. И таких там видимо-невидимо.

Перс нахмурился, не сразу поняв, о чём говорит македонянин, а когда до него дошло, скривился. Эти нечестивые яваны, что ставят своим богам и героям статуи, обнажая их тела, совершено потеряли всякий стыд. Все мысли об одном.

— Говорят, — продолжал рассказывать Селевк, — те столбы возникли от того, что в той долине бог Приап победил говорящего осла Диониса, состязаясь с ним в длине своего...

— Прошу тебя, давай оставим эту тему, — поморщившись, перебил его Каувайча.

Селевк прыснул в кулак, но продолжать не стал. Однако, как перс не гнал из головы недостойное сравнение, все же вынужден был признать, что огромные каменные грибы на ножках из пористой породы, увенчаные твёрдыми базальтовыми шляпками, встречающиеся во многих уголках Каппадокии, более всего похожи на то, чем прославен беспутный бог плодородия, коему поклоняются яваны.

Каувайча неодобрительно качал головой, а Селевк, не глядя на него, скалил зубы. Царская дорога петляла у подножия каменных столбов, приближаясь к Галису, реке, погубившей некогда царство Креза[7], а ныне вновь служившей границей двух миров.

[7] Лидийский царь Крез, воевавший с персами, получил от дельфийского оракула предсказание: "Галис-реку перейдя, Крез великое царство разрушит". Царь решил, что оракул имеет в виду гибель державы Кира Великого и переправился через пограничную реку, но потерпел поражение и действительно разрушил великое царство. Своё.

Зима в тот год выдалась неровная. В самом её начале обильные снегопады укрыли землю плотным белым ковром и сделали дороги непроходимыми, но уже в посидеоне[8] началась затяжная оттепель. Здесь, недалеко от Анкиры, Царская дорога не была замощена камнем и копыта лошадей, колеса купеческих телег, превратили её в кашу. Снег растаял, грязь осталась. В конце зимы ударили сильные морозы, и она замёрзла, превратившись в ноздреватый камень. Лошади спотыкались едва ли не на каждом шагу, повозки, подпрыгивая на неровностях, скрипели и трещали, поминутно грозя развалиться.

[8] Середина декабря — середина января.

К востоку от Галиса, скованого льдом, слишком тонким, чтобы выдержать вес человека, начиналась Каппадокия. Впрочем, говорить "начиналась" — не совсем верно. Эта земля, именуемая с глубокой древности "Страной прекрасных лошадей", лежала по обе стороны реки, но сейчас всякий, кто поминал Каппадокию, имел в виду ту её часть, что пребывала под властью персидского царя и его сатрапа.

Прошло десять лет с того дня, как Антигон Одноглазый сделался единоличным хозяином в этой части Ойкумены, подчинив себе земли к западу от реки. За эти годы персы предприняли одну единственную попытку вернуть утраченое. Через четыре года после несчастливой для Дария битвы при Адане, новый сатрап Каппадокии Ариарат смог отобрать у Монофтальма слабо защищённую Анкиру, но сумел удержать её всего на одну зиму, после чего могучим пинком был отправлен назад в столицу своей сатрапии, Газиуру, и больше на земли соседа не покушался.

Полководца, что огорчил каппадокийского сатрапа, звали Селевк, сын Антиоха. Один из телохранителей царя Александра, старший телохранитель Антигона, отличившийся в сражении на берегах Сара, Селевк быстро возвысился. Циклоп доверял ему теперь не только свою персону, но и командование войсками. Столь стремительному взлёту сына Антиоха способствовало то, что подле Одноглазого осталось совсем мало знатных македонян, занимавших при Филиппе и Александре высокие посты.

Тридцатичетырёхлетний Селевк остался в Анкире наместником Антигона, который возложил на него обязанности по охране восточных границ своего... царства, не царства — государства, собранного, как лоскутное одеяло, из множества мелких кусочков, зачастую состоявших друг с другом в весьма непростых отношениях.

Великая Фригия и Лидия готовы были именовать Антигона царём. Варварские города Карии и Вифинии склонялись к тому же, но эллинские полисы и, в первую очередь, Галикарнас и Милет горячо против этого протестовали. Ионийцы, убедившись, что владычество персов, похоже, в ближайшие десятилетия не вернётся, постоянно вспоминали о народовластии. Кое-кто тяготился "под пятой тирана", в которого фантазиями досужих людей моментально превратился Антигон, не сложивший с себя полномочий верховного стратега после возвращения из Киликии. Иные вразумляли недовольных, убеждая их, что тиран Антигон — это лучшее, что можно придумать. Повсюду наблюдалось брожение умов. Всяк, мнящий себя философом, выкрикивал на рыночных площадях полисов идеи обустройства идеального государства, заимствованные у Платона и Аристотеля. При этом мешал их, противоречащих друг другу, в общую кашу, которую с удовольствием вкушали праздные зеваки.

Всеионийский съезд, к коему присоединились посланники из Лидии и Фригии, ежегодно подтверждал полномочия автократора, после чего всенепременно следовало бурление в среде недовольных, постепенно сходящее на нет.

Монофтальм не горел желанием мириться с ограничением своей власти, но открыто не выступал против разношёрстной толпы крикунов и продолжал игры в демократию. Исподволь копил силы несколько лет, пока не почувствовал себя достаточно окрепшим для того, чтобы припомнить кое-кому старые обиды.

Первый поход Антигона в Пафлагонию вышел неудачным. Ни варвары, ни эллинские колонии на южном берегу Понта, Одноглазому не покорились. Войско вернулось ни с чем, что вызвало новый всплеск антимакедонских настроений в Ионии. Как же, обложил верховный стратег народ поборами, дабы содержать войско, назанимал денег у уважаемых людей, а все впустую. Добычи нет. Потери, опять же... Однако, вернувшийся из похода автократор навёл пошатнувшийся порядок железной рукой. Самых буйных отправили в изгнание, а кое-кого сгоряча даже побили камнями. Скинул волк овечью маску, окончательно закрепив за собой именование "тиран" и крикуны, осознав, что шутки и игры кончились, вынуждены были прикусить языки. Теперь ворчали про себя, с оглядкой.

Второй поход вышел более счастливым. Гераклея Понтийская сдалась на милость победителю. Покорились многие приморские племена. Могущество стратега Азии росло медленно, но верно. Почти не обращая внимания на происходящее за пределами своих владений, он неспешно, но тщательно создавал своё государство практически из ничего, как когда-то Филипп.

Циклоп, схожий с покойным царём не только лицом, "украшенным" чёрной повязкой, скрывавшей пустую глазницу, сформировал не сишком большую, но постоянную армию, обученную по македонскому образцу. Она стала ему надёжной опорой, как и горстка верных людей, уцелевших в череде несчастий, что обрушились на македонян, лишив их родины. Пердикка, Селевк, Гарпал, Леоннат и другие, разделили судьбу Антигона Одноглазого, его победы и неудачи. Про себя они давно уже наделили его царским венцом, хотя и не провозгласили это вовсеуслышанье. Не пришло ещё время.

Тот, кто волен распоряжаться судьбами, решил видать, что чаша бедствий испита македонянами до дна, и можно до поры оставить их в покое. На владения Циклопа почти не покушались соседи, и часть Азии от Эгейского моря до Таврских гор на какое-то время превратилась в островок мира и спокойствия посреди бурного моря кипящих людских страстей.

Эллины, как и в прежние времена, постоянно ссорились между собой, заключали и расторгали союзы, воевали друг с другом, мирились, но почти не заглядывались на Ионию. Афины, вновь примерившие звание гегемона, избавившись от грозного северного медведя и приручив слабого, неуверенного в себе медвежонка (в чём были совершенно уверены), спешили загрести под себя как можно больше чужого, не слишком задымываямь, что заглатывают кусок, который вряд ли способны переварить. Впрочем, чаши весов в Эгеиде, качнувшись, все же удержались в равновесии. Все больше усиливался Родос, без пламенных речей и бряцанья оружием, тихо и незаметно создававший собственную морскую державу, уже способную испортить аппетит афинянам. Все больше полисов задумывались над тем, чью сторону принять в грядущем противостоянии. Тлеющие угли прокатившегося по Элладе пожара грозили разгореться с новой силой.

Впервые за пару столетий эллины оказались предоставлены сами себе. Некогда могущественное персидское царство трещало по швам, и царю царей было совсем не до западных соседей. Теряя силы в борьбе с разбегающимися сатрапами, многих из которых посетила мысль, что неплохо бы сбросить с плеча ослабевшую руку Ахеменидов, Дарий смирился с тем, что земель, захваченных Монофтальмом, не вернуть и, наконец, прислал к Антигону посольство с предложением мира.

В конце осени первого года сто четырнадцатой Олимпиады, Каувайча, сын Артавазды, прибыл в Сарды, нынешнюю резиденцию Циклопа, во главе многочисленной свиты. Антигон принял посольство радушно и три дня развлекал Каувайчу пирами и охотами. На четвёртый день начались переговоры.

Почти всю зиму персы пользовались гостепримством македонян, а ближе к весне, не дожидаясь разлива рек, засобирались восвояси. О чём Антигон и Каувайча договорились, ведали немногие, но обе стороны всенародно объявили, что остались довольны друг другом и мир заключён на вечные времена. Антигон обеспечил Каувайче почётный эскорт гетайров во главе с Селевком, кои должны были проводить посла до границы сатрапии Ариарата. Кроме того, в Вавилон отправлялось ответное посольство, которое возглавлял Автолик, сын Агафокла, один из двух братьев погибшего при Адане гетайра Лисимаха. Македонского посла сопровождала сотня "друзей".

Вот, наконец, и мост. Каувайча, придержав коня, приказал своим людям переходить на противоположный берег.

— Ну, будь здоров, посол, — Селевк, протянул вперёд правую руку.

Перс дружелюбно сжал предплечье македонянина.

— Да благословят тебя Пресветлый Михр и Ахура Мазда, достойный сын Антиоха. Может быть, Благие Бессмертные ещё позволят нам увидеться. Воистину, те месяцы, что я наслаждался вашим гостеприимством, со всей ясностью показали мне, как хорошо дружить с вами, македоняне, и как скверно воевать.

— Все в руках судьбы! Пусть она будет к тебе благосклонна.

— И к тебе! — Каувайча поворотил коня, ударил его бока пятками.

Селевк повернулся к Автолику. Он сдружился с ним за последние годы, чувствуя за собой вину, что тогда, на берегах Сара, не сумел выручить его брата, погибшего практически у него на глазах в самом страшном испытании, что когда-либо выпадало на долю македонян.

— Будем ждать тебя к осени, брат. Возвращайся с добрыми вестями. Нам нужен мир с персами. Слишком много дел на западе требуют внимания.

— Не будем прощаться, брат, — улыбнулся Автолик и, широко раскрыв ладонь, на которой белел шрам от ножа, отворившего некогда кровь для братальной чаши, сжал предплечье Селевка.

Загрохотали по мосту колеса телег с имуществом послов и дарами, зацокали копыта лошадей.

Сын Антиоха некоторое время смотрел вслед удаляющимся персам и своим товарищам. Дорога, пробежав пару стадий открытого пространства, повернула к северу и скрылась за скалами. Сотня македонян, что осталась с Селевком, двинулась в обратный путь. Настроение у всех было приподнятое. Воистину, лучше вместе пить, чем воевать.

"Страна прекрасных лошадей" — не скифская степь, а каменистое безлесное плоскогорье. По обе стороны от дороги хаотично громоздились скалы, остро заточенные ветрами, словно драконьи зубы. Временами каменный лес редел, и колонна достигала обширного открытого пространства, но даже здесь взгляд упирался в усеянные пещерами белые склоны далёких утёсов.

Люди здесь почти не занимались земледелием, на бедной почве мало что росло. Потому каппадокийцы — скотоводы. Отчаянный народ, разбойничий.

Через каждые четыре парасанга[9] на Царской дороге был устроен заезжий двор для путешественников, со свежими лошадьми для гонцов, комнатами для ночлега. Все сатрапы, по землям которых шла дорога, обязаны были её охранять, для чего здесь регулярно проезжали отряды конных стражей. Памятуя об этом, персы свиты посла несколько ослабили бдительность. Если на чужой территории они чувствовали некоторое напряжение, то теперь перебрасывались шутками и, мешая эллинские и персидские слова, переговаривались с македонянами. До очередного заезжего двора оставалось совсем немного.

[9] Парасанг — персидская мера длины, равная 5549 м.

Дорога пересекла бурую равнину и вновь углубилась в частокол скал-зубов. По левую руку громоздился утёс, словно рукой человека расчерченный горизонтальными полосами разных оттенков серого. Неровная стена, собранная на манер хитона в бесчисленные складки, возвышалась на пятьдесят локтей.

С вершины утёса за колонной следил одинокий всадник. Его заметили.

— Пастух? — спросил Автолик.

— Может быть. Что-то он мне не нравится, — ответил перс.

Каувайча повернулся к воину, что ехал в десяти шагах позади послов.

— Тиркам, возьми десять человек и проследуй вперёд, проверь, что там за поворотом, — он повысил голос и крикнул остальным, — эй, прекратить пустые разговоры. Смотреть в оба!

— Опасаешься разбойников? — спокойно поинтересовался македонянин, — неужели думаешь, что нападут на отряд, вооружённый до зубов? Видно же, что это не охрана купеческого каравана. Да и сколько их должно быть, чтобы они совсем страх потеряли?

— Бережёного бережёт Ахура Мазда. От купцов приходили доносы на Ариарата, что, дескать, плохо дорогу охраняет. Расплодилось головорезов...

Несколько персов унеслись вперёд.

Каувайча вновь посмотрел на всадника на утёсе и вдруг заорал:

— К оружию!

Автолик вздрогнул, схватился зе меч. Его лошадь с жалобным ржанием взвилась на дыбы, переступила задними ногами и рухнула за землю, придавив своей тушей ногу македонянина. Мгновенная острая боль вышибла из сына Агафокла сознание.

Македоняне и персы закричали все разом, хватаясь за оружие. Некоторые уже хрипели и корчились на земле, судорожно хватая скрюченными пальцами древки стрел, впившихся в тело. Те летели в колонну со всех сторон.

На вершине утёса расположилось множество стрелков, которые практически безнаказанно избивали свиту послов. Отчаянно ржали раненные лошади, кричали люди. Многие персы и македоняне ринулись в каменный лес по правую руку от дороги, но и оттуда в них целилась смерть.

Каувайча, бранясь чёрными словами, выдернул из горита лук, стрелу, но не успел даже растянуть тетиву — правое плечо обожгло болью. Спустя мгновение ещё одна стрела ударила его в печень. Перс слетел с коня, спиной плашмя впечатался в землю, ударился затылком.

Засаду неведомый враг обустроил грамотно. Никто из персов и македонян не смог вырваться ни вперёд, ни назад. Нападавшие стремились выбить лошадей, после чего люди становились совсем несложной добычей. Мало кто из македонян и персов смог добежать до таившихся за скалами убийц и схватиться врукопашную. Как ни искусны в ратном деле персы, их задавили числом. Врагов было очень много и они не оставили своим жертвам ни единого шанса.

Вскоре все было кончено.

Воины, устроившие засаду, вышли на дорогу из укрытий и принялись методично добивать раненных, собирать трофеи, ловить немногих уцелевших каким-то чудом лошадей.

Каувайча был все ещё жив. После удара головой, перед глазами стоял кровавый туман, но он различал голоса.

— Господин, начальник яванов жив! Добить?

— Нет! Дай-ка взгляну! — голос, звучащий, как из глубокого колодца, показался послу смутно знакомым.

— У него, похоже, всего лишь раздроблена нога. Зажмите в лубки, возьмём с собой.

— Прости, господин, — свистящий шёпот, — зачем он тебе?

— Пригодится.

Кто-то наклонился над Каувайчей.

— Какая приятная картина! Век бы любовался!

Чья-то оскаленная в ухмылке бородатая рожа. Знакомая.

— Жаль, шелудивый пёс, породивший тебя, уже подох, а я этого не видел. Ты сейчас к нему присоединишься. И до всех твоих братьев я рано или поздно доберусь.

— На... бар... зан? — прохрипел Каувайча.

— Он самый!

Схватив посла за волосы, Набарзан рубанул его по шее акинаком. Хлынула кровь. Каувайча дёрнулся, захлёбываясь, и замер. Набарзан ударил снова. Потом ещё раз. И ещё. Вытер клинок об одежду убитого, вложил в ножны. Поднялся и протянул голову посла одному из своих людей, подошедшему с кожаным мешком.

— Багавир, проверить, чтобы ни одной живой твари здесь не осталось. Собрать все ценное. Трупы стаскать на сотню шагов за скалы, бросить зверям.

— Вдруг найдут?

— Да кто тут их найдёт? Пастухи? От страха в штаны наложат. Останешься старшим. Заканчивай здесь. Я возвращаюсь.

— Слушаюсь, господин!

Набарзану подвели коня, он вскочил ему на спину и, в сопровождении двух десятков воинов, чьи лица были скрыты длинными головными платками, умчался прочь. Поперёк спины одной из кобыл лежал бесчувственный Автолик.

Варвары раздевали убитых догола, не церемонясь отрезали пальцы, дабы добраться до колец и перстней, вырезали из тел стрелы.

Над побоищем, предвкушая обильную трапезу, уже описывал круги белоголовый сип.

* * *

— Очнулся?

— Ты... кто... такой? — выдавил из себя Автолик.

— Это не имеет значения. Достаточно того, что я знаю, кто ты, Автолик, сын Агафокла.

— Знаешь... — посол облизал губы, попробовал пошевелиться, но был наказан острой болью, едва не швырнувшей его обратно во тьму. Застонал.

— Не дёргайся. У тебя сломана рука, раздроблена нога. Скверные переломы. На ноге нет живого места. Её, скорее всего, придётся отнять. Если лекарь за тебя немедленно не возьмётся, умрёшь. Знаешь, от чего зависит его появление здесь?

— Догадываюсь... — прошептал Автолик и чуть громче, с усилием, спросил, — чего ты хочешь?

Набарзан приблизился, вынырнув из полумрака слабо освещённой коптящим масляным светильников комнаты, но Автолик так и не смог различить его лицо: глаза отчаянно слезились. Впрочем, он бы всё равно не узнал этого человека. Они не встречались прежде. Судьба развела их в битве при Адане, но даже если бы им суждено было столкнуться там и разойтись невредимыми, едва ли они смогли бы запомнить лицо противника.

— Я знал, как зовут посла, знал, сколько у него людей, когда он пересечёт Галис. Мне многое известно о тебе, сын Агафокла, а ещё больше о нём.

С этими словами Набарзан, который своё имя македонянину так и не назвал, водрузил на стол возле ложа Автолика какой-то предмет, похожий на...

Посол сжал зубы.

— Зачем вы напали? — прошептал он, глядя в мёртвые глаза Каувайчи, — кто вы, чего хотите?

— Мне неинтересно отвечать тебе, македонянин, — сказал перс, — мне интересно спрашивать.

— Я ничего не скажу тебе, ублюдок, — прошептал Автолик, закрыв глаза.

Он хотел протереть их, ничего не видел за мутной пеленой, но не смог поднести левую, уцелевшую руку к лицу: словно налитая свинцом, она отказывалась слушаться, пальцы дрожали, как у пьяницы,

Набарзан прикоснулся к покалеченной ноге. Автолик взвыл, дёрнулся, причинив себе ещё большую боль.

— Может, и не скажешь, — согласился Набарзан, — по правде сказать, я на это не рассчитывал. Не собирался брать пленных. То, что ты здесь и ещё жив — лишь прибавка к моей удаче, которая и без того велика.

— Не будет у тебя никакой удачи.

— Ты заблуждаешься, но это не важно.

Автолик, замерев, пытался успокоиться, но боль никуда не делась. Тупая, пульсирующая, она не давала сосредоточиться. Мысли неслись бешенным галопом, сменяя друг друга и ни одна не задерживалась дольше, чем на мгновение. Голова кружилась, ему казалось, что ложе под ним норовит перевернуться и дабы не упасть, он судорожно вцепился в него здоровой рукой.

— Что вам предложил хшаятийя?

Набарзан говорил на ионийском наречии довольно чисто, но титул царя царей произнёс на персидском. Это не помешало Автолику понять, о ком идёт речь: за время общения с персами он довольно неплохо изучил их язык, что послужило одной из причин, почему послом к Дарию Антигон отправил именно его.

— Иди... к воронам...

Набарзан некоторое время молчал.

— Ты будешь умирать очень медленно, и мне для этого не придётся даже пальцем пошевелить. Скоро у тебя начнётся жар. Нога распухнет, почернеет. Если её не отрезать, ты умрёшь. В страшных мучениях.

Автолик не ответил. Попытался приподнять голову, чтобы сглотнуть скопившуюся в горле слюну. Неудачно. Закашлялся, забился, едва не скатившись в бездну небытия, удержавшись на краю пропасти чудом.

— Что вам предложил хшаятийя?

— И... ди... к во... ро... нам...

— Дурак, — сказал перс, — запираясь, ты мне не вредишь. Я же сказал, что не собирался брать пленных. Узнаю всё равно. Невесть, какая тайна. У меня достаточно людей и в Сардах и в Келенах. Даже в Милете есть мои люди. Неужели столь важно для тебя сохранить тайну на месяц-другой? Ведь до твоего возвращения из Вавилона Антигон всё равно ничего не предпримет, а я уже буду знать твои планы. Ты лишь незначительно усложнишь мне задачу, но не сделаешь её невозможной.

Автолик молчал.

— Вижу, тебе тяжело говорить. Я помогу тебе. Скажи только "да" или "нет" и будешь спасён. Останешься калекой, но будешь жить! Царь царей отказался от притязаний на весь южный берег Понта? Да или нет?

Посол не отвечал.

— Что он потребовал взамен? — допытывался Набарзан.

Автолик сообразил, как можно сбежать от допроса. С искажённым лицом, собрав все силы и волю в кулак, он рванулся, хватаясь за пустоту и ослеплённое вспышкой боли сознание мгновенно померкло. Он ударился затылком о доски, но уже не почувствовал этого.

Набарзан ещё некоторое время сидел подле бесчувственного македонянина, потом поднялся и вышел. Вместо него в комнате без окон, скрытой в подвале резиденции правителя Каппадокии, появился человек неприметного вида и, скрестив ноги, уселся прямо на пол в её самом тёмном углу.

Ариарат ужинал в одиночестве, погруженный в тяжёлые думы. Авантюра, в которую втянул его Набарзан, уже продолжительное время не давала хшатрапаве[10] Каппадокии спокойно спать. Первый ход задуманной игры уже сделан, пути назад нет. Действительно, нет?

[10] Хшатрапава — сатрап, наместник царя царей. Хшатра (сатрапия) — военно-административный округ (провинция) в государстве Ахеменидов. Хшатра переводится с персидского, как "царство".

Исчезновение послов в Вавилоне обнаружат через месяц. Трупы не найдут. Доказать, что они были убиты именно в Каппадокии, а не в Армении или Мидии, будет непросто. Дело, конечно, серьёзное и царь царей обязательно устроит дознание, пришлёт наделённого полномочиями человека. Но тот ничего не найдёт. Набарзан уверял, что никто из свиты послов живым не ушёл. Мосты уже сожжены или ещё есть возможность спрыгнуть с площадки несущейся колесницы, не сломав себе шею?

Какие действия предпримут царь царей и Одноглазый, когда станет ясно, что оба посла мертвы? Обвинят в том друг друга? Мирный договор станет невозможен, как рассчитывает Набарзан? И что тогда? Все это обсуждалось заговорщиками десятки раз, но Ариарат до сих пор мучился неопределённостью, не слишком доверяя уверенности Набарзана.

Антигон, конечно, всё равно наложит лапу на эллинские города Понта, какое ему дело до того, как на это посмотрит обессиленный Дарайавауш? В том, что помешать этому не удастся, Ариарат не сомневался, помня трёпку, которую задал ему Селевк. Потеря Малой Каппадокии[11], Синопы и Трапезунда обрубит поток денег в казну хшатрапавы. Его владения и так невероятно бедны в сравнении с куда более цветущей Фригией. Торговлю с западом прибрали к рукам македоняне, если они отсекут и выход к морю...

[11] Территория на южном берегу Чёрного моря, которая впоследствии называлась Понтийским царством.

Мир Дарайавауша с Антигоном не нёс хшатрапаве Каппадокии никакой выгоды, одни огорчения. Фактически, царь царей закрывал глаза на то, что неугомонный Одноглазый и "Страну прекрасных лошадей" рано или поздно приберёт к рукам. Не смогут македоняне и персы найти виновного в гибели послов, обвинят в том друг друга, снесёт ли в этом случае Дарайавауш оскорбление? Набарзан уверял, что царь царей уже несколько лет обращён взором на восток, не до запада ему, потому и хочет обезопасить себе спину. Окажет ли помощь против Антигона, когда тот вторгнется в Малую Каппадокию?

Набарзан утверждал, что беспокоиться не стоит, любой исход выгоден. Если Дарайавауш в помощи откажет, это окончательно подтвердит его слабость, и рассчитывать нужно только на себя. Что, в сущности, не так уж плохо.

"Ты прекратишь сбор податей для Вавилона, ослабляющий твои силы. Твой прадед Анаф не платил дань персам, подчиняясь лишь на словах, а сын его, Датам, самостоятельно вёл войну с Синопой против воли хшаятийи Артахшассы. Разорил её окрестности и, хотя так и не завоевал, всё равно смог принудить к дани и ослаблению торговых пошлин для каппадокийских купцов. Заставил яванов чеканить монету с его, Датама, клеймом. Сейчас ты, потомок царского рода, вынужден принимать собственную вотчину из рук царя царей, как милость, а сможешь, наконец, сам стать царьом, могучим и независимым".

Заманчиво. Помимо немалой денежной подати, Каппадокия ежегодно поставляла в Вавилон полторы тысячи отборных лошадей, две тысячи мулов и пятьдесят тысяч овец. Прекратив выплаты дани, Ариарат ослабит персов и возвысится сам. Будут деньги для содержания большого войска, для уплаты наёмникам, удастся усилить конницу и тогда он сможет померяться силами с яванами. Очень заманчиво.

Синопа и Трапезунд слишком важны, чтобы отказываться от них. Хоть там и не сидит его, Ариарата, наместник, но города эти негласно под рукой каппадокийского хшатрапавы. Антигон захватил Гераклею Понтийскую, прибрал к рукам Пафлагонию, и Ариарат сразу же ощутил себя лишённым левой руки. Что будет, когда Одноглазый станет единоличным хозяином южного берега Понта? И где он остановится?

Нет, все сделано правильно. Однако остаётся вероятность того, что яваны и персы докопаются до истины. Поймут, кто их поссорил. Тогда Ариарат окажется между двух огней. Его сметут. Риск велик. Может, всё-таки, ещё не поздно отказаться от этой затеи? Концы в воду, будь, что будет?

Ариарат встал из-за стола. Есть не хотелось. Любимые блюда не лезли в горло. Не горячило кровь вино, лишь порождая раздражение от путающихся мыслей.

Набарзан сказал, что пленник молчит. Лицо у него было при этом... слишком спокойное. Ариарат не поверил. Набарзан стремится все загрести под себя. Не допустил людей хшатрапавы до допроса македонянина. Дескать, в том нет нужды. Он, столько лет служивший хазарапатишей, первым тысячником великого царя, справится лучше.

Ариарат, которому давно уже не нравились подобные демонстрации независимости своего первого советника, с пристрастием допросил кое-кого из его людей, приставленных к пленному (их господин, конечно, о том узнал, но виду не подал, тем самым ещё сильнее раздув угли подозрений хшатрапавы) и те признались — в бреду македонянин называл имя Птолемея Лагида.

— И все?

— Ещё брата звал. А потом простонал: "Птолемей, у нас не было выбора".

Не было выбора. О каком выборе идёт речь?

Устав ломать голову. Ариарат попытался снова разговорить Набарзана.

— Ты так и не добился слов, что подтвердили бы наши предположения?

— Нет, он молчит.

— Вообще ничего не сказал? Даже в бреду?

Набарзан смерил хшатрапаву долгим взглядом и усмехнулся:

— Нет. В бреду он бредит. Несёт всякую чушь. Совсем плох, скоро ступит на мост Чинвад[12] или куда-там идут яваны, когда душа их покидает тело. Не обращай внимания.

[12] В зороастризме — мост, разделяющий царства живых и мёртвых.

Не обращать внимания на слова Набарзана Ариарат больше не мог. Не так давно один из самых могущественных людей в державе Ахеменидов, хазарапатиша уже несколько лет тайно состоял на службе хшатрапавы Каппадокии. Первый советник, пребывающий в тени. Могучий, ценнейший союзник.

Хшатрапаве начинало казаться, что подданные боятся бывшего блистательного придворного гораздо больше, чем его самого. И когда он вновь успел обрести такое влияние?

Правитель Каппадокии вновь и вновь возвращался мыслями к тем дням, когда Набарзан появился в Газиуре, пытаясь обнаружить в давних событиях, приведших всесильного хазарапатишу к падению, нечто такое, на что тогда не обратил внимания. То, что могло бы помочь ему разгадать нынешнюю игру своего союзника.

Бактрия. Восемью годами ранее

Слон протяжно затрубил, подчиняясь командам махаута[13] попятился, остановился и поднял правую ногу.

[13] Махаут — погонщик слона.

— Хорош! — цокнул языком Бесс.

— Отлично обучен! — вторил ему Барсаент, хшатрапава Арахосии и Дрангианы, приведший в Бактру две тысячи индийцев и пятнадцать слонов, — отловлен в землях Такшасила, люди которого уверяли меня, что даже у Навравы[14] нет столь крупного слона. Этот обошёлся мне втрое дороже обычного.

[14] Соперничавшие друг с другом индийские цари (раджи) Таксил и Пор. Первый без боя покорился Александру Македонскому, а второй был побеждён им в битве при Гидаспе.

— Праапта Айравата! — пробасил темнолицый широкоплечий воин, сидевший на спине слона позади махаута, разместившегося у того на шее.

— Что он сказал? — спросил Бесс у Барсаента.

— Говорит, этот слон — настоящий Айравата. Так они называют царя всех слонов, на котором ездит сам Индра-громовержец.

Махаут круто наклонился вперёд, и слон послушно опустился на колени. Воин спустился на землю. Барсаент представил его:

— Перед тобой, великий хшаятийя — храбрый Ваджрасанджит, чьё имя означает — "неукротимое оружие Индры". В бою он стоит дюжины самых искусных арштибара! Вот увидишь, твои враги побегут от одного только его вида!

Воин почтительно поклонился Бессу.

— Доблести воздастся по заслугам, — царь благосклонно приветствовал индийца кивком головы и, толкнув бока высокого тонконогого жеребца-аргамака, двинулся вдоль выстроившегося для смотра войска прибывших союзников.

Слоны свернули хоботы в кольцо и затрубили. Погонщики и воины-индийцы, потрясая оружием закричали:

— Бхадрам те махаатман бах раджан[15]!

[15] "Блага тебе, великий духом царь!" (санскрит).

— Славься тысячу лет, блистающий доблестью хшаятийя хшаятийянам Артахшасса, арий из ариев! — вторили им бактрийцы и персы.

Аргамак под Бессом проникся торжественностью момента и затанцевал. царь поднял правую руку, приветствуя своих воинов.

После битвы при Адане Бесс бежал из Киликии, захватив мать, жену и дочерей царя царей, а так же его восьмилетнего сына, Вауку. Отступая с поля боя, не видя всей картины происходящего, наместник Бактрии пребывал в уверенности, что Дарайавауш разгромлен и, может быть, даже убит. Бессу мерещилась преследующая его по пятам македонская конница, рвущаяся к персидскому обозу, и он искренне полагал, будто спасает семью повелителя, а вовсе не свою собственную шкуру.

Прибыв в Исс, хшатрапава решил осмотреться. Узнав от других следующих по пятам беглецов, что македоняне заняли Адану и захватили обоз, а о судьбе царя царей все ещё ничего не слышно, Бесс заметался. В голове роились мысли, одна безумнее другой. Держава обезглавлена. Если погиб и Оксафр, то у царя царей не осталось наследников мужского пола. Бесс происходил из боковой ветви рода Ахеменидов, но о правах на престол могли заявить многие, в том числе и те, кто не состоял в родстве с покойным царь царейом, например, могущественный Мазей.

Начинать борьбу за опустевший трон, не выяснив в точности, какова же судьба царя царей, было совершенным безумием. Бесс понимал это, но самообладания ему хватило всего на пару дней. Дарайавауш не появлялся, все это время он собирал осколки войска на севере. Бесс, не получая от повелителя никаких вестей, не выдержал и вновь бросился бежать. Его сопровождал со своими людьми Атизий, который должен был охранять обоз.

Беглецы достигли лагеря в Сохах, где стояли корабли финикийца Адземилькара. Вышло так, что судно, доставившее новости о происходящем в Киликии, пересекло Исский залив и прибыло в Сохи раньше, чем там появился Бесс, и первой всем стала известна эллинская версия исхода битвы при Адане. Гибель царя царей так и не подтвердилась, но хшатрапава уже не мог сдержать свои фантазии.

Хшатрапава Бактрии отправился к Арбелам. Достигнув этого города, он свернул на дорогу, ведущую в Экбатаны, справедливо рассудив, что появление в Вавилоне, где властвует законный наместник Мазей, не сулит ему ничего хорошего. Именно хшатрапавы Вавилонии Бесс видел своим самым главным соперником в борьбе за трон.

В Экбатанах беглец перевёл дух и начал рассылать письма возможным сторонникам. Первым получил предложение присоединиться Атрупатак, хшатрапава Мидии. Он ответил осторожным отказом. Его примеру последовал Фратапарна, хшатрапава Гиркании. Бесс почувствовал их расположение к Мазею и страх вновь начал поджаривать ему пятки.

Через два месяца, уже зимой, в Экбатанах стало известно, что Дарайавауш жив и даже объявил, будто победил при Адане. Внутри бактрийского хшатрапавы все оборвалось. Он понял, что проиграл. Его обвинят в трусости и предательстве. Спасением семьи царя царей уже не прикрыться, слишком много свидетелей его измены. Да, измены. То, что Бесс полагал повелителя мёртвым, никоим образом беглеца не оправдывало.

Что же делать? Раздумывал он над этим не долго.

Ахемениды, завоевавшие половину мира, считали Бактрию и Согдиану одними из самых ценных своих приобретений. Эти хшатры ежегодно приносили в казну свыше девятисот талантов. Богаче их была только Вавилония. Малая Азия могла поспорить с Бактрией, если все составлявшие её области рассматривать совокупно, но цари, ради упрочнения своей власти, почти никогда не вручали их одному своему наместнику.

Важнейшую хшатра, занимавшую северо-восточный угол великой державы, цари отдавали в управление своим родственникам. Иногда ближайшим, например, младшим сыновьям, которые не могли претендовать на трон, иногда более дальним, происходящим из побочных ветвей рода.

Отвлечённость Ахеменидов на запад, удалённость Бактрии, давно уже привели к брожениям в умах тамошней знати, подумывавшей о том, чтобы избавиться от обременительной власти персов. Бактрийцы исправно продолжали отправлять в Вавилон подати и по первому зову являлись большими отрядами в войска своих повелителей, но год от года все сильнее тяготились этими повинностями.

Бесс в качестве царя царей бактрийцев вполне устраивал. Хотя и перс, Ахеменид, он сумел стать для них практически своим, полностью разделяя их свободолюбивые устремления. Ещё до того, как его посетила мысль выслужить себе у Дарайавауша богатейшие земли на западе, он положил много усилий по сплочению возле себя бактрийцев и согдов и немало в этом преуспел.

И вот теперь, когда он сжёг мосты, ему остался лишь один пусть спасения — открыто объявить об отделении Бактрии и Согдианы от Персидской державы.

Поняв, что в Мидии никто его не поддержит, Бесс бежал на восток. Семью царя царей он продолжал удерживать, теперь уже в качестве заложников. Прибыв в Бактры, хшатрапава начал немедленно действовать. Договориться с соседями оказалось довольно простым делом. Здесь, на задворках державы, среди неприступных гор и непроходимых пустынь, где расстояния столь велики, что способны без следа поглотить любое войско, хшатрапавы считали себя совершенно независимыми. Что им далёкий Вавилон? К примеру, Барсаента куда более заботили отношения с индийскими раджами. Конечно, наместники ещё не решались сбросить власть Ахеменидов, но все это до поры. Вот пора и пришла.

Барсаент горячо приветствовал выступление Бесса. Сатибарзан некоторое время колебался. Его хшатра Ария ближе всего к Вавилону и возмездие царя царей должно было пасть на него первого. Однако, многочисленные выгоды, кои, не жалея, сулил Бесс, перевесили осторожность.

Следовало выбрать единого вождя. Здесь хшатрапавы не колебались. Хотя каждый из них в мечтах примерял тиару властителя на себя, они все же согласились с тем, что Бесс, как наиболее знатный, достоин возглавлять союз. Впрочем, единоначалие Ахеменида ограничивалось лишь войной. В мирное время хшатрапавы не собирались подчиняться никому. Это не помешало Бессу-парадату[16] провозгласить себя царьом "Владеющим праведным царством", Артахшассой. Пятым с таким именем.

[16] Парадат (перс.) — "поставленный во главе".

Дарайавауш, измученный неудачами, с лицом, чёрным от горя из-за неожиданной разлуки с матерью, женой и детьми, с коими он никогда не расставался, прибыл в Вавилон в середине зимы. Бесс в это время ещё только приближался к границе Бактрии, пробираясь через заснеженные перевалы. Царь царей не знал наверняка, но догадывался, где находится и куда направляется изменник-похититель. В погоню немедленно отправили тысячу всадников-мидян во главе с молодым Артабедом, одним из сыновей Мазея. Хшатрапавам Атрупатаку и Фратапарне было приказано снабдить погоню всем необходимым, обеспечить лучшими лошадьми, припасами и проводниками.

Артабед достиг Гирканских гор[17] в самый разгар зимних вьюг. Ахура Мазда отвратил свой лик от друга правды и справедливости. Путь, которым совсем недавно прошёл Бесс, оказался закрытым. Атрабед не смог пробиться через заваленные снегом проходы и, потеряв множество людей и лошадей, был вынужден задержаться в Задракарте до весны. Возвращаться, не выполнив приказ, он не рискнул.

[17] Западная, наиболее невысокая часть горной системы Гиндукуш, расположенной преимущественно на территории Афганистана и Пакистана. Греки считали её продолжением Кавказского хребта, тянущегося в их представлениях до Индии.

С таянием снегов сын Мазея, значительно усилив свой отряд людьми гирканского хшатрапавы Фратапарны, вторгся в Арию. Здесь, возле города Сузия его встретил Бесс, который заранее узнал о приближении врага. Молодой Артабед приказал Бессу вернуть семью царя царей, получил отказ, опрометчиво вступил в сражение с превосходящими силами противника и был разбит, едва сумев унести ноги.

Этой победой Бесс продемонстрировал свою силу колеблющемуся Сатибарзану, окончательно склонив его на свою сторону. Нескольких пленных мидян отпустили, отрезав им уши и носы и велев передать царю царей, что в случае повторного вторжения, его мать, жена и дети будут казнены.

Дарайавауш в отчаянии рвал волосы. Успокоившись, все взвесив и обдумав, он отправил к мятежному родственнику послов. Предложение царя царей злые дэвы в "Доме Лжи"[18] вполне могли бы использовать для того, чтобы доставить новые страдания его блистательным предкам-завоевателям. Земли, которые те в течение почти трёх веков собирали в единую великую державу, царь царей с лёгкостью готов был раздавать направо и налево. Дарайавауш признавал Бесса свои братом и отказывался от всяких притязаний на Бактрию и Согдиану (про Арию, Дрангиану и Арахосию не было сказано ни слова). Пусть только Бесс вернёт его, царя царей, семью.

[18] "Дом Лжи" (Друджо Дмана) — самая страшная область ада в зороастризме.

Обнаглевший мятежник послам отказал. Он все ещё был не вполне уверен в своих силах и надеялся избежать вторжения, прикрываясь заложниками.

Мазей, которому обещали в жены Тадару[19], старшую дочь царя царей, горячился, ратуя за то, чтобы выжечь до основания гнездо мятежа и в назидание всем жестоко расправиться с Бессом и прочими изменниками. Хазарапатиша Набарзан, которому уже было известно о том, сколько союзников привлёк на свою сторону Бесс, предлагал действовать тоньше, подкупить кое-кого из бактрийской знати и выкрасть заложников. А уже потом предавать Бактрию огню и мечу. Ему активно противодействовал Артавазда, которого Дарайавауш, потерявший при Адане множество придворных и ценных советников, вновь приблизил к своей персоне. Старик, девять сыновей которого один за другим заняли видные посты в государстве, отговаривал царя царей от предложений Набарзана, упирая на то, что они слишком рискованны. Он советовал направить к Бессу ещё одно посольство. Вызывался ехать сам. Уверял, что сможет уговорить мятежника.

[19] Грекам она известна под именем Статира.

Дарайавауш разрывался между советниками, метался, как лев в клетке. Прошло несколько месяцев. Наконец, совершенно измучившись, но, так и не приняв окончательного решения, царь царей решил поступить, как предлагали все три советника. В конце весны шестого года со дня восшествия на престол Добронравного государя, сорокатысячное войско персов выступило в поход на Бактрию.

— Я думаю, уважаемые, — важно объявил Барсаент, облизывая жирные пальцы, — нам не стоит дожидаться, пока Арташту вторгнется в Бактрию, и его воины начнут топтать эту цветущую землю.

Присутствующие на торжественном пиру, устроенном Бессом в честь прибывшего хшатрапавы Арахосии, не сговариваясь, подчёркнуто игнорировали тронное имя царя царей, и вообще отзывались о Дарайавауше с пренебрежением.

— Ты совершенно прав, почтенный Барсаент, — согласно кивнул князь Датаферн, — на первом же совете, который созвал хшаятийя, когда стало известно, что на нас идёт сам Арташту, мы почти единодушно высказались за то, чтобы встретить его не в Бактрии.

— Почти?

— Почтенный Фаррухан высказался против, — проговорил с набитым ртом Ухшатра.

Спитамана покосился на него и усмехнулся.

— Только он один? — еле слышно проговорил согдиец.

Ухшатра раздражённо отмахнулся.

— Не начинай снова, уважаемый.

— Почему? — спросил Барсаент.

— Дескать, в Гиркании, где Фратапарна знает все тропки, у персов будет преимущество, — объяснил Спитамана, — опять же, там персы получат все необходимое, а нам придётся из-за каждой овцы бодаться с местными.

— Пусть приходят, — важно заявил Фаррухан, князь паретаков, — мы всех их тут похороним.

— Он такой храбрый, потому что надеется отсидеться на своей Скале, — шепнул Барсаенту Спитамана.

Тот понимающе покивал: князь паретаков владел одной из самых мощных крепостей Бактрии, которая по его имени именовалась "Скалой Фаррухана" и располагалась на неприступном со всех сторон утёсе. Лишь единственная узкая тропка круто взбиралась наверх, к воротам.

— А вот Датаферн прямо-таки рвётся в поход, — добавил согдиец, — ещё бы, если пойдут персы на Бактру, его поля потопчут в первую очередь.

— Зачем же идти в Гирканию? — спросил Барсаент, — не лучше ли встретить врага в Арии? В дружественных землях всеми уважаемого Сатибарзана?

— Потому что всеми уважаемый Сатибарзан, — заявил, поглаживая бороду, Фаррухан, — так же трясётся за свои земли, как и почтенный Датаферн.

Князья пересеклись взглядами, едва не зарезав друг друга.

— Рискованно идти в Гирканию, — сказал вождь саков Мавак, прибывший в Бактру всего за пару дней до появления здесь индийцев.

— Это ещё не решено, — ответил Бесс, — Ария или Гиркания. Но не Бактрия. Я не хочу сюда пускать Арташту.

— Почтенный Мавак не хочет углубляться в горы, как и всякий истинный сак, — усмехнулся Ухшатра, — в степи он, не напрягаясь, измотал бы врага бесконечным отступлением.

— Ты что же, обвиняешь меня в трусости? — вспылил вождь саков.

— Ни в коем случае! — примирительно поднял руки Ухшатра, — всем известно, что саки — храбрые воины. Перехитрить врага — большое искусство, и именно таким способом они победили великого Куруша.

— Нет, — возразил Мавак, — Куруша разбили в открытом бою.

— Не спорьте, уважаемые, — встрял Датаферн, — не стоит ссориться.

Бесс поспешил сменить тему беседы.

— Почтенный Барсаент, ты сегодня говорил, что этот твой индиец — величайший воин?

— Именно так! Под солнцем нет бойца сильнее.

— Каким оружием он лучше всего владеет?

— Ваджрасанджит знаменит тем, что является знатоком многих воинских искусств. Он в равной степени ловко обращается с мечом и копьём. Способен голым кулаком одолеть доспешного воина. Да не одного за раз. И в изучении Дханур-Веды, Знании Лука, весьма преуспел. Немного кшатриев сравнятся с ним.

— Поистине, выдающийся воин, — кивнул Бесс, — но я не хочу, чтобы здесь, на пиру, пролилась кровь, а для устройства состязания лучников нам пришлось бы покинуть сей славный пир, ибо тут слишком мало места. К тому же на дворе уже ночь. Пусть сразится без оружия с нашим бойцом, и выясним, кто лучший.

— Ха! С великим удовольствием посмотрю, как Ваджрасанджит переломает кости твоим поединщикам, почтенный Бесс!

Далеко не все союзники самозваного Артахшассы привыкли именовать его хшаятийей. Впрочем, Бесс до поры дипломатично не настаивал на этом.

— Состязание!

Все присутствующие оживились. Барсаент велел пригласить индийца, а Бесс повернулся к Ухшатре:

— При тебе ли сейчас тот борец, что в прошлом году раскидал дюжину человек во время празднования навруза?

— Конечно, после того случая я сразу взял его в свою свиту.

— Пусть покажет нашим гостям, что в Бактрии самые сильные воины.

— Это честь для меня, великий государь.

Спитамана, занятый высасыванием мозга из кости, покосился на Ухшатру и бросил:

— Смотри, не осрамись.

Тот сверкнул глазами, но ничего не сказал. Освободили место.

Прибывший Ваджрасанджит, узнав, для чего его вызвали, невозмутимо разделся, оставшись в одной набедренной повязке-дхоти. Случись здесь эллины — непременно зашумели бы, бурно восхищаясь рельефной мускулатурой индийца, который обликом своим напоминал бронзовую статую, слегка потемневшую от времени. Ваджрасанджит стянул чёрные волосы красной лентой, таким образом, что на лбу его разместился вышитый золотой лик Сурьи-солнца, пригладил свои великолепные длинные усы с подкрученными кончиками (бороды он не носил) и изготовился к поединку. Правую сжал в кулак, левую опустил вниз, прикрывая пах.

Его противник, бактриец, обликом напоминал скорее зверя, чем человека. Волосатый, массивный, широкоплечий, он выглядел значительно крупнее индийца. Скинув полосатый халат и оставшись в одних шароварах, бактриец прорычал нечто нечленораздельное, требуя поддержки от гостей, которые ответили ему одобрительным рёвом. Горделиво поиграв мышцами, он принял низкую стойку и изготовился ловить индийца.

Гости притихли.

— Сломает, как тростинку, — заявил Ухшатра.

— Если схватит, — спокойно парировал Барсаент.

— Конечно схватит, — уверенно заявил Датаферн.

— Заклад?

— На сто сиклей, — сказал Барсаент.

— Вах, уважаемый, разве это ставка для столь высокородного и одарённого достоинствами и богатством?

— Тысяча сиклей!

— Три тысячи[20]! — азартно крикнул Ухшатра.

[20] 3600 персидских сиклей равны одному греческому таланту.

— Принимаю, — сказал, поколебавшись, хшатрапава Арахосии.

— Я бы поставил на индийца, — невозмутимо заявил Спитамана, отпив вина, — Сигисбарн, это всем известно, могуч, как десять медведей, но он и борется, словно дикий зверь, а не воин. А индиец выглядит именно воином. Я люблю мастерство, а не грубую силу.

— Будешь участвовать? — спросил согдийца Датаферн.

— Нет уж, как-нибудь без меня.

Датаферн хмыкнул: хитрость и осторожность Спитамана давно стала притчей во языцех.

Бактриец по-медвежьи приближался к невозмутимому Ваджрасанджиту, намереваясь сгрести его в захват. Ещё несколько гостей поставили на борца. Сигисбарн рванулся вперёд, но индиец попятился в танце, не давая бактрийцу приблизиться.

— Хватай его! — заорал Ухшатра.

— Бей! — крикнул Барсаент.

Медведеподобный борец ярился, но схватить отступающего противника никак не получалось. Тот держался на расстоянии, пятился по кругу, но периодически остужал напор бактрийца молниеносными, как бросок кобры, выпадами. Борец не решался начать атаку, его нервировал кулак индийца, время от времени замирающий на краткое мгновение перед самым его носом. Он не успевал захватить руку противника: Ваджрасанджит двигался стремительно.

— Да что же он бегает, как баба! — разочарованно воскликнул Датаферн.

— Хватай! Хватай! — неслось со всех сторон.

— Сигисбарн, ломай его! — крикнул Ухшатра, — загоняй труса в угол!

Борец, поначалу сбитый с толку танцем противника, и сам уже сообразил, что бесконечно отступать тому просто некуда: четырёхугольное пространство между приземистыми столиками пирующих, восседавших на дорогих коврах, совсем невелико. Сигисбарн, поначалу горевший желанием произвести на гостей впечатление, перестал рычать и метаться, стал двигаться продуманнее, и совсем скоро бойцу Барсаента действительно стало некуда отступать.

Выждав удобный момент, бактриец бросился вперёд. Нагнув голову, прикрываясь левой от мощного праворукого удара противника (он успел заметить, что тот бьёт только одной рукой), прошёл ему в ноги. Ваджрасанджит, который только что провёл очередную ложную атаку, ничего не успел предпринять. Да и бить уже было бесполезно. Все, что индиец смог сделать — сгрёб левой рукой в захват шею бактрийца и не выпустил, когда тот зацепил своими широченными лапами его ноги. Оба упали.

— А-а-а! — в восторге орал Ухшатра, глядя, как его поединщик впечатал спину противника в пол.

Что-то хрустнуло. Ваджрасанджит в падении не смог вывернуться из-под медвежьей туши бактрийца и тот едва не вышиб из него дух. Индийцу удалось сгруппироваться и спасти затылок от встречи с каменными плитами. А вот череп Сигисбарна с ними познакомился, и у борца потемнело в глазах.

Барсаент раздражено скривился. Гости, ещё мгновение назад исступлённо оравшие, затаили дыхание.

Борец медленно поднялся на четвереньки. Потом на колени. Встал. Ошалело помотал башкой и вдруг покачнулся. Ноги его подломились, и он приземлился на задницу.

— Моя победа! — ликовал Ухшатра, — мой боец одолел!

— Чего же он тогда сидит на полу? — буркнул Барсаент.

— Ну и что! Твой вообще лежит!

Однако индиец, кривясь и морщась, уже вставал. Выглядел он так, словно на него слон наступил, но при этом взгляд имел куда более осмысленный, чем у бактрийца.

— Мой человек победил! — радостно возопил хшатрапава Арахосии.

— Нет! — орал Ухшатра, — спина твоего человека коснулась земли! Он проиграл!

— Не было такого уговора!

— О чём тут договариваться? Каждому известно: борец, спиной коснувшийся земли — проиграл!

— Пусть оба встанут, — предложил Датаферн, — победитель тот, кто сможет самостоятельно уйти.

Сигисбарн снова поднялся, но едва сделал шаг, как ноги опять подкосились. Его увели под руки. Ваджрасанджит, держась за левый бок, ушёл сам.

— Это нечестно! — бушевал Ухшатра, — мой человек победил!

— Твой борец на человека-то не похож, — ехидно заметил Барсаент, — настоящий дэв. Какой дурак станет бороться с дэвом по правилам?

— Да ты... — задохнулся яростью Ухшатра и схватился за акинак, висевший на поясе.

Его примеру немедленно последовал Барсаент. Пятеро индийцев из свиты хшатрапавы Арахосии встали стеной за спиной своего предводителя. То же самое сделали и несколько бактрийцев.

— Вот так по дури и рушатся союзы, — спокойно заявил Спитамана и опустил в рот щепоть изюма.

До Бесса дошло, что добром это все не кончится.

— Не ссорьтесь, почтенные! — царь встал между князьями, хищно раздувающими ноздри, — только миром!

Многочисленные призывы к примирению развели стороны по углам. царь почтительно обратился к старейшему из князей, присутствовавших на пиру, чтобы тот разрешил спор. Беззубый старик прошамкал, что, дескать, в поединке никто не победил. После этого Ухшатра сразу же ушёл с пира.

Следующим утром он нанёс визит князю Фаррухану и о чём-то долго с ним совещался. Вскоре после этого из ворот в сопровождении немногочисленной свиты выехал сын Ухшатры, молодой Гистан, и отбыл в неизвестном направлении.

Ещё через три дня войско царя Артахшассы Бесса и его союзников выступило навстречу персам.

Гиркания. Восточнее Каспийских ворот

— Ааа! Что вы стоите, как истуканы?! Спасайтесь!

— Бежим, бежим!

— Это дэвы! Дэвы спустились с гор!

— Что происходит?! — Датаферн соскочил с коня, бросился навстречу бегущим, и, поймав одного за рукав, хорошенько встряхнул, — говори толком! Что случилось?

Тот трясся и стучал зубами, не в силах связать двух слов и только твердил безостановочно: "Дэвы, дэвы".

— А, с-собака! — Датаферн с размаху врезал трусу по зубам, тот покатился кубарем по твёрдой, испещрённой трещинками земле, подвывая и всхлипывая.

Хшатрапава отловил ещё одного "воина".

— А ну стоять!

— Господин! — заверещал тот, — они прорвались! Убивают всех, никого не щадят! Я сам видел, Нури бросил щит и копье, а ему голову срубили! Надо спасаться, господин! Всех перебьют!

— Трус! — князь всадил акинак в живот беглецу по самую рукоять.

Тот захрипел и, повиснув на Датаферне, медленно сполз к его ногам, испачкав кровью дорогой кафтан князя.

Датаферн раскинул руки в стороны.

— Назад! Стоять, трусы!

Его никто не слушал. Люди, сломя голову, бежали прочь из лагеря, побросав оружие, а за их спинами гремело побоище.

"Проклятье! Обошли с тыла... Но как? Через горы?"

Князь ошалевшими глазами таращился на лагерь, где явственно различалось хаотичное движение сотен людей, лошадей и верблюдов. На месте одного из высоких шатров взвился язык пламени.

Бактрийцы Датаферна, его конные дружинники, сбились в бесформенную кучу и испугано оглядывались по сторонам. Подлетел Спитамана, осадил своего гнедого жеребца. Сплюнул.

— Я так и знал, что этим кончится! Смотри!

Датаферн взглянул в указанном направлении и увидел, как через гряду низких холмов переваливает множество людей и лошадей. Вся равнина с востока на запад, докуда хватало глаз, заполнена ими.

— Теперь мы между молотом и наковальней! — Спитамана снова сплюнул, — проиграли, ещё не начав. Посмотри, эти шакалы уже не воины!

— Я не понимаю, — пролепетал Датаферн, — как это случилось?

— Да какая разница? Ударили в спину, посеяли смуту. Арташту нас перехитрил. Сигисбарн наверняка уже лишился головы!

— Где Бесс? — крикнул Датаферн.

— Не знаю! Смотри, они атакуют!

Датаферн поднёс ладонь козырьком к лицу: действительно конная лава персов приближалась, вздымая облака пыли.

— Надо отходить...

— Нет, бежать нельзя!

— Ты с ума сошёл?! Хочешь сражаться? Посмотри, сколько их!

— Покажем спину, перебьют всех! Я прорываюсь на северо-восток! Но, пошёл! — Спитамана энергично двинул бока коня пятками и галопом помчался к своим согдийцам.

"Безумец..."

Датаферн лихорадочно оглядывался, ища пути спасения. Конница персов приближалась. Строй бактрийцев, только начавший развёртывание, рассыпался. Датаферн высматривал Фаррухана и Ухшатру, но их не было видно. Пехота разбегалась, всадники-азаданы ещё сохраняли некое подобие воинского строя, но, судя по их бледным лицам, на стойкость поместной конницы уже нельзя было рассчитывать.

"Пресветлый Михр, как такое могло случиться, где Бесс?"

— Отходим! — заорал Датаферн, и поворотил коня.

В это время согдийцы сорвались с места и помчались следом за своим вождём на северо-восток, пытаясь выскочить из-под удара правого (с точки зрения бактрийцев) крыла атакующей персидской конницы.

Все рати Бесса, успевшие покинуть лагерь для сражения, так и не построившись, обратились в бегство, показав спины хшатрапаве Мазею ещё до того, как тот успел до них домчаться. А причиной тому оказался дерзкий и успешный маневр персов, исполненный сыновьями Артавазды — Ариобарзаном и Каувайчей,

Эллин Бианор, ставший предводителем наёмников царя царей после гибели при Адане Тимонда, слона видел впервые в жизни. На какое-то мгновение он обмер, потеряв дар речи и ощутив слабость в коленях, но отличная выдержка не позволила ему замешкаться и разорвать строй фаланги. Эллины продолжали наступать, громко распевая боевые гимны и методично разя бестолково мечущихся перед ними людей. Ночью их полуторатысячный отряд совершил переход по узкой горной тропе и обрушился на лагерь Бесса в тот момент, когда мятежники в рассветных сумерках начали выдвижение на равнину, чтобы дать сражение персам. Вместе с эллинами шли пять сотен "носящих айву" под началом сыновей Артавазды и две тысячи всадников. В их число вошли несколько сотен арштибара, личных телохранителей царя царей, которыми командовал Набарзан. Впрочем, хазарапатиша имел совсем другую цель, и в нападении на лагерь Бесса он не участвовал, отделившись задолго до начала боя. Ночной переход закончился благополучно, хотя несколько человек все же сорвалось с осыпей. Разбились не насмерть, но покалечились изрядно. Однако результат превзошёл все ожидания.

Шах Артахшасса встал лагерем у подножия гор в южной оконечности гирканской степи на дороге, что вела из Мидии через перевалы и Каспийские Ворота в Сузию[21], столицу Арии. Он не опасался удара с тыла, будучи уверенным, что все войско его врага расположилось на равнине к северо-западу. Разъезды персов видели в одном парасанге от лагеря Бесса. Князья готовились к конному сражению и эллины, атаковавшие со склонов, явились для них полной неожиданностью.

[21] Этот город имеет второе название — Тус. На карте Ирана его можно отыскать именно под этим именем к северу от современного Мешхеда.

Наёмники Бианора и "носящие айву" смели посты бактрийцев и ворвались в лагерь, не огороженный даже палисадом. Они напали не на спящих людей, но для мятежных князей, силы которых частично уже выдвинулись на равнину, удар всё равно оказался совершенно неожиданным. Возникла суматоха и толчея. Воины не знали куда бежать, казалось, враг повсюду.

В лагере, по большей части, оставались люди Барсаента и слоны. Животные содержались в загоне в наиболее отдалённой от дороги на Сузию части лагеря. Индийцы уже готовили гигантов к сражению, одевали на них попоны и бронзовые налобники, поэтому их не захватили врасплох и махауты вывели своих подопечных навстречу врагу.

Бой вовсю кипел между шатров и выйти на простор, построиться в линию слонам Барсаента не удалось. Они двигались между палаток, как корабли среди скал, индийцы-наездники расстреливали эллинов и персов из чудовищных четырёхлоктевых луков.

— Раздайтесь! — закричал Бианор, — пропускайте их!

Строй эллинов рассыпался. Наёмники, имевшие тяжёлое вооружение, избегали встречи со слонами. Они боялись приблизиться к ним и не имели ни стрел, ни дротиков, чтобы поражать животных издалека.

Однако прорыв слонов, которых вёл Ваджрасанджит верхом на гиганте по кличке Парвата, почти никто не поддержал. Пехота Барсаента, коя в сражении должна была сопровождать элефантерию, пресекая попытки врага атаковать неповоротливых животных сзади и с боков, ныне беспорядочно металась по лагерю и люди Бианора, быстро разогнав индийцев, позволили идущим следом "носящим айву" Ариобарзана и Каувайчи беспрепятственно расстреливать слонов со всех сторон. Избиваемые животные отчаянно трубили и не слушались команд махаутов.

Бианор, осмелев, подскочил сзади к Парвате и всадил ему в правую ногу копье. Раненый слон протяжно затрубил и попятился, разворачиваясь к обидчику. Ваджрасанджит закричал на махаута, но тот ничего не мог поделать — Гора[22] не подчинялся. Острый анкас в руках погонщика лишь добавил Парвате злости. Слон замотал головой и махаут едва не слетел на землю. Ваджрасанджит, хотя и раздражался, но, тем не менее, доказывал, что тряска, качка и непослушание слона такому воину, как он — не помеха. Индиец только что всадил стрелу прямо в лицо одного из эллинов и теперь, извернувшись в кресле всем телом, несмотря на неудобную позу (не с руки стрелять из лука себе за спину с правой стороны), выцеливал Бианора, растянув тетиву до уха. Эллин попятился, прикрываясь щитом. Индиец выстрелил, но промахнулся: за мгновение до того, как он отпустил тетиву, чужая стрела вонзилась ему в плечо.

[22] Парвата (санскрит) — "гора".

Парвата крутился на месте, пытался схватить хоботом кого-нибудь из суетившихся вокруг людей, жалящих так больно, но они старались держаться на почтительном расстоянии. Истыканный стрелами, он все больше напоминал огромного ежа. Мёртвый махаут давно уже свалился на землю, но и будь он жив, обезумевший от боли слон всё равно бы не подчинялся. Ваджрасанджит, уже трижды раненый, продолжал сражаться.

Бианор, улучив момент, смог снова поразить Парвату в ногу. Копье сломалось, наконечник остался в ране. Эллин проворно отскочил, выхватил меч. Боковым зрением увидел ещё одного слона, рвущегося на помощь предводителю. Пятясь, эллин взмахнул клинком и рассёк ему хобот, но, увернувшись от одного слона, не сумел спастись от другого.

Мотая головой, Гора бивнем отшвырнул наёмника. Бросился вперёд, не разбирая дороги, и снёс шатёр. Здесь его и добили. Истекающий кровью слон осел на задние ноги и рухнул набок. Завалив Парвату, "носящие айву" переключились на других беспорядочно мечущихся гигантов.

Через некоторое время участь Горы разделили трое слоних и молодой самец, лишившийся хобота. Остальные животные, потеряв седоков, просто разбежались, круша все на своём пути.

Индийцы бросали оружие и просили пощады, но эллины, совершенно озверев, продолжали убивать, не щадя никого. Видя это, Барсаент, отчаянно призывал бегущих людей восстановить порядок и дать отпор, но его никто не слушал. Кто и как именно сразил хшатрапавы Арахосии, осталось неизвестным. После битвы его опознали лишь по дорогим доспехам, поскольку один из слонов наступил ему, очевидно, уже мёртвому, на голову.

Тех бактрийцев и их союзников, кто успел выйти из лагеря на равнину, разметала конница Мазея. Из бойни, в которой погиб Датаферн, вырвались лишь отряды согдийцев и саков. Отстреливаясь на полном скаку, они смогли уйти от погони. Выручили отменные степные кони. Кинувшийся вслед отряд мидян под началом Гидарна, сына Мазея, понеся потери от метких стрел кочевников, вернулся. Пехота бактрийцев вся полегла на кровавом поле.

И все же разгром союзников оказался неполным. Отряд Бесса отступил, избежав драки. Два заговорщика, Ухшатра и Фаррухан, отойдя на безопасное расстояние, выждали, пока побоище утихнет, после чего сдались царю царей. Им никто не повредил, ибо предательство было заранее оговорено с хазарапатишей.

Самозванец, нахлёстывая лошадей, нёсся в Сузию, не зная, что в том же направлении, опережая на несколько часов, движется Набарзан во главе двух тысяч отборных всадников.

Бесс намеревался дать сражение на равнине возле Каспийских Врат — узкого прохода между горами и морем. Самозваный царь торопился выбраться из предгорьев, но пехота и слоны замедлял его продвижение. Боясь, что персы первыми займут выгодную позицию, запрут его в предгорьях и не дадут воспользоваться преимуществом в виде более многочисленной конницы и слонов, Артахшасса разделил своё войско. Он послал вперёд крупный отряд под командованием Сатибарзана для того, чтобы хшатрапава Арии встал лагерем в восточном устье Врат и не позволил персам продвинуться дальше. Расчёт был на то, что Дарайавауш, наткнувшись на противника, не станет атаковать сходу, ничего не зная о его численности. Бесс прекрасно знал о нерешительности царя царей, но не учёл, что в этот раз Дарайавауша подзуживали энергичные Мазей и Набарзан. Первый жаждал крови Бесса, похитителя царской дочери, которую обещали ему, хшатрапаве Вавилонии, в жены. Рвение второго объяснялось опаской, которую внушал хазарапатише Артавазда, вновь пользовавшийся милостями повелителя. Девять сыновей старого интригана один за другим получали государственные должности, и это чрезвычайно беспокоило хазарапатишу. Мудрые советы царю царей на короткой победоносной войне представлялись Набарзану отличным способом восстановить пошатнувшееся влияние.

Персы шли быстро и опередили бактрийцев. Бесс переоценил способности Сатибарзана и стойкость его воинов. Когда хшатрапава Арии достиг моря, Дарайавауш уже прошёл Вратами и сходу обрушился на врага. В скоротечном сражении отряд Сатибарзана был разгромлен, а сам он угодил в плен. Войско Бесса, долго петлявшее в отрогах гор, только-только достигло гирканской степи и встало лагерем. Вскоре разъезды заметили персов. Стало понятно, что сражение состоится со дня на день.

Дарайавауш созвал военный совет. Хшатрапавы и военачальники были уверены, что легко разобьют мятежников, однако Набарзан, взявший слово, заставил царя царей засомневаться в благополучном исходе дела.

— Великий государь, твои храбрые воины, да пребудет с ними милость Ахура Мазды, да наполнит их души отвагой Вэрэтрагна, несомненно одержат победу. Однако здесь есть одна сложность. Конечно, я надеюсь, что самозванца приволокут под твои грозные очи на аркане, но всем нам хорошо известна трусливая натура Бесса. Боюсь, этот шакал, увидев разгром своих приспешников, нагадит под себя и бежит раньше, чем мы сможем схватить его. А куда он может бежать?

— Куда? — раздражённо бросил Мазей, — в Бактрию, конечно.

— Не совсем, почтеннейший Мазей. До Бактрии ещё далеко. Изменник спрячется в Сузии.

— И что?

— А то, что именно там он держит семью величайшего из величайших.

— Откуда ты знаешь? — удивился хшатрапава Вавилонии.

— Мне стало известно о том от молодого Гистана, сына почтенного Ухшатры. Отец сего достойного юноши вынужден был подчиниться мятежнику, но тяготится его властью и горит желанием оказать помощь своему законному повелителю.

— Это может быть уловкой, — прошамкал старый Артавазда, — не слишком ли ты быстро, почтенный Набарзан, поспешил поверить слуге предателя?

— Не слишком, уважаемый Артавазда, — процедил хазарапатиша, даже не взглянув на своего врага, — помимо Гистана, у меня есть ещё верные люди, сообщающие о том, что происходит в стане мятежников. Семья повелителя в Сузии. Это совершенно точно.

— И чем же тебя сие беспокоит, досточтимый Набарзан, — недоуменно поинтересовался Мазей, — тем быстрее мы освободим их. Не придётся до самой Бактрии страшиться за судьбу пленниц.

— Нет, уважаемый Мазей. Если Бесс улизнёт в битве и раньше нас прискачет в Сузию, то случится именно то, чего ты хотел бы избежать. Он увезёт заложниц. Или убьёт их. Так и будем бесконечно гоняться за ним по горам и степям.

Набарзан посмотрел на царя царей. Дарайавауш слушал молча, сдвинув брови, только костяшки пальцев, сжимающих резные подлокотники кресла, побелели.

— Что ты предлагаешь? — спросил Артавазда.

Набарзан даже ухом не повёл. Чуть опустив глаза, искоса следя за выражением лица повелителя, он ждал позволения продолжать.

— Говори, Набарзан, — разрешил Дарайавауш, — что ты предлагаешь?

— Перед сражением надо отсечь Бессу путь к отступлению. Перерезать ему единственную дорогу на Сузию.

— Как? — спросил хшатрапава Гиркании Фратапарна.

— Провести отряд горными тропами и выйти ему в тыл, — быстро ответил Фарнабаз, единственный из сыновей Артавазды, присутствовавший на совете.

"Соображает, щенок".

Набарзан поморщился.

— Почтенный Фарнабаз прав, именно это я и собирался предложить. Но он не сказал всего. Если великий государь позволит мне, я возьму отряд отборных всадников и, совершив обход той же тропой, не вступая в сражение, устремлюсь в Сузию и освобожу царственных пленниц.

— Какой в том смысл? — спросил Фарнабаз, — если наши воины и так преградят путь Бессу и захватят его?

— Здесь я согласен с хазарапатишей, чья выдающаяся хитрость и предусмотрительность поистине не позволяют выбрать мужа более достойного сего титула, — сказал Мазей, — самозванец изворотлив, удача на войне изменчива. Не стоит складывать все яйца в одну корзину. Тем более, когда речь идёт о семье величайшего. Пусть Набарзан исполнит свой план в точности. В конце концов, если удача улыбнётся нам, и мы поймаем Бесса уже здесь, хазарапатиша всего лишь быстрее доставит пленниц.

— Я согласен, — объявил царь царей, — действуй, Набарзан.

Хазарапатиша поклонился. Он даже не стал возражать против того, что командовать отрядом наёмников и арштибара поставили сыновей ненавистного ему Артавазды.

Однако человек предполагает, а боги часто склонны посмеяться над его надеждами. Ловчая сеть оказалась недостаточно надёжной и зверь ускользнул. Ариобарзан и Каувайча не приволокли Бесса на аркане. Мятежник, обладавший тонким чутьём на западню, моментально сообразил, что запахло жареным и, бросив большую часть войска на произвол судьбы, ушёл на юго-восток.

До Сузии ему нужно было пройти восемьдесят пять парасангов. Идя навстречу царю царей, войско преодолело этот путь за пятнадцать дней. Набарзан и преследовавший его по пятам Бесс (о том не подозревавший), не жалели коней и встретили в дороге одиннадцать рассветов.

Первоначально Набарзан опережал Бесса почти на день, но в конце пути мятежник, которого гнал страх, сократил отставание до всего четырёх часов.

В Сузию хазарапатиша вошёл безо всякого боя. В этом ему помог молодой Гистан, которого узнали и впустили беспрепятственно. Когда союзники отправились в поход, в городе осталось три сотни воинов Сатибарзана и ещё сотня дружинников Бесса. Сопротивление оказали лишь последние. Их перебили довольно быстро, а люди Сатибарзана даже не поняли, что происходит. Оставленные для поддержания общественного порядка, они большей частью были разбросаны по городу или отдыхали, потому и не смогли организоваться против персов сразу.

Набарзан освободил пленниц, их не пришлось искать долго. Семья царя царей содержалась, согласно достоинству царственных женщин, в резиденции хшатрапавы. Исполнив задание, хазарапатиша собирался отправиться в обратный путь. Он намеревался сделать небольшой крюк, дабы не нарваться на отступавших бактрийцев, поскольку сомневался в том, что сыновья Артавазды смогут задержать их. Говоря откровенно, Набарзан надеялся, что именно так и случится. Однако в Сузии ему пришлось задержаться. Его люди меняли загнанных лошадей, отнимая свежих у местных жителей, и набивали сумы припасами для многодневного перехода навстречу победоносному войску Дарайавауша.

И тут в город ворвался Бесс.

С поля боя мятежник увёл почти пять тысяч человек, но, спеша укрыться в Сузии, он так гнал коней, что у границ Арии его сопровождала всего тысяча всадников. Остальные отстали.

Увидев персов, самозванец даже удивиться не успел. Завязался бой.

Воины Бесса не ожидали встретить врага и не облачились в доспехи. Набарзан, напротив, ждал и поэтому его арштибара встретили бактрийцев в железной чешуе. Людей хазарапатиши было вдвое больше. Все преимущества на его стороне. Победа близка, как никогда, только руку протяни, а там, как из рога изобилия посыплются милости царя царей. Вот только ветреная удача внезапно отвернулась от всесильного придворного.

Набарзан собирался покинуть город через западные ворота, однако его задержала потасовка с местными из-за лошадей. Ограбленных горожан поддержали воины Сатибарзана, часть которых спешащий Набарзан просто разогнал по домам, разоружив лишь немногих, попавшихся под руку. Именно эти, сохранившие верность своему господину воины, впустили в город Бесса, когда его отряд оказался у северных ворот. Самозванец сразу понял, что происходит в городе. Подсознательно он ожидал чего-то подобного, потому и торопился.

Бактрийцы схватились за луки и мечи. Часть арштибара уже покинула Сузию, сопровождая возок, в котором ехала мать Дарайавауша, Сисигамбис, вместе со старшей внучкой, Тадару[23]. Два других возка, подготовленных для жены царя царей с младшей дочерью и его восьмилетним сыном Ваукой, а также их прислуги, ещё оставались в черте города, когда на персов налетели бактрийцы.

[23] Так же звали жену Дария. Некоторые античные историки, говоря о его старшей дочери, называют её Барсиной (при этом возникает путаница, ибо так звали ещё и вдову Мемнона, ставшую любовницей Александра и родившую ему сына — Геракла). Есть мнение, что это имя дочь Дария носила в девичестве, а после замужества с Александром, её поименовали в честь умершей матери. Здесь принято иное допущение — Барсиной будет зваться младшая дочь царя царей.

Местные, увидев царя Артахшассу, воодушевились (они не сразу заметили, что бактрийцев гораздо меньше) и навалились на персов. Арштибара угодили в западню, их расстреливали из луков с крыш и забрасывали камнями и черепицей. Однако их было больше и они, понеся потери, все же смогли вырваться из восставшего города.

Набарзан окунулся в самую гущу схватки и отступил последним, когда заложники покинули Сузию. Удалившись на безопасное расстояние, он плевался и бранился, чёрными словами понося Бесса, но возвращаться, дабы отбить город, не рискнул. В драке он не смог оценить, как следует, сколько у самозванца людей, к тому же он справедливо рассудил, что число мятежников ещё может увеличиться. Что ж, хоть и не получилось приволочь ублюдка на аркане, но в целом план удался. Бесс ещё получит своё, но и без его поимки есть повод для торжества. И в этот момент к хазарапатише приблизился Багавир, его поверенный. Белый, как мел.

— Господин... там...

— Что случилось? — сдвинул брови Набарзан.

— Там... — пролепетал Багавир, в одночасье ставший ниже ростом, — госпожа...

— Что с ней? — похолодел хазарапатиша и рванулся к возку.

Когда он подбежал к нему, сердце почти остановилось: возок был изрешечен стрелами. Наплевав на этикет и необходимость почтительного отношения к царственным особам, Набарзан бесцеремонно откинул полог и... упал на колени. Ноги не удержали его, словно были сделаны из птичьего пуха.

Зарёванная Барсина, не в силах вымолвить ни слова, укачивала на коленях голову матери. Тадару была мертва: бактрийская стрела, прошив полог, вонзилась ей под левую грудь. Дочь избежала ран чудом.

К возку рвался плачущий Ваука, его не пускал седобородый дядька, разделивший с семьёй царя царей тяготы плена. Старый воин обнимал мальчика за плечи и гладил по спине.

— Да не покачнётся под тобою мост Чинвад, госпожа... — прошептал Набарзан.

Дальнейшие события хазарапатиша помнил смутно. Обратную дорогу словно туманом заволокло. Отряд прибыл в ставку царя царей через двадцать дней. Все это время Дарайавауш не находил себе места. Он не пустился в погоню за Бессом, отправил Мазея с большей частью войска.

Возвращение хазарапатиши нанесло повелителю половины мира такой удар, что он, едва найдя в себе силы обнять мать и детей, слег. Набарзан старался не показываться царю царей на глаза, а потом вдруг обнаружил, что старый пень Артавазда изыскал правильные слова, дабы поддержать повелителя в сию трудную минуту, а своего вернейшего охранителя трона Дарайавауш не желает видеть.

Над головой Набарзана сгущались тучи. Его обязанности совершенно открыто начал исполнять Фарнабаз. Хазарапатиша все понял. Незаметно удавят или подсыплют яд. Скорее всего, старый интриган провернёт это дело, не ставя в известность величайшего. Зачем тому знать? Начнёт колебаться, вспомнит о милосердии. Отходчив царь царей.

Надо бежать. Но куда? Восток закрыт для Набарзана, к тому же там его никто не приютит. Мазей спалил Сузию дотла, вырезав жителей. Бесс опять скрылся. Войско двинулось в Бактрию. Безутешный вдовец полностью свалил дела войны на своего будущего зятя. Нет, мятежникам конец. Куда бежать? Может, в Египет?

Египет напоминал сейчас потревоженный муравейник. Или осиный рой. Или котёл с закипающей водой. После смерти Сияваки и получении известий о восстании на востоке, новый хшатрапава, Мазак, столкнулся с открытым неповиновением номархов. Кроме того поползли слухи о том, что в Нубии заявил о своих правах на престол внук Нектанеба, последнего свергнутого фараона.

Нет, в Египте делать нечего. Как и в Мидии, Гиркании... Неизвестно, как отнесётся к его появлению хшатрапава Армении Оронт. Пожалуй, укрыться можно только в Каппадокии у Ариарата. Там, на границе с землями, захваченными Одноглазым, он сможет перевести дух, обдумать создавшееся положение и незаметно начать готовить своим врагам ответный удар.

Набарзан бежал к Ариарату. Опытный матёрый волк, он запутал свои следы и Артавазда с сыновьями так не смогли выяснить, куда делся их враг.

А на востоке, тем временем, произошло следующее.

Бесс взбаламутил Бактрию, пытаясь поднять весь народ на восстание. Он начал "скифскую" войну, опустошая цветущие земли на пути Мазея, засыпая или отравляя колодцы, угоняя скот. Это вызвало возмущение бактрийцев, а князей, способных обуздать народ, за спиной Бесса почти не осталось. Самозванцу пришлось покинуть Бактрию, ища укрытия в Согдиане. Сюда же вернулся прорвавшийся Спитамана. Он тоже стал поднимать народ на борьбу с персами, но вовсе не за дело Бесса.

Артахшасса решил запереться на Согдийской Скале, неприступной крепости, где надеялся просидеть достаточно долго, но не успел добраться до неё. Почти лишившийся сторонников, он попал в руки Спитаманы.

Тем временем Мазей вошёл в Бактрию. Ещё в Гиркании царь царей принял решение отдать эту хшатру выразившему покорность Ухшатре, нарушив вековой обычай, согласно которому Бактрией управляли только Ахемениды. Впрочем, это решение было навязано Дарайаваушу Артаваздой. Убитый горем царь царей почти полностью устранился от государственных дел и внял совету старого придворного, который предложил посадить бактрийского князя на прочную цепь. Но где такую взять?

Была у Ухшатры дочь, юная красавица Роухшана. Князь в ней души не чаял. Вот её-то и присмотрел Артавазда для своего сына Фарнабаза, который после бегства Набарзана, обвинённого во всех смертных грехах, принял хазарапат.

Ухшатра согласился. Роухшана была ещё мала для замужества, но её всё равно увезли в Вавилон. Пусть невеста до свадьбы года три поживёт на новом месте. Пообвыкнет. Хоть и не по обычаям сие, но тут уж государственное дело. Куда деваться.

Спитамана решил поторговаться с Мазеем и предложил ему Бесса в обмен на независимость Согдианы. Неравноценный размен. Мазей пересёк Окс[24] в намерении примерно наказать наглеца. Однако тот оказался неуловим. Хшатрапава Вавилонии полгода гонялся за ним по горам и долинам, пока, наконец, не загнал на Согдийскую Скалу, где ранее собирался отсидеться неудачливый Бесс.

[24] Амударья.

Началась осада, которая длилась несколько месяцев. Припасов у Спитаманы с лихвой хватало на пару лет, а никаким штурмом взять его было невозможно. Скала неприступна. Крылатых воинов у Мазея не нашлось.

Наконец, зятю царя царей окончательно надоела эта мышиная возня на краю света, и он уехал, взвалив все военные дела на Ухшатру. Перед отъездом Мазей ограбил Бактрию, взыскав подати за два года смуты в двойном размере. Он даже не оставил бактрийцу своих войск. Справляйся, дескать, своими силами, хшатрапава.

Ухшатра не горел желанием воевать и, как только его оставили без присмотра, снял осаду и ушёл в Бактрию. Сил возвратить Согдиану под крыло человекоорла[25] у него не было. Спитамана добился независимости.

[25] Получеловек-полуорел — символ династии Ахеменидов.

Бактрийцы с завистью поглядывали на успехи северных соседей, а так же на Арахосию с Дрангианой, куда персы просто не пошли. Смотрели и все чаще задумывались о том, что пора бы и им сбросить ярмо Ахеменидов раз и навсегда.

И сбросили. Три года спустя. Хитрый Фаррухан, пересидевший почти всю смуту в стороне, сверг Ухшатру и провозгласил себя царьом.

Дарайавауш предпринял ещё одну попытку возвратить потерянные земли, но, так и не преуспев в горной войне, в конце концов, смирился с их потерей. Цена, что он уже заплатил за сохранение державы предков, представлялась ему непомерно высокой, и он не хотел умножать её.

Примерно в те самые дни, когда Бактрия и Согдиана обрели независимость, в Мараканде[26], в яме, незаметно для всего мира, сгнив заживо, умер царь, "Владеющий праведным царством". Бесс-Ахеменид.

[26] Современный Самарканд. В описываемое время — столица Согдианы.

2

Царь без царства

Корик, Киликия. Лето второго года 114-й Олимпиады

То был совершенно обычный летний день. Заурядный на востоке или, скажем, в Беотии. А вот в Афинах — нет. Здесь, как раз, всенародно праздновался Новый год[27], и на государственных должностях торжественно сменились несколько сотен граждан, во главе с новоизбранным архонтом Кефисодором.

[27] Аттический Новый год наступал в первое новолуние после летнего солнцестояния.

При всех достижениях своего пытливого ума, эллинам никак не удавалось навести порядок в исчислении времени, хотя пытались многие. И если в вопросе определения длительности года они, худо-бедно, но находили общий язык, то когда год начинать и как именовать месяцы, каждый полис решал сам. Не слишком заботясь о единообразии. Вот и выходило, что с тёмных веков, когда Зевс низверг отца своего в Тартар, в отсутствии Крона-временщика Эллада погрузилась в хаос во времени.

Конечно, некоторые учёные мужи пытались восстановить порядок, но, изучая движение небесных тел, иной раз переступали черту дозволенного общественной моралью и начинали сомневаться в существовании богов. Дабы избежать падения нравов от подобного вольнодумства, приходилось даже принимать против святотатцев специальные законы. Вроде того, каким афинянин Диопид остудил горячую голову философа Анаксагора, утверждавшего, будто все небесные тела — суть раскалённые глыбы металла.

Ныне времена наступили совсем срамные. Ксенофан Колофонский, не таясь, издевался на верой сельской темноты в бессмертных могущественных существ, похожих на людей и осуждал "безнравственность богов Гомера". Аристотель, занимаясь толкованием учения Ксенофана, пришёл к мысли, что тот принимал за бога все сущее в единстве своём. Одновременно знаток природы вещей, не опасаясь разделить участь Анаксагора, открыто рассуждал о движении небесных сфер.

Софистов развелось без счета, и всяк норовил "сделать человека лучше" (за деньги, разумеется), отлучив его от обычаев, завещанных предками и от зари времён принятых в родном полисе. Повсюду разрушалась старая добрая старина.

Подобным скорбным настроениям в умах эллинов в немалой мере способствовало то, что все явственнее они ощущали себя живущими в эпоху перемен, ведущих, разумеется, к худшему. На востоке трещало по швам Персидское царство, вековой враг. Вроде бы впору радоваться, ан нет. Огромную державу трясло так, что дрожь отдавалась аж на Сицилии, на которой хватало своего беспокойства: прямо на глазах опасно усиливался Карфаген. Под боком у сицилийских эллинов, в Стране Телят[28], их собратья, ещё совсем недавно процветавшие, ныне терпели непрекращающиеся притеснения от местных варваров, сдерживать которых уже не хватало сил. В Египте, который год бушевала война, словно гигантский водоворот затягивавшая в себя все новые и новые жизни. Освободившись от власти персов, Страна Реки погрузилась в междоусобицу. Очень многие рванули на делёж лакомого пирога. Тысячи эллинов-наёмников уже сгинули на жарком юге, но поток их, жаждущих лёгкой военной добычи, не ослабевал. Да и без них там крови лилось немеряно.

[28] Италия.

Сравнительно спокойно было на севере. Для эллинов спокойно. Варвары мало обращали на них внимания, упоённо истребляя друг друга. Скифы не беспокоили эллинские колонии Понта, им было не до того: наследники некогда могучего царя Атея, павшего в сражении с Филиппом Македонским много лет назад, вновь принялись выяснять, кто из них более достоин венца Деда и власти над землями, которые старик полвека собирал по малым кусочкам, словно огромную мозаику. Резались друг с другом фракийцы. Царь Севт восстанавливал своё расколотое на три части государство, и, хотя имел немалые претензии к эллинам и македонянам (как и они к нему), но старался угли до поры не раздувать.

Саму же Элладу не просто потряхивало — колотило так, как не каждое землетрясение способно.

Козы давно уже слизали соль с камней, когда-то бывших Семивратными Фивами, но мир в Беотию так и не пришёл. Попыткам уцелевших фиванцев восстановить город активно противились Орхомен, Платеи и Херонея. Афины тайно поддерживали одних, одновременно обещая помощь другим, и пожар вокруг Копаиды[29] никак не затухал.

[29] Копаида — крупное озеро в Беотии.

Спартанцы, потерявшие полторы тысячи своих воинов при Фермопилах, едва ли не треть от всего числа граждан, казалось, должны бы уже совсем убраться из очереди жаждущих гегемонии в Элладе, однако же нет. Поднаторевшие в интригах едва ли не лучше всех, они умудрились возродить почти развалившийся Пелопоннесский союз и, хотя не достигли того могущества, какое имели в год победы над Афинами восемьдесят лет назад, но старого врага покусывали за пятки нещадно. Сначала исподтишка, а теперь, перетянув на свою сторону много полисов, недовольных новым возвышением Афин, уже в открытую.

Неприязненно поглядывая на то, как Афины мало-помалу воссоздают свой, некогда разрушенный, Морской союз, родосцы сговорились с жителями Коса и Книда, образовав Островную симмахию. Десять лет назад на Родос бежал изгнанный из Афин оратор Эсхин, сторонник Македонии. Сейчас он активно выступал против своей родины, призывая островитян не допустить создания второго Морского союза, который на словах зальёт эллинам глаза сладким мёдом, а на деле наденет на них рабские ошейники. История явно норовила повториться для тех, кто не извлёк из неё уроков.

