Белый потолок. Смутные пятна лиц. Обрывки слов.
— Жить будет.
— Организм молодой, здоровый. Выкарабкается...
— ...а жаль парня, — судя по голосу, женщина. — Красивый.
— А некрасивых, по-вашему, не жалко?!
А потом волны вновь сомкнулись надо мной.
Второй раз я "всплыл" уже в палате. Тесная комнатка, на одного — неужели всё настолько плохо, что мной не хотят пугать других пациентов? Бледно-зелёные стены. Ну и цвет, повеситься от него хочется.
Боль никуда не ушла, чутко отозвалась на первое же движение. Я замер, боясь вновь её растревожить. Болело всё. Говорят, никогда не узнаешь, сколько у тебя костей, пока от души не приложишься всем телом. Правда. И что точное расположение собственных внутренних органов не запомнишь, пока не попадёшь на стол к хирургу — тоже правда. Сознание пронзила ледяная игра страха. Вдруг я теперь калека? Всё, ходить по стеночке от комнаты до туалета, и хорошо, если ходить, горстями есть таблетки, чтобы задобрить разваливающийся организм, превратить Рин в сиделку при живом трупе?
Жутко осознавать, что ещё совсем недавно для тебя был плёвым делом любой марш-бросок, ничего не стоило разгрузить машину вместе с другими парнями, даже спарринги в спортзале воспринимались как неотъемлемая часть жизни, а теперь ты рискуешь оказаться запертым в изломанном теле навсегда.
Неизвестно, сколько я бы паниковал, если бы не появление врача. Высокий, бритый наголо мужчина лет сорока, чувствуется военная выправка.
— Здравствуйте, — язык плохо слушается, хочется пить. — Сколько я уже тут валяюсь?
— Пятый день. Пришлось подержать под наркозом после операции.
Всего-то? Я хотел спросить, насколько сильно мне досталось, но врач опередил меня.
— Сломаны несколько рёбер и левая рука, как пишут в отчётах, многочисленные колото-резаные раны. Сшивать тебя пришлось долго, но все конечности при тебе, не переживай.
Я облизал пересохшие губы.
— Доктор, только честно. Я не... Не инвалид? Смогу продолжать работать?
— Думаю, сможешь, — кивнул мужчина, — но раздеться на пляже я бы на твоём месте не рискнул.
Тааак. Над умирающими и калеками обычно не шутят даже самые циничные врачи, что утешает.
— Когда я смогу отсюда выйти?
Уличная удача была ко мне милосердна — драк в моей жизни насчитывалось немало, а вот переломов как-то не случалось. Представления не имею, как долго они заживают.
— Торопливый, — не то с осуждением, не то с симпатией бросил врач, — тебе ещё хотя бы на пару месяцев терпения набраться, чтоб уж точно всё срослось. А потом, так и быть, можем и домой выписать долечиваться. Чистильщик?
— Да.
— Ну, ваша братия по жизни отмороженная.
Рин.
Я разогнулась, осмотрела столик с кучей пузырьков с фамилиями пациентов. Издали очень похоже на девчачьи кулоны моего детства. Маленький стеклянный флакончик, внутри несколько ярких бусин или засушенный цветок, в деревянную пробку вкручена металлическая петелька для шнурка. Странно, что никто не додумался использовать для наполнения таблетки — они ничем не хуже бусин. Закатное солнце за окном просвечивало сквозь осенние листья, и неизвестно, от чего было больше золота на стенах и полу. Конец лета, начало осени. Конец рабочего дня. Выходные воспринимались не как долгожданный отдых, а как время без новостей. Боги, дайте мне не сойти с ума.
А потом я подумала, что не будет ничего плохого, если я ещё раз посмотрю на него перед двухдневной разлукой. Пусть даже и на спящего.
Скрипнула дверь, полоска света из палаты легла на пол коридора.
— Рин? — Дэй приподнимается с подушки с видом человека, не вполне отличающего реальность от сна. Я стряхиваю оцепенение и подхожу к кровати, пока ему не вздумалось вскочить на ноги. — Обалдеть, ты мне не снишься.