Впрочем, пока симмахии было не до того. Её больше беспокоил другой противник, не менее серьёзный, разделаться с которым следовало в первую очередь. Он не возник из ниоткуда, он существовал всегда, представляя собой постоянное бедствие, вроде неистребимых комаров. Вот только кусались эти "комары" не в пример больнее, да, к тому же, от года к году умножались и жирели.

В большинстве эллинских периплов[30] сказано, что двигаясь с востока на запад вдоль берега Киликии, путник достигнет той части этой страны, что именуется Суровой, тотчас после того, как минует устье студёной реки Каликадн[31].

[30] Перипл (греч.) — "плыть кругом, огибать". Описание примет берегов, используемое кормчими. Периплы ценились выше карт. [31] Современное название — Гёксу. Именно в этой реке утонул Фридрих Барбаросса в 1190 году во время Третьего Крестового похода.

Далее горы Тавра подходят к морю так близко, что провести торговый караван по узкой полосе между их отвесными склонами и морским прибоем становится весьма затруднительно. Путникам удобнее всего здесь нанять судно и продолжить путешествие на запад морем. Обходной путь по суше слишком долог и таит в себе много опасностей, пролегая по горным перевалам, где путешественников поджидают разбойничьи племена. Однако, идти морем, хотя и значительно ближе, но нисколько не безопаснее.

У берегов Киликии с древнейших времён пролегала морская дорога, соединявшая Финикию с Элладой. Здешние воды коварны, море усеяно скалами, а берега изрезаны глубокими бухтами, где таятся быстроходные и вёрткие корабли алифоров, морских разбойников. Не зря берег сей издревле именуется Пиратским, а киликийцы, его населяющие — худшими из людей. Ну, разве что после критян и каппадокийцев, хотя кое-кто наверняка оспорил бы и это утверждение.

Эллины никогда особенно не задумывались над тем, что те, кого они именовали киликийцами — по сути, не единый народ. Уроженцы этой негостеприимной земли в среде пиратов едва ли даже составляли большинство. Кого здесь только не было: критяне, сирийцы, финикийцы, жители Ликии и Пафлагонии, эллинские эвпатриды удачи[32] и, конечно же, сами киликийские горцы, сменившие за века морского разбоя пастушьи палки, изогнутые крюком на одном из концов, на мечи и боевые топоры.

[32] Эвпатриды (греч.) — "благородные" (буквально — "славные отцами"). Древнейшая афинская аристократия. Термин "эвпатриды удачи" (по аналогии с "джентльменами удачи") придуман историком Александром Снисаренко.

Пиратский берег превратился в бич мореплавания. Пугало, пострашнее Сциллы и Харибды[33]. Никто не мог справиться с разбойными, ни финикийские боевые эскадры, направляемые владыками персов, ни эллины, даже во времена расцвета Морского союза Афин. Впрочем, никто и не предпринимал по-настоящему серьёзных попыток уничтожить пиратство в этих водах. Ведь это могло повредить интересам многих уважаемых людей. Среди которых в разное время оказывались персоны весьма могущественные.

[33] Сцилла и Харибда — мифические морские чудовища, пожиравшие корабли. Обитали, согласно представлениям древних греков на берегах Мессенского пролива.

Да и, собственно, о чём тут вообще говорить, когда каждый второй купец, стоило ему внезапно встретить слабейшего собрата, при условии безнаказанности сам обирал его до нитки, не слишком мучаясь угрызениями совести? А афиняне ещё во времена законодателя Солона, не мудрствуя, считали ремесло моряка, пирата и купца — суть, одним и тем же.

Однако занятие сие разбойное, сколь бы не почиталось некоторыми, как вполне обыденное и даже естественное, разумеется, не могло сравниться с плотницким или гончарным. Опасное ремесло. И жилось киликийцам (вернее — "киликийцам") на этих берегах вовсе не привольно, ибо если их не пытались уничтожить могущественные державы, то друг друга пираты резали с завидной регулярностью.

Неизвестно, кому первому из них пришло в голову укрепить своё гнездо, но идею все сочли весьма разумной, в результате на побережье Киликии Суровой возникло несколько крепостей. Самыми мощными из которых стали Корик и Коракесион — крепости-близнецы.

Обе располагались на небольших полуостровах, соединённых с материком узкими перешейками. Коракесион стоял на скале, высотой почти в четыреста локтей, возле границы Памфилии и Киликии[34]. Его собрат господствовал над водами вблизи Кипра. Побережье между крепостями изогнулось дугой лука в четыре тысячи стадий длиной.

[34] Развалины крепости располагаются в 12 километрах от современной Аланьи.

Коракесион, Воронья Скала, считался более неприступным, а Корик имел лучшие гавани, которые практически никогда не пустовали. Здесь всегда было многолюдно. Большие и малые корабли алифоров теснились у пирсов Корика, словно стаи морских птиц, чьи необъятные крикливые базары — обычное дело для здешних мест (особенно в близком устье Каликадна). Пираты вставали тут на длительную стоянку, спускали награбленное в местных кабаках, латали корабли и зализывали раны, зимовали, в скуке и праздности коротая дни за игрой в кости, безудержной выпивкой и поножовщиной.

На словах Корик пребывал под рукой персов, и каждый сатрап Киликии сажал сюда градоправителем своего человека. На деле тот не обладал никакой властью, но пиратские вожаки терпели его, ибо присутствие наместника создавало видимость некоей "законности" данного места, где каждый из них мог перевести дух, не опасаясь своих "братьев".

Наместник служил посредником между вождями, выступал третейским судьёй в их спорах. Вообще-то он был посажен сюда, дабы бороться с пиратами, но все прекрасно понимали, что это задача невыполнимая. Не можешь победить — возглавь. Или, хотя бы, создай такую иллюзию.

В лучшие для персов годы сатрапам удавалось прижать пиратов к ногтю. Но даже тогда они не могли полностью истребить разбойных и всего лишь немного приуменьшали их наглость. Разумеется, никаких податей в казну сатрапа Корик никогда не платил. Даже в годы, когда Киликией правил могущественный Мазей, обладавший достаточными личными средствами, чтобы содержать собственную внушительную армию и флот, он предпочитал не бороться с пиратами, а поставить их на службу собственным интересам. Это, в немалой степени, способствовало взятию им более привлекательной вершины — наместничества над Вавилонией, богатейшей сатрапией державы персов. Сменивший его Арсам, оказался слишком слаб, и алифоры снова распоясались. Однако наместника не гнали. Зачем избавляться от того, что приносит пользу? Поэтому он остался даже тогда, когда Киликию разграбил Антигон, и сатрапия погрузилась в хаос безвластия.

Пережив пару особенно кровавых усобиц, пираты сами установили некий неписанный свод правил собственного пребывания в Корике. Наместника именовали архонтом-эпонимом, а из своих рядов выбирали архонта-полемарха, который обеспечивал какой-никакой порядок и дозор. Если же полемарху приходило в голову поубивать конкурентов, как в прежние времена, и сделаться единоличным хозяином прекрасно укреплённой крепости, прочие алифоры моментально объединялись против него. Все они были заинтересованы в нейтралитете Корика. В этом смысле крепость выгодно отличалась от Коракесиона, где давно уже никто из "законных" государей этой части Ойкумены не имел никакой власти и влияния, в результате чего Вороньей Скалой владел тот, кто мог её удержать.

Родос, стоящий на важнейшем морском торговом пути с востока на запад, боролся с киликийцами две сотни лет, с самого своего основания в северной оконечности одноимённого острова. Боролся силой и хитростью. Мечом и подкупом. Однако все, что ему удавалось доселе — это сохранение положения дел, при котором ни один удачливый пират из Корика, Коракесиона, Патары или Фаселиды не успевал собрать под свою руку больше трёх десятков кораблей, прежде чем его съедали конкуренты.

Но недавно все изменилось.

Солнце приближалось к зениту, разбрызгивая по тёплым волнам свои бесчисленные отражения. Глубоко в толще дышащего жизнью прозрачного синего стекла виднелись тёмные спинки тунцов, мелькали стремительные тела дельфинов-белобочек, состязавшихся в скорости с триерой и неизменно обыгрывавших её. Их плавники вспарывали играющую бликами солнца водную гладь прямо возле бронзового шестилоктевого бивня рукотворного морского чудовища, что неспешно приближалось к гавани Корика.

Дневной бриз нёс освежающую прохладу разогретому солнечными лучами побережью. Ветер с моря, попутный для двухмачтовой триеры, однако паруса на ней были подтянуты к опущенным реям. Корабль шёл на вёслах: до берега оставалось совсем немного и моряки не рисковали бороться с ветром во время маневрирования в опасной близости от скал.

Со стен крепости триеру заметили задолго до того, как она приблизилась к гавани. И весьма заинтересовались, ибо подобные корабли появлялись в Корике нечасто.

Триера для пиратов слишком велика, требует много народу на вёслах. Только самые сильные и удачливые вожди могли позволить себе содержать такую команду, ведь две сотни ртов ежедневно хотят жрать и при дележе добычи делают доли каждого пирата совсем крошечными. Чтобы взять "купца" столько бойцов совсем не нужно, а драться с военным кораблём финикийцев или родосцев рисковал только полный идиот, или неудачник, не сумевший сбежать.

Пираты пользовались совсем другими судами. Размерами поменьше, маневренными, скоростными и не требующими много гребцов. От их быстроходных келетов паруснику удрать было практически невозможно. Даже парусно-вёсельным акатам и керкурам тяжело уйти от пирата. Финикийские купцы выходили в море на больших вместительных, хотя и неповоротливых гаулах. Разбойные, позарившиеся на эту лакомую, но вовсе не беззащитную добычу, рисковали встретиться с немаленькой, хорошо вооружённой охраной.

Келет не мог взять на борт достаточное количество людей, чтобы справиться с таким противником, но выход алифоры нашли. И довольно давно. Они изобрели гребное судно с полутора рядами весел. Этакая полутриера. Гемиолия. Гребцов поменьше, воинов побольше. Часть гребцов работала прямо на верхней палубе, освобождённой в носовой части от скамей-тран, которые могли бы помешать бойцам перебираться на зацепленный абордажными крючьями корабль. Совсем немного времени потребовалось киликийцам, критянам и даже иллирийцам для того, чтобы оценить гемиолию. Очень быстро она стала их излюбленным судном.

Потому-то здесь, в Корике, на приближающуюся одинокую гемиолию никто не обратил бы внимания, а вот триера заинтересовала.

— Смотри-ка, — дозорный, первый заметивший гостей, тронул своего напарника за локоть, — интересно, кто это?

Его товарищ нахмурился, пристально всматриваясь, почесал бороду и с некоторым сомнением заявил:

— Вроде "Трезубец".

— С чего ты взял? Было бы чего на парусе нарисовано, так парус свернут.

— "Трезубец" это, — уже увереннее сказал первый, — смотри вон, из акростоля[35] как раз он и торчит, на солнце блестит. Видишь?

[35] Акростоль — окончание кормы на античных военных кораблях, традиционно выполненное в виде загнутого рыбьего хвоста (у финикийцев — скорпионьего).

— Нет, — прищурился второй.

— Точно он, зуб даю. Ты мои глаза знаешь. Я эту триеру не раз видел. У неё ещё зрачок на носу зелёный намалёван.

— Верю я тебе, верю, — согласился второй, — предупредить Ойнея-то?

— Надо бы. Не обрадуется, если его Законник врасплох застанет. Как бы бошки потом не поотрывал.

— А с чего ты взял, что там Законник?

— Кому же ещё быть? Он и есть. Чую, не к добру тут появился.

— Думаешь, из-за Красного?

— Не иначе. Видать, большая заваруха будет...

Зазвучали команды келевста, приказывающего гребцам оставить работу. Таламиты и зигиты, гребцы нижнего и верхнего яруса, втянули весла в чрево триеры, а траниты продолжали их осторожно ворочать, подводя корабль, направляемый опытным кормчим, к пирсу. Наконец крылья морской птицы были полностью сложены.

Вдоль бортов триеры протянуты толстые канаты, предохранявшие корпус от повреждений, неизбежных при жёстком соприкосновении с каменным пирсом. Полностью погасить удар они не могли, да в том и не было нужды: разве может он свалить с ног моряка, который и не к такому привычен?

Несколько матросов проворно спрыгнули на пристань, товарищи бросили им причальные концы, которые немедленно были укреплены на вмурованных в камень, отполированных канатами бронзовых тумбах-тонсиллах[36].

[36] Тонсиллы — бревна или тумбы, закреплённые на причале, к которым привязывали канатами судно при швартовке. Предшественники современных кнехтов.

На пирс опустили сходни и по ним на берег сошли три человека. Один из них, загорелый темноволосый бородач лет сорока пяти, одетый в простой выгоревший на солнце хитон, внешне никак не выделялся среди большинства здешних обитателей. Разве что дорогая перевязь с мечом в ножнах, отделанных серебряными накладками, украшенными искусной чеканкой, говорили о том, что это не простой моряк. Он шёл первым и по его гордой независимой осанке можно было предположить, что именно этот человек начальствует среди прибывших.

Однако вовсе не он сразу же приковал внимание всех портовых зевак, а один из его товарищей. Тот представлял собой персону исключительно яркую. Судя по его облику (едва ли не самую важную деталь которого составлял полосатый головной платок-немес) этот человек явно родился в стране Великой Реки, катящей свои воды с юга на север, одаривая чёрную от ила землю неисчислимыми благами.

Гладко выбритое смуглое лицо египтянина заметно молодило его в сравнении с бородачами-спутниками, однако, несколько морщинок возле внешних уголков чуть прищуренных глаз говорили о том, что он, вообще-то, здесь самый старший.

По рядам алифоров, сбежавшихся посмотреть, кто это прибыл, пробежал шепоток:

— Пожарник... Пожарник это...

Египтянин, прекрасно говоривший на койне, общегреческом языке, который в последние годы стремительно вытеснял все прочие наречия в восточной части Срединного моря, усмехнулся. Несмотря на это прозвание, к тушению пожаров он не имел никакого отношения. Его второе прозвище, полученное на родине, несло в себе прямо противоположный смысл и на языке предков звучало, как "Хатем". Несущий огонь. Разумеется, такое имя египтянин получил не при рождении, а заслужил своим искусством, которого всякий, кто имел несчастье с ним познакомиться, если оставался жив, боялся, как... огня.

Истинное имя Пожарника никто не знал, египтянин был известен скрытностью и подозрительностью, в чём мало отличался от третьего из гостей. В нём опытный глаз без труда определял телохранителя. И дело здесь даже не в льняном панцире, в который тот облачился, а в пристальном взгляде воина, скользившем по окружающим со все подмечающим вниманием. Его рука, так же, как и у первого, лежала на рукояти меча, вот только у того она была расслаблена, а у телохранителя пребывала в лёгком напряжении.

— Кого я вижу! Демарат! — встречающий гостей здоровяк, шириной плеч способный посрамить Антея, раскинул руки в приветствии.

— Радуйся, Конон! — широко улыбнулся эвбеец, — не ожидал тебя тут встретить.

Конон, по прозвищу Булыжник, усмехнулся.

— Как раз мне-то здесь самое место, а вот кого из богов нам проклясть за удовольствие лицезреть тебя, дорогой друг, в этом унылом городишке?

— Я тоже рад тебя видеть, — оскалился Демарат, — кто из Братьев сейчас в Корике?

— Кроме меня только Ойней. Ну и Марсий ещё. Он тебе нужен?

— Марсий? Он все ещё изображает тут главного?

— Не притворяйся, будто не знаешь. Кто же его сменит?

Демарат задумался.

— Хорошая идея. Сменить Марсия... Хм... Зажился он здесь, а толку от него никакого.

— Все под себя подмять хотите? — не слишком дружелюбно прошипел Конон.

— Все — не все... Ладно. Значит больше никого?

— Никого.

— Скверно.

— А кто тебе нужен? — Конон подозрительно покосился на Пожарника, египтянин это заметил, но и ухом не повёл, — зачем ты приехал?

— Дело у меня... к тому, кого застану. Застал тебя, стало быть, к тебе.

— И к Жадному?

Демарат поморщился.

— Выходит, что так. И к Жадному. Раз он здесь.

— И зачем это мы, сирые и убогие, тебе понадобились?

— Не мне.

— Ах да, как я не догадался. Стало быть, сам сильномогучий и блистательный Заяц до нас домогается?

— Не кривляйся. Не в театре, чай. Не по достоинству тебе. И за языком следи. Этот Заяц таков, что целую свору вас, Псов, загонит, не напрягаясь. И ты это знаешь.

— Хорошо-хорошо, — пробасил Конон, — не Заяц — Законник.

— Тьфу ты... — сплюнул Демарат, — не пойму я вас, алифоры. Что, нельзя нормальными именами зваться? Истинно, Псы — одни кликухи позорные. Жадный, Кривой...

— Вот ты, Демарат, нас сейчас разбойными назвал, стало быть, себя отделяешь? А справедливо ли это?

Эвбеец усмехнулся, чуть искривив губу.

— Ладно, пошли к Ойнею. Побеседуем за справедливость. Где он сейчас?

— В подвале северной башни. Пыточная там у него. Развлекается.

— Вот как? С кем?

— Да попался тут один дурень... Из наших. К Левому хотел перебежать.

— К Левому? Разбегаются, значит? Стало быть, я вовремя. И о Левом тоже поговорим. Пошли.

— Уахенти[37]? — спросил египтянин.

[37] Уахенти (египетск.) — "первый на ладье", капитан.

Демарат обернулся, смерил его взглядом.

— А ты, пожалуй, на "Трезубце" оставайся. За старшего.

Хатем кивнул, но телохранителю приказ Демарата не слишком понравился.

— Опасно, — он покосился на рожи пиратов, с интересом разглядывавших эвбейца, — ещё бы кого взять.

— Брось, — махнул рукой Демарат, — если эти милейшие люди захотят нас зарезать, всей командой "Трезубца" не отобьёмся.

Булыжник заулыбался.

— Приятно, когда среди нас столь разумные люди!

— Ты ведь не станешь меня резать, Конон? — спросил эвбеец.

— О чём ты говоришь, конечно же нет, дорогой друг!

— Вот и хорошо. Поскольку в противном случае ни тебя, никого из вас эти стены не спасут. И вы все это знаете.

Конон перестал улыбаться. Поджал губы.

— Ну, чего ты на меня так уставился? Пошли к Жадному. Поговорим. О делах наших скорбных...

* * *

Жадный Ойней, уроженец Памфилии, старикан, недавно разменявший седьмой десяток, был знаменит среди разбойных уже тем, что дожил до своих лет вполне благополучно. Более того, хотя и постепенно сгибаемый в последнее время старческими болезнями, он до сих пор сохранил достаточную силу (во всех смыслах), чтобы держать в узде немалую свору Псов и дюжину кораблей. Но все же годы брали своё неумолимо. Чем старше становился Жадный, тем сильнее наглела молодёжь.

Подвизались на одном из кораблей Ойнея два брата-близнеца. Паламед и Промах. Впрочем, по имени их звали редко, предпочитая незамысловатые прозвища — Левый и Правый. Как водится, близнецов постоянно путали. Братья отличались большой целеустремлённостью, тараном пёрли, дабы пролезть из грязи в князи, давя конкурентов, как тараканов. Ойней сразу разглядел в близнецах угрозу себе, и попытался их окоротить. Те взбунтовались. Что ж, Жадного уже многие молодые и дерзкие пытались отправить "на покой". Чаще всего им предлагали посмотреть на красоты Посейдонова царства и погостить там, как можно дольше, чему весьма способствовал камень, привязанный к ногам. Некоторые отдали концы более изощрёнными способами: к старости у Ойнея изрядно разыгралось воображение. Конечно, подобная живучесть деда объяснялась вовсе не его боевыми качествами. Тут уж, хочешь, не хочешь, а старость — не радость. Дело было в другом. Жадный заслужил своё прозвище невероятной скупостью, но ему все же хватало ума подбирать себе в ближний круг людей так, что те за него горой стояли. Им он ничего не жалел, хотя и ворчал все время, что, дескать, излишняя доброта постоянно вводит его в убыток. Ну и удачлив был, конечно, как без этого. Невероятно удачлив. Потому и тянулись к нему люди: надеялись, что от его удачи им перепадёт. Хорошо перепадало лишь немногим. Остальные довольствовались объедками. Не будь Ойней скупым, он мог бы обрести ещё большее влияние в пиратском братстве.

Многие пытались свалить Жадного Ойнея, но не преуспели. У близнецов тоже не получилось. Когда поняли, что проиграли, попытались сбежать. Паламед попался. Ойней повесил его за правую руку на стене Корика. Пират висел там два дня, а в ночь на третий Промах пробрался в крепость и сумел его снять. Близнецам удалось скрыться. Паламед лишился правой кисти и части предплечья. Позже заказал себе на культю железный крюк, после чего прозвище "Левый" закрепилось за ним окончательно, больше его уже не путали с братом.

Через некоторое время близнецам удалось у кого-то отхапать келет. Набралась команда. Первое время еле сводили концы с концами, но природное упорство все же принесло плоды. Дела братьев попёрли в гору, о них снова заговорили. Вспомнил и Ойней "неблагодарных ублюдков". Устроил на них охоту, да только те уже не щенками были. Пришлось Жадному утереться. Он не смог уничтожить наглецов. Впервые за всю свою долгую пиратскую жизнь. Звезда Ойнея начала клониться к горизонту, а братья, напротив, оказались на коне. К ним сбегалось все больше людей, бросая прежних вожаков.

Впрочем, Жадного они все ещё не могли пересилить, всего лишь заставили считаться с собой, вынудили разделить "охотничьи угодья". Обе стороны не оставляли мыслей о том, как бы прищучить недруга, но все их планы порушились в одночасье. В водах Киликии появились новые игроки. Куда могущественнее прежних хозяев.

Ойнея Демарат с Кононом застали за трапезой. Жадный вкушал опсон[38] прямо в пыточной, с набитым ртом продолжая допрос еле живого, подвешенного за локти человека. Время от времени подручные окатывали того водой, поскольку он давно уже балансировал на зыбкой грани между заполненной болью явью и спасительным беспамятством.

[38] Вторая перемена блюд во время обеда. Обычно в неё входили блюда из рыбы, а в зажиточных эллинских домах и из мяса. Первая перемена блюд, "ситос", обычно состояла из хлеба и оливок.

— Ну, так куда спрятал? Скажи, больше мучать не буду.

— По-моему, Ойней, он тебе уже ничего не скажет, — раздался за спиной голос Конона.

Жадный обернулся.

— Ты чего сюда припёрся? Вали давай. Не твоего это ума дело.

Булыжник его слова проигнорировал.

— Чего ты от него добиваешься?

— Сказал, не твоё дело.

— Мне тоже интересно, Ойней, — выступил из-за спины широкоплечего пирата Демарат.

Жадный поперхнулся. Вскочил и тут же упал обратно на табурет. Судорожно вытер жирные пальцы куском хлеба.

— Да не суетись ты, — усмехнулся эвбеец, глядя на метания пирата, который когда-то отличался хладнокровием, но к старости все больше превращался в сварливую рыночную торговку, которая день за днём собачится с покупателями по любой мелочи, не понимая, что тем самым только убыток себе наносит.

— Чего приехал? — недружелюбно поинтересовался Ойней.

— Поговорить. Радуйся, Ойней.

— Говори.

— К столу не пригласишь?

— Садись. Ложа вот нету, извиняй.

— Ничего.

Демарат отыскал глазами ещё один табурет, приставил к столу и сел. Хмыкнул, оценив трапезу Жадного, и бесцеремонно оторвал ногу жареной курицы. Конону места не досталось, он остался стоять, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

— Что, прямо тут разговаривать будем? — пробасил Булыжник.

Ему не ответили. Некоторое время Демарат просто молча жевал.

— Чем он тебе не угодил? — наконец спросил эвбеец с набитым ртом, указав костью на пытаемого.

— К Левому хотел сбежать и ещё троих подбил.

— А что ты там его спрашивал, насчёт "куда спрятал"?

— Не важно, — огрызнулся Ойней.

— Не, — покачал головой Демарат, — это вон ему (кивок в сторону Булыжника), может и не важно. А мне до всего есть дело. Чего-то курица у тебя какая-то жёсткая. Пережарил твой повар, по башке ему надо настучать. А это что у нас тут?

Эвбеец поднёс к носу кувшин-онхойю, понюхал, поболтал, налил в приземистый килик и выпил, не разбавляя. Скривился.

— Кислятина...

— Что бы ты в этом понимал... — поморщился Ойней.

— Так что он там спрятал?

— Серебро, — неохотно ответил старик.

— Много?

— Где-то половину мины.

— Полмины? Да на эти деньги всего-то корову можно купить. Да и то — тощую. Ты из-за этого так разошёлся? — Демарат оглянулся на Конона, тот только плечами пожал, дескать: "Ну, Жадный, что с него возьмёшь".

— Ты меня жизни не учи, — огрызнулся Ойней.

— Ладно-ладно, — примирительно сказал Демарат, — не будем ссориться. Поспрашивать вас хочу кое о чём.

— Спрашивай.

Эвбеец помолчал немного, собираясь с мыслями, и начал:

— Я насчёт Красного. Что о нём слышно?

Ойней и Конон переглянулись.

— В Коракесионе Красный, — ответил Булыжник.

— Это я знаю, он там уже два года. Я о другом. Не слышали вы о каком-нибудь необычном шевелении с его стороны?

— Каком таком "необычном"? — спросил Жадный.

— Ну, вот вроде этого, — Демарат снова указал на замученного, который висел, не подавая признаков жизни, — говоришь, хотел бежать к Паламеду, а мы все прекрасно знаем, что близнецы сейчас крутятся возле Красного. И много у вас в последнее время таких беглых?

Ойней хотел что-то сказать, но Конон его опередил:

— Много.

Жадный попытался испепелить здоровяка недовольным взглядом, но не преуспел.

— Многие к близнецам перебежали, — повторил Конон.

— Неблагодарные твари, — буркнул Ойней.

Булыжник посмотрел на Демарата и с вызовом заявил:

— Пока мы не прогнулись перед Законником, такого не было. Где это видано: "Этого пропускай, того не трожь..."

— А вы хотели, как раньше, без разбору всех резать?

— Никогда не резали без разбору. Так только скудоумцы кровожадные поступали. Так их всех Законник истребил. У нас всегда свои законы были. Неписанные. Овец стригли, а не резали. Купец заплатил — идёт безопасно. Никто не тронет. Из десяти купцов семеро платили. И не роптали, кстати. Любой уважающий себя торговый человек эту плату всегда учитывал и без барыша не оставался. А сейчас...

— Что, добычи мало стало?

— Мало. Почти весь навлон[39] вам идёт. Что нам остаётся? Только резать без разбору, как ты говоришь.

[39] Навлон — фрахт, плата за проезд на судне. В данной ситуации пираты называют этим словом плату за беспрепятственный проход в контролируемых ими водах.

— Ты так складно поешь, — усмехнулся Демарат, — словно у вас тут прежде Золотой век был.

— Да, он самый. Когда кругом мир, рабы стоят дорого. Можно нехило навариться на выкупах, если прошерстить по берегам. Особенно, когда знаешь, кого хватать. А этот ваш "великий поход", — Конон презрительно сплюнул на грязный пол, на который Демарат побрезговал бы ступить босиком, — кругом развязал войну. Куда не посмотри, везде кто-то кого-то бьёт. Цены на рабов сбили. Ради выкупа хватать бесполезно. Навлон чуть ли весь вам отдай. Вот и остаётся, что тупо резать.

— Да-да, — покивал Жадный, — а купчишки боятся. Братья прозябают впроголодь, особенно зимой, и толпами перебегают к Красному. У него Законника на шее нет.

— У него Родос под боком, — заметил Демарат.

— Родос, ха... — усмехнулся Ойней, как-то не очень уверенно.

— Родос и вчера был, — возразил Конон, — и позавчера. Раньше я мог спокойно сбыть рабов по хорошей цене на Делосе, а теперь из-за ваших тёрок с Красным, дальше Фаселиды не пройти. А, между прочим, мы тут все слышали, что в прошлом году афиняне решили вспомнить старый Периклов закон, по которому ни в одном порту Союза опять нельзя продавать рабов-эллинов. Только варваров. Из-за вас все барыши теряем.

— Между прочим, не так уж давно, когда в Киликии сидел Мазей, вы откатывали ему не меньше. И не роптали. Это Арсам-недосатрап вас так избаловал. Совсем поводья отпустил.

— Ойней, — деланно удивился Конон, — ты помнишь, чтобы так было?

— Не помню, боги свидетели, — оскалился Жадный.

— Вот видишь Демарат, раз уж Ойней такого не помнит, а он у нас самый старший, то о чём говорить?

Эвбеец не ответил. Задумчиво покачивая килик, он омывал вином его стенки. Пауза затягивалась.

— Так ты чего приехал, Демарат? — спросил Ойней, — в молчанку играть? Загадками разговаривать, или послушать, как мы тебе поплачемся? Чего ты хочешь? Вернее, чего Законник хочет?

Демарат молчал. Перед глазами его стоял недавний разговор с Птолемеем.

"Думаю, надо рассказать все прямо", — с некоторыми сомнениями в голосе предложил Лагид.

"Опасно. К тому же они могут ничего не знать. Даже, скорее всего".

"Не вижу другого выхода. Пусть не знают. Узнают от тебя. Это тоже хорошо. Надо посмотреть, как себя поведут. Сразу станет ясно, можно ли им доверять в предстоящем деле".

— Был у нас в Фаселиде один человек, — заговорил Демарат, — и где-то с месяц назад он смог передать через некоего купца, знать которого вам совсем необязательно, скиталу. Незадолго по Посейдоновых Игр[40], когда почти никто ещё не выходил в море, нарисовалась возле Фаселиды триера с розой на парусе[41]. Ходила целыми днями взад-вперёд на горизонте. Не прямо против города, но имеющие глаза заметили. На ночь где-то к берегу приставала скрытно. Продолжалось так два дня. А потом с востока пришла ещё одна триера. С тряпкой на акростоле. Красной.

[40] Праздник в начале марта, открывающий навигацию. [41] Красная роза — эмблема Родоса.

Конон присвистнул.

— И что, никто не вышел поговорить с родосцами?

— Я же сказал, — ответил Демарат, — ещё до Игр дело было. Все корыта на берегу. А эти, видать отчаянные ребята попались. Ради какой-нибудь мелочи так не рискуют. Это не говоря о том, что родосцы тайно встретились с Красным и о чём-то беседовали. Вот это уже настораживает, будь здоров.

— Да уж... — пробормотал Ойней.

— Это не все. Через несколько дней после той скиталы, пришло из Фаселиды ещё одно послание. Корзина. А там голова.

— Чья? — спросил Конон.

Ойней поджал губы.

— Он настолько обнаглел, что в открытую издевается?

— Похоже на то.

— Н-да... И что обо всём этом думает Законник?

— Тут и думать не о чем. Родос купил Красного. А это значит — будет война.

— Может вовсе не с нами, а с Афинами?

— И поэтому Красный сманивает ваших людей?

— Почему бы нет? — предположил Конон, который, не смотря на облик тупоголового мордоворота, отличался большим умом, потому и ходил в вожаках, а не просто махал дубиной в первых рядах абордажников.

— Если Островная симмахия наконец-то решила открыто выступить против Афин, ей стоит заключить союз с Агисом Спартанским, а не с пиратом, которому совсем нет резона воевать, сидя далеко в стороне от мясорубки, — возразил Демарат.

— Я слышал, — сказал Ойней, — у Агиса дела идут совсем неважно. Никто его особо и не поддерживает. Сами спартанцы воевать не могут, а старое персидское золото давно уже тю-тю. Сомневаюсь я, что персам сейчас есть дело до Эллады.

— Во-во, — поддакнул Булыжник, — на Тенаре небось афиняне заправляют, а вовсе не Агис. Вот он и ищет наёмников подешевле.

— Эка вы быстро обратили желаемое в действительное, — недовольно скривился Демарат.

Эвбеец имел за пазухой неотразимый аргумент, но Птолемей настрого запретил ему использовать его. Эту тайну следовало до поры сохранить, ибо, узнав её, алифоры точно бы обгадились на месте.

Дальнейший разговор совсем не складывался. Эвбеец видел, что пираты намотали на ус его предупреждение, но вида подавать не хотят. Конон точно решил сыграть в собственную игру, да и Жадный наверняка постарается проверить рассказ Демарата. Все выходило так, как эевбеец и опасался. Псы ненадёжны. Угроза в лице Красного их не напугала. Хотя, скорее не так. Наоборот — напугала до дрожи в коленях, до такой степени, что безудержное бегство представляется им, куда лучшим выходом из положения, чем борьба с оружием в руках под знамёнами Птолемея.

— Ойней, а ведь если я прав, и Красный соберёт против нас большую силу, он же вас, как икру тонким слоем по хлебу размажет.

— Кишка лопнет, — усмехнулся Жадный, — уйдём, не догонит.

— В какой-нибудь норе надеешься пересидеть? Может и пересидишь. А потом что? Ведь так уже не будет, — Демарат булькнул кувшином, — вино, жратва от пуза, бабы, власть. На баб-то, кстати, хватает ещё силы? Сменяешь все это на унылую дыру, в которой подохнешь, захлебнувшись в собственном дерьме, всеми покинутый? Не лучше ли отстоять твоё нынешнее положение, дав бой?

— Ещё неизвестно, что лучше, — буркнул Булыжник.

— Если вы надеетесь договориться с Красным, то не выйдет. Людей-то ваших он заберёт, а вот вас на корм рыбам отправит. Зачем вы ему?

— Законник на нас жиреет, ещё и кровь за него проливай? — прошипел Ойней.

— Птолемей готов убрать свои руки с вашего горла, — парировал Демарат, хватаясь за соломину, — мы уменьшим свои доли в навлоне. Скажем до пяти.

Конон поднял голову. До сего момента при дележе любой добычи, включая плату купцов за беспрепятственный проход, полагалось двадцать долей отдавать Птолемею Лагиду, царю-без-царства. Отчего доли и рядовых пиратов и тех вождей, что не пытались обманывать своих людей, изрядно уменьшались. Если в команде алифоров насчитывалось, скажем, полсотни бойцов, то делить добычу приходилось на семьдесят частей, но чаще всего на ещё большее число (поскольку вождь и его ближники получали более одной доли).

— Вот с этого и надо было начинать! — усмехнулся Жадный.

Спустя два года после битвы при Адане, Птолемей Лагид, оказавшийся в одночасье некоронованным владыкой Кипра, укрепив свою власть на острове, решил, что с пиратскими безобразиями в его водах пока заканчивать и сил для того у него уже достаточно.

Первое время Птолемей, скорее для приглушения совести, нежели совершенно искренне, продолжал считать себя соратником Антигона, но всему его окружению уже было вполне очевидно, что пути верховного стратега Азии и его хилиарха окончательно разошлись. Неарх и Демарат остались с Лагидом, причём, если критянин некоторое время колебался, не желал становиться изменником в глазах Одноглазого, то эвбеец о том даже не задумывался. Наёмника впечатлило, с какой лёгкостью предприимчивый македонянин обрёл то, о чём всего за несколько дней до начала их киликийской авантюры они не могли и мечтать. Царскую власть, никак не меньше. Уж если ему подчинились все островные царьки. Не сразу, конечно. Первыми Лагида горячо поддержали Солы, а потом перед ним склонился Саламин. Изгнание пропёрсидски настроенной олигархии из последнего внушило прочим царькам, что с пришельцем лучше не ссориться.

Птолемей поступил довольно мудро. Он помнил, что граждане Сол активно влились в его войско в надежде умерить влияние Саламина и возвысить родной город. Лагид не стал их разочаровывать. Он сделал Солы своей столицей, а Саламин подчёркнуто задвинул на вторые роли, хотя получил с этого скорее убытки, нежели какую-то выгоду. В торговом и военном отношении сей город, удобно расположенный прямо напротив Финикии, выглядел куда привлекательнее, но Птолемей намеревался первым делом покорить души людей, а уж потом подсчитывать монеты в сундуках.

Лагид не принял царского титула, дабы не раздражать островных царей. Год употребил на то, чтобы со всеми договориться и к каждому подобрать какой-нибудь ключик. В конце концов, ему удалось добиться тех же результатов, что и Антигону в Ионии. Города сохранили самоуправление, но образовали союз, верховным стратегом которого стал Птолемей.

Благодаря Лагиду в цари Саламина выбился местный стратег Пнитагор (предыдущий царь, Фитагор Никакой и несколько влиятельных олигархов отправились в изгнание), однако Птолемей не горел желанием оставлять ему единоличную власть и позаботился о противовесе, устроив так, что стратегом города стал некий Никокреонт (так же метящий в цари), с которым Пнитагор состоял в тёрках. Кроме этого Лагид оставил в городе гарнизон из тысячи человек под началом своего брата, Менелая, а сам разделил власть с Пасикратом, царём Сол. Тот без особого сопротивления признал македонянина своим соправителем, ибо сил воспротивиться такому положению дел не имел, а охлос готов был носить Птолемея на руках.

Итак, достаточно осмотревшись, решив большую часть кипрских дел, Птолемей взялся за пиратов. К тому времени он уже обладал внушительным флотом. Тридцать триер ему сдал наварх Аристомен, бывший наёмный флотоводец Дария, перешедший на службу к македонянину и впоследствии не раз доказавший свою верность. За год Лагид построил ещё два десятка, благо не испытывал недостатка в высушенном строевом лесе, запасённом на многочисленных верфях кипрских городов.

Птолемей действовал решительно. Ему активно помогал Фратапарна-лазутчик, бывший пират. За свою насыщенную жизнь, сириец основательно оброс связями и теперь пользовался ими, выдавая своему господину одно за другим тайные укрытия разбойных.

Алифоры не горели желанием встречаться с военным флотом, и норовили переждать напасть в своих убежищах. Одни скрывались в укромных гаванях, вытаскивая корабли на берег. Другие запирались в крепостях. Птолемей преследовал их повсюду. Алифоры, в прежние времена нагло заходившие в почти любой порт, и даже отваживавшиеся прямо там грабить несчастных купцов, поначалу похвалялись, дескать: "Мы, Псы, затравим Зайца. Пусть приходит!" Когда Заяц пришёл, оказалось, что это они, скуля и толкаясь, стремились забраться поглубже в безопасную нору. Таких гонений пираты давно не испытывали. Киликийским сатрапам и кипрским олигархам они служили одним из важнейших источников дохода, поэтому тем и в голову не приходило заняться уничтожением разбойных, оттого тех и развелось без счета.

Однако Птолемей вовсе не ставил перед собой благородную цель очистить море от разбойников. Он хотел не истребить их, а подмять под себя, показать независимым и наглым алифорам, кто здесь сильномогучий вождь. Псов следовало посадить на цепь и приучить гавкать по команде, а вовсе не когда тем вздумается. Пиратов такая перспектива не устраивала, и они отчаянно сопротивлялись. Кое-кого Лагид пустил на корм рыбам или спалил. Непримиримых вырезал, остальных укротил. Это заняло у него, с перерывами, почти четыре года. Родосцы не могли достичь хотя бы малой толики подобного успеха десятилетиями.

Корик Птолемей долго не трогал, оставил на закуску. К концу четвёртого года травли туда набилось множество разбойных, не сумевших сбежать на запад. Вот когда гавани Корика оказались запружены разномастными корытами, Лагид и взялся за них всерьёз. Пираты приготовились к обороне, избрали вождя, которым стал Жадный Ойней. Несколько самых авторитетных, вроде Конона, стали своего рода стратегами. Алифоры были уверены, что взять их в этой крепости будет очень непросто.

Птолемей, однако, стены штурмовать не собирался. Он поступил иначе. Драме требовался эффектный финал.

Почти два десятка лет назад, в самом конце войны Артаксеркса Оха с фараоном Нектанебом, лёгкий египетский корабль, получив таранный удар, выбросился на берег возле Пелусия. Несколько человек спаслись. Среди выживших оказался молодой посвящённый жреческого Братства Тота. Этот человек, которого товарищи звали Хатемом, знал секреты огненных зелий, которые порождали более злое и живучее пламя, чем известные эллинам, составленные из серы, смолы и масла. Оказавшись на земле, занятой персами, египтяне не смогли пробиться к своим, но, захватив рыбачье судёнышко, сумели добраться до Газы. После долгих мытарств они разжились пиратской гемиолией, у которой таран был отлит в форме, кхм... приапа. За что и прозвали её "Себеки мэт". Впрочем, египтяне не стали умножать собой число алифоров, а принялись наёмничать, служа финикийским царям. Спустя несколько лет "Себеки мэт" оказался среди кораблей, которые сдал Птолемею Аристомен. Хатем, потерявший к тому времени почти всех своих товарищей, поступил на службу к Лагиду.

Пираты знали, с кем имеют дело. Мало кто из них не слышал о том, что случилось с флотом Автофрадата на острове Лада, несколько лет назад. Разбойные приняли меры. Для защиты от огненных кораблей они перегородили гавань здоровенной цепью, которую кое-кто из прошлых владетелей Корика предусмотрительно заказал на Кипре ещё тридцать лет назад. В ту пору царь царей Артаксеркс активно топил в крови восстания в разных уголках своей державы, и у разбойных было опасение, что и до них дойдёт черёд.

Птолемея о существовании цепи предупредили многочисленные перебежчики загодя, поэтому он не стал снаряжать корабли, начинённые смолой, опилками и прочей горючей требухой. Ещё задолго до травли пиратов, Лагид слышал от финикийцев некую байку, повествующую о тайном искусстве одного из своих триерархов.

— Я помню, как твои соотечественники, Хатем, спалили Автофрадата в устье Нила с помощью "неугасимого огня". Собственными глазами видел. О тебе болтают, будто ты знаешь сей секрет. Это правда, или бредни досужих людей?

— Это так, достойнейший. Люди, поведавшие тебе об этом, не лгали.

— Значит, ты можешь создать такой огонь?

— Могу.

— Чего ты хочешь за свой секрет?

Хатем улыбнулся.

— Секрет сей из моих уст не узнает никто против моей воли.

— Ты уверен в этом? — хмыкнул Птолемей, — способы, знаешь ли, есть разные.

— Я сумею умереть, достойнейший, прежде, чем слабая плоть предаст моё Ка.

Лагид долго смотрел египтянину прямо в глаза. Тот легко выдерживал его взгляд.

— Что ж... Я не стану принуждать тебя. Но ты мог бы помочь нам. Жаль, что не хочешь...

— Почему же? Я сказал лишь, что не открою секрет, и он уйдёт со мной в Землю Возлюбленных, если конечно, до той поры Владычица истин не пошлёт мне ученика, которого я сочту достойным. Я создам для тебя неугасимый огонь. Но никто не должен застать меня за работой.

Птолемей шагнул вперёд, сжал жёсткой ладонью плечо египтянина.

— Да будет так, Хатем. Если все получится — проси любую награду. И скажи, что тебе нужно для создания огня?

— Есть разные составы. Некоторые очень сложны. Мне по силам создать простейший. Нужна Кровь Геба и Сети-Инет-Ра, солнечная соль.

— Что это и где можно достать?

— Я расскажу. Кровь Геба можно купить у торговцев фенех, это то самое чёрное земляное масло, что вы, эллины, называете нафтой. Далеко за ней ехать не нужно, продадут в Тире или Сидоне. А вот за солнечной солью придётся отправиться на мою родину, в страну Реки. Там все ещё неспокойно. Нужно добраться до Города Белых Стен.

— До Мемфиса? Тогда это несложно, город давно уже в руках Неферкара. Он помнит меня и не откажет в помощи. С тобой поедет Неарх.

Все необходимое для создания неугасимого огня доставили через три месяца и Птолемей начал своё решающее наступление на алифоров. Мастера Лагида поставили на три пентеры несколько массивных камнемётов-палинтонов, после чего египтянин, тщательно сберегая тайну, приготовил зелье,

Пентеры встали на якорь в полутора стадиях от входа в гавань, прикрытые триерами на случай прорыва пиратов. Заработали камнемёты. В тот день к удаче Птолемея стояла сушь такая, что, казалось, воздух трещит. Волосяные торсионы палинтонов не слишком страдали от неизбежной в море сырости и пристрелка горшками, начинёнными просто сырой нефтью, не заняла много времени. А потом Хатем применил "специальные" горшки и для алифоров разверзлись огненные врата Тартара.

Не спасла их цепь. Злое неугасимое пламя породило зарево, хорошо видимое с берега далёкого Кипра. Корабли обратились в головешки. Несколько сот человек сгорели заживо. Остальные, укрывшиеся за стенами неприступной крепости, были совершенно деморализованы, сдались и покорились.

Птолемей стал властелином всей восточной части Срединного моря. Он заявил о себе так громко, что даже тирийцы, имевшие флот в сотню триер, не ощущали себя сильнее македонянина и вынуждены были с ним считаться.

А связь Птолемея с Египтом, до сего дня мимолётная, почти случайная, крепла день ото дня, хотя он ещё не догадывался, насколько тесно сплелась нить его судьбы со Страной Реки.

Кипр

— Мама! Мамочка! — детский голос звенел в залитом солнцем мраморном портике, словно серебряный колокольчик.

— Стой, куда летишь! Лоб расшибёшь!

— Мама, смотри, что у меня!

Девочка лет пяти, босая и растрёпанная (и когда успела, ведь вроде бы только что заплетали), одетая в короткую эксомиду, всю перепачканную в песке, подлетела к Таис, протягивая раскрытую ладошку.

— Что тут у тебя? Зуб. Второй уже.

— Мамочка, я тебя люблю! — девочка ткнулась в живот.

— Эйрена! Осторожно. Брата забодаешь.

Таис тяжело опустилась на колени, поглаживая большой живот. "Мальчишка у тебя будет, госпожа", — говорили рабыни, делая при этом загадочные лица, словно сей секрет им только что сама Гера на ухо шепнула. Таис только посмеивалась. Она и сама не сомневалась, что носит сына. Откуда знала? Да ниоткуда. Сердцем чувствовала. Приметам не особенно доверяла. Когда ходила со старшим, все говорили, что будет девочка. С мальчишкой, дескать, живот сильно вперёд выпирает, а эта смотри, как аккуратно сидит. На восьмом месяце под пеплосом все ещё было незаметно. А родился Леонтиск. Сын и наследник Птолемея. Первенец.

— Ну-ка дай, я посмотрю.

Дочь послушно открыла рот. Мама осторожно коснулась пальчиком зубов.

— Ещё один качается. Скоро молочные выпадут и вырастут настоящие, крепкие. Будешь зубастая-зубастая!

— И Леонтиска укушу!

— Не надо его кусать, что он тебе плохого сделал?

— Он дурак!

— Вовсе нет. Леонтиск у нас хороший. В палестре первый, всех мальчишек сильней. И умный. Уже читать умеет.

Таис вздохнула. В последний год она видела сына урывками. Леонтиску сейчас восемь, почти все время он проводит со своим дядькой-воспитателем Тимофеем, которого приставил к нему Птолемей. Мальчик не мог дождаться своего семилетия, когда, согласно обычаю, его должны были забрать на мужскую половину дома. Таис знала, что этот день наступит, но примириться с тем, что малыш покидает её мир, так и не смогла. Конечно, он не исчезал бесследно, но видя то нетерпение, с которым мальчик торопился окунуться в царство мужчин, не смогла сдержать слез. Не при сыне, разумеется. Что ж, такова доля каждой эллинской женщины. По крайней мере, дочь пробудет с ней гораздо дольше. А скоро родится ещё один малыш.

Став законной женой Птолемея, бывшая гетера сама себе ограничила прежнюю свободу. Большую часть времени она теперь проводила дома, во дворце соправителя Сол Кипрских, командовала рабынями и занималась воспитанием детей, но все же не желала становиться подобием афинянок, кои после замужества превращались в затворниц, редко покидающих пределы четырёх стен. Нет, такой жизни она бы не вынесла. Птолемей понимал это, поэтому не препятствовал её привычным прогулкам, поездкам на море. Он женился на ней по любви, не по расчёту, не по выбору родителей, выгодно сбывающих с рук "быков приносящую" невесту, и предпочитал, чтобы она оставалась прежней.

Афинянка переписывалась со своими друзьями-художниками. Лисипп продолжал работать в Эфесе, а неплохо заработавший на продаже Афродиты Анадиомены Апеллес, дважды приезжавший навестить свою знаменитую модель, перебрался в Сикион, где возродил школу живописи, совсем захиревшую после смерти его учителя Памфила. В Солы редко наезжали известные поэты, музыканты и художники, и Таис старалась не упустить ни одной возможности встретиться с ними, но на симпосионах больше не появлялась, Птолемей не хотел, чтобы за его законной женой тянулся шлейф пересудов злоязыких сплетников. Постепенно слава Четвёртой Хариты стала меркнуть. Теперь у всех на устах была другая знаменитость — молодая гетера Ламия. Иногда на афинянку накатывали воспоминания о минувших днях, подступала хандра, но длилась она недолго — все её мысли заняли дети.

— Где ты так извозилась?

Таис отряхнула Эйрену, та вырвалась, запрыгала вокруг матери.

— Это кто тут у нас маленький скачет?

— Зайчик! И не маленький, а большой!

— Большой-большой. Иди, обниму тебя. Вот здесь у нас маленький зайчик живёт.

Детская ладошка осторожно погладила живот. Таис поцеловала Эйрену в щеку. Той надоело обниматься.

— Пусти, я побегу!

— Ну, беги.

Дочь стрелой унеслась из портика. Помчалась к няньке своей, от которой сбежала к матери хвастаться выпавшим молочным зубом.

Таис долго смотрела ей вслед, грустно улыбаясь. Давно ли Эйрена была совсем крохой, а уже носится, как лань. Не удержать. И всеми командует. Царица...

Птолемей за последние годы посуровел от забот, приобрёл тяжёлый взгляд. Даже бывалые воины его побаивались. Родной брат, большой начальник, наместник в Саламине, в присутствии Птолемея превращался в его тень. Немногие старые соратники Лагида, недавно разменявшего пятый десяток, продолжали держать себя с ним, как с равным. Он не принял никаких титулов, именовался, разве что, соправителем Пасикрата, но за глаза его все чаще называли царём. И сей грозный муж в обществе своей пятилетней дочери превращался в большого ласкового кота, а она, сидя у него на руках, недовольно морщила носик, дескать, батюшка, когда целует, больно колется бородой.

"Ты что, ёжик?"

А борода-то уже с проседью...

Афинянка поднялась на ноги, опираясь о колонну. Чуть поморщилась: пузожитель запоздало решил поздороваться с сестрой, для чего активно использовал пятку. Совсем скоро ему предстояло появиться на свет, ноги Таис отекли, ходить стало тяжело. Не девочка уже, тридцать лет, третья беременность. Хотя эта идёт легко, привыкла, а с Леонтиском на девятом месяце готова была лезть на стену с тоски. Уже несколько месяцев бывшая гетера не могла танцевать, и от верховой езды пришлось отказаться. Располнела, грудь налилась так, что приходится использовать поддерживающую повязку-мастодетон, которую прежде никогда не носила. Но ничего. Она уже знала, что способна наверстать все упущенное. Снова будет прежней. Ну, почти. Сейчас она стала мудрее, спокойнее. Перестала ревновать к хорошеньким флейтисткам, которых продолжал "собирать" Птолемей, несмотря на то, что был женат на женщине, столь искусной в любви, что некогда за ночь с ней богатенькие сынки афинских аристократов предлагали целый талант. Она давно уже научилась отделять зерна от плевел и знала, что любит он только её.

— Радуйся, госпожа, — прозвучал за спиной негромкий вкрадчивый голос.

Таис вздрогнула и обернулась. Так и есть, как всегда, подкрался незаметно.

— Прости, госпожа, — проговорил сириец, — я не хотел напугать тебя.

И все-то он видит, все замечает. Ведь знает, что она действительно его боится и старательно избегает. Чего ему здесь надо?

— У меня срочное дело к господину. Через этот портик пройти было быстрее всего, — усмехнулся Фратапарна, — я бы не стал без нужды беспокоить тебя.

"Он что, мысли читает?"

— Ты не напугал меня, — сказала Таис холодно.

— Приятно слышать, иначе я был бы очень огорчён, — ответил сириец, чуть опустив глаза.

Она, разумеется, знала, кто он и зачем его держит при себе Птолемей, и Фратапарне о её осведомлённости было прекрасно известно, но, несмотря на это, он продолжал старательно изображать торговца самоцветами. Один из преданных рабов сирийца время от времени приносил ей камни и украшения, иногда она с любопытством рассматривала их, но всегда отвергала. А потом, когда Таис успевала забыть об очередном проявлении внимания со стороны бесконечно учтивого "купца", Птолемей дарил ей дорогую безделушку, причём именно ту, на которой её взгляд задержался дольше, чем на других. И тогда ей становилось не по себе.

Вот и сейчас афинянка почувствовала себя очень неуютно, словно стояла перед ним голая на рыночном помосте.

— Не будет ли у госпожи распоряжений для её верного слуги?

— Ты мне не слуга. И, кажется, ты только что упоминал, будто торопишься к Птолемею.

— Так и есть, — улыбнулся Фратапарна, — ещё раз прости, что потревожил тебя.

С этими словами он повернулся и зашагал прочь. Афинянка смотрела ему вслед. Сердце билось учащённо. Она знала, что тот служит её мужу верой и правдой уже много лет. Не словами, но делами своими он постоянно подчёркивал, что предан Птолемею, как никто другой. Может быть, как раз в этом всё дело? Как никто другой... Но о чём же тревожиться в таком случае? Она не могла объяснить себе причину своего беспокойства, но тревога, каждый раз после встречи с ним, долго не уходила.

Малыш почувствовал состояние матери и энергично отбарабанил немой вопрос.

— Все будет хорошо, — успокаивающе ответила Таис, погладив живот, — твой отец сильный и мудрый. И осторожный. Все будет хорошо, Лаг.

Перед дверями покоев, где Птолемей обычно устраивал совещания со своими ближайшими соратниками, Фратапарна нос к носу столкнулся с Неархом. Критянин в отличие от Таис, к сирийцу относился без какой-либо предвзятости. Десять лет назад косился подозрительно, но тогда все они отнеслись к новому союзнику с недоверием. С тех пор много воды утекло. Они не стали друзьями, но давно уже сидели в одной лодке.

Фратапарна молча пропустил критянина вперёд, слегка поклонившись. Эта азиатская учтивость, граничившая с показным раболепием, всегда очень раздражала Демарата, но Неарх её просто не замечал.

Птолемей сидел за своим рабочим столом, заваленным папирусами, один из которых читал. Возле распахнутого настежь окна, из которого открывался вид на море, скрестив руки на груди, стоял Демарат. Лёгкий дневной бриз порывался смахнуть свитки со стола, но каждый из них был накручен на два деревянных валика с утолщениями на краях, и ветру не хватало сил.

Птолемей приветствовал Неарха коротким кивком, а на сирийца посмотрел с удивлением. Он его не вызывал.

— Что случилось, Фратаферн?

— Важные новости, мой господин.

Демарат, повернувшийся к вошедшим, при последних словах "купца" еле заметно скривился.

— Что за новости?

Сириец посмотрел на эвбейца, скосил глаза на Неарха и, кашлянув, сказал:

— Касаются человека, о котором я могу рассказать только тебе.

— Ишь, ты, — фыркнул Демарат, — нам не доверяют!

— Не начинай, — отрезал Птолемей и спросил сирийца, — это срочно?

— Нежелательно откладывать. Но я могу подождать за дверью.

Лагид аккуратно свернул свиток и положил на стол.

— Нет, останься. Пожалуй, хорошо, что ты здесь. Тебе полезно послушать то, что будет сказано. Начинай, Демарат.

Фратапарна прошёл в угол комнаты и прислонился к стене. Неарх подсел к столу. Эвбеец, только что вернувшийся из Корика, начал рассказ о встрече с пиратами. На протяжении его речи Неарх пару раз выругался. Птолемей оставался невозмутим, и лишь складка между бровей стала чуть глубже.

— Короче, они там все обгадились, — закончил рассказ Демарат, — я вас предупреждал, что так и будет. Не стоило им говорить про Красного.

— Тогда уж не стоило ездить вообще, — задумчиво проговорил Птолемей, сложив пальцы в замок у рта и опершись локтями о стол.

— Трусливые собаки... — Неарх едва не сплюнул в сердцах, сдержался.

— Красный становится все сильнее, — сказал Лагид, — кто бы мог подумать пару лет назад, что он будет вот так пугать Ойнея?

— Это не Красный их напугал, а его союз с Родосом.

— Нет подтверждения, что они заключили союз, — сказал Птолемей.

— А мне кажется, что голова лазутчика в корзине — прямое тому подтверждение, — подал голос сириец, — Красный дал понять, что он нас теперь не боится. С чего это он вдруг такой смелый стал? Только если разжился сильным союзником.

— Или союзниками, — мрачно произнёс Лагид.

— Ты думаешь, наш друг, — Демарат неприязненно посмотрел на сирийца, — ничего не напутал? С чего бы Антигону...

— Во лжи меня хочешь обвинить, почтеннейший? — поинтересовался Фратапарна.

— Ты так и не привёл доказательств своих слов, только взбаламутил всех, а я из-за тебя...

Сириец не дал ему договорить, подался вперёд и злобно прошипел:

— Я тебе не обязан сообщать о каждом, кто мне служит! Иначе корзин не напасёшься для отрезанных голов!

— Да ты... — задохнулся Демарат.

— Остыньте! — ударил ладонью по столу Птолемей.

Эвбеец окинул сирийца испепеляющим взглядом и демонстративно отвернулся к окну.

— А я согласен с Демаратом, — сказал Неарх, — в конце концов, по словам почтенного Фратаферна, посланника Антигона видели в Фаселиде, но вовсе не за обедом у Красного. И вообще все это слишком похоже на обычные рыночные сплетни: "Ах, Антигон положил глаз на Памфилию, теперь финикийские краски наверняка подорожают, надо их скупать поскорее".

— Нельзя сидеть, сложа руки, и отмахиваться от слухов и сплетен, только потому, что это слухи и сплетни, — сказал Птолемей, — "пурпурные" по всему побережью звонят, что Адземилькар строит новый флот. Зачем?

— Затем, что у Дария нет флота уже шесть лет, с тех пор, как мы с Неферкаром окончательно пустили Автофрадата на угли, — ответил Неарх, — даже странно, что царь решил восстановить власть над морем только сейчас.

— Может он, наконец, победил того мятежника? — предположил Демарат, — как там его зовут? Какой-то Спитамен. Помните, пять или шесть лет назад ходили слухи, будто Дарий крепко схватился с ним далеко на востоке? Где-то в Индии, на самом краю Ойкумены. Рассказывали, что этот Спитамен умеет становиться невидимым, а воины его ездят верхом на слонах, которых у него тысячи. Потому Дарий не может его одолеть.

— Если бы великий царь вернул свои потерянные земли, об этом бы говорили на каждом углу, — с усмешкой возразил Фратапарна, — скорее он окончательно махнул рукой на восточные сатрапии и вспомнил, что от царства отвалились и другие не менее важные куски.

— Вспомните, весной распространился слух, будто Антигон с почётом принимал послов царя царей, — сказал Птолемей, — очевидно, они решили, наконец, заключить мир.

— Интересно, на каких условиях? — спросил Демарат.

— Если бы знать...

— Я думаю, персы хотят вернуть Египет, — предположил Неарх.

— Возможно, — согласился Птолемей.

— В таком случае первым делом они примутся за Амиртея, — сказал эвбеец, — и надолго завязнут под стенами Пелусия. Амиртей — как крокодил в болоте. На берегу неуклюж, зато в родной трясине его никто не превозможет. Пусть бодаются, нам и нашим друзьям это только на руку. Пока облезлый старый лев и крокодил будут друг друга рвать, хитрая обезьяна...

— А вот тут бабушка надвое сказала, — перебил Демарата Лагид, — про обезьяну. Не оказалось бы, что роль хитрой обезьяны на этот раз решил примерить на себя Дарий.

— Ты думаешь, что персы сговорились с Амиртеем? — спросил Неарх.

— Я не исключаю такой возможности. Как и того, что Дарию известно о наших делах с Египтом.

— Караван Неферкара выйдет в море через месяц, — напомнил Демарат.

— Возможно тогда же и Адземилькар решит испытать свои новые триеры, — вставил Неарх.

— Слишком все туманно, — сказал Птолемей, — строим предположения, но ничего не знаем наверняка. Вслепую гребём к берегу, гадая, скалы там или песок. Неарх, ты поедешь в Мемфис. Возможно, Камышовому Коту что-то известно о приготовлениях тирийцев. Один глаз хорошо, а два лучше.

Бросив взгляд на Фратапарну, Лагид отметил, что выражением лица сириец напоминает рыбака, который присутствует при разговоре гончаров, обсуждающих способы рыбной ловли.

— Откуда у него лазутчики в Финикии? — недоверчиво покачал головой Демарат, — возможно, его отец когда-то имел среди "пурпурных" глаза и уши, не зря же его величали Хранителем Трона во времена Нектанеба, но ведь столько лет прошло. Да ещё кровавая междоусобица...

— На сей счёт, почтеннейший, не беспокойся, — сказал сириец, — египтяне умудрялись даже под властью персов придерживать хананеев за горло. Думаешь, фараон Джедхор[42] так успешно бил Артаксеркса в Сирии одной грубой силой? Без армии лазутчиков и площадных крикунов, которые склоняли сирийские и финикийские города на его сторону? Они ведь не в одночасье там нарисовались.

[42] Джедхор (Тах, Таос) — фараон XXX династии, сын Нектанеба I. Был очень энергичным правителем, не стал дожидаться нового нашествия персов и сам напал на них, вторгнувшись в Сирию с большим войском и флотом. Одержал ряд побед. Из-за больших расходов на войну увеличил налоги, чем спровоцировал недовольство и восстание в Египте, был свергнут, и бежал к своим врагам персам. Новым фараоном стал его двоюродный брат Нектанеб II.

— Помогла ему эта армия? — презрительно фыркнул Демарат, — когда он не знал, что у него дома творится. Сдаётся мне, ты, сириец, опять себе цену набиваешь. Этак тонко намекаешь, какой ты у нас незаменимый...

— Я ведь вам велел перестать собачиться. Забыли? — перебил эвбейца Птолемей, — мы можем бесконечно пытаться угадать планы наших врагов и всё равно ткнём пальцем в небо. Единственная надежда прояснить туман — обратиться за помощью к союзнику.

— Не единственная, — негромко произнёс сириец.

— Тебе что-то известно наверняка? — удивлённо взглянул на него Птолемей, — и чего молчал до сих пор?

— Господин, весьма вероятно ты пожелаешь открыть этим почтенным людям то, что я намереваюсь рассказать тебе, — Фратапарна мотнул головой в сторону Неарха и Демарата, — но я имею основания надеяться, что о некоторой части моей речи ты благоразумно умолчишь, ибо то, что знают трое — не тайна вообще.

— Ах ты змей! — вырвалось у эвбейца, — ты кем себя возомнил?

— Демарат, — холодно взглянул на него Птолемей, — выйди-ка. И ты, Неарх. Готовься отплыть в Египет завтра.

Эвбеец, всем своим видом изображая несправедливо обиженного, вышел. За ним последовал критянин.

Птолемей тяжёлым взглядом посмотрел на сирийца и медленно произнёс:

— Надеюсь, подобная дерзость имеет веские основания? Говори.

Сириец, смотревший в глаза некоронованному правителю Кипра без страха, учтиво поклонился.

— В городе появился один мой старый знакомец. Он дал знать о себе и сегодня я с ним встретился. В одном заезжем доме.

— В "Золотой рыбе".

Сириец хмыкнул.

— Я смотрю, господин неплохо осведомлён...

— Не отвлекайся, — перебил Птолемей.

— Прошу прощения. Этот человек служит знатному персу по имени Набарзан.

— Набарзан? — переспросил Лагид.

— Господину знакомо это имя?

— Не он ли несколько лет назад был хилиархом[43] у Дария?

[43] Греческое слово "хилиарх" означает тоже, что персидское "хазарапатиша" — "тысячник". Изначально — командир тысячи царских телохранителей (то же самое у македонян), но в описываемое время значения обоих слов расширились, и так стали называть высокопоставленных вельмож, царских заместителей, первых министров.

— Он самый.

— Что ему нужно?

— Устами своего слуги он предложил кое-какие важные сведения, в обмен на услугу.

Птолемей некоторое время безо всякого выражения смотрел на сирийца, потом негромко приказал:

— Ну-ка садись рядом и рассказывай подробно.

Заезжий двор "Золотая рыба" считался заведением приличным. Выпивка здесь была не по карману портовой голытьбе, редко случались драки и прочие непотребства. Хозяин "Золотой рыбы" был человеком предприимчивым и нашёл способ выгодно выделиться на фоне конкурентов. Он не просто сдавал комнаты для ночлега, но и держал повара, который готовил обеды для постояльцев. В других заезжих домах таких услуг не оказывали и всякий, кто там останавливался, вынужден был сам заботиться о пропитании, гоняя рабов на рынок за продуктами, да ещё и приплачивая хозяину за возможность воспользоваться очагом. Хитрый трактирщик за свои услуги плату брал большую, зато его новшество избавило состоятельных купцов от лишней суеты. Те, кто посмеивался над ним, дескать, разорится дурень, оказались посрамлены. Многие кинулись подражать, но мало кто преуспел так, как владелец "Золотой Рыбы", ибо он оказался первым.

В этом благочинном заведении Фратапарна не первый раз встречался с людьми, которые помогали ему, а через него Птолемею, быть в курсе многих событий, о которых не кричат во всеуслышание на каждом углу. Портовые пьянчуги, завсегдатаи душных прокопчённых подвалов, где за обол-другой наливали дешёвую кислятину, в насмешку называемую вином, разумеется, не могли рассказать сирийцу о том, что происходит в соседних государствах, а даже самые захудалые купцы таких мест избегали.

Дела разведки, внутренней и внешней, в те годы на широкую ногу были поставлены только у персов и египтян. Последние уже в глубокой древности опутали сетью шпионов Финикию, Сирию и даже Двуречье, нагло меняли ханаанских царьков, травя ядами неугодных, стравливали их между собой, ослабляли противника, не обагряя его кровью собственные мечи. Высоты, которых некогда достигла тайная дипломатия ремту[44], впоследствии лишь частично покорились владыкам Ассирии, которые активно перенимали опыт Страны Реки. Дальше продвинулся персидский царь Кир Великий, о котором Ксенофонт говорил, будто он многих приучил видеть в соглядатайстве доходное дело и использовать свои глаза и уши на пользу царю.

[44] Ремту — самоназвание египтян.

Эллада, опутанная сетями этих самых глаз и ушей, не могла и мечтать, чтобы противостоять им. Персы всегда знали о том, что там происходит и без большого труда сохраняли её разобщённой, щедро подкармливая нужных для того людей. На этом поприще гордые эллины в сравнении с презренными варварами оставались сущими детьми.

Посему Фратапарна, далеко не последний в ремесле лазутчика, оказался для Птолемея ценнейшим приобретением. Он не имел армии соглядатаев во всех концах державы, как царский хазарапатиша, но способов узнать нужное, всегда хватало и без того.

Большинство купцов, осведомителей сирийца, получали за свои услуги немалую плату, некоторые трудились за страх. На этот раз предстояла встреча с человеком, который не относился ни к первым, ни ко вторым, причём сам Фратапарна не очень-то и желал его видеть. Однако сам факт появления цепного пса Набарзана, спустя столько лет, интриговал настолько, что отмахнуться от встречи сириец не мог.

Багавир пил вино, сидя за добротным дубовым столом, к которому никогда не прикасался нож подвыпившего моряка, из тех, что в каждом портовом кабаке норовят, забавы ради, вырезать на столешнице рисунок или надпись непристойного содержания. Здесь за подобными вещами строго следили.

Фратапарна подсел к каппадокийцу и не слишком дружелюбно, но всё равно учтиво его приветствовал:

— Будь здоров сто лет, почтенный Багавир. Какими судьбами здесь?

— Здоровья и тебе, уважаемый Фратапарна, — ответил тот, — вот, искал встречи с тобой.

— Чего тебе надо и как ты узнал, что я здесь? Говори и убирайся.

— Я смотрю, ты не очень-то рад меня видеть, — улыбнулся Багавир, — разве мы расстались врагами?

— Ну что ты, вовсе нет! — оскалился сириец, — если не считать, что я с некоторым трудом унёс ноги от твоего господина в прошлый раз.

— Я думаю, ты тогда перестарался, — дружелюбно заметил Багавир, — Ахура Мазда свидетель, тогда мы совсем не собирались хватать тебя. Было велено всего лишь присматривать, куда ты ходишь и с кем встречаешься.

— О, в таком случае прошу простить меня. Видать, превратно истолковал намерения Набарзана. Это все от моего скудоумия. Ведь ослу понятно, что столь благородный господин не мог желать зла тому, кто, терпя постоянные лишения, служил ему верой и правдой долгие годы.

Багавир состроил печальную мину.

— Воистину, ты, друг мой, тогда поторопился. А вот мне господин за это едва голову не оторвал.

— Но, хвала Светозарному, я вижу, что она все ещё на твоих плечах.

— Да, боги строги, но милостивы, — покивал каппадокиец.

— Однако я слышал, с твоим господином они обошлись сурово.

— Воистину так, — печально вздохнул Багавир, — именно поэтому я разыскал тебя. Мне нужна твоя помощь, почтенный Фратапарна.

Сириец отклонился от стола и взглянул на собеседника чуть искоса.

— Я, конечно, готов забыть прошлые обиды, но боги так и не снабдили меня богатством и добродетелями, которые позволили бы мне щедро одаривать помощью всякого просящего, не терпя убытка.

— Я попрошу немногого и заплачу достойно, — пообещал каппадокиец.

— Деньги меня не интересуют, — заявил Фратапарна.

— Я заплачу тем, что ты очень хочешь получить уважаемый. А пуще тебя — твой нынешний господин.

— Мой господин силен и могущественен, — сказал сириец небрежно, — даже представить не могу, в чём бы он мог нуждаться. Да и что может предложить слуга опального вельможи, который забился в неведомую нору, да так глубоко, что уже несколько лет о нём ни слуху, ни духу?

Багавир дёрнул щекой.

— Думаю, все же есть кое-что, для него весьма интересное. Касающееся человека, чьё имя давно исчезло из разговоров мужей и все называют его Красным.

Фратапарна владел собой великолепно и сумел сохранить на лице невозмутимое выражение. Помолчал немного, прикидывая, стоит ли и дальше терзать собеседника показным снисходительным равнодушием или уже хватит? Любые новости о набирающем силу сопернике слишком важны, чтобы ими пренебрегать.

— Ты упоминал об услуге. Едва ли я могу что-то обещать тебе, без ведома моего господина.

— О, в данном случае именно ты можешь помочь нам, почтенный Фратапарна. Нынешний интерес и затруднения моего господина никоим образом не касаются Птолемея Лагида.

— Чего ты хочешь?

— Мой господин надеется восстановить своё положение при дворе хшаятийи. Ты знаешь, в ту пору, когда он пребывал в расцвете могущества, лишь одна сила оставалась вне его власти.

— Эгиби, — усмехнулся Фратапарна.

— Великий торговый дом Эгиби, — кивнул Багавир.

— Я вхож в дом Эгиби, но не имею там сколь-нибудь заметного влияния, чтобы хоть как-то способствовать возвращению Набарзана.

— От тебя требуется совсем немного, — заверил каппадокиец, — всего лишь написать рекомендательное письмо.

— Едва ли оно будет иметь большую ценность, — скептически хмыкнул Фратапарна.

— Мой господин долго отсутствовал в Вавилоне. Сейчас он вынужден действовать почти вслепую. Мы не знаем, остались ли там верные люди.

— Это вряд ли, — уверенно заявил сириец, — хазарапат принял Фарнабаз. Я думаю, ещё при жизни его почтенного отца, всех ваших передавили. Кого-то заставили служить силой, иных перекупили. Так же, как в своё время поступил сам Набарзан. Не понимаю, чем вам помогут купцы Эгиби?

— С твоим письмом они примут меня, и я смогу передать послание моего господина.

— Что в послании?

— Прости, почтеннейший, я не могу тебе этого рассказать. Скажу лишь, что моему господину стало известно о неких злоупотреблениях сыновей Артавазды.

— И вы надеетесь, что купцы Эгиби, вхожие к хшаятийе, откроют ему глаза, — с удовлетворённым видом подвёл черту Фаратферн, — конечно, иначе он не станет слушать Набарзана и при дворе уже никого не осталось, кто вступился бы за него. Вот только купцам какая выгода?

— На сей счёт не волнуйся, — улыбнулся Багавир.

Сириец некоторое время безмолвствовал. Потом сказал:

— Ты явно о многом умолчал. Предлагаешь мне кота в мешке. Я не люблю такие игры. Должна быть веская причина, чтобы я согласился удовлетворить твою просьбу.

— Причина веская, — кивнул каппадокиец, — я могу назвать имя того, под чью дудку пляшет Красный. И не только он. Одно имя, без подробностей. Мой господин не всеведущ, но кое-что ему известно.

— Всего лишь имя, — хмыкнул сириец, — разве оно может иметь какой-то вес? Я полагаю, моя услуга стоит большего.

— Уверяю тебя, такому человеку, как ты, почтеннейший, будет достаточно этого имени, чтобы распутать целый клубок загадок.

— Кто? — резко спросил Фратапарна.

— Мы договорились?

— Кто? — нетерпеливо повторил вопрос сириец, — говори и ты получишь письмо, если имя впечатлит меня.

Багавир несколько бесконечно долгих мгновений смотрел на него немигающим взором, а потом сказал:

— Мазей.

— Мазей? — переспросил Птолемей.

— Он самый, если верить этому пройдохе.

— Он представил какие-нибудь доказательства?

— Нет.

Лагид встал из-за стола, прошёлся по комнате, заложив руки за спину.

— Ты расплатился с ним?

— Да, он получил рекомендательное письмо. В нём нет ничего, что могло бы прямо или косвенно повредить нам.

— Мазей... Мазей был сатрапом Киликии и наверняка богатство его семьи изрядно умножилось на здешних морских делах. В которые мы влезли, как лиса в курятник.

Лагид подошёл к окну и оперся руками о раму.

"Мог ли Мазей свести Красного с Родосом? Допустим, мог. Каким образом, всё равно не выяснить. Как и то, откуда обо всём этом известно опальному Набарзану. Что если все это — хитрая игра бывшего хилиарха против нас? Но зачем она ему? Наши интересы никогда не пересекались, он в немилости у Дария и в бегах. О нём ничего не слышно уже семь или восемь лет. И ведь есть кое-что, подтверждающее слова перса. Новый тирийский флот. В свете сказанного, едва ли он построен для войны с Амиртеем или Неферкаром. Дария только ленивый не бил в последние годы. Силы его истощены и он не станет вести две войны одновременно. Получается, что флот Адземилькара — кинжал, направленный нам в спину".

Птолемей взял со стола колокольчик, позвонил. Дверь отворилась, и на пороге появился раб.

— Найди Неарха.

Раб поклонился и вышел. Лагид посмотрел на сирийца.

— Ты свободен.

Фратапарна без лишних слов последовал примеру раба.

Птолемей вновь подставил лицо ветру.

"С Египтом придётся поступить иначе".

3

Восходящее солнце

Мемфис, Египет

Древняя, как само время, колыбель человеческой памяти, Чёрная Земля, страна Та-Кем, кою персы звали Мудрайа, а эллины — Айгюптос, некогда простиралась от порогов великого Хапи, до земли, где реки текут обратно[45], а властью своей дотягивалась до таких мест, о которых и поныне эллины не имели ни малейшего представления. С той поры много вод унесла Река в Зелёное море[46], нет счета им. Краски древней Двойной Короны поблекли, сила и мощь рассыпались в прах, подхваченный ветром. Тьма с востока принесла ночь в Священную Землю.

[45] Реки, текущие обратно — Тигр и Евфрат. [46] Зелёное море, Великая зелень — Средиземное море.

Та-Кем пережила несколько волн захватчиков. Последняя, персидская, захлестнула страну на шесть поколений, больше чем на столетие. Однако из всех народов, побеждённых персами, египтяне оказались едва ли не самым несгибаемым. По крайней мере, в их состязании за сие звание с эллинами, было бы чрезвычайно сложно предсказать победителя. Жители Та-Кем отчаянно сопротивлялись, страну постоянно сотрясали большие и малые восстания. Наконец, выступление саисского шепсера[47] Аменертеса Избавителя[48] увенчалось успехом, он изгнал персов.

[47] Шепсер — правитель области (шепа), на которые был разделен Египет. Греки звали шепсеров номархами, правителями номов. [48] Аменертес — фараон XXVIII династии Амиртей.

В последующие семьдесят лет Двойной Короной обладало несколько чрезвычайно деятельных фараонов. Воспользовавшись тем, что державу двух Артаксерксов, Аршака Мнемона[49] и его сына Оха, сотрясали усобицы и восстания, Страна Реки перешла в наступление.

[49] Аршак — царь Артаксеркс II. Обладал выдающейся памятью, за что был прозван греками Мнемоном ("Памятливым").

Фараоны — Хакор[50], Нектанеб, его сын Джедхор, и племянник, тоже Нектанеб, не только успешно отражали вторжения персидских воинств, ведомых эллинскими стратегами, но и сами переносили войну в земли врага, наступали в Сирии, действовали в Иудее и даже какое-то время владели Тиром. Они заключали союзы с эллинами, строили храмы, покровительствовали искусствам, мечтали о новом рассвете Священной Земли, но так и не смогли восстановить могущество былых времён. Персы поочерёдно сокрушили всех мятежных царей и сатрапов, собрались с силами и вновь обратили свой взор на Египет. Очередное вторжение огромной армии Артаксеркса Оха Чёрная Земля отразить не смогла.

[50] Хакор — фараон XXIX династии Ахорис.

Тогда, двадцать лет назад, уже казалось, что тьма опустилась окончательно и эта земля уже никогда не увидит рассвета, нового восхода юного Хепри.

То были дни доблести, дни горя, дни отчаяния. Теснимые персами, остатки воинства Нектанеба, второго фараона с таким именем, отступили на юг, до самой границы Нубии, и закрепились в Семне, древней цитадели построенной более тысячи лет назад.

Здесь произошло последнее сражение той войны. Персы и эллины-наёмники не смогли взять эту неприступную крепость, хотя число её защитников было совсем невелико. Войско, ведомое стратегом Никостратом, опустошило округу, припасы подошли к концу, а до городов Священной Земли отсюда было слишком далеко. Захватчики ушли. Нектанеба, который более не представлял опасности, оставили в покое. Здесь, на дальнем юге, фактически в изгнании, фараон прожил недолго. Он умер через два месяца после окончания осады Семны и в народе ходили слухи, будто персы отравили его. Единственный сын фараона был тяжело ранен и до конца так и не оправился. Он прожил всего на три разлива дольше отца и отправился в Землю Возлюбленных бездетным. Род Нектанеба прервался. Из всех его близких родственников уцелел лишь трёхлетний мальчик Неферкар, внучатый племянник фараона.

С египтянами Ох обошёлся очень сурово. Персы разграбили и осквернили храмы, срыли стены нескольких городов, убили священного быка Аписа, мясо которого подали на обед царю царей.

Несколько лет спустя Артаксеркс был отравлен евнухом Багоем, взор персов на время отвратился от Египта, чем воспользовался авантюрист, удачливый предводитель наёмников Хабабаш. Он изгнал сатрапа, захватил власть и даже короновался в Мемфисе. Два года спустя, когда в Вавилоне улеглись страсти и взошедший на престол царь царей Дарий, третий с таким именем, воздал цареубийце Багою по заслугам, персы вышибли Хабабаша из Египта, в третий раз захватив Священную Землю.

Дарий не стал следовать политике Оха. Он решил замирить Египет раз и навсегда, причём не оружием. В земле, где не прекращались волнения и смута, где народ постоянно восставал против завоевателей, оно было бесполезно, этого не видел только слепой. Царь царей позволил надеть Белый Венец, корону Верхнего Египта, одному из знатнейших шепсеров. Впрочем, персы позволили ему принять лишь внешние признаки власти, титул и церемониал. Дарий всё-таки назначил своего сатрапа, им стал Сиявака.

Спустя три года, в начале зимы, Египта достигли известия о том, что войско царя царей разбито далеко на севере эллинами, а ушедший на войну по воле Дария Сиявака, тяжело ранен или убит. Владыка Белого Венца увидел в том новый шанс Священной Земли. Он действовал стремительно. Его воины вошли в Фивы с поднятыми знамёнами и вырезали персидский гарнизон. Военачальник Мазак уцелел и отступил в Дельту. Восставший шепсер не обладал достаточной силой, чтобы сражаться с персами в одиночку и после первого успеха занялся поиском союзников. Его поддержал Знаменосец[51] Великой Зелени Хашехем Аменертес, внук Аменертеса Избавителя, известный эллинам под именем Амиртея, так же как и его дед. К ним присоединилось ещё несколько шепсеров, не столь влиятельных. Предложение вступить в союз послали и юному внуку покойного Нектанеба, который все эти годы так и жил на дальнем юге.

[51] Знаменосец — адмирал в египетском флоте.

Разумеется, двенадцатилетний мальчик, никем не признанный наследник, сам по себе никого не интересовал, но за ним стоял регент, старый полководец Каиурпехти, "Бык, великий мощью". А вот он уже имел для мятежников большую ценность.

Союзники боролись с Мазаком целый год. Не получающий никакой помощи от царя царей, осаждённый Хашехемом в Пелусии, персидский военачальник сдался. Ему подарили жизнь, отпустив на все четыре стороны. В третий раз рухнула власть персов в Египте, но мир в Священную Землю не пришёл, ибо союзники посмотрели друг на друга и каждый решил про себя, что Двойная Корона лучше всего будет смотреться на его собственном челе.

Началась длительная междоусобица, в которой приняли деятельное участие эллины. Немало их сражалось за каждую из сторон. В драку на стороне молодого претендента ввязался афинянин Леосфен, а Белую Корону приехал поддержать спартанский царь Агис.

Персия, завязнув во внутренних делах, оставила без внимания Элладу, и золото царя царей, без которого Спарта не имела ни малейшего шанса вернуть себе хотя бы призрак гегемонии, перестало поступать в казну города без стен. Агис, заключивший тайный союз с Фессалией и Македонией, готовился выступить против Афин. Ему нужно было много золота, и он последовал примеру своего знаменитого деда Агесилая, который по той же самой причине, что и внук, активно участвовал в возведении на престол Нектанеба. Теперь же спартанцам и наёмникам, которых они навербовали, получив задаток, предстояло сражаться против потомка этого фараона.

Молодой претендент оказался между двух огней. С одной стороны — усилившийся соперник в Мемфисе, с другой — владеющий морем Хашехем Аменертес. А тут ещё у берегов Дельты появился флот персидского наварха Автофрадата, который, не имея сил для вторжения, разорял прибрежные селения. Хашехем, которому сие было на руку, бездействовал. Большую часть флота он прибрал к рукам в самом начале смуты, и отразить персов оказалось некому. И тогда мальчик-фараон обратился за помощью к человеку, кто мог это сделать, ибо имел сильный флот и не состоял в дружественных отношениях ни с одним участником драки.

Птолемей приехал в Египет весной четвёртого года сто двенадцатой Олимпиады, временно взвалив борьбу с пиратами на Демарата. Он привёл тридцать триер, запросил за свои услуги сто талантов золота, получил их и выступил против Автофрадата.

Старый персидский наварх, про которого практически забыли в Вавилоне (Дарий воевал на востоке), будучи воодушевлён бездействием Хашехема, не стал играть с Птолемеем в прятки по тростникам, и дал сражение в Дельте, но удача в тот день от него отвернулась. Лагид победил, Автофрадат сгорел вместе со своим кораблём, и с флотом персов было покончено.

И все же, несмотря на успехи полководцев молодого претендента, война затягивалась. Противоборствующие рати вытаптывали посевы, опустошали амбары крестьян. Принявших сторону противника, жгли целыми селениями. Наёмники совершали одно святотатство за другим, разоряя древние храмы. Священная Земля, грозила превратиться в сплошное пепелище. Все понимали, что пора заканчивать бессмысленную бойню.

Развязка наступила совершенно неожиданно. Главный соперник Неферкара внезапно тяжело заболел и сгорел за месяц. Лишившись вождя, его сторонники склонились перед молодым претендентом. Тот торжественно короновался в Мемфисе под именем Нектанеба Третьего.

Воцарение юноши оказалось омрачено смертью его старого воспитателя и соправителя. Немало в народе ходило пересудов об этом, как и о внезапной, а от того очень подозрительной, болезни владыки Белой Короны, однако те, кто был посвящён в тайну загадочных смертей, не торопились её раскрывать.

Три силы в Египте сократились до двух. Аменертес по-прежнему сидел в Пелусии и сжимал в кулаке несколько шепов восточной Дельты. На большее его сил не хватало, но и захваченного он из рук не выпускал, пиратствовал у южного берега Великой Зелени и даже совершил лихой налёт на Газу, захватив богатую добычу. Засматривался на Тир, но сцепиться с царём Адземилькаром пока не решался.

Во всём же остальном Египте наступил долгожданный мир. Молодой Нектанеб распустил наёмников, не стал преследовать возвращающихся на родину эллинов Агиса и щедро одарил своего союзника Птолемея, отношения с которым из года в год становились все теснее.

Тускло горели лампады. Великий Хапи, разлив которого затянулся до начала сезона жатвы, нещадно парил. От жары не спасали ни опахала, ни масла, которыми каждое утро натирали тело.

Неферкар, худощавый молодой человек двадцати трёх лет, смотрел на слепящую глаза огненную медь, разлившуюся от дворца Белостенного Града Весов[52] до противоположного берега. Сегодня завершилось строительство гробницы для деда. Закончена роспись её стен и теперь для потомков сохранится повесть о восемнадцати славных годах правления Величайшего Нехет-Нефеба, чьё имя он, Неферкар сделал своим.

[52] Град Весов, Весы Обеих Земель, Хет-Ка-Пта, Мен-Фи, Белые Стены — Мемфис. После угасания древнего города Маати от него остались только цитадель Мен-Фи и храм Духа Птаха. При первых фараонах Древнего Царства столица была отстроена на месте Маати, в компромиссном месте между Долиной и Дельтой — Весы Обеих Земель.

Очень долго заботы войны не позволяли отдать почести деду, но сейчас, наконец, дело сделано. Молодой фараон сам утверждал роспись, не сомневаясь, что мастера все исполнят в точности и теперь, при известии о том, что работы завершены, на него нахлынули воспоминания. Он смотрел в вечность и перед глазами, как наяву, вставали те дни, "полные славы и боли", как когда-то говорил Бык, его наставник, заменивший отца, умершего слишком рано и не увидевшего возрождения Та-Кем.

Возрождения...