— Нет. Я здесь. — Обнимать человека со сломанными ребрами категорически не рекомендуется, поэтому сажусь на краешек постели и осторожно беру его руки в свои.
— Кажется, я тебя напугал.
— Ты даже не представляешь, как. — Я утыкаюсь лицом в его укутанные одеялом колени и неожиданно для себя плачу. Тихо, кусая губы.
— Эй, — он неловко гладит меня по голове, стягивая косынку, — посмотри на меня, я и так слишком долго тебя не видел.
Шершавой ладонью проводит по лицу, стирая слёзы, осторожно целует.
— Ты пахнешь лекарствами, мылом, травами. Порохом — уже почти нет. М-да. А я вот скоро начну смердеть не хуже трупа. Тут есть душ?
— Куда? — Я успела поймать его за плечи. — Тебе нельзя вставать, швы разойдутся. Есть, конечно. Когда врач разрешит, отведу тебя.
— Блин, придётся терпеть. — Дэй откидывается на подушку. — Что тут было, пока я валялся в отключке? Ребята убили то... Ту тварь?
— Да. — Я вспоминаю строчки отчёта Стэна и его рассказ, когда он, осторожно подбирая слова, пытался объяснить мне, что же произошло на заводе. — Сожгли, только металлический скелет остался. И то, что из стены сочилось — тоже, огнемётом. Больше никто из наших не пострадал.
— Хорошо, — из его голоса уходит часть напряжения, — надеюсь, больше таких не осталось.
— Даже если остались, теперь мы знаем, как с ними бороться. Не думай об этом.
Было время, кто-то из чистильщиков пытался создать что-то вроде бестиария. Описать всех существ, с которыми мы сталкивались на неисследованных территориях, и способы их уничтожения. На первый взгляд идея была хороша, но довольно быстро выяснилось, что классификации твари не поддаются. Кто-то считает, что каждому из нас "проклятые места" подбрасывают что-то особое, только для него предназначенное.
— Ага, горит всё. Если не горит, значит, ты плохо стараешься, — цитирует Дэй неписаный кодекс чистильщиков. Лёгкая улыбка трогает его пересохшие губы. — Рин, не уходи, а?
— Не уйду.
И я действительно не ухожу, пока его дыхание не становится ровным и спокойным, как у спящего глубоким здоровым сном человека.
Дэй.
Потолок. Стены. Тень от ветвей дерева напротив — у двери, на побелке видна особенно ярко. Задолбало до зубовного скрежета. Окно плотно закрыто, простужаться со сломанными рёбрами никак нельзя. На тумбочке — стопка принесённых Рин книг: "Леди из Серого замка", старый-старый роман о женщине-воине Тёмных веков, "Тишина в эфире", автобиографическая повесть про пилотов времён войны. И сборник легенд. Иногда я жалею, что современные дорожные истории не собраны под такой же плотной обложкой, что по ним не написано ни одного исследования. Едва ли их вообще кто-то записывал.
Хм, а это мысль. Я выпросил у медсестры толстую тетрадь с желтоватыми листами и ручку. Попытался найти позу поудобнее. И замер, тупо уставившись на чистый лист. Никогда не думал, что это так сложно — написать первую строчку. И как я вообще собираюсь обработать такую прорву материала? Расположить истории в алфавитном порядке? Или по регионам? Ладно, придумать систему я ещё успею. Будет что показать Рин, когда я её увижу...
Я вздохнул, и, отсекая пути к отступлению, вывел на плохо пропечатанных клетках: "На юге и севере рассказывают историю о Девушке на мосту..."
Когда я, наконец, оторвался от записей, тень ветвей миновала угол моей палаты. Конец лета, начало осени... Я выйду отсюда — а листья уже посереют и лягут на землю мёртво шуршащим ковром. А потом будет очередная бесснежная зима. Сколько историй ляжет к тому времени в мою тетрадь? Мы с Рин будем сидеть вечерами на кухне, читать книги и болтать о чём-нибудь. Я наконец-то снова буду засыпать, обнимая её, чувствуя рядом лёгкое дыхание.