Ещё далеко не всю Священную Землю Триединый благословил долгожданным миром, но постепенно жизнь налаживается. Надолго ли? Свободу, добытую мечом Аменертеса Избавителя, его потомки отчаянно защищали семь десятков лет, но все же не удержали. Мог ли знать дед, торжествовавший свою первую победу над Охом, что всего через семь лет персы соберутся с силами и ударят снова? Да так, что ему уже никогда не увидеть стовратных стен Уасита[53]...

[53] Уасит — Фивы Египетские.

За спиной раздались шаги и молодой фараон обернулся.

В дверях, ведущих на открытую террасу дворца, где фараон любовался рекой и предавался воспоминаниям, стоял Менкаура, Верховный Хранитель трона, одетый в церемониал, самой приметной деталью которого была леопардовая шкура. Возрастом он превосходил фараона на десять разливов и имел невероятно редкие для египтян голубые глаза, с прищуром смотревшие из-под золотисто-синего платка-немеса.

— Живи вечно, Величайший.

— И ты живи вечно, Миу, — отозвался Неферкар.

Миу, Камышовый Кот. Менкаура получил это прозвище за хитрость и хватку. Царственная супруга Величайшего иначе к Хранителю и не обращалась, так же, как и маленький наследник, который увидел всего два разлива и совсем недавно залопотал первые слова. Миу посмеивался и говорил, что для настоящего кота он слишком лыс и бесхвост, однако "змей" и "мышей" Хашехема, которые время от времени норовили устроить себе гнездо в Белостенном граде, дабы подгадить в "амбарах" фараона, душил отменно. Впрочем, Аменертес всё равно не оставлял попыток пристроить своего человека где-нибудь возле высших чиновников Владыки Венцов.

— Прибыл Неарх, — доложил Менкаура, — корабль свой оставил в Себенните, его потрепало штормом, потребуется ремонт. Сюда на колеснице приехал.

— Он во дворце?

— Да, ждёт.

— Зови. Приму прямо здесь.

Все приближенные Птолемея, давнего союзника, всегда находили в Мемфисе радушный приём, а Неарх бывал здесь чаще других. Критянину исполнилось тридцать пять лет, он был немного старше Миу. Тем не менее, ни он, ни сам Птолемей, никогда, даже при жизни регента, Каиурпехти-Быка, не относились к молодому фараону с пренебрежением. Не смотрели свысока, как на зелёного юнца, ибо тот после смерти своего наставника-соправителя, в затянувшемся противостоянии с Хашехемом, не раз продемонстрировал и мудрость, не по годам, и немалые познания в военном искусстве.

— Радуйся, Величайший, живи вечно, — приветствовал фараона критянин, одновременно на эллинский и египетский манер.

— Радуйся и ты, Неарх. Добрые ли ты вести привёз?

Критянин некоторое время молчал, словно не решаясь начать. Наконец, сказал:

— Не очень. Я приехал, чтобы предостеречь тебя, царь Нектанеб. Твой караван в этом году лучше пусть постоит в Дельте. Отправлять его опасно.

— Почему? Что случилось?

— Возле Кипра началось какое-то нехорошее шевеление. Купцы, которым мы платим за то, чтобы держали глаза и уши открытыми, рассказали, что Адземилькар построил в прошлом году тридцать новых триер. И продолжает строить. Несколько раз его корабли ходили на юг. Может в Газу, а может...

— В Пелусий?

— Именно так. Мы подозреваем, что он сговаривается с Амиртеем. Но вряд ли это союз против тебя.

— Почему вы так решили?

— Потому что сговор зреет не только у тебя под боком, царь, но и далеко на севере, в наших водах. Птолемей уверен, что это звенья одной цепи. Это союз наших врагов. Родос, непокорившиеся пираты, тирийцы и Амиртей. Они не опасны для нас каждый по отдельности, но все вместе...

— Вы уверены, что это не совпадения?

Неарх покачал головой.

— Ни в чём нельзя быть уверенным. Никто не пришёл к нам и не заявил открыто: "Эй, македоняне, мы тут решили выбить вас с Кипра и собрались в могучую кучку". Но в такие совпадения я не верю. Зачем новые триеры Адземилькару, да ещё столько?

— Может быть, Дарайавауш решил снова попытаться отвоевать северный берег Великой Зелени? — подал голос Менкаура.

— Не думаю, — ответил критянин, — в каждом порту сейчас судачат о том, что Дарий предложил мир Антигону. Если это так, против кого строит флот Адземилькар? Либо Амиртей купил его помощь против тебя, царь, либо они все вместе собрались выступить против нас.

Фараон задумался. Заложив руки за спину, прошёлся по террасе. Остановился.

— И поэтому вы решили не сопровождать караван в этом году?

— Да. Если мы, согласно нашей сделке, как и прежде, отправим часть наших кораблей для защиты твоих ладей-кедровозов от возможного нападения Амиртея, то обнажим свои берега, и нам в спину ударит Родос с примкнувшими к нему пиратами. А тирийцы всё равно нападут на караван. Поэтому, царь, Птолемей просит тебя в этом году не посылать ладьи.

Фараон дёрнул щекой, посмотрел на Хранителя.

— Мне нужен кедр. Запасы высушенного дерева на верфях подходят к концу. Не из пальмовых же досок строить боевые ладьи. Без них берега Та-Кем беззащитны.

— Наш флот все ещё не в силах тягаться с Аменертесом, — добавил Менкаура, — ты же знаешь, почтенный Неарх, Священная Земля была разорена войной, от флота мало что осталось, а хитрый Хашехем сберёг свои корабли. Сейчас он лишь делает набеги на берега Земли Тростника, но вскоре решится на вторжение. Ходят слухи, что он сговорился с персами и те пообещали ему Двойную Корону. Пусть и под властью человека-орла.

— Есть способ преодолеть твои трудности, Величайший, — сказал Неарх, — ты знаешь поговорку: "Враг моего врага — мой друг?"

— Да. К чему ты клонишь?

— Родос противостоит Афинам. До войны дело ещё не дошло, но все к тому идёт. Таким образом, Афины — это враг нашего врага. То есть, они могут стать нашим другом.

— Предлагаешь заключить с ними союз?

— Почему нет? В прошлые годы немало афинских стратегов состояли на службе твоих царственных предков, Величайший.

— Пожалуй, это неплохая мысль, — сказал Миу, — мы могли бы серьёзно снизить цену на хлеб для афинских купцов. В обмен на триеры.

— Согласятся ли афиняне? — задумался фараон, — я слышал, они в последние годы распылили свои силы, пытаясь усидеть сразу на нескольких стульях. К тому же, ваша с Птолемеем идея всё равно лишает меня корабельного леса, почтенный Неарх. А вверять свою безопасность наёмникам... Не в обиду тебе, Неарх.

— Поверь мне, Величайший, — усмехнулся критянин, — я построил много кораблей. Киликийская сосна незначительно уступит ливанскому кедру. Как и кипарис.

— Кипарис? — удивлённо спросил Неферкар.

— Он самый, — кивнул Неарх, — это я тебе, царь, как критянин говорю. Если твои кедровозы пойдут на восток, в Финикию, о том сразу станет известно Амиртею и он начнёт действовать. А если на запад, через Кирену на Крит — он не узнает.

— Пожалуй, — сказал Менкаура, — в устье западного рукава Хапи ладьи Хашехема действительно появляются редко.

— Это все конечно хорошо, — засомневался фараон, — но сколько продлятся переговоры с Афинами? Путь туда, назад... До осенних штормов не так уж много времени.

— Не буду тебя обманывать, Величайший. В этом году вряд ли на твоих верфях пополнятся запасы корабельного леса. В любом случае. Но последовав нашему с Лагидом совету, ты получишь его в следующем году. А если все же станешь настаивать на ливанском кедре — можешь не получить никогда. Если наши дела пойдут плохо.

Фараон не ответил. Оперся ладонями о перила террасы, задумчиво рассматривая тростниковые ладьи, плавно рассекающие волны Хапи, в которых отражался угасающий красный лик Атума.

— Я не могу принять решение сходу. Нужно все тщательно обдумать.

— Разумеется, Величайший, — поклонился Неарх.

— Миу, размести с почётом нашего гостя, пусть он отдохнёт с дороги, — распорядился Неферкар.

Большой Совет Дома Маат, состоящий из высших военачальников, жрецов и "Хранителей", ведавших защитой трона от внешних и внутренних врагов, фараон созывать не стал. Половина постоянных членов совета отсутствовала в столице, и предложение Птолемея обсудили в очень узком кругу.

Три года назад предприимчивый Лагид вступил в тайный сговор с царём Библа Адар-Мелеком и предложил молодому фараону свои услуги посредника в поставке ливанского кедра, в котором тот остро нуждался. С тех пор египетское золото щедрой рекой, раздваиваясь, словно Великий Хапи, текло в сундуки Птолемея и финикийцев.

Адар-Мелек пошёл на эту сделку, дабы досадить своему конкуренту Адземилькару. Во времена Оха Тир не поддержал восставшие против персов Библ и Сидон, а когда те потерпели поражение и понесли жестокое наказание, изрядно поднялся на беде братьев. С тех пор среди финикийцев давно тлели угли взаимной ненависти. Адар-Мелек рассчитывал, что воссозданный египетский флот доставит немало беспокойства тирийцам. Основания для подобных надежд он имел весомые. В прошлые годы египетские триеры, построенные по финикийскому образцу, считались очень серьёзной силой, а их экипажи отличались отменной выучкой. В течение нескольких лет флот фараонов Хакора и Джедхора господствовал в этой части Срединного моря. И даже сейчас, после кровавой и разорительной усобицы, египтяне представляли для "Страны Пурпура" большую угрозу. Не так давно Хашехем совершил набег на Газу. Город не взял (собственно, и не пытался), но окрестности опустошил изрядно.

Царь Библа направил пять тысяч работников валить лес на склонах Ливана, тысяча волов вывозила его к побережью, где драгоценную древесину грузили на подошедшие к назначенному времени ладьи Нектанеба. Для того, чтобы увеличить их грузоподъёмность, мастера фараона обратились к опыту своих предшественников, ещё тысячу лет назад перевозивших ливанский кедр на сдвоенных, соединённых бортами судах.

Адар-Мелек стремился сохранить это предприятие в тайне от персов, но для этого оно было слишком грандиозным и чем дольше длилось, тем чаще все его участники задумывались, что скоро персы очнутся и лавочку прикроют.

Собственно, хазарапатиша Фарнабаз давно знал о делах Лагида и финикийцев, но его они не особенно интересовали. С тех пор, как он женился на дочери свергнутого и бежавшего в Сузы Ухшатру, мысли сына Артавазды занимала мятежная Бактрия. Он давно уже подумывал, что эту землю неплохо бы оставить в наследство своему сыну и периодически намекал царю царей, что существование независимых самозваных царей Фаррухана и Спитаманы — это оскорбление его величества.

Дарайавауш снова воевать за Бактрию не хотел, но Фарнабаз был терпелив и вновь и вновь заводил этот разговор, стараясь обставить дело так, чтобы царь царей пребывал в уверенности, будто сам отворяет свой разум для этой мысли, без посторонней помощи.

Так или иначе, но Адар-Мелека персы пока не трогали. Птолемей брал на себя защиту кедровозов. Он неоднократно предлагал Нектанебу отказаться от услуг финикийцев, брался завалить египетские верфи киликийской сосной, которой на склонах Тавра за тысячу лет не вырубить. Однако судостроители Священной Земли со времён древнейших фараонов настолько прикипели к драгоценной желто-красной смолистой древесине, что не представляли, как это — строить боевые ладьи не из кедра.

Адар-Мелек тоже не раз задумался, зачем же ему нужен Лагид, но Птолемей, вертясь, как уж на сковородке, искусно отодвигал царя Библа от прямого общения с фараоном.

Нектанеб был очень щедр и отказ Лагида от сделки, которая до краев набила его сундуки золотом, наводил на мысль, что угрозу Птолемей оценивает более чем серьёзно. Но его предложение советникам фараона, разумеется, не слишком понравилось. Как это так, отказаться от кедра, вообще от поставок корабельного леса, по меньшей мере на год? С Лагидом отношения отлажены, а как будет с Афинами и Критом?

— Мы предлагаем другое, — заявил фараон Неарху после совета, — пусть Птолемей сам строит ладьи для нас. Насчёт цены договоримся. И мастеров своих пришлём, чтобы корабли вышли такими, какие привычны нашим морякам.

— Не знаю, согласится ли Птолемей, — покачал головой критянин, — наши верфи не стоят без дела. Мы тоже строим флот, вынуждены, раз его строит Адземилькар. Иначе наши враги, объединившись, сомнут нас.

— Если Птолемей вступит в войну, я окажу помощь, — заявил Нектанеб, — ладьи не сражаются сами по себе. Им нужны гребцы и воины. Я пришлю своих воинов, не требуя платы, рассчитывая, что и он поможет мне, если я окажусь в затруднительной ситуации. Мы давно знаем друг друга, но все наши отношения доселе были основаны на золоте. Я же предлагаю нечто большее — союз и взаимопомощь.

Критянин смотрел в глаза фараона, потом покосился в сторону Миу, который во время этого разговора держался чуть поодаль. Менкаура еле заметно кивнул.

— Я передам твои слова, царь Нектанеб, — торжественно объявил Неарх и, понизив голос, добавил, — и не вижу причины, почему бы Лагид не принял твою руку.

4

Все против всех

Вавилон

Утопающий в зелени садов, пестрящий многоцветьем красок, поражающий роскошью дворцов и величием храмов, город, носящий гордое имя "Врата Бога", дремал в полуденном мареве. Хотя, пожалуй, такое утверждение несправедливо. По правде сказать, Вавилон никогда не спал. Жизнь в огромном городе, самом большом из всех, что есть на свете, не замирала и ночью, а то, что творилось на его улицах днём, иначе, как столпотворением и язык не поворачивался назвать.

Долгобородый Уту-Шамаш[54], неспешно едущий по небосводу, жалел Вавилон и, желая принести ему давно забытое отдохновение, старался палящим зноем разогнать муравьиную толкотню на его улицах и площадях, словно забыв, что должен нести людям не вред, а благо. Днём — живым, а ночью — мёртвым.

[54] Уту-Шамаш — бог солнца у вавилонян и ассирийцев.

Но как не старался бог, людей на улицах почти не убывало даже в самые жаркие дни. Они стремились укрыться в тени, под крышами и навесами, но не прекращали своей шумной суеты.

Вавилон дремал, мечтая о глубоком забытье. Он был очень стар, за две тысячи лет своего существования повидал столько, что уже ничему не удивлялся и кипучая деятельность смертных его совсем не интересовала. Они плодились и размножались, стекались в древний город со всех краев земли. Одни строили дома, дворцы и жилища богов, другие потом рушили их, предавали огню, похваляясь своим правом сильного, а третьи возводили заново. За два тысячелетия Вавилон разросся так, что человек, идущий степенным шагом, потратил бы весь световой день на то, чтобы обогнуть его стены. Но, скорее, свалился бы раньше, ибо войско, идущее в поход, преодолевает то же расстояние за три-четыре перехода.

Состязаясь за право обладать Вавилоном, эти ничтожные муравьи некогда даже меняли русло Евфрата, и тогда город изнемогал от жажды. Он очень устал от них. Вот бы кто взял их всех за раз и переселил куда-нибудь подальше. Тогда бы он, наконец, отдохнул...

Под стать усталому городу был и его нынешний владыка. Оплакав жену, Дарайавауш, казалось, утратил всякий интерес к жизни. Он выдал замуж дочерей. Старшую, как и обещал когда-то — за Мазея, младшую за Оронта, хшатрапавы Армении. Сын, шестнадцатилетний Ваука, активно готовился принять тиару, которая в одночасье стала слишком тяжёлой для его отца.

Всегда отличавшийся благородством, миролюбием и мягкосердечием, Дарайавауш когда-то желал улучшить жизнь подданных, но теперь по большей части ограничивался лишь рассуждениями об этом, почти ничего не предпринимая на деле. Сам себе он в том признаться не мог, целиком и полностью уверенный, что вытаскивает царство из глубочайшей ямы, куда оно угодило, как он теперь утверждал, стараниями его предшественников. Царь царей не желал слушать советников, когда они осторожно заводили разговоры о восточных мятежниках и западных захватчиках.

"Больше никаких войн! Хватит их на долю Парсы".

Жизнь текла размеренно, Дарайавауш проводил дни, ухаживая за обширным, истинно царским садом, что любил делать лично, устраивал охоты, по-прежнему путешествовал между столицами и все чаще сторонился государственных дел.

Имея такого повелителя, любая самая крепкая держава развалилась бы в два счета, но ближайшие соратники Дарайавауша удержали царство от сползания в бездну, ибо сами совсем не хотели там оказаться. Этими спасителями, остановившими распад государства, стали Мазей и Фарнабаз. Причём, как это ни удивительно, действовать сообща они не желали и вообще относились друг к другу с неприязнью.

Хазарапатиша Фарнабаз поглядывал на восток, а хшатрапава Вавилонии Мазей смотрел на запад. Оба стремились завладеть вниманием царя царей и незаметно подтолкнуть его в направлении, которого каждый из них вожделел. Уже несколько лет соперники пребывали в равновесии, поскольку Дарайавауш не разделял устремлений ни того, ни другого.

Мазей мечтал сделать своего сына Гидарна хшатрапавой Киликии, которая стараниями нечестивых яванов пребывала в фактическом безвластии, хотя все ещё считалась частью царства. Воевать за неё предстояло с македонянами, засевшими на Кипре, но Дарайавауш драться не хотел. Вообще, при упоминании Киликии он делался крайне раздражительным и злым, поскольку вынужденно окунался в неприятные воспоминания.

Действовать самостоятельно Мазей не решался. Он задумал устроить так, чтобы яблоко само упало прямо в рот, и уже добился в этом кое-каких успехов, но тут на доске для игры появились фигуры ещё одного цвета, извлечённые из старого пыльного сундука. Они совершенно изменили планы Мазея, но к его великому удивлению и удовольствию, вовсе не грозили крахом замысла, а напротив, открыли перед хшатрапавой Вавилонии новые возможности.

Тот день Мазей собирался посвятить отдыху. Накануне он вместе с военачальником Бупаром инспектировал городской гарнизон и весьма утомился. Шестьдесят два года, не мальчик уже. Нынче же, уделив утро делам, после полудня он удобно разместился на ложе возле небольшого, создающего прохладу фонтана, устроенного прямо под крышей одного из покоев его дворца. Раб-виночерпий бдительно следил, чтобы кубок хозяина не оставался пустым, а сам Мазей, слушая негромкую песню флейт, лениво наблюдал за полураздетой танцовщицей, изо всех сил старающейся понравиться господину. Перс довольно поглаживал бороду, предвкушая окончание танца.

Вошёл поверенный и наклонился к уху хшатрапавы.

— Достопочтенный Мушезиб-Мардук просит принять его, господин.

Мазей удивлённо поднял глаза на слугу.

— Он сказал, по какому делу?

— Нет, господин.

Ну, ещё бы... Стал бы один из самых влиятельных купцов Эгиби раскрывать суть дела рабу.

Мазей поднялся, ещё раз коснулся взглядом обнажённой груди танцовщицы, огорчённо вздохнул.

— Пошла вон. Все убирайтесь.

Когда рабы-музыканты покинули покои, хшатрапава распорядился.

— Зови.

Поверенный согнулся в поклоне и удалился.

Мазей подошёл к распахнутому окну, обращённому на юг. Он сделал своей резиденцией летний дворец царя Навуходоносора, расположенный в северной оконечности города, у внешней стены. Приезжая в Вавилон, царь царей этим дворцом не пользовался. Отсюда, с верхних этажей дворца, все великолепие Вавилона просматривалось, как нельзя лучше.

Могучие стены, сложенные из кирпича песочного цвета, словно зубчатая корона, опоясывали город двойным кольцом. На их фоне ярко выделялись покрытые синей глазурью ворота Иштар, украшенные изображениями львов, быков и сиррушей[55].

[55] Сирруш — мифическое существо, имеющее рогатую змеиную голову и чешуйчатое тело змеи, львиные передние и орлиные задние ноги. Один из символов верховного бога вавилонян, Мардука.

Тридцать лет назад сразу за воротами возвышались знаменитые на весь мир висячие сады — рукотворная, покрытая яркой зеленью гора, возведённая Навуходоносором для своей жены, дочери царя мидян, выросшей в горах и тосковавшей в равнинном Междуречье по дому. После её смерти сады постепенно хирели, пока, наконец, мощное наводнение не разрушило фундамент. Террасы обрушились. Теперь они так и лежали в руинах. царь Артахшасса не озаботился восстановлением садов, да и Дарайаваушу было не до них.

Руины из дворца не видны, зато позади них глаз сразу выхватывал главное достояние Врат Бога — огромный зиккурат Этеменанки, высотой в сто восемьдесят локтей.

За спиной Мазея послышался лёгкий шорох, и он обернулся. В дверях стоял невысокий плешивый старик, купец, обладатель "испуганного" имени "Мардук, спаси меня", которое когда-то носил один из царей Вавилона.

— Да продлит Сын чистого неба[56] бесконечно жизнь твою, досточтимый и великолепный Мазей, — согнулся в почтительном поклоне купец.

[56] "Сын чистого неба" — так переводится имя Мардука.

— Благословен будь и ты, достопочтенный Мушезиб-Мардук, — поприветствовал посетителя перс, — что привело тебя ко мне?

Хшатрапава прекрасно знал, что столь поспешный переход к делам в Эгиби считали верхом невежества, но таким образом напомнил о своей важности и нежелании плясать под дудку купцов.

Времена расцвета великого торгового дома давно миновали. Подавив первое восстание вавилонян, персы убили главу Эгиби, Итти-Мардук-балату, просто за то, что он слыл богатейшим человеком в Вавилоне. Перед смертью тот успел спрятать почти все деньги, а его сын смог обрести покровителя в лице одного из военачальников завоевателей и спас свою семью от гибели и полного разорения, однако с трёхсотлетним процветанием ростовщиков из Иудеи[57] было покончено.

[57] Эгиби — искажённое вавилонянами иудейское имя Иаков. Так звали основателя купеческой династии.

Мушезиб-Мардук мог кривиться сколь угодно долго, но возразить не смел. Несколько лет назад Дарайавауш позволил захиревшим Эгиби снова стать откупщиками податей. В немалой степени тому способствовал Мазей, предок которого как раз и забрал купцов под свою руку. С тех пор они снова поднялись, хотя ещё не достигли прежнего могущества.

— Я не отниму много твоего драгоценного времени. Я всего должен передать тебе письмо.

— Давно ли купцы Эгиби стали письмоношами?

— Дело это очень деликатное. Человек, который к нам обратился, низкого звания, не имеющий нужных связей. Он опасался, что будет добиваться твоего приёма долгие месяцы или письмо окажется в чужих руках. Вероятнее всего оно легло бы на стол к хазарапатише, чего сей муж очень хотел избежать.

Мазей посмотрел на Мушезиб-Мардука заинтересовано. Все верно, простолюдину почти невозможно попасть на приём к хшатрапаве Вавилонии, но с чего посланник решил, что письмо достанется хазарапатише? Или он хочет обратить внимание на...

Старик усмехнулся. Каков хитрец! Если кто-то пытается избежать общения с Фарнабазом и при этом хочет сообщить нечто важное, то на это действительно стоит обратить внимание!

— Ты знаешь этого человека?

— Нет, достопочтенный Мазей, но у него была при себе рекомендация от нашего уважаемого партнёра, потому мы и согласились передать тебе письмо и, если ты пожелаешь, свести с доставившим его.

— Отрабатываете обязательства? — хмыкнул хшатрапава.

— Дом Эгиби с вниманием относится ко всем своим партнёрам, — почтительно склонил голову купец.

— Давай письмо.

Вскрыв запечатанный футляр, хшатрапава развернул папирус, пробежал глазами первые строчки.

"Набарзан, сын Мегабиза, желает здравствовать сто лет достопочтенному Мазею и да хранит его Ахура Мазда!"

Мазей поднял глаза на купца. Пожевал губами.

— Доставь ко мне этого человека, я хочу побеседовать с ним.

Мушезиб-Мардук, пятясь и кланяясь, удалился. Хшатрапава вернулся к чтению.

"Прости несчастного изгнанника, мой старый друг. Я осмелился побеспокоить тебя, чтобы сообщить печальную новость. Как мне стало известно, посол великого царя был убит вместе со всей своей свитой во Фригии. Злодеи, свершившие это, остались неузнанными, но я имею основания подозревать..."

Мазей торопливо дочитал письмо и свернул его, едва не разорвав папирус. Вернулся к окну. Некоторое время молчал, а потом прошептал еле слышно:

— Вот и заключили мир...

Милет, начало осени

— И всё-таки, каков наглец! — прошипел Селевк, нервно похлопывая раскрытой ладонью по мраморным перилам.

Военачальник стоял на балконе дворца, когда-то принадлежавшего милетскому тирану Аристогену и разглядывал позолоченный скорпионий хвост финикийской пентеры, только что миновавшей западную башню, сторожившую вход в Бухту Львов. Корабль вышел на простор Латмийского залива и моряки, отвязывая верёвки-сейраи[58], распускали дорогой пурпурный парус с вышитым золотым человекоорлом Ахеменидов.

[58] Сейраи — древнегреческие аналоги гитовов и горденей, снастей, предназначенных для подтягивания парусов к рею. Греки использовали их, в том числе и для уменьшения площади паруса при слишком сильном ветре.

— Объяснимая дерзость, — буркнул стоявший рядом Пердикка, — её можно извинить. Я бы на его месте...

— Уже мечом размахивал? — низкий голос прозвучал за спинами стратегов и они обернулись.

Вышедший на обширный балкон человек обликом сильно отличался от стоявших возле перил: он значительно превосходил их возрастом, единственный из присутствующих носил бороду, которую неумолимое время щедро украсило серебром. Но первым делом при взгляде на него бросалось в глаза вовсе не это, а чёрная повязка, прикрывавшая левый глаз. Мощную фигуру Антигона покрывал шерстяной гиматий, задрапированный по афинской "ораторской" моде таким образом, что скрывал обе руки. Недобрый знак для хорошо знавших автократора Азии: так он одевался, когда размышлял о чём-то неприятном. Тяжёлые мысли, волнение, иногда вызывали дрожь в мышцах, озноб. Антигону казалось, что он мёрзнет, тогда он плотнее кутался в плащ. Верховный стратег этого досадного свойства стыдился. "Дрожит, как осиновый лист". Ему казалось, что люди увидят и сочтут его малодушным. "Стареет Монофтальм, сдаёт". Нет уж. Не дождутся. Ему перевалило за шестьдесят, но в старики записываться пока ещё рано. Слишком мал Деметрий, а младший сын, Филипп, которого Стратоника родила уже здесь, в Азии, и того меньше. Нельзя превращаться в развалину, пока они не станут мужчинами.

Впрочем, вряд ли те немногие, кто присутствовал при переговорах с послом Дария Ариобарзаном, заметив состояние автократора, заподозрили бы в нём неуверенность или даже страх. Антигона трясло вовсе не от этого. Он с трудом подавлял желание свернуть послу шею.

— Мой брат был убит во Фригии! — выплёвывал обвинения персидский посол, средний сын покойного Артавазды, — на захваченных вами землях! Кто его убил? Вы даже не знаете! Под властью великого царя такого не могло случиться! Вы превратили цветущую страну в разбойничий вертеп! Или вы молчите по другой причине? Может вам всё-таки известно имя подлого убийцы? Желаете его скрыть?

— Тебя ввели в заблуждение, — еле сдерживаясь, ответил красный от бешенства Селевк, — я лично проводил твоего брата до границы Каппадокии! Если на послов напали, это произошло не внутри наших границ! С достопочтенным Каувайчей в Вавилон ехал Автолик, сын Агафокла и с ним сотня отборных воинов. Нам ничего не известно об их судьбе.

— Кто сможет подтвердить правдивость твоих слов? — прошипел Ариобарзан, — другой македонянин? Нет вам веры! Мы протянули вам руку дружбы, а вы подло ударили по ней мечом!

Антигон сохранил хладнокровие усилием, поистине титаническим. Утихомирить взбешённого посла, который совсем потерял разум и сыпал обвинениями, не выбирая слов, оказалось чрезвычайно трудно. Ариобарзан перестал кричать, но полностью успокоиться всё равно не мог, слишком накрутил себя за время морского путешествия из Сидона в Милет. Заявил, что если македоняне невиновны в убийстве посла, то пусть назовут имя убийцы. Великий царь подождёт до весны, а потом пусть Антигон пеняет на себя.

— Мы наведём порядок во Фригии.

Дабы не усугублять ситуацию, послу не стали напоминать, чем кончился прошлый персидский поход для наведения порядка.

Отправляя Ариобарзана к Одноглазому, Дарайавауш ожидал расследования, но Мазей, который настоятельно рекомендовал царю царей послать именно сына Артавазды, рассчитывал совсем на другое. Хазарапатиша, которого гибель Каувайчи вывела из себя, как и надеялся хшатрапава Вавилонии, оказался неспособен тщательно обдумать ситуацию и поддался страстям, хотя они противоречили его интересам. Он поддержал кандидатуру Ариобарзана. Разумный и осторожный отец братьев давно покинул бренный мир и не смог дать царю царей мудрого совета. Опасаясь Мазея, никто из придворных не решился донести до повелителя мысль о том, что жаждущий мести Ариобарзан сделает только хуже. В итоге так и получилось. Сыновья Артавазды не желали ни о чём разговаривать с Антигоном, они хотели крови. До такой степени, что устремления Фарнабаза на восток в одночасье стали второстепенными. К удовольствию Мазея, который "в кои-то веки" горячо и искренне поддерживал хазарапатишу в его горе и всячески способствовал убеждению царя царей в том, что мир с подлыми яванами — большая ошибка. Наглецы-македоняне сочли великого царя слабаком, а ведь "кое-кто" предупреждал, что так и будет. Нечего с ними заигрывать.

Ариобарзан сделал то, что от него ожидали и, не задержавшись в Милете ни минуты, уехал, оставив македонян в смятении.

Антигон подошёл к стратегам. Селевк, ожидая продолжения речи про "размахивание мечом", смотрел на него, чуть выпятив верхнюю губу в недовольной гримасе, но автократор молчал.

Усилия моряков-финикийцев, наконец, увенчались успехом. Трепещущий парус поймал ветер, и пентера заскользила гораздо быстрее, растворяясь в бледной дымке.

— Мечом помахать мы успеем, — сказал Антигон, — тут надо разобраться.

— Дарий, — Селевк кивнул в сторону удалявшегося посольского корабля, — похоже, не хочет разбираться.

Антигон покачал головой.

— Не верю я, что этот крашенный петух передал слова царя, скорее всего своими собственными тут плевался.

— И не побоялся, что царь снимет ему голову за то, что он развязал войну? — спросил Пердикка.

— Царство трещит по швам. Думаю, на царя сатрапы оглядываются в последнюю очередь. Кофен пробыл у нас всю зиму. Пусть тень его мирно спустится в Аид и не скитается неприкаянной среди живых. Я ему верю. Верю, что Дарий хотел мира. Но и не сомневаюсь, что этот мир кому-то из персов поперёк горла.

— Думаешь, Кофена убил кто-то из своих?

— Возможно. Селевк, тебе нужно ехать в Анкиру и внимательно следить за тем, что будет делать Ариарат. Если все же не миновать войны, то начнётся она не раньше весны. Есть время, чтобы исправить ситуацию. По крайней мере, попытаться. Но сидючи здесь или в Сардах, ничего не выяснить. Избегай столкновений с Ариаратом, они только подольют масла в огонь. Уж не он ли в этом замешан?

— Какая ему в том выгода? — задумался Пердикка, — должен понимать, что в случае войны, драка у него под боком начнётся. Или вообще прямо во дворе.

— Может быть, ему стало известно о предложении Дария? — спросил Селевк.

— Я тоже об этом думаю, — согласно кивнул Антигон, — это его напрямую касается.

— А если все это подстроил Лагид? — вдруг предположил Пердикка.

Селевк посмотрел на него, потом оба, не сговариваясь, взглянули на Антигона.

— Н-да... — только и смог вымолвить сын Антиоха, почесав переносицу.

Вождь молчал, поджав губы и, не отрываясь, смотрел вдаль. Его лицо совершенно окаменело. Через некоторое время, так и не ответив на слова Пердикки, он повернулся и удалился прочь.

— А я его на днях во сне видел, — сказал Селевк.

— Кого?

— Птолемея.

— И что?

— Ничего. Стоит. Смотрит...

— Тьфу ты... — сплюнул Пердикка, — давай, поплачь ещё, что он твой лучший друг.

С этими словами он резко повернулся и ушёл вслед за Антигоном.

— Какие уж тут друзья... — медленно проговорил Селевк.

Дарий предложил македонянам Синопу. Сей вольный эллинский город персам не подчинялся и, хотя они имели некоторое влияние на тамошних "лучших людей", подарить его царь царей не мог. В свою очередь, Антигон мог прибрать город к рукам и безо всяких договоров с взаимными уступками. Тем не менее, предложением он заинтересовался, поскольку между строк читался отказ Дария от борьбы за Малую Каппадокию. А там, глядишь, "Страна прекрасных лошадей", отрезанная от моря и зависимая от торговых правил, какие ей навяжет Монофтальм, сама упадёт ему в руки. Кофен дал понять, что в Вавилоне закроют на это глаза. И добавил, что царь царей рассчитывает на тесную дружбу и даже династический брак. Как раз сейчас подыскивается невеста шестнадцатилетнему Вауке. Наследнику. Антигону осталось лишь посетовать, что у него нет дочери.

Что же царь царей хочет взамен?

А хочет он немного. Всего лишь очистить море от пиратов, обнаглевших до того, что собственное государство строят. Разбойное.

Что сие означало, объяснять никому не пришлось. Селевк предложил прогнать посла немедля. Леоннат — отказать вежливо. Гарпал советовал подумать. А Пердикка... Он произнёс страстную речь о разошедшихся дорогах. Антигон выслушал всех и предложил Кофену пользоваться гостеприимством, приятно провести время в охотах и пирах.

Стратег-автократор думал долго. В конце концов, настойчивость Пердикки взяла верх. Наверняка, впоследствии какой-нибудь учёный муж записал бы, что решение о поддержке Родоса и персов в борьбе против Птолемея, взвешивалось Антигоном на весах совести всю зиму. На деле же советники и ближайшие соратники Одноглазого колебались вовсе не потому, что не желали становиться "предателями дружбы". Да, подобные мысли приходили им в голову, но довольно успешно отгонялись. Циклопу они стоили нескольких бессонных ночей. Сторонником дружественных отношений с царём-без-царства оставался только Селевк. Все прочие давно уже считали, что их с Птолемеем дороги действительно разошлись безвозвратно. Лагид в одночасье оказался злокозненным врагом. Многое ему припомнили, а ещё больше сочинили, для душеспокойствия.

Однако все рассудили, что начинать войну с Птолемеем без союза с Родосом бессмысленно. Лагид имел сильный флот. Монофтальм не испытал бы трудностей в постройке даже большего числа кораблей, но где взять выученные команды? Война предстояла преимущественно морская.

И все же на союз с Родосом Антигон долго не мог решиться, ибо это означало, что вся Эгеида, балансирующая на краю пропасти, будет немедленно сброшена в пучину большой войны. Её угли, раскаляясь, начали угрожающе багроветь. Уже случились первые столкновения, пока ещё небольшие, незначительные. Предвестники бури.

Не все это видели. Немногие понимали. И к числу этих немногих не относилась толпа на Пниксе, которую раздражало возвышение Островной симмахии. Направляемые Демосфеном и его сторонниками, Афины обнаглели настолько, что за последние два года прислали к Циклопу пять посольств, предостерегая его от поддержки Родоса. Демосфен и Гиперид не ограничились устными угрозами. Само существование Азиатского союза во главе с македонянами, выводило их из себя. И потому тетрадрахмы с совой серебряной рекой катились в сундуки горлопанов на агорах Эфеса, Милета и Галикарнаса, призывавших народ свергнуть тирана-кровопийцу.

— Хватит терпеть Одноглазого!

— А вы слышали, менялу Кодра кинули в темницу?

— О боги, за что?

— Говорят, обвинили в чеканке фальшивой монеты.

— Ложь это, я знаю Кодра! Честнейший человек! Македоняне схватили его за то, что он прилюдно поносил Гарпала!

— Верно-верно, дом его Гарпалу и достался.

— И почтенный Бакид бежал на Эвбею. Его имущество разграбили. А ведь он поначалу горячо поддержал этих македонских варваров. Вот какова их благодарность.

— А знаете, кто присвоил себе мастерские Бакида? Сириец Абрадат!

— Не может быть!

— Боги свидетели — не вру! Сей варвар стелется перед Циклопом, так за это ему позволили безнаказанно обирать народ. Нечестивец окружил себя роскошью, живёт, как царь!

— А лидийцы Циклопа уже в открытую царём называют!

— Вот он их и привечает. Истинно говорю, граждане, скоро всякий эллин станет рабом варвара. Понаехали тут...

— С ума сойти... Что творится, всеблагая Агротера... Душно стало в Эфесе, граждане. Лучшие уехали, пора и нам собираться.

— Пропала Иония. При персах и то свободнее дышалось.

— А то! При персах мы спокойно пили хиосское, а теперь эти дурни полуфракийцы умудрились даже с Хиосом рассориться. Из-за чего? Из-за того, что Аполлопид дружит с Афинами!

— Аполлопид, вообще-то, такой же тиран, как и Одноглазый, — возражали трезвомыслящие.

— Ничего подобного! — с непоколебимой уверенностью отвечали недовольные, — свободу он не душит. Да и храбрец, к тому же — не прогнулся перед Антигоном, как многие.

— Хорошо быть храбрым, когда за спиной афинский флот.

— Дурак он. Как бы не пришлось потом гиматий грызть в отчаянии. Сколько полисов под Циклопом и где Хиос? Сравнили мышь с быком. Антигон стократно сильнее.

— Видели мы его силу. Как ему в первый Пафлагонский поход наподдали!

— Ну а во второй он наподдал.

— Нашёл, чем гордиться. Разогнал по горам варваров и думает, что победил.

Ионийцы раскололись. Богачи, служившие в прошлые годы опорой персам, вздыхали об ушедших временах и все более открыто поносили Монофтальма. Все, что бы Антигон не сделал, было для них нехорошо. Простой люд, которому под властью персов жилось невесело, откровенно радовался их страхам. С Ионии, Карии, Лидии, и обоих Фригий, в казну царя царей ежегодно утекали тысяча двести талантов. И лежало это бремя вовсе не на плечах аристократов, которых варвары ставили над их согражданами. Македонянам советовали вырезать олигархов и отобрать все их имущество.

"Лучших людей" Антигон, последовав давнему примеру Фемистокла, обязал построить и снарядить для него флот. Те, расставаясь с деньгами, роптали, предпочитая не вспоминать, что сия повинность была придумана в превозносимых ими до Олимпа Афинах, за счёт чего город Паллады и стал гегемоном в Элладе в Золотой век Перикла. Они помнили только то, что было удобно.

— В Афины надо уезжать, — вздыхали богачи, опасливо поглаживая пояса с зашитыми в них монетами.

— Валите! Кому вы там нужны? — злорадствовала беднота, поддерживавшая македонян.

Те хватали смутьянов, кому-то всыпали палок, кого-то изгнали. Волнения поутихли, но не исчезли совсем. Однако, на счастье Антигона, через некоторое время поток серебра из-за моря изрядно истончился и грозил прерваться совсем. Это убавило число крикунов. Немногие горели желанием мутить народ бесплатно.

Афины тоже не избежали брожения умов, впрочем, для них это было привычное состояние. Бесславно закончившаяся осада Амфиполя изрядно подкосила партию войны. Афиняне вспомнили про миротворца Фокиона, старик оставил свой огород и вновь стал выступать на Пниксе. Экклесия, живущая сиюминутными страстями, разделилась на два лагеря. Весы заколебались. Успехи Ликурга, который, не обнажая меча, смог расколоть Эпир, перессорив долопов, хаонов и феспротов с молоссами, не смогли перевесить неудачу Леосфена и Харидема. Победа Александра Линкестийца над другим Александром, Молоссом, вместо воодушевления заставила граждан афинских задуматься над тем, а так ли слаба Македония, как уверяет Демосфен и прочна ли цепь, на которой сидит его ручной царь.

В конце третьего года сто одиннадцатой Олимпиады[59] в Афины прибыла делегация Тарента. Сей италийский город воевал с местными варварскими племенами и, теснимый ими, взывал о помощи. Тарентинцам требовались наёмники. Много наёмников. Не только воины, но и опытный полководец. Ранее им отказал Молосс, теперь они обратились к афинянам, из которых в настоящее время наиболее выдающимся считался Ликург. Ему и предложили.

[59] Начало лета 332 г. до н.э.

Демосфен с жаром ухватился за эту идею и призывал не ограничиваться делегированием стратега для командования наёмниками, он предлагал собрать государственное ополчение. Вот тут его красноречие и было вдребезги разбито Фокионом, который припомнил Народному собранию сиракузскую авантюру почти столетней давности, окончившуюся реками слез, когда тысячи афинских семей потеряли своих сыновей, мужей и братьев.

— Граждане афинские! — говорил Фокион, — вспомните, как звали одного из стратегов, попавших в плен и казнённых в Сиракузах?

Он сделал многозначительную паузу и закончил:

— Демосфен! Удивительное совпадение, не правда ли? Демосфен снова тащит нас в авантюру, ради сомнительных выгод. Да, Италия и Сицилия очень богаты, и установить там своё влияние весьма привлекательно, но кто сказал, что сей спелый плод сам упадёт нам в рот?

Фокион переломил настроения народа. Послам отказали, а Ликурга и Леосфена, дабы им не пришло в голову отбыть в Италию частным порядком, избрали на следующий год стратегами. Ликург получил задание завершить принуждение островов — Кефаллении, Закинфа и Лёвкады — к вступлению в новый Морской союз, третий по счету[60].

[60] Первый союз (Делосская симмахия) образовался во время греко-персидских войн, отличался жёстким диктатом Афин и был распущен после их поражения в Пелопоннесской войне. Второй союзный договор был гораздо мягче и исключал вмешательство Афин в дела союзников. Распустил эту симмахию Филипп Македонский.

Стратег преуспел, что позволило сторонникам Демосфена вновь задвинуть Фокиона в тень. В течение нескольких лет к союзу присоединились полсотни полисов. Чаще всего против своей воли. Афиняне вновь чувствовали в своих руках силу и потому добровольные денежные взносы членов сообщества, как и во времена Делосской симмахии, были заменены обязательной грабительской данью-форосом. Это вызывало всеобщее возмущение и, как и сто лет назад, в конце концов, привело к войне.

Внимательно следя за усилением Островной симмахии во главе с Родосом, засовывая палки в колеса Антигону, афиняне прозевали сговор Фессалии и Македонии с, казалось, совершенно ослабленной Спартой.

В самом начале это была очень странная война, незаметная, без походов многотысячных армий, осад и сражений флотов. Но, все же, неторопливость зачина противостояния никого в Элладе не обманывала...

В самом начале весны, через месяц после отъезда Кофена, к Антигону приехал Эсхин. Бывший блестящий афинский оратор, давний сторонник македонян, изгнанник, он объявил своим новым отечеством Родос и теперь употреблял своё красноречие для его славы, выгоды и пользы.

За чашей вина, расставив на клетчатой доске петтейи[61] золотые и серебряные фигурки, изображавшие триеры, Эсхин и Антигон обсудили сложившуюся ситуацию.

[61] Древнегреческая настольная игра, похожая на шашки.

Родосу и персам мешает Птолемей. Афинам мешает Родос. Спарте, Фессалии и Македонии мешают Афины.

"Враг моего врага — мой друг".

Так?

Так.

Значит, Афины и Птолемей против Родоса, Фессалии, Македонии, Спарты.

Так с кем лучше быть Антигону?

— А если Антигон хочет остаться в стороне? — поинтересовался Монофтальм.

— Не думаю, что у него получится, — ответил Эсхин.

— Агис Спартанский подмял под себя Крит. Лагид дружит с Египтом. Линкестиец активно договаривается с одрисами. Афиняне снова склонили на свою сторону этолийцев, — задумчиво проговорил Антигон, — только поднеси уголёк, полыхнёт так, что мало не покажется никому.

Он не отказал Эсхину, но и не сказал "да". Весна и почти все лето пролетели в переговорах. Послы Антигона посетили Ликию и Памфилию, съездили в Пеллу к Линкестийцу, встретились с Меноном и Агисом. На верфях строились боевые корабли, вооружалось войско, но Монофтальм все ещё не принял решение о присоединении к Островной симмахии.

"Только поднеси уголёк..."

Антигон не хотел делать первый шаг. Никто не хотел. Пара столкновений союзников Афин и Спарты в Акарнании и Арголиде за таковой не считались, добавили напряжённости, но не сдвинули с места армии, не заставили дороги Эллады вздрогнуть от поступи десятков тысяч гоплитов. Все стороны продолжали выгадывать удобный момент. И вот, кто-то этот самый первый шаг все же сделал. Лагид не выдержал? Неужели это он убил послов? Киликийские врата никем не охраняются, кроме местных варваров, но им отряд, справившийся со свитой послов явно не по зубам. Неужели и правда, Птолемей?

Ищи, кому выгодно. Ему выгодно. Его хотели предать, но он слишком умён и осторожен, чтобы заговор проворонить. Узнал и упредил. Больше некому. Мысль о том, что в убийстве может быть замешан Ариарат или вообще кто-то другой, совершенно покинула голову Антигона.

"Птолемей, что же ты творишь?"

Антигон собрал совет, но, заняв место во главе стола, долго молчал.

— Надо договориться о встрече, — не выдержал Селевк, — я не верю, что это он.

— Кто? — спросил Гарпал, которого ещё не посвятили в суть происходящего.

— Нечего с ним разговаривать, — резко сказал Пердикка.

— Да с кем же?

— С Птолемеем, — медленно проговорил Антигон, — с ним действительно разговаривать не о чем. О подобных вещах бесполезно спрашивать напрямую. Разве что в пыточной...

Селевк поджал губы. Его худое лицо сейчас напоминало обтянутый кожей череп. Высокий лоб сына Антиоха, гладко выбритый, чуть раздвоенный подбородок и скулы, остроту которых подчёркивали впалые щеки, покрылись испариной. Стратег придвинул к себе масляный светильник и разглядывал пляшущее пламя.

— Скоро зима, — напомнил Антигон, — до весны в драку никто не полезет.

— А весной все будут воевать против всех, — негромко сказал Селевк.

Антигон согласно кивнул.

— Надо уладить дела с персами, — сказал Пердикка.

— Да. Нужно немедля отправить к Дарию нового посла. Морем. Пока не начались осенние шторма.

— В море Лагид.

— Под надёжной охраной. Да хоть половину флота пошлём. И, кстати, пора разобраться с Красным. В прошлый раз он пытался юлить.

— Ещё бы он не юлил, — хмыкнул Гарпал, — для него плясать под дудку Родоса — всё равно, что медведю заключить союз с пчёлами против меда.

— Но пока жив и в силе Лагид, Красному не светит занять его место, — отметил Селевк.

— Пердикка, пошлёшь надёжного человека на Скалу, — распорядился Антигон, — пора окончательно определиться, с кем мы и кто с нами.

Стратег-автократор поднялся из-за стола. Советники тоже встали.

— И считайте, что война уже началась, — закончил Антигон.

5

Рождение гекатонхейров

Милет

В глубоких ямах, вырытых на западном берегу Гавани Львов, внутри опок, собранных из досок и глины, смешанной с песком, медленно остывала бронза, принявшая форму корабельных таранов, каждый длиной в два человеческих роста. Некоторые ящики уже разобрали, разломали глину, и теперь рабочие, покрытые потом и копотью, сами под стать бронзовым статуям, очищали бивни триер от окалины, спиливали литники.

В неопионах, корабельных сараях, расположенных неподалёку, тоже кипела работа. Там визжали пилы, стучали топоры. Здесь безраздельно царили два фессалийца, Харий и Диад, ученики известного механика Полиада. Под их руководством милетские мастера корабельных дел создавали флот, который мощью своей должен был превзойти все, прежде ходившее по морям Ойкумены.

Возле привычно изогнутой рыбьим хвостом кормы одного из гигантов стоял мальчик тринадцати лет. Он смотрел, как рабочие медными гвоздями прибивали к проконопаченному днищу корабля свинцовые листы.

— Вот ты где, Деметрий, — приметил отрока Пердикка, вошедший на верфь, — я тебя потерял.

— Скажи, Пердикка, — спросил мальчик хилиарха, — а зачем свинец?

— Такую защиту придумал афинянин Фемистокл, чтобы как можно сильнее испортить пир червяку-древоточцу. Правда, на военные корабли их стали ставить только через сто лет. Ну, или чуть пораньше. Для защиты от чужого тарана. Во время Пелопоннесской войны коринфяне защищали свои триеры просто дополнительными досками.

— Помогло?

Пердикка усмехнулся.

— В битве при Сиботских островах афиняне без натуги щёлкали коринфские орехи.

— Сиботская же битва до Пелопоннесской войны была, — недоуменно заметил Деметрий.

— Да? Ну, значит, перепутал я. Да, не мудрено, ты же сейчас учителям внимаешь, а я двадцать лет назад, — Пердикка почесал заросшее пятидневной щетиной горло, — правда я учился у Аристотеля.

"Оно и видно, как учился", — подумал Деметрий, но говорить сие вслух поостерёгся.

Сын автократора Азии обошёл корму кругом и, прищурившись, нахмурившись, с видом знатока изрёк:

— Чего-то слишком широка для пентеры.

— А это и не пентера, — ответил Пердикка.

— Гексера[62]? — спросил мальчик, — какие Дионисий Сиракузский[63] изобрёл?

[62] Гексера — гребной боевой корабль, в котором на вёслах одного борта в поперечном сечении сидело шесть человек. [63] Дионисий Младший (397-337 до н.э.) — тиран Сиракуз, сын Дионисия Старшего.

— Ну, изобрели-то, скорее всего, мастера Дионисия, а не он сам, — усмехнулся Пердикка, — ещё его отец собрал в Сиракузах лучших механиков со всей Эллады и они построили ему множество хитрых машин. И ты не угадал: в гексере два таламита, два зигита и два транита[64] с каждого борта. А здесь на одного транита больше.

[64] Таламиты — гребцы нижнего ряда (талам — трюм). Зигиты — гребцы среднего ряда. Траниты — гребцы верхнего ряда (траной называлась скамья гребца).

— Ух ты. Мощь. Гептера значит. Кто-нибудь прежде строил такие?

— Нет. Мы первые[65].

[65] Гептеры впервые в истории упомянуты в эпизоде подготовки Александра Македонского к Аравийскому походу (по сообщениям Плиния и Курция Руфа).

Деметрий посмотрел, как мастера крепили гипозомы — толстенные канаты, которые протягивали как внутри, так и снаружи вдоль бортов для дополнительной стяжки и защиты. Потом прошёл под днищем гептеры, между дриоксов, подпорок строящегося корабля, приподнятого над землёй почти на высоту человеческого роста. Провёл рукой по ароматным свежеструганным, ещё не просмолённым кипарисовым доскам, собранным в прочный набор корабельного остова, который финикийцы называли магалией. Доски точно пригнаны друг к другу и скреплены шипами из акации.

Нарождающийся гигант завораживал мальчика. Деметрий ежедневно подолгу торчал на верфях, любуясь, как плотники ловко и умело гнут распаренные доски, подгоняя их так точно, что травинку в щель не просунуть. Пользуясь привилегиями сына Антигона, он вникал в секретные чертежи Хария и его помощников. Задавал вопросы. Сотни вопросов, до того толковых, что седобородые мастера не уставали дивиться. Старые соратники Филиппа, глядя на высокого статного юношу, качая головой, примечали в нём невероятное сходство с Александром. Темноволосый Деметрий не очень походил на покойного царя и все же в чертах мальчика многие примечали нечто неуловимо-знакомое. Возможно, это была лишь игра воображения — уж очень Деметрий напоминал сына Филиппа характером. Он обладал столь же острым пытливым умом, так же живо интересовался войной и политикой, укреплял тело воинскими упражнениями.

"Второй Александр", — говорили старики, не зная, к худу это или к добру.

"Порывист слишком парень. Не укротит себя, закончит свои дни, как первый", — добавляли другие.

— Как его имя? — обернулся мальчик к Пердикке.

— Этот будут звать — "Гиес".

"Гиес" — сын Урана и Геи. Сторукий великан, сторожащий мятежных титанов, низвергнутых в Тартар Громовержцем.

Его братья, "Котт" и "Бриарей" уже спущены на воду. Исполин "Бриарей", приводимый в движение почти пятью сотнями гребцов, сидящих на каждом борту в восемь продольных рядов и три яруса — самый большой корабль, когда-либо построенный в эллинском мире. По крайней мере, так полагал Антигон.

Сейчас "гекатонхейр" стоял у пирса. Рабочие под руководством Диада устанавливали на нём машины, самая большая из которых способна метать камни весом в талант. Это чудовище, пятнадцати локтей в длину, десяти в высоту и столько же в ширину, невозможно было ворочать. Стрелять оно могло только по курсу и предназначалось не для морского боя, а для обстрела прибрежных крепостей. Во флоте, который строил Антигон, такой здоровенный палинтон был единственным, но машины меньших размеров, включая стрелометы-эвтитоны, ставились на корабли во множестве.

В афинских афрактах[66], принёсших Фемистоклу победу над флотом Ксеркса (в который входили финикийцы, египтяне и ионийские эллины), гребцы ничем не были защищены от стрел и дротиков противника. Однако лёгкая подвижная триера отличалась большой маневренностью и скоростью. Эпибаты избегали рукопашной, предпочитали бить врага издали, и сходиться в палубной свалке только в крайнем случае. Основным средством ведения боя долгое время оставался таран. В какой-то момент коринфяне, а следом за ними жители Сиракуз опробовали иную тактику боя. Они стали применять машины. Именно тогда корабли начали расти вширь. К каждому траниту подсадили ещё одного гребца, и триера стала тетрерой. Потом она превратилась в пентеру, в гексеру Дионисия. В гептеру Антигона.

[66] Афракт (греч.) — "открытый". Так называли корабли, на которых гребцы не защищались сплошным бортом. Они сидели на виду у всех, между опорами "перил", поддерживавших катастрому — боевую палубу. Афрактами так же часто называли беспалубные суда.

— Вы, македоняне, не морской народ, — рассказывал юному Деметрию родосец Менедем, — предпочитаете грубую силу. Потому навархи вашего царя Филиппа в его войнах с Афинами не полагались на таран, ибо в искусстве маневрирования уступали своим врагам. Они предпочитали сойтись борт о борт и одолеть врага в рукопашной схватке. На такой массивный широкопалубный корабль эпибатов можно посадить гораздо больше, чем на триеру, и эта толпа одолеет кого угодно.

Родосец приехал в Милет в качестве военного советника, посланного Антигону союзниками. Опытный моряк, он слыл так же большим знатоком в кораблестроительном ремесле и оказал сухопутным македонянам неоценимую помощь. Предполагалось, что именно он станет главным навархом Антигона.

— Но большой корабль неповоротлив, — возразил Деметрий, — как он сможет увернуться от удара в борт?

— Правильно мыслишь, парень, — хмыкнул Менедем, — далеко пойдёшь. Да, гептера не увернётся. Вот только потопить её не так-то просто. Вот, например, представь — твой большой корабль медленно разворачивается и не успевает уклониться от моей лёгкой триеры, которая влетает тебе в борт. Твоя гептера, напоминаю, тяжёлая, я её остановить мгновенно не смогу. Она продолжает разворачиваться...

— И отламывает твой таран! — мигом сообразил Деметрий.

— Именно так, парень, именно так. Кому от этого хуже будет?

— Тебе!

— Ну, тут по-всякому может повернуться, но вероятнее всего, да, хуже будет мне. Стэйра треснет, откроется течь.

— У меня тоже.

— У тебя в пробоине мой бивень сидит. Но, вообще, да, ты прав. Вот только плавучесть у твоего корабля получше будет. Мой раньше в волны зароется.

Деметрий внимательно слушал и мотал на свой пока отсутствующий ус. Запоминал, подмечал мельчайшие детали и продолжал задавать вопросы.

Не только про корабли.

— Почему отец не объявит себя царём? — спросил он как-то Пердикку, — силы и власти у него побольше, чем у многих варварских царей. По обычаю, войско может избрать царя. Так избрали Филиппа, потому что он побеждал в битвах.

— Ты забыл, Деметрий, что выбирают не любого. Выбирают из претендентов царской крови.

— Но ведь Аргеадов больше нет. Царская кровь дома потомков Геракла канула в Лету.

Хилиарх еле заметно поморщился. И он и Леоннат, оба состояли в отдалённом родстве с Аргеадами и царской крови в своих жилах имели побольше, чем Антигон. Однако понимали, что какое бы ни было происхождение, а на одной высокородности в гегемоны не въехать.

— Среди тех, кто следует за твоим отцом, нас, македонян, пока меньшинство. А эллины царей не жалуют. Антигона именуют тираном, некоторые не желают и с этим мириться, а уж если он возьмёт царский титул... В нашем войске македоняне не самая большая сила.

— Не понимаю, — покачал головой Деметрий, — почему отец не позовёт наших себе на службу. Неужели им всем так нравится под Линкестийцем?

"И всё-таки молод ты ещё", — усмехнулся Пердикка, — "многое понимаешь, да не все".

— Есть давний договор между нами, — сказал он вслух, — Линкестиец наш союзник, за это мы признали его царём и не сманиваем к себе соотечественников.

— Может уже пора изменить договор? Не за этим ли отец уехал?

— Может и пора, — загадочно улыбнулся Пердикка.

Амфиполь

Город выглядел таким, каким Антигон его и запомнил. Ему не довелось лицезреть бурную деятельность, которую афиняне развернули здесь одиннадцать лет назад, а потому отсутствие остатков валов, палисада и грандиозной насыпи для подвода тарана его нисколько не удивили. Чего нельзя сказать об Амфотере.

— Ты погляди, — восхищённо цокнул языком пожилой наварх, — и следа не осталось!

— Говоришь, они довели её до середины стен?

— Нет, так высоко не успели. Но всё равно земли тут было перекопано — страх и ужас.

После того, как Севт остался единственным претендентом на Амфиполь, он первым делом предложил Кассандру сдаться. Сын Антипатра ответил отказом. Афиняне убрались, поджав хвост, как побитые собаки — это ли не победа? Уж если они не сдюжили, то чего бояться фракийцев?

Он ошибся. Повторить успех с фракийцами не получилось. Те не подхватили осадного строительства афинян, не предприняли ни одного штурма. Они просто решили подождать, пока яблоко не созреет и не упадёт в руку само. В отличие от афинских граждан, одрисы располагали временем и терпением в достатке. Ждать могли целую вечность.

Почти полгода македоняне противостояли афинянам, а против фракийцев продержались всего два месяца. Нет, они не начали голодать, припасов в городе оставалось ещё много, на целый год. Просто Кассандр и его стратеги увидели очевидную истину — их сидение в Амфиполе бессмысленно. Севт распустил войско, оставил под стенами всего две тысячи человек. Через месяц он заменил их другими. Царь одрисов никуда не торопился.

— Мы видели, что легко можем их разметать, — рассказывал Амфотёр, — но ради чего? Окрестные поля никто не засеял, мы ещё по осени выгребли у местных все зерно дочиста. Наши запасы не пополнить и ради этого не стоило выходить. Прорываться? Куда? В Македонии Линкестиец, коего немногие из нас готовы были признать царём. По крайней мере, тогда. Вокруг враждебная Фракия. Куда прорываться? Сидеть можно долго, но не бесконечно, а Севт вёл себя так, словно Временщика за яйца схватил, и вечность себе отмерил.

— Нету у Крона яиц. Громовержец их отрезал, — усмехнулся стратег-автократор.

Антигон знал историю осады Амфиполя, но в первый раз Амфотёр рассказывал её очень давно и потому сейчас Циклоп слушал внимательно. Перед встречей с Линкестийцем самое время освежить память.

Ленивый кот не слишком усердно стерёг мышку, и македоняне смогли через лазутчиков выяснить, что же происходит на родине. Кассандр даже не успел обрадоваться новости о том, что против Линкестийца выступил Полиперхонт, поддержанный эпиротами (в Амфиполе поход Александра Молосского восприняли именно так), ибо одновременно с ней пришла весть о разгроме войска и пленении князя Тимфеи.

Всякая надежда на помощь была потеряна. И тогда сын Антипатра сам обратился к Севту с предложением сдаться. Царь одрисов благосклонно, хотя и не скрывая удовлетворения, выслушал условия македонян. Да, он выпустит их с оружием. Да, не станет чинить препятствий, если они, убираясь восвояси, не спалят город или не причинят вреда иным способом. Более того, он предлагает столь храбрым воинам перейти к нему на службу. Платить будут щедро. Ещё бы не щедро, с пангейским золотом под боком.

Македоняне сдались. И тут же поделились на три неравные части. Большая отправилась на родину. Нет, не воевать с Линкестийцем. Война им уже опротивела до невозможности. Они просто хотели вернуться к своим семьям. А Линкестиец... А что Линкестиец? Чай не людоед какой.

Кое-кто из молодёжи, бессемейные или младшие сыновья, не рассчитывавшие на то, что отцы наделят их землёй, воспользовались предложением Севта.

Меньшая часть уехала за море и присоединилась к Антигону. Среди них оказались оба наварха — Амфотёр и Гегелох.

Сын Антипатра к Севту не примкнул. Посчитал службу фракийцам ниже своего достоинства. Он отправился в Пеллу, понадеявшись на то, что Линкестиец, муж его родной сестры, вредить ему не станет. Не прогадал. Александр принял шурина милостиво, приблизил к себе.

Севт в течение пары лет полностью восстановил царство своих предков. От успехов у него закружилась голова, и он вознамерился загрести под себя ещё больше власти. Сцепился на севере с гетами и эллинскими колониями западного берега Понта. Одновременно попытался прибрать к рукам Византий и все побережье Пропонтиды. Бодался с эллинами за полуостров Халкидику. И нигде не преуспел.

Всюду ему надавали по шапке, а ещё несколько лет спустя, незадолго до нынешних предгрозовых сумерек, Линкестиец поднатужился и хитроумной интригой, подкупом, безо всяких штурмов и осад вернул себе и Пангей и Амфиполь. Верно говорил некогда царь Филипп: "Осел, гружённый золотом, перешагнёт стены любой крепости".

Теперь в Амфиполе опять сидел Кассандр, которого Линкестиец назначил гиппархом и наместником Фракии. По крайней мере, той её части, которая снова прогнулась под встающую с колен Македонию.

И именно здесь была условлена встреча Александра и Антигона, давно ожидаемая обеими сторонами. Бывшие много лет союзниками лишь на словах, теперь они собирались перейти к делу.

В устье Стримона пристали несколько кораблей, и с них на берег сошло почти две сотни человек. В сопровождении столь внушительной свиты Монофтальм въехал в город.

Александр устроил для него пышный приём. Как для царя. Хотя приветствовали они друг друга без титулов. Так договорились заранее, дабы не создавать себе ненужных затруднений. Глупо бы смотрелось: "Я, Александр, царь Македонии, от которой только ленивый не откусил земли, приветствую стратега Антигона, повелителя Вифинии, Эолии, Ионии, Карии, Лидии, Фригии, Пафлагонии..."

Линкестиец проявил мудрость.

Они не виделись более десяти лет, и Антигон поразился переменам, произошедшим с Александром. Младший отпрыск князя Аэропа, единственный уцелевший после резни, которую учинил в его семье сын Филиппа, он первым назвал царём убийцу своих братьев. Тем самым сохранил себе жизнь, но всё равно не имел уверенности в том, что опасность миновала. Стоило неосторожным словом или поступком возбудить подозрения нового царя и Александра из Линкестиды уже не спас бы даже его тесть Антипатр. Монофтальм хорошо запомнил испуганный взгляд Линкестийца в те дни. Взгляд загнанного в угол беспомощного зверька.

Теперь же его встретил совсем другой человек. Нет, он не стал выше ростом или шире в плечах. Серебро, поселившееся в волосах, не добавило величия. Но вот взгляд изменился совершенно. На Антигона смотрел человек, исполненный внутренней силы и уверенности, давно уже отбоявшийся своё. Александр по-прежнему оставался царём захолустной державы, но он уже поднял голову, он смотрел исподлобья, он вставал с колен, окружённый соратниками, которые устали от унижений. Они хорошо помнили, как сами унижали других, но вовсе не раскаивались в том. Они хотели вернуть то время и, наконец, захлопнувшаяся дверь приоткрылась. Стараниями Александра, четвёртого македонского царя с таким именем.

Они изучающе рассматривали друг друга. Один — средний во всём — в возрасте, в росте, сложении. Говорит негромко. Гладко выбрит по заведённой предшественником и прижившейся моде. Другой — прямая противоположность. Он приметен в любой толпе — высокий, седобородый. Чёрная повязка пересекает лицо. Голос без натуги пересилит морской прибой.

— Радуйся, Александр, — протянул руку Циклоп.

Македоняне, свидетели встречи с обеих сторон, затаили дыхание. Линкестиец и Антигон сжали предплечья друг друга.

— Радуйся, могучий Антигон, покоритель Азии.

Циклоп чуть прищурил уцелевший глаз. Не остался в долгу:

— Моя душа радуется, когда я вижу, что родина обрела достойного правителя.

— Мне, пока что, не достаёт твоей силы и мудрости, — сказал Александр.

— Ты несправедлив к себе и напрасно грешишь против истины, произнося столь лестные для меня слова. Ни тебя, ни меня сейчас нельзя сравнить с халибским клинком, который сокрушит любой, даже самый крепкий щит. Ты и я — олово и медь. Пожалуй, поодиночке годимся лишь на миски и котлы. Но вместе...

— Бронза — все же не халибское железо[67], — улыбнулся Александр.

[67] В Древней Греции сталь называлась "халибским железом" (халибас), поскольку именно этому малоазиатскому племени приписывается, по одной из версий, факт её изобретения.

— А кто сказал, что нашего общего врага справедливо сравнить с ним?

— Не узнаем, пока не испытаем.

— Тогда давай условимся о сроке состязания. Не для того ли встретились?

— Условимся. Все подготовлено к пиру в твою честь, Антигон.

Циклоп кивнул. Не следует вести серьёзный разговор на пороге дома

Трёхдневный пир, все как положено. Большинство участников упилось до совершено скотского состояния. На радостях. Многие там встретили старых друзей, не виденных много лет. Да даже просто земляки, не знавшие друг друга прежде, стали на том пиру роднее ближайших родичей.

Песни, смех, здравницы. Кто-то тяжко вздыхал о годах, проведённых на чужбине, а его собеседник, подперев нетвёрдой рукой хмельную голову, рассказывал ему о горестях, пережитых на родине.

"Мы теперь — отрезанный ломоть", — сказал когда-то Таис Сополид.

Да разве так бывает? Он, Сополид, ездил послом Антигона в Пеллу трижды, и всякий раз был принят с почётом, но только сейчас, на этом совершенно безумном пиру понял, что погрешил тогда против истины. Никакой они не отрезанный ломоть. Они — сыновья одних отца и матери, братья. Разве могут родители равнодушно смотреть на возвратившегося домой блудного сына?

Шестидесятилетний Монофтальм, и прежде не отличавшийся ледяным хладнокровием, расчувствовался и прослезился, оценив приём. А ведь это ещё даже не Македония. Всего лишь Фракия. Много лет назад он думал, что никогда уже не увидит родных мест. Свыкнувшись с этим, он изгнал из сердца тоску. А когда Сополид привёз Стратонику с Деметрием — и вовсе позабыл о печалях. Сейчас снова вспомнил. Грустил и радовался, мрачнел и смеялся. Как и положено вдрабадан пьяному человеку.

В первый день пира они с Линкестийцем не говорили о деле. Но на следующий вечер, протрезвев, хотя свита царя и спутники стратега Азии продолжали гудеть и веселиться, Александр и Антигон оставили их для разговора наедине. Им многое предстояло обсудить.

— По-моему, вы с Меноном слишком торопитесь, — сказал Антигон.

Циклоп стоял возле распахнутого окна, сложив руки на груди, и смотрел на серебряный диск луны.

— Нет, — повторил он, — не нравится мне это. Начинать в боэдромионе... Плохая идея. Лето пролетит стрелой. Не успеем подготовиться.

— Успеем, — возразил Александр, — у нас почти все готово. Я соберу войско менее чем за месяц и приведу к Ферам двадцать тысяч пехоты и три тысячи конницы. Менон соберёт свои силы ещё быстрее. Займём Фтиотиду, а твой флот войдёт в Малидский залив. Возьмём Фермопилы, захватим Ламию, афиняне и опомниться не успеют. Одновременно с нами начнёт Агис в Арголиде.

— Нам это не сильно поможет. Но допустим — успех. И что? Каковы ваши цели? Быстрая война в предзимье, грабёж и восвояси с обозом, полным добычи?

— Что тебя в этом не устраивает?

— Начнутся осенние шторма, и я уведу флот. Думаешь, Афины не станут воевать зимой?

— К зиме мы уберёмся.

— Тогда это просто разбойничий набег, а не война. Ради чего? Ради добычи?

— Мы покажем силу и заставим считаться...

— Никого вы не заставите считаться с собой.

Антигон подошёл к столу, за которым сидел, облокотившись и подпирая кулаком подбородок, Александр. Циклоп присел на свободный стул.

— В любом случае меня такая поспешность не устраивает. Я должен закончить с делами на востоке.

— Промедление может выйти нам дорого. Думаешь, Ликург и Демосфен не узнают о нашей встрече?

— Узнают.

— Тебя это не беспокоит?

— Нет.

— А ведь ты сам только что сказал — Афины не побоятся войны зимой. Когда ты не сможешь прийти на помощь нам с Меноном. Афины будут бить врага по частям.

— И повернутся спиной к Агису? Нет, Александр. Демосфен не дурак. Я расскажу тебе, что он будет делать, и что предпримем мы. Спарта не в силах противостоять Афинам в одиночку. Все это понимают. Спарта сильна своими союзниками. Если афиняне рассорят их — Спарта не соперник. Вот этим и станет заниматься Демосфен. А чтобы усыпить его бдительность мы распустим слух, что ты дал мне десять тысяч македонян для войны на востоке, а я очень щедро заплатил. Афиняне поймут, что угрозы с севера можно не опасаться какое-то время. И ты действительно дашь мне воинов.

— Десять тысяч?

— Я не откажусь и от большего, — усмехнулся Антигон.

"Ага, чтобы они потом провозгласили тебя царём Македонии".

— Столько не дам.

— А я и не прошу тебя делиться своим войском. Просто объяви, что Антигон платит щедро и всякий волен податься к нему на службу.

Александр некоторое время обдумывал слова Циклопа.

— Ты хочешь, чтобы все моё царство перебежало к тебе?

— Не беспокойся. Македоняне — не эллины, которые не слишком дорожат отчим краем. Ты не представляешь, как истосковались на чужбине те, кто остался со мной.

— Хорошо, это можно обдумать. Но каковы твои дальнейшие планы?

— Я предлагаю подождать.

— Пока мы ждём, Демосфен затащит в Морской союз всю Элладу.

— Тем лучше для нас.

— Это ещё почему?

— Потому что тогда мы сможем выступить под знаменем освобождения эллинской свободы от тирании.

Александр встал, прошёлся по комнате. Остановился у окна, на том самом месте и в той же позе, что и Антигон несколько минут назад. Царь долго молчал. Гость терпеливо ждал. Налил себе вина, разбавив вдвое, по-македонски. Выпил.

— На северной границе неспокойно, — задумчиво сказал Линкестиец, — фракийцы волнуются. Говорят, за Истром пришли в движение какие-то многочисленные племена варваров. Несколько раз переходили реку и били фракийцев. Те считают, что это не просто набеги. Могучий народ идёт с севера. Сильные воины. Мы их уже встречали во время похода с Александром, за год до вторжения в Азию.

— Скордиски? Я помню, — сказал Антигон.

— Там не только скордиски... Недавно в Пеллу приезжали послы дарданов. Тоже хотят союза. Всем вдруг стала нужна Македония...

Царь снова замолчал. Антигон решил сменить тему:

— А почему Кассандр так мрачен? Все остальные пьют и веселятся, а он сидит, темнее тучи.

— Кинана сбежала, — рассеянно ответил Александр.

— Кто?

— Кинана. Дочь Филиппа.

— Она жива? — удивился Антигон.

— А почему бы ей быть мёртвой? Эта девка — не Аминта, который даже не сопротивлялся, когда пришли его убивать. Эта сама кому хочешь глаза выцарапает. Она сначала сбежала из Пеллы в Тимфею, к Полиперхонту. Обрела в его лице покровителя, хотя старик совсем сдал. Сидит в своей усадьбе безвылазно. Покорился. Даже сына ко мне прислал. В агеме служит. Тоже Александр...

— А какая связь между Кинаной и Кассандром?

— Самая прямая, — усмехнулся Линкестиец, — плотская. Уж я не знаю, как он прознал, где она, только вдруг зачесалось у нашего Кассандра в одном месте. Воспылал, так сказать, страстью. Как слепень к корове к ней лип. Силой хотел взять, но вовремя одумался. Смекнул, видать, что она его во сне зарежет. Эта иллирийская кошка опаснее любого мужа, если её разозлить.

— Только ли в страсти дело?

— Конечно нет. Кровь Аргеадов, все дела...

— А сам ты почему не пытался взять её за себя? В качестве дополнительной опоры трону.

Александр повернулся к Циклопу.

— Я дорожу дружбой с Меноном. Я женат на его дочери. А просто кинуть филиппову дочь себе на ложе — какой в том смысл?

— И ты спокойно смотрел, как Кассандр пытается сделаться твоим соперником? Если дело не в страсти, значит, он рассчитывал поиметь права на престол. По крайней мере, для своих детей.

— Ну почему спокойно. Мы все с интересом наблюдали. Зрелище, знаешь ли, было занимательнее аристофановых комедий. Что же до прав — мои права подтверждены войском. А войско, как тебе известно, сажает на трон победителей. Я пока ещё ничего не проиграл и под афинскую дудку давно уже не пляшу. Разве что послов их ещё не гнал пинками под зад. Но скоро буду.

Линкестиец вернулся за стол.

— Кстати, о женитьбе. У меня есть к тебе ещё одно предложение. Как ты посмотришь на то, чтобы скрепить союз браком наших детей? Твоему Деметрию — тринадцать. Моей Эвридике — десять. Поженив их, ты получишь двойную выгоду.

— Дружбу с Меноном, — откинулся на спинку стула Антигон.

— Да.

Фтия, дочь фессалийца Менона, к огорчению отца и мужа не подарила Александру сыновей. Родила двух девочек, старшую из которых назвали Эвридикой, ибо это имя чаще всего давали своим дочерям князья Линкестиды[68].

[68] В реальной истории Фтия вышла замуж за Эакида Эпирского и родила троих детей — Деидамию, Троаду и Пирра, одного из величайших полководцев античности. Деидамия стала женой Деметрия.

— Заманчиво, — не стал скрывать Циклоп, — я должен подумать.

Через пять дней посольство отбыло. Стороны остались довольны друг другом. А ещё через месяц пять тысяч македонян высадились в Абидосе, где их встретил и возглавил Леоннат. Полсотни гиппагог[69] в несколько рейсов перевезли через Геллеспонт полторы тысячи отборных фессалийских лошадей.

[69] Гиппагога — специально оборудованное судно для перевозки лошадей.

Почти одновременно в Милет прибыли четыре тысячи наёмников, которых для Антигона навербовал на мысе Тенар гетайр Балакр, сын Аминты.

Армия Монофтальма теперь насчитывала свыше пятидесяти тысяч пехотинцев и четыре тысячи всадников. В Милете, Эфесе и Галикарнасе на воду спустили около ста кораблей. Их оснастили, укомплектовали гребцами, матросами и эпибатами. Флот Одноглазого вырос в полтора раза и теперь даже без родосских морских сил превосходил афинский.

Держать это воинство без дела было слишком накладно. Да никто и не собирался с такой силищей топтаться на месте. Жребий давно брошен.

В середине скирофориона[70] пятнадцатитысячный отряд Селевка отбыл на границу с Каппадокией. Одновременно с ним десятитысячный авангард под командованием Пердикки вторгся в Ликию.

[70] Начало июля.

Флот афинского морского союза сосредотачивался у Эвбеи. Тридцать тысяч персов под командованием Фарнабаза двигались по Царской дороге на северо-запад. Корабли тирийского царя Адземилькара покинули гавани Града-на-острове.

Петля затягивалась. Развязать её теперь не смог бы никто.

6

Гордиев узел

Солы Кипрские

С громким всплеском якорь ворвался в царство Посейдона, распугав стайку мелкой рыбёшки. Моряки подтянули к борту лодку, привязанную верёвкой к корме гемиолии. Двое спрыгнули в неё, укрепили в уключинах весла. Ещё один устроился на носу, а следом сполз, кряхтя по-стариковски, Жадный Ойней. Моряки оттолкнулись от борта корабля и лодка направилась к берегу.

— Наш пострел везде поспел, — усмехнулся Ойней, углядев среди встречающих мощную фигуру Конона, — и плащик пурпурный даже приодел, видать важных гостей встречает.

Загорелые дочерна полуголые пираты, налегая на весла, заулыбались. Лодка подошла к высокому пирсу и люди, стоящие на нём, помогли Жадному подняться.

— Радуйся, Ойней, — сдержанно приветствовал собрата по ремеслу Конон.

— И тебе не горевать, Булыжник. Прям до слез ты меня растрогал. Ещё бы венок нацепил — убил бы наповал. Давно на ветру стоишь-то?

— Как паруса на горизонте показались.

Ойней присвистнул.

— Да не твои, — прищурился Булыжник, — обернись.

Ойней послушался, но увидел только свои четыре гемиолии, вползающие в гавань и убирающие паруса, да ещё патрульную триеру Птолемея.

— Не туда смотришь. Дальше. Вон, на острие Кроммия[71].

[71] Древнее название мыса Кормакитис, расположенного на северном берегу Кипра, примерно в 30 километрах от города Солы.

— Его не видать отсюда.

— Да и насрать. Ты что, Ойней, не моряк? — удивился Конон, — не сделал же Кроммий ноги? Не видать, а он там есть. Вон, на два пальца левее.

Он указал рукой туда, откуда пришли четыре гемиолии Ойнея. Все они уже встали на якорь, а вдалеке, в дымке, левее берега, изгибающегося плавной дугой к северу и северо-западу, виднелось ещё несколько парусов.

— Ты, Ойней, так торопился, что даже не оглянулся ни разу? — спросил Конон, — так можно на хвосте свою смерть привезти, сослепу-то. Я-то думал — ты к старости осторожным стал.

— Это кто ещё такой? — всматриваясь вдаль пробормотал Жадный. Подначку он проигнорировал.

— Скоро узнаем. Хотя и так можно догадаться. Законник собирает всех. Я думаю, это Менелай идёт. Судя по числу парусов. Пошли пока в кабак, вмажем за встречу. Птолемей подождёт. Не по достоинству нам сразу к нему бежать.

Жадный согласно покивал.

Через пару часов в гавань Сол Кипрских сбежался чуть ли не весь город. Не каждый день видишь зрелище приближающегося огромного флота. Тут-то дальнозоркий, хотя и рассеянный в старости Ойней поимел преимущество перед Булыжником. Он первый разглядел рисунки на парусах кораблей.

— Ты, смотри, не врали ведь. Точно она.

— Кто?

— Гляди, что за зверюга впереди. Я таких здоровенных в жизни не видал.

— Да кто там?

— Не кто, а что. Вон, две титьки на парусе видишь?

— Омега? — прищурился Конон, различив вышитую красным огромную букву на главном парусе первого из приближавшихся кораблей, поражавшего своими размерами.

— Да. Мне говорили про неё. "Две титьки" её люди кличут. Здоровенная дурища. Таких, поди, и не строил никто прежде.

— Да уж... — почесал бороду Конон.

Через некоторое время стало понятно, что прозвание своё этот корабль получил не только за букву "омега" на парусе, похожую на женскую грудь. Над волнами, взрезаемыми тараном, летела обнажённая золотокожая океанида Каллиройя.

С давних времён лучшими моряками в Великой Зелени считались финикийцы, первыми научившиеся совершать многодневные переходы вдали от берегов. Суда "пурпурных" отличались отличной мореходностью, и значительно превосходили эллинские торговые парусники размерами, но все же Зелёные воды некогда бороздили корабли покрупнее финикийских. Корабельных дел мастеров из Ханаана далеко обставили египтяне, причём сделали это в такой седой древности, о которой помнили лишь покрытые пылью веков папирусы.

Во времена высшего расцвета Страны Реки она расширялась на все стороны света. Гранитные обелиски, установленные на границах державы Тутмесидов, перемещались все дальше на север и северо-восток. Перевозили их огромные ладьи-бариты.

Прошло больше тысячи лет, но кое-какими секретами постройки широкопалубных ладей египетские мастера ещё владели. Неферкар прислал своих кораблестроителей к Птолемею и те помогли ему построить на верфях Саламина и Китиона несколько поистине гигантских кораблей, способных нести значительное число метательных машин. Самая большая эннера получила имя "Каллиройя", "Прекрасногрудая"[72]. Так назвал её Менелай, попросивший мастеров наделить вырезанную из кедра океаниду, украшавшую нос корабля, чертами Таис.

[72] Каллиройя — дочь титана Океана. Ройя — гранат, символ женской груди в греческой поэтике. Корень "калли" означает — "прекрасный".

Птолемей назначил общий сбор своего флота и союзников в Солах на середину гекатомбеона[73], "месяца жертвоприношений". К весне ни одна из сторон подготовиться не успела и только сейчас, когда пролетели уже два летних месяца, флоты вышли в море. Начинать морскую войну в конце лета, когда до осенних штормов оставалось всего ничего, было невыгодно, но Антигон не желал ждать, опасаясь, что время работает на Лагида.

[73] Начало августа.

Так оно и было. Птолемей не терял зря ни минуты из подаренных ему противником. Он знал, с какими силами предстоит столкнуться и на кого можно рассчитывать в борьбе с ними. Неарх ещё раз побывал в Египте и вернулся с помощью от Неферкара. Фараон кораблей выделил немного, поскольку сам в них отчаянно нуждался, но послал союзнику сотню лучников из отборного отряда "Нейти-Иуни" и пять сотен "Храбрейших", своих лучших бойцов.

Гораздо ценнее воинов оказалась помощь Менкауры. Камышовый Кот в самом начале лета сообщил Лагиду, что Хашехем Аменертес, вокруг которого пританцовывали шептуны Мазея, послал персов к Апопу[74] и точно к союзу против Птолемея присоединяться не намерен. Всю подноготную игры старого Крокодила Менкаура ещё не знал, но уверял, что вредить Лагиду тот не станет. У него нет интересов на севере. Пока.

[74] Апоп — главный демон Дуата, египетского аналога Ада.

Корабли Крокодила шалили возле Газы, чем изрядно нервировали тирийского царя Адземилькара, который все прикидывал, какими силами нагрянуть на Кипр. Да и стоит ли вообще? В последние годы "перс пошёл уже не тот". Пронёсся слух, будто хшатрапава Мидии Атрупатак недопоставил в казну ежегодную подать. Придержал на пастбищах пять тысяч нисейских кобылиц и припрятал в сундуках почти сто талантов. И ему это сошло с рук. Заразительный пример.

Вот так и вышло, что "враг моего врага..." Ну и далее общеизвестно. Хотя другом Птолемею Аменертес не стал и не собирался.

Фратапарна подтвердил некоторые сведения Менкауры. Если кто и станет угрожать с востока, то в нынешнем году они на это не способны. Все заняты другим.

Но на западе дела обстояли гораздо хуже. Демарат съездил в Афины и приехал оттуда ни с чем. С Демосфеном ему встретиться не удалось совсем, тот неудобного посла избегал. Демарата принял Гиперид. Результат переговоров эвбеец изложил Лагиду так:

— Он дал понять, что когда придёт пора Циклопу отвечать за свои преступления, нас, невинно убиенных, в обличительной речи помянут.

Птолемей скрипнул зубами.

— Союзнички...

От пиратов, ходивших под Лагидом, разумеется, приготовления Антигона к войне не укрылись. К весне время слухов, сплетен и домыслов давно миновало и все прекрасно видели, кто против кого стоит. Участие в заварухе всесильного сатрапа Вавилонии уже не было тайной. Алифоры поджали хвосты. Некоторые, самые храбрые (но не очень умные), вроде Конона, позубоскалили:

— Значит, вознамерился дедушка Мазей утопить Зайца чужими руками? Ну-ну...

Однако большинство обгадилось. Пришлось Зайцу показать зубы, напомнить, что они у него вовсе не заячьи, а вполне себе волчьи. Торжественный проход египетского флота из Саламина в Солы должен был показать кое-кому, что прогулка Циклопа до Кипра и Киликии лёгкой не получится. Ойней прибыл на смотрины вторым после Булыжника. Тот проявил ожидаемую твёрдость, граничащую с упрямством, и первым вызвался поучаствовать в драке. Вид огромных эннер, гептер, гексер и прочего, Жадного пронял. Птолемей напомнил Ойнею, что более удачного момента, чтобы разобраться с Красным, не придумать.

Фратапарна старался вовсю, распуская слухи, что с востока опасаться нечего, да и на западе угроза не столь велика. Сразу несколько купцов, поглаживая пояса с лагидовым серебром, объявили, будто афиняне выступили к Хиосу, поддержать своего союзника Аполлопида. Дескать, Одноглазый решил первым делом наподдать ему. Отделить зерна истины от плевел было непросто. Афиняне куда-то действительно выступили. Македонские корабли действительно видели у Хиоса. Их даже у Киклад видели.

— Нельзя позволить Антигону и родосцам соединиться с Красным, — доказывал Птолемей алифорам.

Те кивали. Нельзя. Красного надо бить первым. И побыстрее.

Птолемей лукавил: он знал, что родосский флот уже подошёл к Коракесиону. Упредить объединение сил противника не удалось.

— Они всё равно узнают, — предупредил Лагида Демарат, — и разбегутся по своим щелям, как тараканы. Неужели ты доверяешь этому продажному ублюдку Жадному?

— Никогда не доверял. А что разбегутся по щелям... Если мы дадим Антигону бой прямо возле их щелей, бежать Псам будет некуда.

— Что ты задумал?

— Встретим наших старых друзей у границы Трахеи.

Демарат покачал головой.

— Хочешь отойти на восток? Оставить им Кипр?

— Антигон не пойдёт сюда, пока не встретится со мной. А я позабочусь, чтобы он узнал, что меня на Кипре нет.

Флот собирался в Солах девять дней. Больше полутора сотен кораблей, больших и малых. Одних гребцов более сорока тысяч. Почти двадцать тысяч воинов. Киликийцы, киприоты, египтяне, македоняне, наёмники всех мастей. Наёмники... Птолемея не покидало чувство, что вся эта могучая рать совершенно ненадёжна. Не было того полузабытого чувства чего-то монолитного, подобного фаланге или атакующей Царской иле, на острие которой он следовал за Александром при Гранике и Херонее, прикрывая царя-друга справа, воодушевлённый величайшим доверием. Слева, где угроза для первого всадника выше, всегда скакал Клит. Опытный, умелый Клит, проворонивший клинок Спифридата...

Десять лет Птолемей не участвовал в конном бою. Привык к палубе корабля. Она стала его вторым домом. Вторым? А есть ли у него "первый"? За столько лет, проведённых на Кипре он так и не почувствовал,Рохша что находится дома.

Птолемей проснулся посреди ночи, сел на ложе, скосил глаза на его пустующую половину. Таис нет. Она в других покоях с маленьким Лагом. Малыш часто просыпается, до сих пор мучается животом, хотя ему скоро год. Так бывает. Мать говорила, Менелай был таким же во младенчестве. Все время ревел. А он, Птолемей — нет. Всегда спокоен, рассудителен. В три года задвигал такие речи, что от хохота Филиппа ставни на окнах дрожали. Филиппа? А он-то каким боком в этом уголке памяти? Отец в то время редко бывал при дворе. Избегал косых взглядов тех, кто прекрасно знал, чьё ложе прежде грела Арсиноя. Лагид почти до самого совершеннолетия жил в отцовской усадьбе, в Орестиде, и в Пеллу впервые приехал за пару лет до того, как был отправлен в Миэзу, вместе с другими знатными юношами учиться у Аристотеля. Почему же в этом воспоминании детства он видит Филиппа?

Лагид встал, набросил плащ на голое тело и прошёл в покои жены. Ставни не закрыты и серебряный диск, неспешно плывущий по безоблачному небосводу, заливал спальню тусклым светом. Полнолуние. Таис спала, а рядом с кулачком во рту посапывал Лаг. Беспокойно вздохнул и, не открывая глаз, проверил ладошкой рядом ли мать, нащупал кое-что круглое, большое и вкусное, заёрзал и зачмокал. Птолемей улыбнулся.

За спиной по холодному полу прошлёпали чьи-то босые ступни. Лагид обернулся: в дверях стояла Эйрена.

— Ты чего здесь? — спросил вполголоса отец.

— Ты завтра уедешь? — зашептала дочь.

Он подошёл, взял её на руки, посмотрел в глаза, серьёзные, бездонные.

— Уеду.

— На войну?

— На войну.

Она помолчала, закусив губу, что-то обдумывая.

— Тебя там не убьют?

Он покачал головой.

— Конечно, нет. Кто тебе сказал, что меня там могут убить?

— Леонтиск. Он сказал, что на войне всех убивают.

— Нет. На войне убивают тех, кто испугался и тех, кто отлынивал от палестры. А я не отлынивал и не боюсь.

Эйрена посмотрела на Таис.

— А мама сегодня плакала.

Птолемей прикусил губу. До ночи совещался со стратегами и не зашёл к жене.

— Давай договоримся, дочь. Будешь себя хорошо вести, чтобы мама у нас больше никогда не плакала. Никогда-никогда. Договорились?

Закивала.

Он улыбнулся.

— Я вернусь. Обещаю.

Коракесион

Когда после победы над эллинами в битве при Херонее царь Филипп отправил послом к афинянам своего наследника, того сопровождали несколько гетайров. Один из них, молодой Офелл, сын Силана, свёл в Афинах знакомство с неким Мильтиадом, который вёл род от того самого Мильтиада, что прославил своё имя в веках победой над персами при Марафоне.

Этот же Мильтиад, ровесник Офелла, стоял за партию Эсхина и считал себя другом македонян, за что подвергался нападкам Демосфена, возмущавшегося поддержкой отпрыском столь знаменитого рода врагов государства. Молодой эвпатрид, любитель выпивки и женщин, только посмеивался. Он сидел по уши в долгах (отец, сердитый на разгульного сына денег ему не давал и грозился вообще лишить наследства) и филипповы денежки, небольшим ручейком затекавшие в его кошель, позволяли кутить, почти ни в чём себе не отказывая. На удовольствия с лихвой хватало — македонская золотая река, большей частью оседавшая в сундуках Демада и Эсхина, казалась неиссякаемой и подкармливала многих.

С Офеллом, таким же повесой, эвпатрид быстро сдружился. Они вместе посещали разнузданные пирушки и дома гетер. Поначалу их сопровождал Птолемей, но позже, познакомившись с Таис, охладел к этой буйной компании. Отец Мильтиада рано женил сына, надеясь, что, обзаведясь семьёй, тот остепенится. Ожидания не оправдались. Если бы родился сын, необходимость служить примером наследнику, возможно, заставила бы Мильтиада взяться за ум, но на свет появилась дочь. Как-то, во время очередной пьянки, изрядно захмелевший афинянин пообещал своему другу из Пеллы, чтобы тот через несколько лет засылал сватов.

— Она же ещё титьку мамкину сосёт, — удивился Офелл.

— Так ты погодя присылай. Лет через двенадцать, как созреет. Сейчас-то куда торопиться тебе? Слышал, как у нас говорят: "Всем надлежит жениться, начиная с тридцати лет"? Платон такое изрёк. Эх, не слушал мой батюшка Платона...

Сказано было в шутку, да ещё и под Акратовым дурманом[75], но Офелл эти слова запомнил. Очень ему хотелось породниться с каким-нибудь знатным семейством. Сын его будет из рода великого Мильтиада. Звучит? Звучит.

[75] Акрат — спутник Диониса, божок неразбавленного вина.

Отправившись в азиатский поход, Офелл оказался в отряде Птолемея, и с ним совершил налёт на Тарс. Несколько лет сын Силана следовал за Лагидом, но потом их пути разошлись.

Сражаясь с киликийскими пиратами, Офелл захотел большей свободы и власти, чем давал ему Птолемей и, самое главное, увидел возможность, как все это взять. Умный, прозорливый, осторожный, как и сам Лагид, Офелл отличался большей дерзостью своих деяний и жестокостью, которая даже в среде пиратов вызывала удивление. Именно она и наградила его прозвищем, которое немногие разбойные упоминали без дрожи в голосе, а купцы вообще избегали называть, боясь накликать беду. Красный. Помимо склонности Офелла к обильному кровопусканию, в этом имени нашла отражение и его давняя мечта — войти в род Мильтиада[76].

[76] Мильтос (греч.) — красная краска (охра, сурик, киноварь).

Отделившись от Птолемея, Офелл стал жить собственным умом, неуклонно умножая свои силы. Многие недогоревшие в Корике алифоры сбежались под его знамёна цвета крови. Любитель театральных поз, он не жалел денег для окраски суриком и охрой парусов своих кораблей. За пару лет о нём распространилась столь злая слава, что даже бывшие соратники и соотечественники перестали поминать его настоящим именем.

Через некоторое время Красный умудрился захватить неприступный Коракесион, убил прежнего владельца, и стал господином вод Ликии и Памфилии. Вот тогда на него и обратили внимание сильные мира сего. Зачастили на Воронью Скалу гости.

— ...короче, "пурпурные", весло им в жопу, чёта заёрзали.

Паламед раскусывал скорлупу фисташек и сплёвывал её прямо на пол. Офелл мрачно наблюдал за ним, покачивая в руке полупустой кубок. Левый никогда не отличался манерами и развалился на обеденном ложе, закинув одну ногу на другую, согнутую в колене, отчего хитон задрался, открыв на всеобщее обозрение волосатый срам. Паламеда это не беспокоило, он продолжал хрустеть скорлупой.

— Дальше, — поджав губы, потребовал Офелл.

— Чё дальше. Ничё... Кидают, суки. Фиников, что ли не знаешь? Хитрожопые, как...

— Хватит, — отрезал Красный, — сведения верные?

— Верные, — мрачно подтвердил Промах.

Правый разместился на соседнем ложе. Он выглядел гораздо трезвее брата-близнеца, ковырялся в зубах, вылавливая застрявшее мясо, и до сей поры в разговоре участия не принимал.

Тирийцы решили не связываться с Птолемеем. А как все хорошо шло до сих пор! Когда Красный захватил Коракесион, он, несмотря на все успехи, и мечтать не мог сравняться по силе с Лагидом. Не говоря уж о том, чтобы превзойти Законника. Оставалось только сидеть на Скале и довольствоваться своим куском пирога, далеко не самым большим. И вдруг удача повернулась к нему своим длинным ухватистым хвостом, да встала так близко, что и руку тянуть не надо. Сама сунула его в ладонь.

Первоначальный договор с Мазеем вышел довольно осторожным. Ни Офелл, ни влиятельный перс не надеялись на быстрый успех. Намеревались подпилить сук, на котором сидел Птолемей, не спеша. Если переговоры с Родосом не слишком затянулись, то натравить на Лагида Циклопа не рассчитывали столь быстро. Вмешательство Набарзана, о существовании которого Красный даже не подозревал, ускорило события, при этом вышло так, что Офеллу и палец о палец ударить не пришлось. Все "само" завязалось. Осталось лишь, с полнамёка поймав опытным носом ветер, поддакнуть циклопову посланнику, что да, это подлый Законник во всём виноват. И послов зарезал (да вся Киликия об этом говорит!) и вообще творит тут нехорошее.

Красный уже предвкушал, что отсидевшись за чужими спинами, снимет сливки, но новости из Тира наводили на мысль, что мечом помахать все же придётся.

Пердикка занял Фаселиду. Вся Ликия покорилась ему без борьбы. Посланник, которого стратег отправил к Офеллу, недвусмысленно намекнул, что от пирата ждут решительных действий, а не просиживания на заднице. Сбор флота назначен у Вороньей Скалы.

"А то мало ли, что там на уме у некоторых..."

Вот уж чего разбойные во все времена не жаловали, так это равной схватки с неопределённым исходом.

Геройски погибнуть за чужие интересы Офелл не желал. Он хотел возвыситься.

— Да чё ты сдриснул раньше времени, Красный? — бодро заявил Паламед, — всех порвём!

В подтверждение своих слов он демонстративно почесал волосатое горло крюком, заменявшим правую кисть.

"Уж ты порвёшь".

Неотличимый лицом, но более осторожный и рассудительный брат Левого (по крайней мере, ему хватило ума в своё время не попасться Ойнею), заметил:

— Тут пифия надвое сказала. Неплохо бы соломки подстелить...

— Вот именно, — буркнул Красный, — я тут подумал... Надо бы разъяснить братве, что происходит, а то, мниться мне, многие не понимают. А, Промах, что думаешь?

— Можно и разъяснить, — буркнул Правый.

— Чё разъяснить? — влез Левый.

— Да помолчи ты, — перебил Офелл, — обсказать все подробно, тому же Жадному, что Циклоп, собственно, не против братвы. Он изменника Зайца прихлопнет и все. А ежели стенка на стенку сойдёмся, то мало не покажется никому.

— Ты хочешь сманить Ойнея? — спросил Промах.

— Кого? — вскинулся Левый, — эту суку?! Да я его при первой же возможности на куски порежу! Эта тварь поганая надо мной изгалялась, а ты хочешь с ним задружиться?!

— Успокойся, — поморщился Офелл, — не верещи. Башка от тебя болит.

Он повернулся к Правому.

— Придумал я, Промах, как нам посторониться от котла, который скоро забулькает. Надо Циклопу намекнуть, что Жадного и тех, кто к нему прибьётся, мы возьмём на себя.

— Хочешь выманить их на драку? Одного Ойнея ещё можно приделать, но если полезут все...

— Ты что, дурак? Не будет никакой драки.

На "дурака" Правый не обиделся.

— Все же предложишь ему перебежать к нам? Я согласен с Паламедом. Нам с этим ублюдком не по пути.

— По пути или нет, я бы на вашем месте не зарекался, — загадочно усмехнулся Красный, — помниться, в твоей команде были люди из числа ойнеевой братвы? Приведи-ка ко мне кого-нибудь из них. Понадёжнее. Я с ним побеседую.

Каппадокия

— Значит, разговаривать он не намерен?

— Нет. Ариарат показал ему золочёные ножны акинака, принадлежавшего Каувайче. Фарнабаз узнал их и совсем обезумел. Ариарат рассказал, что останки посла и его спутников нашёл какой-то пастух.

Селевк откинулся на спинку походного кресла, пристально разглядывая стоявшего перед ним каппадокийца. Варвар представился слугой некоего могущественного перса, имя которого он отказывался назвать.

Селевку подобная дерзость, разумеется, не понравилась, но он не стал вставать в высокомерную позу, ибо варвар пообещал пролить свет на убийство послов. Стратег слушал каппадокийца, почти не перебивая. В этом деле истину приходится собирать по крупинкам. Позже будет время, как следует тряхнуть варвара, а сейчас пусть говорит. Он сам пришёл.

— Ариарат представил какие-нибудь доказательства того, что посла убили македоняне?

— Он приказал доставить того пастуха и Фарнабаз лично его допросил. Останки принадлежат телохранителям посла, других не найдено. Это говорит о том, что убийцы, устроив засаду, не понесли потерь или унесли своих. Нашли кости в стороне от дороги, то есть трупы туда специально оттащили.

— Разве это может считаться доказательством нашей вины? Так могли действовать и разбойники.

— Он уверил хазарапатишу, что все ценности, деньги посла остались на месте. Разбойники бы их забрали. В доказательство предъявил ножны Каувайчи и ещё несколько дорогих вещей, которые хазарапатиша тоже узнал. Кроме того, разбойники не стали бы забирать трупы македонян, а ведь послы ехали вместе.

— Фарнабаз побывал в месте бойни?

— Нет.

— Значит, он во всём поверил Ариарату на слово?

— Да, господин.

Это какое-то безумие... Селевк потёр виски руками. Сын Артавазды сошёл с ума? Жажда мести совсем затуманила его разум. Он возглавляет "первую тысячу" телохранителей Дария. Разве можно, расследуя такое дело, верить на слово? Он пристрастен и это мешает ему смотреть своими глазами. Артаксеркс Ох тоже верил всему, что ему нашёптывал египтянин Багой, отчего многие люди расстались с жизнью. Далеко не все из них злоумышляли против царя царей.

Каппадокийца стратег принял в своём походном шатре. При разговоре присутствовал ещё один македонянин — Пифон, сын Кратея. Как и Селевк, он когда-то состоял в числе телохранителей Александра и остался в Азии с Антигоном. Тогда ещё молодой человек, он не занимал высоких постов, но к тридцати трём годам проявил себя, отличился в пафлагонских походах. Друг Селевка, он давно уже стал его правой рукой.

— Ты так настойчиво убеждаешь нас, что переговоры с Фарнабазом бесполезны... Какая тебе или твоему господину в том выгода? — спросил Пифон, выступив из-за спины стратега.

Багавир (а это был он) ответил спокойно. Ожидал такой вопрос.

— Хшаятийя почти перестал уделять внимание государственным делам, но кое-кто из его приближенных считает, что воевать с македонянами не следует. Фарнабаз, однако, жаждет войны и мщения. Он пропустил мимо ушей советы многих уважаемых людей. Он подчинил себе волю царя царей и в гордыне своей, почти не таясь, правит от его имени. Он превращается во второго Багоя. Многим это не нравится. В том числе и моему господину.

Селевк усмехнулся. Понятно. Придворная грызня. Ничего нового.

— Это все только слова, — сказал Пифон, — где доказательства?

— Прошу простить меня, господин, — согнулся в поклоне Багавир, — немногим я могу подтвердить правдивость своих слов. Разве тем, что войско Фарнабаза свернуло с Царской дороги. Хазарапатиша осведомлён о твоих приготовлениях и не намерен атаковать в лоб. Он обойдёт тебя, переправившись через Галис севернее.

Селевк и Пифон переглянулись. Македонское войско стояло на западном берегу пограничной реки уже двенадцать дней. Селевк не собирался переправляться, он надеялся, что кровопролития удастся избежать, но на всякий случай построил земляные укрепления у моста. Сколько у Фарнабаза воинов он не знал и готовился к худшему. Значит персы, ещё не подойдя к мосту, уже осведомлены о том, что македоняне здесь и ждут их.

— Ты можешь проверить правдивость моих слов, отправив разведчиков. Но, убедившись, что я не лгу, упустишь время. Фарнабаз переправится. Твои укрепления окажутся бесполезными. У хазарапатиши тридцать тысяч воинов.

Пифон крякнул. Селевк остался невозмутим.

— Хазарапатиша уже близко. Я опередил его не более чем на день. Тебе следует спешить, — продолжал каппадокиец.

— И опять никаких доказательств, — раздражённо бросил Пифон.

— Прости, почтеннейший, — опять поклонился варвар, — других слов у меня нет, но мой господин искренне хочет помочь вам. Он подозревает Ариатара в убийстве послов.

— Вот как? — заломил бровь Селевк, — откуда ему это известно?

— Мой господин не счёл нужным посвятить меня. Прошу простить.

Селевк некоторое время пристально смотрел в глаза каппадокийцу, потом сказал:

— Пока я не принял решения, как поступить. Ты останешься здесь. Под стражей. Если солгал — умрёшь. Сказал правду — будешь вознаграждён. Пифон, проследи, чтобы с него не спускали глаз, но не причиняли обид. Он — наш гость, — стратег усмехнулся.

Пифон выглянул из шатра и отдал распоряжения начальнику стражи. Багавира увели. Пифон вернулся. Селевк задумчиво прохаживался перед походным столом.

— Что если варвар не врёт? — медленно проговорил стратег, — как известно, "держи вора" громче всех кричит сам вор. Вдруг это правда? Ариарат — убийца послов?

— Зачем это Ариарату? — спросил Пифон.

— Он уже получал от нас по носу, решил расквитаться.

— Таким диким и рискованным, таким запутанным способом?

— Почему нет? Все идёт, как он задумал. Пришло войско царя царей на помощь. А иначе бы на него махнули рукой. У Дария полно иных забот, не зря же он решил мириться с нами.

Пифон недоверчиво покачал головой

— У меня уже череп раскалывается от этих тайн, — Селевк остановился у стола, налил вина в кубок, выпил, — Антигон уверен, что во всём виноват Лагид, ты веришь этому варвару, утверждающему, что убийца — Ариарат... А может быть тут вообще все просто и послы погибли, попав в засаду разбойников. Ведь не зря за каппадокийцами числится дурная слава.

— За годы, проведённые здесь, я понял, что у азиатов по-простому ничего не бывает, — усмехнулся Пифон.

— Да уж. Я почему-то вспомнил сейчас тот узел, которым в Гордии к алтарю Зевса привязана телега. Вот уж образец бессмысленной мудрёности.

— Ты разве забыл? Тот, кто его развяжет, будет владеть всей Ойкуменой.

— Я слышал, только Азией, — возразил Селевк, — помню, Пердикка пытался развязать и ещё кто-то. Кажется, Леоннат. Мне наше нынешнее дело представляется таким же запутанным узлом.

— Говорят: "Ищи, кому выгодно".

— Да тут, кого не копни, всем выгодно.

— Может, неглубоко копали?

— Предлагаешь допросить этого варвара с пристрастием? Умрёт в муках, но не скажет ничего. Я эту породу насквозь вижу. Это не простой посланник, — Пифон при этих словах Селевка скривил губы в усмешке, — поверенные высоких вельмож становятся таковыми за то, что крепко язык держат за зубами. А он, чует моё сердце, служит кому-то, кто к царю царей двери без стука отворяет.

— Мазей?

— Все может быть. Тоже о нём подумал.

— А я думаю, все же стоит попытаться допросить, — возразил Пифон, — ведь даже если удастся избежать драки с Фарнабазом, тайну мы не раскроем. Фарнабаз явно сам ничего не знает. Его, дурака, кто-то ведёт вслепую.

— Если каппадокиец не врёт, у Фарнабаза тридцать тысяч воинов, вдвое против нашего. С чего бы ему измышлять какие-то хитрости?

Пифон усмехнулся.

— Может, персы, наконец, уяснили, что эллины последнее время крепко бьют их меньшим числом?

— При Адане, вообще-то, не очень крепко вышло, — мрачно бросил Селевк, — хвалебных криков было много, но я-то ещё из ума не выжил, все помню, какой ценой мы взяли победу.

— Кому ты рассказываешь...

Селевк ещё походил взад-вперёд. Остановился.

— Успокойся, — посоветовал Пифон, — варвар не похож на самоубийцу. Думаю, он не солгал. В любом случае, здесь не голая степь. Кругом скалы. Даже если уйдём отсюда, всегда найдём узкое место, где нас не охватят конницей.

— Ты прав, — кивнул Селевк, — довериться варвару столь же опасно, как и пропустить его слова мимо ушей, но бездействие часто более губительно. Довольно метаться. Сначала разберёмся с Фарнабазом. Выступаем. Глаза следует держать открытыми.

Войско Фарнабаза переправлялось через Галис в трёх парасангах к северу от моста, возле которого остановился Селевк. День клонился к вечеру и хазарапатиша спешил. Он собирался совершить ночной марш и на рассвете обрушиться на спящий македонский лагерь. Племянник Мемнона научился от своего хитроумного дяди многим стратигемам, вот только не учёл, что не со всяким войском подобное можно провернуть.

Царь царей, поддавшись советам Мазея, позволил Фарнабазу собрать довольно большую рать, три байварабама[77], но в число её вошли далеко не самые лучшие воины. Дарайавауш не разрешил хазарапатише взять эллинских наёмников. После расползания хшатр персы уже не могли рассчитывать на сильную конницу бактрийцев и саков. Мазей убедил царя царей придержать вавилонян и сирийцев (он не хотел разбрасываться ими в преддверии войны за Киликию) и основную массу пехоты сына Артавазды составили курды, пешие щитоносцы-такабара, набранные в Северной Месопотамии. Эти воины, умелые и опытные, происходили из племён, часто поднимавших мятежи против власти царей, а потому считались не слишком надёжными. Фарнабаз прекрасно это знал и потому предпочитал не рисковать и не лезть на македонян нахрапом. Предпочитал надёжно задавить яванов численным превосходством. Штурмовать переправу при таком раскладе было совершенно невыгодно.

[77] Байварабам — крупное подразделение персидского войска, десять тысяч человек, командовал которыми байварапатиша.

Конницы он имел достаточно, хотя доспешных копейщиков азаданов, "благородных", ему дали всего три сотни, а все остальные всадники были лучниками-мидянами.

В Газиуре Фарнабаз переговорил с Ариаратом о состоянии дел, допросил лазутчиков и поделился с сатрапом своими планами. Пополнив ряды войска каппадокийцами, Фарнабаз выступил навстречу Селевку. Он уже знал, что тот его ждёт у Галиса.

Замысел обхода македонян представлялся Фарнабазу единственно верным. К мосту отправилась треть войска. Самая слабая его часть. Создавать видимость присутствия. Сам хазарапатиша оставил обоз и свернул на север. Он опасался, что на восточном берегу действуют лазутчики врага и старался двигаться быстро, потому, подойдя к реке, сразу приступил к переправе, не дав отдыха людям и лошадям. Курды, мидяне, персы и каппадокийцы, составлявшие его воинство, к тому времени уже изрядно устали. Многие совершенно выбились из сил, измученные непривычно долгими и торопливыми переходами.

Брод оказался не слишком широким. В самой мелкой его части реку переходила пехота. Местами вода доходила воинам до груди. Предстоял ещё долгий марш по левому берегу и воины раздевались, чтобы не идти в мокром. Свёрнутую одежду, щиты, оружие, несли в руках. Люди очень устали, многие всё равно не сберегли от воды свою ношу, чрезвычайно неудобную, хотя не так уж и тяжёлую (почти никто из пехотинцев не имел доспехов, а громоздкими ростовыми прямоугольными щитами персы давно не пользовались).

Конница переправлялась рядом, в более глубоком месте. В отсутствии обоза, свои и конские доспехи воины перевозили в мешках, перекинутых поперёк лошадиных спин. Сейчас их пришлось взгромоздить на себя. Местность безлесная, лишь заросли ивы по берегам, но для постройки плотов (хотя бы для перевозки поклажи) этого было явно недостаточно.

Переправилось более двух третей войска, когда окрестные холмы внезапно почернели: через их гребни переливалась конная лавина.

Фарнабаз в это время находился у переправы в окружении своих телохранителей. Он не сразу обратил внимание на усилившийся за спиной галдёж своего лоскутного воинства, а когда почуял неладное, лёгкая конница Селевка, составленная из азиатов, уже заваливала дротиками нестройные ряды противника.

Переправа в узком месте пехоты и конницы одновременно, перемешала войско персов, превратила в бестолковую толпу. Пехота заметалась, путаясь под ногами у всадников, а те, увязая в сырой рыхлой почве, не могли выбраться на простор. Конные лучники расстреляли бы метелей дротиков Селевка с большого расстояния, если бы не кипящая вокруг каша, из-за которой им удалось нанести противнику совсем небольшой урон.

На флангах персов атаковали легковооружённые пехотинцы-псилы[78], большей частью набранные в Вифинии, Писидии, а так же среди племён Пафлагонии. Метнув два дротика, они отбегали, пропуская вперёд своих товарищей. В рукопашную благоразумно не лезли.

[78] С конца IV века до н.э. и на протяжении практически всей эпохи эллинизма термин "пельтасты" применялся в отношении тяжеловооружённой пехоты, поскольку "пельтой" стал называться небольшой металлический щит македонского фалангита, а не плетёный фракийский, как прежде. Легковооружённые воины теперь именовались не пельтастами, а псилами.

Фарнабаз торопливо облачился в пластинчатую броню, стянув лишь половину ремешков. Водрузил на голову шлем. Защиту бёдер и голеней, конский нагрудник и налобник одевать было уже некогда.

Азаданы, кто успел надеть доспехи и кто не успел, протолкались сквозь пехоту.

— Вперёд мидяне! — закричал Фарнабаз, взмахнув чеканом.

Тяжёлая конница рванулась с места. Продромы Селевка, у которых запас дротиков был не бесконечен, бросились врассыпную и Фарнабаз едва не налетел на копья фаланги, которая, приблизившись к персам на полтора полёта стрелы, остановилась за спиной "бегунов".

Атаковать ежа конницей стал бы лишь законченный идиот. Мидяне успели на полном скаку поворотить коней, но, обходя фалангу, попали под удар гетайров.

Вооружённые луками, для ближнего боя мидяне имели топоры, булавы, короткие акинаки, а кое-кто — кривые мечи-махайры, распространённые во Фригии. Копьями вооружались лишь азаданы, а потому, втянувшись в драку с македонянами, всадники Фарнабаза стали нести потери, ибо гетайры имели преимущество. Они разили копьями лошадей противника в головы и шеи. Те, спасаясь от смерти, пятились, вставали на дыбы, сбрасывая седоков.

Повторялось конное сражение при Гранике с той разницей, что теперь не македонянам приходилось прорываться несколько десятков шагов по топкому берегу до твёрдой земли.

Впрочем, вскоре рукопашная завязалась по всему фронту. Пифон во главе гипаспистов атаковал вдоль берега и врубился в левое крыло персов (если эту бесформенную толпу можно было так назвать).

Множество воинов уже корчились в агонии под копытами лошадей.

Селевк сразил двоих, после чего копье сломалось, и далее он бился прямым мечом. На шее его гнедой кобылы алела длинная резаная рана. Лошадь храпела и кусалась, а всадник на её спине сидел, как пришитый, но при этом работал мечом с невероятной быстротой. Конский хвост, коим оканчивалась жёсткая щётка гребня на его шлеме, метался из стороны в сторону в причудливом танце, не замирая ни на мгновение.

Селевк непрерывно выкликал имя вражеского военачальника:

— Фарнабаз!

Несмотря на несущийся отовсюду громкий лошадиный храп, крики, лязг и треск, хазарапатиша вызов услышал, но принять не смог: он рубился на другом участке свалки. В воинских искусствах сын Артавазды числился далеко не последним и его чекан уже покраснел от крови македонян, однако, несмотря на успехи отдельных опытных бойцов, мидяне явно терпели поражение. Гетайры Антигона наполовину состояли из эллинов, но выучкой не уступали филипповым. Натаскали их за десятилетие стратеги Одноглазого. Впрочем, Фарнабазу хватило бы удара и меньшей силы. Персы, застигнутые врасплох, сохраняли волю к борьбе совсем недолго, а потом обратились в беспорядочное бегство.

— Стоять, трусливые собаки! — плевался злобой Фарнабаз, выискивая в несущемся перед глазами калейдоскопе лиц вражеского военачальника, — македонянин, подлый убийца! Сразись со мной, если ты мужчина! Не прячься, поганец! Чтоб тебя забрал Ненавистный, чтоб тебя разорвала сотня дэвов!

— Где ты, Фарнабаз?! — кричал Селевк.

— Я отомщу, отомщу! Проклятый явана! — Фарнабаз ловко всадил чекан в шею очередному македонянину, но пока вытаскивал, замешкался и спешенный, потерявший коня гетайр ударил его снизу острым подтоком сломанного копья в грудь, поддев чешую панциря. В то же мгновение копье ещё одного воина вонзилось в грудь лошади хазарапатиши. Та взвилась на дыбы, жалобно заржав.

Фаланга пришла в движение, сбрасывая в реку мечущуюся пехоту врага. В стремительно сгущавшихся сумерках бой превратился в избиение. То тут, то там мелькали дорогие шафрановые плащи "друзей", бивших такабара в спину.

Рать Фарнабаза лихорадочно искала спасения на правом берегу и перегородила реку живой плотиной. От полного уничтожения персов спасла ночь.

Сражение длилось полтора часа. Персы потеряли убитыми около трёх тысяч человек, причём в схватке грудь на грудь погибла лишь десятая часть от этого числа. Остальные — во время бегства, как это обычно и происходит. Сложили головы два байварапатиши. Войско Фарнабаза прекратило своё существование. Македоняне захватили множество пленных, а ещё больше персов просто разбежалось.

Фарнабаза вытащили из-под трупа его лошади. Хазарапатиша ещё был жив, но очень плох. На груди его, чуть выше сердца, чешуя окрасилась бурым, а когда, разрезав ремни, сняли панцирь, стало видно, что вся рубаха насквозь мокрая от пота и крови.

Селевк, не сняв окровавленный, когда-то белоснежный льняной панцирь, склонился над персом. У того вздрогнули веки, он понял, кто перед ним, хотя прежде сына Антиоха никогда не видел.

— Фарнабаз, — заговорил Селевк, — я клянусь тебе, никто из македонян не виновен в смерти твоего брата. Клянусь, мы сделали все, чтобы вы нас выслушали, но великий царь не принял нашего посланника в прошлом году. Не ты ли тому поспособствовал? Боги затуманили твой разум. Поверь, меня вовсе не радует твоя смерть, кровопролития можно было бы избежать. Я не знаю, кто убийца, но нашей вины здесь нет. Ты веришь мне?

Фарнабаз дёрнулся, изо рта хлынула кровь. Он смотрел сквозь Селевка и уже видел сияющий мост Чинвад. Вскоре его глаза застыли.

Селевк поднялся на ноги и огорчённо покачал головой.

— Похороните его достойно, он дрался, как лев. Если хотя бы треть его воинов оказалась такими же храбрецами, нам бы пришлось нелегко. Соберите все начальников, кого удалось пленить. Я хочу допросить их.

Приказ исполнили, но дознание ни к чему не привело. Младшие командиры понимали суть происходящего ещё меньше, чем покойный хазарапатиша, а уж если он, очертя голову, не слушая голос разума, рвался в бой, то и его подчинённые не смогли пролить свет на то, что случилось в Каппадокии более года назад, и почему их предводитель так легко поверил в виновность македонян.

На следующий день, узнав о разгроме, сложили оружие персы, которые остались возле моста. Селевк дал своим воинам однодневную передышку, отправил небольшой отряд сопроводить пленных и захваченный обоз в Анкиру, после чего, не медля более, выступил вглубь Каппадокии.

В дне пути от Газиуры дорогу македонскому войску преградили два десятка всадников. Вперёд выехал вельможа в богатых одеждах, верхом на белоснежной нисейской кобыле, и попросил встречи с военачальником.

Селевк приблизился к персу. Тот заговорил первым.

— Ты, стало быть, доблестный Селевк, сын Антиоха? Я наслышан о тебе. Мы не встречались прежде. Разве что в Киликии, возле реки Сар.

— Едва ли ту встречу нам удалось бы пережить обоим, — сказал Селевк, — мы не столкнулись с тобой в бою.

— Да, это верно. Моё имя — Набарзан, сын Мегабиза. При Адане я командовал конницей моего государя.

— Что ж, радуйся, достойный Набарзан, — усмехнулся Селевк, — что не командовал пехотой. Если не ошибаюсь, никто из её начальников не дожил до вечера того дня?

— Сейчас речь не об этом, — спокойно возразил перс, не выказав и тени неудовольствия.

— О чём же?

— Не в обычае у нас говорить о делах столь поспешно, но я не стану утомлять тебя долгими пространными речами, доблестный сын Антиоха.

— Уж постарайся, — улыбнулся стратег и демонстративно оглянулся на колонну педзетайров, голова которой замерла в ожидании, а хвост продолжал подтягиваться.

— Дело зашло слишком далеко, и я тороплюсь прекратить дальнейшее кровопролитие. Мне уже известно, что ты разгромил несчастного Фарнабаза. Жив ли он?

— Нет, — коротко ответил Селевк.

Набарзан глубоко вздохнул.

— Печальное известие. Бедняга пал жертвой обмана и собственной слепоты, непростительной для того, кто возглавляет хазарапат, "первую тысячу". Сын Артавазды был слишком молод, слишком вспыльчив для этой должности. Его обвели вокруг пальца. Подлый изменник, убийца, ослепил его басней о том, будто его брата убили македоняне. Горячность хазарапатиши стала причиной его гибели.

— Какой убийца? — подался вперёд Селевк.

— Хшатрапава Ариарат, — ответил Набарзан, — это он убил послов.

Селевк минуту молчал, потом оглянулся на Пифона, присутствовавшего при разговоре. Лицо того напряжено, губы поджаты, меж бровями пролегла глубокая складка. Стратег снова повернулся к персу.

— Прошу тебя, продолжай. Что ты знаешь об этом деле?

— С твоего позволения, я опущу подробности того, как мне стало известно имя злодея. Догадываюсь, что тебе сие очень интересно, но тут есть и мои тайны. Скажу лишь, что у меня имеются глаза и уши во многих местах. Так или иначе, я выяснил, кто и зачем подстроил убийство. Ариарат опасался вашего усиления на северном берегу Понта, боялся, что следом вы вторгнитесь в Каппадокию, помнил о той трёпке, что ты задал ему, доблестный сын Антиоха. И, наконец, он не надеялся на помощь хшаятийи. Все это и вынудило его совершить злодейство.

Набарзан замолчал. Селевк ждал продолжения. Пифон не встревал, хотя нетерпеливо ёрзал на конской спине.

— Но справедливость Ахура Мазды восторжествовала! — повысив голос, вновь заговорил Набарзан, — преступник понёс заслуженную кару!

— Где он? — не выдержал Пифон.

Набарзан обернулся к своим и щёлкнул пальцами. К нему подъехал один из всадников и протянул кожаный мешок, в котором, судя по его виду, лежало что-то круглое. Селевк все понял. Пифон все же, тронув пятками бока коня, приблизился и заглянул внутрь. Поморщился.

— Да, это Ариарат.

Селевк молчал, пристально глядя на перса. Наконец, спросил:

— Ты так сетовал о судьбе Фарнабаза... Разве не твой человек предупредил меня о предпринятой им военной хитрости?

— Мой человек? Предупредил тебя? — удивился Набарзан.

Селевк взглянул на Пифона.

— Пусть приведут каппадокийца.

Ждали недолго, Селевк держал Багавира при себе. Ни каппадокиец, ни Набарзан друг друга "не узнали".

— Ты ошибаешься, достойный Селевк. Это не мой человек. Я не хотел сражения и крови, но и не стал бы подставлять Фарнабаза под твой меч. Однако... — Набарзан понизил голос, — я догадываюсь, кто это мог сделать.

— Кто?

— Фарнабаза недолюбливал Мазей. Они соперничали между собой за внимание великого царя.

Багавир при этих словах вздрогнул, что заметил пристально наблюдавший за ним Пифон. Набарзан, поглядывая на своего слугу искоса, дёрнул уголком рта.

Селевк, подумав немного, сказал:

— Так или иначе, это уже не моё дело. Каппадокиец, ты не солгал, и я сдержу своё обещание. Ты получишь обещанную награду и свободу. Но впредь... — добавил стратег негромко, — не попадайся мне на глаза. Я, знаешь ли, не жалую тех, кто подставляет других под меч из корысти. Хотя бы и не своей волей, а по приказу господина.

Стратег обратился к Набарзану.

— Чего желаешь ты, почтенный сын Мегабиза?

— Того же, что и великий царь, — ответил бывший хазарапатиша, — мира между нами.

— Что же, мы все этого хотим. Пусть великий царь пришлёт нового посла. А дабы сократить тому время в пути, я подожду его... — Селевк хищно усмехнулся, — в Газиуре.

— Как тебе будет угодно, — учтиво поклонился Набарзан.

Сейчас он походил на сытого, довольного жизнью кота. Все прошло, как нельзя лучше. Ещё один сын ненавистного Артавазды отправился в Друджо Дману вслед за своим отцом и братом. Хазарапат вновь свободен. Найден "изменник", он понёс "заслуженную кару", лишился головы. Мир с Одноглазым будет восстановлен. Все его, Набарзана, трудами. А что македоняне разметали войско Фарнабаза и теперь займут Газиуру... Что ж, разве заслуги не превышают потерь? Фарнабаз пал жертвой собственной глупости. Все увидят, что он был никудышным военачальником и хазарапатишей. И разве есть при дворе царя царей иной претендент на хазарапат, более достойный, нежели Набарзан? Возвращение будет обставлено, как нельзя лучше. И Мазей ещё скажет своё слово Дарайаваушу, дабы тот совсем позабыл о давней немилости, если, конечно, ещё держит её в своей душе. Да, придётся делиться плодами успеха с Мазеем, без помощи которого провернуть все это было бы невозможно, но то лишь до поры...

— Вперёд! — крикнул Селевк и взмахнул рукой.

Персы посторонились. Колонна македонян снова пришла в движение. Стратег и Пифон немного задержались, глядя на проходящих мимо педзетайров. Селевк пытался осмыслить произошедшее, но в голове варилась настоящая каша. Из мыслей никак не шли слова Пифона:

"У азиатов по-простому ничего не бывает".

Вдруг он вспомнил нечто важное и, хлопнув себя по бедру, повернулся к другу.

— Получается, Лагид ни в чём не виноват, как я с самого начала говорил! Надо немедленно сообщить Антигону. Может случиться непоправимое!

— Гонец не успеет, — покачал головой Пифон, — флот уже должен был выйти в море.

"И вряд ли виновность, либо невиновность Птолемея имеет хоть какое-то значение..."

Селевк его не слушал, отдавал распоряжения. Всю дальнейшую дорогу до Газиуры он оставался задумчив.

Когда вдали уже показались стены города, стратег произнёс:

— Ты знаешь, Пифон, мне сейчас кажется, тот узел в Гордии надо было просто разрубить.

7

Красные волны

Киликия, устье реки Каликадн

Спускаясь с гор Тавра, река Каликадн в устье своём разделяется на два рукава. Один из них, старый и заболоченный, оканчивается обширным мелководным лиманом, заросшим тростником[79]. Лиман связан с морем и вода в нём солонее, чем в реке, что очень любят фламинго, которых всегда можно встретить в подобных местах. В устье Каликадна их так много, что кажется, будто сама вода здесь окрашена красным.

[79] В настоящее время этот рукав пересох и теперь река Гёксу с лиманом не связана.

Ближе к зиме сюда начнут стягиваться косяки перелётных птиц, превращая лиман в настоящее пернатое царство, но и сейчас, куда не кинь взгляд, всюду он выхватывает не только длинношеих фламинго, но и охотящихся пеликанов, величественно скользящих над водой. А уж крикливых чаек и вовсе видимо-невидимо.

Горы в этом месте довольно далеко отстоят от моря и берег тянется на много стадий плоским, как доска, песчаным пляжем, лишённым растительности. Лишь редкие, выбеленные на солнце валуны и тростник в лимане разбавляли унылое однообразие. Ни деревьев, ни кустов.

Все это голое пространство между новым руслом Кадликадна, питавшим лиман, и старым, почти полностью заросшим, было усеяно сотнями, если не тысячами шатров, ярких и блеклых, одноцветных и вычурно-пёстрых. В полосе прибоя темнели борта вытащенных на берег кораблей. Не меньше их сгрудилось неподалёку от берега на якорях.

Вокруг сновало множество людей. Огромный муравейник, разбуженный первыми лучам вынырнувшего из дымки солнца, пришёл в движение.

Не он один. За мысом Сарпедон ворочалось, просыпаясь, ещё одно многоногое существо, брат-близнец того, что разлеглось в устье реки.

Скрипели канаты, пот градом тек по обнажённым спинам сотен людей, спускавших на воду корабли.

— И-и-и р-раз! Ещё! И-и-и два!

— Х-ха!

Кудрявому пеликану, который летел над лагерем по своим делам, суета двуногих представлялась хаотичной и бессмысленной, вызывала раздражение и страх. За несколько дней, истекших с момента вторжения, те перебили немало его собратьев, потому пеликан старался держаться от людей подальше. И все же его внимание привлекло то, что плавучие острова, прибившиеся к берегу, почти полностью лишись покрывавшего их ещё вчера леса. Кое-где ещё торчали голые стволы, но накануне их было намного больше.

На кораблях убрали мачты. Там, где снять их не представлялось возможным, отвязывали реи с парусами. В бою они будут только мешать, а подтянутые к верхушкам мачт, увеличат их вес. Те могут не выдержать таранного удара.

По судам распределялись дополнительные запасы стрел и дротиков, доставленных накануне. Загружались кожи и корзины с песком, предназначенные для тушения пожаров.

Тысячи весел взбаламутили воду, распугав всю рыбу у берега, заставив её уйти в глубину, где пеликан не мог до неё добраться. Редко взмахивая крыльями шести локтей в размахе, он огорчённо развернулся и полетел навстречу восходящему солнцу. На западе тоже нечего делать — с высоты он прекрасно видел, что там, за мысом рассыпается на части ещё один такой же плавучий остров.

Ещё на военном совете в Солах Птолемей выбрал место сражения. Все навархи (за исключением египтянина Аменсенеба) прекрасно знали берега Киликии и согласились, что лучше места не найти. Даже Стасанор Солийский и Менойтий из Саламина, давние соперники, не стали, по своему обыкновению, перечить друг другу.

Флот Лагида насчитывал сто пятьдесят восемь кораблей, но более половины от этого числа, восемьдесят семь, приходилось на лёгкие гемиолии и келеты киликийцев. Пентер, тетрер и триер, не говоря уж о гигантах, построенных при деятельном участии египтян, Птолемей имел значительно меньше, чем Антигон и, хотя не знал в точности, какие силы ведёт Циклоп, предполагал, что при количественном проигрыше, тот будет обладать качественным перевесом.

Все эти соображения вынуждали Птолемея с великим тщанием подбирать место сражения. Устье Каликадна все сочли подходящим. На фоне однообразной береговой линии Киликии Суровой, где горы близко подходили к морю, обрываясь в него скальными мысами, лиман выделялся очень резко. К западу от него далеко выдавался в море мыс Сарпедон. Побережье между мысом и устьем реки втягивалось вглубь суши дугой, напоминавшей натянутый скифский лук.

За мысом остановился Одноглазый.

Между противниками лежал голый берег протяжённостью около семидесяти стадий. Ни холмов, ни зарослей. Смотри не хочу, что творится в лагере врага. И смотрели. Разведчики обеих армий уже успели понести потери в скоротечных схватках, но силы противной стороны сочли.

Циклоп привёл сто одиннадцать кораблей, но действительно превосходил Лагида по совокупной их мощи.

По прямой от мыса до лагеря Птолемея — пятьдесят стадий. Флот, идущий боевым строем, преодолеет это расстояние за час. Даже меньше. Но Лагид никуда не торопился. Пусть эти стадии пройдёт Антигон. Глядишь, немного утомится.

— Мы с почтенным Аменсенебом встанем подальше от берега, — излагал навархам свой план Птолемей, — здесь будет кулак, который надлежит обрушить на врага и загнать его на отмели и в лиман. Там в спину Циклопу ударят Демарат и Конон.

Ойней усмехнулся. Разумеется, в мелководном лимане следует встать пиратским лоханкам с их низкой осадкой. Но алифорам Лагид не доверяет, потому навязал своего человека, да из пиратских вожаков выбрал того, кто наиболее лоялен. А ему, Ойнею, стало быть, придётся оказаться в числе тех, кто удар грудью примет. Интересно, чей?

— Кулак? — скептически хмыкнул Стасанор, — у них кулак потяжелее нашего.

— Антигон не дурак, — поддакнул Неарх, — а если сам не догадается, родосцы подскажут. Им наши мысли прочитать — раз плюнуть. Тут и думать-то особо нечего. Что мы ещё можем измыслить?

— Циклопу хватит сил, чтобы сковать наше левое крыло и, одновременно, запереть лиман, прикрывая себе спину, — добавил Стасанор, — атаковать на келетах пентеры — самоубийство.

— Я тоже так думаю, — сказал саламинец Менойтий, — нашим самым сильным кораблям враг противопоставит такие же, но в большем числе. Нам не спихнуть его на отмели.

— Ты не надеешься на огненосные машины и лучников почтенного Аменсенеба? — спросил Менелай своего помощника.

Менойтий посмотрел на египтянина и покачал головой.

Аменсенеб саламинцу не возразил. Человек уже пожилой, в молодости он водил дружбу с афинянином Хабрием и командовал одним из кораблей флота фараона Джедхора при его вторжении в Сирию. Он знал, что эллины предпочитали вести морской бой, как их учителя, финикийцы. Маневрировать и наносить смертельные удары тараном. Дети Реки старались противника расстрелять издали. В нынешней ситуации такая тактика вряд ли принесёт победу. Египтян слишком мало. Пока они подожгут несколько кораблей Антигона, остальные успеют приблизиться. Все решится в ближнем бою.

Пока навархи высказывались, Птолемей молчал, не перебивая никого. Наконец заговорил и он:

— Ставить засаду в лиман бессмысленно? Все так считают?

Навархи закивали.

— Что ж, думаю, вы правы. Удар из лимана ничего не даст.

— Это удар растопыренными пальцами ежу в спину. К тому же Антигон, скорее всего, постарается уничтожить засаду в первую очередь. Не так уж сложно догадаться, что она там будет, — подтвердил Стасанор.

— Да, как на ладони, — сказал Менойтий.

— И все же засада нужна, — твёрдо заявил Птолемей.

— Зачем? — спросил Неарх.

— Затем, чтобы Антигон, заметив её, уверился в том, что переиграл нас. А мы поступим так, как он не ждёт.

Лагид коротко изложил свой план. Навархи зачесали затылки и бороды.

— Рискованно, — высказал общую мысль Стасанор, — очень рискованно. Требует изрядной выучки. Родосцы ещё смогли бы провернуть такое...

— Неарх? — повернулся Птолемей к критянину.

— Сложно, — задумчиво ответил тот, поглаживая подбородок.

— Я думаю, — нарушил молчание Аменсенеб, все это время стоявший со скрещеными на груди руками, — достойнейший сын Лага прав. То, что он предложил — единственный шанс на победу.

— И кто будет стадом для гекатомбы? — мрачно спросил Демарат.

— Ты, — ответил Лагид, посмотрев эвбейцу прямо в глаза.

— Я так и думал.

— Конон, ты встанешь с Ойнеем, — сказал Птолемей.

Жадный сосредоточенно разглядывал карту. Возражать он не стал.

План был принят, и навархи разошлись. Задержались Неарх и Менелай.

— Почему ты делаешь ставку на алифоров, брат? — спросил Менелай, — они ненадёжны.

— Я знаю. Но если на место Неарха поставить Ойнея, его люди разбегутся ещё до сражения. Кроме того, я надеюсь на Конона. Он единственный среди них, на кого можно положиться. Я хотел поставить его в лиман с Демаратом, но вижу теперь, что это была плохая затея. А здесь есть шанс на успех.

— Демарата ты приносишь в жертву без пользы, — сказал Неарх.

— Нет, и он это знает, потому и не возразил ничего. Он сразу понял, какую роль ему предстоит сыграть. И чем упорнее он будет драться, тем сильнее обманется Антигон. Доблесть Демарата облегчит задачу тебе, Неарх. Помни, у тебя самая сложная задача.

— Где ты поставишь египтян?

— Где изначально собирались — на левом крыле. Они должны устоять, как бы ни было тяжело. Сам встану в центре, между вами. В битве, Неарх, весьма вероятно, условный сигнал подать для тебя не удастся, потому на твоё чутье вся надежда. Вспомни остров Ладу.

— Я помню. Вот только в одну и ту же реку не войти дважды.

— А ты попытайся спиной вперёд, — посоветовал Лагид.

— Хочешь обмануть судьбу?

— Хочу, Неарх, очень хочу.

Когда утренняя дымка почти полностью рассеялась, и до полудня уже было недалеко, флот Антигона обогнул мыс Сарпедон двумя колоннами. Появившись в пределах видимости противника (а пятьдесят стадий в море для молодых глаз и даже для старческих дальнозорких — не такое уж большое расстояние), корабли Циклопа начали перестраиваться для сражения.

На правом, южном крыле, дальше всего от берега, как и предполагал Лагид, шли "гекатонхейры" и их не менее громоздкие собратья. Гептеры и гексеры, всего двадцать пять знамён. Возглавлял крыло родосец Менедем, здесь же в качестве верховного главнокомандующего находился и сам Антигон. Он стоял на корме "Бриарея" рядом с Плейстием Косским, главным кормчим флота, знаменитым мореходом, знатоком глубин и мелей от Тира до Боспора Фракийского.

Центр составляли пентеры и триеры Родоса, которыми командовал ещё один известный моряк и флотоводец, Гегесипп из Галикарнаса по прозвищу Буревестник. Он считался самым опытным навархом из ныне живущих. Много лет назад служил персам, был правой рукой покойного Автофрадата. После сожжения Неархом персидского флота на острове Лада, бежал в родной город, где в итоге и сдался Антигону. На службе у Монофтальма, однако, не остался, уехал на Родос, но судьба все же привела его в лагерь македонян, которых он прежде недолюбливал. С тех пор утекло много воды, и Гегесипп проникся мыслью, что тиран Антигон не так уж плох, как показалось на первый взгляд. Теперь галикарнасец участвовал в этом предприятии вполне охотно. Родосцы его очень уважали и поставили над своими собственными навархами без особого сопротивления и обид со стороны последних.

Левое, северное крыло составили македоняне, ионийцы, пираты Ликии и Памфилии. Последних возглавлял Красный, который был согласен подчиниться только своим соотечественникам, да и то не всем. Посему начальствовал над ним (и над всем этим отрядом) Пердикка, укрепивший на носу своей пентеры щит с изображением Геракла.

Флот Лагида выстроился в линию, на всех кораблях отдали якоря, дабы течение и ветер не разорвали строй. Птолемей ждал. Матросы раздували угли в жаровнях, предназначенных для запаливания огненосных снарядов. Над кораблями Антигона тоже уже курились едва заметные дымки.

— Прямо плавучий город. Будто очаги дымят, — прищурился Нехемен-Маат, командир лучников "Нейти-Иуни", стоявший на носу египетской эннеры "Великий Крокодил".

Сей корабль располагался крайним в строю, рядом со своими собратьями, носившими горделивые, даже вычурные на эллинский вкус имена — "Ра-Мефтет торжествует", "Стрела Амена", "Двойной Венец".

"Крокодилом" командовал триерарх ("уахенти" на языке египтян) Пентаура, немолодой муж, как и Аменсенеб участвовавший в походе Джедхора. К нему на корабль отправили лучших стрелков. Ожидалось, что противник, имея фронт большей длины, попытается охватить флот Лагида. Лучникам и обслуге машин предстояло всеми силами препятствовать этому.

— Никогда такого прежде не видел, а, Нехемен? — подошёл к стрелку Пентаура.

— В первый раз.

— Да будет к тебе милостива Владычица Истин, чтобы не в последний. Чует моё сердце, сеча пойдёт такая, какой ремту не видели со времён деда нашего Величайшего. Все битвы Избавления невинными потасовками покажутся.

— Я не для того на твоём шатком корыте месяц блевал, чтобы привыкнув, сразу же сдохнуть, — уверенно заявил Нехемен, — ещё не сделана та стрела, что отправит меня в Землю Возлюбленных.

— Думаю, Апоп нынче заготовил для нас не только стрелы... — покачал головой Пентаура.

Он видел, что главный лучник, несмотря на браваду, неестественно бледен. Не лучшим образом выглядели и "Храбрейшие", которых распределили по пятьдесят человек на все египетские корабли и некоторые кипрские. Этих отборных воинов обвинять в трусости было нелепо, но на качающейся палубе они чувствовали себя неуверенно. Боясь оказаться в воде, не одели доспехи, обшитые бронзовыми чешуйками льняные панцири, вызвав усмешки себек-аха, морских пехотинцев. Многие теперь чувствовали себя голыми.

Пентаура покосился на солнце, сиявшее в безоблачном небе.

— По крайней мере, Ра слепит своим оком нечестивцев.

— Полдень уже недалеко, — возразил Нехемен, — всем поровну достанется...

Флот Антигона приближался. Опытные вперёдсмотрящие, проревсы, доложили, что до врага уже менее десяти стадий. Северное крыло поравнялось с выходом из лимана.

— Вот и момент истины, — прошептал Птолемей.

Он пристально всматривался вдаль, пытаясь увидеть, угадать, что предпримет Антигон. Лагид до сих пор не мог себя заставить относится к нему, как к врагу. В глубине души не верил в реальность происходящего, хотя и обладал достаточной прагматичностью, чтобы загнать чувства в самый дальний уголок сознания. Он не мог знать, что Монофтальм сейчас до белизны в костяшках пальцев сжимает рукоять меча. Нет, не от ненависти...

"Ну же, старина".

Лёгкий дневной бриз дул на разогретое лучами солнца побережье. Южный ветер, совсем неудобный для Лагида, но попутно-боковой для кораблей Антигона, позволил многим триерархам Циклопа поставить малые носовые паруса, акатионы.

Птолемей подозвал проревса.

— Эй, парень, у тебя видать глаза получше моих. Не разберу никак вон там, по правую руку, какого цвета парус?

Проревс прищурился.

— Красный!

Красный... Значит, ты всё-таки здесь... Не хотел ходить подо мной, но прогнулся под Антигона. Под сильнейшего? Ну, мы ещё посмотрим, кто сильнейший.

Несколько кораблей Офелла (Лагид уже не сомневался, что там, на северном крыле командует Красный) отклонились к берегу. К лиману.

Раскусили. Ну что ж, следовало ожидать. Чай не дураки. Держись, Демарат.

Меньше, чем через четверть часа флоты сойдутся. Пора начинать.

— Поднять якорь.

Заскрипел ворот, вращаемый пятью матросами.

— Весла на воду! — закричал кормчий.

— На воду! — подхватили его приказ келевст и два его помощника-пентеконтарха.

Корабль Птолемея, "Астрапей", "Мечущий молнии" вздрогнул всем своим громадным телом. Сто восемьдесят весел, на каждом из которых сидело по три гребца, вспенили воду. "Астрапей" двинулся вперёд, а на его мачту (специально оставленную) взлетел окованный бронзой, начищенный до зеркального блеска щит, обращённый не вперёд, к врагу, а назад, к своим. И брызгами света он возвестил о том, что битва при Каликадне началась.

На кормовом знамени триеры, вошедшей в лиман первой, был нарисован волк, лежащий на спине, поджав лапы. Красный акатион, наполненный попутным ветром, тащил корабль на большой скорости, но опытный кормчий Офелла, уверенно ворочая рулями, легко проскочил на безопасной глубине между мелями. Остальные суда пирата следовали за ним гуськом, а ворвавшись в лиман, начали немедленно расходиться веером.

— Ну, пошли, — скомандовал Демарат.

"Трезубец" и низко сидящие гемиолии вышли из камышей и устремились на врага. В течение нескольких минут в лимане стало очень тесно. Маневрировать негде.

— Убрать весла! — крикнул Офелл.

Приказ немедля исполнили. Увлекаемый парусом, его "Ликоктон"[80] почти не замедлил движения. Корабли эвбейца ещё не набрали скорости, и гребцы на них упирались изо всех сил.

[80] Ликоктон (греч.) — "Убийца волков".

Демарат стоял на носу "Трезубца", прикрываясь гоплитским щитом, и напряжённо выгадывал момент.

"Помоги, Афина. Успеем. Ещё немного... Успеем..."

— Втянуть весла!

Гребцы замешкались на мгновение, ударили по воде в последний раз, засуетились. Этой заминки Красному оказалось достаточно. Затрещало ломаемое дерево. Левый длинный проемболлон[81] "Ликоктона" вломился в открытую галерею гребцов "Трезубца", убив нескольких из них. Застрял. Эвбеец заорал, срывая голос:

[81] Проемболлон (греч.) — "бьющий первым". Вспомогательный таран над ватерлинией, предназначенный для разрушения вражеских весел и препятствия слишком глубокого погружения в корпус корабля основного тарана. Обычно их было два.

— Бей!

Он метнул дротик, немедленно выдернув из стоявшей рядом корзины ещё один. Примеру триерарха последовали все его воины, обрушив на врага ливень из стрел и дротиков, но люди Офелла ответили тем же.

Носовая мачта "Ликоктона" сломалась и красный акатион, захлопав, затрепетав, накрыл нос триеры Демарата. Оказавшись под парусом, несколько бойцов эвбейца запутались в нём. Люди Красного забросали их дротиками безнаказанно. Сам Демарат сумел выбраться и еле успел подставить щит под удар чужого топора.

— Вперёд! — крикнул Офелл, — Вадрасан, вперёд!

— Бей-убивай! — заорали алифоры.

В числе первых на "Трезубец" перепрыгнул могучий темнокожий воин. Почти полностью голый, одетый лишь в необычного вида набедренную повязку, в правой руке он сжимал топор, в левой — прямой меч. Иссиня-чёрные волосы заплетены в косу, как и длинная борода. Его громоподобный рык перекрыл вопли алифоров:

— Марана[82]!

[82] Марана (санскрит) — смерть.

Этим воином был Ваджрасанджит, который в битве у Каспийских Врат раненным попал в плен к персам. Его не добили, он выжил, но оказался в рабстве. Из-за непокорного неукротимого нрава ни у одного хозяина он не задерживался надолго и, наконец, после долгих мытарств, весь покрытый шрамами от плети и кнута, индиец оказался на судне, вёзшем рабов для продажи на Делос. Судно захватил Красный. Здоровенный раб, проломивший своими колодками головы нескольким матросам-финикийцам, произвёл большое впечатление на Офелла. Он предложил индийцу присоединиться. Тот за время своих злоключений научился сносно говорить на нескольких языках и понял, что от него хочет Ракта Шуура, "Красный Воин". Ваджрасанджит принял предложение. Вскоре он стал личным телохранителем Офелла, безгранично преданным своему освободителю. Правда, имя его никто не мог выговорить, вот он и превратился в Вадрасана.

Похожий на статую из состарившейся бронзы, индиец ворвался на "Трезубец", как ураган. Его топор крушил щиты, меч выпускал кишки. Люди эвбейца вчетвером насели на голого варвара, но он, играючи, раскидал их всех. Почти каждый его удар умножал очередь на пристани Харона.

Гребцы с обоих кораблей высыпали на катастрому, боевую палубу и вступили в драку вместе с воинами. Уже почти все триеры и гемиолии сцепились друг с другом. Мало кому удалось в такой толкотне совершить удачный таран, но все же одна триера Красного и пара кораблей эвбейца погружались в воду, получив шесть локтей бронзы в брюхо. Ни одна не затонула целиком: здесь было слишком мелко, потому на их палубах продолжался бой.

Из камышей одна за другой выныривали лодки, полные вооружённых людей и немедленно втягивались в сражение. Оно кипело уже и на суше: военачальники Одноглазого действительно ожидали, что в лимане Птолемей устроит засаду, потому берегом к месту боя подошёл Леоннат с тремя тысячами гипаспистов и легковооружённых псилов. Он окружил резервы Демарата, захватил часть заготовленных однодревок. На небольшом отдалении ожидали сигнала конные гетайры. Им надлежало довершить разгром врага, когда тот обратится в бегство и станет искать спасения на берегу. Однако время шло, а Демарат, мёртвой хваткой вцепившийся в Красного, продолжал держаться.

Пердикка не рисковал продвигаться вперёд, не убедившись в благополучном для себя исходе боя в лимане, потому правое крыло Антигона опередило левое.

Гребцы "гекатонхейров" работали на пределе человеческих возможностей. Монофтальм каждому пообещал удвоить плату и не имел отбоя от ионийской бедноты. Для службы на самых больших кораблях флота отобрали самых сильных.

— Без команды не стрелять, — распорядился Аменсенеб, мрачно взирая на приближающегося противника, — бить наверняка.

Эвтитоны египтян не отличались большой дальностью. Менелай, стоявший на палубе "Каллиройи", хорошо представлял себе их возможности, потому отдал такой же приказ.

С одной из гептер Антигона в небо рванулся дымный столб, стремительно превращаясь в арку. Горшок со смесью смолы и серы упал в воду в четырёх десятках локтей от носа "Каллиройи". Та же участь постигла и второй снаряд. Менелай усмехнулся. Отсыревшие торсионы камнемётов все время приходилось подтягивать, несовершенство прицельных приспособлений не позволяло бить точно на предельных расстояниях. Эннера только вблизи — гигант, а поди попади в неё за полторы стадии, когда корабли находятся в движении, а палуба качается, даже несмотря на то, что погода хорошая, ветер слаб, а волны невысоки.

Нехемен поглаживал свой любимый составной лук, на тетиве которого уже лежала лёгкая тростниковая стрела. К её длинному рыбовидному наконечнику был прилеплен сформованный в каплю комок смолы, смешанной с Сети-Инет-Ра, "солнечной солью", усиливавшей горение[83].

[83] Селитра.

Стоя на твёрдой земле, он легко бы попал в одну из голов, которые маячили над бортами приближающихся кораблей, но с шаткой палубы стрелять не спешил.

Пусть подойдут ближе.

Себек-аха, привычные к качке, поглядывали на знаменитого лучника и, видя его бездействие, тоже не стреляли.

Корабли все ближе.

Нехемен покосился на полощущиеся на ветру знамёна. Помощник поднёс головню из жаровни, стрелок растянул лук, прицелился и, задержав оперенье возле уха всего на один удар сердца, отпустил тетиву. Она загудела привычно, замерла, полпальца не достав до левого предплечья.

Стремительный дымный росчерк. Десятки пар глаз не мигая уставились в одну точку в напряжённом ожидании. Предельная дальность. Недолёт.

— Так... — спокойно сказал Нехемен.

На тетиву легла вторая стрела. Нехемен взял чуть повыше, чем при первом выстреле, задумался на ничтожно-краткое мгновение, опустил лук на один палец и выстрелил.

Несколько мгновений ничего не происходило, а потом... Язык пламени над бортом вражеской гептеры, крики.

— Так... — повторил Нехемен слово, которое давно уже прилепилось к нему прозвищем, — начали.

Пространство между сходящимися кораблями пронзили сотни стрел, выпущенных с обеих сторон. Несколько их, снабжённых горящей паклей, вонзилось в борта "Крокодила". Ветер благоприятствовал стрелкам Антигона, огонь лизал дерево, но оно, влажное от брызг, загораться не спешило. Горючая смола на стрелах египтян имела больший успех.

Заскрипели плечи эвтитонов, осадных луков. Обслуга машин заряжала в них здоровенные стрелы, с короткое копье размером. К стрелам были подвязаны тонкостенные медные трубки, заполненные смесью "крови Геба" и нафты со все той же "солнечной солью". Они, разумеется, снижали дальность и точность выстрела, что компенсировалось опытом стрелков.

Херухат, главный над осадными луками "Великого Крокодила", согнувшись в три погибели, смотрел на приближающегося противника вдоль древка стрелы-копья, вытянув вперёд левую руку с прицельным перстнем в виде лесенки, помогавшим определить дальность.

— Двести десять локтей! Зажигай! Бей!

Плечи эвтитона распрямились с мощным выдохом, и стрела унеслась в цель. Целились по срезу борта, чтобы попасть в палубу. Когда стрела осадного лука просто вонзалась в борт и горючая смесь выплёскивалась на него, это наносило врагу не слишком большой урон. Однако попасть в палубу было куда как непросто.

Палинтоны Антигона выплёвывали горшки со смолой и серой, но точность их оставляла желать лучшего. Рисуя в небе красивые чёрные арки, они во множестве заканчивали свой полет в волнах. Перелёты, недолёты... Отдельные случайные попадания взметали высокие языки пламени, но египтяне быстро забивали их песком.

Менедем определял расстояние на глаз, и по его слову обслуга машин приподнимала станины, передвигая их упоры по специальным зубцам.

— Сто двадцать локтей!

— Недолёт!

— На зубец вверх! Заряжай!

— Готовы!

— Бей!

— Опять недолёт!

На этот раз снаряд нырнул в волны уже совсем недалеко от носа вражеского гиганта, скалящегося крокодильей пастью на единственном проемболлоне.

— Заряжай, станину не трогай! Сейчас влепим точно!

— Ха-ай! — со слитным выдохом гребцов "Гиес" совершил ещё один рывок вперёд.

Менедем поднял руку.

— Ещё немного... Ещё... Давай!

Дымящийся горшок разбился о срез борта "Крокодила", разливая огонь. Несколько человек, охваченные пламенем, заметались, страшно крича. Один перевалился через борт и упал в воду. Остальные исчезли, наверное, катались в агонии по палубе. Менедем видел, что вокруг них засуетились матросы, очевидно, сбивали пламя мокрыми кожами.

— На зубец вверх! Заряжай!

Самый большой палинтон "Бриарея" молчал. В его деревянном жёлобе покоилось каменное ядро весом в талант, но плечи оставались в покое, дабы на напрягать раньше времени волосяные канаты-торсионы. Антигон приказал стрелять из него только наверняка, в упор, когда промахнётся только совсем слепой и безрукий. Момент истины приближался.

Спасаясь от египетского огня, несколько гептер отвернули к югу. В том был двойной смысл — пользуясь численным превосходством, они обходили египтян. Аменсенеб видел маневр противника, но ничего не мог ему противопоставить. Если бы он сражался один, то непременно сам повернул бы к юго-востоку, уходя мористее. Для отрыва даже паруса поставил бы, ловя боковой ветер. Преимущество египтян в умелых лучниках и потому они до последнего старались бы держаться от врага на расстоянии. Но сейчас пожилой флотоводец не мог так поступить, ибо оторвался бы от отряда киприотов, сохранил свои корабли, но похоронил все остальные. Египтяне продолжали идти вперёд. На столкновение.

"Котт", обходя "Стрелу Амена", подставил ей борт, куда влетела горящая стрела из осадного лука. Египтяне попали прямо в крышу парёксейресии, выносной галереи гребцов. Она вспыхнула, заставив транитов засуетиться, сбить темп гребли. Келевст, поддавшись панике, замешкался с приказом и правый борт продолжал работу. "Котт" начал разворачиваться на месте.

Спустя четверть часа после первых залпов дым и языки пламени виднелись уже над всеми кораблями правого крыла Антигона и отрядом египтян, но на большинстве их матросы боролись с пожарами довольно успешно.

Проигрывали сражение огню на трёх "шестёрках" и одной "семёрке" Антигона. У египтян в плавучий факел превратился "Ра-Мефтет". Несколько снарядов разбились о его весла (сломав их, разумеется), отчего пламенем был охвачен не только корабль — горела сама вода возле него. Вернее, нефтяные пятна. Этой эннере повезло менее других в египетском отряде. Аменсенеб видел, что она обречена. Моряки прыгали в воду, прямо в огонь, и старались скорее отплыть как можно дальше. Удавалось не всем.

Менедем и Антигон упрямо шли вперёд. Родосец, даже потеряв несколько кораблей от египетского огня, ответив куда меньшим уроном, сумел занять выгодную позицию для таранной атаки. Несколько "шестёрок" обошли египтян и теперь разгонялись для удара в борт. Аменсенебу пришлось разворачивать тяжёлые эннеры веером.

"Бриарей" на котором находился сам Монофтальм, не мудрствуя ломился вперёд, избрав для атаки на встречных курсах "Двойной Венец". Рассмотрев на его мачте сияющий золотой полудиск Ра, Антигон безошибочно распознал корабль наварха египтян.

Даже горящие, корабли Одноглазого продолжали приближаться. Дальше жечь врага становилось слишком опасно.

— Прекратить огненный бой, — распорядился Аменсенеб.

Теперь только мечи и стрелы. Обычные, но от того не менее смертоносные. Нехемен посылал их одну за другой безостановочно, работая, как заводной механизм, не знающий усталости.

Не надо выцеливать, надо попадать — так учил его наставник много лет назад. Нехемен превзошёл науку. Растянув тетиву, он отпускал её так быстро, что человек за это время едва успел бы моргнуть. Он срелял не думая, но зная, что бьёт наверняка. Сама Нейти-Мстительница направляла руку Нехемена. Стрелковая сума, перед боем заполненная сотней стрел, стремительно пустела. Почти все они нашли свою цель.

Эллины выставили над бортом свои большие круглые щиты, держа их под наклоном. Множество египетских стрел отскочило, не причинив никому вреда, но Нехемен-Маат, "первый лучник", знаменитый в Обеих Землях, замечал малейшую щель между щитами и бил в неё без промаха. Он упивался боем и своим искусством, затянув древнюю победную песнь, он не видел опасности, угрожающей с другого борта.

К "Крокодилу" неудержимо рвалась охваченная огнём гептера. То была "Орестида", которой командовал Сополид.

Гетайр, столько сделавший для того, чтобы подружить Циклопа с Линкестийцем, оказался в этом сражении одним из самых невезучих македонян. Получив тяжёлые ожоги, потеряв кормчего, всю команду и большую часть гребцов, он встал к педалиону и молился лишь о том, чтобы хватило разгона.

Вот он, все ближе... Брошенные весла "Орестиды" обвисли бессильно. У люков давка: обезумевшие от ужаса гребцы ломились наверх из затянутого дымом чрева гептеры. А на палубе бушевало пламя.

— Помоги мне, Эносихтон[84]... — кашляя, задыхаясь, хрипел Сополид, — подтолкни мой корабль десницей своей...

[84] Эносихтон (греч.) — "Колебатель земли", эпитет Посейдона.

Глаза слезились от дыма. Сополид уже почти ничего не видел, но кроваво-чёрные обожжённые руки его вцепились в рукояти рулевых весел мёртвой хваткой.

— Помоги мне Афина, помоги Эниалий, боги морские, помогите...

Пламя подбиралось к кормчему, он старался, как мог, отстраниться от нестерпимого жара, но с места не сходил. Именно тогда, в последние мгновения жизни он увидел её во второй раз — танцующую богиню... Только теперь она была соткана из рыжего пламени.

"Пирриха, пирриха!"

"Шаг, поворот, шаг на носке, пируэт на кончике большого пальца — попробуйте-ка повторить мужи-воины! Прыжок, приземление. Попробуйте повторить..."

За спиной богини из тьмы выплывала страшная оскаленная морда неведомого чудовища.

— А-а-а! — заорал Сополид голосом, в котором уже не было ничего человеческого, — гори, тва-а-арь!

Теряющую скорость "Орестиду", названную так её триерархом в честь далёкой покинутой родины, закрутило и бросило левым бортом на "Крокодил".

Посейдон услышал мольбы Сополида и погребальный костёр триерарха добрался до врага.

— Втянуть весла! — закричал Пентаура.

Через несколько секунд "Орестида" и "Крокодил" столкнулись.

— Шесты! Отталкивай его! Скорее!

Поздно. Пламя, раздуваемое южным ветром, радостно рыча, вцепилось в новую добычу.

Нехемен, почувствовав удар, растерянно обернулся, вскинул лук, но стрелять было не в кого. "Орестида" мертва. Великий и грозный Себек, как видно, проявил малодушие, устрашился неистового гнева эллинских богов и оставил посвящённый ему корабль. И разверзлись перед командой того врата Та-Мери, Земли возлюбленных...

Пентеры и триеры Гегесиппа Галикарнасского почти не несли тяжёлых машин, потому, растянув фронт, как можно шире, с большими промежутками между кораблями, готовились к маневренному бою.

Отряд Птолемея состоял по большей части из таких же судов, среди которых "Астрапей" смотрелся быком в стаде овец.

Сразу три вражеских корабля избрали своей целью "Мечущего молнии", почти на длину корпуса вырвавшегося вперёд из строя.

— Хорошо идут, — любовался Лагид родосцами, — сразу видно — не пиратское отрепье.

Деревянные колотушки отбивали неспешный ритм в чреве эннеры Птолемея. С родосских кораблей отчётливо доносился бодрый посвист флейт, задававших темп гребцам, и те работали размеренно, ровно, словно не в бою, а на учениях.

"Р-раз!"

Сто восемьдесят весел поднимаются вперёд и вверх, как копья фаланги. Ни одно не идёт криво, выученные гребцы легко поспорят с лучшими геометрами в изображении параллельных линий.

"Два!"

Весла опускаются.

"Ха-ай!"

Новый толчок. По обоим бортам в воде возникают цепочки стремительных вертунов, сопровождающих бросок корабля. А келевст не унимается и бьёт все быстрее:

"Р-раз!" — подхватывают пентеконтархи.

"Два!" — копья эпибатов стучат по палубе. Нет сил стоять неподвижно, так и хочется поддержать, отбить нарастающий ритм, принять участие в пробуждении мощи хищного морского чудовища, в которое стремительно превращается корабль.

"Р-раз!" — струи воды дождём льются с поднятых весел.

"Два!" — вода бурлит, мириады брызг на мгновения рождают в воздухе солёный туман.

"Р-раз!"

"Два!"

"Немезида" Гегесиппа вырывается из ровного строя вперёд.

"Р-раз!"

"Два!"

Хатем Пожарник согнулся возле станины палинтона, наводя машину. Поднял руку.

— Давай!

Камнемёт ухнул, вздрогнул всем телом. Дымящийся горшок улетел в цель, разбился о стэйру "Немезиды". Матросы бросились тушить пожар, но в узости носовой палубы они только мешали друг другу. Через несколько секунд весь акростоль[85] был объят пламенем.

[85] Акростоль — рог на носу триеры, продолжение форштевня (стэйры).

Хатем ничем не выказал удовольствие от удачного попадания. Он невозмутимо следил, как его помощники заряжали палинтон для нового выстрела.

В ответ прилетело несколько стрел, никому не причинив вреда. Родосцы не плевались огнём, они предпочитали другой способ поджаривания противника. На носах их триер не было наклонных мачт для акатионов. Вместо этого там торчали длинные шесты, на концах которых дымили серным смрадом железные жаровни.

Киприоты подобными подарками оснаститься не догадались, потому триеры Стасанора начали одна за другой отваливать в сторону, уклоняясь от лобовой сшибки. Некоторые, попав в толчею, переломали друг другу весла.

Пожар на носу "Немезиды" разгорался: Хатем хорошо знал своё дело. Гегесипп приказал сбавить темп гребли, и вперёд вырвалась другая триера, прикрыв галикарнасца от очередного выстрела Пожарника.

Сущее самоубийство — триера относилась к афрактам, "открытым" судам. Огненный снаряд Хатема влетел прямо в галерею гребцов, разбился и обдал их жидким пламенем. Птолемей хорошо видел, как корчатся в тесном подпалубном пространстве несколько охваченных огнём фигур. Они страшно кричали, но помочь им уже никто не мог. Остальные гребцы, спасаясь, прыгали в воду, благо покинуть афракт им было куда проще, чем тем несчастным, что не сумели выбраться с объятой пламенем "Орестиды".

— Хватит, — распорядился Пожарник и указал пальцем, — ядро.

Заскрипели взводимые плечи. Круглый каменный снаряд, размером с небольшую дыню, лёг в направляющий жёлоб палинтона.

— Бей!

Ядро врезалось в группу вражеских эпибатов, что готовились засыпать "Астрапей" дротиками, и снёс одному из них голову. Кровь ударила фонтаном. Птолемей дёрнул щекой.

Триера, прикрывшая "Немезиду", потеряв ход и частично управление, подставила борт "Астрапею".

— На вёслах — атака! — закричал Птолемей.

Флейтисты заторопились. Гребцы, рыча, навалились на весла с удвоенной силой.

— Приготовиться! — крикнул Лагид и вцепился в борт.

Эпипаты, сгрудившиеся на носу "Астрапея", последовали его примеру.

Удар!

Бронзовый бивень прошил кипарисовые доски, словно лист папируса. Проемболлоны проскользнули внутрь галереи гребцов. Затрещало ломаемое дерево. Несколько человек на обоих кораблях не удержались на ногах. Один из гребцов повис на остром проемболлоне, словно на громадном вертеле.

— Назад! Давай назад!

Гребцы и сами знали, что делать, вот только грести в обратном направлении чрезвычайно неудобно.

Эпибаты-македоняне метнули дротики. Почти безнаказанно: родосцам было не до ответа, они спасались с гибнущего корабля.

"Астрапей", сдавая назад, сполз с трупа триеры, тот начал стремительно погружаться. Вода вокруг кишела людьми. Одни хватались за обломки, другие пытались оплыть в сторону, рискуя попасть под удары весел других кораблей. Захлёбываясь, они просили помощи, извергали проклятия.

Обзор быстро ухудшался: все вокруг заволокло вонючим чёрным дымом. На какой-то миг Птолемей потерял ориентацию в пространстве. Куда вести корабль? Вперёд? Назад? Он посмотрел на своего кормчего, тот тоже растерянно мотал головой.

Замешательство быстро закончилось — из дыма вынырнула "Немезида". Она приближалась, намереваясь пырнуть "Астрапей" в левый борт. Шла под небольшим углом.

— Назад! Быстрее назад! — кричал Лагид.

Он понимал, что кричит напрасно. Скорость быстро не набрать. Развернуться гиганту тоже весьма непросто.

— Ну, теперь держись, — невозмутимо сказал Хатем и вытянул из ножен меч.

"Немезида" врезалась в эннеру, ломая весла. Удар все же пришёлся по касательной. Таран своим острым краем проехался по доскам обшивки, словно стамеска. Не пробил их, но обильную течь всё равно устроил. Оба корабля вздрогнули. "Немезиду" развернуло борт в борт к эннере. Пылающий акростоль переломился и рухнул на "Астрапей" огненным мостом. Сломалось несколько весел, которые не успели втянуть внутрь.

Птолемей, прикрываясь гоплоном, метнул дротик. Промахнулся, рванул из корзины под рукой ещё один и с удовлетворением всадил его прямо в лицо родосцу, проворно перескочившему на палубу эннеры.

Обмен стрелами и дротиками длился недолго. Родосские эпибаты попытались перенести бой на вражеский корабль, но киприотов и македонян на огромном "Астрапее" было гораздо больше. К тому же они гораздо увереннее чувствовали себя в рукопашной. Лагид впервые за несколько лет вновь очутился в эпицентре жаркой схватки. Он не прятался, одел панцирь, льняной, усиленный широким чешуйчатым поясом и прямоугольной стальной пластиной с травленым узором на груди. На голове аттический шлем с высоким гребнем. Его распознали сразу.

— Птолемей! Это Птолемей! Навались ребята! Бери его!

Самый крикливый быстро заткнулся. Лагид напоил свой клинок из его горла и схватился со следующим.

— Сам у меня сейчас возьмёшь! — рявкнул "царь без царства", работая щитом и мечом так, что сразу трое родосцев пятились от него, не в силах ничего противопоставить стремительной стали.

— Наддай, ребята! — проорал кто-то совсем рядом с отчётливым ионийским выговором, — мочи македонских козотрахов!

— Жопу не надорви! — это уже македонская речь.

Справа отборная брань, слева кто-то визжит, как свинья под ножом. Впереди чужие щиты — родосские розы, самосские павлины, милетские львы, эфесские кабаны. Начищенная бронза с любовно нанесёнными рисунками быстро покрывалась царапинами и вмятинами.

Родосцы надорвались, их молодецкая атака захлебнулась. Македоняне теснили их, постепенно перебираясь на "Немезиду". Самых прытких столкнули в воду, но нескольким удалось закрепиться на вражеской палубе, оттянуть родосских эпибатов на себя.

Совсем близко у правого борта "Астрапея" из клубов висящего над водой чёрного облака возникла ещё одна родосская триера с дымящим ведром на шесте. Втянув весла, она прошла вдоль борта эннеры. Шест матросы с помощью верёвок наклонили над бортом "Астрапея" и опрокинули содержимое жаровни прямо на палубу. Там было намешано что-то очень ядрёное, и пожар распространился моментально. Македоняне бросились тушить, но бой у левого борта оттянул почти все их силы. На палубу выбралось несколько десятков гребцов. Одни, вооружённые короткими мечами, бросились в драку, помогая эпибатам, другие пытались забить пламя песком. Им почти удалось это сделать, но тут родосцы облепили "Астропей", как свора псов медведя. Ещё одна триера, тоже вооружённая жаровней, воспользовавшись неподвижностью гиганта, врезалась в его правый борт. Почти побеждённый огонь вспыхнул с новой силой, а в пробитое чрево эннеры хлынула вода. Триера не смогла убраться безнаказанно. Крепление тарана не выдержало удара, открылась течь и судно, огрызаясь стрелами, отползало с креном на нос, все увеличивавшимся.

Птолемей почувствовал, что корабль начал крениться. Надо убираться. Куда? Лагид сунул меч в ножны, перелез через борт. Спрыгнул на крышу парёксейресии "Астропея", а оттуда на "Немезиду", наполовину уже захваченную македонянами. Едва не сорвался. Ему протянули руку. Чудом не потеряв щит, он забрался на палубу, нашарил рукоять меча и вновь влился в кровавый танец.

Жарче всего было на корме "Немезиды". Здесь находился Гегесипп и потому родосцы, хотя и заметно уступали в боевой сноровке македонянам, рубились, защищая наварха, как одержимые. К корме подошла маленькая восьмивёсельная эпактида. Воин в высоком фракийском шлеме со сбитой вперёд тульёй и белыми перьями по бокам, стоявший на носу судёнышка, сложил ладони рупором и закричал:

— Гегесипп, спасайся!

— Телеф, — перегнулся через борт наварх, — что видно у Менедема?

— Нихера не видно! Все в дыму и пламени!

— А у Пердикки?

— Вперёд идёт, говноеды вроде бегут! Трусливые собаки!

Гегесипп задумался на пару мгновений.

— Что-то слишком быстро. Это притворство! Они договорились загодя! Где Красный?

— Застрял в лимане! Не видать!

— Давай туда! Всеми богами заклинаю, найди его, скажи — Лагид действует, как я предупреждал!

— Я не уйду без тебя, Гегесипп! Спускайся!

— Иди к воронам, Телеф! Выполняй приказ.

— Безумец, сгинешь напрасно! У меня тоже есть приказ вытащить тебя! Циклоп мне голову снимет!

— Найди Красного! — срывая голос орал наварх, — скажи, выпал его жребий!

Под ноги Гегесиппу, заливая палубу кровью, повалился один из его телохранителей.

— Телеф, спеши!

— А-а-а! — махнул рукой Телеф, — поворачивай! Давай к берегу!

Эпактида развернулась практически на месте и прямо по головам тонущих моряков, своих и чужих, помчалась прочь.

Согласно плану, отряд Неарха должен был изобразить притворное отступление. Легко сказать — изобрази. Это на суше можно развернуться и дать деру, наводя зарвавшегося врага на засаду. Попробуй-ка провернуть такое с участием нескольких десятков кораблей. Невероятно сложно. Но нужно. Потому в первой линии своего отряда критянин расставил лёгкие судёнышки киликийцев, за которыми расположились ещё в два разреженных и далеко отстоящих друг от друга ряда, триеры киприотов.

Навархи согласились, что пираты панику и бегство изобразят лучше всего. Ойней на это лишь презрительно хмыкнул. Впрочем, задача сия возлагалась не на его плечи, а на рыбёшку помельче. Жадный, вместе с Кононом, на тридцати самых крупных гемиолиях и триерах укрылись в реке, в основном рукаве Каликадна. Отступление Неарха должно было увлечь противника, разрушить его строй, вытянуть в ленту, на которую обрушится пиратская засада. Корабли Демарата в лимане тоже играли роль засады, только ложной. Все надеялись, что Антигон и его навархи, обнаружив её, уже не будут ожидать другого подвоха.

План сочли рискованным, но лучше ничего не измыслили. На душе Птолемея оставалось беспокойство. Он не доверял пиратам, но в устье реки в необходимом числе могли расположиться лишь небольшие суда. Или большие, но в числе недостаточном.

Триерам критянина предстояло при отступлении описать дугу на юго-запад и поддержать отряд Аменсенеба, который должен был не просто выстоять, но и перейти в наступление. Для этого триеры последней линии сразу обратили носами на восток.

Когда Пердикка вступил в бой, к югу от его крыла, казалось, само море горело, но здесь, возле берега ни та, ни другая сторона не пользовались огненосными снарядами. Даже стрелы применяли обычные, а метательных машин и вовсе почти не было. Гемиолии пиратов успешно изобразили нестройную толпу. Уклонялись от триер Пердикки, огрызались всем, что можно метнуть или выстрелить, старательно избегали палубного боя. Сыну Оронта удалось довольно быстро сожрать несколько из них. Сходясь с противником, его триеры развили большую скорость, собирались применить распространённый приём — проход вдоль борта с разрушением вражеских весел, последующим разворотом и ударом в бок обездвиженного противника.

Такую тактику обычно удавалось успешно применить в разгар боя, когда противник отвлечён на другое атакующее судно. Во время первого столкновения, естественно, никто не доводил до того, что его весла переломают. Но и здесь пираты не сдюжили против отменно выученных гребцов с Родоса и Ионийского побережья. На гемиолии, оказавшейся на пути "Геракла", триеры Пердикки, гребцы начали проворно втягивать весла правого борта, но левый борт продолжал грести. Келевст попался бестолковый. В результате гемиолию закрутило, и она беспомощно подставилась под удар. Опомнились пираты слишком поздно. Когда "Геракл" освободил свой таран, перегруженное киликийскими головорезами судёнышко моментально перевернулось. Тонуть не спешило, так и плавало кверху пузом, на которое старались забраться уцелевшие. На них не обращали внимания, не тратили стрел. Всё равно уже не воины.

Менее чем через полчаса алифоры обратились в бегство. Они торопливо разворачивались, ломали друг другу весла, сталкивались и тонули. Такого действа автор комедии не прописывал, да и не играл никто из них, за жизнь боролись. Киликийцы драпали, не задумываясь, что тем самым претворяют в жизнь хитрый план (далеко не все о нём и знали). Тем не менее, можно смело утверждать, что представление удалось на славу. Пердикка заглотил наживку и бесстрашно пошёл вперёд, в азарте преследования позабыв обо всём на свете.