Не могу. Всё равно скучаю.
Сон. Всё тот же.
Мне четырнадцать. Я бегу, потому что за мной бегут. Асфальт под ногами сменился песком окраин. Моя чёрная изломанная тень несётся за мной по стенам и заборам. Впереди маячит мост через небольшую речку. Здесь я наконец-то рискую обернуться.
Они стоят под фонарём, прекрасно понимая, что бежать мне некуда — мост не успели перестроить, и он обрывается в пустоту.
Их шестеро, и каждый из них на год-два старше меня, выше и шире в плечах.
- Хватит бегать, детка. Смирись и получи своё.
- Да пошли вы... в глубокую задницу, - отвечаю я.
- Эй, не упрямься, от хорошей трёпки ещё никто не умирал. Будешь крутого из себя строить, огребёшь сильнее. Нельзя жить на нашей территории и не уважать наших законов.
Самый главный из этих законов гласит: знай своё место, чужак.
Как никогда в жизни я мечтал о крыльях.
- Ну хватит, иди к нам. Не заставляй тащить тебя за шкирку.
Прямо за моей спиной мост перерезали решетки с запрещающими проезд знаками. Я оглянулся ещё раз и вспрыгнул на бетонное ограждение.
- Эй, ты что, топиться собрался?
Внизу шумела тёмная вода, унося мелкий мусор. Ограждение было узким — только-только ногу поставить.
В худшем случае моё объеденное рыбами тело выловят ниже по течению.
Они до последнего не верили, что я это сделаю. Меня ещё хватило на то, чтобы помахать им рукой.
Речная вода бросилась навстречу, проникла в нос, в рот, собственный вес потянул ко дну. Тот, кто вырос у моря, просто не может не уметь плавать, но течение оказалось сильнее, чем я предполагал...
Я вскочил, жадно хватая ртом воздух и вглядываясь в темноту. Сон, просто сон. Это давно закончилось. Я тогда выбрался на берег, сбил камнем замок на лодочном сарае, где всю ночь проспал под брезентом, развесив мокрую одежду на днище перевёрнутой лодки.
Иногда по ночам мне не даёт покоя одна назойливая мысль. Насколько наше прошлое определяет то, чем мы станем?
Рин.
Дорога до общей ванной в состоянии Дэя превращается в не самую лёгкую задачу. Я всё-таки подставляю ему плечо, и вдвоём мы медленно бредём в конец коридора. В ванной никого нет, только влажный коричневый кафель блестит в желтоватом свете электрических ламп. При помощи одной здоровой руки возиться с косой тяжеловато, поэтому Дэй садится на кафельный пол, перебросив распущенные волосы через бортик ванны. Мыло пахнет цветами — так резко, как настоящие цветы не пахнут никогда. На утекающую в слив воду страшно смотреть, после берцев она и то чище. Дэй не любит быть грязным — видимо, это напоминает ему о годах, проведённых на улице.
— Замучаетесь, — сочувствует пожилая медсестра, зашедшая вымыть руки, — надо бы сначала обрезать, а потом мыть.
— Леди, — отвечает Дэй, — если бы, не дай боги, в подобной ситуации оказалась моя девушка, я бы не стал её стричь.
— Так ты ж не девушка, — женщина спорит скорее в шутку.
— Это да, — лукаво улыбается Дэй, — но, если я постригусь, она тоже косы отрежет. А на такое я пойти не могу, мне чувство прекрасного не позволяет.
Во время этой шутливой перепалки у меня отлегает от сердца. Сложно представить себе Дэя без его вечной язвительности.
Значит, всё в порядке.
Всё наконец-то в порядке.
— Симпатичная вещичка, — заметила Хайна, увидев выскользнувший из выреза моей рубашки медальон. — Можно взглянуть?
Я пригласила её зайти после работы — надоело коротать вечера в одиночестве.
— Конечно, — я расстегнула цепочку, — это своего рода фамильная драгоценность. От бабушки достался.
Бабушку я помнила плохо, она умерла, когда мне было лет шесть или семь. Высокая, с хорошей, несмотря на возраст, осанкой и пышной копной седых волос — по рассказам матери, каштановых в молодости. Она возглавляла библиотеку в одном из столичных пригородов, и её небольшая чистая квартирка, пропахшая книжной пылью и сухими травами, до сих пор иногда видится мне во сне.
Сейчас дома наверняка уже нет. Пригороды с приходом Ржавчины оказались разрушены так, что большую часть не подлежащих восстановлению районов просто снесли. Тем более им в Столице нужна была земля под распашку. Где ещё заниматься земледелием, если не в самом спокойном районе?
Увидев фотографию, Хайна понимающе улыбнулась:
— В последний месяц, наверное, часто открывала?
— Да.
— Как же ты его любишь, — не то с завистью, не то с пониманием вздохнула женщина. — Вон, даже фотографию поближе к сердцу держишь. А он какую-то твою памятку носит?
Ага, шрам на лице, который заработал в ночь нашего знакомства. Но я не знала, как ответить на вопрос, чтобы не шокировать Хайну. Медальон служил отнюдь не залогом нашей с Дэем любви — вещи нужны, чтобы помнить о тех, кто далеко. До сих пор жалею, что не сохранилось ни одной фотографии родителей. Медальон и фотография в нём были частицей мира, который мы утратили.
Расставаться с этой памятью глупо и опасно. Слой цивилизации на всех нас и так слишком тонок.
Дэй.
Говорят, все чистильщики рано или поздно сходят с ума. Говорят, у нас не может быть нормальных детей — или их не может быть вообще. Говорят, мир меняет нас так, что мы перестаём быть людьми. Чем дальше от неисследованных территорий, тем больше слухов. Я очень надеялся, что врачи не придадут значения всем этим байкам. Конечно, окончательное решение всё равно останется за полковником и за Стэном. Пожалуй, даже в большей степени за Стэном. Когда-то полковник, будучи по природе своей человеком рациональным, принял решение, которое принял бы на его месте любой толковый начальник, военный или гражданский. Передоверил часть своих обязанностей тому, в чьих знаниях и опыте был уверен. Логично — один офицер не может быть специалистом во всём.
От врачей мне нужно было официальное заключение: годен. Поэтому, чем ближе становилась выписка, тем больше я нервничал. Положительные прогнозы — это, конечно, хорошо, но у понятия "здоров" тоже много вариантов. Достаточно здоров, чтобы сидеть за столом в конторе, и здоров, чтобы носиться по лесам с автоматом — абсолютно разные вещи.
Мне некогда. Я соскучился по своему делу, по парням с Базы. Тело требовало движения, хотя бы и просто тренировки.
Забавно, что врач с первого взгляда опознал во мне чистильщика, хотя куртка с чёрной повязкой к моменту нашей встречи давно отправилась в мусорку. Хотя, с другой стороны, не военный же — с такими патлами, и не инженер или строитель — с навечно въевшимися в ладони оружейными мозолями. Как мы сами узнаём друг друга даже в столичной толпе, даже без повязок — вопрос поинтереснее. Но я точно уверен: даже лет через десять-двадцать что я, что Рин опознаем своего безошибочно.
Кто мы на самом деле? Шаманы на государственной службе? Даже само слово "чистильщики" нам не принадлежит — раньше так называли контрразведчиков. Бессмысленно ждать от кого-то ответов и тем более бессмысленно ждать их от нас самих. Казалось бы, вот человек, который может что-то, недоступное остальным. Берите его, исследуйте, опрашивайте. Говорят, даже попробовали в Столице. Тесты, анализы. Так вот, ни-че-го. Совсем ничего. Регенерация не лучше, чем у любого другого, ничего постороннего в крови, тот же самый обмен веществ. Психически здоровы. Исследования быстро свернули — нечего тратить время чистильщиков и ресурсы специалистов. Но проблема оставалась.