Однако многократно более опытный Гегесипп, даже находясь в тяжелейшем положении, успевал подумать за всех.

Его посланник добрался до Офелла примерно за полчаса. Сражение в лимане к тому времени уже подходило к концу, Красный праздновал победу.

Птолемей не собирался жертвовать Демаратом, другом и верным сподвижником. Предполагалось, что эвбеец постарается втянуть в бой как можно больше сил противника, а потом бросит корабли и отступит берегом. Рискуя погибнуть не более, чем все прочие участники сражения. Однако человек предполагает, а жребий его уже взвешен богами. Леоннат отрезал эвбейцу пути отступления, а удар Красного оказался столь силен, что Демарат сразу все понял — это конец. Лиман станет его могилой.

На борту "Трезубца" ему удалось избежать встречи с, казалось, неубиваемым Вадрасаном, но триеру люди Офелла захватили. Демарат отступил на другое судно, благо в тесном лимане они буквально лепились друг к другу. Здесь его душу и забрал Танат. Случилось это в круговерти схватки совершенно буднично. Демарат не увидел, кто его достал — ударили в спину. Вспышка боли, мгновенно накатившая глухота. Солнце погасло. Пустой болтовнёй оказались россказни о жизни, пролетающей перед глазами за краткий миг. Он не успел даже понять, что произошло, настолько быстро и безжалостно чья-то злая воля вычеркнула его из списка живых.

Неправ будет тот, кто станет рассказывать, будто смерть командира ускорила развязку. Когда он упал, немногие это заметили, полностью поглощённые борьбой за собственную жизнь. Загнанный в угол, Демарат не мог управлять своими людьми, или хотя бы воодушевить их.

Некоторые пытались сдаться, но Офелл приказал пленных не брать. Увидев это, люди Демарата стали драться с остервенением обречённых, у которых лишь одна мысль в голове — явиться к Харону в хорошей компании врагов.

Телеф разыскал Красного, когда тот уже вытер от крови свой меч, и люди его дорезали последних врагов. Офелл прикидывал, как разбирать грандиозную свалку из сцепленных, разбитых и полузатонувших судов, дабы выйти в море на уцелевших и оказать помощь Пердикке.

Слова Гегесиппа, высказанные его посланником, Красного ничуть не удивили.

— Я ожидал чего-то в таком духе. Законник изменил бы сам себе, если бы не измыслил какую-нибудь хитрость.

Красный прекрасно знал местность и потому замысел Птолемея развернулся перед ним, как свиток с подробным описанием всех деталей.

— Мы ведь протащим корабли в Каликадн? — поинтересовался он у Промаха, который, как и его близнец, прибыл на "Ликоктон" дабы выяснить, какие будут дальнейшие приказания.

— Мелко, но думаю, многие пройдут, — предположил Правый.

— Не ссы, прорвёмся, — беспечно заявил Левый.

Лицо его, перепачканное чужой кровью, выглядело так, словно с него содрали кожу. Учитывая, что Паламед непрерывно улыбался — жуткое зрелище.

— Ну, тогда пошли. Интересно, кто нас там ожидает. Если тот, о ком я думаю — обрадуется, поди.

— Уж наверняка, — хищно оскалился Паламед.

Жадный нервничал. Не находил себе места, мерял шагами палубу своей триеры, заложив руки за спину. И время от времени посматривал на своего канатного мастера, калострофа. Этот, прежде далеко не самый важный человек в команде, теперь накрепко приковал к себе внимание вождя. Он скромно стоял в толпе рядовых пиратов, держа в руках топор. Алифоры следили за брожением своего вожака напряжённо, и только калостроф был внешне расслаблен. В его глазах Ойней видел насмешку. В лучшие времена за подобный взгляд Жадный немедленно свернул бы ему шею, но теперь только поглядывал исподлобья. Да, совсем дела пошли худо, коли так.

В борт ткнулась лодка-однодревка. Человек, сидевший в ней, позвал вождя. Тот откликнулся:

— Что там?

Разведчик разразился длинной лихо закрученной тирадой, в которой не было ни одного небранного слова. А у самого глаза, как два блюдца.

— Тьфу ты... — сплюнул Ойней (на палубу, естественно, не в воду, не хватало ещё разгневать кое-кого из бессмертных), — внятно говори! Что там? Критянин отступает?

— Отступает! — закивал разведчик, — бежит! Валить надо, нам всем тут...

— Заткнись, — приказал Жадный и отвернулся.

— Хороши у тебя дозорные, Ойней, — усмехнулся калостроф, — он же полную лодку со страху навалил, потонет сейчас.

Жадный подошёл к нему вплотную и прошипел:

— Ты, я смотрю, сильно храбрый стал? Думаешь, Зевса за яйца схватил? Мы ведь пока одни тут. Как клопа раздавлю.

Тот ничего не ответил, но и улыбаться не перестал.

Ойней подошёл к борту, помолчал немного, обернулся.

— Я пока ничего не решил.

Приблизилась ещё одна лодка.

— Ойней! Конон говорит, самое время! Начинать пора!

— Это я без советчиков решу, когда пора! — рявкнул Жадный.

Он прошёл на корму, перегнулся через борт, всматриваясь вдаль. Гемиолии Конона располагались позади его кораблей, и Ойнею предстояло начать выдвижение первому. Но он не торопился.

Некоторые пираты зароптали:

— Чего ждём, Ойней?

— Пасти захлопните!

Разбойные недоуменно переглянулись. Они не очень рвались в бой, но все же поведение вожака сочли довольно странным. Особенно волновались на нескольких кипрских триерах, которыми Птолемей разбавил алифоров для большей надёжности.

— Чего ждём? — кричали с соседнего корабля.

Жадный молчал. До одного из триерархов-киприотов, наконец, дошло.

— Это измена! Жадный — предатель!

На кипрских триерах пошло движение, весла ударили по воде. В это время откуда-то с севера донёсся очень подозрительный шум.

— Что там такое?

Ойней напрягся, поджал губы, прищурился.

— "Пока одни", говоришь? — раздался за спиной насмешливый голос.

Алифоры нестройно загалдели. Шум и здесь и на севере усиливался. Из-за скопления кораблей толком ничего не было видно. Вдруг на берегу появились люди. Сотни людей, их число стремительно увеличивалось. Они бежали к реке.

— Красный! — раздался чей-то вопль, — спасайтесь!

— Окружают!

— Надо выходить в море! — орал командир киприотов, но его уже не слушали даже свои.

Офелл провёл несколько кораблей протокой до главного русла Каликадна. Одна гемиолия села не мель. К ней привязали канаты, несколько десятков человек впряглись... вытащили на глубину быстро.

На эти несколько судёнышек, как на боевую силу, Красный особенно и не рассчитывал. Он не мог знать, что в реке окажутся именно корабли Жадного, но надеялся на это и интуиция Офелла не подвела. Не зря Птолемей считал бывшего соратника одним из самых опасных своих врагов.

С Ойнеем Красный воевать не собирался. Верные люди загодя красочно расписали Жадному, какая сила собрана против Птолемея, какие у Законника шансы и что будет с ним, с Ойнеем, после антигоновой победы, если он выберет неправильную сторону. И тот, разумеется, выбрал правильную. Хотя Офелл на всякий случай позаботился о пригляде за умным Ойнеем, а то мало ли... Когда рядом упёртый Булыжник, всякое может случиться. Конона Жадный потому и поставил позади себя, что тот исполнился какого-то противоестественного для алифора желания сразиться с "общим" врагом. Сила есть — ума не надо, что с него, дурака, взять...

Немногочисленным киприотам деться было некуда, киликийцы забрались на их корабли, перебили начальников. Все остальные поспешили сдаться.

На берегу появились всадники — гетайры Леонната. Среди них Ойней увидел Офелла. Красному подали лошадь, и он ехал в окружении многочисленных пеших и конных воинов неторопливо и важно, а люди Жадного радостно выкрикивали его имя, потрясая оружием. Старому пирату сделалось очень неуютно.

Посередине реки двигалась гемиолия. Все суда прижимались к берегу, пропуская её. На носу гемиолии какой-то пират размахивал красным плащом, надетым на копье. Рядом стоял Паламед с перекошенным от злобы и ненависти лицом. В руке Левый держал копье, на острие которого было наколото нечто, в чём похолодевший Ойней узнал голову Конона.

Гемиолия встала борт о борт с триерой Жадного. Копье с жутким трофеем Левый сунул в руку одному из своих воинов, после чего ловко, как кошка, перебрался на палубу к притихшим ойнеевым людям.

Паламед осмотрелся, увидел старого вожака. Обрадовался. Не лицо у Левого — маска. Страшная. Наверное, именно такое лицо было у Медузы, что взглядом обращала людей в камень. Вот и Ойней словно окаменел.

— Ну, здравствуй, сучий выблядок! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! — Паламед почесал волосатое горло своим крюком, отчего Жадного едва не прослабило.

— Офелл... обещал мне... обещал безопасность... — пролепетал старик.

— Я помню! — широко улыбнулся Левый.

Он окинул взглядом пиратов, испуганно сгрудившихся в сторонке от своего вождя.

— Вы двое, тащите его за мной.

Левый повернулся и перепрыгнул обратно на свой корабль. Два пирата (ойнеевых!) потащили упирающегося Жадного следом. Подхватили подмышки верёвкой и бесцеремонно столкнули за борт, после чего втянули на палубу гемиолии.

— Офелл обещал!

Левый не ответил. Ойнея поставили на колени. Пираты расступились перед ним, и он увидел тело, лежащее на пурпурном плаще, постеленном на палубу. Промах. Мёртвый.

Паламед наклонился к лицу Жадного.

— Твой дружок, сука, Булыжник...

— Паламед, я все сделал, как вы просили! — заверещал старик, — я все сделал! Я невиновен! Мы же договорились!

Левый схватил его за жидкие седые волосы, приставил к горлу пирата крюк, взглянул в бездонное синее небо.

— Тебе, брат, эта жертва!

И рванул руку на себя.

Левая рука совсем онемела. Там, наверное, сплошной синяк. Да наплевать, целы бы были кости. Тонкий бронзовый лист, покрывавший щит, прорублен в нескольких местах. Кто сказал "бронза"? Не-ет... Щит отлит из свинца... Совершенно неподъёмный...

Перед глазами какое-то полуразмытое пёстрое пятно. Движется. Замахивается... Вижу...

Удар. Звон в ушах. Пульсирующая боль в руке отдаётся по всему телу, кузнечным молотом бьёт по голове. А на ней это дурацкое ведро с конским хвостом. Хорошо гудит... Ещё хочешь? Ну, давай.

Снова удар. Снова боль. А теперь я.

— Н-на!

Меч врезается во что-то твёрдое. Это уже не первый раз. Самый кончик, размером с мизинец, откололся. Весь клинок иззубрен. Хороший был меч. Халибская сталь. Дорогая. Лучше лаконской, лучше лидийской. Да... Ещё раз.

— Н-на!

Клинок ныряет в податливую плоть. Что же ты, парень, какой нерасторопный? Так медленно двигаться нельзя, от этого умирают. Ты ведь умер? Наверное, ты просто очень устал... Наверное... Я тоже устал. Но ещё не умер. Ещё нет. И не умру. Я же обещал. Да, я обещал моей девочке. Это вы все сдохните. Все.

— А-а-а-р-р-е-е-с-с-с! — зарычал Птолемей, и, размахнувшись щитом, как дискобол, заставил отшатнуться очередного родосца.

Какой гладкий щит у него, ни царапины. Совсем новый. Ты откуда взялся? Здесь таких нет. Здесь повсюду вмятины... Во-от такие...

Как на тебе теперь.

Глаза-то какие большие. Испуганные. Нет, ты не наёмник. Кто ты? Гончар или рыбак?

Да что ж ты так бестолково машешь... Эх, парень... Дурак ты... Сидел бы дома...

Край гоплона бьёт родосцу прямо в лицо. По испуганным глазам. Тот падает, но на его место заступает новый боец.

— Да сколько же вас?!

Палуба под ногами ходит ходуном. Вот ещё один толчок и нарастающий рёв слева. Что там? Некогда смотреть. Сожрут вмиг. Да и так понятно — подкрепление прибыло. Интересно, к кому?

"Астрапей" потонул, один кормовой завиток ещё торчит над волнами. "Немезида" на плаву. Не сгорела, не захлебнулась. К ней одна за другой прибивались родосские и кипрские триеры, образуя плавучий остров. Поле боя. Эпибаты перебирались на него нескончаемым потоком. Из команды "Немезиды" почти никого не осталось. Все они, включая большинство гребцов, лежат на палубе или плавают вокруг, раскрашивая волны в красный цвет, но сражение не утихает ни на минуту, засасывая в себя все новые и новые жизни, выплёвывая обглоданные души. Вот Психопомпу работка. Наверное, совсем с ног сбился, бедняга, такую ораву в Аид отводить...

Для того чтобы ловчее перебираться с корабля на корабль, воины использовали импровизированные мостики из весел и досок. Некоторые даже успевали связать верёвками. Иные накидывали так. Те постоянно норовили рассыпаться и немало уже народу, не удержав равновесия, оказалось в воде.

Из родосцев всегда выходили отменные моряки, мастера маневренного боя, но никудышные абордажники. Потому поначалу люди Птолемея одолевали, но вскоре к островитянам стало прибывать подкрепление. Соотечественники. Бывшие. Македоняне.

Учитывая первоначальный строй кораблей, который Лагид успел рассмотреть хорошо, оценив знамёна и эмблемы, появление в центре македонян означало одно — они одержали верх на крыльях. На одном или обоих сразу. Знать бы наверняка...

Птолемей, разумеется, не мог знать, что подтверждались его худшие опасения — Неарх совершенно расстроил свои ряды отступлением, а помощи от пиратов не увидел. Получил нож в спину, ибо почти все люди Жадного присоединились к Красному и нанесли критянину удар поистине смертельный. Нет, сам он был жив, по крайней мере, пока, но крыло его практически перестало существование.

К югу Аменсенеб все ещё приковывал к себе значительные силы македонян и успех их здесь был совсем неочевиден, однако они, пользуясь численным превосходством, обошли весь строй птолемеева флота и обрушились на триеры Стасанора, которые стояли во второй линии центрального отряда. Пердикка совершал охват с севера на юг и вскоре кольцо замкнулось.

Птолемей ничего этого не видел и не знал. Он дрался в самом сердце грандиозной битвы. Он очень устал... Получил две лёгких раны — в левое бедро и правое плечо. Можно сказать — царапины. Вот только перевязать некогда. Капля за каплей уходят силы...

Птолемей отправил к Перевозчику ещё одного противника. Следующего оглушил ударом по шлему, отчего, наконец-то не выдержав, сломался меч. В следующее мгновение какой-то здоровяк, орудуя обломком весла, сбил Лагида с ног.

Упал неудачно, ударился затылком. В глазах потемнело, но Птолемей все же удержался каким-то чудом на самом краю сознания. Несколько секунд он лежал на палубе совершенно беспомощно, но добить его не сумели, свои отбросили наседавших врагов. С трудом. У тех будто открылось второе дыхание.

Птолемей поднялся на четвереньки. Помотал головой. Муть во взгляде медленно прояснилась. Прямо перед глазами лежит отрубленная рука. Приметный перстень на пальце. Чей? Филомена, триерарха "Астрапея". Бедняга...

Лагид пошарил вокруг. Пальцы сомкнулись на древке копья. Обломок, чуть длиннее локтя. Но с наконечником. Сойдёт.

Он поднялся. Очутился за спинами своих воинов. Немного их осталось. И враг недалеко. Два шага. Раз. Два. Вот и драка.

Вражеский воин бьёт краем щита в гоплон Птолемея. Упасть на колено, выпад снизу-вверх. Хрип. Остывающая капля крови на острие клинка. Маленький рубиновый шарик срывается в пропасть и летит. Бесконечно долго...

— Кто там впереди? — спросил Пердикка, — вроде наши?

— Да! — ответил проревс, — это "Протей"! Похоже, обездвижен!

— Триера киприотов по правому борту! — крикнул кто-то из матросов.

Пердикка посмотрел направо, повернулся к кормчему.

— Терей, атака!

Кормчий, скосил глаза на вражеский корабль, но даже и не подумал развернуть рули.

— Терей, упустим!

— На вёслах, быстрее! — крикнул кормчий, а наварху ответил, — пока развернёмся, они проскочат. Смотри, рвутся к "Протею", он беззащитен.

— Что ты задумал?

— Собью им нос.

— Как?

— Смотри, наварх, — усмехнулся кормчий, — учись.

На вёслах поднажали. "Геракл" и триера киприотов неслись к "Протею", сходясь под небольшим углом.

— Ещё быстрее!

— Не успеем, Терей!

Кормчий не ответил Пердикке, лишь рявкнул на келевста:

— Ещё быстрее!

— Терей!

— Обгоняем! — крикнул проревс.

— Вот так, — кормчий толкнул немного рукоять левого весла от себя, а рукоять правого потянул. "Геракл" немного отклонился вправо.

— Держись!

Пердикка вцепился в борт. Таран "Геракла" врезался прямо в бивень чужой триеры. "Сбил нос", как и обещал кормчий. Триеру киприотов развернуло бортом к "Гераклу". "Протей" спасён.

— В атаку! — наверх метнул дротик одним из первых и его эпибаты ринулись в бой.

Он вышел совсем скоротечным: воинов на чужой триере осталось совсем мало, видно, её уже хорошо потрепали.

На корме бился человек в дорогих доспехах. Сразу видать — большой начальник.

— Этого брать живым! — скомандовал Пердикка и вдруг обмер, — Неарх?!

Критянин не ответил, он продолжал отчаянно отбиваться от наседавших македонян.

— Только живым! — повторил приказ сын Оронта, — Неарх, сдавайся!

Тот глухо зарычал, но меч не опустил. На него навалились толпой, обезоружили. Подошёл Пердикка.

— Это ты... — угрюмо взглянул на него критянин.

— Узнал, стало быть?

Тот кивнул.

— Вот и свиделись. Сколько лет прошло...

Неарх молчал.

— Все кончено. Наша взяла.

Критянин оглянулся по сторонам, скрипнул зубами. Взглянул Пердикке в глаза.

— Что ж, похоже на то... Прошу тебя, сохрани жизнь моим людям. Кто остался... Со мной можешь делать, что хочешь.

— Твою судьбу решит Антигон, — ответил Пердикка и приказал воинам, — ведите его на "Геракл".

Рядом прошла ещё одна антигонова триера. Эпибаты на ней радостно кричали и обнимались.

— Победа!

Сразу на нескольких кипрских кораблях в поле зрения уцелевшие моряки обратили к македонянам щиты внутренней стороной. Некоторые по македонскому обычаю высоко подняли вверх копья. Сдаются.

— Победа!

Птолемей тоже уже понял, что сражение проиграно. Его силы таяли на глазах. Наступил перелом и киприоты, потеряв волю к борьбе, сдавались десятками и сотнями. Что остаётся? Плен? Возможно, Антигон сохранит ему жизнь и совсем не обязательно посадит в сырую темницу...

Ну, уж нет. Это было бы нечестно по отношению к тем, кто отдал за него свои жизни.

Значит — смерть?

"Тебя там не убьют?"

"Кто тебе сказал, что меня там могут убить?"

"Леонтиск. Он сказал, что на войне всех убивают".

"Нет. На войне убивают тех, кто испугался и тех, кто отлынивал от палестры. А я не отлынивал и не боюсь".

Леонтиск, Эйрена, Лаг... Таис... Что станет с ними?

Если сдаться, можно выторговать им безопасность, ведь они не нужны Антигону. Нужен только он, Птолемей. Он один.

Всё-таки сдаться?

Перед глазами осуждающее лицо Неарха.

"Демарата ты приносишь в жертву без пользы".

Нет. Жертва не будет напрасной. Нужно бороться до конца. А там, как решат боги.

Но здесь сражение проиграно.

Вокруг Лагида осталось всего пять человек. Самых верных. Македонян — десятки.

— Птолемея — только живым!

Узнали...

Деревянная основа щита раскололась по всей длине. Лагид отбросил его. В руках все тот же обломок копья — единственное оружие. Кто-то рванул за плечо.

— Беги!

Голос Хатема не спутаешь ни с чьим другим. Египтянин говорит на койне прекрасно, но с едва уловимым акцентом.

— Беги, царь!

Царь?

На египтянина сыплются удары. Бывший жрец Тота-Гермеса не слишком искусный мечник. Долго ему не продержаться.

— Беги, царь!

Птолемей перехватил обломок копья под наконечник. Как нож. Вспорол ремешок шлема. Стащил за гребень и тут же отразил им удар проворного эпибата.

— Птолемея — только живым!

Хатем упал на колени, повалился набок.

Торжествующий вопль.

— Сдавайся, Лагид!

Он отшатнулся. Пятясь, наткнулся на борт.

— Сдавайся!

— Прыгнет, хватайте его!

Мир беспорядочно завертелся. Болезненный удар о воду. Всплеск, и вот уже взбудораженная зеленоватая граница миров маячит над головой.

Шлем он сразу же выпустил из рук. Тот падал во тьму как-то неспешно, лениво...

Панцирь сковывает движения. Долой его. Птолемей вспорол завязки на боку и на груди. Распрямились наплечники. Быстро размотал размокший лен, оттолкнул в сторону. Металл потянул панцирь на дно.

Поножей Лагид не одел, да и вообще сражался босиком, чему теперь был очень рад.

Накатывает удушье. Нужно вздохнуть.

Птолемей рванулся к поверхности. Там, наверху, черным-черно от кораблей. Редкие лучи солнца меж ними, а кругом люди. Сотни людей барахтаются в воде, хватаясь за обломки.

Ему хватило сил и воздуха, чтобы пронырнуть подальше в сторону от всеобщего столпотворения. Ещё немного. Ещё...

— Ах-ха-а-а...

Руки и ноги, как чужие. Усталость висит на них свинцовым грузом. Долго в воде не протянуть. Попытаются вытащить — нож-копье в грудь. Хорошо, что не выбросил. Значит таков его жребий — сгинуть без погребения. Таис останется лишь возвести кенотаф...[86]

[86] Кенотаф — надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, символическая могила.

Носится где-то твой труп по волнам, а могила пустая,

Мимо которой идём, носит лишь имя твоё...[87]

[87] Каллимах. Перевод Ю. Шульца.

Таис всегда плавала лучше его. Вот она, его любимая жена, океанида Каллиройя, уже протягивает свои золотые руки, чтобы заключить его в объятия...

"Каллиройя"?

Он не поверил собственным глазам. Боги, возможно ли это?!

— Птолемей!

Это голос Менелая! Боги, он жив! И корабль цел! Уцелел в этом жутком пиршестве Таната. Вот она, "Каллиройя", его Таис!

— Птолемей!

Они его ищут. Менелай не бросил брата. Малыш молодец, уцелел сам, спас людей и корабль. В такой бойне это почти невозможно, невероятно.

Он не знал, что "Каллиройя" идёт с креном на правый борт и моряки отчаянно вычерпывают воду из трюма, закрывая собственными спинами пробоину. Потеряно более половины весел, погибло много гребцов и воинов. Эннера пережила несколько таранных атак, но, благодаря искусству Менойтия, благополучно уклонилась от всех, кроме одной. Брат ранен в палубной схватке, ибо македонянам все же удалось высадиться на борт "Каллиройи". Но её команда отбилась и даже тянет на буксире захваченную триеру.

— Птолемей!

— Здесь... — ему показалось, что он закричал, но на самом деле лишь захрипел.

— Птолемей!

— Я... здесь...

Уже проваливаясь во тьму беспамятства, он успел мёртвой хваткой вцепиться в брошенный с корабля причальный конец.

Отряд египтян продолжал драться, хотя Аменсенеб уже видел ясно — не победить. Малые посыльные ладьи, возвращаясь из разных участков великой битвы, докладывали: враг одолевает. Везде. Корабль Лагида затонул. Рядом образовался плавучий остров из сцепившихся триер, но почти весь он в руках македонян.

Здесь, на южном крыле, несколько гептер и гексер противника сгорели, однако остальные громят теперь линию Стасанора. Разведчики Аменсенеба не были всеведущи, они не знали, что солийский наварх погиб, пытаясь атаковать "Бриарей", который, как и "Гиес" Менедема, в сопровождении ещё нескольких кораблей, избегая огня египтян, прорвался в тыл и устроил там бойню.

Не знал этого, разумеется, и сам Знаменосец Великой Зелени. Но опыта ему было не занимать, и он принял единственно верное, как считал, решение:

— Отступаем на Кипр.

— А как же Птолемей? — спросил наварха кормчий.

Знаменосец лишь покачал головой, и кормчий опустил взгляд.

Аменсенеб прошептал еле слышно:

— Да будет голос его правдив...

Многих моряков со сгоревшего "Крокодила", которые успели броситься в воду, подобрала "Маат, Дарующая и Отнимающая". Теперь она атаковала "Котт", эту эллинскую тварь Дуата-Тартара.

Единственный массивный проемболлон "Маат" с бронзовым навершием в виде раскинувшей крылья совы, вспорол борт гептеры. Сова была выкрашена в белый цвет. Вестница Нейти-мстительницы и ночное обличье Маат. На языке ремту её имя — Мут. Смерть. Прекраснейшая явилась в своей грозной ипостаси. Она отнимала жизни воинов Антигона. Она даровала жизнь детям Реки.

Нехемен избежал смерти в огне, искупался, наглотался солёной воды, потерял лук и теперь, спасённый соотечественниками, сражался мечом, во владении которым, конечно не мог сравниться с "Храбрейшими", но все же знал, с какого конца за него берутся.

Пентаура погиб. Объятый пламенем, он прыгнул в воду, но на поверхности не появился. Сколько Нехемен его не высматривал, так и не увидел. Лучник не слишком горевал, желал лишь, чтобы голос уахенти был правдив в Зале Двух Истин. Да и некогда горевать.

"Котт" получил совсем небольшие повреждения, но команда его почти вся полегла от стрел египтян, потому воины "Маат" быстро захватили гептеру. Уцелевших в бою гребцов бесцеремонно выгоняли на палубу и заставляли прыгать за борт.

К захваченой гептере приближался вынырнувший из дыма "Двойной Венец" и ещё два египетских корабля.

В двух стадиях к востоку виднелись македонские громадины — "Бриарей" и "Гиес". В бою они пострадали незначительно. Менедем, увидевший отступление египтян, подвёл корабль почти вплотную к "Бриарею" и прокричал в медный рупор:

— Уходят! Станем преследовать?

— Нет! — ответил Монофтальм, — пусть бегут!

Сейчас он торжествовал, хотя вид имел невозмутимый. Обозревая пространство, на котором горели, шли ко дну корабли, барахтались люди, многих из которых доспехи утянули в глубину, не дав ни малейшего шанса выплыть, о чём он думал? О моряках, отдавших за него жизни? О превращённом в пепел золоте, потраченном на строительство флота? Ради чего все это? Ради "наказания злодеяний" того, кто когда-то почти стал его другом и уж точно был верным соратником? Ради освобождения вод от пиратов? Ради свободы и безопасности морской торговли?

Полно, эти воды постарается прибрать к рукам Офелл, если, конечно, он ещё жив. Этот человек станет бедствием похлеще Лагида, которого не зря именовали Законником. Сегодня союзник, скоро Красный превратится в проблему. И первым, кто обратится к Антигону с просьбой решить её, станет Родос. Другой сегодняшний союзник, который сам же и склонил Красного к всеобщей дружбе против Птолемея.

Теперь предстоит борьба за Кипр. За богатый медью и лесом Кипр. Лагид разгромлен, но как поведут себя кипрские цари, ещё неизвестно. Впрочем, как бы не повели, конец будет один. Антигон отринул всякие душевные метания, он ощущал, как в руках его изо дня в день прибывало силы.

Кипр и Киликия. Следом Финикия. На западе воду мутят Афины. И тоже, до поры. Селевк, несомненно, разберётся с персами в Каппадокии. Дарий слаб, царство его распадается. Не о том ли мечтал царь Филипп?

Вот она, власть. Царская власть. И пусть спесивые эллины воротят носы, зовут его тираном. Пусть. Он ещё немного поиграет в их игры.

— Слава! Слава!

— Антигон! Антигон!

— Слава тебе, сын Филиппа[88]!

[88] Разумеется, здесь имеется в виду вовсе не Филипп II. Этим именем звали отца Антигона.

Он увидел в этом руку судьбы. Он тоже крив на один глаз. Преемник. Пусть не по крови, но по делам, по великим дерзновенным замыслам, которые не суждено было осуществить сыну Олимпиады, но воплотит он, Антигон Монофтальм. Остался лишь один небольшой шаг и он, несомненно, сделает его.

Антигон проводил взглядом десять кораблей, уходящих на юг. Повернулся к своим торжествующим воинам. К нему потянулись десятки рук. Подхватили, подняли на сомкнутых щитах.

— Слава тебе, Монофтальм!

— Радуйся, Антигон-победитель!

Часть вторая

8

Мальчик, до которого никому нет дела

Южная Италия, три года спустя[89], поздняя осень

[89] 320 год до н.э.

Варвар корчился в грязи, подтянув колени к животу. Он с головой погрузился в мутную чёрную жижу и дёргался, пытаясь вынырнуть и глотнуть воздуха. В другой ситуации Дион с интересом бы понаблюдал, что убьёт варвара раньше — копье, пронзившее потроха, или вода, которая все прибывала и уже скрывала колени сражающихся. Он бы даже непременно побился с кем-нибудь об заклад, поставив на то, что раненый скорее захлебнётся, но сейчас думать о том некогда — луканы продолжали напирать, и приходилось пятиться.

Прикрываясь щитом и методично работая копьём, красно-бурым от крови, Дион молил всех богов одновременно, чтобы не позволили ему споткнуться о скрытую в воде корягу или завязнуть в засасывающем иле. Находясь на волосок от смерти, отражая удары врагов, которые столь же неуверенно держались на ногах, но при этом всё равно неудержимо ломились вперёд, этолиец не прекращал зубоскальство:

— Девки! Я! Вас! Всех! Люблю!

Он бил, не разбирая цели — щит, тело, перекошенное злобой лицо, что на пути окажется, и орудовал своим копьём с невообразимой быстротой. Эвмен не отрывал глаз от наседающего врага и не видел Диона, но знал, что тот жив и рядом: этолиец, носящий прозвище "Репейник", трещал без умолку, каким-то чудом не сбивая дыхания.

— Я уж приап! До крови! Натёр!

Изловчившись, он вогнал наконечник копья в лицо очередному вражескому воину.

— На-ка за щеку, красивая!

— Это не... де-е-вки... — выдохнул Эвмен, нырнув в ноги неосторожного варвара.

Иззубренный клинок, на котором красовались выбоины размером с ноготь (и как до сих пор не сломался?) наградил лукана страшного вида раной на бедре.

— Это... падай, с-сука...

Кардиец сбил раненого с ног.

— Катамиты...

— Ха! Откуда их...

Дион не договорил, сорвавшись в семиэтажную брань: его копье наконец сломалось и этолиец, не теряясь, ткнул обломком прямо в лицо своего противника.

На Эвмена налетел очередной варвар, здоровый детина, лишившийся оружия. Он прорвался почти вплотную к кардийцу и двинул его краем щита в лицо. Эвмен отшатнулся и едва не упал. Сумел удержаться на ногах и, когда здоровяк вцепился ему в горло, пырнул его мечом снизу вверх под нагрудник, состоящий из трёх больших бронзовых дисков.

— Твою... за ногу... — кардиец отпихнул труп и выплюнул выбитый зуб.

Три тысячи луканских воинов теснили эллинов, стараясь спихнуть их в реку. Затяжные дожди заставили её выйти из берегов, и вся округа превратилась в огромное болото. Пятый день лило, как из ведра. За стеной дождя ничего нельзя было толком разглядеть дальше, чем на полсотни шагов. Дозорные, стуча зубами, не могли думать ни о чём, кроме сухого укрытия, очага и постели, а потому потеряли бдительность и проворонили атаку варваров. Стараясь укрепиться на возвышенности, подальше от беснующихся вод Ахерона, эллины вынужденно разделили войско на две части: редкие островки суши были слишком малы для того, чтобы все воины разместились в одном месте.

Варвары напали на рассвете и в первые же минуты боя перебили множество сонных эллинов. Почти все командиры наёмников погибли почти сразу — луканы прорвались к их палаткам. Уцелел только Эвмен и, удержав бегство растерянных людей, сумел сплотить их вокруг себя, и даже послать за помощью во второй лагерь. Но все же ему пришлось бросить обоз и отступать. Силы оказались слишком неравными. Луканы теснили наёмников к разлившейся реке.

Спустя час в сражении ни с той, ни с другой стороны уже не просматривалось никаких признаков правильного строя. Толпа против толпы. Воины бились по колено, а где-то и по пояс в грязи. Даже самые сильные очень быстро утомились, и поле боя теперь напоминало ленивое копошение кучи навозных жуков. Против каждого эллина сражалось два варвара. Люди Эвмена отступали, но все ещё находили в себе силы огрызаться.

— Я твою мать-порну драл оглоблей!

— Amprufid[90]... — потрясённо повторял какой-то молодой луканский воин, совсем ещё мальчишка. Трясущимися пальцами он пытался запихать в свой распоротый живот вываливающиеся кишки, — amprufid...

[90] Amprufid (оск.) — "нечестно". Оскский язык — общий язык сабелльских племён (кампанцев, самнитов, луканов, бруттиев).

— Да подохни уже!

Фокеец Антиф, плюясь грязью, выдавливал глаза седобородому воину. Тот орал нечеловеческим голосом и безуспешно пытался оторвать руки эллина от своего лица. В десятке шагов от них, стоящий на коленях парень, лет двадцати на вид, судорожно вцепился в древко копья, ударившего его под левую ключицу, и, не замечая раны, с перекошенным лицом кричал старику:

— Pa-a-tir[91]!

[91] Patir (оск.) — "отец".

Рядом Репейник дубасил другого варвара обломком копья и вопил нечто нечленораздельное, причём с явными нотками восторга. В эту минуту он выглядел страшнее Фобоса. Чёрный, как эфиоп, невысокий, шириной плеч Дион мог бы запросто измерить собственный рост. Борода-лопата, и обычно-то не слишком опрятная, торчала грязными клочьями. Шлем Репейник потерял, но его мокрая бритая голова блестела под холодными струями ливня не хуже начищенной бронзы, а глаза и вовсе извергали молнии. Своего противника он вбивал в грязь, словно сваю.

Эвмен, пока не получивший ни царапины, но совершенно выбившийся из сил, не чувствующий ни рук, ни ног, двигался, как сиракузская механическая игрушка, у которой кончается завод. Его бесили струи воды, барабанящие по шлему. Льняной панцирь намок и сковывал движения. Из-за смятого чьим-то молодецким ударом бронзового козырька (у Эвмена в тот момент потемнело в глазах, и он едва не познакомился с Хароном) вода заливала левый глаз, да и правый никак не мог проморгаться. Кардиец различал лишь круглые аргивские щиты и маячащие над ними шлемы с перьями. Им не было конца и края.

— Похоже, сдохнем тут... Не зря это болото зовут Ахероном...

— Да где же этот горшок засратый?! — в сердцах сплюнул Дион.

— Pertumum! Sivom pertumum![92] — кричал варвар в шлеме с большим алым гребнем. Ещё и панцирь у него дорогой, украшенный чеканкой. Видать — начальник.

[92] Pertumum! Sivom pertumum! (оск.) — "Уничтожить! Всех уничтожить!"

Вокруг предводителя варваров кипела самая ожесточённая схватка, и Эвмен старался протолкаться туда, но не мог. Только и осталось, что орать:

— Убейте этого петуха!

Люди кардийца и без его воплей знали, что нужно делать, навалились скопом, превозмогая раны и усталость. Через некоторое время алый гребень пропал.

— Embratur![93] — в отчаянии закричали луканы.

[93] Embratur (оск.) — "командир".

Эвмен заметил, что варвары внезапно ослабили натиск, отхлынули. Он выпрямился во весь рост и даже попытался привстать на носки, стараясь разглядеть, что происходит за их спинами. Бесполезно. Сапоги-эндромиды вязли в грязи, а дождь даже не думал стихать. Ничего не видно. А между тем, кто-то явно атаковал луканов с тыла. Лязг оружия и крики, скрытые стеной слез зашедшегося в рыданиях неба, доносились откуда-то с севера, со стороны гряды низких холмов. К крикам людей прибавилось конское ржание.

— Вот и твой "горшок", Репейник, — сказал Антиф, безрезультатно пытавшийся оттереть грязь с лица, — за что ты его так не любишь?

— Неужели явился — не запылился? — обнажил не слишком белые зубы Дион.

— Аполлодор?! — донёсся издалека чей-то крик, превозмогающий шум битвы.

— Сюда! — немедленно откликнулся кардиец, — сюда, Агафокл!

— Эвмен, ты? Где Аполлодор?

— Убит!

— Держись, кардиец! Иду!

Эвмен различил конские фигуры и всадников, избивавших луканов. Лошади вязли, жалобно ржали, и атака пришедшей подмоги едва не захлебнулась, но сам факт появления свежих сил противника совершенно выбил у луканов, уже праздновавших победу, землю из-под ног. Они не знали про существование второго лагеря, обнаружить его не дал все тот же проливной дождь, что позволил скрытно подобраться к первому, и в итоге, мешая обеим сторонам, больше пользы принёс эллинам.

— Вот ведь, жить будет долго, зараза! — хохотнул Дион, — только что помянули и тут, как тут!

— Навались! Помощь пришла! — закричал Эвмен.

— Агафокл! — радостно подхватили несколько сотен глоток.

Через час все было кончено. Удар конницы никак нельзя было назвать сокрушительным, но, не имея понятия, какие силы атакуют их в спину, варвары отступили. Тем не менее, победа эллинов мало отличалась от катастрофического поражения. Один из лагерей наёмников полностью уничтожен, разгромлен обоз. Избежавших ран чуть ли не по пальцам сосчитать можно. Болото запружено трупами. Чёрная земля с красными лужами... И ещё этот бесконечный ливень, пробирающий до костей...

Мимолётная радость уцелевших, от осознания того, что не придётся им сегодня отправиться на свидание с Перевозчиком, быстро сменилась унынием. Ну, выжили сегодня. И дальше что? Сдохнем завтра. Худо идёт эта война, очень худо. И вроде тянется-то вяло, будто не сегодня надо, а все к одному... Который год топчем одни и те же поля... Напрасно все...

Подобные настроения в последнее время бытовали не только среди наёмного воинства Тарента, но и чуть ли не во всех эллинских колониях Южной Италии. Звезда этой земли, Великой Эллады, более трёхсот лет ярко горевшая на небосклоне западной части Ойкумены, неуклонно клонилась к закату.

Долгое время Тарент, город, основанный спартанцами, оставался самой могучей силой в Италии, но после смерти Архита, семикратного верховного стратега, философа-пифагорейца и друга Платона, военная слава тарентинцев померкла. Горожане погрязли в роскоши и лени и вскоре оказались не в состоянии защитить себя от нападений воинственных италийских варваров. Тогда тарентинцы обратились к своей метрополии, Спарте, с которой давно уже прекратили все отношения. Спартанцы отправили им на помощь войско, во главе которого встал царь Архидам из рода Эврипонтидов. Он воевал в Италии пять лет и погиб в случайной стычке с япигами.

Четыре года спустя тарентинцы, подыскивая ему замену, обратились к царю Эпира Александру, но тот собирался вмешаться в македонскую междоусобицу и отказал им[94]. Отказали и спартанцы. Один из царей, Агис, отправился наёмничать в Египет, а другой, Клеомен из рода Агиадов, был уже слишком стар. Тарентинцы сказали, что вовсе не обязательно ставить над войском царя, сгодится любой опытный полководец, способный умело руководить разношёрстной наёмной братией, но всё равно получили отказ. Не до Италии сейчас спартанцам.

[94] В реальной истории Александр согласился, несколько лет сражался в Италии с бруттиями и луканами и погиб в бою с последними.

Тоже самое ответили и афиняне. Послы вернулись назад ни с чем. Но полководец для Тарента все же нашёлся.

Его звали Агафокл. Происхождения он был низкого. Его отец Каркин, горшечник из Регия, будучи изгнан из родного города, переехал на Сицилию. Рассказывали, что от сына он отрёкся, напуганный какими-то туманными предсказаниями о будущем мальчика и того воспитал родной дядя, брат матери. Когда Агафоклу исполнилось семь лет, Каркин раскаялся в своём проступке и признал сына. Воссоединившаяся семья поселилась в Сиракузах, где Агафокл стал обучаться у отца гончарному ремеслу.

Юноша выделялся броской красотой и некий Дамас, аристократ из числа самых богатых и родовитых граждан Сиракуз, стал оказывать ему знаки внимания. Впоследствии Тимей из Тавромения[95], который Агафокла люто ненавидел и всегда выступал против него, активно распространял сплетню о том, что не иначе сын Каркина все же подставил Дамасу свою задницу. Как, мол, ещё объяснить его столь стремительное возвышение?

[95] Тимей из Тавромения — знаменитый историк, современник и политический противник Агафокла, изгнанный им из Сиракуз. Именно он ввёл летоисчисление по Олимпиадам.

Было это или нет, но в прелюбодеяниях Агафокла замечали неоднократно, в том числе и с женой его благодетеля. После смерти Дамаса он взял её за себя и унаследовал имущество покойного, сделавшись богатейшим гражданином Сиракуз.

Благодаря Дамасу он стал стратегом и прославился в войне против Акраганта, ибо был отчаянно смел, умел произносить пламенные речи, выделялся статью и громоподобным голосом. Высокий, широкоплечий, необычайно сильный, он заказал себе столь тяжёлые доспехи, что никто другой никогда не осмелился бы их одеть, опасаясь, что они скуют его движения. Агафокл же словно бы и не ощущал веса брони.

Достигший, таким образом, известности и значительного влияния, Агафокл вошёл в число стратегов, возглавивших войско, отправленное Сиракузами в Италию для помощи союзным эллинским городам.

Сиракузяне успешно отразили нападение бруттиев на Кротон, но задерживаться в Италии не стали. Однако Агафокл остался. В том походе он не получил верховного командования и подчинялся стратегу Сострату. Между ними давно тлела взаимная неприязнь, в конце концов, выросшая в открытое противостояние. В Кротоне Агафокл с отрядом верных ему людей попытался захватить власть, но не преуспел и бежал в Тарент, где стал наёмным полководцем.

"Агафокл теперь начальник, Агафокл над всем царит, все лежит на Агафокле, Агафокла слушай все", — распевал тогда Дион, наслышанный о доблестях нового стратега.

Однако отношения сиракузянина с тарентинцами с первого дня не заладились. Те знали о неудачной попытке сына Каркина устроить переворот в Кротоне, потому сразу отнеслись к наёмнику настороженно. Норовили всюду держать его за руки, выведывать каждый шаг, и не желали отдавать под его начало все свои силы. Хотели усидеть сразу на двух стульях.

Италики, которых со времён Архидама никто не бил, совершенно распоясались. Агафокл избегал столкновений с главными силами луканов, но всё равно получал от них крепкие затрещины. Своё искусство полководца сыну Каркина приходилось употреблять на то, чтобы всего лишь нести как можно меньший урон. Ни о каких победах с такими нанимателями, как тарентинцы, нельзя было даже мечтать. Это донельзя раздражало Агафокла, привыкшего к успехам. Ему давно уже хотелось послать тарентинцев к воронам и уехать, но возвратиться в Сиракузы он не мог, пока там главенствовал Сострат и его приспешники.

В самом начале удача некоторое время сопутствовала Агафоклу. Ему удалось освободить захваченную луканами Гераклею. Но этот успех остался единственным. Гераклея прежде принадлежала Таренту, а Агафокл собрался оставить её себе. Это рассорило его с тарентинцами и те отозвали своё ополчение. Сиракузянину пришлось отказаться (по крайней мере, на словах) от притязаний на город, где он разместил свою ставку. Тогда Тарент вернул под его начало конницу, но пехота всё равно осталась дома. Дескать, пора уборки урожая, некогда воевать.

Агафокл планировал поход вглубь Лукании, но эта затея встала ему очень дорого: наёмники возмутились нищенской, по их мнению, оплатой, многие покинули войско. Стратег потребовал от тарентинцев увеличить плату, но те ограничились предоставлением всего двадцати талантов сверх оговорённого. Лучших воинов, ядро своей армии, сиракузянин на какое-то время удержал, заплатив им ситархию, "продовольственные деньги", из собственного кармана. Он прекрасно понимал, что его состояние не бездонно, пополнить его можно лишь из военной добычи, а как её взять, когда войско разбегается? И все же он ещё не потерял надежды переломить ситуацию в свою пользу.

Знакомство Агафокла с Эвменом состоялось четыре года назад, когда сиракузянин впервые появился в Таренте. Кардиец к тому времени воевал в Италии уже не первый год. Он приехал сюда рядовым наёмником, но благодаря своему уму, отваге и воинским умениям, которые когда-то давным-давно, кажется, в другой жизни, отметил в нём царь Филипп, приобрёл уважение товарищей. В конце концов, на одной из сходок наёмников, недовольных задержкой выплаты оговорённого жалования, Эвмена избрали представителем на переговорах с нанимателем. Кардиец оплаты добился и тем самым ещё больше упрочил свой авторитет. Он стал одним из вождей наёмной армии Тарента. Пусть не самым значительным, но это было только началом, как говорили его товарищи.

Отношения кардийца с сиракузянином установились прохладно-ровные. Последний быстро понял, что Эвмен себе на уме, его, Агафокла, далеко идущие честолюбивые замыслы не разделяет, и верным соратником не станет. У него свой путь. Ну, на нет и суда нет. Главное, чтобы здесь и сейчас воевал хорошо. А там посмотрим...

В нынешнем году, едва осень вступила в свои права, Агафокл предпринял давно замышляемый им поход. Десятитысячное эллинское войско вторглось вглубь Лукании. Своей целью сиракузянин выбрал город Грумент. Он не стал осаждать или штурмовать его, ограничился разграблением окрестностей. Поля недавно убрали, и амбары ломились от зерна.

Сыну Каркина удалось обмануть бдительность луканов, послав тарентскую конницу в рейд вдоль северной границы их земель, отделённых от Апулии рекой Брадан. Варвары, заподозрив, что враг угрожает их столице, Потенции, собрали ополчение и отправили его на север. Тогда основные силы Агафокла и появились под стенами Грумента.

Наёмники взяли богатую добычу и немедленно отправились восвояси. Агафокл не чувствовал себя достаточно сильным для чего-то большего и всего лишь собирался выплатить воинам обещанное, удержав их от разбегания. По весне он рассчитывал захватить Пандосию, теперь же хотел пройти мимо этого города, не трогая его. Именно здесь, из-за испортившейся погоды не дойдя до Гераклеи всего пятьдесят стадий, половину дневного перехода, войско и обоз с богатой добычей встали на ночлег. Где и приняли бой с луканами, возникшими словно из-под земли.

Большая часть обоза досталась варварам. Они отбили захваченный скот, а телеги, гружёные амфорами с зерном, разломали, когда стало понятно, что разгромить наёмников не получилось. Амфоры разбили, отдав зерно дождю на разорение. Подмокшее потом никто не стал собирать, так и бросили.

Эллины пришли в отчаяние, но до Гераклеи мало кто дал волю чувствам — слишком сильным вышло потрясение. А уже в городе, поделив то немногое из добычи, что удалось сохранить и, с горя, заполонив кабаки, они стали думать, что делать дальше.

— Нечего тут больше ловить, — задумчиво сказал Дион, теребя серебряную серьгу в правом ухе.

Балагур этолиец, про которого говорили, что он даже в Тартаре не перестанет улыбаться, был непривычно мрачен.

— Верно говоришь, — поддакнул Антиф, — пускай кто другой за Тарент воюет, а с меня хватит. Я тут двадцать лет уже толкусь сдуру. Приехал с тремя оболами в поясе, уеду с пятью. Охренеть, как обогатился. Считай, ни за что своей печёнкой луканское копье накормил тогда, под Метапонтом.

— Разливай.

Они сидели в тёмном сыром полуподвальном помещении, еле-еле освящённом коптящими светильниками. Народищу в этот захудалый кабак, слывший самым дешёвым, набилось — тьма. Не протолкнуться, не продохнуть. Раздумывая о своей неопределённой судьбе, наёмники мрачно надирались до скотского состояния, а потом шатались по улицам Гераклеи, пугая горожан. Никто их не мог утихомирить.

— Подставляй.

Сдвинули кружки-киафы, забулькало вино, в полумраке казавшееся чёрным. Всем не хватило.

— Вот зараза... Эй, хозяин! Ещё вина!

Трактирщик, проворный толстяк (как и положено человеку его занятия) подскочил и поставил на стол ещё кувшин. Сам. Видать, и у него дела шли совсем скверно, раз не мог содержать рабыню, чтобы разносила так называемым "гостям" так называемую "еду", на которую желудок бурно восставал от одного только её вида и запаха. А, нет, девка все же была, только её уже кто-то лапал в тёмном углу провонявшей плесенью комнаты. Повалили грудью на стол и задирали подол хитона. Она не сопротивлялась. Дион поймал себя на мысли, что на её лице не было вообще никакого выражения. Маска с мёртвыми глазами.

— Ну, где ты там?

— Сейчас-сейчас. Вот, благородные господа. Не будет ли благородным господам угодно запла...

— Пошёл... ик... воронам, — огрызнулся Антиф.

Фокейца уже изрядно штормило. Дион выглядел гораздо трезвее. Впрочем, он всегда ухитрялся держаться на ногах, когда прочая весёлая компания уже грохотала дружным храпом на заблёванном полу. В этот раз до такого ещё не дошло, но Антиф активно трудился над этим.

Хозяин, уже давно сообразивший, что его беззастенчиво грабят, поспешил удалиться на трясущихся ногах. Он неустанно молился, чтобы наёмникам хватило рабыни, и они не начали интересоваться, где изволят почивать его жена и дочь. Он предусмотрительно отправил их к родне, но не был уверен, что там безопасно: наёмники заполонили весь город. Немногочисленная городская стража даже не пыталась противостоять пьяной агафокловой рати.

Сам сын Каркина, ещё совсем недавно собиравшийся оставить Гераклею себе, закрыл глаза на то, что его собственные воины вели себя здесь, словно победители в захваченном городе.

Антиф плеснул себе в кружку из нового кувшина. Отпил.

— Сука... Нассал он туда, что ли? Дай-ка я ему...

— Сиди... — Дион положил тяжёлую руку на плечо фокейцу, — сиди, друг Антиф. Не лишай меня приятной беседы...

— Ну давай... Побеседуем... Друг Дион... Начинай.

— Что начинать?

— Беседу.

— А-а... О чём?

— Ну... Не знаю...

За соседним столом грянули песню:

— Раз на деда тень упала... Столько девок набежало! "Разойдися" — дед кричит! Это меч мой так торчит!

— Он зарезанный что ли? — спросил Антиф.

— Кто?

— Дед.

— Какой?

— Ну меч торчит... Не слышал, что ли? Он же взад торчит?

— Ну и что?

— А песня про приап... А он... Ну, как его... Вперде... Вперёд... Да... Вперёд...

Дион покатал вино по стенкам полупустого киафа и рассеянно пробормотал:

— Много я пил, много ел и на многих хулу возводил я. Ныне лежу под столом, винной сражённый лозой.

Антиф криво усмехнулся.

— Гудите?

Этолиец обернулся. Рядом стоял Эвмен.

— Не... — Дион повёл указательным пальцем перед своим носом, — мы не пьём.

— Точно, — икнул Антиф, — это же моча, а не вино, как её пить?

— Смотрите, кого я привёл, — сказал Эвмен.

— Ба! — Антиф так запрокинул голову, что едва не кувыркнулся на спину, — кого я вижу! Мандос!

— Как ты здесь оказался? — спросил Дион.

— Искал вас, — ответил человек, названный Мандосом, — сорока на хвосте принесла весточку, что вы тут гниёте.

Его имя на языке иллирийцев означало — "маленький конь". Немного странно было видеть, как Маленьким конём звали рослого человека, суровой наружности, лицо которого украшал страшный шрам. Весь облик Мандоса наводил на мысль, что человек это не простой. Держался он с достоинством, характерным для вождей варваров. Иллириец действительно был вождём. Правда, очень маленького народа, который целиком размещался на вёслах пиратской либурны[96]. Со всей честной компанией он водил дружбу уже давнёхонько, хотя и не наёмничал, как они. Жил морем, сам по себе.

[96] Либурна — небольшое парусно-гребное судно с одним или двумя рядами весел. Использовалось иллирийскими пиратами, а впоследствии было заимствовано у них римлянами. Некоторые либурны были дипрорами, то есть могли двигаться кормой вперёд, что давало им непревзойдённую маневренность.

— Он с хорошей новостью, — сказал Эвмен, — об этом после. Я с Агафоклом сейчас говорил. Ему окончательно надоела эта мышиная возня.

— Ещё бы не надоела, — хмыкнул Репейник, — так нас давно не пинали.

— Если бы не он, нас бы уже черви жрали, — напомнил Эвмен.

— Не без этого, — согласно кивнул Дион, — это что, теперь тарентинцам придётся жопы от лож оторвать и на войну самолично?

— Мне сейчас Агафокл рассказал кое-что, — усмехнулся кардиец, — он сам только узнал. В Тарент посольство приезжало. Не поверите, кто.

— Я ваще во что хошь пверю! — Антиф попытался подпереть качающуюся голову рукой.

— И кто?

— Римляне.

— А эти что тут позабыли?

— Да видать их тоже припекло.

В те годы главный очаг италийского пожара находился все же не на юге, а гораздо севернее, ближе к сердцу Страны телят, в богатейшей плодородной Кампании. Там бушевала война могучих самнитов и молодых волков, римлян, совсем недавно выползших из своего провонявшего болотом логова на Тибре и громко клацавших зубами в надежде урвать кусок побольше и посочнее.

Борьба протекала с переменным успехом, но, несмотря на то, что консулы отправляли в Рим одно за другим донесения о победах, здравомыслящие прекрасно видели, что одолевают самниты[97], которые прибрали к рукам Капую. Все попытки римлян перенести боевые действия из Кампании в Самний успеха не имели, в родных горах самниты не проиграли ни одного сражения. Тогда Сенат решил поискать союзников в тылу своих врагов, и римляне впервые познакомились с эллинами.

[97] В нашей реальности самниты вынужденно воевали на два фронта, поддерживая своих союзников луканов, которых бил Александр Эпирский. Благодаря этому римляне действовали успешнее.

— Ну и как?

— Никак, — улыбнулся Эвмен, — говорят, произвели впечатление надменных гордецов. Никто из них даже не говорил по-эллински.

Дион прыснул. Незнание местными языка просвещённых сынов Эллады, даже за многие тысячи стадий от её сердца воспринималось, как проявление невероятного невежества. Уж луканы-то и бруттии, прожив бок о бок с эллинами не первый век, свободно владели речью колонистов и даже иногда использовали их письменные знаки.

— Надо полагать, дружбы не состоялось, — уточнил Репейник.

— Не состоялось. Но нас, друзья, это теперь не касается. Ни римляне, ни луканы, ни вообще Италия.

— Что так?

Эвмен посмотрел на иллирийца.

— Эакид бежал из Эпира, — сказал Мандос.

Иллирия, весна

Сонное солнце выглянуло из-за гор, осветив кроны сосен, и лениво полезло на небосвод, в полглаза разглядывая, что же интересного нынче происходит в пробуждающемся лесу. Ещё задолго до появления светила, в предрассветном прохладном сумраке разноголосый птичий хор уже вовсю славил новый день торжественными гимнами. Главным в этом священнодействии выступал местный пернатый царь и его родичи, чьи громкие щелчки эхом разносились по округе на три стадии, перекрывая все прочие звуки.

Все больше возбуждаясь, глухарь прохаживался по толстой сосновой ветке, вертелся, расправив крылья, важно распустив хвост и задрав голову в небо. Его чёрный с зеленоватым металлическим отливом зоб блестел, как броня. Наконец он перестал щёлкать и начал точить.

Внизу от одной из сосен немедленно отделилась тень, сделала три длинных прыжка и замерла, прижавшись к другому дереву. Хрустнула ветка, но глухарь этого не услышал, он был слишком занят. Прервав песню, он некоторое время молчал, а потом снова начал щёлкать. Тень оставалась неподвижной. Петух опять заточил, и подкрадывающийся охотник сделал ещё два прыжка.

Он подслушал прилёт глухарей на ток ещё накануне вечером, когда они шумно рассаживались на ветках. Осторожно, стараясь не подшуметь птиц, охотник удалился на приличное расстояние. Устроился на ночлег в заросшем кустарником овраге, а незадолго до рассвета вернулся и стал ждать. Когда петухи начали один за другим токовать, выбрал жертву и стал приближаться к ней.

Становилось все светлее, и уже можно было разглядеть, что охотник ростом невелик и в кости совсем неширок. Подросток. Подобравшись совсем близко, во время очередного точения он растянул лук, прицелился. Глухарь, не замечая опасности, расхаживал себе по толстому корявому суку внутри шатра из длинных пушистых иголок.

Вдруг песня захлебнулась и петух, с треском ломая мелкие ветки, полетел вниз. Охотник застыл не несколько мгновений, превратившись в статую, а потом недоуменно опустил лук. Его стрела все ещё лежала на тетиве. Немного в стороне, примерно в сотне шагов, захлопали широкие крылья — это поспешил ретироваться другой петух, испуганный шумом.

Подросток вышел из укрытия и направился к месту падения птицы. Юноша, лет четырнадцати на вид. Худой, загорелый, он был одет в простые льняные штаны и такую же рубаху с безрукавкой из козьей шкуры. На ногах кожаные поршни. Непокрытую голову украшала копна тёмных волос, в лучах солнца слегка рыжеватых.

На лице его красовалось неподдельное удивление. До отпевшего свою последнюю песню глухаря он дойти не успел: сбоку раздвинулись кусты, и парень едва не столкнулся нос к носу с ещё одним претендентом на добычу, который, судя по всему, как раз и снял петуха с дерева.

Выглядел второй охотник точно так же, как первый. Разве что оказался ростом повыше.

Его губы скривились в снисходительной усмешке, он совсем не выглядел удивлённым.

— Ты кто такой? — недружелюбно поинтересовался первый.

— Тебе-то что? — небрежно ответил второй, — иди своей дорогой.

— Сам иди. Это мой глухарь.

— Головой ушибся? На стрелу вот эту глянь. Чья?

Первый нахмурился и засопел. Спорить, действительно, не о чем. Перед наглым наскоком соперник не спасовал, да и с чего бы? Этакая жердь... Лук в руках. Добротный и, по всему видать, мощный.

— Я с ночи его тут пас! — обиженно заявил первый.

Смешок.

— Да ты что! Гляньте на него, пастух выискался! Давай, вали отсюда!

— Сам вали!

Первый решительно метнулся вперёд, схватил за шею покойного певца, но тут же был сбит с ног и покатился по земле, укрытой ковром из желто-бурой прелой хвои. Жалобно хрустнула берестяная фаретра[98].

[98] Фаретра (греч.) — сума-чехол для стрел. Считаю, использовать это слово здесь уместнее, чем тюркское "колчан", скифо-персидское "горит" или славянское "тул".

— Ах, ты...

Горе-охотник вскочил и бросился на улыбающегося обидчика. Длинный попытался увернуться и помочь первому протаранить головой ближайшее дерево, но тот, как видно, в подобных потасовках числился все же не бестолковым новичком. Встречи с деревом он избежал, и, падая, сумел зацепить соперника. Теперь уже оба отправились пересчитывать своими косточками выпирающие из земли сосновые корни.

Глухарь равнодушно таращился на драку остекленевшим глазом. Ему было всё равно, кому доставаться.

Хвою поединщики приминали недолго. С длинного слетела шапка и из-под неё вывалились две толстых косы. Противник замер в изумлении с занесённым кулаком, а девчонка, недолго думая, стряхнула его с себя и мигом оказалась на ногах. Она подобрала свой лук, уцелевший в драке, и схватила в охапку глухаря.

— Отвали, рыжий! Это мой петух, я его добыла!

С этими словами она метнулась в кусты. Затрещали сучья, только её и видели.

"И вовсе я не рыжий", — подумал подросток, потирая ушибленный локоть и с тоской глядя на переломанные при падении стрелы.

Он вздохнул и прислушался. Никто вокруг больше не щёлкал, не точил, весь ток распугали. Парень подобрал забытую девчонкой шапку, повертел в руках, поднялся и побрёл прочь.

* * *

В этом году, в середине месяца охоты[99], когда олени уже сбросили рога, снег все ещё лежал на северных склонах иллирийских гор. Оплывший, присыпанный хвоей, он не желал сдаваться наступающей весне, которая давно уже одержала безоговорочную победу в речных долинах, и стойко держал безнадёжную оборону, стараясь не замечать, как на многочисленных проталинах распускаются подснежники. Его жизнь уходила в землю и тут же возрождалась в звонкой песне ручьёв, радующихся новому пробуждению. Они щедро делились своей прибывающей силой с реками, спешившими поскорее сбросить в море зимнее сонное оцепенение.

[99] Месяц оленьей охоты, элафеболион — март-апрель.

Либурна Мандоса по высокой воде поднялась до слияния Апса и Эордайка. Здесь, на границе земель тавлантиев и дассаретов, в месте традиционного торга, Эвмен и его спутники сошли на берег, купили лошадей и наняли проводника, чтобы продолжить путешествие посуху.

Их путь лежал к высокой горе, что возвышалась в основании "дельты", образованной изгибом Эордайка. Дорога взбиралась все выше и круче и всадники, не утруждая лошадей, вели их шагом. Эвмен ехал следом за проводником, иллирийцем Бойкеном. Дион и Антиф держались позади. Фокеец верховую езду недолюбливал, периодически начинал стенать и жаловаться, щедро даря Репейнику поистине безграничные возможности для зубоскальства. Сам Дион сидел на лошади, как пришитый, что не так уж и удивительно для этолийца[100], хотя он большую часть своей наёмнической жизни воевал пешим.

[100] Полибий считал этолийскую лёгкую конницу лучшей в Греции.

Солнце ещё не набрало летней силы и, сияя в зените, не могло разогнать лесную прохладу, но его лучи слепили глаза и Антиф с Дионом надели широкополые войлочные шляпы. Эвмен не последовал их примеру. Ветер трепал его волосы и кардиец блаженно щурился, вдыхая запахи весны. Он чувствовал могучий прилив жизненных сил и необыкновенную ясность мысли.

Дорога спиралью взбиралась на гору посолонь. Впереди лес начал редеть.

— Подъезжаем? — нетерпеливо ёрзая, поинтересовался Антиф, уже раз десять рассказавший спутникам, что его задница превратилась в сплошную мозоль.

— Да, близко уже, — ответил проводник, сносно говоривший по-эллински.

— Ты это и вчера говорил, когда на ночлег вставали. А с утра уже вон сколько отмахали.

— А он, как скиф, — негромко сказал Дион, — для него, что один конный переход, что три — все "скоро".

— Ты, Репейник, сам-то хоть раз скифа видел? — спросил фокеец.

— Не-а. Но у меня ещё все впереди. Я же не такой старый пень, как ты.

— Тьфу ты, — сплюнул Антиф, волосы которого действительно щедро посеребрило время, — бесстыдник, никакого в тебе нет уважения к летам.

— Ага. Нету.

— Это все оттого, что твой почтенный батюшка мало кормил тебя ивовой кашей, пока ты поперёк лавки лежал, — наставительным тоном заметил Антиф.

— Твой, не менее почтенный, в своё время и вовсе отлынивал от сего благополезного занятия. И не он один, кстати. Вспомни-ка, как твоя разбойная ватага несчастного старика обчистила. Ведь все, что было нажито непосильным трудом, до последнего надкусанного обола выгребли.

— Это ты о чём? — опешил Антиф.

— Не помнишь, что ли? Деда Ситалка?

Эвмен, не оборачиваясь, прыснул. Фокеец кинул на него подозрительный взгляд и, нахмурясь, переспросил:

— К-какого ещё Ситалка?

— Да уж, старость не в радость, — протянул Дион, состроив печальную рожу, — тебе, Антиф уже пора на лавке перед своей лачугой сидеть, дряхлые кости на солнышке греть, а ты все по горам скачешь, аки молодой и резвый козел.

— Какого ещё Ситалка?! — рявкнул фокеец.

— Который Аполлон[101], — бросил через плечо Эвмен и добавил, — не мучь его, Дион, сейчас он взбеленится, я тебя выручать не стану, потому как сам нарвался.

[101] Ситалк — "дарующий хлеб". Этим именем Аполлона называли в Дельфах.

— Аполлон? — захлопал глазами Антиф, — а причём здесь...

Он вдруг замолчал и поджал губы. Эвмен, как наяву увидел кулак, летящий в ухо Репейнику, но то была лишь игра воображения. Фокеец, потемнел лицом, но даже не взглянул на этолийца. Опустил глаза, рассматривая костяшки пальцев, сжимающие поводья.

— Зря ты, Дион, — покачал головой кардиец.

Сорокадвухлетний Эвмен и его ровесник Дион Репейник были всего на пару лет моложе Антифа, но тот, изрядно побитый жизнью, выглядел гораздо старше своего истинного возраста. Безбородым юнцом он сражался с македонянами в рядах своих соотечественников, когда Фокида бросила вызов Дельфийской амфиктионии[102], присвоив казну храма и, тем самым, совершив ужасное святотатство. Фокейцы считали знаменитое святилище своим и предпринимали уже не первую попытку забрать его в единоличное владение. Часть украденных у бога сокровищ они пустили на оплату наёмникам и неимоверно усилились. Их возмущённые соседи, амфиктионы, не смогли справиться с ними в одиночку (на сторону Фокиды встали Афины) и призвали на помощь Филиппа. Царь Македонии охотно воспользовался благовидным предлогом, чтобы влезть во внутренние эллинские дела, да ещё и выступить защитником святыни, после чего его уже гораздо реже называли варваром. Он разгромил святотатцев, разрушил их города и получил в награду право голоса в совете амфиктионов. Пустили эллины козла в огород. Несколько тысяч фокейцев и служивших им наёмников (за которыми из-за оскорбления Аполлона Дельфийского закрепилась слава людей без страха и совести), уцелевших в резне, отправились в изгнание. Многие приехали на Сицилию, где какое-то время сражались под знамёнами сиракузского стратега Тимолеонта против карфагенян. Некоторые позже переправились в Италию, пополнив наёмное войско спартанца Архидама. Среди них оказался и Антиф, который с тех самых пор не ступал на родную землю.

[102] Амфиктиония — религиозный союз городов, совместно охраняющих какую-либо святыню.

С Эвменом он подружился раньше, чем узнал, кем тот является, из-за чего впоследствии испытал некоторые душевные метания, ибо всем сердцем ненавидел покорителей своего отечества. Уговорил себя, что кардиец в те годы был совсем ещё мальчишкой, да вдобавок и не македонянином. Тех Антиф не мог простить до сих пор.

С Дионом дела обстояли схожим образом, а в какой-то мере даже интереснее: Репейник сражался с македонянами в рядах этолийской фаланги при Фермопилах и едва не встретился с кардийцем в бою (о чём, конечно, оба не подозревали). Впрочем, в отличие от Антифа, неприязни к македонянам он не чувствовал, хотя Кратер в той битве изрядно потоптался по его соотечественникам. Дион отличался острым языком, временами напоминая Эвмену обитателя одной афинской бочки, но при этом все же имел нрав скорее добрый, нежели скверный. Хотя иногда, увлёкшись, перегибал палку ехидства. Товарищи ценили Репейника за бескорыстие, нестяжательство. При этом он никогда не отказывался хорошо поесть и выпить, а уж сколько женщин перелюбил, не поддавалось счету.

— Надулся? Зря. Признай — сгубила жадность абдеритов[103]. Что заслужили, то и получили. Я бы даже сказал — легко отделались.

[103] Абдерит — уроженец города Абдеры во Фракии. Этим словом греки называли простаков.

— Ты, лысый, сам в своей желчи не потони, — буркнул фокеец, — язык, как помело, смотри, отхватят. До смертного часа будешь над всеэллинским горем потешаться?

— До чьего?

— Что, "до чьего"?

— До чьего часа смертного? Моего или твоего?

— Да пошёл ты...

Указание, куда ему следует отправиться, Репейник проигнорировал.

— И, кстати, про "всеэллинское горе" кончай заливать. Например, нам, этолийцам, на эту вашу...

— Да вам всегда на все насрать. А я говорю — всеэллинское. Сколько лет бодались, сколько городов схлестнулось, сколько народу полегло... А под конец даже победители оказались в проигравших, под пятой Филиппа, будь он проклят.

Эвмен, услышав эти слова, даже ухом не повёл.

— Это не Филипп вас победил, а Аполлон наказал.

Антиф пропустил замечание мимо ушей.

— Ты вот меня святотатством попрекаешь, Репейник, а я что, Филомел? Или Ономарх? Или, может быть Фалек[104]? Их попрекай!

[104] Филомел, Ономарх, Фалек — фокейские стратеги.

Дион открыл было рот, чтобы возразить, но Эвмен опередил его:

— Репейник, заткнись уже.

Некоторое время ехали в молчании.

— А почему дед? — вдруг поинтересовался Антиф.

— Какой дед? — спросил Дион.

— Ты сказал: "ограбили деда Ситалка". Почему дед?

— Так ему в обед сто лет. Разве нет?

— Да уж поболе, — фыркнул Эвмен.

— Он, вообще-то, вечно молодой, — возразил Антиф.

— Вечно пьяный, — хохотнул Дион, — хотя это не про него. Лучше бы вы храм Диониса какой ограбили. Весёлый Вакх ещё бы и проставился для такой дружной компании.

— Расскажи это Александру, — сказал Эвмен, — он, когда разрушил Фивы, как раз по твоей мысли поступил. Нет уж, друзья, с богами лучше не ссориться. Ни с какими.

— Да уж... — Антиф снял шляпу и почесал затылок, — как нас ещё боги варваров примут?

— Для начала вшами наградят, — подал голос проводник, — они всегда так поступают со спесивыми эллинами, чтоб, значит, от нас, немытых варваров, не отличались.

— Не зли, Бойкен, фокейца, — сказал Репейник, — у них с богами разговор короткий. А вшей они и сами кому хочешь занесут.

— Эвмен, зачем ты потащил с собой этого дурня? — вздохнул Антиф, — Бойкен, не сердись. Расскажи лучше, каким богам вы молитесь?

— Разным, — ответил без особой охоты проводник, — почитаем и Зевса Додонского среди прочих.

— Вот тебе и варвары, — подмигнул Эвмен, улыбнувшись в ответ на немое изумление фокейца, — думаю, ты ещё многому там удивишься.

Бойкен не обманул — путешествие действительно подходило к концу. Дорога выбралась из поредевшего леса примерно в паре стадий от крепостных стен, опоясывавших голую вершину горы, словно царский венец высокородную лысину. Отсюда до массивных дубовых ворот уже было рукой подать, если напрямик рвануть. Однако пришлось заложить изрядный крюк, поскольку по кратчайшему пути влезть на кручу верхом не представлялось возможным. Крепость не имела рва: обрывистые склоны и без него обеспечивали достаточную защиту, да и выкопать его в каменистом грунте — занятие не из лёгких.

— Кодрион, — сказал проводник, — столица князя Агрона, сына Клита, сына Бардилея.

Главный город дассаретов даже по эллинским меркам совершенно справедливо назывался именно городом, а уж для варваров это и вовсе был своего рода Мегалополь. Разве что в неприступной глуши располагался. Стены Кодриона, сложенные из дикого камня, достигали в высоту девяти локтей. Венчались они не зубцами, а деревянной крытой галереей с бойницами.

Эллины называли этот город — Хрисондион. Намекали на расположенный неподалёку золотой рудник[105]. Именно его сия крепость и призвана была защищать, оставаясь в первые годы своего существования довольно небольшой и малонаселённой.

[105] Хрисос, хрисион (греч.) — золото.

Построил её бывший углежог Бардилей, пришлый дардан. Возвысившись у себя на родине, он явился в эти места с большой дружиной, назвался князем и отстоял этот титул. Бардилей объединил многие иллирийские племена, а столицей своей сделал город Скодру[106], расположенную севернее, в землях ардиеев.

[106] Современный албанский город Шкодер.

Через некоторое время князь-углежог усилился настолько, что смог менять по своему желанию македонских царей. Он изгнал царя Аминту и посадил на трон в Пелле своего ставленника. Беглец и трое его сыновей долго собирались с силами, неоднократно воевали с иллирийцами, терпели от них поражения, несли урон от внутренней смуты до тех пор, пока младший из братьев, Филипп, не взял власть в свои руки (отец и старшие к тому времени уже сложили головы). Он заключил мир с девяностолетним Бардилеем, и скрепил его браком с самой младшей дочерью князя, Авдатой, которую бодрый дед умудрился зачать в семьдесят.

Через год Бардилей умер, а собранные им племена раскололись. Сыновей старикан настрогал на целую фалангу, и они сразу же передрались между собой, в итоге потеряли не только Скодру, но и почти все отцовские владения. Клит, единственный уцелевший, смог закрепиться в землях дассаретов. Его ближайшие соседи тоже остались независимыми, а над северными племенами власть взял князь дарданов Граб. В союзе с фракийцами он предпринял попытку повторить успех Бардилея и снова потеснить Македонию, но теперь это была уже совсем другая страна. Граб потерпел сокрушительное поражение от Пармениона, после чего иллирийцы осмеливались лишь по мелочи гадить на границе.

С Клитом великий македонянин не враждовал. Тот без особых потрясений укреплял власть, сел в Кодрионе и частично перестроил крепость, превратив её в быстро растущий город. После смерти Филиппа, он, обманутый иллюзией слабости Александра, выступил против Македонии в союзе со своим зятем, Главкием, князем тавлантиев. Дассареты захватили пограничную крепость Пелион. Александр быстро продемонстрировал Клиту всю глубину его заблуждений, но после смерти царя в Азии иллирийцы опять взялись за старое.

Клит прожил ещё несколько лет и, умирая, завещал власть старшему сыну, Агрону. К нему же перешла и клятва Эвмена, вместе с его подопечным.

Путники приблизились к городским воротам, одна из створок которых была приоткрыта. В башне скучала стража. Из-за стен доносился шум городской жизни: собачий лай, конское ржание, тюканье топора, крики играющих детей. Над высокими острыми крышами мазанок клубился дымок, а лёгкий ветер доносил вкусные запахи чего-то съедобного, смешанные с "ароматами" коровьего, овечьего и конского навоза.

Снаружи стен эллинских городов днём всегда снуёт по своим делам куча народу. Здесь же Эвмен и его товарищи встретили всего пару человек. Кодрион жил привычной размеренной затворнической жизнью и пришельцами не интересовался.

Кардиец приблизился к воротам и окликнул стражу.

— Чего надо? — лениво поинтересовался один из воинов, очевидно, старший.

Увидев, что разговаривает с чужеземцами, он задал вопрос на эпирском диалекте эллинского, которым здесь многие владели.

— Мы эллины, — представился Эвмен.

— Откуда?

— Из разных мест. Князя хотим увидеть. Дома ли князь?

— Да князь-то дома, только на кой ты ему, бродяга?

— Ты не мог бы, добрый человек, передать начальным над тобой людям, что с князем очень бы хотел встретиться Эвмен из Кардии? Князь меня знает. А я тебя вознагражу за труды.

В руках Эвмена появилась серебряная монетка, прибавившая интереса в глазах стражника.

— Передам, — ответил тот.

— Ну вот, — Эвмен повернулся к спутникам, — увидим князя. Надеюсь, увидим и царя.

* * *

Два десятка юношей возрастом от двенадцати до пятнадцати лет, вооружённых длинными палками, игравшими роль копий, и щитами, плетёнными из лозы, штурмовали крутой, лишённый растительности склон, стараясь сбросить вниз его защитников, таких же "воинов", как они сами. Сражение кипело нешуточное: отроки орали ломающимися голосами нечто нечленораздельное в чем одновременно слышался и восторг и непереносимая обида. Кто-то, ещё час назад изображавший "сурового мужа", не выставляющего напоказ чувства, теперь не удержал слез и, размазывая их по грязному лицу, дубасил кулаками поверженного противника. Кого-то кусали за ногу, кому-то выворачивали нос. Лишь немногие пытались удерживать подобие строя.

Чуть в стороне на замшелом валуне сидел, поглаживая левую ногу и сердито хмурясь, человек средних лет, наставник отроков. Рядом стоял молодой человек, лет на пять старше тех, что участвовали в бою. Вид он имел тоже весьма недовольный.

— Пладомен, Тестим, ну что же вы! — кричал наставник, — Торкула, не стой столбом! Бей!

Защитники одолевали. Ещё пара минут и последние из штурмующих кубарем покатились вниз, ломая щиты. Победители издали дружный торжествующий вопль.

Наставник встал и, опираясь на палку, направился к побитому "войску", бойцы которого сгрудились внизу и, поскуливая, потирали синяки и ссадины. Молодой муж обогнал его, подхватил с земли пару потерянных деревянных мечей и крикнул:

— Торкула, вставай! Я не могу больше видеть этот позор! Вставай, поднимайся. Докажи, что ты не квашня, которую я только что наблюдал!

Он кинул меч одному из юношей. Тот нехотя встал.

— Защищайся!

Старший с ходу бросился в атаку, заставив отрока попятиться. Кленовые "клинки" с треском столкнулись.

— Раз. Два. Сверху. Справа, — Удары сыпались со всех сторон, Торкула пятился по кругу, улавливая движения противника скорее случайно, чем осмысленно. — Три. Хорошо. Четыре. Плечо. Пять. Эх...

Деревянный меч, вращаясь, пронёсся возле виска Неоптолема, сидевшего на корточках среди сверстников. Торкула, отброшенный крепкой затрещиной, отлетел в противоположную сторону.

— Тьфу ты... Это тебе за то, что такой неуклюжий! Андроклид, чему ты учишь этих бездельников? — молодой Бардилей, средний из трёх сыновей покойного князя Клита, не скрывая раздражения, отшвырнул в сторону учебный меч, — я готов провалиться сквозь землю от стыда! И этот телёнок называется моим братом!

— Молодой господин многоискусен в воинских забавах, — голос наставника, ещё недавно резкий, возбуждённый, вновь стал ровным и спокойным, — я хорошо помню тебя, каким ты был пять лет назад. Ты потерял бы меч уже на счёте "три".

Бардилей вспыхнул, но сдержался, бросил испепеляющий взгляд на Андроклида и, резко повернувшись, направился дальше вниз по склону, к деревьям, возле которых смирно стоял гнедой конёк.

Андроклид неодобрительно покачал головой, протянул руку Торкуле, рывком поставил его на ноги.

— Что вы смогли понять, юноши?

Отроки молчали. Наконец один из них робко поднял руку.

— Говори, — разрешил наставник.

— Нельзя стоять, как истукан, когда враг выбил оружие. Торкула мог поднырнуть у него под рукой и ударить в солнечное сплетение.

— Безусловно. Но я рассчитывал, что вы увидите и поймёте другое. Молодой Бардилей превосходит в силе и мастерстве своего брата, и он не был утомлён предшествующей дракой, но победил он не поэтому. Торкула не допускал и тени мысли, что способен взять верх. Юноши, возможно когда-нибудь, кому-то из вас доведётся встретиться в бою с человеком или целым войском, многократно превосходящим вас силой и опытом. И если вы скажете себе: "Эта сила превосходит мою", вы проиграете сражение ещё до его начала. Торкула, что помешало тебе победить?

— Это красивые слова, учитель, — проворчал отрок, — мне казалось, его меч всюду.

— Тебе показалось, — подтвердил Андроклид, — твой брат слишком рано решил, что уже стал настоящим воином. Рубить мечом — только клинок портить. Внимание юноши. Внимание, прежде всего. Молодой Бардилей был раздражён, он ярился и рубил. Так поступать не следует. Опытный боец пронзил бы его, по меньшей мере, дважды, пока он там машет своей деревяшкой. В тесном строю не намашешься. Да и в поединке выпад намного быстрее взмаха. Если ты пеший — никогда не руби. Коли, работай ногами, держи врага на расстоянии и подгадывай благоприятный момент, жди, что ошибётся. Если он мечом машет, такой момент наступит быстро. В строю прикрывайся щитом. Если у него копье, то преимущество врага не сложно обратить в его же слабину. Отбей наконечник, стремительно сближайся и коли.

— А если конный?

— Если ты конный, то ног у тебя четыре и они себе на уме. Вы, зачастую, пока ещё в собственных двух ногах путаетесь. Совсем иначе нужно действовать в конном бою. Тут врага на расстоянии вытянутой руки не удержишь. Хотя, я слышал, скифы весьма искусно управляются с конём, но их на него сажают прежде, чем они научатся ходить. И до конного боя доберёмся. Всему своё время. Сейчас отдыхайте, скоро продолжим.

Андроклид удалился вслед за Бардилеем, который ещё не уехал и, задержав его, принялся что-то втолковывать.

Торкула плюхнулся на землю рядом с Неоптолемом и спросил:

— Ну и дальше что?

— Что?

— Про девчонку-то доскажи.

— Я тебе уже все рассказал.

— Что, так и разбежались?

— Разбежались.

— Ну ты и дурень.

— Сам ты дурень.

— Я бы хоть имя её спросил.

— Зачем?

— Как зачем? Интересно же, кто такая, откуда взялась.

— Может это Плешивого Гаравантия дочка?

— Скорее уж внучка, он же старый, как Додонский дуб.

— Дочка-внучка, наплевать. Он же колдун, в волка оборачиваться может.

— Это кто сказал?

— Все говорят. Не слышал разве?

Неоптолем покачал головой.

— Ну ты дал! — Восхитился Торкула, — все знают, он один не знает! Ты прям, как с этого самого дуба свалился. Девка ему накостыляла, а он и рот разинул, простофиля!

— Всем расскажи ещё.

— И расскажу.

— По шее получишь.

— Ха, какие мы грозные!

Неоптолем поймал Торкулу за ногу, тот попытался вывернуться, но не смог.

— Пусти.

— Не пущу. Скажи лучше, я слышал, вчера приехали какие-то важные послы? Не знаешь, кто?

— Кто тебе сказал?

— Даор.

— Он-то откуда знает? Ну да, приехали. Агрон говорить с ними будет, — Торкула приосанился, — и меня позовёт.

— Ты-то там зачем? — фыркнул Неоптолем.

— Затем.

— Радуйтесь, господа послы! — поддразнил друга Неоптолем, — смотрите и расскажите своим властителям: вот, по правую руку от меня сидит мой воевода Баралир Тана, великий воин. По левую — брат мой младший, Бардилей. А этот грозный воитель у меня между ног — мой второй брат, Торкула.

Торкула зарычал, извернулся и ткнул растопыренными пальцами в лицо Неоптолема. Тот отклонился и, заставив сына Клита пробежать вокруг себя с вывернутой в небо правой рукой, уронил его лицом вниз.

— Ах, ты... — прохрустел землёй Торкула.

Неоптолем уселся на него верхом и победно продолжил:

— Не смотрите, что он столь хил телом. Своим свирепым взглядом и громогласным голосом он обращает в бегство тысячи врагов! Нет силы, что не поверг бы оземь сей доблестный...

Торкула извернулся, стряхнул с себя Неоптолема и лягнул его пяткой в живот. Тот кувыркнулся через голову, уселся на колени и, запустив пятерню в свои волосы, принялся вытряхивать землю. Подняв голову, он увидел, что друг сидит подле него на корточках и потирает локоть. Некоторое время они молчали.

— Всё-таки не может это быть дочка Плешивого, — сказал Торкула, — он один живёт, как перст.

— Я знаю. А кто же тогда ещё? Я всех девок местных знаю.

— Значит не местная. Пришлая, — предположил Неоптолем.

— И так вот одна здесь борзо ходит? А может это морок был? Плешивый и нагнал.

— Зачем ему? И я с мороком дрался, стрелы ломал?

— Мало ли? Махался с пустотой, поди. Хотел бы я на тебя в этот момент глянуть, — хохотнул Торкула и высказал ещё одну мысль, — может она дриада?

— Да прямо, — недоверчиво протянул Неоптолем, — дриады с луком не охотятся.

— Больно много ты дриад видел.

— Побольше твоего, — рассеянно хмыкнул Неоптолем и, помолчав, добавил, — как бы её снова увидеть?

— Женилка зашевелилась, да? — захихикал Торкула и немедленно покатился по земле, — ты что?

— Болтаешь много, — Неоптолем ногой подкинул лежавший на земле шест, ловко поймал его и, рисуясь, прокрутил над головой, — день у тебя сегодня такой, Торкула — день большого валяния в пыли. Нападай!

Впрочем, напасть сын Клита не успел: вернулся Андроклид.

— Так, хорош прохлаждаться, — скомандовал наставник.

Отроки вскочили, подтянулись и победители.

— Вы сейчас устроили беспорядочную свалку. Кто так воюет, того все бьют, кому не лень. Побеждает монолит. Сейчас и поглядим, как вы друг за друга стоите. Разбиться на пары. У одного будет копье, у другого щит. Всех касается. Кто сидел наверху, там и остаётся.

— Нечестно, — подал голос Торкула, — наша очередь там сидеть.

— А кто тебе сказал, что в бою с тобой будут только по чести поступать? — спросил Андроклид, — ты и твоя дружина снова наступаете снизу. Тот, у кого щит, прикрывает себя и копейщика. Кого сбросят вниз, отправятся спать голодными.

— Учитель, — подал голос Неоптолем, — в фаланге у каждого щит есть.

— Разумеется, мой мальчик, но в этом случае имеется шанс, что ты сегодня спать будешь сытым. Поверь, это очень вредно. Начали!

* * *

— Уходите, я задержу их.

Неандр воткнул в землю перед собой несколько стрел и расчехлил лук. Андроклид мрачно поглядел на него, скинул заплечный мешок и вытянул из-за пояса топор.

— Нет, — остановил друга Неандр, — останусь только я. Вы должны идти.

— Мы умрём вместе, — упрямо сказал Андроклид.

— Тогда умрёт и мальчик, — спокойно и как-то даже устало, словно учитель бестолковому ученику, ответил Неандр, — пожалуйста, Андроклид, не спорь со мной. До нашей цели ещё далеко. Мы не должны погибнуть... сразу все.

— Почему ты? — продолжал упорствовать тот, — останусь я.

— Ты уже оставался. Забыл?

Посыпались камни, и на узкой горной тропе появился Эвмен.

— Они приближаются, пора уходить.

— Я остаюсь, — заявил Неандр.

Андроклид промолчал. Десять ударов сердца Эвмен смотрел Неандру в глаза, затем протянул руку.

— Мы ещё встретимся, мой друг.

— Разве что в Аиде, — улыбнулся Неандр, сжимая мускулистое предплечье Эвмена. Поправил перевязь с мечом и добавил, — правда говорят — тени не помнят прошлой жизни. Боюсь, что не узнаю тебя.

— Мы ещё встретимся, — уверенно заявил Эвмен и повернулся к кормилице, — они догоняют нас, ты сможешь идти быстрее, женщина?

Нянька молча кивнула. Эвмен повернулся и зашагал прочь. Андроклид и Неандр обнялись. Хромой воин принял ребёнка у Дейпилы.

— Сколько у него стрел? — спросил Эвмен, кивнув на Неандра.

— Немного, — ответил Андроклид, — но я его знаю, ни одна из них не пройдёт мимо.

Загудела тетива, и стрела унеслась в цель. Эвмен обернулся: Неандр высунувшись немного из-за огромного валуна, служившего ему укрытием, и растянув свой тугой лук, выцеливал следующую жертву. Кардиец видел лишь его спину, но почему-то был уверен, что тот улыбается.

Он задержал погоню почти на час. Двое оставшихся мужчин, женщина и ребёнок успели перебраться на соседнюю гряду. Тропа заложила солидный крюк и теперь, несмотря на то, что беглецы и их преследователи находились совсем рядом друг от друга, между ними лежала глубокая пропасть. Отсюда Эвмен хорошо видел, как несколько человеческих фигурок пытались танцевать на узкой тропе. Солнце играло на их клинках. У Неандра кончились стрелы, и он бился мечом. Одна за другой фигурки срывались и падали, сражённые его рукой. Наконец он сам, пронзённый мечом Аэропа, шагнул в пропасть, словно бы по своей воле, и беззвучно полетел вниз, раскинув в стороны руки.

— Мы ещё встретимся, — прошептал Эвмен и, отвернувшись, двинулся дальше.

На щеке Андроклида блестела светлая полоска: начался дождь.

Шёл дождь. Мелкий, моросящий дождь, почти бесшумный, лёгким, едва заметным перестуком невесомых капель по крыше, он вторгался в заунывную песню горской флейты. Небо, ещё утром ясное, сейчас было почти полностью затянуто тучами, лишь далеко на западе пробивался тусклый свет солнца.

Прикрыв глаза, Эвмен слушал печальную мелодию флейты. Он не видел музыканта, ему казалось, будто песня льётся отовсюду. Словно вода, сглаживающая острые грани прибрежных камней, музыка притупляла остроту чувств, успокаивала, баюкала.

Кардиец стоял, опершись о перила высокого крыльца буриона — "дворца" князя дассаретов. Бурион представлял собой трёхэтажный бревенчатый сруб. Резные коньки и наличники маленьких закрытых слюдой окон, точёные перила, выкрашенные в тёмно-красный цвет дубовые бревна и изящная башенка на крыше, резко выделяли его среди скромных иллирийских мазанок.

Бурион был самым высоким сооружением в Кодрионе и, располагаясь на темени горы, возвышаясь над крепостной стеной, позволял наблюдателю, даже не поднимающемуся в башенку, а стоящему на крыльце, видеть округу, как на ладони.

— Что-то ты печален, Эвмен.

Заворожённый музыкой, кардиец не услышал шагов подошедшего человека. Князь встал рядом с ним, скрестив руки на груди. Эвмен, не открывая глаз, сказал:

— Небо плачет, Агрон. Как тогда... Тринадцать лет назад в этот день мы спускались с гор к Апсу. Они почти настигли нас.

— Аэроп — ищейка получше любого пса, — согласно кивнул Агрон.

— Он ещё жив?

— Нет. Уже нет. Сложил голову, как и многие соратники Эакида. По правде сказать, в Эпире сейчас нет его соратников. Царь бежал на Керкиру.

— В Додоне теперь Алкета? — спросил Эвмен.

— Да. Его неожиданно поддержали долопы. Он привёл пять тысяч акарнанцев. Им всем не нравилось, как ведут себя афиняне в Амбракийском заливе.

— Ты очень неплохо осведомлён об эпирских делах, — похвалил Эвмен, — признаться, удивил меня.

— Мне доносят о том, что творится даже в Этолии, — сказал князь, — тут иначе нельзя. Сейчас я заключаю союз с хаонами.

— Не назвал им свои цели?

— Назвал.

— И они согласились?

— На мальчика — нет. Пусть властвует над парабеями и молоссами, а они, хаоны, станут жить своим умом. Ещё не сговорились окончательно.

— Власть ещё надо взять. Каковы силы Алкеты?

— Не так уж и велики. Просто Эакид умудрился со всеми разругаться, вот от него люди и бегут.

— А что молоссы?

— Они в каком-то оцепенении. А что? Алкета — самый законный из претендентов, если подумать. Вот никто и не свистит.

У эпирского царя Ариббы было два сына, Алкета и Эакид, а так же племянник Александр. Старшего сына Арибба не любил, тот глубоко разочаровал отца своим скверным нравом, необузданным пьянством. Царь решил, что Алкета не только не годится в наследники, но и вообще ему не место в Эпире. Он отправил сына в изгнание и тот много лет прожил в Этолии и Акарнании, не вмешиваясь в дела родины.

Однако и Эакиду отцовский трон поначалу не достался: Филипп возвёл на него Александра. Время Эакида пришло, когда двоюродный брат сложил голову в македонской смуте, но правление младшего сына Ариббы с самого первого дня задалось чрезвычайно беспокойным. Началась междоусобица и царь расточил в ней и без того невеликие свои силы. Вот тогда вернулся Алкета, поддержанный кое-кем из знати, решившей, что непросыхающим царём управлять будет несложно.

В Эпире столкнулись интересы множества игроков, большей части которых до этой горной страны не было дела. Акарнанцы, поддержавшие Алкету, вступили в союз со Спартой против афинян, опекавших Эакида. Вот и вышло, что не эпироты воевали друг с другом, а Спарта и Афины, руками эпиротов. Впрочем, подобное повторялось уже не в первый раз.

Афиняне Алкету проворонили, и тот выгнал их ставленника из страны. Эвмен лично нового царя молоссов не знал, но будучи о нём достаточно наслышан, предположил, что те долго его выносить не смогут. А потому — не пришло ли время вернуть в Эпир законного царя?

Этот вопрос он и приехал задать Агрону.

— Ему летом будет пятнадцать, — ответил князь, — не рановато ли?

— Возраст эфеба, — возразил Эвмен, — Александр, сын Филиппа, в семь лет принимал персидских послов и те дивились его недетским вопросам.

— Слышал я эту байку, — хмыкнул Агрон, — уж не тебе ли Олимпиада её велела записать, дабы возвеличить своего отпрыска?

— Нет, — усмехнулся Эвмен, — я в то время сам был отроком и ещё не состоял в свите Филиппа. А его архиграмматиком стал ещё позже.

— Десять лет назад наш керкирский сиделец предлагал за Неоптолема двадцать талантов. Слышал?

— Нет.

— Продешевил, скупердяй, — сказал князь, — увидишь Неоптолема, поймёшь почему.

— Андроклид постарался?

— Постарался. Не зря хлеб ест. Мальчишка станет настоящим царём.

— Вот видишь, сам признал.

— Нет, Эвмен. Ты пропустил мимо ушей слово "станет". Хотя совершеннолетие не за горами, но просто дожить до него, мало. Не созрело ещё яблочко, зелёное пока, а ты уже рвать собрался.

— Не прямо сейчас. Такие дела быстро не делаются. Если ты придёшь в Эпир с войском и посадишь на трон Неоптолема — хуже такого расклада и придумать нельзя.

— Это ещё почему?

— Потому что ты посадишь на трон самозванца-варвара. Эпироты его не примут и постараются избавиться. Тебе придётся постоянно там держать войско.

— Ты прав, — задумался Агрон, — и что предлагаешь?

— Надо, чтобы молосская знать сама захотела Неоптолема. А это непросто. Мы же столько сил приложили, чтобы до мальчика никому не было дела, чтобы его считали мёртвым. Теперь пришло время воскреснуть и проявить себя. Надо говорить с нужными людьми, пустить слухи. Устроить, наконец, свадьбу. Такую, чтобы весь Эпир полнился разговорами о ней. Когда ты её сыграть собирался?

— Этой осенью.

— Вот. Давно пора. Я пока осмотрюсь тут, как следует. Слишком долго торчал в Италии. Но не без толку. У меня семь сотен верных людей.

— Семь сотен, — усмехнулся Агрон, — великая рать, да.

— Не скажи. Это люди войны. Они прошли огонь и воду. Закалённые бойцы.

— Наёмники, — скептически заметил Агрон.

— Наёмники, да. Каждый лично предан мне.

— Чем ты будешь им платить, пока мы не начнём? Учти, здесь им болтаться я не позволю. Начнут разбойничать.

— Не волнуйся, то — моя забота.

Эвмен оперся локтями о перила. Двор, опоясанного забором буриона пустовал, лишь в дальнем углу кардиец приметил двух девушек лет тринадцати-пятнадцати. Та, что постарше, стреляла из лука. Мишенью служило медное кольцо, подвешенное на верёвке к брусу, прибитому к забору. Младшая наблюдала и, время от времени, бегала, чтобы раскачать остановившийся маятник, усложняя подруге задачу.

Кольцо ещё и вращалось, но лучнице это, казалось, совсем не мешало. Стрелы одна за другой вонзались в забор, дырявя пятно размером с кулак. Лишь одна из пяти, звонко встретившись с кольцом, отлетала в сторону. На моросящий дождь девушки, одеждой не отличимые от юношей, выдаваемые лишь длинными косами, не обращали внимания.

— Которая из них? — спросил Эвмен.

— Та, что поменьше, — ответил Агрон, — моя дочь, Динентила.

— А старшая чья?

— Моя, — прозвучал голос за спинами князя и кардийца.

Эвмен обернулся. В дверях стояла женщина средних лет, одетая в простое платье без украшений.

— Кинана? — обомлел кардиец, — как ты здесь...

— И ты радуйся, Эвмен, — усмехнулась женщина, — что, мне не место в доме моего двоюродного брата? Почему ты так удивился?

— Да я... — кардиец потерял дар речи, — я думал, ты в Македонии.

— Что мне там делать? Ждать, пока кто-нибудь отравит? — Кинана, дочь царя Филиппа и Авдаты, родной сестры Клита, посмотрела на князя и добавила, — я хотела взглянуть, чем занимается моя девочка, но не буду вам мешать.

Она повернулась и, бросила через плечо:

— Позже поговорим, Эвмен, если захочешь.

Когда женщина ушла, Агрон объяснил:

— Она приехала за пару дней до тебя. Все эти годы жила в Тимфее, в доме Полиперхонта.

— А Линкестиец?

— Он её не трогал. Не замечал. Или делал вид, что она не существует.

— Почему сразу не приехала сюда, после всего, что случилось в Македонии? И почему появилась теперь?

— Поди, пойми её, — хмыкнул Агрон, — дикая кошка.

После этих слов князь тоже удалился. Эвмен остался один. Снова посмотрел на девушек.

Младшая, стало быть, Динентила. Невеста Неоптолема. Заключить этот брак он, Эвмен, поклялся Клиту. И ни минуты не сомневался, что клятва будет исполнена.

А старшая, значит — Адея. Дочь Кинаны и Аминты, племянника Филиппа, которого тот лишил власти. Дочь претендента на престол, не желавшего такой доли и никогда не жаловавшегося на свою судьбу, убитого Александром...

"Боги, как я мог забыть о ней?!"

Адея, дочь Кинаны, внучка Филиппа. Неоптолем, сын Клеопатры, внук Филиппа. Кровь Аргеадов...

Эвмен перевёл взгляд на Динентилу, потом снова на Адею.

Неоптолема в городе не оказалось. Вместе с наставником и сверстниками, отпрысками знатных иллирийских семейств он находился в воинском лагере. В те годы среди иллирийских и фракийских племён принято было приглашать для высокородных юношей учителями эллинов. Не только в качестве воинских наставников. Здесь варвары сами были не дураки, но прекрасно знали, что у эллинов есть чему учиться. Так же знатные отроки изучали койне, знакомились с обычаями просвещённых соседей. Всем хотелось достичь высоты, покорившейся варвару Филиппу.

Агрон послал за Неоптолемом гонца и на следующий день тот вместе с Андроклидом явился в Кодрион под очи отдохнувшего с дороги Эвмена. Увидев хромого воина, кардиец едва не прослезился. Они обнялись.

Следом за наставником в дружинный обеденный зал, где состоялась встреча, вошёл юноша. Эвмен сделал по направлению к нему два шага и замер. Неоптолем тоже остановился. Он изучающе разглядывал Эвмена, которого не видел несколько лет и помнил весьма смутно.

Парень кардийцу определённо нравился. Он был одет по-эллински, в чистый белый хитон, умыт и причёсан. На ногах обычные, ничем не примечательные сандалии. Волосы ровно подстрижены и стянуты простым кожаным шнурком. Никакой роскоши. Держится спокойно и уверенно. Ровная осанка, гордо вскинутая голова. Царский сын. Молодец, Андроклид.

— Радуйся, мой царь.

Эвмен позабыл все слова, которые готовил для этой встречи. Из головы никак не шла Адея.

Боги на Олимпе злорадно потирали руки. Не было в их бессмертной жизни развлечения интереснее, чем наблюдение за тем, как смертные станут исполнять свои клятвы.

9

Эвбейская весна

Афины

Каждое утро на Панафинейской улице, словно из ниоткуда, возникала людская река. Два потока, один со стороны Керамика, другой от Акрополя, текли мимо колоннад и храмов, сливаясь в один, до краёв заполнявший сонную Агору.

Купцы и надсмотрщики покрикивали на вереницы рабов. Те тащили бесчисленные мешки, корзины и амфоры, катили тачки и тележки. Волы, лениво отмахиваясь хвостами от слепней, неторопливо волокли скрипящие возы. Товары раскладывались на столах, отделённых друг от друга камышовыми перегородками.

Вслед за торговцами, трапедзитами-менялами и их многочисленными слугами на Агоре появлялись стражники и агораномы, охранители общественного порядка. У хлебных рядов толклись ситофилаки, следившие за торговлей зерном. Площадь заполнялась покупателями, нищими, ворами и всяким праздно шатающимся людом. Граждане афинские, приезжие эллины из соседних полисов, из дальних колоний, многочисленные иностранцы-варвары — кого тут только не было. Такое ощущение, что на афинской Агоре можно встретить человека из любого уголка Ойкумены.

— А вот мёд, элевсинский мёд, подходи, покупай!

— Цветные ткани из Финикии! Пурпур, шафран!

— Покупайте чистые папирусы для письма!

— Сколько хочешь за свиток?

— Драхму и два обола.

— Чего-то они какие-то обшарпанные. Как на таких писать? Пожалуй, за пять оболов я бы взял парочку. Рыбу завернуть.

— Обидеть хочешь уважаемый? Да лучше папирусов ты даже в Египте не найдёшь. Драхма и обол. И ни оболом меньше!

— Продаётся раб-переписчик! Записывает слова быстрее, чем ты говоришь! Говорит и пишет на ионийском и аттическом. Знает три варварских наречия.

— Горшки расписные! Поединок Ахилла с Гектором на амфорах!

— Тьфу на тебя с твоим Ахиллом! Сколько можно малевать такое? Изобразил бы лучше голых баб!

— Не покупаешь — иди своей дорогой, а хаять не смей! Охота поглядеть на голых, ступай вон к Проклу.

— Нашёл к кому послать! Он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть!

— Лидийский меч — друг воина, а свяжешься с лаконским — жди беды! Согнётся иль сломается в недобрый час!

— Да ты за простаков нас держишь, лидиец! Кто лучше закалит халибское железо, чем халиб?

Несколько прохожих возмутились поношением эллинских кузнецов и дело едва не кончилось дракой. К счастью для торговца на выручку ему подоспел агораном со стражей. Он сохранил в целости зубы лидийца, но принялся вымогать штраф на нарушение правил торговли.

Неподалёку группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.

— Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезён.

— Павлина? Что это за зверь?

— Не зверь, а птица.

— Птица? И сладко ли поёт?

— Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.

— Архилох? Ему можно верить. Что же в ней тогда примечательного?

— Я слышал, красоты она неописуемой.

— А это случаем не те два родосских прохвоста, которые в питейном доме у Скамандрия похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести...

Торговля обычно велась всё утро и сворачивалась, как только солнце взбиралось на свой полуденный трон и начинало жарить так, что уже ни широкополая шляпа, ни полотняный навес не спасали от злых стрел Аполлона. Когда в полуденном мареве начинало казаться, что плавятся каменные стены храмов и общественных зданий, Агора стремительно пустела.

В тот день Аполлон особенно злобствовал и многие ещё до полудня поспешили покинуть площадь, не вынеся пекла. Обливающиеся потом несчастные рабы, выставленные на продажу, массово лишались чувств. Особенно худо приходилось тем, кто родился в странах с менее жарким климатом. Да, совсем озверел Феб (прости дерзновенные речи, Лучезарный, да не иссякнут твои милости). Рассердился, что ли, на кого?

— Чего ты плетёшься, как беременная вошь, бездельник?

Сей раздражённый голос принадлежал старику, одетому в некогда дорогой, но ныне выцветший пыльный гиматий. Обликом муж был под стать одежде — гордая осанка сочеталась в нём с растрёпанной всклокоченной бородой. Лысина, обрамлённая остатками пегих волос, блестела на солнце, будто начищенный бронзовый колпак-пилос[107]. Старик слегка прихрамывал и опирался на палку. Время от времени он грозил ею молодому рабу, ковылявшему следом.

[107] Пилос — популярный в Элладе простой конический шлем без гребня и нащёчников.

Тот еле переставлял ноги, потными скользкими руками прижимая к животу амфору. Было видно, что парня совсем доконала жара.

Мимо степенно прошагала пара волов, тянувших телегу с какими-то мешками. Один из волов на ходу удобрял посыпанную гравием улицу. Старик уступил телеге дорогу, что-то недовольно бурча себе под нос, а когда двинулся следом, немедленно вступил костылём в лепёшку.

— Ах ты, зараза!

Он разразился потоком брани в спину зажиточного крестьянина (а откуда у бедного упряжка волов?), восседавшего на мешках. Тот обернулся и невозмутимо показал старику неприличный жест. У старика встопорщилась пегая борода-лопата, словно щетина взбешённого вепря.

— Да что же это такое делается, граждане афинские?! Меня, увечного, пострадавшего в борьбе с тираном, поносит всякий немытый скот?! Доколе?!

— Чего орёшь, Бакид? — окликнул старика какой-то прохожий, — когда это ты боролся с тиранами?

— Да я с македонянами... — закипел старик, оглядываясь по сторонам в поисках насмешника, — да я Одноглазого...

— Ага, ври больше! Ты ногу повредил, когда по сходням скатывался, драпая от Антигона? Тоже мне борец! Что тогда, что сейчас всего лишь в дерьмо вступил неудачно!

Бакид задохнулся от бешенства и, опёршись рукой о плечо раба (который и так еле стоял, а от дополнительного бремени едва не рухнул), потряс палкой, словно Зевсовым перуном.

— Чья это брехливая пасть загавкала? Это ты, Ферекл, презренный сикофант, собака народа[108]! Сейчас я тебя отделаю так, что до суда не доживёшь!

[108] Сикофант — доносчик, клеветник, шантажист. В Древней Греции не было государственных судебных обвинителей, в этой роли мог выступить любой гражданин. Сикофанты затевали бесчисленные тяжбы ради наживы. Часто они работали на политиков, которые тайно нанимали их для устранения конкурентов. "Собаками народа" сикофантов называл Демосфен.

Обидчик старика изобразил притворный ужас и поспешил удалиться. Дед запрыгал было вслед, размахивая палкой и извергая проклятия, но тут его перехватил какой-то небедно одетый прохожий.

— Бакид?! Боги, да ты ли это?!

Старик злобно уставился на препятствующего праведной мести, но уже через мгновение взгляд его смягчился.

— Апеллес?

— Он самый!

— Какими судьбами в Афинах? Давно ли приехал?

— Да уж два месяца здесь живу, — ответил художник, — ты же знаешь, я люблю путешествовать. Вот, наездился по свету, потянуло сюда. А ты-то как здесь? Боги свидетели, это про тебя справедливее спросить "какими судьбами"! Да ещё...

Апеллес осёкся, отступил на шаг, окинув Бакида взглядом и нахмурился.

— Хотел сказать: "да ещё в таком виде"? — усмехнулся Бакид, — да, Апеллес, вот так. Истину говорят — "от сумы не зарекайся". Всё было у Бакида в Эфесе — мастерские, корабли, деньги, рабы, немалое влияние... Всё прахом пошло. Теперь я нищий. Который месяц здесь, в Афинах, приживаюсь у проксена[109]. Всего один раб остался, да и тот бездельник.

[109] Проксен — гостеприимец, гражданин полиса, оказывавший услуги гражданам или официальным лицам другого полиса. Через проксенов велись дипломатические переговоры.

Они познакомились в Эфесе, в те дни, когда Антигон Одноглазый изгонял персов из ионийских городов. Тогда Бакид был богат и влиятелен, ныне же от некогда властного олигарха осталась лишь блёклая тень. Вид Бакида потряс художника до глубины души. Можно было подумать, что эфесцу не меньше семидесяти лет, но на самом деле ему лишь недавно перевалило за пятьдесят. Апеллес был моложе его на год.

— Поистине, жестокосердие богов не имеет пределов... — Апеллес сочувственно покачал головой.

— Не богохульствуй, а то с тобой сотворят ещё чего похлеще, — усмехнулся бывший богач.

— Но что за бедствие поразило тебя?

Бакид, дёрнув щекой отвернулся.

— Дела пошли... скверно.

Больше он ничего не добавил. Смущённый Апеллес почувствовал себя не в своей тарелке и попытался разрядить обстановку:

— Домой идёшь? — спросил художник.

— Да, купил вон полбы, — Бакид кивнул на раба с амфорой, наполненной зерном, — только ею и питаюсь, не до разносолов стало...

— Позволь мне помочь тебе, друг, — предложил Апеллес, — я, знаешь ли, сейчас в достатке.

Бакид внимательно посмотрел на приятеля.

— Спасибо, да только боюсь, брюхо моё огрубело, привыкло к одной варёной полбе и не снесёт изысканных яств. Да и проще надо быть.

— Ты стал последователем Диогена?

Бакид усмехнулся.

— Не до такой степени. Собака Диоген[110] выбросил миску, когда увидел мальчишку, едящего чечевичную похлёбку из куска выеденного хлеба. Мальчишка, дескать, превзошёл его в простоте жизни. А я с миской не распрощался и не собираюсь. Хотя, если подумать, возможно, аплокион, "истинный пёс", действительно познал наилучшую жизнь.

[110] Когда Александр Македонский во время своей встречи со знаменитым киником спросил Диогена, почему его зовут собакой, тот ответил: "Кто бросит кусок — тому виляю, кто не бросит — облаиваю, кто злой человек — кусаю". Название философской школы киников происходит от греческого слова "кион", "собака".

— Давай хоть помогу донести твою полбу, — предложил Апеллес, — парень еле на ногах стоит, ещё уронит чего доброго и разобьёт. Придётся закалять желудок желчью.

Он отобрал у раба амфору.

— Что люди скажут? — обеспокоился Бакид.

— Плевать. От меня не убудет, — спокойно ответил художник и задал следующий вопрос, — говоришь, Диоген прожил лучшую жизнь, стало быть, тоже считаешь, что следует поселиться в бочке?

— Вот ты, Апеллес прогуливаешься в дорогом гиматии, а стал от этого счастливее?

— Благодаря новому гиматию вряд ли, — усмехнулся художник, — я счастлив от другого.

— Радует всеобщее восхищение?

— И это тоже, что лукавить.

— Боги не любят гордецов. Чем выше взлетишь, тем больнее падать.

— Я знаю, — спокойно ответил Апеллес, выдержав пристальный взгляд эфесца.

"И ты тому пример, живее некуда".

— Собака Диоген ходил в рубище, зато протянул в своей бочке почти до девяноста лет, тогда как в нынешние времена цари, тираны и стратеги всех мастей мрут, как мухи.

— Полагаю, не от излишеств, — улыбнулся Апеллес, — а по другим причинам.

— Тут не поспоришь. Режут друг друга упоённо. И народ баламутят. А эти олухи на Пниксе слушают, развесив уши. Я тут послушал как-то вопли одного молокососа, который два года отслужил в Мунихии и вообразил себя великим стратегом. И ведь таких, кто дерьма войны не видел, всё больше. "Да мы при Фермопилах! Да мы в плевке утопим!". Про Амфиполь никто старается не вспоминать. Все дружно убедили себя, что там не было поражения. А Херонея и вовсе случилась, как будто до Потопа. Возрождение великого Морского союза, сплошные успехи. Высоко взлетели Афины...

— Думаешь, скоро начнут падать?

— Я думаю, — ответил старик, выдержав паузу, — что Одноглазый, конечно, страшно рисковал, но дело того стоило. Не обнажив меча, он за несколько минут добился большего, чем смогли Афины за десять лет. Уж мне-то не за что его любить, с куда большей радостью предал бы хуле, но что есть — то есть. Не отнять.

— Ты про Деметрия?

— Да.

— А я ведь был в тот день в Олимпии, — сказал Апеллес, — год прошёл, но до сих пор, стоит закрыть глаза, образ, как живой. Никто не удивился бы тому, что кони Антигона пришли первыми. И уже это заставило бы эллинов говорить о нём с восхищением. Но то, как была одержана эта победа... Шестнадцатилетний мальчик, рискуя свернуть шею, обошёл опытнейших возниц. Не представляю, как Антигон ему позволил, но результат невероятный. Я сидел, как молнией поражённый. Вот если бы экехейрия[111] длилась не пять дней... Если бы все цари и тираны решали свои споры в бескровных состязаниях, в единоборствах...

[111] Экехейрия — священное перемирие во время Олимпийских Игр.

— О, без сомнения наступил бы Золотой Век, — сказал Бакид.

Апеллес его иронии не заметил.

— Там царило невероятное воодушевление. Весь гипподром полдня скандировал его имя. Словно сам Аполлон снизошёл к смертным, не потрудившись скрыть свой облик. Высок, статен, величественен. Красив невероятно. После скачек, когда на Деметрия возлагали венок, судьи объявили его заодно и победителем в эвандрии[112]. Безо всяких состязаний. Толпа ревела от восторга. Я сразу же предложил Антигону нарисовать портрет его сына. Не помню такого воодушевления, такой радости от работы с того времени, как рисовал Анадиомену.

[112] Эвандрия — состязание в мужской красоте.

Бакид усмехнулся.

— Смотрю я на тебя, Апеллес, и думаю, что Демосфен был прав, когда кричал, что македоняне настолько держат всех за дураков, что не стесняются повторяться. Как Александр пятнадцать лет назад очаровал Элладу и потащил за собой в самоубийственный поход, так теперь Антигон с сыном всех облапошат. И ведь действительно облапошили.

— Это ещё почему? — обиделся Апеллес.

— Вот ты в прошлом году, перед Играми, где жил?

— Работал в Сикионе. Мой приятель, с которым мы вместе учились в школе живописи Памфила, теперь один из её совладельцев. Он пригласил меня.

— Ну и что там в ту пору говорили про Антигона?

— Да, полагаю, то же, что и везде. Что Одноглазый стал слишком похож на Филиппа и очень хорошо, что он, подгребая под себя Азию, не суёт свой нос в эллинские дела.

— Ага, совсем не суёт, — покивал Бакид, — а ещё что говорили? Возмущались, небось, что он принял царский титул?

— Ты знаешь, нет. Не возмущались. Все как-то отнеслись спокойно. Антигон правит Лидией и Фригией. Варвары привыкли подчиняться царям.

— Во-от, — протянул Бакид, — варвары привыкли. И македоняне тоже. Демосфен так прямо ядом изошёл. Чуть не лопнул от удовольствия. Царь варваров. Одноглазый, став царём, в одночасье отвратил от себя эллинов. Тирана готовы были терпеть. Но не царя. Слишком похож на Филиппа. И увечьем и политикой. Разумеется, ни граждане афинские, ни прочие эллины, не дадут обвести себя вокруг пальца. И тут Деметрий блистает в Олимпии, доказывая, что никакой он не варвар, а эллин, получше многих. Ах, как он мужественен, как он прекрасен! Он — бог! Полдюжины полисов тут же установили у себя статуи выдающегося олимпионика.

— Я знаю, три из них делал Лисипп.

— А сколько вместо явного восхищения ограничилось отправкой к Антигону тайных посольств?

— У тебя есть доказательства этого?

Бакид усмехнулся.

— Само собой. Я, нищий дважды изгнанник, опутал всю Эгеиду соглядатаями.

— Всё насмешничаешь? Даже если так, то возможно ли осуждать их? Да и не вижу я в этом ничего плохого. Антигон ведёт себя миролюбиво. То, что он хочет понравиться эллинам — вполне естественно.

— Миролюбиво? — хмыкнул Бакид, — сдаётся мне, годы при македонском дворе затуманили твой разум.

— Ты несправедлив, — возмутился Апеллес, — в ту пору, когда я состоял в свите македонских царей, а потом Антигона, мне нечего было бы возразить на это обвинение. Но здесь, в Афинах, я вижу происходящее яснее, чем где бы то ни было!

— И что ты видишь?

— Афины слишком вознеслись. Твои, кстати, слова. Афины уже не просто метят в гегемоны, они превзошли в этом стремлении чувство меры. Опять насильно загоняют в союз слабые полисы, снова вымогают форос.

— Стало быть, ты считаешь, что Афины заслужили миролюбивый пинок от Циклопа? — негромко спросил Бакид, глядя на Апеллеса исподлобья.

— Я бы предпочёл, чтобы дело разрешилось миром.

Они остановился возле калитки в высокой стене.

— Мы пришли, теперь здесь живу.

— Да, я уже догадался, — сказал Апеллес и вернул амфору рабу, — это дом проксена Теофила. Мне было приятно встретить тебя, почтенный Бакид и поболтать, хотя я огорчён, застав старого знакомого в столь бедственном положении. Всё же скажи, чем мне помочь тебе? Признаться, стыдно оставлять тебя вот так...

— Пустое, — отмахнулся Бакид, — всё равно тебе не по силам вернуть утраченное мной.

Он как-то странно смотрел на художника, в глазах угадывалась грустная насмешка. Апеллес почувствовал себя неуютно. Он хотел уйти, но не мог сдвинуться с места. Его не покидала мысль, будто что-то важное осталось несказанным. Художника посетила догадка.

— Я помню, на том симпосионе, где мы познакомились, ты держал сторону тех, кто видел благо в победах македонян и даже утверждал, что Антигону следовало бы стать тираном. И что ты не потерпишь царя Антигона. Это ведь... из-за него ты уехал из Эфеса и бедствуешь теперь?

— Бежал, Апеллес, — спокойно ответил Бакид, — не уехал, а бежал. И намного раньше, чем Циклопа назвали царём. Я всегда говорил, что тиран тирану рознь...

— Я помню, — вставил художник.

— И не только я, — продолжил Бакид, — многие из моих друзей питали надежды, что дела с Циклопом пойдут у нас, как с обычным наёмным стратегом.

— Ну-у... — протянул Апеллес, — не очень-то он "обычный стратег". Вы же, ионийцы, сами провозгласили его автократором Азии.

— Провозгласили. Но рассчитывали получить этакого "наёмного царя".

— Который бы воевал, но в ваши внутренние дела не лез? — усмехнулся Апеллес.

— Мы согласились бы дать ему куда больше власти, чем та, что дают наёмным стратегам, но он, мерзавец, загрёб её всю. Словно Арес залез на ложе Афродиты, не снявши эндромид и шлема. На шею нам уселся и ножки свесил. Ты слышал про трапедзита Кодра?

— Краем уха. Какой-то ионийский богач, поднявшийся на торговле маслом?

— Ха, богач! Таких богачей по всей Ойкумене по пальцам одной руки сосчитать можно и большая их часть в Вавилоне.

— Удивительно, что на торговле маслом можно так разбогатеть, — хмыкнул Апеллес, — маслом только ленивый не торгует.

— Он много чем занимался и с разными людьми имел дела. Высоко сидел и при персах и потом. Ты не задумывался, на какие шиши Циклоп организовал два похода в Пафлагонию? А за чей счёт снаряжались войска, с которыми Селевк отхапал столько земли в Каппадокии?

— Так деньги ссудил Кодр? — предположил Апеллес.

— Ага.

— И, верно, не безвозмездно?

— Конечно, нет. Сказать тебе, что было дальше?

— Скажи, — попросил художник, — хотя я, кажется, догадываюсь.

— Это хорошо, что ты догадливый. Я вот тоже богами не обижен этим даром. А Кодр при всём его уме немножко слабоват глазами оказался. Не разглядел вовремя, с кем имеет дело.

— Антигон не торопился с возвратом долгов?

— "Не торопился" — мягко сказано. Он прямо заявил, что всякий гражданин должен почитать за честь возможность послужить Отечеству. А честью не торгуют. Кодр попытался бороться с Одноглазым, но не преуспел. Теперь гниёт в темнице.

— А ты сбежал.

— Пришлось. Я был одним из эллинотамиев[113].

[113] Эллинотамии — хранители государственной казны.

"И, конечно же, нечист на руку", — с усмешкой подумал Апеллес, но вслух сказал другое:

— Тебя послушать, почтенный Бакид, так Антигон кругом негодяй, клятвопреступник и средоточие лжи, беззаконно преследующий вас, честных купцов и менял. А вы всего лишь хотели изгнать тех своих собратьев олигархов, что держали сторону персов и занять их место? Полагаю, простому люду от такой замены не стало бы ни холодно, ни жарко.

— И давно ли ты, Апеллес, стал заступником охлоса? — недобро прищурился Бакид, — сам-то, как погляжу, себя к нему не причисляешь?

— Не причисляю, — спокойно ответил художник, — а в ваших бедах вините сами себя. Вас с Кодром сгубила алчность.

— Да уж конечно... — Бакид сплюнул, — я, между прочим, всегда давал заработать другим. На моих кораблях ни один моряк не носил рубище, а рабы всегда были сыты и одеты получше иных афинских бездельников, которые горазды лишь орать на Пниксе. Да и не цапался я с Циклопом. Просто прикинул, куда всё идёт, дома и мастерские распродал и двинул на Эвбею. Я, Апеллес, на подъём лёгкий.

— На Эвбею? — переспросил художник.

— Да! — с ожесточением снова сплюнул бывший купец, — я ведь уже назвался тебе дважды изгнанником?

— Признаться, не обратил внимания, — пробормотал Апеллес.

— На Эвбее эта одноглазая тварь снова до меня дотянулась! Как специально по пятам идёт.

— Так ты...

— Да. Я, на беду свою обосновался в Халкиде. А теперь всё потерял до ломанного обола из-за этой проклятой войны. Еще и ноги еле унёс. Теперь я нищий.

Апеллес некоторое время молчал. Потом осторожно спросил:

— И всё же не понимаю, почему ты винишь Антигона. Какое он имеет касательство к тому, что творится на Эвбее?

Бакид покачал головой.

— Апеллес, ты, как я вижу, наивен, будто дитё малое. А кто ещё, по-твоему, устроил нынешнюю заваруху?

— Да, сейчас в Афинах многие клянут Антигона из-за Эвбеи, будто это он её баламутит. Ты сам-то, почтенный Бакид, не вслушивался, какую чушь несут граждане афинские? Подсылы Антигона вернули в Халкиду тирана Каллия, после чего его свергли другие подсылы Антигона и привели к власти третьих подсылов Антигона, которые устроили в Халкиде резню. А если у тебя сдохла коза — это дотянулся проклятый Циклоп. Вы тут в одном шаге от всеобщего помешательства, друг мой. Уверяю тебя, Монофтальм не имеет отношения к эвбейским делам. Я не слышал, чтобы кто-то смог доказать обратное. Да и дела эти корнями уходят на две сотни лет, а то и больше. Я понимаю твою обиду, Бакид, но она застилает тебе разум. Что бы у тебя ни было с Антигоном в Эфесе, в твоих эвбейских бедах он не виновен. Раскрой глаза и не слушай досужих горлопанов.

Пока Бакид выслушивал тираду художника, на лице его отразился целый ворох чувств, от огорчения до раздражения и злости. Он хотел сказать в ответ что-то резкое, но сдержался и лишь грустно пробормотал:

— Эх, Апеллес... Глаза советуешь открыть, а сам крепко-накрепко зажмурился, да ещё и уши себе заткнул... Смотри, прозрение иной раз весьма мучительно...

Он повернулся и шагнул к калитке. Апеллес вздохнул, покачал головой и двинулся дальше по своим делам, размышляя о превратностях судьбы.

В последние годы, пока македоняне занимались восстановлением своего царства, воевали с варварами и друг с другом, судьбы эллинского мира вершились в Афинах. Но не на Пниксе, как полагали наивные простаки, а в нескольких кварталах севернее, в доме, расположенном у подножия Холма Нимф.

Дом сей принадлежал оратору Гипериду. Здесь, ещё со времён противостояния с Филиппом собирались вожди антимакедонской партии. Тут и прежде не устраивали шумных попоек, коими грешил в своё время Эсхин, а с некоторых пор вхожим сюда и вовсе стало не до веселья. Причин для сдержанности хватало. Царь Агис с флотом критян пиратствовал в водах Киклад. К спартанцам все сильнее прислушивались в Арголиде, кроме того они оказали помощь акарнанцам, которые возвели на эпирский трон изгнанника Алкету, тем самым почти сведя на нет афинское влияние на западе.

На севере все более независимо вели себя Менон с Александром Линкестийцем. Македония прибрала к рукам Халкидику. При этом хитрый Линкестиец восстановил некогда принадлежавшую афинянам крепость Потидею, которую разрушил Филипп. Какие-то идиоты даже предложили наградить македонского царя венком за это деяние, и толпа рукоплескала им. Увещевания Демосфена никто не услышал.

Союзник Линкестийца, Менон, нагибал под себя города Фтиотиды, и здесь тоже нечему было возразить, ибо он изощрённо изображал друга Афин, неустанно напоминая городу Паллады о своих многочисленных услугах. Он даже не ленился лично приезжать и выступать на Пниксе.

Единственное направление, на котором Демосфен ещё не утратил способность влиять на Народное собрание, оставался восток. Противостояние с Островной симмахией становилось все более напряжённым, и, к счастью для Демосфена, даже слепой видел — слабина здесь приведёт к тому, что кошельки граждан афинских изрядно оскудеют.

Благодаря ораторскому искусству Эсхина и деньгам богатейших родосских купцов, симмахия привлекла на свою сторону все острова восточнее Делоса. Недавно стало известно, что родосские эмиссары взялись за Эвбею. Вот её Демосфен сдавать противнику совсем не собирался.

Этот остров, крупнейший в Эгейском море (если не считать Крит), отделённый от большой земли узкими проливами, издревле находился под влиянием Афин, которые остро нуждались в эвбейском хлебе. Земля здесь была куда плодороднее, чем в Аттике. Сюда неоднократно выводились афинские колонии.

В ходе Пелопоннесской войны Эвбея отпала от Афин, потом была возвращена. Филипп Македонский оторвал её снова, поставив во всех городах свои гарнизоны. После разгрома македонян при Фермопилах они покинули остров. Афиняне вновь утвердили свою власть в крупнейших городах острова — Халкиде, Эретрии и Орее.

Антигон и Эсхин знали, что отчуждение Эвбеи от Афин будет воспринято крайне болезненно и приведёт к немедленной войне, потому действовали осторожно, играя на переменчивых настроениях островитян.

Через год после разгрома Птолемея агентам Антигона удалось вернуть в Халкиду изгнанного афинянами тирана Каллия, которого некогда поддерживал Филипп. Демосфен тогда из кожи вон лез, дабы убедить сограждан снова сместить Каллия, но Гиперид убедил его в том, что игру стоит вести тоньше.

За пару лет Каллий и его сторонники отметились столь безудержным грабежом, что восстановили против себя всех, и своих и чужих. Даже Антигон с Эсхином все чаще задумывались о том, что ошиблись, поставив на этого мерзавца. В конце концов, терпение граждан Халкиды кончилось, и они изгнали ненавистных олигархов. Власть вновь взяли проафинские силы, только теперь они были обозлены настолько, что сразу же устроили массовую резню всех неугодных. Народ баламутил Леосфен, который уже несколько лет подряд избирался стратегом и считался самым способным афинским полководцем. Благодаря ему ненависть к олигархам распространилась на Островную симмахию. Всякого, заподозренного в симпатиях к ней, убивали на месте, а его имущество конфисковывали. Любое инакомыслие каралось. Множество граждан бежало из города.

Жители Эретрии и Ореи, глядя на бесчинства толпы в Халкиде, испугались, что с ними случится то же самое и поспешили послать за помощью к Антигону. Однако Леосфен, возглавивший наёмное войско посланное Афинами на Эвбею, действовал стремительно. Он захватил Эретрию прежде, чем горожане сумели организовать оборону и железной рукой подавил сопротивление.

Теперь на очереди была Орея, но случилось нечто непредвиденное. Леосфен столкнулся с неожиданно сильным противником. Стратег вернулся в Афины и огорошил вождей своей партии новостью:

— Они призвали наёмников. Большой отряд. Я попытался было перекупить их, но ничего не получилось. По всему выходило, что обороной заправляет кто-то из известных вождей. Я постарался выяснить имя, но когда лазутчики назвали мне его, понял, что нахрапом туда лезть — безумие. Вот, вернулся. Надо посоветоваться, как быть дальше.

— Имя! — подался вперёд Демосфен, — как его имя?

— Леоннат, — глухо ответил стратег.

— Проклятье... — пробормотал Ликург.

Демосфен прикусил губу и некрасиво дёрнул плечом. Давно изжитая привычка ещё возвращалась в минуты большого напряжения.

Леоннат, сын Антея, македонянин.

— Циклоп, наконец-то, решился, — прошипел Демосфен.

— Чего вы всполошились? — подал голос хозяин дома, единственный, кто на новость Леосфена отреагировал спокойно и по-прежнему возлежал на обеденном ложе вальяжно, — это всего лишь наёмники. Если ими руководит человек Одноглазого, то это ещё не повод для паники. Наоборот — хороший знак. Он означает, что Циклоп пока не решается выступить против нас открыто.

Демосфен хотел было возразить Гипериду, но промолчал. Прикрыл глаза ладонью — признак глубокой задумчивости.

— Действительно, стоит ли нам беспокоиться? — поддержал Ликург хозяина, — в конце концов, это когда-нибудь должно было произойти. Вот и произошло. Если мы во всеуслышание разоблачим Антигона, экклесия единодушно проголосует за войну.

— Мне нужно ещё пять тысяч гоплитов, и я скину македонян в море, — бодро заявил Леосфен.

— Сейчас, весной, во время полевых работ? — спросил Гиперид, — когда до граждан дойдёт, что воевать нужно не потом, а прямо сейчас, они запоют совсем другое.

— Что же, ничего не предпринимать? — возмутился Леосфен.

— Нет, действовать нужно, — сказал Гиперид, — иначе к осени мы рискуем потерять эвбейский хлеб.

— Заплатим наёмникам. Убедить экклесию пойти на эти расходы будет несложно, — ответил Ликург.

Пока присутствующие обдумывали предложение, Ликург пальцем поманил раба-виночерпия и тот, проворно подскочив, наполнил его опустевшую чашу вином, заранее смешанным с водой в большом кратере. Неоднократный стратег, "усмиритель Эпира", в последние годы избиравшийся хранителем казны, Ликург встал с ложа, прошёлся с чашей в руке по мегарону. Повернулся к Гипериду.

— Возможно, мы сможем, как говорит Леосфен, сбросить Леонната в море и освободить Эвбею. Но если Циклоп и Эсхин решились на открытое противостояние, то, полагаю, следует ожидать и выступления Линкестийца.

Гиперид кивнул.

— Да, это весьма вероятно.

— Как ты думаешь, наш друг, гиппарх Фракии, уже созрел?

Гиперид поцокал языком.

— Полагаешь, пришло время?

— Ты сам сказал, что нужно действовать. Если Линкестиец объединится с Циклопом, будет поздно.

Афиняне знали, что Александр Линкестиец предоставлял Антигону воинов в обмен на признание своих прав на македонский престол. Гиперид и Ликург не сомневались, что македоняне пошли дальше и заключили тайный союз. Ходили слухи о договоре насчёт будущего брака Деметрия и Эвридики. Линкестиец все чаще напоминал афинским послам, что, несмотря на дружескую расположенность к Афинам, в опеке он не нуждается. Два года назад, наплевав на запрет, он сформировал таксис фаланги из уроженцев Орестиды, хотя по условиям своего воцарения, навязанным Афинами много лет назад, мог набирать в армию только своих соотечественников-линкестийцев и жителей Внутренней Македонии. Послам Александр дерзко заявил, что на северной границе царства стало неспокойно и ему нужно больше воинов для её защиты.

Глядя на то, как их ставленник становится все более независимым, Ликург и Гиперид решили загодя позаботиться о недопущении возрождения Македонии. Они убедили экклесию назначить послом некоего Гимерия Фалерского, сына Фанострата, своего сторонника. Сей молодой человек, тридцати с небольшим лет, происходил из зажиточной семьи. Он с юных лет имел склонность к занятиям философией и политикой, учился у Теофраста[114], слыл патриотом.

[114] Теофраст — "Богоречивый". Этим прозвищем Аристотель наделил своего друга Тиртама, выдающегося древнегреческого учёного, "отца ботаники", теоретика музыки и ритора.

Фокион Честный, последовательно продвигавший идею мира с Македонией, предупреждал афинян, что назначение послом Гимерия не будет способствовать умиротворению Линкестийца. Гимерий, подобно своему старшему товарищу Демосфену считал, что Александру следует жёстко указать на его место. Гиперид, выслушав Фокиона, неожиданно для всех поддержал его и предложил уравновесить посольство кем-то, кто так же разделял миролюбивые устремления старого стратега. Демократы предложили экклесии в качестве второго посла кандидатуру Деметрия, сына Фанострата. Родного брата Гимерия.

Пикантность ситуации заключалась в том, что Деметрий Фалерский по своим политическим убеждениям был полной противоположностью брата. Он считался последователем философии Платона, утверждавшей, что народовластие — есть одна из худших форм правления. Утверждал, что демократия подавляет развитие мысли и часто приводил в пример судьбу Сократа.

Афиняне, любители всевозможных театральных эффектов, по достоинству оценили предложение Гиперида. Им идея назначить послами столь непохожих братьев Фаностратидов понравилась. Дескать, это продемонстрирует единство и могущество Афин. Повсюду славили острый ум Гиперида, рассказывали друг другу, что это не первый случай, когда тот нашёл оригинальное решение проблемы, взять хотя бы судилище Фрины.

Гиперид действительно в таких делах был докой. А вот Демосфену его идея не очень понравилась. Его коньком было красноречие, он зажигал толпу на Пниксе, он страстной речью изобличал коварство Филиппа, но сам хитростей, сравнимых с интригами великого македонянина измыслить не мог. Однако в тот раз Демосфен промолчал, ибо конечная цель Гиперида и Ликурга совпадала с его чаяниями — Македония никогда не должна возродиться.

В Пелле Фаностратиды, благодаря Деметрию, быстро расположили к себе Линкестийца. Гимерий твёрдо отстаивал интересы Афин, Деметрий сбивал Александра с толку любезным обхождением. Как два дознавателя, "злой" и "добрый", они добились выдающихся результатов. Александр засомневался, стоит ли форсировать события, и открыто включаться в борьбу с Афинами, которую уже вёл его тесть, фессалиец Менон. Тот в сердцах обвинил зятя в трусости. Они поссорились. Узнав об этом, Гиперид поздравил афинян с бескровной победой. Демосфен признал, что игра стоила свеч, и произнёс речь, убеждая сограждан наградить Гиперида венком.

Но главной целью старшего Фаностратида был все же не македонский царь. Гиперид поручил ему завоевать доверие другого человека. Кассандра, сына Антипатра, гиппарха Фракии.

И Гимерий сделал все в лучшем виде, причём чужими руками. Младший Фаностратид, которому очень нравилось при македонском дворе, очень скоро стал лучшим другом Кассандра, они много времени проводили в совместных пирах, охотах и философских беседах. Когда же Гимерий отбыл на родину, Деметрий остался "гостить" у Кассандра в Амфиполе. Он так и не понял, что его разыграл втёмную родной брат.

Теперь демократы с помощью Гимерия и братских уз имели влияние на Кассандра, который к их большому удовольствию, оказался человеком довольно честолюбивым и целеустремлённым.

— Демосфен, что же ты молчишь? — спросил Гиперид.

Демосфен поднял голову.

— Хотите сыграть плутовской костью? Вы знаете, что мне никогда не нравилась эта идея, но я снова вынужден признать, что у нас нет другого выхода.

Ликург удовлетворённо пригладил бороду.

— Итак, Гиперид, какого шага ты ждёшь от Кассандра? — спросил Демосфен.

— Слово Ликургу, — ответил хозяин дома, опустив в рот пару маринованных оливок, — его идея.

— Линкестиец был женат на сестре Кассандра и отверг её ради дочери Менона. Нанёс оскорбление. Полагаю, Кассандр не прочь расквитаться с "родственником", — сказал Ликург.

— С чего ты взял? — спросил Демосфен, — мне об этом ничего не известно. Кассандр обласкан Александром, он гиппарх Фракии. Много лет уже сидит в Амфиполе и не дёргается.

— Если он об этом до сих пор не задумывался, — улыбнулся Ликург, — мы ему поможем.

— И убьём сразу двух зайцев! — подхватил хозяин дома.

— Хочешь что-то добавить? — повернулся к нему Ликург.

— Да, хочу. Мы совсем забыли одну очень интересную деталь. Вспомните-ка, друзья, чьим родственником является Леоннат, который ныне создаёт нам проблемы на Эвбее.

Остров Эвбея, два месяца спустя, середина лета

Бесстыдно заглянув в треугольную щель, солнце высветило чью-то обнажённую спину. Женскую. Тевтам сильнее отдёрнул полог палатки, и взору его предстало то, что у людей располагается пониже поясницы.

Македонянин усмехнулся, обозревая округлости, способные поспорить с формами Прекраснейшей, какие изображают лучшие ваятели. Определённо, у парня губа не дура.

Обнажённая женщина обнимала мужчину, забросив ему на поясницу крутое бедро. Мужчина лежал на животе. Спал, отвернувшись от входа в палатку.

— Деметрий, вставай, — громко сказал Тевтам.

Растрёпанная девица потянулась, повернулась к вошедшему, и уставилась на него мутным взглядом. Вид спереди у неё был нисколько не хуже вида сзади. Разглядев седого крепко сбитого загорелого мужа, она ойкнула, скорее для порядка, нежели испуганно, и плавно перетекла через спящего, продолжая прижиматься к нему всем своим выдающимся рельефом.

Деметрий даже не пошевелился. Девица принялась его расталкивать. Юноша сонно оттолкнул её, приподнялся на локтях, и, с трудом разлепив глаза, увидел наставника.

— Вставай. Хватит валяться, — сказал Тевтам и задёрнул полог.

Девушка в темноте нашарила свою одежду и на четвереньках поползла к выходу из палатки. Деметрий поймал её за ногу.

— Куда это ты собралась?

— Тебя там ждут.

— Подождут.

Юноша притянул девушку к себе. Она не возражала.

Многие соратники Циклопа, решившие разделить его судьбу после роковой битвы при Гранике и раскола македонян, уже сошли в Аид. Из тех, кто ещё был жив, более всего возвысились трое — Селевк, Пердикка и Леоннат.

Селевк стал стратегом Востока и, благодаря огромным расстояниям Азии, быстро сделался довольно независимым правителем, лишь формально подчинявшимся Антигону. Уже не только варвары, но и многие эллины называли его сатрапом, на персидский манер.

После смерти Фарнабаза и Ариарата, Селевк полностью подчинил себе Каппадокию. Набарзан, которого более заботило восстановление своего влияния при дворе царя царей, обставил дело с выгодой для себя. Дескать, потерял сатрапию не он, а глупый Ариарат. Набарзан же приложил все усилия для того, чтобы остановить македонян и не позволить им подвинуться далее, в Армению, Сирию и Мидию. Теперь он снова стал хазарапатишей, но полностью свой тайный договор с Мазеем не выполнил. Киликия, на которую претендовал сатрап Вавилонии, легла под Красного.

Цари Кипра без борьбы склонились перед Антигоном и его ставленником Офеллом. С пиратами, принявшими сторону Птолемея, Красный расправился с исключительной жестокостью. Теперь море между Финикией и Родосом принадлежало только ему.

Одноглазый возвратился в Сарды, где македоняне подняли его на щитах и провозгласили своим царём. Это тоже было частью договора с Линкестийцем. "Ты признаешь меня, я признаю тебя". Варвары-азиаты отнеслись к этому событию, как к чему-то, само собой разумеющемуся, а по Ионии прокатился ропот. Правда не очень громкий и не слишком продолжительный.

Дарий тоже согласился с правом Циклопа на царский венец, Каппадокию и Киликию. Это стало последним значительным государственным решением царя царей — зиму он не пережил. По державе Ахеменидов поползли слухи, что государя отравили, что вновь, как во времена Оха, возле персоны Друга Правды и Справедливости свила гнездо коварная змея, которая жалит из тени.

Доказать, конечно же, никто ничего не мог. Престол безо всякой борьбы перешёл к семнадцатилетнему сыну Дария. Его, как и недоброй памяти жестокосердного царя царей, угнетателя и завоевателя, звали Ваукой, Охом по-эллински. Взойдя на трон, юноша принял гордое имя Хшаяршан, что означало — "Царь героев". Ксеркс. Третий персидский царь с этим именем.

Молодой царь был горяч и воинственен. Он порывался возвращать утраченные отцом земли и, в первую очередь, Египет. Но Набарзан, ставший тенью молодого Ксеркса, смог отговорить царя царей от этой авантюры. Государство трещало по швам, казна стремительно таяла, сатрапам нельзя было доверять, а войско разложилось почти полностью. Воевать в таких условиях — безумие. Следовало для начала укрепить тылы.

Набарзан, неожиданно для всех, продолжил политику Фарнабаза своего предшественника и врага. Фарнабаз был женат на Роухшане, дочери бактрийца-изгнанника Ухшатры, которого живущие в Вавилоне эллины звали Оксиартом. Фарнабаз склонял царя царей к войне за Бактрию, надеясь вернуть туда тестя, а потом заграбастать сатрапию себе. Вернее, своему сыну. Смерть хазарапатиши превратила в пыль эти честолюбивые замыслы.

Набарзан, вернув себе должность "первого тысячника", тоже положил глаз на Бактрию и Согдиану, но решил действовать хитрее, обойтись без крови. Вообще-то, она должна была пролиться, но самую малость. На супружескую постель. Хазарапатиша сосватал за своего молодого государя Апаму, дочь новоиспечённого царя согдов Спитаманы, известного вавилонским эллинам, как Спитамен.

Апама была старше жениха на два года, но до сих пор сидела в девках. Ещё когда девушке только-только стукнуло тринадцать, её сосватали за брата Фарнабаза, Каувайчу, но со свадьбой тянули. Спитамана четыре года сомневался, будет ли эта партия выгодной для него, а потом Каувайча погиб во Фригии. И вот несчастной Апаме, которая уже записала себя в старые девы, наконец "повезло". Все вокруг, да и она сама, прекрасно понимали, что Ксеркс женится не на ней, а на Согдиане. Иначе никто бы даже и не посмотрел на девятнадцатилетнюю старуху, когда вокруг полно молоденьких высокородных девственниц. Да и наплевать. Лишь бы выйти замуж. Лишь бы все, как у людей.

Свадьба состоялась. Невеста приехала в Вавилон, где Набарзан с её отцом, вчерашние враги, обсудили перспективы совместных действий против бактрийца Фаррухана. Но для начала требовалось немного утихомирить раздражённого Мазея и отдать ему давно обещанную Киликию. Ну и приструнить, наконец, совсем потерявших страх финикийских царей, Адземилькара с Адар-Мелеком. Эти двое, пользуясь тем, что персам стало не до них, совершенно отодвинули державу Ахеменидов от моря. А тут ещё мутили воду египтяне, Неферкар с Хашехемом Аменертесом. Красный уселся на морских торговых путях, а Селевк неожиданно явился с войском на берега Оронта и наглейшим образом предъявил претензии на ближайшую к Аманским горам часть Сирии. Он даже заложил там город, назвав своим именем — Селевкия-на-Оронте.

Таким образом, на Востоке в любой момент была готова завариться густая нажористая каша, и множество народу уже расселось вокруг котла, нетерпеливо гремя ложками. Однако Антигону до этого не было никакого дела. Он, казалось, потерял всякий интерес к Востоку. Пусть там барахтается Селевк. Циклоп сосредоточился на Западе. Теперь все мысли его занимало новое детище — Островная симмахия, накапливающая силы для противостояния с Афинами.

В отсутствии Селевка самыми верными соратниками Антигона, опорой во всех начинаниях, стали Пердикка и Леоннат. Первый происходил из рода князей Орестиды, второй — из линкестийской знати. Оба имели основания считать себя куда родовитее Антигона, но без колебаний назвали его царём, когда эта мысль исподволь была внушена македонянам, в числе великом пополнившим войско Одноглазого благодаря договору с Александром Линкестийцем. Пердикка и Леоннат понимали, что, каковы бы ни были их личные заслуги, воины следуют за Антигоном.

Когда началась заваруха вокруг Эвбеи, Циклоп послал туда восьмитысячный отряд наёмников, возглавил который Леоннат. С ним царь отправил своего сына, дабы Деметрий под руководством опытного старшего товарища учился воинскому искусству не во дворце над доской с фигурками воинов, а на настоящей войне, пламя которой разгорелось не на шутку.

Лицом Деметрий пошёл в мать, Стратонику, дочь Коррага. Поэты и художники не уставали славить её красоту, называли её Латоной, матерью Аполлона. Сын Стратоники и Антигона Одноглазого действительно выглядел так, как эллины привыкли представлять своего солнечного бога. Волосы светлые, черты лица тонкие, аристократичные. Развитая постоянными воинскими упражнениями мускулатура не отличалась геракловой громоздкостью и, по мнению многих скульпторов, идеально вписывалась в канон Лисиппа. Именно так выглядел его знаменитый Апоксиомен, атлет, очищающий пыль палестры.

Год назад, в Олимпии, когда имя сына Антигона внезапно оказалось у всех на слуху, его постоянно сравнивали с Александром, сыном Филиппа. Тот, благодаря своему поистине царственному облику, тоже в своё время восхитил эллинов и удостоился лестных эпитетов, но в этот раз сравнение вышло не в пользу покойника. У Александра имелся один недостаток — боги пожалели для него роста. А вот Деметрий, хотя и уступал исключительно рослому отцу, но, все же, был выше очень многих своих соотечественников.

Воспитание сына Антигон поручил македонянину Тевтаму, знаменитому бойцу[115], и тот немало сделал для того, чтобы Деметрий преуспел в воинских искусствах. В свои семнадцать лет сын Антигона считался вполне совершеннолетним. Он собственноручно убил на охоте уже не одного кабана, что по македонским обычаям давало ему право присутствовать на пирах мужей. Деметрий превосходно владел всеми видами оружия, мог сражаться в строю фаланги, надёжно удерживая правый угол, что доверялось лишь опытнейшим бойцам, но, конечно, царевичу более пристало биться в конном строю "друзей". Антигон доверял сыну уже многое, но отправляя сюда, на Эвбею, все же поставил под начало более опытного стратега.

[115] Вероятно, реальный Тевтам действительно был выдающимся воином, поскольку удостоился чести стать одним из командиров аргираспидов, "Серебряных щитов", самого боеспособного подразделения македонской армии, созданного во время Индийского похода из ветеранов. Однако в историю его имя вошло, как символ жадности и подлости. Во время войны диадохов Тевтам предал Эвмена, своего полководца, и выдал его Антигону.

Тевтам среди воинов пользовался большим авторитетом. Ему исполнилось уже шестьдесят лет, но он по-прежнему был крепок телом и в единоборстве легко одолевал молодых. Конечно, с годами ушла быстрота движений, да и сила в руках уже была не та, что прежде, но эти потери с лихвой восполнились огромным опытом и воинским мастерством.

В лагере Леонната наставник царевича, благодаря всеобщему уважению, был фигурой едва ли не более важной, чем сам стратег. Наёмники единогласно избрали Тевтама грамматиком[116], доверили ему "хлебную казну", ситархию. Он расставлял часовых, отвечал за улаживание конфликтов с местными, которых за несколько месяцев стояния Леонната в северной части Эвбеи возникло немало.

[116] Грамматик — квартирмейстер, начальник военной канцелярии, он вёл списки личного состава и заведовал вопросами снабжения.

Боевые действия текли вяло. Леоннат раз разом предпринимал попытки отбить у афинян плодородную Лелантскую равнину в средней части острова, но закрепиться здесь, слишком близко от Халкиды, ему не удавалось. Наёмники устраивали грабительские рейды и возвращались обратно на север, куда, в свою очередь, не рисковал соваться Леосфен.

Топтание на одном месте почти пятнадцати тысяч мужчин, которые любили хорошо поесть (причём каждый день и, желательно, не меньше двух раз) разоряло страну. За три месяца войны лагерь Леонната успел крепко обрасти хозяйством. Одного скота насчитывалось не менее тысячи голов. Их тоже требовалось кормить. Местные, уставшие от бремени на своей шее, уже были не рады "спасителям", но открыто выступить против наёмников боялись. Особо буйных пока ещё удавалось вразумлять мыслью, что уход Леонната пустит на север афинян и халкидцев, которые, устроив у себя резню неугодных, недвусмысленно показали всем остальным эвбейцам, что их ждёт.

В среде наёмников было весьма непросто хранить секреты. Народ сей не отличался ни дисциплиной, ни сдержанностью языков. Несмотря на все усилия Леонната и Тевтама по сохранению военных тайн, сведения, добываемые лазутчиками, распространялись среди "псов войны" с быстротой лесного пожара. Вот и сейчас лагерь с самого рассвета гудел, растревоженный вестями о том, что к Леосфену прибыли подкрепления, и он выступил на север.

Сейчас стратег, не дожидаясь, пока Деметрий соблаговолит продрать глаза, обсуждал с лохагами план предстоящих действий. Тефтама, тем временем, окружили два десятка воинов. Они хотели вызнать подробности происходящего и говорили все разом.

— Тихо! — рявкнул грамматик, — чего раскудахтались, как бабы? Афиняне зашевелились, скоро выступаем. Засиделись на жопах, бездельники, сейчас растрясёте жирок. А ну-ка всем разойтись и привести оружие в порядок!

— Тевтам! — окликнул наставника царевича один из часовых, из тех, что несли охрану лагеря.

— Чего тебе? Почему оставил пост?

— Мы задержали человека. Просит пропустить к Леоннату.

— Кто таков, чего ему надо?

— Не назвался.

— Послание привёз? От кого?

— Не говорит.

— Пошли.

Добивался встречи с Леоннатом человек средних лет, неприметной внешности. Он обратился к Тевтаму по-эллински, но, оценив его выговор, македонянин сразу понял, что имеет дело с соотечественником. И это его сразу насторожило. Зачем македонянину скрывать, кто он?

Проситель утверждал, что должен сообщить стратегу нечто важное с глазу на глаз. Он отказывался говорить, от кого прибыл. Это Тевтаму тоже не понравилось. Совершенно очевидно, что прислал его не Антигон и не Пердикка. А кто тогда?

— У тебя письмо? Давай сюда, я передам стратегу.

— Нет, господин, — гонец коснулся пальцем виска, — письмо здесь. Я должен увидеть стратега.

Наставник недовольно пожевал губами.

— Хорошо, пойдём.

Тевтам привёл посланника к палатке стратега.

— Жди.

Грамматик вошёл внутрь.

— Где ты ходишь? — спросил Леоннат, — и где Деметрий?

— Он так и не появился? — удивился Тевтам.

— Нет.

— Всыпать бы бездельнику, как следует, ивовой каши, — пробормотал наместник, — да поздно уже.

— Ладно, потом разберёмся с Деметрием. Дела, значит, наши таковы — Леосфен занял долину Керея. Но возле реки, судя по всему, сидеть не будет. Лазутчики сообщают, что его авангард свернул на дорогу к Эгее. С берега видели сорок афинских триер. Тоже туда ползут.

— Что слышно от Пердикки?

— Вчера вечером его корабли пристали к берегу у мыса Артемисий.

— Ни мы, ни он к Эгее не успеем.

— Да, но сидеть, сложа руки, нельзя. Выступаем немедленно.

Лохаги наёмников согласно кивали. Леоннат отпустил их. Тевтам задержался.

— К тебе до разговора просится человек. Не назвался откуда. Хочет что-то сообщить.

— Он здесь? Зови.

Тевтам завёл в палатку посланника. Тот почтительно поприветствовал Леонната, покосился на Тевтама, который не спешил уходить.

— Прости, господин, но мои слова только для твоих ушей.

Леоннат усмехнулся, посмотрел на Тевтама. Тот недовольно фыркнул, но вышел.

Эти тайны ему совсем не нравились. Как и сам факт подчинения Леоннату. Последние несколько лет наставник вместе со своим подопечным проводил много времени в обществе Пердикки, который считал себя правой рукой Антигона. К Леоннату Тевтам относился прохладно, поскольку сам родом был из Орестиды (как и Пердикка) и линкестийцам не доверял.

Тевтам обошёл кругом палатку стратега, осмотрелся по сторонам и приблизился к шатру настолько, насколько можно. Прислушался. Лагерь гудел, как пчелиный рой и разобрать, о чём говорят внутри, было весьма непросто.

— Кто тебя послал? — спросил Леоннат гостя.

— Мой господин полагает, что ты узнаешь печать.

Последовала долгая пауза. Потом снова послышался голос Леонната. Несколько удивлённый.

— Чего он хочет?

— Встречи.

— Зачем мне встречаться с ним?

— Мой господин хочет сделать тебе очень ценное и выгодное предложение.

Раздался смешок.

— Я не покупаю кота в мешке. Говори по делу или убирайся.

— Прости меня. Суть дела в том, что в Пелле кое-кто слишком засиделся. Мой господин считает, что прозвища "Линкестиец" более достоин другой человек.

Снова тишина в палатке. На сей раз Леоннат молчал гораздо дольше.

— С чего бы вдруг твой господин заполнил свой разум такими мыслями?

Мимо, что-то оживлённо обсуждая, прошли несколько наёмников. Тевтам отшатнулся от палатки и разобрал лишь несколько слов гостя — "сестру моего" и "тем самым".

— Тевтам, на сколько дней выходим-то? — окликнули наставника.

Он отмахнулся.

— Не знаю, Леоннат ещё не сказал.

Подошли ещё воины и засыпали грамматика кучей насущных проблем, он еле отбился от них. Быстро вернулся к входу в палатку Леонната, спросил воинов стоящих на страже:

— Гость стратега ушёл?

— Ушёл.

Тевтам покрутил головой, высматривая посланника. Не увидел. Вышел Леоннат.

— Ты здесь? Это хорошо. Я решил, не брать с собой Деметрия. Ты тоже останешься.

— Это почему?

— Пердикка по уговору должен прийти в устье Калласа. Вы поедете к нему, скажете, чтобы следовал к западному берегу, и останетесь в его отряде.

— Антигон приказал Деметрию следовать за тобой, — насупился Тевтам.

— Мы не знаем, сколько точно сил у Леосфена, — возразил стратег, — я пойду один.

— Хорошего же ты воспитаешь полководца, если все время будешь держать его в тылу.

— А если с ним что-то случится, Антигон снимет мне голову.

Тевтам хотел ещё что-то сказать, но Леоннат отрезал:

— Все, это решено. Вы переходите к Пердикке.

"Решил избавиться от нас. Что ты задумал, Леоннат?"

Стратег удалился. Тевтам кликнул одного из преданных лично ему воинов.

— Сфенел, найди человека, который приходил к стратегу.

— Где я его найду? Я и рожу его толком не запомнил.

— Из-под земли достань! И без шума.

Через некоторое время, придумав благовидный предлог, грамматик в отсутствии стратега вошёл в его палатку. Такое случалось и раньше, все же Тевтам был важной персоной, потому стражи пропустили его беспрепятственно.

На походном столе не обнаружилось ничего подозрительного, лишь нарисованная на папирусе карта Эвбеи, счёты-абак и пара вощёных табличек с подсчётами затрат на ситархию в минувшем месяце, которые он, Тевтам, сам же и делал.

Сундук с личными вещами Леонната был заперт. Грамматик уже собирался уходить, когда заметил на земле возле стола раздавленный черепок. Он наклонился, поднял один из обломков, осмотрел. На обожжённой глине были выдавлены какие-то канавки. Тевтам аккуратно собрал остальные осколки и попробовал их соединить. Они сложились в круглый диск, три пальца в поперечнике. Ещё до отжига в глине выдавили маленькую печать. Тевтам узнал её. То был оттиск перстня, когда-то принадлежавшего Антипатру. Ныне сей перстень мог носить только один человек. Кассандр.

Гиппарх Фракии о чём-то сговаривается с Леоннатом? О чём?

"В Пелле кое-кто слишком засиделся. Прозвища "Линкестиец" более достоин другой человек".

Тевтам нахмурился. Он догадался, о чём шла речь. Леоннат происходит из рода линкестийских князей. Его троюродная бабка Эвридика была женой царя Аминты и матерью царя Филиппа. Благодаря этому родству сын Антея, будучи под хмельком, иногда позволял себе неуважительные высказывания в адрес человека, занимающего ныне македонский трон. Пердикка посматривал на Леонната косо и даже намекал Антигону, что с ним нужно держать ухо востро. Циклоп отмахивался, дескать, это все акратовы проделки и не стоит беспокоиться. Леоннат свою верность доказал неоднократно.

Итак, Кассандр намекает на то, что Леоннат более достоин Линкестиды, нежели Александр. А какой интерес в этом деле у Кассандра?

"Сестру моего..."

"Тем самым..."

Сестру моего господина... Отверг? Тем самым нанёс обиду?

Похоже на то. И он только сейчас об этом задумался? Ну да, когда все отчётливее маячит на горизонте свадьба Деметрия с дочерью Линкестийца. Тройственный союз Фессалии, Македонии и Азии. А сын Антипатра совсем остаётся не при делах, да ещё и в обиде.

Интересно, он сам придумал развлечься заговором или кто помог?

Пока не важно. Важно, что решил Леоннат. Почему он отсылает Деметрия и его, Тевтама? Чтобы не путались под ногами? Чтобы не мешали встретиться с Кассандром?

Но сейчас он всё-таки не на встречу с Кассандром идёт. Он действительно собрался схватиться с афинянами за Эгею.

Может быть, отказал посланнику? Антигон не сомневается в верности Леонната. Может быть, подозрения Тевтама не стоят и выеденного яйца? Но все же, почему Леоннат не берет с собой Деметрия? "Вдруг что-то случится". Какое-то невнятное объяснение. А кого мы хотим воспитать из мальчика? Царя и воина или изнеженного сибарита, способного лишь трахать красивых флейтисток, да пролёживать бока на перинах?

Тевтам вышел из палатки. К нему быстрым шагом приблизился Сфенел.

— Я его не нашёл. Он как сквозь землю провалился.

— Проклятье...

Тевтам покусал губу, помолчал. И принял решение.

— У меня есть для тебя задание, Сфенел. Оно очень удивит тебя, но ты должен мне довериться. Помни, все, что я делаю — во благо царя. Нашего царя Антигона и его наследника, которому я предан до глубины души.

— Как и я, — кивнул Сфенел, — что случилось? Какое дело ты хочешь мне поручить.

— Опасное, — медленно проговорил Тевтам.

"Лучше перебдеть, чем недобдеть".

10

Кровь царей

Иллирия, осень

Дождь барабанил по крыше. Капли крупные, тяжёлые, от них пузырилась вода в прямоугольном бассейне посреди перистиля. Пузыри — верный признак того, что дождь скоро закончится.

Наступила осень, дни становились все холоднее. Все реже по небу проплывали высокие и тяжёлые кучевые облака, проливавшиеся сильными, но короткими ливнями. Совсем скоро дожди пойдут другие — моросящие, затяжные, навевающие тоску...

Кинана расположилась в удобном кресле под крышей колоннады, обрамляющей внутренний дворик дома-дворца, самого большого сооружения в Кодрионе. Колонны здесь не каменные, а деревянные, покрытые искусно вырезанным узором, но в остальном можно сказать, что дом выстроен на эллинский манер. Так сейчас модно среди фракийской и иллирийской знати. И эллинская речь в этих домах звучит все чаще — князья охотно приглашают из Эллады учителей для своих детей. Хороший ритор весьма ценен — красноречие в большом почёте у варваров.

У варваров... В Кинане половина иллирийской крови, а македонской она, благодаря материнскому воспитанию, никогда в себе и не ощущала. Даже тогда, когда жила при дворе отца, царя Филиппа. Всегда оставалась дикаркой, лишь в кратком своём замужестве ненадолго изменилась. Но эллинская спесь прилипчива. Двоюродный брат, Агрон — варвар, а она, Кинана, дочь Филиппа и Авдаты, внучка Бардилея-углежога — нет.

Она сильно переменилась благодаря Аминте. Спокойный и уравновешенный племянник Филиппа, лишённый царства и задвинутый в тень, не отличался честолюбием и ни на что не претендовал. Как подобает отпрыску царского рода, он был прекрасно образован, начитан, умел хорошо говорить. Ей никогда не было с ним скучно, хотя он не слишком разделял её страсти к охоте, к бешенной конной скачке.

Когда отец объявил о своём решении выдать её за Аминту, она возненавидела жениха. Без причины, просто по бунтарскому своему естеству. За то, что никто не спросил её мнения. Ха, как будто в Македонии когда-то было иначе. Она чуть ли не с рождения знала, что отец устроит её жизнь, как сочтёт нужным, не заботясь о её сердечных чаяниях. Знала, но продолжала брыкаться и царапаться, дикая кошка.

Аминта сделал то, чего никому не удавалось. Он научил её мурлыкать. Она и сама не поняла, как такое у него получилось. Просто внезапно поселилось в сердце ощущение неизбывного счастья. Не Филипп соединил их — сами боги соединили. Они жили с Аминтой душа в душу. Родилась Адея. Постепенно Кинана перестала замечать полный ненависти взгляд Олимпиады. Её не волновали дворцовые дрязги и интриги. Все это проходило стороной. Только любимый муж и дочь существовали тогда для Кинаны. И никого больше. Когда Аминта сопровождал Филиппа в походах, сердце сжималось от страха, а по его возвращении наполнялось радостью.

А потом все внезапно закончилось. Отца зарезали. Царём стал сводный брат, сын упырихи, кровожадной твари. Это она нашептала ему, что Аминта — помеха его власти. Аминта старше, он сын царя Пердикки, брата Филиппа, его права на престол несомненны.

Кинана холодела от ужаса, встречаясь с лучащимся мстительной злобой взглядом Олимпиады. Муж успокаивал. Не надо бояться. Он не претендует на трон. Пусть царём станет Александр. Он любим войском, герой Херонеи, покоритель медов. У него больше военных заслуг, чем у Аминты, а по македонским обычаям именно войско должно подтвердить право претендента на престол.

Через три дня Аминту убили у неё на глазах. Она навсегда запомнила удивление в его остывающем взгляде. Она тоже умерла в тот день.

Год спустя Кинана стояла на крепостной стене Пеллы среди других знатных женщин, матерей, жён и дочерей, и вместе с ними смотрела вслед уходящему войску. Они махали воинам, желали им победы, почти все плакали.

Её глаза оставались сухими, и желала она другого:

"Сдохни, ублюдок".

Боги услышали.

Хаос, в который погрузилась Македония, Кинана пережила, будто во сне. Всем вокруг было не до неё. Антипатр лишь один раз вспомнил о ней, отправляясь на войну с Афинами. Объявил, что вернётся и выдаст её замуж за своего сына Кассандра. Она огрызнулась в ответ, что он ей не отец и вертела она все его намерения на том месте, которого у женщин вообще-то не бывает. Вновь ожила иллирийская кровь матери, усыплённая было лаской Аминты. Наместник заявил, что будет так, как он решит, или останется Кинана без содержания. Напугал, аж поджилки затряслись.

Через месяц Антипатр лишился головы, Кассандр засел в Амфиполе, а в Пеллу вступил новый царь. Вот уж никто не ожидал.

Олимпиада убралась в Эпир, забрав с собой свою воспитанницу, ещё одну незаконнорождённую дочь Филиппа, девятилетнюю Фессалонику. Полтора года спустя в Эпире случился переворот, который ведьма не пережила. Узнав о её смерти, Кинана принесла жертвы подземным богам.

Сводную младшую сестру Кинана жалела, прекрасно знала, каково быть "воспитанницей" упырихи, но помочь ей не могла. Фессалоника досталась Эакиду, который не упустил возможности запустить в свой род кровь македонских царей. Подождал два года, пока девочка созрела (видать, еле дотерпел) и женился на ней, рассчитывая на наследника с правом на трон Пеллы.

Боги продолжали потешаться над состязанием царей — Фессалоника родила Эакиду двух дочерей, а потом его выгнал из Эпира родной брат, Алкета, и тот бежал, бросив жену с детьми. К счастью для них, победитель не видел угрозы в беззащитных женщинах.

Линкестиец поступил с Кинаной благородно. Он позволил ей самой выбирать свою судьбу. Содержал, как царскую дочь, но на ложе своё не тащил. Впрочем, это вовсе не означало, что он был не из тех, кто проводит свою политику между женских ног. Просто в его случае разменной монетой оказалась другая женщина.

С воцарением Линкестийца жизнь Кинаны потекла размеренно. Однако через некоторое время она сделалась объектом пристального внимания со стороны того, кому некогда предназначалась в мужья. Страстью к дочери Филиппа воспылал Кассандр. Слал ей письма и подарки, и до того допёк своим вниманием, что ей пришлось уехать к Полиперхонту.

Старик, до сих пор верный Аргеадам, и давно уже не бывающий при дворе, жил в своём имении в Тимфее. Он принял её, как дочь. Она прожила у него пару лет, когда он начал рассуждать о том, какой прекрасный союз могла бы составить дочь Кинаны, Адея, и его, Полиперхонта, сын. Кстати, тоже Александр. Конечно, пятнадцатилетнему юноше ещё рано задумываться о женитьбе (а вот девице уже пора), но ведь Кинана понимает — это не простой брак.

Вот именно, не простой. Только сейчас она задумалась, насколько ценна её кровь, кровь Аргеадов. Ни её, ни Адею никогда не оставят в покое жаждущие царского венца женихи. Но если уж на то пошло, то стоит ли предлагать себя первому встречному? Тимфейцы сейчас очень далеко от трона. Кассандр гораздо ближе, но и он вряд ли сможет на него влезть. Линкестиец вошёл в силу, его так просто не спихнуть. Конечно, с царями, бывает, случаются неожиданные неприятности. Как с Филиппом, например. Но в случае смерти Линкестийца Кассандр в очереди далеко не первый. Если же он, заранее подсуетившись, сочетается браком с Кинаной, то это может возбудить у царя нехорошие подозрения. А неприятности случаются не только с царями.

Как-то морозно стало на душе от таких мыслей и Кинана, недолго думая, схватила дочь-подростка в охапку и снова ударилась в бега. На сей раз подалась за пределы Македонии. В Иллирию, к двоюродному брату.

Здесь она перевела дух, осмотрелась по сторонам, и впервые крепко задумалась, а чего же она вообще хочет от жизни.

Думать пришлось недолго. Вскоре в Кодрион заявился Эвмен, а следом в городе появился Неоптолем, которого князь Агрон отозвал из лесного воинского лагеря, организованного для иллирийских юношей одним хромым македонянином.

Неоптолем Кинане понравился. Юноша был хорош собой. Немного худощав, но мясо нарастить не сложно. Тёмные волосы чуть отливали рыжиной — видать, сказывалась эпирская кровь. Но на лицо — вылитый дед, Филипп, хотя Кинана скорее видела в нём Аминту, и оттого сердце её билось чаще.

Она осторожно поинтересовалась у дочери, что та думает об этом юноше. Адея лишь презрительно фыркнула, сразу раскусив цель намёков матери. Этого в женихи? Нет уж, спасибо.

Кинана удивилась её реакции, расспросила с пристрастием, но когда выяснила причину неприязни, лишь рассмеялась. А потом опять вспомнила Аминту и всю ночь проревела. Думала, что слезы давно уже высохли, с концами. Оказалось, нет.

Мнение Адеи и желания Кинаны в любом случае упирались в стену договора Агрона с Эвменом. Вот только дочь своего великого отца прекрасно знала, что не существует стены, которую нельзя было бы перешагнуть. И далеко не всегда для этого потребны штурмовые лестницы.

Кинана пригласила Эвмена прогуляться верхом.

— Я так долго тебя не видела. Тех, кто окружал отца, разметало по свету. Многих уже в живых-то нет. Там, в Пелле, теперь для меня все чужие. Вот тебя увидела, и так тепло на сердце. Расскажи мне, как ты жил все эти годы, Эвмен?

Отчего же не прогуляться, не рассказать. Тем более что кардиец жадно, как губка, впитывал все новости. А новостью для него теперь был любой рассказ о том, что происходило в Элладе, Эпире и Македонии за время его долгого отсутствия.

За первой прогулкой последовала вторая, а потом и третья, четвёртая. С каждым днём их беседы становились все откровеннее. Кинана нашла крепкое мужское плечо, на котором могла излить душу, выговориться, выплакаться. А Эвмен... Он все сильнее ощущал какое-то необъяснимое смятение, беспорядок в мыслях. Прежде, практически в другой жизни, он почти не знался с Кинаной. Теперь же, с улыбкой слушая её рассказ о какой-нибудь детской шалости, он незаметно для себя оказался в плену иллюзии. Иллюзии того, что их нынешние дружеские отношения были такими всегда. Словно двадцать лет назад юная девушка, сердце которой ещё не было ожесточено потерями, запросто могла заглянуть на мужскую половину дворца, где располагался царский грамматеон, маленькое, но одновременно безграничное владение некоего умного, проницательного, подающего большие надежды и ценимого царём юноши. И они говорили о каких-то, только им, молодым, понятных и интересных вещах, смеялись и радовались жизни. И перед ними лежал весь мир.

У Эвмена было немало женщин. Мимолётные связи. Гетеры, флейтистки. Иногда даже дочери уважаемых граждан. Там, в Таренте. Он не помнил лица ни одной из них. Так и не обзавёлся женой и детьми. Хотя, может кто-то с лицом, похожим на его собственное, где-то уже шлёпает босыми пятками по тёплой земле, цепляясь за мамкин подол. Но вряд ли Эвмену суждено узнать об этом.

Улыбаясь в ответ на улыбку Кинаны, кардиец все больше осознавал, что его неудержимо тянет к ней. Но слишком сильна привычка держать себя в руках. Он и теперь не отпускал чувства на волю.

А вот язык распустил. И сам того не заметил.

Так Кинана узнала о его планах, о планах своего брата. С её собственными они не совпадали.

Кассандр не забывал о ней. Выяснил, где она находится и теперь, время от времени, присылал письма. Рассказывал о делах столичных, о том, что происходит во Фракии, даже за морем, в Азии. И постоянно уговаривал вернуться.

Последнее такое письмо доставили вчера, но Кинана, заранее наизусть зная добрую половину его содержимого, не торопилась ломать печать на свитке. Только теперь, удобно устроившись в кресле, под шум дождя, она погрузилась в чтение.

Это письмо не походило на прежние. Кассандр усилил напор. Но раньше он лишь выдавливал из себя поэта, живописуя свою страсть. Читая его послания, Кинана смеялась до слез. Теперь же он намекал на появление некоей возможности, "которая изменит нашу жизнь". Какие-то новые друзья, которые помогут "освободить стул из-под линкестийской задницы". И хочет ли Кинана получить то, "что и так должно принадлежать ей по праву"? Интересно. Раньше он о подобных делах помалкивал, даже если и мечтал. Пожалуй, сейчас действительно самый удобный момент.

За спиной послышались лёгкие шаги.

— Что ты читаешь, мама? — Адея чмокнула мать в шею, заглянула через плечо.

— Письмо, как видишь.

— От кого?

— От него. Кто ещё мне тут пишет?

— А-а... И как, он придумал что-нибудь новое?

— Нет.

— Мужчи-и-ины... — презрительно протянула дочь.

Кинана скосила не неё взгляд и усмехнулась. Отбросила от лица выбившуюся из причёски прядь и поинтересовалась:

— Как там Динентила?

Адея моментально помрачнела.

— Плохо. Лежит пластом, бледная и прозрачная. Агрон ходит, мрачнее тучи, рычит на всех.

— Бедняжка. — вздохнула Кинана, — за что ей такая судьба...

Да уж, весь Кодрион гадает, за что боги разгневались на князя, что дочь его тяжело заболела за месяц до собственной свадьбы. Десять дней уже не встаёт и состояние все хуже и хуже.

— Мама, тебя Медосад ищет.

Кинана быстро свернула папирус. Медосад — её поверенный, один из самых преданных слуг, фракиец-вольноотпущенник, служивший ещё Аминте. Недавно он был отослан за важным делом. Стало быть, вернулся.

— Где он?

— Возле гинекея ждёт.

Кинана встала и направилась внутрь дома. Адея увязалась следом, но мать отослала её.

— Это не для твоих ушей.

Дочь обиженно фыркнула, но повиновалась.

Медосад, кряжистый седеющий муж лет пятидесяти, приветствовал госпожу кивком головы. Обошёлся без слов, да и спину не гнул, подобно другим слугам. Ему многое позволялось.

— Ну что? — спросила Кинана.

— Все сделано, госпожа.

Он протянул хозяйке руку ладонью кверху. На ней лежал свёрнутый тонкий шнурок с огромным количеством узелков.

— При нём только это было. К ноге привязано.

Кинана взяла шнурок в руки.

— То, что нужно. Молодец, Медосад. Без крови обошёлся?

Фракиец кивнул.

— Найдут — комар носа не подточит.

— Хорошо.

— Только ведь это просто так не прочитать.

— Верно, — кивнула Кинана, — но то уж моя забота.

Эвмен и князь дассаретов принимали эпирских послов. Трое знатных молоссов тайно прибыли, чтобы взглянуть на Неоптолема, о возникновении которого из небытия кардиец шепнул им ещё летом, побывав в Додоне. Увиденным послы остались довольны, однако дали понять, что не станут спешить присягать на верность юноше. В Эпире сейчас брожение в умах. Племена разобщены. Кто-то ещё поддерживает изгнанника Эакида, который сидит на Керкире, надеясь на реванш. Кто-то покорился Алкете. Полно таких, кто ненавидит обоих царей, ибо и тот и другой властвовали лишь благодаря мечам чужеземцев.

Эвмен понимал, что разрубить клубок противоречий, накопившихся в Эпире, не получится. Действовать нужно тоньше. Иллирийцы, конечно, могут свалить Алкету и посадить на трон Неоптолема, но эпироты не потерпят очередных чужеземцев в своей земле. Агрону придётся или убраться, или воевать с местными. В обоих случаях власть Неоптолема будет эфемерной. На троне он не удержится.

За спиной Алкеты стоят акарнанцы, заключившие союз со Спартой. Они пребывают в вечной вражде с этолийцами, которых поддерживают Афины. Если попытаться договориться с этолийцами о помощи против Алкеты, они могут согласиться. Но тогда в дело ввяжутся афиняне, сделавшие ставку на Эакида. Они, естественно, попробуют вернуть его, поскольку другие претенденты им неудобны. Слишком все запутано.

И все же Эвмен начал осторожно прощупывать почву. Он отправил в Этолию Репейника с десятком верных людей. Дион, как никто другой подходил для такого дела. Кто ещё сможет говорить с этой вольницей на понятном ей языке? Репейник уехал два месяца назад. Пора бы уже ему дать о себе знать.

Агрон на переговорах держался как-то отстранённо. Внезапная тяжёлая болезнь любимой дочери выбила у него землю из-под ног. Послы чувствовали его апатию и это тоже отразилось на их поведении, и без того более чем сдержанном. Кардиец лишь скрежетал зубами, стараясь не показывать своего раздражения. Он уговаривал себя, что не все потеряно, что вообще не стоит спешить, что ждал десять лет, можно и ещё подождать. Получалось скверно. Хотелось действовать, засиделся на месте.

Утомлённый непростыми переговорами Эвмен рано покинул пир, оставив молоссов бражничать с дружинниками Агрона, которых, казалось, никакой хмель не брал. Прошёл в свои покои, лёг в постель, не затушив масляную лампу. Долго лежал неподвижно, глядя на вздрагивающий огонёк.

Скрипнула дверь.

Эвмен повернул голову. На пороге стояла Кинана. Она была одета не в иллирийскую женскую рубаху, а в эллинский хитон почти до пят, сотканный из тонкой шерсти.

Эвмен нахмурился. Кинана приложила палец к губам.

— Не говори ничего...

Распустила поясок. Расстегнула фибулы на плечах. Лёгкая ткань скользнула к ногам. От зрелища, открывшегося его взору, кардиец едва не ослеп. Почувствовал, что его сердце готово выпрыгнуть из груди. Сорок два года, а как мальчишка, право слово...

А Кинана в свои тридцать девять выглядела так, что лучше и не бывает. Не случайно же Кассандр, который на три года моложе, вился вокруг неё, как пчела возле меда. Хотя юных и весьма знатных девиц вокруг, как травы в поле. По его жадным взглядам она понимала, что дело тут далеко не в одном желании породниться с Аргеадами.

— Ну, что же ты? — прошептала она еле слышно, допустив на лицо едва заметную усмешку, — голой женщины никогда не видел?

— Такой не видел, — усмехнулся Эвмен и откинул в сторону льняное покрывало.

Вот что в её планы совсем не входило, так это потерять голову. Кардиец едва не заставил её забыть, зачем она к нему пришла. Того, что он с ней сотворил, она прежде никогда не испытывала. С Аминтой было хорошо, но хоть плачь теперь — до Эвмена ему, как муравью до вершины Олимпа. После смерти мужа у Кинаны почти не было мужчин. Уединялась пару-тройку раз с поддатыми гетайрами, когда становилось невтерпёж. Все второпях, как-то по-звериному.

"Где же ты такому научился, архиграмматик? Неужели в Италии женщины настолько искусны?"

Впрочем, она тоже выпила из него все соки и теперь кардиец блаженно храпел. Кинана осторожно убрала его ладонь со своей груди и выскользнула из постели. Осмотрелась в комнате. Здесь было мало вещей. Ложе, стол, стул и сундук в углу. Все. Сундук заперт. Ключ искать не пришлось. Она знала, что кардиец носил его, прикреплённым к браслету на запястье. Хитрый зажим, снимается довольно легко, но сам не отстегнётся.

Кинана, поминутно оглядываясь на спящего Эвмена, открыла сундук. Вещей у кардийца было немного, он жил по-спартански просто, поэтому то, что она искала, обнаружилось быстро.

Небольшая деревянная дощечка с отверстиями. Возле отверстий вразнобой, не по порядку, стояли буквы. На одном конце узкий неглубокий пропил.

Эта линейка, изобретённая Энеем Тактиком, предназначалась для составления тайных сообщений. Шнурок пропускался от пропила к одному из отверстий, завязывался узелок. И так буква за буквой. Они специально расставлялись у отверстий вразнобой, благодаря чему прочитать послание мог лишь тот, кто знал их расположение.

Женщина вытащила из волос булавку, подобрала с пола свой пояс и быстро процарапала буквы с дощечки на его внутренней стороне. Вернула дощечку на место, закрыла сундук, прикрепила ключ к браслету. Приблизилась к Эвмену, некоторое время с улыбкой рассматривала его лицо. Потом прошептала:

— Спасибо тебе, мне никогда так хорошо не было. И ты мне тоже потом спасибо скажешь.

Три дня спустя дассареты выловили в Апсе, пограничной реке, отделяющей их земли от Эпира, утопленника. При осмотре тела обнаружили привязанный к лодыжке шнурок с узелками. Старейшина близлежащего селения заподозрил в том тайное послание и отправил гонца к князю. Агрон сообщил о находке Эвмену. Кардиец немедленно поспешил к нашедшим покойника. Того уже похоронили. Эвмену показали некоторые вещи — пояс, браслет, нож. Эвмен опознал их. Приметный нож принадлежал одному из воинов, уехавших с Репейником.

— Как это случилось? — спросил Эвмен.

Дассареты лишь пожали плечами.

Кардиец прочитал послание. Оно гласило:

"Договориться не получилось, в помощи отказали. Поехал на Тенар".

Смерть верного соратника и скверные вести от Репейника так расстроили Эвмена, что он даже не задумался о краткости послания. Как-то это было немного странно. Болтун и балабон Дион обычно даже в тайнописи оставался словоблудом.

Договориться не получилось. Этолийцы не выступят против акарнанцев. Заварухи, с помощью которой Эвмен намеревался оставить Алкету без поддержки союзников, не будет.

Но это было лишь началом чёрной полосы. На следующий день умерла Динентила, невеста Неоптолема.

Мыс Тенар

Всякий знает, что полуостров Пелопоннес напоминает Посейдонов трезубец. В южной своей части он вонзается в море тремя огромными выступами, средний из которых оканчивается мысом, носящим имя Тенар.

Место это довольно мрачное. Путешественникам здесь показывают пещеру, ведущую прямиком в Аид. Именно из неё в стародавние времена Геракл вывел трёхглавого пса Кербера. Время от времени находится дурень, желающий проверить правдивость этих рассказов, но со времён великого героя больше никто этим путём в подземное царство не проник. А если и проник, то назад уж не вышел. Тех же, ущербных умом, кто уверял, будто куда-то они там пролезли и что-то видели, многократно ославили, как лжецов, ввиду отсутствия доказательств.

Со времён Геракла прошло немало времени, и ненаселённый прежде угол теперь отличался многолюдством. Здесь стоял храм Посейдона Асфалея, служивший убежищем беглым спартанским илотам. В близлежащих удобных гаванях, Ахиллее и Псамате, во множестве останавливались купеческие корабли, огибающие Пелопоннес. А ещё тут располагался постоянный лагерь наёмников.

Он существовал уже более ста лет, превратившись в настоящий город, подобных которому в Элладе (да и не только в ней) не было. Каменных строений тут было немного, вместо однообразных домиков лагерь пестрил шатрами всевозможных расцветок, от скромных полотняных, выбеленных на солнце, до богатых, выкрашенных в кричащие цвета. Поселение постоянно меняло форму, то увеличивалось, то уменьшалось.

Каждый год в конце зимы лагерь разбухал неимоверно, наполнялся народом, кормившимся с кончика копья. Наёмники всех мастей прибывали на Тенар в ожидании нанимателей. Те не заставляли себя ждать. Тут бывали стратеги, тираны и даже цари, не говоря уж об их многочисленных поверенных. Тут можно было за полдня купить целую армию. Были бы деньги.

Вся эта пёстрая орава, скучавшая в ожидании отправки на какую-нибудь войну, постоянно хотела жрать, поэтому на Тенаре располагался ещё и один из самых многочисленных в округе рынков. Сюда ежедневно гнали скот, ежечасно сгружали с кораблей хлеб и прочие припасы. Большинство каменных строений на мысе были питейными заведениями, а так же домами утех.

К лету Тенар пустел, но к зиме те наёмники, которым некуда было больше податься, вновь подтягивались в своё привычное обиталище, если, конечно, им удавалось пережить летнюю кампанию и не застрять где-нибудь на чужбине. Бывало, наниматели начинали сговариваться с наиболее авторитетными вождями уже с осени, чтобы по весне получить полностью сформированные отряды.

Вот и сейчас на Тенаре торг был в разгаре. Едва ли не половина нынешних обитателей лагеря минувшим летом участвовала в Эвбейской войне. Причём здесь собрались наёмники, сражавшиеся за каждую из сторон. Ещё вчера они стояли друг против друга, а теперь вместе напивались и бурно обсуждали перипетии кампании.

— Чтоб я ещё хоть раз пошёл за этим говнюком Леосфеном! Такая удача придурку привалила! Руку протяни, да бери поганцев тёпленькими! Так нет же, все просрал...

— Это ты о какой удаче толкуешь, Архилох?

— Ну как же, неужто не слышали? Нам под Эгеей поганцы наподдали было, а потом чего-то сдулись. Слух прошёл, будто завалили Леонната. Представляете, в спину! И ладно бы он бежал, так нет, наоборот! Не иначе, как свои прикончили. Видать, разосрались чего-то между собой. Такая удача! Тут бы Леосфену поднажать, а он принялся сопли жевать.

— А ты-то чего причитаешь, Архилох? Пусть афиняне убиваются.

— Так ведь я там все добро потерял, когда поганцы наш лагерь взяли! Все, что нажито потом и кровью, Пердикке досталось! Ублюдок у нас за спиной с кораблей высадился.

— Ну а если бы Леосфен поднажал, как бы это спасло твоё добро от Пердикки? — возразили рассудительные.

Архилох только рукой махнул. Он себе уже придумал виноватого и разубедить его было невозможно.

— А я вот, братья, тоже думаю, что к афинянам не стоит наниматься, — подал голос другой наёмник, — но не по той причине, за которую толкует Архилох.

— А по какой?

— Вы слыхали, Демосфен недавно орал, что, мол, наёмникам надо платить не больше двух оболов в день, как гребцам. Дескать, денег в казне мало.

— Да он совсем из ума выжил!

— Погодите-погодите. Ликург обещает по четыре, как в прошлом году.

— А вдруг обманет? Если у них и вправду казна отощала.

— К воронам такую плату! Пусть граждане афинские сами воюют. Глядишь, порастрясут жирок!

— Лучше пойдём к Агису, он положил пять.

— Агис обещает платить после дела, когда народу поубавится. Я думаю, у него сейчас денег вообще нет, на добычу рассчитывает.

— Верно, нельзя спартанцам доверять, они о чести давно позабыли!

— А тот, из Кирены[117], что позавчера приехал, предлагает семь оболов.

[117] Кирена — древнегреческий город в Африке. Располагался на территории современной Ливии восточнее Бенгази. Основан греками-переселенцами с острова Тера (Санторин). Богатая и плодородная (в древности) область вокруг Кирены называлась Киренаикой.

— Врёшь!

— Не вру!

— Я тоже что-то такое слышал. Он, кстати, не из Кирены, а из Египта.

— Варвар, что ли?

— Да нет, эллин вроде. Критянин.

— Критяне же подались к Агису.

— А этот, стало быть, не подался.

Среди наёмников нашлось несколько осведомлённых, которые подтвердили, что да, следующей весной в Кирене ожидается серьёзная буча, и набираются для этого люди. Платить обещают очень щедро. Вроде как заправляют там египтяне, а у них золота навалом.

По лагерю ходили спартанцы. Злые, как собаки. Если встревали в разговор о киренских делах, то немедленно начинали плеваться и браниться. Не мудрено — именно в Кирене застрял их царь Агис.

Спартанец несколько лет просидел на Крите, и его участие в вялотекущей войне с Афинами было едва заметно. Известное дело — спартанцы кичатся своей доблестью, но в последние годы, как дойдёт до драки, любят отсидеться в стороне и подождать, пока враги и союзники друг друга поубивают. Это, по их мнению, вовсе не трусость. Из-за такой стратегии фессалиец Менон вдрызг разругался с Агисом и их союз распался. На радость афинянам.

Тем временем за морем, в Киренаике разгорелась междоусобица. Там издавна противоборствовали две партии — демократы и олигархи. Среди простолюдинов, поддерживавших демократов, большинство было потомками выходцев с острова Тера. Олигархи сохраняли связи со свергнутым сто лет назад царским родом Баттиатов, который впитал в себя кровь критян — второй волны переселенцев. Позиции критян всегда были сильны в Кирене.

В последние годы потомки Баттиатов начали было опять прибирать власть к рукам, но пару лет назад демократы взяли верх и изгнали их. Те бежали на Крит, где обратились за помощью к Агису. Спартанец согласился вмешаться, пересёк море с шестью тысячами наёмников, разгромил демократов и разорил Кирену. Жителей запугал и вынудил их выплатить значительные отступные, после чего выступил против четырёх других городов Киренаики, которые все вместе образовывали союз-пентаполию, пятиградие.

Но дальше дела его шли не столь хорошо, как хотелось бы. Агис увяз. Ему требовались подкрепления. Он прислал на Тенар своих людей — спартанца Фиброна и критянина Мнасикла. Те занялись вербовкой, но неожиданно столкнулись с проблемой. Мало кто горел желанием идти к ним. Основную массу наёмников перекупил некий египтянин, совершивший рискованное путешествие по осеннему штормовому морю.

Фиброн бесился, догадываясь, что это может значить. Ходили слухи, что киренцы обратились за помощью к фараону Неферкару. Изгнанники олигархи зачесали затылки и крепко задумались, не пора ли ехать в Карфаген, с которым некогда был заключён договор о военной помощи.

Приезжий, то ли египтянин, то ли эллин, пёс его разберёт, взбаламутил наёмников неслыханно щедрыми посулами. Их вожаки выстроились к нему в очередь, договариваясь, к какому сроку по весне собрать людей. Тщетно Фиброн обвинял египтянина во лжи, его никто не слушал. Как раз спартанцам давно уже никто не верил.

Впрочем, отправиться в Кирену горели желанием далеко не все.

Кратер сидел у своей палатки и задумчиво ворошил остывающие угли костра. Он не удостоил вниманием всеобщее возбуждение и к рассуждениям о перспективах хорошего заработка и лёгкой добычи прислушивался лениво, без алчного огонька в глазах. Он приехал на Тенар вовсе не в поисках работы.

Месяца через два минет тринадцать лет с того дня, когда он, взгромоздив себе на спину раненого в ногу Филоту, дотопал до Сингидуна[118], города народа скордисков.

[118] Современный Белград.

Македоняне были чужаками в этой стране, принадлежавшей гордым и воинственным варварам, которые похвалялись, будто бояться лишь того, что небо может упасть на землю. Едва ли можно было рассчитывать на помощь, но все же боги, как видно, сочли, что довольно с Кратера и Филоты лишений. И, наконец, явили милость.

Её звали Ледне. Ей было двадцать три года, и она жила с престарелым свёкром на отдалённом хуторе. Скордиски не имели городов, привычных эллинам, а Сингидун, по сути, был крепостью, вокруг которой на несколько дней пути раскинулись большие и малые поселения. Их жители в случае опасности укрывались за каменными стенами, венчающими высокий холм.

Муж Ледне сложил голову в бою с иллирийцами-ардиеями, когда ей не исполнилось ещё и двадцати. Детей они родить не успели. Девушка была нездешней, покойный муж взял её за себя из племени тектосагов, живших к северо-западу от скордисков. Вернуться к родителям она не могла, они уже умерли. Были, конечно, ещё родственники, но Ледне не пожелала бросить немощного свёкра, который после смерти сына тоже остался совсем один.

Так они и жили вдвоём. Старик, пока был здоров, занимался бортничеством. Земли они не возделывали, не было сил. Держали кое-какую скотину.

Ледне помогла Кратеру и Филоте перезимовать, залечила рану сына Пармениона. Македоняне отблагодарили хозяйку, подновили старый покосившийся дом, помогали по хозяйству. Вообще-то, Ледне давно уже сама делала всю мужскую работу, даже охотилась, но от помощи не отказалась.

Общались они на языке фракийцев. Скордиски, осевшие в этих землях несколько десятилетий назад, соседствовали с племенем дарданов, и не просто изучили их язык, но переняли уже и кое-какие обычаи. Кратер почти не говорил по-фракийски, знал лишь несколько слов, но Филота, более года служивший Севту, неплохо овладел речью одрисов. Язык дарданов отличался от неё незначительно.

Прошла зима и македоняне, некогда относившиеся друг к другу с неприязнью, но по нужде ставшие товарищами, снова принялись думать, как им быть дальше. Кратер напомнил Филоте о том, что тот хотел направиться на восток, к эллинским колониям на берегу Понта, но сын Пармениона туда уже не рвался. Он прижился у варваров, вместе с Ледне побывал в соседних крупных поселениях, завёл знакомства. Девушка ему приглянулась. Он таких прежде не встречал — высокая, с него ростом, стройная, белокожая. Волосы светлые, глаза голубые. Утонул в них Филота. Решил остаться. Служба наёмником у понтийских эллинов его больше не привлекала.

Они расстались. Едва сошёл снег, Кратер ушёл. Он решил пробираться не на восток, а на юго-запад. Вышел к реке Дрилон и двинулся вниз по течению, добрался до моря.

Недалеко от устья Дрилона стоял крупный эллинский город Эпидамн[119]. Город сей, основанный совместно выходцами с Керкиры и Коринфа, был постоянно раздираем борьбой сторонников этих двух партий. С одного такого конфликта в прошлом началась в Элладе большая война, которую позже назвали Пелопоннесской. В округе жили иллирийские племена, относившиеся к эллинам не слишком дружелюбно. Море кишело пиратами. Благодаря близости богатой Италии и удобству изобильного гаванями и мелкими островками иллирийского берега, число разбойных никогда не уменьшалось. Купцам, торговавшим с Керкирой, Эпиром, Сицилией и Италией, постоянно требовались воины для защиты. Кратер стал одним из таких наёмников.

[119] Эпидамн — современный албанский город Дуррес. Когда римляне захватили Эпидамн, его название показалось им звучащим зловеще (damnum (лат.) — поражение, потеря) и они переименовали его в Диррахий.

Он осел в Эпидамне, женился. Родилось двое детей. Македонянин почти не вспоминал о родине. Там его никто не ждал, и возвращаться не хотелось. Так и не признал он Линкестийца своим царём.

За десять лет Кратер неплохо поднялся. Состоял первым телохранителем главы крупнейшего в Эпидамне купеческого дома, командовал многочисленной стражей, охранявшей торговые корабли. Многочисленной... Да уж, велико войско. После таксиса фаланги-то. Боги, словно не с ним это было. Память, словно чужая...

Со своим нанимателем Кратер неоднократно ходил в Италию. Как-то в одном из постоялых дворов Тарента он услышал имя Эвмена. Кардийца упомянули, как видного и авторитетного вождя наёмников, сражавшихся за тарентское серебро с италийскими варварами. Кратеру сразу захотелось встретиться с ним. Они сдружились за то недолгое время, что оба провели на службе у Александра Молосского. Однако найти Эвмена в Италии не удалось. Как оказалось, он покинул её вместе со своими людьми.

Что-то вдруг надломилось в душе македонянина. Он потерял покой и сон. Перед глазами постоянно маячило призрачное лицо Молосса.

"Спаси моего сына".

Эти слова Александр произнёс, обращаясь к Эвмену, но он, Кратер, стоял рядом и подтвердил свою верность умирающему царю.

"Я не отступлю".

Что же, получается, он забыл свою клятву? Линкестиец по-прежнему на троне Македонии. Подлый изменник Эакид убил малыша Неоптолема и не понёс наказания. Да, сейчас он потерял царство, но можно ли это считать справедливой карой за то злодеяние?

И Кратер, благополучно выбросив из памяти клятву, живёт себе размеренной жизнью. А что делает Эвмен? Ведь он тоже клялся отдать жизнь за сына Александра.

Мальчик, конечно, погиб, об этом все говорили. Никто не видел его живым после переворота в Эпире. Стоит ли теперь рвать жилы?

Но все же что-то не позволяло Кратеру успокоиться, выбросить эту мысль из головы и жить себе дальше. В душе угнездилась навязчивая идея.

"Надо найти Эвмена".

Зачем? Он сам себе не мог объяснить. Наверное, просто поговорить со старым другом. Разве этого мало?

Но стоит ли из-за этого бросать все и мчаться за тридевять земель?

Он задвинул все неудобные вопросы подальше и стал расспрашивать о кардийце. Кто-то сказал ему, что Эвмен, не иначе, подался на Тенар. Ну а куда ещё ехать наёмнику в преддверии войны?

Кратер сорвался с места и отправился в Пелопоннес.

Эвмена на Тенаре не было. Никто о нём не слышал. Кратер сидел в печали. Чем думал, когда сюда нёсся? Оставил в Амбракии корабль своего нанимателя, спихнул на помощника. Никто его за такое самовольство не похвалит. Ну не дурак ли?

— Дурак ты, македонянин, — подсел к кострищу рябой аргосец, с которым Кратер вчера уговорил пару кувшинов местной бормотухи, — шёл бы с нами. Семь оболов в день! Когда такое было? Помню, лет пятнадцать назад или около того, когда ваш царь Александр собирался в поход на персов, он обещал платить драхму[120]. И то все считали это неслыханной щедростью.

[120] Одна драхма — шесть оболов.

— Нет, мне это неинтересно.

— Ну и зря. Пожрать ничего не осталось?

Кратер мотнул головой. Аргосец вздохнул.

— Да-а... Как бы ноги не протянуть до этих семи оболов. Чего-то ещё даже не зима, а я совсем уже поиздержался. Кстати, ты спрашивал про некоего Эвмена из Кардии. А Диона Репейника знаешь?

— Нет.

— Этот Репейник вчера толковал, будто какой-то Эвмен, который воевал в Италии под началом Агафокла — правильный муж и тот, кто пойдёт за ним, в обиде не останется.

Кратер встрепенулся.

— Что ж ты сразу не сказал?!

— Да вылетело из башки чего-то...

— Где найти этого Репейника?

— Хрен знает, где он тут. Вчера, помню, видел, как он вминал в стол какую-то бедрастую "У Геракла".

Заведение, над входом которого был изображён здоровенный голый мужик, опирающийся на палицу и призывно поднимающий другой рукой кубок, считалось на Тенаре самым старым из ныне существующих и потому самым уважаемым. Чаще всего именно здесь происходили переговоры главарей наёмников с нанимателями. Потому сей постоялый двор назывался не ксеной, как везде в Элладе, а лесхой, ибо так спартанцы именовали свои помещения для собраний.

Вид лесха имела не слишком представительный. За почти столетие вросла в землю, из-за чего сразу от двери ступени вели вниз. Было тут всегда сыро, темно, стены в копоти. Как гостиница она давно не использовалась, жить тут, среди клопов и тараканов, отказывались даже самые бедные наёмники. В палатке как-то здоровее. На Тенаре даже проезжающие мимо зажиточные купцы и наниматели воинов останавливались на ночлег в шатрах. В лесхе "У Геракла" и других подобных кабаках, можно было поесть, выпить и уединиться в одной из бывших гостевых комнат с женщиной. Некоторые, впрочем, обслуживали посетителей прямо в общем зале.

Бывало, важные персоны, заходя сюда, кривили губы и воротили носы, но договоры всё равно заключались именно здесь. Почему? Хрен его знает. Традиция...

Кратеру повезло. Дион все ещё торчал в лесхе. Македонянину сразу указали на него. Репейник храпел, уткнувшись носом в изрисованную разными непристойностями столешницу. Левая рука его свисала вниз. За кончик согнутого указательного пальца каким-то чудом держался кувшин. Донышком он касался пола, но именно касался, а не стоял.

— Это тебя называют Репейником? — Кратер подсел за стол Диона.

Тот и ухом не повёл. Македонянин усмехнулся и толкнул этолийца в плечо. По полу что-то покатилось и забулькало. Не иначе, соскользнула ручка кувшина с пальца. Дион с трудом разлепил веки и мутным взором уставился на Кратера.

— Это тебя называют Репейником? — повторил вопрос македонянин.

— Мня, — невнятно буркнул этолиец, — чо надо?

— Ты знаешь Эвмена из Кардии? — не стал ходить вокруг да около Кратер.

— Да не ори ты... — поморщился Дион.

— Головка болит? — участливо поинтересовался Кратер.

— Болит...

Дион, кривясь и охая, потянулся, сунул руку под стол и что-то там почесал. Потом подобрал с пола кувшин, качнул его, заглянул внутрь.

— Зараза...

Кратер усмехнулся.

— Эй, хозяин! Принеси вина. Хорошего давай.

— Я заплачу, — погрозил пальцем Дион.

— У тебя деньги-то есть? — скептически хмыкнул Кратер.

— У моих людей есть.

— А где твои люди?

— А где мои люди? — озадачился Дион, и огляделся по сторонам.

Приводить в чувство его пришлось долго. В конце концов, взгляд Репейника прояснился.

— Ты кто такой?

Кратер вкратце рассказал свою историю. Дион нахмурился.

— Так ты присягал Молоссу и его сыну? Не врёшь?

— Не вру, но если хочешь доказательств, то свидетелей не сыскать. Кроме Эвмена. Если это действительно тот самый Эвмен, которого я ищу.

— А зачем он тебе?

Кратер усмехнулся.

— Считай — он для меня все одно, что давно потерянный родственник.

Дион долго молчал, пристально разглядывая македонянина.

— Значит, твоё имя Кратер... Тот самый, что стоял против этолийцев при Фермопилах?

— Да.

— Крепко вы нам тогда наподдали, — с уважением заявил Репейник.

— Нам?

— Я этолиец и тоже там сражался. Не знал?

Кратер покачал головой.

— Но я не в обиде, — сверкнул зубами Дион, — печень от ваших сарисс сберёг и ладно. Дело прошлое. Давай выпьем, македонянин!

— Может не стоит? — засомневался Кратер.

— Да? — Дион потёр переносицу, — наверное, ты прав.

— Так ты знаешь, где искать Эвмена?

— Знаю, — медленно произнёс Дион, — а ты, македонянин, ещё помнишь о своей клятве?

— Помню, — раздражённо ответил Кратер, — да толку с того? Кому клялся, все уже в Аиде.

— Не все. Твой царь жив.

— Что? — Кратер подался вперёд.

— Неоптолем жив. Он в Иллирии. С Эвменом. И, полагаю, клятва твоя в силе, македонянин.

Кратер долго молчал. Потом выдавил из себя:

— Если это правда...

— Правда.

— Тогда я тем более обязан их найти.

— Найдёшь, — кивнул Дион, — если последуешь за мной. Я тут, видишь ли, по делу. По нашему общему делу.

В середине лета Репейник поехал в Этолию, к своим соотечественникам.

Этолию в те годы населял свободолюбивый народ, до того дерзкий, что соседние эллины считали его разбойным, а некоторые этолийские племена и вовсе причисляли к варварам. Не без оснований. Люди эти были воинственны и наглы. С охоткой регулярно набегали на соседей. Не очень любили воевать строем, уважали умелых единоборцев и предпочитали тактику — "выскочил из кустов, ударил, отбежал". Не признавали знатности, а начальников себе выбирали исключительно из соображений их воинской удачливости. Все потому, что богатством их край не отличался.

Ещё сто лет назад три племени, аподоты, офионы и эвританы, объединились в союз, а сейчас он охватывал уже всю Этолию. Управляло союзом собрание всех мужей, способных носить оружие, созываемое два раза в год, весной и осенью.

Как раз к осеннему сбору и приехал Дион, причём заранее, чтобы успеть переговорить с нужными людьми. Он изложил соотечественникам предложение Эвмена — по весне вторгнуться в Акарнанию. Кардиец предполагал, что те пять тысяч акарнанцев, на щитах которых сидит в Эпире Алкета, немедленно отправятся защищать свою родину. Тогда и вернётся в Додону законный царь Неоптолем, коего, конечно, поддержат молоссы.

Этолийцы зачесали затылки. Предложение не соответствовало их замыслам. Акарнанию они недавно "отдали" на откуп афинянам, а те за это помогли этолийцам выбить спартанцев из Локриды Озольской. Именно её Союз намеревался продолжить грабить будущей весной.

Тем не менее, Диону не отказали. Обещали подумать. До весны.

"Может и сходим за Ахелой[121]".

[121] Ахелой — река, по которой пролегала граница Этолии и Акарнании.

Репейник истолковал такой ответ в соответствии со своей натурой — чересчур оптимистично. И послал Эвмену гонца с тайным посланием, в котором, в своей восторженной манере, сообщал, что "дело практически решённое". После чего поехал на Тенар, вербовать новых наёмников, ибо о помощи Эвмену в самом Эпире речи на переговорах с этолийцами не шло.

На Тенаре он столкнулся с тем же, что и спартанец Фиброн — семь оболов за Кирену, провались она в Тартар... Впрочем, он никогда не унывал. Мало ли, вдруг что изменится. Ехать назад в Иллирию Репейник пока не собирался. Рассчитывал перезимовать на родине, в Калидоне, а вернуться к Эвмену уже весной, когда соотечественники примут решение.

Для Кратера его рассказ стал сродни удару дубиной по голове. Он сидел, совершенно окаменев. Неоптолем жив! Мысли в голове неслись галопом, цепляясь друг за друга и валясь в кучу. А жена, а дети?

Он приложился к новому кувшину, принесённому трактирщиком, и высосал его едва не досуха. Помотал головой. Неоптолем жив. Внук Филиппа. Вот тебе и повидал старого друга.

Македонянин посмотрел на Диона и спросил.

— Слушай, а Андроклид, Гиппий, Неандр, они тоже с вами?

— Двоих не знаю, — ответил Репейник, — а Андроклид все эти годы состоял при вашем царевиче дядькой. Там, у иллирийцев, в Кодрионе. Он его и воспитывал. Мы-то с Эвменом по Италии гуляли.

Кратер хлопнул ладонью по столу.

— Еду с тобой!

Дион прищурился.

— Э, уважаемый, ты не торопись. Я ведь так быстро назад не собирался.

— Тогда еду один! В Кодрион, говоришь? Чай не к Понту.

— Ну, смотри. Ладно, — Дион поднялся, — пойду я к своим, а ты мозгуй.

Он объяснил, где его можно найти и, слегка покачиваясь, удалился.

Кратер остался. Выпил ещё.

Отворилась дверь и в лесху вошли несколько человек, одетых небедно. Македонянин бросил взгляд в их сторону и вдруг обмер.

— Да разорви меня Кербер... Неарх!

Один из вошедших повернулся к нему.

— Неарх, это ты?

— Кратер?

Македонянин вскочил, как ошпаренный, и бросился к остолбеневшему критянину. Люди Неарха от неожиданности схватились за мечи.

— Стойте! — приказал критянин, — Кратер!

Они обнялись.

— Какими судьбами ты тут? — воскликнул македонянин.

— Да вот, занесло, — сказал Неарх, — вербую наёмников.

— Э, брат, тут ты, пожалуй, в пролёте. Какой-то хрен всех сманил заоблачными посулами.

— Я знаю, — улыбнулся Неарх, — я и есть тот самый хрен.

— Ты?! А говорили, египтянин...

— Не совсем ошиблись. Я действительно приехал из Египта.

— Ты? Из Египта? Чего там забыл?

— Там теперь обитаю.

— Что же, фараону служишь? Это ему наёмники потребны?

— И да, и нет, — уклончиво ответил критянин, — это длинная история.

— Ты торопишься?

— Пожалуй, нет.

Они сели за стол. Неарх отпустил своих людей. В его руках блеснуло золото. У хозяина загорелись глаза, и вскоре стол был заставлен разнообразной снедью. Разговор предстоял долгий.

— ...так я оказался в руках Антигона, — рассказывал Неарх, — Птолемею удалось уйти.

— В Египет?

— Да.

— И как он теперь?

Неарх усмехнулся.

— Как... Не сразу пришёл в себя. Что потеряно, то уже не вернёшь. А потеряно... Да все почти. Но это же Лагид, ты его знаешь. Он не будет сидеть на заднице и причитать. Своего не упустит.

Кратер вздохнул.

— Да. Думаю, если бы не он, мы не разделились бы после Граника. Многое могло бы тогда пойти иначе...

— Может быть, — кивнул Неарх и отпил из своей чаши.

Они помолчали.

— Значит, ты для Птолемея набираешь наёмников в Кирену? — спросил Кратер.

— Ну, в общем, да. Киренцы обратились за помощью к Неферкару. Против Агиса. Но фараон сейчас занят на востоке. Там тоже кое-что затевается.

— Слышал.

— Ну вот. А мы с Агисом уже бодались. Почему бы не повторить? Неферкар снабдил нас деньгами. Воинов дал. Немного, правда. Вот, набираю ещё.

— Ты не досказал про Антигона. Он что, отпустил тебя?

— Отпустил. Сначала долго склонял на свою сторону. Я не соглашался. Знаю, Пердикка и Леоннат предлагали ему меня прикончить, но наш Циклоп проявил благородство. Вернее, даже не он. Деметрий его уговорил. Парню претит бесчестье. Он у нас — второй Александр. Короче, меня отпустили, и я вернулся к Лагиду.

— А ты знаешь, что Леоннат погиб?

— Знаю. Ходят слухи, что его свои же и убили. Если это правда, то готов поставить талант — тут не обошлось без козней Пердикки. Я, когда сидел в темнице в Сардах, поочерёдно пообщался с обоими и сообразил, что они на ножах. Ирония судьбы. Леонната ударили в спину. Как и он нас при Каликадне. Если бы они с Офеллом не разгромили нашу засаду, ещё не известно, чья бы взяла.

Неарх похрустел луковицей, поморщился.

— Ты-то как все эти годы?

Кратер рассказал о себе, умолчав о цели своего приезда на Тенар. Не стал он ничего говорить Неарху и про Неоптолема.

— С купцами, значит, ездишь? Слушай, Кратер, это ведь не для твоего плеча плащ. Идём с нами? Лагид сделает тебя стратегом. Как раньше, при Александре.

Кратер долго молчал, потом медленно покачал головой.

— Нет, Неарх. Рад бы, да не могу.

Критянин отметил, что глаза у бывшего таксиарха мечутся, но истолковал по-своему.

— Семья якорем держит? Понимаю. Меня самого дома, там, в Навкратисе, ждёт кареглазая. Знатного рода. Предки её из Себеннита, в родстве с Нектанебами. Так что я теперь дальний родич фараона.

— Ты? — удивился Кратер, — в таком случае Птолемей ему, что, и вовсе брат?

— В определённом смысле, — кивнул Неарх.

— Высоко, я смотрю, вы залезли, — покачал головой Кратер.

— Да я бы не сказал, — возразил Неарх, — мы нахлебники. Понимаешь? Приползли на карачках с голой поджаренной задницей. Хороши, союзнички. Нам в этом почёте и уважении тошно. Вырваться хотим. Ты вот, нашёл, где якорь бросить, а мы ещё нет. Помнишь, Филипп Александру как-то сказал: "Ищи, сын, царство по себе. Македония для тебя слишком мала?" Это ведь и про нас тоже сказано было. Потому мы тогда и не вернулись с вами.

— Ты хоть и критянин, Неарх, но родился в Амфиполе. Неужели на родину не тянет?

— Нет, — не задумываясь, ответил Неарх, — не тянет.

Кратер долго молчал. Отвернул лицо в сторону и смотрел в пустоту. Потом негромко произнёс:

— Я тоже долго не хотел возвращаться. А теперь хочу.

Македония

Зима в этом году наступила рано. Уже в конце пианепсиона, а по-македонски апеллая[122], в горах лёг снег. И не тонкое покрывало, которое за пару часов способны стереть с лица земли слабеющие лучи осеннего солнца, а плотный пушистый ковёр. Замёрзли лужи, под ногами потрескивал лёд. Тонкие полупрозрачные пластинки наросли у кромки воды по берегам Лудия[123].

[122] Начало ноября. [123] Озеро и питающая его одноимённая река. На берегу озера стояла Пелла, древняя столица Македонии.

Мужчина в самом расцвете сил и юная девушка, лет четырнадцати на вид, неспешно прогуливались вдоль берега озера, кутаясь в тёплые шерстяные плащи.

Девушка что-то негромко рассказывала своему спутнику. Мужчина молчал. Он шёл в полушаге позади девушки, и все время смотрел на неё, но как-то рассеянно, отстранённо. Казалось, мысли его витали где-то далеко.

Девушка вдруг оборвала свой рассказ на полуслове. Остановилась, повернулась к мужчине. Их взгляды встретились.

— Отец, прошу тебя, не отсылай меня.

Мужчина вздохнул, поднял глаза, посмотрев поверх её головы на противоположный берег.

— Нет, Эвридика, это решено.

— Но почему?

— Я должен уехать в Гераклею. Надолго. Возможно, до весны. В Линкестиде неспокойно, я должен быть там.

— Ты уезжал и раньше, а я ждала тебя здесь. Почему теперь отсылаешь меня?

— Через год ты всё равно покинешь меня. Станешь женой и уедешь далеко-далеко отсюда, к своему мужу за море.

— Но это будет только через год, — шмыгнула носом девушка.

Александр, царь Македонии, шагнул вперёд, обнял дочь за плечи и мягко притянул к себе.

— Ну-ну, давай без слез. Ты ведь уже давно знаешь, что так будет.

— Через год, — всхлипнув, упрямо повторила девушка.

— Без меня в Пелле будет неспокойно, я не могу тебя оставить.

— Неспокойно?

Он не рассказывал ей всего, что стало ему известно за последнее время. Не говорил, что спит теперь с мечом под подушкой, что завёл специального раба, который пробует пищу.

Александр подозревал, что среди его приближенных посеяны семена предательства, которые уже дали всходы. Афиняне не простили ему того, что он не стал плясать под их флейту, как ручной медведь на цепи. Недавно прибывший в Пеллу человек Антигона, Тевтам, подтвердил опасения царя.

Кассандр продался. Тевтам не предоставил "железных" доказательств, но Александру хватило и одного упоминания о связи сына Антипатра с афинянами. Он поверил сразу. Чуяло сердце, не случайно Кассандра обхаживали братья Фаностратиды...

Хуже всего было то, что Александр ничего не мог поделать с этим знанием. Он слишком давно выпустил поводья из рук. Кассандр в Амфиполе, он — гиппарх Фракии, окружён преданными ему лично людьми, старыми соратниками Филиппа и Антипатра, ветеранами, пережившими смуту. Они не позволят царю сместить и арестовать Кассандра. Если Александр попытается сделать это, страну ждёт немедленный раскол. Очередной смуты она не переживёт.

Конечно, за Александром Линкестида, но здесь, в Нижней Македонии линкестийцев не любят.

Ежедневно встречаясь взглядом с некоторыми приближенными, Александр видел в них невысказанный вопрос: "А не засиделся ли ты в Пелле, Линкестиец?" Несколько самых знатных семейств спят и видят, как бы померяться силами друг с другом в борьбе за трон, над которым давно уже не горит солнце Аргеадов.

Ещё лет пять-шесть назад они о таком не помышляли. Линкестиец тогда вошёл в силу, приобрёл могучих союзников. Но в последнее время как-то все плохо идёт. Даже не идёт уже, а катится под откос...

Менон именует зятя трусом. Плюётся при упоминании одного только имени Александра. А все потому, что прошлым летом царь Македонии оказал своему тестю в военной помощи.

Менон, которому не давали покоя лавры Ясона Ферского, подбивал клинья под Дельфийскую амфиктионию, намереваясь занять в ней главенствующее положение. У Ясона в своё время почти получилось, а у Филиппа Македонского вышло безо всяких "почти". Менон чувствовал силу в своих руках, но продолжалось это недолго. Полоса удач закончилась. Сначала фессалийцы с треском проиграли Пифийские игры. Никто из атлетов Менона не взял венка, а неудачники не могли и мечтать о том, чтобы возглавлять Союз хранителей дельфийской святыни. Потом Менон рассорился со спартанцами. Тогда он, от огорчения потеряв всякую осторожность, решил действовать нахрапом, и попытался прибрать к рукам крепость Ламию в Малиде, в тех самых краях, где он когда-то обрёл власть и влияние, ударив Антипатра в спину.

Менон думал, что афиняне слишком заняты на Эвбее, и не смогут ему помешать. Однако те смогли. Чрезмерно осторожный зять и вовсе без ножа зарезал — не стал участвовать в авантюре и афинянин Ликург немало навалял фессалийцу на берегу Малидского залива. Тот убрался в Феры, зализывать раны, а зятя едва не проклял.

Незадолго до драки, закончившейся столь печально для него, таг Фессалии слал гонцов к азиатским македонянам, резавшимся с афинянами неподалёку. Но и те ему помогать не стали. Пердикка намекнул послам, что разговаривать с предателем ему не о чем. Ишь, какой гордец. Предали его. Будто сам в ту пору рвал хитон на груди и, сверкая голой задницей, рвался на помощь Антипатру, постоять за отечество...

А вот Линкестийца азиатские македоняне признали, дружат с ним. Потому и стал своеволен?

Действительно, союзный договор с Антигоном и предстоящая свадьба Деметрия и Эвридики, назначенная на будущую осень, изрядно облегчили Линкестийцу тяжёлый царский венец. Когда фракиец Севт, с которым у Македонии были стабильно напряжённые отношения, осознал, что ему могут наподдать с востока, то умерил свой пыл в деле оспаривания окрестностей Амфиполя. Вот только это, как теперь выходит, больше пошло на пользу Кассандру, чем Александру.

Помимо заботы о сдерживании честолюбивых устремления сына Антипатра, у Линкестийца изрядно болела душа о своей малой родине. На севере сгущались тучи. К северо-западу от Македонии уже пятьдесят лет тлели угли пограничной войны, которую вели скордиски с иллирийскими племенами ардиеев и автариатов. В последние два-три года там полыхнуло с новой силой. Дарданы, агриане, пеоны и трибаллы тоже стали гораздо чаще, чем обычно, подвергаться набегам рослых светловолосых усачей с левого берега великой реки.

Этой осенью в земли дарданов вторгся особенно крупный отряд северян. В Пеллу прискакал гонец с вестью о том, что дарданов теснят. Князь Спарадок попросил у македонян помощи. Больше ему не к кому было обратиться. Князь пеонов Патраос пребывал со Спарадоком в ссоре и лишь порадовался его беде. А князь агриан Реметалк просто отмахнулся.

— Скордиски набежали? К нам не сунутся. А если полезут, то сперва с трибаллами схватятся.

Трибаллы жили к северу от агриан и считались едва ли не самыми дикими из фракийцев. При этом они словно щитом прикрывали своих южных соседей от воинственных племён, обитавших на левобережье Истра. Ранее оттуда совершали набеги скифы-сигинны, а полвека назад их место заняли скордиски. Пришельцы враждовали не только с иллирийцами на западе, но и с трибаллами у них почти не прекращалась пограничная война.

Царские советники утверждали, что фракийцы преувеличивают опасность. Александр "друзей" выслушал, но поступил по-своему. Он решил отправиться на родину, в Гераклею Линкестийскую, чтобы осмотреться на месте и усилить северный рубеж царства. Сколько он там пробудет, царь не знал. При дворе объявил, что до весны. Он понимал, что оставляет Пеллу в непростой момент и очень рискует, но и не мог игнорировать северную угрозу. В последние несколько лет до Македонии доходили тревожные слухи, что число варваров, живущих на левом берегу Истра, неуклонно возрастает. Если они хлынут на юг, первой на их пути встанет и подвергнется разорению именно Линкестида.

Надо ехать. Но кто знает, что у Кассандра на уме? Не начнёт ли дурить? Александр постарался обезопасить тыл. Увеличил жалование воинам, поручил верным людям приглядывать за некоторыми князьями, в надёжности которых не был уверен.

Всех интересовало, кого он назначит наместником. Выбор царя многих удивил. Александр вызвал в Пеллу Полиперхонта, который уже несколько лет не появлялся при дворе.

Почему его? Ведь старик некогда с оружием в руках выступал против Линкестийца, да и после поражения эпирских авантюристов долго не хотел присягать на верность новому царю. В конце концов, склонил голову, получив гарантии, что его оставят в покое. И вдруг — наместник.

Царь не слишком хорошо умел подбирать себе соратников. "Друзья" были, несколько тысяч. Друзей не было. Слишком нагло и независимо вели себя в Нижней Македонии линкестийцы. Все местные, от самых родовитых гетайров до беднейших козопасов относились к ним в лучшем случае настороженно, а некоторых открыто ненавидели. Но и на своих соотечественников Александр не мог опереться. Каждый царь из рода Аргеадов был в кругу македонской знати первым среди равных, но все же главным и определяющим здесь было слово — "первым". А высокомерные горцы всегда считали, что гораздо более значимо — "среди равных". Забрался на трон, пристрой с краю всех родичей. При этом никто из них ничего царю не должен, но царь им всем обязан по крышку погребальной урны. Соратники...

Знатный и опытный Полиперхонт, тихо живущий в своей Тимфее, не замеченный в связах с внешними врагами и внутренними завистниками, представлялся более предпочтительным кандидатом на роль наместника, чем линкестийцы.

Эвридику Александр решил передать под руку отца её будущего мужа. Месяц назад в Пеллу приезжали Деметрий и Тевтам. Состоялось первое знакомство сына Антигона с будущим тестем. Александр остался доволен юношей. Оценил его и на пиру и на охоте и в воинских упражнениях. Отметил по его речам, что тот весьма здраво рассуждает об управлении государством, несмотря на свой юный возраст. Истинно — будущий царь. Хорошо иметь такого в родственниках.

Деметрий, недолго погостив, уехал к отцу, а его дядька-наставник задержался в Пелле. Он сразу же по приезду шепнул царю на ухо о затевающемся заговоре и теперь Александр намеревался поручить Тевтаму охрану своей дочери.

Эвридика мягко высвободилась из отцовских объятий, присела на корточки, подобрала плоский камешек-гальку и запустила блином по поверхности воды.

Александр машинально, как в детстве, проведённом на берегу Лихнидского озера, сосчитал всплески. По лениво переливающемуся мутному зеркалу неспешно растекались во все стороны ровные круги.

Царь обернулся, взглянул на громаду холма за спиной. Его вершину, немного сползая на склон, обращённый к зимнему закату, венчала цитадель Факос. За крепостными зубцами виднелась красная черепичная крыша царского дворца. Вся остальная Пелла раскинулась у подножия холма, спрятавшись в кольце внешних стен.

Столица Македонии хорошо укреплена. Стоит высоко, с одной стороны озеро, с других — топкие болота, непроходимые ни зимой, ни летом. Поди, возьми.

Александр знал, что города можно брать и без войска. Хорошо затвердил в памяти поговорку Филиппа про осла, гружённого золотом.

Небо хмурилось. Свинцовая туча нависала прямо над царским дворцом, грозя снегопадом. Весной бы такая непременно разразилась грозой.

Наверное, гроза будет, но не сейчас. Если Кассандр и осмелится на что-то, то лишь совместно с Афинами. А те зимой не начнут. Они сейчас дух переводят после эвбейской заварухи, в которой сложило голову немало граждан, а уж наёмников, забежавших на Харонову пристань, и вовсе никто не считал.

Сейчас надо просто отогнать варваров, а к весне можно будет рассчитывать на помощь будущего свата.

— Пойдём дочь, холодно здесь, — сказал Александр и зашагал прочь от берега.

Эвридику Александр вручил заботам Тевтама без опаски. Пожилой воин внушал доверие, его все знали и уважали. Тевтам принёс царю клятву, что с головы его дочери не упадёт и волос. Теперь Эвридика поедет в Лампсак. Не в Сарды, где устроил свою столицу Антигон. Пока она лишь невеста, свадьба будет осенью. В Лампсаке её будет опекать Пердикка. Кое-кто из придворных шептался, что, дескать, царь сделал свою дочь заложницей. Александр пропускал такие пересуды мимо ушей, не пытался опровергать.

Он выступил в Гераклею, взяв с собой двести гетайров и хилиархию щитоносцев.

Городом управлял его дальний родич, линкестиец Геромен, носивший то же имя, что и один из покойных ныне братьев Александра. Кроме него в Гераклее царь встретился с двумя высокородными фракийцами. Один из них, Аристон, брат князя пеонов Патраоса, в это самое время гостил у Геромена. Вторым оказался князь дарданов Спарадок, собственной персоной. Он прибыл в Гераклею только что, буквально за полдня до царя. Его сопровождала сотня конных пилеатов-дружинников.

Увидев Александра, Спарадок просветлел лицом.

— Я безмерно рад, царь, что ты внял моей просьбе и привёл войско! Дела наши совсем плохи.

— Что так? — спросил Александр.

— Ублюдки оказались очень сильны, — вздохнул Спарадок, — мы встретили их в низовьях Марга[124], но потерпели поражение.

[124] Марг — древнее название реки Великая Морава, правого притока Дуная.

— Сколько их?

— Сейчас сотен пять.

— И что, вы не смогли с ними справиться? — заломил бровь присутствовавший при разговоре Аристон, — совсем в баб обратились?

Брат князя Патраоса совсем не походил на варвара — одевался на македонский манер, прекрасно говорил не только по-македонски, но и по-эллински, и даже вполне был способен поддерживать на симпосионе беседу на философские темы. Пятнадцать лет назад Аристон, во главе тысячи пеонов-всадников, принял было участие в бесславном походе сына Филиппа в Азию, но после Граника возвратился на родину. В македонские междоусобицы пеоны не лезли, но от южного соседа не затворялись. Напротив, изо всех сил старались эллинизироваться, в чём немало преуспели. Уже и Нотиса, своего главного бога, именовали Дионисом. Знать с обеих сторон старалась поддерживать хорошие отношения между собой. А вот к своим родичам-дарданам пеоны относились с нескрываемым презрением. Эллинскую поговорку "немыт, как дардан" употребляли даже чаще, чем сами эллины.

Дарданы всегда отвечали тем же, потому высокомерные слова Аристона мгновенно вывели Спарадока из себя.

— Их было больше! — взвился князь, — намного больше! К тому же не обошлось без предательства!

— Предательства? — переспросил Александр.

— Да, — мрачно подтвердил пожилой, богато одетый воин, прибывший со Спарадоком, — один из тарабостов[125], Бебрус, сын Кетрипора, взбаламутил несколько родов, подговорил их отделиться. Дураки решили отсидеться по родным болотам. Дескать, северяне в трясину не сунутся.

[125] Тарабост — представитель фракийской знати, аналог древнерусского боярина.

— Отсиделись? — спросил Александр, догадываясь, какой будет ответ.

Воин молча покачал головой.

— Но северяне, побив нас, тоже разделились, — сказал Спарадок, — скордиски пожгли, пограбили, да и отвалили себе восвояси, а несколько сотен чужаков двинулись вдоль Марга на юг. У нас уже не осталось сил остановить их.

— Если скордиски ушли, то кто же остался? — удивился Александр.

— Какие-то родичи их. Именуют себя тектосагами. Видать, новое племя. Я прежде не слышал о таких. По облику неотличимы от скордисков, но мои лазутчики донесли, что между ними, хотя они и пошли в набег вместе, нет согласия.

— А почему они разделились, удалось узнать? — спросил царь.

— Скордиски удовлетворились добычей, — ответил Спарадок.

— А эти тектосаги, нет?

— Выходит так. Тут, царь, странность есть.

— Какая?

— Тектосаги идут на юг, словно точно знают, куда и зачем. Миновали несколько наших "гнёзд", не слишком богатых воинами. Вроде, лёгкая добыча, а не позарились.

— Может, просто не знали о них? По чужой земле идут.

— Э нет, — покачал головой Спарадок, — не верю, что не знали. Нескольких наших принудили в провожатые.

— Может, проводники их специально от селений уводят?

— Может и так... — вздохнул пожилой воин, — да только мы думаем, что кто-то их в Македонию ведёт.

Александр прищурился. Эти слова могли быть уловкой. Возможно, никакой угрозы Македонии нет, но дарданы обеспокоены, что македоняне им не помогут. Потому запросто могут сочинить удобную басню, дабы вынудить Александра вмешаться. Какое ему дело до того, что одни варвары режут других? С дарданами у македонских царей отношения хуже, чем с их соседями. Это знать агриан и пеонов в своё время была изрядно обласкана Филиппом и его сыном (после того, как эти племена потерпели поражение от македонян и покорились). Дарданов великий македонянин так не привечал.

— Если бы проводники уводили пришельцев от наших "гнёзд", те довольно скоро раскусили бы обман, — сказал Спарадок.

— Может быть, это уже произошло?

Спарадок покачал головой.

— Не думаю. Тектосаги достигли того места, где Марг поворачивает с запада на север.

— Граница земель пеонов, — напомнил пожилой воин.

— Я знаю, — ответил Александр, — и что?

— Проводникам бы свернуть на восток, навести лису в курятник Патраоса, благо у нас с ним дружбы нет.

Аристон при этих словах фыркнул.

— И шкуру бы свою сохранили и свои "гнезда" от разорения уберегли, — закончил Спарадок.

— Но пришельцы туда не пошли? — догадался царь.

— Не пошли.

— Я же говорю, — сказал пожилой воин, — идут в Македонию.

— Кто-то им рассказал, что здесь можно сильнее поживиться, чем в наших краях, — добавил Спарадок.

— Когда это было? Я имею в виду, когда пришельцы достигли поворота Марга?

— Три дня назад. Мы спешили, как могли. Думаю, они тут появятся ещё через два-три дня. Идут медленнее.

Александр нахмурился. Долго молчал, обдумывая слова фракийцев. Все это запросто могло оказаться ловушкой. Но с другой стороны, вид у дарданов был... Как побитые собаки они выглядели. Видать, действительно, досталось им, и теперь, взывая о помощи, за соломинку хватаются. Может и не врут.

— Если появятся через пару дней, значит, они уже переправились через Аксий, — прикинул Аристон.

Царь посмотрел на него, но ничего не сказал.

— Может все же послать гонца к Патраосу? — спросил Геромен, — за помощью?

— Пять сотен? — усмехнулся Аристон, — не смеши людей, Геромен.

— Ты уверен, что твои люди сочли пришельцев верно? — спросил Александр Спарадока.

Дарданы переглянулись. Князь поджал губы и кивнул. С каким-то едва уловимым напряжением.

— А у вас людей сколько осталось?

— Ну... — протянул Спарадок, — по хорошему-то, почти всех, кто есть, к тебе привёл.

— Чего-о? — протянул Аристон, — это одна сотня воинов от всего многолюдного племени дарданов осталась?

— Так-то, конечно, можно и больше наскрести... — почесал бороду пожилой, — да вряд ли получится скоро. А враг на пороге уже.

"Ишь ты, как мы о чужом пороге печёмся", — хотел сказать Александр, но промолчал.

— По норам разбежались, — презрительно бросил Аристон.

Александр посмотрел на него с неодобрением и скрипнул зубами.

"Вот сучьи дети. Надеются чужими руками от врага отбиться. Но, если их выгнать взашей, все одно с пришельцами придётся скрестить мечи, а у дарданов достанет ума от обиды примкнуть к этим самым... тектосагам".

— Хорошо, я помогу вам, — сказал царь.

Следовало поспешать, и сборы были недолги. Много лет назад Филипп отучил своих воинов пользоваться обозом и это ещё не забылось. Утром следующего дня Александр выступил на север. К нему присоединились триста дарданов (все же про сотню Спарадок загнул, у него поболее воинов осталось) и полсотни пеонов — свита Аристона. Последний, всем своим видом намекая на то, что считает дарданов трусами, вызвался идти в авангарде.

Погода портилась. Меж голых чёрных ветвей сбросивших листья деревьев пропархивали снежные мухи. Их число неуклонно возрастало и вскоре воинам пришлось прикрывать лица полами плащей от самой настоящей метели. Несмотря на то, что здесь, во Фракии снег не был диковиной, подобное буйство Борея случалось раз в десять лет. Если не в двадцать. Соприкасаясь с чёрной, ещё не выстывшей землёй, снег поначалу быстро таял, но низко висящая туча не иссякала, и мало помалу, начали образовываться мокрые вязкие сугробы, в которых быстро коченели ноги. Сапоги-эндромиды македонян явно не для такой погоды предназначались[126].

[126] Эндромиды — высокие сапоги, их кожаные голенища крепились к подошве и закрывали ногу сзади, а спереди стягивались сложной шнуровкой, оставляя пальцы открытыми.

Войско ползло вдоль реки Эригон на север. В сотне стадий от Гераклеи река круто повернула на запад. Вместе с руслом ушёл в сторону и большак, соединяющий Пеллу с Эпидамном. К северу от него ответвлялась довольно узкая дорога и войско, ступив на неё, вынужденно растянулось в длинную тонкую нить. Другой дороги в ту часть страны дарданов, через которую протекал Марг, не существовало. Очевидно, варвары должны были идти по ней же.

Снег валил, не переставая. Воины бранились и вздыхали о привале, но отдохнуть не пришлось. Из ушедшего далеко вперёд авангарда прискакал гонец.

— Царь, Аристон встретил варваров!

— Далеко?

— Стадий пятнадцать! Конные разведчики. Увидев нас, сразу дали деру.

— Приготовиться к бою! — скомандовал Александр.

Гипаспистам на это не требовалось много времени. Льняные панцири они, предвидя возможную встречу с врагом, надели загодя. Собственно, панцири и были-то далеко не у всех. Раньше щитоносцы их вообще не использовали. Воины поменяли шерстяные береты на бронзовые шлемы. Будь на их месте педзетайры, "пешие друзья", им пришлось бы ещё спешно соединять втулками состоящие из двух частей здоровенные сариссы, но гипасписты сражались более короткими копьями. Расчехлили щиты.

— Вперёд!

Колонна двинулась дальше. Теперь все озирались по сторонам, опасаясь засады.

Впереди просветлело, войско выползло на вырубку, которую местные расчищали уже год, готовя под пашню. Здесь ещё хватало пней. Летом и осенью земля курилась дымами костров, но сейчас поле завалено снегом.

Аристон ждал Александра.

— Здесь они, — хищно оскалился фракиец.

— Разведчики? — спросил царь.

— Да нет, похоже там все.

В подтверждение его слов с опушки леса на противоположном от македонян краю поля грянул раскатистый рёв, извергнутый не одной сотней человеческих глоток и сдобренный вороньим карканьем. Над чёрной кромкой леса взвились потревоженные птицы.

— Построиться, — спокойно распорядился царь.

Щитоносцы быстро, но без суеты, заученно, образовали фалангу в четыре шеренги. В полевых сражениях македонские гипасписты чаще всего бегом сопровождали атакующую конницу гетайров. Их название и звучало-то первоначально — "щитоносцы гетайров", но со временем его сократили. Гипаспистам не часто приходилось сражаться в сомкнутом строю, что, однако, не означало, будто они этого не умеют. Умели, да ещё как. В их ряды отбирались самые опытные воины.

Александр с "друзьями" встал на правом фланге, а левый заняли Аристон и Спарадок.

— Не спешите, — сказал им царь, — может, сначала поговорим.

— Не будут они говорить, — ответил князь дарданов.

Он снял из-за спины кожаные ножны с ромфайей, сдёрнул их с узкого двухлоктевого клинка, снабжённого рукоятью в треть длины лезвия.

Снежная туча медленно отползала на юг, метель ослабела и видимость улучшилась. Шум нарастал. Из-за деревьев на противоположном краю поля, появились первые люди, едва заметные сквозь метель. Они кричали, потрясали копьями и длинными овальными щитами. Их становилось все больше. Под устрашающий хриплый рёв труб варвары выходили из леса.

Александр, приложив ладонь козырьком к глазам, рассматривал их. Внешне варвары не отличались от скордисков, с которыми царь уже был знаком. Пришельцы выкрикивали нечто ритмичное, в чём угадывалась боевая песня. Некоторые подпрыгивали, другие ударяли копьями о щиты.

Толпа двинулась вперёд. Александр уже мог разглядеть лица. Большинство варваров не имели бород и носили длинные висячие усы. Многие были одеты в пёстрые штаны и рубахи кричащих цветов, некоторые разделись до пояса, а кое-кто и вовсе, наплевав на холод, нагишом ступал по снегу. Именно эти, голые, орали громче всех. На шеях у них блестели золотые ожерелья, на руках браслеты.

Впереди всех шагом ехали четыре двуконных колесницы, необычного вида. Передней стенки у них не было. На площадках колесниц стояли воины в конических шлемах с нащёчниками, их рубахи тускло поблёскивали, словно были сделаны из металла. Царь насчитал не более двух десятков воинов в доспехах, а всего варваров было не меньше полутора тысяч.

"Вот тебе и пять сотен... Спарадок, скотина, только уцелей у меня..."

Впрочем, Александр не слишком обеспокоился, численно силы практически равны, а в своих людях он не сомневался. Его гипасписты — не новобранцы.

Пришельцы ускорили шаг, их вой становился все громче. Они перешли на бег. Понятно, переговоров не будет.

Атаковать конницей пехоту, пока она не рассеяна, опасно. Но вражеских всадников, против которых можно было бы повести гетайров, царь не видел. Если не считать колесниц, все варвары пешие.

Конница, принимающая удар, стоя на месте, обречена на поражение. Надо атаковать. Но в этом случае царь оторвётся от щитоносцев, которые в "правильном" бою, как раз и должны прикрывать этот разрыв. Теперь же они "работали" фалангой.

— Вперёд! — приказал царь, — сигнал Спарадоку!

Взревели македонские трубы, их звук утонул в какофонии варварских.

Гетайры сорвались с места, гипасписты последовали за ними, так же практически с места переходя на бег. Не очень-то тут побегаешь, пни и недогоревшие коряги кругом. Впрочем, они мешали и варварам.

Александр никак не мог взять хороший разгон. Кони спотыкались. Царь заметил, что колесницы варваров остановились, толпа обтекала их.

Совсем близко. Сто шагов.

Слуги щитоносцев (по одному на каждый десяток), играющие роль легковооружённых псилов, выскочили вперёд, раскручивая пращи. Свинцовые снаряды полетели в набегающую толпу. Несколько человек упали. Царь видел, как у одного из них голова раскололась, словно спелая тыква, забрызгав ошмётками соседей. Варвары не замедлились, лишь зарычали ещё громче.

Пятьдесят шагов.

— Алалалай! — грянули македоняне.

Клин гетайров обрушился на правое крыло (с точки зрения македонян) варваров.

— Н-на!

Александр сделал выпад, наконечник копья скользнул по кромке щита первого голого варвара и ударил того в щеку. Воин упал. Конь грудью сшиб ещё одного, а царь, не мешкая, нанёс следующий удар. Его телохранители не отставали. В первые же мгновения после столкновения македонский плуг пропахал в толпе варваров глубокую кровавую борозду.

Через несколько секунд начал нарастать шум битвы слева — гипасписты сшиблись с врагом.

Александр, не мудрствуя, действовал по примеру своего покойного тёзки-предшественника — прорывал фланг варваров, чтобы выйти им в тыл и ударить со спины по центру. Он успел сделать дюжину выпадов копьём, прежде чем оно сломалось, после чего перевернул обломок и всадил острый подток в очередную оскаленную, брызжущую слюной рожу. Выхватил меч.

— Сдохни!

Варвары орали нечто нечленораздельное. Число их не уменьшалось. Даже голые оказались довольно живучи, благодаря своим большим щитам, почти полностью прикрывающим тело. В грудь царского коня вонзилось копье, он захрапел, взвился на дыбы, едва не сбросив Александра.

— Царь, держи! — крикнул один из телохранителей, быстро спешившись и подав поводья своего коня Александру.

Пересев с раненого буланого на серого "фессалийца", царь продолжил рваться вперёд, но силу своего удара гетайры растеряли. Многие "друзья" лишились лошадей и дрались с рослыми варварами пешими. Те поднатужились и отсекли гетайров от фаланги. Что происходило в центре и на левом фланге Александр не видел, он едва успевал отражать удары, сыплющиеся со всех сторон. Он был ранен уже дважды. Варварское копье поддело железные пластинки на льняном панцире. Левый бок окрасился кровью. Кончик чужого меча рассёк правое бедро. Будь клинок подлиннее, царь лишился бы ноги. Мечей у варваров было не очень много, видать, ими обладали только самые знатные, а длиной они не превосходили македонские[127].

[127] Кельтские мечи начали удлиняться к концу III века до н.э. Средняя длина образцов, извлечённых из швейцарского озера Ла-Тен и датированных началом III века до н.э. — 66 см.

Нет, рассечь толпу не удастся. Варвары устояли.

— Назад! — закричал царь, — прорываемся назад! К фаланге!

Он поворотил коня. Оглянулся назад, отбивая клинком наконечники копий. Сзади раздался торжествующий рёв. Краем глаза царь увидел стремительно приближающихся всадников. Их было много, несколько десятков.

"Засада!"

Конница варваров, никем прежде не обнаруженная, вступила в бой только тогда, когда клин гетайров увяз и попытался отступить. Словно знали, что именно на этом крыле царь Македонии попытается опрокинуть вражескую пехоту. Или случайность? Нет времени рассуждать.

Глаза Александра расширились от удивления — варварские всадники прикрывались щитами. Никто в эллинском мире так не сражался, даже фракийцы с иллирийцами. А эти умудрялись держать и щит, и копье, и поводья. Трёхрукие, что ли?

Удара конных варваров "друзья" не выдержали. Жалобно ржали израненные кони. Под ногами хрипели и стонали умирающие. Воины бились в тесноте, некоторые, лишившись оружия, дрались руками, зубами рвали чужую плоть.

Александр не видел, что щитоносцы тоже пятятся, а левый фланг полностью разгромлен. Дарданы бросились врассыпную. Их князь корчился на земле, судорожно вцепившись в древко копья, пронзившее живот. Аристона взяли живым и вязали, он вырывался, но был быстро успокоен ударом дубины по голове и обмяк.

— Отходим! — раздался крик в рядах гипаспистов.

— Отступаем, всех перебьют!

"Это конец", — подумал царь.

Он потерял много крови и быстро слабел. Клинок одного из тектосагов перерубил царю правую ключицу. Рука безвольно повисла. Царь перекинул меч в левую и даже смог отбить ещё один выпад, после чего страшный удар сзади по шлему поверг его на землю. Потемнело в глазах.

Мир на мгновение рухнул в омут мёртвой тишины, когда же сознание вернулось вместе с болью, царь осознал, что стоит на коленях, опираясь левой ладонью о землю.

Вокруг торжествующе выли варвары, потрясали щитами и оружием. Какой-то особенно прыткий крутил своим хозяйством, способным посрамить Приапа, прямо перед лицом царя.

"Да чтоб он у тебя отмёрз и отвалился..."

— Ну, здравствуй, Александр, — сказал кто-то на чистейшем македонском языке.

Царь вздрогнул, с усилием поднял голову. Перед ним стоял воин в необычной рубахе из мелких железных колечек. Плечи варвара покрывал тёмно-синий плащ, а голову венчал железный шлем с бронзовым изображением ворона на макушке. Ворон чуть опустил расправленные крылья. Воин был усат, как и все, но темноволос, и ростом уступал большинству из варваров. Лицо его показалось царю смутно знакомым.

— Ты... кто?

— Не узнаешь? — оскалился варвар, — отыгрался я, Линкестиец, за Амфиполь. Вернул должок.

Александр поморщился.

— Фи... Филота?

— Узнал! — ещё сильнее заулыбался черноусый.

К ним подошёл ещё один знатный варвар, на голову выше Филоты. В руках он держал шлем с трезубцем на макушке, каждый зуб которого был украшен длинным и широким ярко-красным пером.

Филота обратился к нему, произнеся несколько не непонятном языке, потом вновь повернулся к Александру.

— Я сказал ему, что он пленил самого царя Македонии. Большая удача! Мой побратим и не рассчитывал на такую!

— Так это ты... привёл варваров... ублюдок? На родную землю привёл... тварь...

— На родную? — хищно оскалился Филота, — нет, Линкестиец. Нет у меня родины.

Он сплюнул на залитый кровью снег.

— Ты привёл варваров... — прошептал Александр, — ты, сын Пармениона... Грабить... В голове не укладывается...

— Не грабить, — усмехнулся Филота, — мы сюда пришли пощупать ваше козлячье подбрюшье. Сейчас до Гераклеи сходим. Уверен, моему побратиму понравится, а то он моим рассказам не верил.

— Вам не победить Македонию. Убьёшь меня, найдётся другой, который в порошок вас разотрёт...

— А вот это вряд ли, — хмыкнул Филота, — там, за Истром, моих новых братьев — как листьев на деревьях. Им очень понравится на юге. Мы ещё вернёмся сюда.

Александр дёрнулся, скривился от боли. Глаза его метались, взгляд шарил по земле в поисках чего-нибудь, что могло бы быть оружием. Жизнь уже не спасти, но хотя бы утянуть за собой на пристань эту тварь...

— Не ожидал я, что ты, сучий выблядок, на трон сядешь. Думал, антипатрово семя правит. Фракийцы рассказали, что Антипатр сдох, ненадолго отца моего пережил, скотина. Видать, есть справедливость на свете. А тебя надо было ещё тогда прикончить, когда Александр вырезал твоих родичей.

— Чего ждёшь? — процедил царь.

Филота вытянул из ножен меч.

— И то верно, чего зря языком чесать.

Александр, не отрывая взора, следил за взмывающим в тёмное небо клинком. До самого конца...

11

Шаг из тени

Кодрион, Иллирия

В постель кардийца Кинана залезла уверенно и явно собиралась задержаться здесь надолго. Он быстро понял, зачем нужен ей. Вовсе не для любовных утех. Сперва осторожными намёками, а потом и безо всякого стеснения, она раз за разом заводила разговор о том, какой прекрасной парой могли бы стать Адея и Неоптолем.

— Ведь ты свободен от своей клятвы.

Да, он свободен, Динентила мертва. Других дочерей у Агрона нет. Поначалу Эвмен пришёл в отчаяние, ибо без помощи иллирийцев возведение Неоптолема на отеческий трон представлялось ему неосуществимым, а князь, после того, как возможность породниться с эпирским царём превратилась в нечто совсем эфемерное, охладел к идее войны с Алкетой и Эакидом. Прочь со своего двора мальчика и его опекунов не прогнал, но стал относиться к ним, как к засидевшимся гостям. То есть чтил законы гостеприимства с затаенным раздражением.

Эвмен избегал встреч с Агроном. Сам он давно уже догадался, что произошло с Динентилой. Репейник еще не вернулся из Пелопоннеса и не мог подтвердить, что письмо, найденное на утопленнике, составлено кем-то другим. Однако Эвмену проницательности было не занимать, и он сразу заподозрил, что за смертью дочери Агрона стоит Кинана. Ищи, кому выгодно. Когда Кинана, сладко потягиваясь на ложе и прижимаясь к кардийцу всей кожей, горевшей огнем от вовсе не сыгранной страсти, начала рассуждать об устройстве будущего детей, подозрения превратились в уверенность.

Много лет вынашиваемые планы в одночасье нарушены, но Эвмен не стал делать резких телодвижений, не стал бросаться громкими обвинениями, которые могли бы сжечь все мосты за спиной. Укоряя себя за мимолётную потерю бдительности, он спрятал свои чувства подальше. А прятать было что: как-никак, интриганка свела в Аид одного из его людей. Решил выждать и посмотреть, что будет дальше.

Кинана не хочет упускать Неоптолема, которого присмотрела себе в зятья. Для этого устранила препятствие в виде дочери Агрона и предприняла попытку убедить Эвмена в том, что в Эпире у него ничего не получится, попросту сил не хватит. Первое ей удалось, со вторым не все так радужно, кардиец раскусил ее игру. Он мог припереть её к стенке и заставить сказать, что же на самом деле сообщал в том письме Репейник.

Поначалу Эвмен так и собирался поступить, но быстро передумал. Ему не давала покоя одна мысль. Зачем Кинана все это делает? Мечтает с помощью Эвмена свергнуть Линкестийца и сделаться царицей-матерью, второй Олимпиадой? Похоже на то. Однако того, что в Неоптолеме и Адее течёт кровь царей, кровь Филиппа, по нынешним временам все же может оказаться недостаточно. Слишком долго царствует Линкестиец. Захотят ли македоняне устроить новую междоусобицу ради безвестного мальчишки? Просто явиться в Пеллу и предъявить свои права не получится. За Неоптолемом должна быть сила, а где ее взять? Ради похода на Эпир приходилось по крупицам собирать союзников и наёмников.

Кстати, о наёмниках. Эвмен привёл из Италии семьсот человек. Но он с самого начала понимал, что прокормить всю эту ораву во время зимнего безделья не сможет. Потому распустил отряд. Заработанного за западе авторитета хватило на то, чтобы заключить с наёмниками устный договор. Он обещал хороший заработок в весеннем походе, а они обязались вернуться, не наниматься к другим вождям. Средств кардийца, нажитых на войне с италийскими варварами, хватало на содержание лишь небольшой дружины и с ним осталось всего около пятидесяти наиболее преданных ему воинов. С таким "войском", конечно, нечего и думать об Эпире, а уж тем более, о Македонии.

И что теперь делать? Сидение в Кодрионе день ото дня становилось все более бессмысленным. Пока Эвмен ломал голову над тем, как быть дальеш, Кинана без утайки рассказывала ему о состоянии дел в Пелле. Какие сейчас там взаимоотношения между "друзьями"[128] и царём. Кто о чём думает и чего желает. Рассказала, конечно же, и о Кассандре. Обхаживая её, сын Антипатра пару раз проговорился о том, что считает себя достойным большего, нежели должность гиппарха Фракии. И, якобы, есть у него "влиятельные друзья, которые разделяют его убеждения".

[128] Ранее в тексте "друзьями" именовались лишь гетайры, представители знатных македонских родов, служившие в тяжёлой коннице. Однако правильнее их было бы назвать "товарищами" или "соратниками". "Друзьями", "филами" именовались придворные, хотя возможно, этот термин был более распространён при Антигонидах.

— Что за друзья? — интересовался Эвмен.

— Не знаю. В Пелле к нему по-разному относятся. Некоторые уважают за оборону Амфиполя. Другие говорят, что это заслуга не его, а Амфотера и Гегелоха. Полиперхонт его считает выскочкой. Говорит, что до своего воистину выдающегося отца Кассандру, как до Олимпа на карачках.

Кинана была вынуждена признаться, что вообще-то Александр Линкестиец в качестве царя большую часть македонской знати устраивает.

— Большую часть? — переспросил Эвмен.

— Кого не устраивал, уехали к Антигону. Или просто сидят по своим поместьям и не высовываются, подобно Полиперхонту.

Эвмен, наконец, решил задать прямой вопрос:

— И чьей же поддержкой ты планировала заручиться, чтобы увидеть свою дочь супругой царя?

Кинана долго смотрела на него, не говоря ни слова. Он устал ждать. Усмехнулся.

— Я не македонянин, если ты забыла. И среди моих людей нет македонян.

— Неоптолем — внук Филиппа.

— Этого недостаточно, — покачал головой кардиец, — тот, кто заявит об этом, должен иметь большой авторитет. Мне просто не поверят. Женщину вообще не станут слушать. Кто поддержит нас?

— Полиперхонт, — не раздумывая сказала Кинана, — он все еще верен отцу. Линкестиец согнул его, но не сломал.

— Полиперхонт...

На это Эвмен ничего не возразил, задумался. Думал он не один день, все больше склоняясь к тому, что надо ехать в Тимфею и лично встретиться со стариком. Но прежде, чем собрался в дорогу, в Кодрион явился Кратер.

В тот момент, когда сияющий Андроклид с радостным "заходи, тут все свои", втолкнул его в каморку Эвмена, последний потерял дар речи от изумления.

— Дупло захлопни, ворона залетит! — смеялся Андроклид, — это не тень сбежала из Аида! Вполне себе живой, из плоти и крови. И даже весьма упитан!

— Раздобрел от сытой жизни, — с улыбкой кивнул Кратер.

— Ты как... здесь... — выдавил из себя Эвмен.

— На Тенаре встретил твоего приятеля. Он и сказал, где тебя искать.

— Ты видел Диона?

— Ну, если этого этолийца зовут Дионом, то да. Мне его представили, как Репейника.

— Да, это он, — пробормотал Эвмен, рассеянно скользя взглядом по лицу и фигуре Кратера.

Минувшие пятнадцать лет не прошли для бывшего таксиарха бесследно, но это был он, все тот же Кратер, геройски сражавшийся у Фермопил и клявшийся до последнего вздоха служить маленькому Неоптолему.

— Как он там? — вырвалось у Эвмена, но он сразу же опомнился, — боги, что я несу... Как ты все эти годы?

— Думаю, это будет долгий рассказ, — ответил за Кратера Андроклид и качнул в руке кувшин, который принёс с собой.

В кувшине булькнуло.

— Само собой, — ответил Кратер, — и не только мой.

Он миновал городские ворота без каких-либо затруднений, поскольку прямо возле них столкнулся нос к носу с Андроклидом, возвращавшимся с несколькими своими подопечными (Неоптолема в тот раз среди них не было) из своего лесного лагеря. Солнце уже клонилось к закату, но хромой наставник молодых воинов и Эвмен не подарили Кратеру ни минуты отдыха. Они проговорили до глубокой ночи и лишь когда у захмелевшего Картера начал заплетаться язык, оставили его в покое. Весь следующий день от отсыпался, а когда отдохнул, Эвмен, не колеблясь, посвятил его в суть своих планов и затруднений. Очень немногим людям он мог доверять безоговорочно, но Кратер определённо был из их числа, это Эвмен понял сразу же. Сам факт путешествия бывшего таксиарха за тридевять земель подтверждал это надёжнее любых клятв.

Кратер высказал одобрение идее встречи с Полиперхонтом и даже предложил себя на роль переговорщика. Эвмен, подумав, согласился. Он отдавал себе отчёт, что Полиперхонт, скорее всего, с Кратером будет более откровенен. Но прежде, чем они придумали, в каком ключе беседовать со стариком, в планы Эвмена вновь ворвались внешние обстоятельства.

Случилось так, что весть о гибели Александра достигла Кодриона раньше, чем о том узнал Кассандр, сидевший в Амфиполе. У Кинаны в столице еще оставались верные люди. Дочь Филиппа моментально увидела тот самый шанс, которого так давно ждала. И, конечно, немедленно рассказала о случившемся кардийцу.

Заговорщики собрались все вместе, включая Андроклида и Неоптолема, которому, наконец-то рассказали о сути происходящего.

— Я всегда обращался к тебе, как к царю Эпира, — сказал ошарашенному юноше Андроклид, — но, похоже, нить твоей судьбы свилась в другую сторону.

— Вот сейчас медлить нельзя! — хватил кулаком по столу Кратер, — я немедленно еду в Тимфею!

— В Пеллу, — поправила Кинана, — Полиперхонт в Пелле. Линкестиец назначил его наместником и передал государственную печать.

— Что изрядно облегчает нам задачу, — кивнул Кратер.

— Но есть одна сложность, — задумчиво проговорил Эвмен.

— Какая?

— У нас нет войска. Мы явимся к старику с голыми руками.

— Мы явимся с законным царём.

— Как знать, кого он посчитает законным, — покачал головой Эвмен, — у него сейчас вся власть, войско, уважение войска, что очень важно. И взрослый сын, о чём тоже следует помнить. Кто знает, что у него на уме.

— Я знаю! — отрезал Кратер, — и меня оскорбляют твои подозрения. Мы все произносили клятву. Я не верю, что он преступит через неё. Возможно, он сейчас подумывает о царском венце, но когда узнает, что кровь Филиппа не умерла, то, я уверен, немедленно поддержит нас. Полиперхонт сейчас в том же положении, что и Антипатр много лет назад. А Кассандр возможно захочет сыграть в Пармениона.

— Скверные это игры, — бросил Андроклид, — не надо бы их повторять.

— Это уж как боги присудят, — сказал Эвмен, — ладно, убедили, я согласен. Нечего тянуть. Езжай Кратер. Завтра же. Эх, если бы мои люди были под рукой... Все, а не эта жалкая горстка...

— Наёмники, — с отчётливо улавливаемыми нотками презрения протянул Кратер, — не переживай. Обойдёмся без них. Мы со стариком поднимем фалангу. Зуб даю, не выгорит у Кассандра.

На том и порешили. На рассвете Кратер уехал в Пеллу. Взял двух лошадей. Одну из них, помимо разнообразной поклажи, нагрузили еще и клеткой с голубями.

Эвмен собрал своих воинов и объявил им о том, что собирается предпринять. И был неприятно удивлён реакцией кое-кого из "дружинников".

— Мальчишку царём Македонии? — скривился Антиф-фокеец.

— Да. Тебя что-то смущает?

— Да все! — вспыхнул Антиф, — все меня смущает! Ты что же, паршивец этакий, зовешь меня на службу к этим поганым козотрахам? Которые топтали моих соотечественников на Крокусовом поле[129]? Чтобы я служил внуку одноглазого ублюдка, из-за которого вынужден скитаться на чужбине? Да не бывать этому никогда!

[129] Битва на Крокусовом поле (353 г. до н.э.) — крупнейшее сражение Третьей Священной войны (356-346 гг. до н.э.), которую союз городов Фокиды вёл против Дельфийской амфиктионии за контроль над общегреческой святыней. На стороне амфиктионов в войну вмешался Филипп II. Благодаря ему была одержана победа над фокейцами, а двадцать два их города разрушено.

— Да что с тобой случилось, Антиф? — процедил помрачневший Эвмен, — против того, чтобы помогать внуку Филиппа получить эпирский престол ты не возражал!

— Эпирский престол! А не македонский!

— А много ли здесь различий?

Антиф задохнулся от гнева.

— Разуй глаза, Эвмен! Неужели не видишь, что это не одно и то же?

— Не вижу, — покачал головой кардиец.

— Ты давал клятву отцу этого мальчика, что он станет царём Эпира!

— Я клялся, что он станет царём! — повысил голос Эвмен, — а царём Эпира или Македонии, так ли уж важно?

— Важно! Для меня — важно! — упрямо ответил Антиф, — иди ты к воронам со своей Македонией. Тут мне с тобой не по пути.

— Одумайся, Антиф!

— Отвали, кардиец, — отмахнулся фокеец и пошёл прочь со двора крепости, где собрались наёмники Эвмена.

Эвмен, сжав зубы, растерянно смотрел ему вслед, не в силах подобрать слова, которые могли бы его задержать. Они столько лет сражались вместе, ели из одного котелка и вдруг такое...

Антиф попытался сманить за собой еще несколько человек, но его никто не поддержал. Фокеец уехал один.

А через несколько дней прилетел голубь от Кратера. На лапке его была укреплена легкая трубка, сделанная из стержня гусиного пера. В трубке обнаружился маленький кусочек папируса, на котором было написано:

"Старик с нами. Не медлите".

Эвбея

В эту зиму Борей лютовал. Не иначе, за что-то озлился на смертных, зараза. А может и не на смертных. У богов вечно свои дрязги, иной раз людей вовсе не касающиеся, а всё одно им, слабосильным, страдать. К середине гамелиона[130] северный ветер совсем взбесился. Говорят, на восточном побережье Понта, в землях колхов, бывает такое несусветное бедствие, что море замерзает на несколько стадий вглубь. Борей тревожит Посейдона, тот тоже злобствует, от чего море нещадно штормит. Волны гуляют страшенные, да так и застывают в ярости, будто неудачливый герой, замахнувшийся мечом на Медузу Горгону и встретившийся с ней взглядом.

[130] Начало февраля.

Некоторые моряки рассказывают, что такое случается и на иллирийском побережье. Тевтам раньше в эти сказки не верил. Морякам и купцам вообще верить ни в чём нельзя. Первые врут через слово походя, а вторые заливают в надежде облапошить простофилю. Однако ныне грамматик антигоновых наёмников задумался, что, похоже, не врали те купцы.

Здесь, у северной оконечности Эвбеи, Борей такой силы не имел, но и та, что ещё оставалась в его руках, доставляла смертным немало хлопот. Морякам предстоит ещё месяц вынужденной праздности, пока во второй половине антестериона[131] Посейдон, раздражённый северным ветром, не успокоится. Только тогда, после умиротворения Колебателя земли обильными возлияниями, Играми и жертвами, ударят по волнам вёсла и заполощут паруса, наполняясь силой, по-прежнему могучей, но уже снисходительной к слабости и хрупкости смертных.

[131] Начало марта.

Ныне же в море выходят только самоубийцы, которых на подобный отчаянный шаг толкает крайняя нужда. Не только беднота попадает в их число. Бывает, что и облечённые немалой властью вынужденно ведут игру со смертью.

Десять дней просидел Тевтам в городке Оликсоне, что на юге Магнезии, приморской части Фессалии. Десять дней косился на тяжёлые свинцовые тучи и хмуро разглядывал лежащий за проливом мыс Артемисий, такой близкий и недостижимый. Македонянин сулил судовладельцам огромные деньги, если его перевезут через пролив, но моряки шарахались прочь, словно он был буйнопомешанным.

— На Эвбею? В такую погоду? Да ты повредился в уме, уважаемый! Ты погляди, какие волны!

Да уж, нынешнее буйство Эрехфея[132] остужало самые отчаянные и алчные головы.

[132] Эрехфей — "Разрыватель", эпитет Посейдона.

Тевтам страшно спешил. В его путешествии это была уже вторая вынужденная задержка. Пять дней он вот так же ждал погоды в Лампсаке, на берегу Геллеспонта. Теперь вот снова.

Потеря времени бесила его, и он срывал злость на посетителях портовых кабаков, пахарях моря, скучавших в пору зимнего безделья. Он уже пару раз подрался с городской стражей. Гражданам несчастного Оликсона начинало казаться, что удовлетворить желание буйного македонянина было бы менее опасно, чем терпеть и дальше его присутствие.

Наконец, Посейдон сжалился над Тевтамом и умерил свою ярость. Небо прояснилось, Борей устал и успокоился, волнение моря улеглось. По крайней мере, так представилось Тевтаму. Не слишком искушённый в морских делах, он решил, что штормит уже меньше и снова потряс мешочком с тетрадрахмами перед носом одного насквозь просоленного навклера[133], владельца невзрачной лоханки. Дела того, похоже, шли совсем туго, а тетрадрахмы звенели так весело, что он решил рискнуть.

[133] Навклер — судовладелец.

Путешествие через пролив прошло благополучно. Ну, почти. Лоханка достигла Артемисия с изрядным креном на правый борт, при этом черпальщики трудились не покладая рук, выплёскивая воду за борт.

Оказавшись на берегу, Тевтам кинул навклеру оговоренное серебро и, не тратя время на благодарности, понёсся в близлежащий посёлок реквизировать лошадь. Пришлось немало побегать — откуда возьмутся лошади у местных рыбаков?

Впрочем, кто ищет, тот всегда найдёт. Через три дня Тевтам уже добрался до Диакрии, области в срединной части острова, где стоял лагерь его подопечного, царевича Деметрия. Здесь же обнаружился и Пердикка, зимовавший в компании сына Антигона.

Увидев взмыленного Тевтама, Пердикка усмехнулся и, не дав ему слова сказать, заявил:

— Да знаю уже.

— Чего ты знаешь? — прищурился грамматик.

— Какие-то варвары укоротили Линкестийца на голову.

Он принял величественную позу, набросив тёплый шерстяной плащ на сгиб локтя, и, явно кого-то передразнивая, насмешливо и важно произнёс:

— Линкестида, по всему видать, не лучшее место для царей, носящих имя Александр. Уже второй протянул там ноги.

Деметрий хохотнул. Тевтам безо всякого почтения и пиетета брызнул молнией из глаз на подопечного.

— Так сказал Демосфен, сын Демосфена, афинянин, — пояснил Пердикка и спросил, — помнишь, как он раньше пел?

Тевтам молчал, мрачно вращая глазами. Казалось, он позабыл всё, что только что собирался сказать. Только глаза медленно кровью наливались.

— "Александр Линкестиец — лучший царь для Македонии", — торжественно произнёс Пердикка и добавил, — а знаешь, что Демосфен сейчас говорит?

— "Наконец-то Психопомп пинками прогнал в Аид эту продажную и подлую душонку!" — ответил вместо него Деметрий.

— Ага. Дескать, и царёк-то был — ни рыба, ни мясо. Как же легко они меняют друзей. Уж кто бы что говорил о подлости...

— Хрена лысого ты знаешь! — прорычал Тевтам, которого, наконец, прорвало, — в Пелле новый царь!

Пердикка и Деметрий удивлённо вытаращились на него, а затем переглянулись.

— К-как новый? — пробормотал Деметрий.

— Кто? — подался вперёд Пердикка.

Тевтам прошёл к столу, установленному посреди шатра, возле центрального столба. Погода опять испортилась. Снаружи завывала вьюга, заставляя трепетать полотняные стены шатра. Сверху его покрывал кожаный полог, но с боков никакой защиты от дождя и ветра не было. Внутри стояла жаровня, угли которой, при залетавших внутрь порывах ветра ярко вспыхивали.

Пердикка и Деметрий сидели в раскладных креслах. Старший стратег потягивал вино из серебряного ритона. Юноша держал в руках развёрнутый свиток — что-то читал.

Тевтам схватил один из двух стоявших на столе кувшинов.

— Что это у вас? Вино? В горле совсем пересохло.

Он присосался к кувшину по-скифски, не озаботясь разбавлением вина, и долго булькал. Красные струйки потекли по бороде. Пердикка поморщился и, привстав, попытался отобрать кувшин.

— Хватит нажираться! Говори толком, что за бред ты тут только что нёс?

Тевтам оторвался от кувшина и взглянул на стратега. Губы грамматика скривила гримаса, которую можно было принять за издевательскую насмешку и, одновременно, за проявление злобы.

Тевтам готов был поклясться, что ни Пердикка, ни Деметрий, прослышав о смерти Линкестийца, не задумались, кому же достанется опустевший македонский трон. Не задумались, потому что были уверены — всё давно решено между Антигоном и Александром Линкестийцем. Ещё в конце осени, когда Эвридику, дочь Александра, привезли в Лампсак, между царями было уговорено о свадьбе девушки с Деметрием. Свадьба назначена на следующую осень. Хотя это время считалось не самым удачным для бракосочетания и предпочтение обычно отдавали гамелиону (который потому и носил такое название — "месяц свадеб"), но цари решили, что так удобнее всего. Торопиться не стоит. Когда будет заключён брак, Деметрий станет наследником не имевшего сыновей Александра.

Посол Александра, Аттал, сын Андромена (кстати, зять Пердикки, женатый на его сестре) передал Антигону список завещания Линкестийца, которым тот озаботился заранее (мало ли что, как раз тогда пошли разговоры о набеге северных варваров и царь собирался разобраться с ними). Согласно завещанию, в случае его смерти регентом царства назначался Антигон. Македонское и Фригийское царства (так теперь именовалась держава Антигона) были назначены к слиянию по доброй воле обоих правителей, если не сейчас, то в будущем. Александр прекрасно знал о популярности Антигона среди своих подданных и считал, что раз уж боги не одарили его сыном, то следует наилучшим образом устроить судьбу дочери и заодно предотвратить возможную смуту. Ни своим родичам-линкестийцам, ни тимфейцам, ни Кассандру он трон оставлять не собирался, ибо для себя давно уже избрал достойнейшего.

Всё было обговорено и решено, подписано при свидетелях, скреплено печатями, все довольны. Даже услышав о смерти Линкестийца, никто особенно не огорчился. Кроме Эвридики, конечно, которая выплакала по отцу все глаза.

И вдруг Тевтам кричит, что в Пелле новый царь. Кто?

— К-кассандр? — пробормотал Пердикка.

— При чём здесь Кассандр? — удивлённо взглянул на него Деметрий.

— Забыл? Тот человек говорил, что Гиперид задвинул речь, будто Афинам следует теперь поддерживать Кассандра. Дескать, он друг братьев Фаностратидов и, верно, распространит дружбу с Гимерием и на Афины.

"Тот человек" был одним из доброжелателей, снабжавших сидящих на Эвбее македонян сведениями о тот, что происходит в Афинах. Именно от него они и узнали о смерти Линкестийца. Известия из Фракии добирались до ушей Пердикки целый месяц. За это время слухи вполне могли докатиться и до Ионии, благо погода в ту пору была вполне сносной и через проливы можно было перебраться без особых затруднений. Однако стратег не стал рисковать и немедленно отправил к Антигону голубя. Птиц у него было немного, и он приберегал их для особых случаев. Вот как раз для таких. Ответа, конечно же, не получил. Голубиная связь была налажена только в одном направлении. Ответ теперь до весны ждать придётся.

— Не Кассандр! — прогремел Тевтам, — Неоптолем!

— Какой ещё Неоптолем? — недоумённо спросил Пердикка.

— Сын Молосса! Внук Филиппа! Его поддержал Полиперхонт! Всё войско подняло его на щитах, признало царём!

— Не может быть... — опешил стратег, — я не верю... Не может такого быть, кровь Аргеадов мертва, это какой-то самозванец... Я хорошо помню, когда погиб Молосс ходили разговоры, что то ли Эакид убил мальчишку, то ли афиняне. Одни боги ведают, но ведь больше десятка лет минуло, а о нём ни слуху, ни духу. Верно, нет уже его среди живых. Точно говорю тебе, Тевтам, это самозванец!

— А он из Аида сбежал, — оскалился Тевтам, — да еще вместе с Эвменом и Кратером.

— С Кратером? И он жив? — совсем растерялся Пердикка.

Деметрий нахмурился.

— Живёхонек! Сам не видел, но тем, кто рассказал, верю. Свидетелей тьма. Вся Пелла, почитай, видела. Так вот, Кратер и Эвмен подтвердили! Мальчишка — внук Филиппа! О том свидетельствовала и Кинана, и сам Полиперхонт признал его и присягнул на верность!

— Нет, нет, этого не может быть, — как заведённый бормотал сын Оронта, — ведь Эакид... Тевтам, эти ублюдки все сговорились! Возвели на трон самозванца! Где доказательства? Они предоставили доказательства?

— Пердикка... — устало проговорил Тевтам, усевшись на стул, — ты слышал, что я тебе толкую? Всё уже решено. Войско, согласно обычаю, сказало своё слово. Мальчишка — царь Македонии. Стало быть, были у них доказательства...

Подробностей произошедшего Тевтам не знал. В начале зимы он находился в Лампсаке, на азиатском берегу Геллеспонта. Состоял при персоне будущей супруги своего воспитанника. Не один, естественно, а с целым отрядом подчинённых ему охранителей.

Дни текли размеренно, ни в македонской Азии, ни в Элладе не происходило ничего особенного. Предгрозовой порывистый ветер, раздувавший паруса триер афинского Морского союза и Островной симмахии, к осени поутих. Корабли, которые всё лето хищно рыскали по морю, провоцируя друг друга, играя на нервах и едва избежав столкновений, с восходом на небе Ориона зазимовали в сухих доках, корабельных сараях.

Весной, глядишь, дойдёт и до драки, уж очень в последнее время накалялись отношения между двумя силами на противоположных берегах Эгеиды. Силы эти пока ещё были рыхлыми, но воля непримиримых правителей неумолимо сковывала их в монолит.

Но то будет весной, а пока всё тихо. Эвбейская война с наступлением холодов тоже замерла, "в спячку впала", как посмеивались острословы. Тевтам, за годы привязавшийся к воспитаннику, как к родному сыну, не переживал за него. Да и, в конце концов, пора уже царевичу обходиться без няньки. Эвридике на азиатском берегу в окружении воинов будущего свёкра тоже ничего не угрожало, и грамматик позволил себе расслабиться. Даже был замечен пару раз с флейтистками.

И вдруг новости из Пеллы, как гром среди ясного неба, одна за другой.

Линкестиец убит. Тевтам напрягся, отослал гонца в Сарды к Антигону. Не имея приказов на сей случай, он ничего не предпринимал, лишь активно расспрашивал о новостях всех, прибывающих из-за пролива. Они говорили, что в Македонии царит смятение, но Полиперхонт держит власть твёрдо. Старик, разумеется, о завещании Александра знал.

Гиппарх Фракии, коего Тевтам про себя подозревал во всех смертных грехах с тех самых пор, как разоблачил (или ему показалось, что разоблачил) заговор с участием покойного Леонната, явно что-то затеял. Тевтаму рассказывали, что Кассандр отозвал в Амфиполь половину гарнизонов Перинфа и Византия. В дни слабости Македонии эти города забрал себе фракиец Севт, но три года назад осмелевший и окрепший Линкестиец с помощью своего могучего союзника (и, кстати, при деятельном участии Кассандра) снова прибрал их к рукам.

Стало быть, Кассандр начал стягивать верные ему силы. Тевтам не был стратегом, он мог лишь наблюдать и докладывать царю. Царь пока ничего не предпринимал. По крайней мере, так казалось грамматику.

Луна обновилась наполовину, как будто обухом по голове вторая новость. Да какая! Всем новостям новость. Тевтаму показалось, будто земля из-под ног ушла.

Он узнал о появлении в Пелле нового царя, когда всё уже свершилось, причём принёсшие новость не слишком вдавались в подробности. А дело было так.

Полиперхонт, ещё не до конца поверивший в реальность происходящего, встретил Эвмена и Неоптолема в Эгах, городе, где хоронили македонских царей. Последний раз он видел мальчика, когда тому исполнился год, а ныне перед его взором предстал шестнадцатилетний юноша. В этом возрасте сын Филиппа взял свой первый город, который назвал Александрополем.

Едва старик увидел юношу, он позабыл все сомнения. Ранее он требовал от Кратера доказательств, но теперь уже не вспоминал об этом. Ну какие ещё нужны доказательства? Кровь Аргеадов говорила сама за себя. Сходство юноши с Филиппом несомненно. Полиперхонт прослезился и крепко обнял Неоптолема, потом Эвмена, от избытка чувств врезал кулаком в плечо Андроклиду. Кратер стоял за спиной наместника и улыбался во весь рот.

Потом Неоптолем принёс жертвы Зевсу Сотеру у гробницы своего великого деда. А далее удивительная новость начала распространяться по Македонии со скоростью лесного пожара.

Несмотря на облик Неоптолема и свидетельства его опекунов в то, что мальчик не самозванец, а действительно внук Филиппа (Эвмен шепнул Полиперхонту, что именования "сын Александра Эпирского" лучше избегать, да тот и сам это прекрасно понимал), поверили далеко не все. Эвмен не питал иллюзий насчёт линкестийцев, понимал, что и со сторонниками Кассандра будет, скорее всего, непросто. Но вот кто из царских друзей его по-настоящему неприятно удивил, так это Андроник, сын Агерра.

Вельможа из знатнейших, ближайших к Аргеадам македонян, Андроник был мужем Ланики, кормилицы Александра, сына Филиппа. Брат Ланики, Чёрный Клит, царский телохранитель, не смог уберечь её воспитанника, её любимого светловолосого мальчика в битве при Гранике, в результате чего Македония окунулась в пучину бедствий. Андроник чувствовал, что на семью его легла за это печать вины, проклятие. Вместе со своей родиной он пережил выпавшие на её долю тяжкие испытания.

Он сражался при Фермопилах, попал в плен и был пощажён Линкестийцем. Александр, в то время слабый и во всём зависящий от афинян, отчаянно искал себе опору, союзников. Андроник хорошо знал, какова должна быть благодарность. За жизнь он расплатился верной службой, хотя первое время пребывал в большом смятении, ибо ранее к линкестийцам относился холодно.

Александр, сын Аэропа, став царём, далеко не сразу достучался до Андроника. Много воды утекло, много слов было сказано, прежде чем Андроник поверил, что Линкестиец намерен стать не афинской удавкой на горле Македонии, а той спасительной верёвкой, что подают угодившему в трясину. До времени верёвку и за удавку выдать можно. Главное, не спешить. Пусть враги потеряют бдительность.

И когда сын Агерра понял, что Линкестиец лишь для вида пляшет под дудку афинян, за их спинами осторожно склеивая осколки разбившегося царства, он стал ему верным другом и соратником. Даже среди родичей Александра не было ему более надёжных помощников.

Помимо сына Филиппа Ланика вскормила и поставила на ноги четырёх собственных сыновей. Линкестиец их возвысил, одарил землями возле Гераклеи, отрезав от собственной вотчины едва ли не лучшие куски. Старший, Протей, теперь командовал македонским флотом. Да, Македония снова имела флот, что ещё недавно казалось невероятным, ибо после поражения при Фермопилах это ей было строжайше запрещено. Далеко зашёл в своей смелости Линкестиец, хотя сам считал себя слабым царём, не ровней Филиппу.

Узнав о гибели царя, Андроник пришёл в отчаяние. Порывался собирать войско и идти на север. Мстить. Его насилу отговорили от этого безумия. Варвары пограбили и ушли. Их уже и след простыл. Андроник поехал в Гераклею и застал там пепелище. Помимо царя в боях с варварами погибло ещё двое князей Верхней Македонии. Некоторые бежали. Из облечённых властью аристократов Андроник оказался здесь самым старшим и знатным. Ему подчинились. Линкестийцы доверяли ему, хотя он не состоял с ними в родстве. Он остался в Гераклее, восстанавливать разорённый край.

Когда ему сообщили о появлении в Пелле Неоптолема, Андроник счёл его самозванцем и от присяги новому царю отказался, чем изрядно огорчил Полиперхонта, который такого поворота не ожидал.

— Если вы говорите правду, — обратился Андроник к посланникам князя Тимфеи, — если это не чудовищная ложь хитрого кардийца, то отвечу вам так — я служил двум Александрам. Одного любил, как родного сына, а жена моя была ему ближе матери. Другой стал мне верным другом. Сыну третьего, чужеземцу, который с мечом в руках шёл на мою Родину вот этой самой дорогой, на которой вы стоите, я служить не стану. Внук Филиппа, говорите? Ну, так горе Филиппу и памяти его!

Послы уехали ни с чем, а вокруг Андроника начали собираться другие недовольные царские друзья. Второй такой очаг ожидаемо образовался в Амфиполе. Но там дела пошли иначе. От нового братоубийственного раскола Македонию спас Аттал, сын Андромена, тимфеец и родственник Пердикки. Тот самый, который ездил к Антигону послом.

Сам Аттал и один из его братьев, Полемон, имели некоторое влияние среди гетайров Кассандра, но одновременно, будучи уроженцами Тимфеи держали сторону Полиперхонта. Им удалось повернуть настроения в кассандровых войсках так, что те радостно побежали присягать внуку Филиппа. Ведь мало кто знал о честолюбивых замыслах Кассандра. Никому из воинов и в голову не пришло, что они предают своего стратега. Что могли Фаностратиды сделать против настроений в войске? Кто бы их стал слушать?

Кассандр пытался бороться, увещевал своих людей, что их обманули, что в Пелле самозванец. Умолял, угрожал. Всё без толку.

Фаностратиды собрали манатки и на всякий случай дали дёру. Кассандр, который понапридумывал всякого нехорошего на свой счёт со стороны нового царя, тоже не выдержал и сбежал... к Антигону. Эта гавань представлялась ему единственной безопасной.

Так в Македонии в целом всё обошлось без драки. Правда, с некоторым беспокоящим нарывом на севере, но покамест он ещё не прорвался.

В Пелле состоялось собрание войска, на котором в соответствии с традицией македонянам представили претендента царской крови. Неоптолем был незнаком воинам, ничем не известен, не знаменит. Но рядом с ним стояли Эвмен и Полиперхонт, а так же всеми любимый Кратер. Этого оказалось достаточно. Воины подняли юношу на щитах.

Полиперхонт посоветовал царю принять имя Филиппа Третьего (как в свое время собирался наречь мальчика Антипатр), но тот отказался.

— Они всегда будут видеть во мне тень деда. Все мои дела станут оценивать с оглядкой на него.

— Тебе всё равно этого не избежать, — возразил князь Тимфеи.

— Он прав, Полиперхонт, — сказал Эвмен, — не стоит македонян специально подталкивать к этому сравнению. Может навредить делу.

Пердикка не находил себе места. Метался, не зная, как быть, что предпринять. Он отослал на восток с письмами почти всех голубей. Для надёжности. С севера новости просачивались редко, больше их поступало с запада, из Беотии и Аттики.

Афины взбудоражены. Никто не ожидал такого поворота. Экклесия тряслась, как человек, которому прихватило брюхо, и он не знает, как быть. То ли идти к отхожему месту медленно и осторожно, дабы случайным напряжением мышц преждевременно не совершить позорное дело, то ли быстро-быстро бежать. В реальности обычно получалось, что беги, не беги — и так и эдак будешь весь в дерьме...

В те дни лишь ленивый не поносил Ликурга. У многих внезапно прояснилась память на события пятнадцатилетней давности.

"Мальчишка мёртв, да, Ликург?"

Вот так всегда в Афинах. Вчера ты прославленный стратег, немало сделавший для укрепления могущества родного города, а сегодня вожжа, попавшая под хвост безмозглым, но громогласным заводилам, раздувает давнюю, и не столь уж существенную оплошность чуть ли не в государственную измену.

Да, никак не меньше. Афинянам регулярно мерещились измены. Когда их бьют, плохо. С этим всё понятно. Но когда они бьют, тоже скверно — вдруг удачливый стратег возгордится и загребёт себе слишком много власти? Такого допускать нельзя. Лучше его на всякий случай казнить или хотя бы изгнать.

Обманул Ликург граждан афинских пятнадцать лет назад. Мальчишка-то воскрес и уже на троне. Чего от него ждать? Ладно бы сопляк, но какие люди рядом с ним? Кратер! Как он дрался при Фермопилах! Много лет провёл в изгнании. Что у него теперь на уме? От такого добра не жди.

В один миг забылись заслуги Ликурга. Большого труда Демосфену стоило смягчить гнев экклесии, но неумные и несправедливые слова своё чёрное дело сделали. Бывшему стратегу, государственному мужу, неоднократно избиравшемуся хранителем казны, уже перевалило за семьдесят. В подавленном настроении Ликург уехал в свою усадьбу в Элевсин, где его хватил удар и он скончался.

Страсти, однако, продолжали бушевать.

— Чего вы хотите, афиняне? — вопрошал неизменно мрачный Фокион, — сменился царь в Македонии, ну и пусть себе. Вам-то какое до этого дело? Чего так всполошились?

— Так как же, Фокион? — кричали из толпы, — ведь не иначе злобу таит мальчишка! И ближние его — сплошь недруги наши! Линкестиец-то ладил с нами.

— Ага, ладил... Как бы не так! Всегда камень за пазухой держал!

— Ну, хоть не рыпался. А эти теперь что делать станут?

— Да неужто война будет, граждане?

— Да и пусть война! — заявил молодой голос, — что с того? Разве мы не били уже македонян?

Фокион отметил, что обладателю этого голоса на вид лет двадцать, только-только в экклесию допустили. Стало быть, в дни битья македонян сей "воин" ещё держался за мамкин подол. А был ли минувшим летом на Эвбее? По задору видать, не был. Очередной "стратег на ложе".

Мнение юнца, однако, разделяли многие. Пришлось уже и Демосфену выступить против войны, в кои-то веки солидарно с Фокионом. Уж он-то, и вторивший ему Гиперид, знали, каковы сейчас силы Афин. После эвбейского бодания Антигону бы не уступить, какая уж тут Македония...

— Мужей ли я вижу перед собой? — гремел голос Фокиона, — вы как бабы! Сами себе из ничего выдумали страх! Разве македоняне уже стоят у границ Аттики? Успокойтесь, афиняне!

Но только буря немного улеглась, как налетел новый порыв ветра: примчались двое неудачливых царетворцов. Вот уж на Фаностратидах афиняне отыгрались неожиданно сурово. Некоторые крикуны пытались и их обвинить в государственной измене, видать мало Ликурга оказалось, но ограничились растратой казённых денег. Дескать, для чего им в Македонию деньги слали? Чтобы какой-то недобитый щенок на трон сел? И в этом случае суд мог закончиться для Деметрия и Гимерия печально, но им удалось от обвинений отбиться. Правда, не от всех. На Гимерия наложили штраф, а Деметрия изгнали. Наверное, за то, что он не любил демократию...

Торговцы, которым Пердикка платил за словоохотливость в беседах об афинских делах, неизменно поднимали ему настроение и на время прерывали хандру. Она одолевала его от осознания того, что вокруг вершатся столь значительные дела, а он, сын Оронта, никак на них повлиять не может. Он чувствовал себя скованным по рукам и ногам. В том же состоянии пребывал и Тевтам и лишь Деметрий, на удивление, оставался спокоен и невозмутим, будто это не у него из рук уплывало царство.

Так, в метаниях и тревогах о внезапно спрятавшемся в густом тумане будущем прошёл последний зимний месяц, и наступила весна. А с весной, как всем известно, приходят грозы.

Едва открылась навигация, Пердикка отбыл морем в Милет, держать совет с Антигоном. Деметрий остался на Эвбее с Тевтамом.

12

Полиоркетика

Халкида

Как известно, самый крепкий сон Морфей насылает на человека перед рассветом. С давних времён это причинило немало бедствий на войне. Не счесть случаев, когда заснувшие часовые становились причиной безнаказанного истребления многих доблестных воинов, кои в открытом бою, несомненно, не допустили бы столь сокрушительного поражения. Всякий разумный полководец о том знает и предпринимает меры, но всё же он вынужден доверять свою жизнь другим. Ну не может же он, в самом деле, самолично бодрствовать всю ночь, да ещё в пору, когда пламя войны задули зимние ветра и угли еле тлеют? Такое ни один смертный не осилит.

Вот и Леосфен сладко спал, не сомневаясь в собственной безопасности. Стены Халкиды крепки, воины хорошо выпестованы. Хоть и наёмники, по большей части. Так уж получилось, что с наёмниками ему, афинскому стратегу, доводилось иметь дело куда как чаще, чем с собственными согражданами, которые не первый год оказывали ему честь, избирая на эту должность, но сами брали в руки щит и копьё с большой неохотой.

Леосфен с куда меньшей тревогой ложился спать, зная, что на ночную стражу заступает наёмник. Этой братии, кормящейся с острия копья, не нужно объяснять, к чему приводит беспечность. Однако слишком долгое безделье способно притупить бдительность кого угодно.

— Господин! Вставай, господин!

Голос верного раба ворвался в сознание в тот момент, когда стратег утробно порыкивал, кусая за ухо гетеру Анфиду, заставившую его раскошелиться на целую мину. Дорогостоящая девка отрабатывала деньги по высшему разряду — стонала и извивалась так, что стратег чувствовал себя богом, хотя и отдавал себе отчёт — играет. В её громадных глазах, за которые, в купе с худобой, злые языки прозвали гетеру "Анчоусом", он утонул прошлым летом, когда сбежал с Эвбеи зализывать раны и похваляться перед толпой заслугами, главной из которых считал смерть вражеского военачальника. Ходил гоголем, пока кто-то не столкнул его с Олимпа насмешливым рассказом о том, как на самом деле погиб Леоннат, и где в это время находился Леосфен. Заткнуть мерзавцу рот не получилось, но стратег нашёл утешение в объятиях Анфиды.

— Господин, вставай! Беда!

Анфида вдруг стала бестелесной и растаяла в воздухе без следа. Леосфен недоумённо дёрнулся, неведомая сила рванула его куда-то назад. Он неуклюже взмахнул руками, только что поглаживавшими горячие бёдра гетеры. Впечатался спиной во что-то твёрдое и плоское, и открыл глаза.

Он лежал на жёстком ложе, застеленным плащом (не позволял себе привыкать к перинам и прочим удобствам даже дома). Над ним стоял раб с чадящим масляным светильником, тусклое пламя которого резануло по глазам стратега так, будто могло сравниться по силе со слепящим венцом Гелиоса. В этот предрассветный час всё ещё правила ночь и любое пламя вызывало боль в привыкших к тьме глазах.

Леосфен провёл ладонью по лицу. Кровь, разогнанная сладким видением по жилам, стучала в висках (и ещё кое-где).

— Что случилось? — недовольным голосом проворчал стратег.

— Филокл вернулся в город, — заторопился раб, — и с ним человек тридцать.

— Филокл? — переспросил Леосфен.

— Да-да, — кивал раб, — все помятые, принесли раненых.

— Раненых? — ещё не проснувшийся стратег соображал с трудом.

— Да, много раненых.

Леосфен потряс головой, сгоняя остатки сна. Рывком поднялся, набросил хитон.

— Где он?

— Сейчас будет здесь. Я поспешил упредить...

— Пошли.

Стратег почти бегом покинул свои покои. Мысли понеслись вскачь, рисуя перед мысленным взором картины, одну сквернеее другой.

"Проворонили ублюдка. Видать, ударил внезапно... Эх, Филокл, что же ты..."

Филокла, сына Формиона, экклесия избрала одним из стратегов на этот год. Избирался он второй раз, но не получил единоличного командования и был направлен к Леосфену. Начальник и подчинённый столкнулись нос к носу на ступенях дворца, ранее принадлежавшего тирану Каллию.

— Что стряслось?

— Пердикка... — потупил взгляд сын Формиона.

— Ты что, проспал его! — прорычал Леосфен.

— Я не думал...

— Не думал, — передразнил Филокла старший военачальник, — дурень! Смертью казнят за меньшее! Какие потери?

— Не знаю... — в осипшем голосе Филокла послышался задавленный всхлип, — я ничего не успел сделать. Всюду огонь, крики...

Леосфен повернулся к своему рабу.

— Собери людей.

Он имел в виду выборных старшин наёмников, наиболее авторитетных и являвшихся своего рода лохагами.

В городе сейчас, в середине элафеболиона[134], квартировала всего тысяча наёмников. Леосфен, предвидя скорое возобновление бодания за Эвбею, заваливал Демосфена и Гиперида письмами с требованием прислать ещё людей. Те пять тысяч человек, с которыми он переправился на остров в прошлом году, с наступлением зимы разбрелись по домам.

[134] Элафеболион — март-апрель.

Дождался он только Архия, уроженца города Фурии, что в Италии, по роду занятий актёра, не слишком талантливого и завербованного Гиперидом в качестве личного агента.

Гиперид писал, что посылает своего человека, чтобы тот, служа его глазами и ушами, выявлял лазутчиков Одноглазого. Однако Леосфен предполагал, что тот послан, в первую очередь, следить за ним самим.

Лохаги собрались быстро, в очередной раз заслужив высокую оценку стратега, который сейчас радовался, что имеет дело не с изнеженными и неповоротливыми гражданами афинскими.

Филокла быстро (и умело) привели в чувство и допросили. Когда у того перестал заплетаться язык, картина произошедшего постепенно прояснилась.

Сын Формиона с двумя сотнями гоплитов находился на заставе в северной части Лелантской равнины. Противник не показывался на глаза более месяца и люди Филокла расслабились. А потом всё произошло, как всегда обычно и происходило в подобных случаях — внезапное ночное нападение, паника, разгром. Сколько было нападавших, Филокл, конечно, не знал.

— Что это? — спросил Леосфен, обведя взглядом лохагов, — просто вылазка или они решились на нечто большее?

— Нечто большее... — проворчал один из покрытых шрамами стариков, — подступиться к Халкиде? А жопа не треснет?

— Сколько их может быть? — повернулся Леосфен к Архию, — ты знаешь?

Актёр пожал плечами.

— Вряд ли много. Если бы им прислали подкрепление, Гиперид бы сообщил. У него есть соглядатаи в Милете и на Родосе. Скорее у Пердикки заканчиваются припасы, и он решил пограбить.

— Пограбить... — раздражённо фыркнул Леосфен, — знаешь, что, любезный Архий? А поезжай-ка ты к Гипериду прямо сейчас.

— Зачем? — прищурился актёр.

— Доложишь о происшествии, потребуешь ещё людей. Мне что-то неуютно здесь с тысячей копий и с завязанными глазами. Это ведь твоя обязанность была, держать их открытыми? Нет?

— Я не всеведущ, — пожал плечами Архий.

— Тогда какого Тартара ты вообще мне нужен? Если затрещат щиты, от тебя всё равно никакого проку. Проваливай к Гипериду. Скажешь ему, что я затылком чую — Пердикка не просто с голодухи умом тронулся. Мне нужны подкрепления. И припасы, кстати, тоже. Халкидские амбары мы почти выгребли. Местные волками смотрят. Сам слышал, как шепчутся — чем мы лучше Каллия. Без подкрепления и жратвы не возвращайся. Донеси до Гиперида главную мысль — я тут дохнуть не собираюсь и до последней капли крови с пустым животом против хрен знает каких сил драться не стану.

— Тебя судить будут, — процедил Архий.

— Пусть судят! Леосфен, скажу тебе, способен за себя и с суде постоять.

Как не сопротивлялся Архий, отвертеться от поездки в Афины ему не удалось. Леосфен настоял, чтобы актёр ехал немедленно.

— Ты верхом-то ездишь?

Архиё в ответ лишь огрызнулся.

— Понятно. Хотя я и так бы тебе лошадь не дал. Нету у меня лишних.

— Чего спрашиваешь тогда?

Леосфен не ответил. Возле западных городских ворот актёру подвели осла.

— На тебе скакуна.

Архий потребовал охрану. Наёмники заржали.

— Темно, страшно, да? — поддразнил его стратег и с усмешкой добавил, — да кому ты нужен?

Архий, извергая проклятия, уселся верхом на скотинку и потрусил по мосту через Эврип[135], соединявшему Эвбею с беотийским берегом. Ширина пролива в этом месте равнялась всего двум плетрам[136].

[135] Эврип — самое узкое место пролива между Эвбеей и материком. [136] Плетр — древнегреческая мера длины, равная 100 ступням (31 метр).

Леосфен проводил его взглядом и удалился. На двух башнях, стороживших мост, осталось не больше дюжины часовых.

Небо на востоке наливалось пунцовым румянцем. Над крышами спящей Халкиды в рассветной дымке проявились персты Эос, но следовавший за зарёй солнечный бог ещё не поприветствовал пробуждающийся мир. Тьма не спешила сдаваться и потому часовые заметили длинный и низкий хищный силуэт, приближавшийся к мосту, слишком поздно.

Чёрная триера двигалась без паруса и даже без вёсел, влекомая стремительным течением Эврипа, меняющимся семь раз в течение дня и ночи. Сейчас направление течения благоприятствовало триере, пришедшей с юга и та, подпрыгивая на крутой волне (а другой в Эврипе и не бывало), быстро приближалась.

Как только нос триеры сунулся между быками моста, с её палубы полетели кошки, вцепились в каменные перила. По протянувшимся за ними верёвкам на мост принялись карабкаться люди.

— Смотри, смотри! — воскликнул один из часовых.

— Тревога! — заорал другой, но крик его быстро захлебнулся, стражник захрипел, изумлённо уставившись на оперение стрелы, торчавшей из груди.

Кто-то ещё успел что-то крикнуть, но потом предупреждать об опасности стало некому — налётчики перебили всю стражу.

— Вперёд, в башню! — раздался звонкий молодой голос и несколько десятков воинов, взошедших на мост, поспешили за своим предводителем, облачённым в недешёвый мускульный парцирь-торакс и аттический шлем с двумя белыми перьями цапли по обе стороны от высокого гребня.

Вершину возвышавшейся на востоке чёрной громады Эвбейского Олимпа[137] рассёк надвое огненный всплеск, выпустивший в небосвод колесницу Гелиоса.

[137] Эвбейский Олимп — гора в 35 километрах к востоку от Халкиды.

Архий, в это время поднимавшийся на холм, услышал позади шум и обернулся. Приложил ладонь к глазам козырьком, прищурился. Увидев пляску факелов и тёмные силуэты кораблей (к мосту подошла ещё одна триера), он испуганно толкнул пятками бока осла.

— Пошёл, пошёл, ну же выноси!

Осёл секунду раздумывал, стоит ли подчиняться, потом всё же засеменил быстрее.

Налётчикам удалось занять обе башни, но дальше их продвижение застопорилось. Леосфен удалился не так далеко. Он и его люди ещё не успели пройти в город, когда услышали шум и крики за спиной. Немедленно поспешили обратно к мосту. Увидев, что происходит, стратег попятился. Он был одет в обычный хитон и безоружен.

— Всем вооружиться! Протоген, задержи их! К оружию, друзья, это македоняне!

С двух триер на мост высадилось человек семьдесят гоплитов. Вооружённых наёмников Леосфена насчитывалось втрое меньше, но они, схватившись с налётчиками сумели продержаться до прибытия помощи.

В стремительно разгоравшийся костёр дрова подкидывали с обеих сторон — число бойцов Леосфена вскоре увеличилось десятикратно, но к мосту подошли ещё две триеры.

Леосфен, уже в шлеме и льняном панцире (натасканные и сообразительные слуги притащили бегом без указки, а стратег сумел облачиться быстрее, чем нетерпеливый любовник раздевает женщину), с гоплоном и копьём уже наступал в рядах небольшой фаланги, угрожая сбросить пришельцев в море. Те тоже встретили его правильным строем. Они двигались безмолвно.

Копья ударили в щиты. Чужой наконечник расщепил край леосфенова гоплона. Стратег, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, хотя смертоносное остриё замерло возле самого глаза, сделал выпад поверх щита, целя в лицо противнику. Тот отпрянул. Стратег шагнул вперёд, чувствуя, что построенный им маленький монолит следует за ним, не допуская разрывов строя.

Восходящее солнце позолотило верхушку сторожевой башни, но у её подножия ещё царила тьма, вспарываемая то тут, то там факелами. Рыжее пламя плясало в руках бойцов и слуг, и не очень-то способствовало удобству обзора поля боя.

Наёмники Леосфена, толкаясь щитами и копьями, медленно, но верно оттесняли пришельцев обратно на мост. Здесь собралась уже половина гарнизона Халкиды, но сражаться могли всего человек сорок или пятьдесят. Остальные напирали сзади.

Пришельцы пятились. В какой-то момент Леосфену, только что удачно напоившему копьё из горла врага, показалось, что напор налётчиков совсем сошёл на нет, что с его людьми бьётся только первая линия, а остальные обратились в бегство.

— Наддай, ребята! — заорал стратег, — они бегут!

Налётчиков загоняли обратно на мост, где лицом к лицу могли драться не больше десяти человек с каждой стороны. Фланги нападавших оказались беззащитны. Кроме тысячи гоплитов в распоряжении стратега ещё имелось две сотни легковооружённых псилов. Сейчас возле моста их собралось десятка три. Они начали забрасывать противника дротиками.

Леосфен, уже предвкушавший победу, выбрался из свалки, огляделся и обмер: южнее моста, в городском порту высаживался десант с четырёх крутобоких акатов. К пирсам, нестройно ударяя вёслами (явно не выученные гребцы на них сидели), приближались ещё два.

— Протоген! — закричал Леосфен, — смотри! В порту!

Лохаг сориентировался молниеносно и две сотни наёмников развернулись в сторону новой опасности.

Проехав десяток стадий и убедившись, что никто за ним не гонится, Архий понемногу успокоился. Уняв бешено колотившееся сердце, актёр принялся рассуждать о шансах Леосфена отбить нападение. Что докладывать Гипериду? Враг захватил Халкиду?

У страха глаза велики. Архию показалось, что налётчикам не было числа, однако подумав, он решил, что это ещё ни о чём не говорит. Ну, захватят они мост и порт. Леосфен укроется за стенами, а потом подойдёт афинский флот и освободит Халкиду. Чему, конечно, весьма поспособствует он, Архий.

За такими размышлениями он не сразу обратил внимание на клубы пыли впереди, за поворотом дороги и нарастающий шум — топот сотен человеческих (и не только) ног. Слышался рёв быков и мулов, звон бубенчиков.

Сердце снова провалилось в пятки, когда огибающая холм дорога вынесла его прямо на длинную пёструю колонну вооружённых людей. Они шли, закинув за спины щиты и шлемы, взвалив на плечи связки копий и пузатые мешки с разнообразным скарбом. Вели в поводу навьюченных мулов. Несколько волов тащили телеги.

Архий некоторое время беспомощно хлопал глазами, словно окаменев под взглядом Горгоны, а затем поворотил осла прочь с дороги и, нещадно нахлёстывая, попытался заставить его ломануться прямо сквозь заросли маквиса. Ослу это не понравилось и он застыл, как вкопанный.

Архий спрыгнул на землю, осыпая бранью упрямую скотину, попытался тащить за поводья. Бесполезно. Приближавшиеся заржали.

Архий бросил поводья, попятился, споткнулся и упал, отбив задницу. Вскочил и сломя голову бросился в кусты.

— Хватайте его! — пробился сквозь дружный хохот повелительный голос.

Далеко убежать актёр не сумел. Догнали, сбили с ног, скрутили играючи и поволокли назад.

Притащили к главному. Подняв на него глаза, Архий обмер. Он знал этого человека. Кто ж его не знал в этой части Эллады?

Это был Тавросфен, родной брат изгнанного из Халкиды тирана Каллия, который умудрился настроить против себя всех, кто пытался заправлять на Эвбее чужими руками.

— Ну-ка, посмотрим, что за рыбу ты изловил сегодня, Ликомед, — широко улыбаясь, проговорил Тавросфен, — ты кто такой, бегун?

Архий скосил глаза на державшего его левую руку человека, названного Ликомедом. Услужливая память (на которую актёр не жаловался, в обоих его ремёслах трудно без неё обойтись) подсказала ему, что и этого мужа он знает. То был известный предводитель наёмников, Ликомед-родосец, некогда служивший под началом Мемнона, а позже назначенный Автофрадатом начальником гарнизона Митилены. Лет ему немало, а всё наёмничает, теперь вот в компании Тавросфена. Видать, за всю жизнь ни кола, ни двора не нажил, хотя иной раз в больших начальниках ходил. Перекати-поле.

Архий, мысли которого неслись бешеным галопом, сообразил, что эти люди вряд ли имеют отношение к напавшим на Халкиду и, стуча зубами, заторопился с объяснениями, решив не запираться и выложить всё начистоту.

— Моё имя — Архий. Я послан стратегом Леосфеном в Афины к Гипериду. Леосфен сейчас в Халкиде, на неё напали. Подозреваю, это македоняне, люди Одноглазого.

— Македоняне? — переспросил Ликомед, — те, что в прошлом году разворошили Эвбею?

— Да-да, они самые. Вот прямо сейчас напали, бой идёт.

Ликомед и Тавросфен переглянулись.

— Да тут же всего ничего до города осталось, — сказал Тавросфен, — рукой подать.

Ликомед не раздумывал ни одной лишней секунды.

— Одеть доспехи! Оружие к бою! Скарб кидай на землю. Каждому десятку выделить одного в охрану!

— Ты собрался ввязаться в драку, не разбирая дороги? — придержал наёмника за локоть Тавросфен.

— Конечно, нет! Мы же не знаем, что там твориться. Но не в таком же виде туда заявляться.

— Ты прав, — кивнул Тавросфен.

Он щёлкнул пальцами и поманил к себе навьюченного, раскрасневшегося от натуги раба. Тот скинул с плеч мешки на землю, выволок из одного льняной панцирь. Хозяин раскинул руки в стороны, и раб принялся оборачивать его толстой тканью, состоявшей из нескольких слоёв проклеенного льна, способного задержать стрелу. Закрепил завязками на боку, притянул к груди наплечники.

— Вот ты меня вчера высмеял, — сказал Тавросфен командиру наёмников, — а если бы я не заставил тебя заночевать у Салганея[138], мы сейчас угодили бы в самую заваруху.

[138] Салганей — возвышенность на беотийском берегу недалеко от пролива Эврип, названное в честь эллина-проводника, убитого персами, заподозрившими его в измене (во время вторжения Ксеркса).

— Мы и сейчас в неё угодим.

— Может быть. А может и нет. Посмотрим. А по твоей воле — наверняка бы угодили.

Наёмники снарядились быстро, ничуть не медленнее Леосфеновых.

— За мной! — скомандовал Ликомед.

Идея взять Халкиду с наскока ночной атакой на мост и порт принадлежала, конечно же, Деметрию. Он предлагал её Пердикке, но тот счёл безумной и отверг. Когда же Пердикка уехал и сын Антигона остался без присмотра (верного Тевтама он за надзирателя не считал, умел его склонить на свою сторону), то решил, что самое время начать действовать. Надоело киснуть от безделья, девки и вино давно наскучили. Юная кровь бурлила в жилах, душа рвалась с привязи, жаждала подвигов. Тевтам, поглядывая на воспитанника, теперь частенько вспоминал Александра, сына Филиппа. Очень уж они были похожи, даже внешне, что не только ему бросалось в глаза. Не закончил бы Деметрий так же, как "покоритель Азии".

Выслушав идею воспитанника, Тевтам спокойно возразил:

— И как ты собираешься атаковать со стороны Эврипа? Подгребёшь на бычьих пузырях?

— На лодках, разумеется, — надулся, заподозрив насмешку, юноша.

Старик, между тем и не думал насмехаться. Он всегда воспринимал царевича всерьёз.

— Понадобится очень много лодок. Допустим, мы их найдём. Но придётся трясти рыбаков, купцов. Приготовления сложно скрыть от противника.

Доводы старика смутили юношу, он задумался. Неизвестно, что бы в итоге решил, если бы через десять дней после отъезда Пердикки, в ставку македонского отряда не явился родосец Менедем с пятью триерами.

Родос в эту пору стал верным сторонником Антигона, чему в самом начале создания Островной симмахии немало поспособствовал оратор Эсхин, скончавшийся два года назад. После его смерти связи совета архонтов острова с фригийским царём, как теперь именовали Монофтальма, нисколько не ослабли. Антигон позволил родосцам хорошо поживиться в пиратских городках Киликии и на Кипре, после того, как островитяне помогли ему изгнать оттуда Птолемея. Став главными заправилами на морском пути из Финикии в Элладу, родосские купцы озолотились десятикратно, стократно. Ещё бы им после такого не боготворить Антигона.

Гарпал, всё ещё остававшийся главным казначеем Циклопа, совместно с родосцем Антименом ворочал такими деньжищами, что на западном берегу Эгеиды кое-кто никак не мог избавиться от нездоровой бледности, вызванной завистью и истечением чёрной желчи.

Наварх Менедем, будучи человеком ещё довольно молодым, вряд ли мог бы претендовать на высокие посты. Подтолкнула его вверх доблесть, проявленная при Каликадне. В прошлом году он был поставлен младшим навархом под руку Сосигена, нынешнего главнокомандующего родосским флотом. Пятьдесят триер и пентер Сосигена зимовали на острове Миконос, нависая над делосскими рынками и нервируя афинян. После Посейдоновых игр Сосиген стал предпринимать регулярные выходы в море, продвигаясь всё дальше на запад. Его корабли появлялись уже в Сароническом заливе, из-за чего экклесия в Афинах собиралась трижды, обсуждая, не пора ли объявлять войну.

Отряд Менедема "демонстрировал силу" на севере. Наварх прибыл в ставку Пердикки (то есть теперь уже Деметрия) с визитом вежливости. С юношей он был знаком. Ему Деметрий и выложил свою затею.

Менедем отличался предприимчивостью и план царевича ему безумным не показался. Идею он одобрил, но всё же решил подстраховаться и меньшую из своих пяти триер отослал к Сосигену. Был уверен, что командующий его поддержит. А если нет... Менедем твёрдо собирался оказаться в числе победителей, которых не судят.

Осталось дело за малым — победить.

Деметрий впервые участвовал в бою "без присмотра". Его воспитатель в это самое время дорезал остатки филокловой заставы и юноша, как в таких случаях принято говорить, дорвался. Лез в самое пекло.

То, что Деметрий родился в семье знатного македонянина, предопределило ему судьбу гетайра, всадника. Однако никто из царских "друзей" не мог называться воином, если не преуспел в гопломахии. Разумеется, Деметрий прекрасно владел щитом и копьём, был натаскан для боя в сомкнутом строю, и прежде чем получил возможность отдавать команды, немало попотел, исполняя чужие. То, что он при этом ещё и отлично управлялся с конём, делало его лишь многократно опаснее в пешем бою.

Эллины, за исключением фессалийцев, никогда не полагались на конницу, как на основную ударную силу войска. Ксенофонт считал лучшим оружием всадника пару коротких метательных копий-пальтонов. Так же вооружались и персы. Царь Филипп перенял фессалийскую манеру биться длинным копьём. Он не давал роздыху гетайрам, добивался, чтобы каждый из них стал вместе со своим конём единым живым существом. Чтобы восьмилоктевое кизиловое копьё-ксистон превратилось в продолжение руки, дабы наконечник попадал в цель столь же метко, как ничем не стеснённый указательный палец.

Его усилия принесли плоды. При Гранике и Адане несколько сотен персов и бактрийцев сражались закованными в отменную броню. Железная чешуя надёжно укрывала не только торс, руки и бёдра знатных персов, "царских родичей", но и конскую грудь. Однако македоняне, обладая куда менее надёжной защитой, всё равно весьма неприятно удивили своих противников. Гетайры разили врага своими длинными копьями прямо в незащищённое лицо. Персы подобной выучкой не обладали, потому и не смогли сокрушить менее многочисленную конницу Антигона.

В схватке двух фаланг, стенка на стенку, умение метко попадать врагу копьём в лицо, конечно же, было ценнейшим качеством. Правда, в ту пору среди наёмников наибольшее хождение имели шлемы, сделанные на фракийский манер. Многие из них снабжались защитными личинами.

Деметрий лица не скрывал. Он дрался в первом ряду и, выкрикивая команды громким, по-мальчишески звонким голосом, лишь сильнее привлекал к себе внимание. Леосфен приметил юношу и пытался протолкаться к нему. Не только он определил главного, подле Деметрия сейчас жарило так, что хоть барана на вертеле подноси, испечётся за милую душу. А сыну Антигона всё нипочём, он упивался дракой и ни одной царапины не получил, хотя под ногами корчилось в агонии уже немало народу.

— Навались! — кричал Деметрий, — сейчас проломим! Ещё чуть-чуть!

Вокруг него бранились, сбивая дыхание, седеющие бойцы, взявшие копья в руки, когда Деметрия ещё даже в задумке его отца не было. Они знали — случись что с парнем, Антигон (а ещё прежде Тевтам) из Тартара достанет. Однако драка случилась едва ли не самая жаркая на их памяти, и устоять на месте, не говоря уж о том, чтобы "навалиться", не было никакой мочи. Первоначальный успех длился недолго. Люди Леосфена устояли, прорваться к воротам не получилось. Время играло на афинского стратега, позволяя подтянуть городское ополчение.

Халкидцы не слишком жаждали воевать, за год они совсем растеряли берега — кто тут с кем воюет и зачем. Пердикка им представлялся не хуже Леосфена. Последний о таких настроениях знал и пресекал их нещадно. Откровенно говоря — зверствовал. С гоплитами, поставленными в строй против воли, конечно много не навоюешь, но тяжести они фаланге всё же добавили.

Бойцы возле Деметрия не выдержали натиска и попятились, вынуждая отступить и его. Многие не смогли протиснуться обратно на мост, ставший вдруг уже игольного ушка. Им пришлось прыгать в воду, а там скользкая галька, стремительное течение Эврипа, сбивающее с ног...

Самые большие потери нападавшие понесли именно в этот момент.

С флангов ударили дротики. Один поразил в руку гоплита, прикрывавшего Деметрия справа. Боец на мгновение замешкался, чуть раскрылся и тут же захрипел, забулькал: копьё вражеского наёмника, который не проворонил оплошность противника, ударило прямо в горло. Уже оседающего воина пронзили ещё два дротика. Деметрий оказался открыт справа. Ему удалось отбить копьём очередной дротик, но следующий оцарапал бедро. Вот и первая кровь. Пока пустяковая рана, но в таком положении не долго ждать чего и посерьёзнее.

В этот момент Леосфен заметил высадку "македонян" (большую часть людей Пердикки и Деметрия составляли наёмники из разных полисов) в порту и вынужденно ослабил давление на мост. Телохранители, спохватившись, оттёрли Деметрия назад.

— Надо отходить! — прокричал один из них юноше, — не осилим!

— Ещё немного! Сейчас подойдёт Тевтам!

— Их тоже становится больше!

Действительно, защитников города изрядно прибавилось. Атака на пирсах, подарившая несколько спасительных минут гоплитам на мосту, быстро захлебнулась.

— Так вам, сучьи дети! — бушевал Леосфен.

Он удачно ткнул мечом под наплечник очередного "македонянина". Тот отшатнулся и, потеряв равновесие, завалился назад, сбил с ног двоих своих товарищей.

— Ага!

Леосфен, развивая успех, устремился в разрыв вражеского строя. Копьё давно сломалось, из задних рядов стратегу подали новое, но оно тоже в тесной свалке недолго продержалось. Леосфен дрался прямым мечом, предпочитая его изогнутому копису. Щит, украшенный тонкой чеканкой, изображающей сову, весь покрыт царапинами и вмятинами. От его края почти до самого центра пробежала трещина, на честном слове держится.

Несколько наёмников поддержали стратега, образовав клин. Им удалось рассечь строй "македонян". Ещё пара шагов и Леосфен добрался до воды. Слева его бойцы добивали десятка два налётчиков, отрезанных от товарищей. Справа защитники Халкиды, тесня врага, вступили на мост. Гоплиты Пердикки (как думал афинянин), пытаясь спастись от дротиков, которыми их забрасывали легковооружённые псилы, образовали черепаший панцирь из щитов. Они медленно пятились. Задние начали спускаться обратно на палубы триер, хотя такой команды Деметрий не отдавал.

Стратег уже торжествовал победу, когда сзади его окликнули:

— Леосфен! Они на восточной стене!

Он азартно продолжал продавливать дрогнувшую стену щитов нападавших и не сразу расслышал. Воины передали по цепочке:

— Леосфен!

Прикрываясь щитом, стратег чуть повернул голову и приказал заднему:

— Заступи!

Тот пригнулся, сделал длинный выпад на уровне бедра, не позволяя противнику приблизиться. Со стратегом они поменялись местами, будто друг сквозь друга протиснулись.

Леосфен протолкался в тыл.

— Что случилось?

— Они на восточной стене, стратег! С лестницами! Штурмуют стену!

Леосфен семиэтажно выругался.

Повращав безумными глазами, выхватил из толпы несколько человек.

— Сфенел, ты остаёшься с Протогеном! Добейте этих ублюдков! Столкните их в воду! Антифил, твой лох со мной и захвати всех бездельников Эвкрата! За мной!

Около трети защитников, собравшихся у моста, бегом бросились в восточную часть города, ослабив давление на Деметрия. "Македоняне" отступили на беотийский берег. Их число сократилось вдвое, однако лохаг Сфенел, располагая теперь превосходящими силами, не рискнул преследовать врага. Ведь в этом случае уже ему пришлось бы пройти узкий мост.

Будь на месте Деметрия военачальник поопытнее, он непременно воспользовался бы подаренной передышкой, чтобы убраться восвояси. Такая возможность у него сохранялась — все четыре триеры подтянули к беотийскому берегу. Достаточного числа умелых лучников "афиняне" не имели.

Однако юноша медлил. Воины зароптали.

— Чего стоим? Ясно ведь, мост не взять.

— Верно, уходить надо.

— И всё пустить псу под хвост? — возмутился Деметрий, лицо которого отражало целый калейдоскоп разнообразных эмоций — от досады до эйфории, — сейчас Тевтам вынудит их убрать отсюда половину воинов, по меньшей мере! Пойдём снова!

— Половину... Нас самих-то половина осталась...

— Деметрий, они же закроют ворота! Толку-то с того, что захватим мост?

Юноша, постепенно остывая, умом понимал, что разумнее послушаться. Воины правы. Сражение за три портовых кабака не имеет никакого смысла. Но отступление означает, что его план провалился. Он потерял много людей. Что скажет Пердикка? Да к воронам Пердикку, что скажет отец? Уж точно ничего хорошего. Он словно наяву увидел мрачное лицо отца, сдвинутые густые брови, губы, искривлённые в гримасе презрения:

"Ты жалкий маргит[139]. Как ты посмел нарушить приказ?! За каким керберовым дерьмом ты полез штурмовать город с горсткой воинов?! Мальчишка, сопляк, маргит!"

[139] Маргит — недоумок.

Ко всему прочему, Тевтам сейчас с тысячей наёмников штурмует восточную стену. Сходу, без осадных машин, вообще почти без подготовки, с одними лёгкими лестницами. Да, удар с моря, для нанесения которого Деметрий взял с собой три сотни наёмников, и восемьдесят родосских эпибатов, затевался, как отвлекающий. Однако юноша рассчитывал на куда больший успех. Представлял, как врывается в городские ворота на плечах бегущего врага. Даже старый ситарх и грамматик наёмников Тевтам, немало повивавший на своём веку, счёл идею не столь уж и безумной и вполне реализуемой. Да вот только шкура Леосфена крепка оказалась. И зубы острее деметриевых.

Что же теперь делать?

На Деметрия было страшно смотреть. В отчаянии он сорвал с головы и швырнул оземь шлем и метался взад-вперёд у подножия сторожевой башни на западном берегу пролива, как волк, добыча которого ускользнула прямо из пасти.

К моменту, когда Леосфен со своими воинами добежал до восточной стены, на неё сумела взобраться почти треть "македонян". Они уже добивали немногочисленных защитников и, если бы заранее озаботились изготовлением большего числа лестниц, то, несомненно, встретили бы Леосфена уже в городских кварталах. Собственно, нападавшим удалось прорваться на одну из улиц и они, дожидаясь подкрепления, немедленно принялись строить баррикаду из подручных средств — развернули поперёк улицы телегу.

Леосфен не доверял халкидцам, но когда горожане увидели, что пришельцы убивают их соседей и родичей, пытавшихся отстоять стену, то мигом позабыли про свои метания, похватали, что под руку попалось, и бросились на врага. Ни старики, ни женщины не остались в стороне. Одно дело, воевать за не пойми чьи интересы где-то вдали от дома, и совсем другое, столкнуться на собственном пороге с предвкушающими знатный грабёж наёмниками, которым за зиму пришлось изрядно затянуть пояса.

Город, ещё час назад мирно спавший, теперь напоминал котёл с кипящим варевом и подпрыгивающей крышкой.

Халкидцев было значительно больше, чем "македонян", они всё прибывали и, хотя лишь немногие из них могли называться воинами, пришельцам пришлось туго. Горожане бросались на них с плотницкими топорами, с дрекольем, с голыми руками и даже пронзённые копьями, умирая, старались дотянуться до горла.

Когда прибыли наёмники Леосфена, Тевтам, ещё не спустившийся со стены, понял, что сражение проиграно. Однако немедленно отступить ему помешали те же соображения, что и его подопечному — ничего не зная о том, как идут дела у Деметрия, он до последнего надеялся, что воспитанник смог прорваться в город и скоро Леосфен будет вынужден умерить натиск. Тевтам рычал и бранился, подгоняя воинов, отчаянно всматривался вниз-вдаль, надеясь увидеть там, в лабиринтах улочек, какое-то движение, которое можно было бы истолковать, как продвижение воинов Деметрия. Но он видел лишь всё прибывающих горожан. А вскоре стало подтягиваться больше людей в гоплитском снаряжении, и старый грамматик понял, что это, скорее всего те, кто держал оборону на берегу. Не похоже, чтобы кто-то их преследовал. Значит, Деметрий потерпел неудачу.

И всё же Тевтам медлил, продолжая отчаянно цепляться за стену. Тени укоротились на ладонь прежде, чем он отдал приказ об отступлении.

— Деметрий, смотри!

Юноша обернулся на зов и побледнел, ощутив, как по спине пробежал холодок.

— Ах ты, керберова блевотина...

— Это ещё кто? — побежал по рядам ропот, — кто такие?

— Афиняне?

— Не иначе.

На гряде прибрежных холмов, словно из-под земли вырастали воины, будто сказочные спарты, зубы дракона, посеянные Кадмом. Засверкала на солнце, ударив по глазам, бронза щитов.

— Зараза... — сплюнул в сердцах Деметрий и, ни минуты более не раздумывая (и верно, в окружении уже поздно раздумывать, выпутываться надо), закричал, — отходим! Все на корабли!

Два раза приказывать не пришлось. "Македоняне" только того и ждали.

"Да, получили по носу. Но живы, слава богам. Может, в другой раз удачливее будем".

Явившееся с запада войско отходу Деметрия препятствовать не стало. Все четыре триеры и два вырвавшихся из порта аката (остальные достались защитникам) отбыли на юг, в лагерь родосцев, разбитый в устье реки Лелант. Туда же отошёл отряд Тевтама.

В этом дерзком налёте юноша, возомнивший себя полководцем, потерял по меньшей мере две сотни человек убитыми. Раненных насчитывалось гораздо больше. Сам горе-стратег был ранен, правда, легко. Как и Менедем, участвовавший в бою на мосту.

Число боеспособных в войске сына Антигона уменьшилось на треть. Около трёх десятков в результате неудачной высадки в порту попали в плен.

Хотя к вечеру войско несколько подросло (подтянулись гарнизоны пары застав к северу от Лелантской равнины) о повторении штурма нечего и думать. С такими силами города не берут. К тому же противник теперь начеку.

Что же дальше? Топать ни с чем обратно на север? Антигон, конечно, придёт в ярость, когда узнает. Скорее всего, прикажет сыну возвращаться.

Другой на месте Деметрия поджал бы хвост, но парень был не из таких. Он закусил удила и не думал унывать. У него оставалась ещё одна ставка — письмо к наварху Сосигену, отправленное с менедемовой триерой.

В письме царевич живописал выгоды от взятия Халкиды. Увещевал наварха перейти к активным действиям, дескать, хватит сидеть ровно на заднице, пора дать афинянам хорошего пинка.

Собственно, фригийский царь и Островная симмахия готовились к войне с Афинами не первый год. Вся эвбейская заваруха и была своеобразной разведкой сил неприятеля. Но Антигон медлил, считал, что время ещё не пришло.

Деметрий со всей страстью, на которую был способен, доказывал Сосигену обратное. Пришло время, ещё как пришло. Упустим момент, другого не будет. Юноше, благодаря осведомителям Пердикии было известно одно обстоятельство, которое определённо склоняло чашу весов на сторону симмахии. И он решился изложить его Сосигену. Хватит прятать под ладонью шулерскую кость, пора её бросать.

Каждая буква письма прямо-таки лучилась уверенностью, что взять Халкиду — как два пальца... Не сложно, в общем. Несомненно, к прибытию наварха город уже будет принадлежать Деметрию. Помощь родосцев нужна, чтобы удержать его и закрепиться, превратить в неодолимый форпост для будущего вторжения в Аттику.

Внемлет ли этому призыву Сосиген? Если придёт на помощь, это будет означать начало войны. Большой войны между Островной симмахией и Морским союзом. Поленница для погребального костра мирного десятилетия (худой был мир, но всё же не война) давно сложена. Все ждут, кто первым поднесёт огонь. Цари, тираны, вожди народа напряжённо поглядывают друг на друга, как бы не упустить этот момент. Кто начнёт?

Пока что все остались при своём, затрепетавший язычок пламени быстро зачах. Одной стычкой на Эвбее больше, одной меньше. Прошлым летом это бодание никто войной-то не называл.

Но вот если сейчас, в это самое время родосский наварх командует выступление, это означает, что огонёк угас не бесследно и вот-вот запылают мосты за спиной.

А тут ещё какая-то неведомая сила явилась. Кто это? Афиняне прислали подкрепление к Леосфену? Если так, почему не ударили в спину, лишь обозначили своё присутствие?

От подобных размышлений Деметрия трясло так, будто он собирался первый раз в жизни лечь с женщиной. Неудача лишь обострила возбуждение и азарт.

Леосфен не успел порадоваться зрелищу пятящихся прочь от города тевтамовых воинов, как его снова огорошили вестью:

— К мосту ещё войско подошло!

Стратег только и смог выдавить из себя:

— Да что б тебя...

Он привалился спиной к зубцу крепостной стены и медленно сполз на задницу, обдирая льняной панцирь о камень.

— Сколько же вас, ублюдки... — пробормотал он еле слышно.

— Да это не македоняне! Те убрались! Погрузились на корабли и дали дёру! Это кто-то другой!

— Наши? — недоверчиво спросил Леосфен, — Архий что, крылья вырастил? Или Демосфен в кои-то веки решил потратить чуток красноречия на благое дело без ускоряющего пинка?

— Не понятно. Македонян они бить не стали. Подошли, к бою изготовились, но и только.

— Кто это тогда может быть? — удивился Леосфен.

Он еле держался на ногах, но, стиснув зубы, поспешил обратно к мосту.

"Туда-сюда-обратно. Качели, сука... Как там персы говорят? Бешеной собаке парасанг — не крюк?"

Сначала он поднялся на привратную башню. Поглядеть, кто пожаловал. Скосил глаза на юг — там, в море, виднелось несколько удаляющихся точек.

"Сегодня, друг ты мой, Пердикка, я полностью удовлетворён твоим видом. Почаще бы тебя так лицезреть".

Стратег усмехнулся и склюнул. Кровью. Поморщился. Покачал пальцем зуб. Когда успели в лицо заехать? И ведь даже не заметил. Как такое можно не заметить? Только сейчас он почувствовал, как болит рассечённая губа, как ноет челюсть.

Он провёл ладонью по лицу, размазав кровь.

"Это чья?"

— Эй, подайте умыться!

Ему поднесли кувшин с водой и кусок льна. Смыв кровь, Леосфен, наконец, обратил внимание на подошедших к мосту людей. Их было человек десять, а поодаль, на холмах в двух стадиях от берега расположилось войско.

Опытным глазом стратег сразу определил число — сотен пять или около того.

Один из подошедших к мосту махал зелёной веткой. Говорить хотят. Ладно, поговорим. Леосфен отыскал глазами Протогена.

— Жив, старина?

— Что мне сделается? — усмехнулся лохаг.

— Ну, пошли, посмотрим, кто это такие.

Едва вступив на мост, Леосфен расплылся в широченной улыбке.

— Ба! Какие люди! Тавросфен, а я думал, что ты уже в Аиде! Неужели тебя вытащил оттуда Архий? Мусагет решил назначить его вторым Орфеем?

Архий топтался возле Тавросфена, исподлобья взирая на приближающегося афинского стратега. Брат изгнанного тирана стоял, скрестив руки на груди. Ликомед поглаживал перевязь меча.

Леосфен остановился в пяти шагах от них.

— Ну, чего молчите?

— Да как-то глупо желать тебе радости, — усмехнулся Тавросфен, — и так смотрю, весь цветёшь.

— Весна, — сказал афинянин, — гляжу и жабы оттаяли.

Он обвёл взглядом пришлых наёмников, усмехнулся и с выражением продекламировал:

— В броню себя заковавши, мы сомкнутым строем, все рядом станем у края болота...

Он замолчал, нахмурился.

— Забыл, как там дальше. Архий, ты должен помнить.

— ...на самом обрывистом месте, — буркнул актёр. — Чтобы, когда устремятся на нас ненавистные мыши, каждый ближайшего мог супостата, за шлем ухвативши, вместе с оружием грозным низвергнуть в пучину болота...

— Ага, — подхватил Леосфен. — Там уже, плавать бессильных, мы быстро их всех перетопим. Сами же мы, мышебойцы, трофей величавый воздвигнем[140].

[140] Эллинистическая поэма "Война мышей и лягушек", пародирующая "Илиаду".

Ликомед потемнел лицом и дёрнул щекой. Губастый, пухлощёкий Тавросфен, вылитый царь лягушек Вздуломорда, сделал вид, что эта недвусмысленная поддёвка относилась вовсе не к нему. Поинтересовался:

— Ты пьян?

— Ага! Пьян без вина, как Филипп после Херонеи. Только теперь мне по трупам македонян плясать, а не им.

Тавросфен скользнул взглядом за спину афинянина.

— Впечатляет. Пердикка решил, что он самый умный?

— Вроде того, — ответил Леосфен, посмотрел на строй наёмников Тавросфена и добавил, — и, похоже, не он один. Что ты здесь делаешь, тиранчик недобитый?

— А ты невежа, афинянин, — спокойно заметил Тавросфен, — впрочем, это не удивительно для деревенщины, учитывая твои поэтические пристрастия. Не удивлюсь, если у вас, в Афинах, следующим стратегом изберут какого-нибудь Хлебогрыза.

— Не сомневаюсь, оный Хлебогрыз будет достойным сыном своего отца и заслуженным мужем, чего нельзя сказать о тебе, Вздуломорда, или твоём братце. Кстати, где он? Чего вы припёрлись? Понравилось получать пинок под зад? Поворачивайся и нагибайся, одарю вожделенным.

— Я позабыл, что ты мастер насмешничать. Невежа, если бы не мы, боги всё ещё взвешивали бы твой жалкий жребий. Македоняне отступили, увидев нас.

— Давай поквакай ещё, как ты тут один всех победил, — подал голос из-за спины афинянина лохаг Протоген, — мы с удовольствием послушаем.

— Это кто там гавкает? — прошипел Ликомед, подавшись вперёд.

— Не горячись, — удержал его за руку Тавросфен, — они ещё не остыли после сражения, потому сейчас разговор не имеет смысла. Разобьём лагерь здесь и поговорим завтра, когда их разум прояснится, и они осознают своё положение.

— Мне с тобой не о чем говорить, — сказал Леосфен.

— Это пока. Вот увидишь, совсем скоро у нас появятся темы для дружеской беседы. Ты убедишься, что я, несмотря на твои предерзостные речи, весьма к тебе расположен.

Леосфен поморщился. Потрогал челюсть. Мысли его неслись галопом.

"Сколько их там? И чего они хотят? Точнее, чего хотят понятно — Каллий надеется вернуться в Халкиду. Или теперь его братец решил попытать счастья. Но как? В городе их обоих ненавидят. Надеются выгнать меня и утвердиться на копьях наёмников? Сколько же это тогда должно быть оных наёмников? Пояс не лопнет?"

Стратег потёр пальцем переносицу. У этого не лопнет. Каллий потерял власть, был вынужден бежать, но сумел прихватить с собой немаленькую казну. На трёх кораблях вывез. Загодя погрузил, почуяв запах жареного ещё до того, как мысль насадить его на вертел окончательно оформилась в головах горожан. Хватка у него железная. Удирал, подгоняя гребцов, вот как сейчас македоняне, а вернулся с несколькими сотнями головорезов. Недешёвых головорезов.

Для войны нужны деньги и ещё раз деньги. У Каллия и его брата они, судя по всему, есть. А у Леосфена, за спиной которого вроде как могущественное государство?

Вот именно, что "вроде как". Стратег уже несколько месяцев заваливал Гиперида и Демосфена письмами, требуя денег и людей.

"Весной всё будет", — обещали ему.

Уже скоро лето. Обещанного три года ждать? Люди начали понемногу разбегаться. Пердикка сегодня отступил, но завтра вернётся. Антигон богат. Силы у него в избытке. Со стратегами немного не повезло, нетерпеливые попались.

— Чего ты хочешь? — сделав над собой усилие, выдавил афинянин.

— Этот город, — без затей ответил Тавросфен.

— С чего ты взял, что тебя встретят здесь с распростёртыми объятиями?

— Я думаю, Халкида за год устала от вас. Но мой расчёт не только в этом. Без меня вы город скоро потеряете. Помощь не придёт, Леосфен. Я и мои люди — вот всё, на что ты сможешь рассчитывать. Если, конечно, мы договоримся.

— Думаешь, если схватил моего гонца, то уже отрезал меня от Афин? Есть тысяча способов дать знать о моём положении.

— Не сомневаюсь. Но даже если весть о твоём положении достигнет ушей Гиперида прямо сейчас, если он немедленно огласит её на Пниксе, тебе это всё равно не поможет. Граждане афинские воевать за Эвбею не жаждут.

Леосфен усмехнулся.

— Граждан афинских непросто поставить в строй, если, конечно, враг не стоит уже под стенами города. Но когда в последние годы это кого-то останавливало?

— Верно, не останавливало. Покуда на Тенаре толклось достаточно народу в дырявых хитонах. Всё дело в том, Леосфен, что сейчас этого самого народу там столько не толчётся.

— Куда же они все делись? Перепились до смерти? — хохотнул стратег.

— Нет, просто нашёлся богатый покупатель. Я был там не так давно. Устал считать отходящие в Кирену корабли.

Леосфен скрипнул зубами.

— В Кирену, значит...

— Да. Те немногие, кого не прельстило путешествие за море, стоят за моей спиной.

Стратег долго молчал. Тавросфен терпеливо ждал. Морщинки в уголках глаз выдавали скрываемую усмешку.

— Убирайтесь, — наконец глухо прорычал Леосфен.

— Увы, я не могу исполнить твою просьбу, — спокойно ответил Тавросфен, — мы вернёмся к этому разговору позже. Я подожду, пока ты созреешь.

Он повернулся и зашагал прочь. Ликомед, метавший глазами молнии, толкнул Архия в плечо, вынуждая его шагнуть прочь от моста.

Леосфен крикнул в спину бывшему тирану:

— Человека моего отпусти, Вздуломорда!

— С какой стати? — не оборачиваясь и продолжая идти, ответил Тавросфен.

Протоген выхватил меч, но Ликомед оказался не менее проворен и остудил порыв лохага, дав ему разглядеть остриё своего клинка.

— Это наш гость, — криво усмехнувшись, заявил родосец.

[1] 323 год до н.э.

[2] Визареша — дэв смерти в зороастризме, утаскивавший души в ад, если на посмертном суде злые дела человека хотя бы на волосок перевешивали добрые.

[3] Современное название — Кызылырмак ("Красная река").

[4] Арштибара, "носящие айву" — отборные воины, телохранители персидских царей.

[5] Хшаятийя (перс.) — царь. Хшаятийя хшаятийянам — царь царей.

[6] Царь Артаксеркс III (Артахшасса Ваука). Греки звали его Охом.

[7] Лидийский царь Крез, воевавший с персами, получил от дельфийского оракула предсказание: "Галис-реку перейдя, Крез великое царство разрушит". Царь решил, что оракул имеет в виду гибель державы Кира Великого и переправился через пограничную реку, но потерпел поражение и действительно разрушил великое царство. Своё.

[8] Середина декабря — середина января.

[9] Парасанг — персидская мера длины, равная 5549 м.

[10] Хшатрапава — сатрап, наместник царя царей. Хшатра (сатрапия) — военно-административный округ (провинция) в государстве Ахеменидов. Хшатра переводится с персидского, как "царство".

[11] Территория на южном берегу Чёрного моря, которая впоследствии называлась Понтийским царством.

[12] В зороастризме — мост, разделяющий царства живых и мёртвых.

[13] Махаут — погонщик слона.

[14] Соперничавшие друг с другом индийские цари (раджи) Таксил и Пор. Первый без боя покорился Александру Македонскому, а второй был побеждён им в битве при Гидаспе.

[15] "Блага тебе, великий духом царь!" (санскрит).

[16] Парадат (перс.) — "поставленный во главе".

[17] Западная, наиболее невысокая часть горной системы Гиндукуш, расположенной преимущественно на территории Афганистана и Пакистана. Греки считали её продолжением Кавказского хребта, тянущегося в их представлениях до Индии.

[18] "Дом Лжи" (Друджо Дмана) — самая страшная область ада в зороастризме.

[19] Грекам она известна под именем Статира.

[20] 3600 персидских сиклей равны одному греческому таланту.

[21] Этот город имеет второе название — Тус. На карте Ирана его можно отыскать именно под этим именем к северу от современного Мешхеда.

[22] Парвата (санскрит) — "гора".

[23] Так же звали жену Дария. Некоторые античные историки, говоря о его старшей дочери, называют её Барсиной (при этом возникает путаница, ибо так звали ещё и вдову Мемнона, ставшую любовницей Александра и родившую ему сына — Геракла). Есть мнение, что это имя дочь Дария носила в девичестве, а после замужества с Александром, её поименовали в честь умершей матери. Здесь принято иное допущение — Барсиной будет зваться младшая дочь царя царей.

[24] Амударья.

[25] Получеловек-полуорел — символ династии Ахеменидов.

[26] Современный Самарканд. В описываемое время — столица Согдианы.

[27] Аттический Новый год наступал в первое новолуние после летнего солнцестояния.

[28] Италия.

[29] Копаида — крупное озеро в Беотии.

[30] Перипл (греч.) — "плыть кругом, огибать". Описание примет берегов, используемое кормчими. Периплы ценились выше карт.

[31] Современное название — Гёксу. Именно в этой реке утонул Фридрих Барбаросса в 1190 году во время Третьего Крестового похода.

[32] Эвпатриды (греч.) — "благородные" (буквально — "славные отцами"). Древнейшая афинская аристократия. Термин "эвпатриды удачи" (по аналогии с "джентльменами удачи") придуман историком Александром Снисаренко.

[33] Сцилла и Харибда — мифические морские чудовища, пожиравшие корабли. Обитали, согласно представлениям древних греков на берегах Мессенского пролива.

[34] Развалины крепости располагаются в 12 километрах от современной Аланьи.

[35] Акростоль — окончание кормы на античных военных кораблях, традиционно выполненное в виде загнутого рыбьего хвоста (у финикийцев — скорпионьего).

[36] Тонсиллы — бревна или тумбы, закреплённые на причале, к которым привязывали канатами судно при швартовке. Предшественники современных кнехтов.

[37] Уахенти (египетск.) — "первый на ладье", капитан.

[38] Вторая перемена блюд во время обеда. Обычно в неё входили блюда из рыбы, а в зажиточных эллинских домах и из мяса. Первая перемена блюд, "ситос", обычно состояла из хлеба и оливок.

[39] Навлон — фрахт, плата за проезд на судне. В данной ситуации пираты называют этим словом плату за беспрепятственный проход в контролируемых ими водах.

[40] Праздник в начале марта, открывающий навигацию.

[41] Красная роза — эмблема Родоса.

[42] Джедхор (Тах, Таос) — фараон XXX династии, сын Нектанеба I. Был очень энергичным правителем, не стал дожидаться нового нашествия персов и сам напал на них, вторгнувшись в Сирию с большим войском и флотом. Одержал ряд побед. Из-за больших расходов на войну увеличил налоги, чем спровоцировал недовольство и восстание в Египте, был свергнут, и бежал к своим врагам персам. Новым фараоном стал его двоюродный брат Нектанеб II.

[43] Греческое слово "хилиарх" означает тоже, что персидское "хазарапатиша" — "тысячник". Изначально — командир тысячи царских телохранителей (то же самое у македонян), но в описываемое время значения обоих слов расширились, и так стали называть высокопоставленных вельмож, царских заместителей, первых министров.

[44] Ремту — самоназвание египтян.

[45] Реки, текущие обратно — Тигр и Евфрат.

[46] Зелёное море, Великая зелень — Средиземное море.

[47] Шепсер — правитель области (шепа), на которые был разделен Египет. Греки звали шепсеров номархами, правителями номов.

[48] Аменертес — фараон XXVIII династии Амиртей.

[49] Аршак — царь Артаксеркс II. Обладал выдающейся памятью, за что был прозван греками Мнемоном ("Памятливым").

[50] Хакор — фараон XXIX династии Ахорис.

[51] Знаменосец — адмирал в египетском флоте.

[52] Град Весов, Весы Обеих Земель, Хет-Ка-Пта, Мен-Фи, Белые Стены — Мемфис. После угасания древнего города Маати от него остались только цитадель Мен-Фи и храм Духа Птаха. При первых фараонах Древнего Царства столица была отстроена на месте Маати, в компромиссном месте между Долиной и Дельтой — Весы Обеих Земель.

[53] Уасит — Фивы Египетские.

[54] Уту-Шамаш — бог солнца у вавилонян и ассирийцев.

[55] Сирруш — мифическое существо, имеющее рогатую змеиную голову и чешуйчатое тело змеи, львиные передние и орлиные задние ноги. Один из символов верховного бога вавилонян, Мардука.

[56] "Сын чистого неба" — так переводится имя Мардука.

[57] Эгиби — искажённое вавилонянами иудейское имя Иаков. Так звали основателя купеческой династии.

[58] Сейраи — древнегреческие аналоги гитовов и горденей, снастей, предназначенных для подтягивания парусов к рею. Греки использовали их, в том числе и для уменьшения площади паруса при слишком сильном ветре.

[59] Начало лета 332 г. до н.э.

[60] Первый союз (Делосская симмахия) образовался во время греко-персидских войн, отличался жёстким диктатом Афин и был распущен после их поражения в Пелопоннесской войне. Второй союзный договор был гораздо мягче и исключал вмешательство Афин в дела союзников. Распустил эту симмахию Филипп Македонский.

[61] Древнегреческая настольная игра, похожая на шашки.

[62] Гексера — гребной боевой корабль, в котором на вёслах одного борта в поперечном сечении сидело шесть человек.

[63] Дионисий Младший (397-337 до н.э.) — тиран Сиракуз, сын Дионисия Старшего.

[64] Таламиты — гребцы нижнего ряда (талам — трюм). Зигиты — гребцы среднего ряда. Траниты — гребцы верхнего ряда (траной называлась скамья гребца).

[65] Гептеры впервые в истории упомянуты в эпизоде подготовки Александра Македонского к Аравийскому походу (по сообщениям Плиния и Курция Руфа).

[66] Афракт (греч.) — "открытый". Так называли корабли, на которых гребцы не защищались сплошным бортом. Они сидели на виду у всех, между опорами "перил", поддерживавших катастрому — боевую палубу. Афрактами так же часто называли беспалубные суда.

[67] В Древней Греции сталь называлась "халибским железом" (халибас), поскольку именно этому малоазиатскому племени приписывается, по одной из версий, факт её изобретения.

[68] В реальной истории Фтия вышла замуж за Эакида Эпирского и родила троих детей — Деидамию, Троаду и Пирра, одного из величайших полководцев античности. Деидамия стала женой Деметрия.

[69] Гиппагога — специально оборудованное судно для перевозки лошадей.

[70] Начало июля.

[71] Древнее название мыса Кормакитис, расположенного на северном берегу Кипра, примерно в 30 километрах от города Солы.

[72] Каллиройя — дочь титана Океана. Ройя — гранат, символ женской груди в греческой поэтике. Корень "калли" означает — "прекрасный".

[73] Начало августа.

[74] Апоп — главный демон Дуата, египетского аналога Ада.

[75] Акрат — спутник Диониса, божок неразбавленного вина.

[76] Мильтос (греч.) — красная краска (охра, сурик, киноварь).

[77] Байварабам — крупное подразделение персидского войска, десять тысяч человек, командовал которыми байварапатиша.

[78] С конца IV века до н.э. и на протяжении практически всей эпохи эллинизма термин "пельтасты" применялся в отношении тяжеловооружённой пехоты, поскольку "пельтой" стал называться небольшой металлический щит македонского фалангита, а не плетёный фракийский, как прежде. Легковооружённые воины теперь именовались не пельтастами, а псилами.

[79] В настоящее время этот рукав пересох и теперь река Гёксу с лиманом не связана.

[80] Ликоктон (греч.) — "Убийца волков".

[81] Проемболлон (греч.) — "бьющий первым". Вспомогательный таран над ватерлинией, предназначенный для разрушения вражеских весел и препятствия слишком глубокого погружения в корпус корабля основного тарана. Обычно их было два.

[82] Марана (санскрит) — смерть.

[83] Селитра.

[84] Эносихтон (греч.) — "Колебатель земли", эпитет Посейдона.

[85] Акростоль — рог на носу триеры, продолжение форштевня (стэйры).

[86] Кенотаф — надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, символическая могила.

[87] Каллимах. Перевод Ю. Шульца.

[88] Разумеется, здесь имеется в виду вовсе не Филипп II. Этим именем звали отца Антигона.

[89] 320 год до н.э.

[90] Amprufid (оск.) — "нечестно". Оскский язык — общий язык сабелльских племён (кампанцев, самнитов, луканов, бруттиев).

[91] Patir (оск.) — "отец".

[92] Pertumum! Sivom pertumum! (оск.) — "Уничтожить! Всех уничтожить!"

[93] Embratur (оск.) — "командир".

[94] В реальной истории Александр согласился, несколько лет сражался в Италии с бруттиями и луканами и погиб в бою с последними.

[95] Тимей из Тавромения — знаменитый историк, современник и политический противник Агафокла, изгнанный им из Сиракуз. Именно он ввёл летоисчисление по Олимпиадам.

[96] Либурна — небольшое парусно-гребное судно с одним или двумя рядами весел. Использовалось иллирийскими пиратами, а впоследствии было заимствовано у них римлянами. Некоторые либурны были дипрорами, то есть могли двигаться кормой вперёд, что давало им непревзойдённую маневренность.

[97] В нашей реальности самниты вынужденно воевали на два фронта, поддерживая своих союзников луканов, которых бил Александр Эпирский. Благодаря этому римляне действовали успешнее.

[98] Фаретра (греч.) — сума-чехол для стрел. Считаю, использовать это слово здесь уместнее, чем тюркское "колчан", скифо-персидское "горит" или славянское "тул".

[99] Месяц оленьей охоты, элафеболион — март-апрель.

[100] Полибий считал этолийскую лёгкую конницу лучшей в Греции.

[101] Ситалк — "дарующий хлеб". Этим именем Аполлона называли в Дельфах.

[102] Амфиктиония — религиозный союз городов, совместно охраняющих какую-либо святыню.

[103] Абдерит — уроженец города Абдеры во Фракии. Этим словом греки называли простаков.

[104] Филомел, Ономарх, Фалек — фокейские стратеги.

[105] Хрисос, хрисион (греч.) — золото.

[106] Современный албанский город Шкодер.

[107] Пилос — популярный в Элладе простой конический шлем без гребня и нащёчников.

[108] Сикофант — доносчик, клеветник, шантажист. В Древней Греции не было государственных судебных обвинителей, в этой роли мог выступить любой гражданин. Сикофанты затевали бесчисленные тяжбы ради наживы. Часто они работали на политиков, которые тайно нанимали их для устранения конкурентов. "Собаками народа" сикофантов называл Демосфен.

[109] Проксен — гостеприимец, гражданин полиса, оказывавший услуги гражданам или официальным лицам другого полиса. Через проксенов велись дипломатические переговоры.

[110] Когда Александр Македонский во время своей встречи со знаменитым киником спросил Диогена, почему его зовут собакой, тот ответил: "Кто бросит кусок — тому виляю, кто не бросит — облаиваю, кто злой человек — кусаю". Название философской школы киников происходит от греческого слова "кион", "собака".

[111] Экехейрия — священное перемирие во время Олимпийских Игр.

[112] Эвандрия — состязание в мужской красоте.

[113] Эллинотамии — хранители государственной казны.

[114] Теофраст — "Богоречивый". Этим прозвищем Аристотель наделил своего друга Тиртама, выдающегося древнегреческого учёного, "отца ботаники", теоретика музыки и ритора.

[115] Вероятно, реальный Тевтам действительно был выдающимся воином, поскольку удостоился чести стать одним из командиров аргираспидов, "Серебряных щитов", самого боеспособного подразделения македонской армии, созданного во время Индийского похода из ветеранов. Однако в историю его имя вошло, как символ жадности и подлости. Во время войны диадохов Тевтам предал Эвмена, своего полководца, и выдал его Антигону.

[116] Грамматик — квартирмейстер, начальник военной канцелярии, он вёл списки личного состава и заведовал вопросами снабжения.

[117] Кирена — древнегреческий город в Африке. Располагался на территории современной Ливии восточнее Бенгази. Основан греками-переселенцами с острова Тера (Санторин). Богатая и плодородная (в древности) область вокруг Кирены называлась Киренаикой.

[118] Современный Белград.

[119] Эпидамн — современный албанский город Дуррес. Когда римляне захватили Эпидамн, его название показалось им звучащим зловеще (damnum (лат.) — поражение, потеря) и они переименовали его в Диррахий.

[120] Одна драхма — шесть оболов.

[121] Ахелой — река, по которой пролегала граница Этолии и Акарнании.

[122] Начало ноября.

[123] Озеро и питающая его одноимённая река. На берегу озера стояла Пелла, древняя столица Македонии.

[124] Марг — древнее название реки Великая Морава, правого притока Дуная.

[125] Тарабост — представитель фракийской знати, аналог древнерусского боярина.

[126] Эндромиды — высокие сапоги, их кожаные голенища крепились к подошве и закрывали ногу сзади, а спереди стягивались сложной шнуровкой, оставляя пальцы открытыми.

[127] Кельтские мечи начали удлиняться к концу III века до н.э. Средняя длина образцов, извлечённых из швейцарского озера Ла-Тен и датированных началом III века до н.э. — 66 см.

[128] Ранее в тексте "друзьями" именовались лишь гетайры, представители знатных македонских родов, служившие в тяжёлой коннице. Однако правильнее их было бы назвать "товарищами" или "соратниками". "Друзьями", "филами" именовались придворные, хотя возможно, этот термин был более распространён при Антигонидах.

[129] Битва на Крокусовом поле (353 г. до н.э.) — крупнейшее сражение Третьей Священной войны (356-346 гг. до н.э.), которую союз городов Фокиды вёл против Дельфийской амфиктионии за контроль над общегреческой святыней. На стороне амфиктионов в войну вмешался Филипп II. Благодаря ему была одержана победа над фокейцами, а двадцать два их города разрушено.

[130] Начало февраля.

[131] Начало марта.

[132] Эрехфей — "Разрыватель", эпитет Посейдона.

[133] Навклер — судовладелец.

[134] Элафеболион — март-апрель.

[135] Эврип — самое узкое место пролива между Эвбеей и материком.

[136] Плетр — древнегреческая мера длины, равная 100 ступням (31 метр).

[137] Эвбейский Олимп — гора в 35 километрах к востоку от Халкиды.

[138] Салганей — возвышенность на беотийском берегу недалеко от пролива Эврип, названное в честь эллина-проводника, убитого персами, заподозрившими его в измене (во время вторжения Ксеркса).

[139] Маргит — недоумок.

[140] Эллинистическая поэма "Война мышей и лягушек", пародирующая "Илиаду".