Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Устя сама, по своей воле, пришла к волку в пасть. И пока... пока она ничего не чувствует.

Храм. Ладан. Люди. Но — и только.

Если бросить взгляд из-под платка, можно увидеть, что происходит в храме. Можно... молиться? Или не стоит?

Как вообще узнавали волхвиц? Устя ведь не знает об этом!

Может, есть какое-то средство? Молитва особая, или вода святая? Или ей должно стать плохо в храме?

Молиться она дома пробовала, получалось как обычно. Слова — и слова.

В монастыре она и в келье билась, и руки кусала, и кричала, и волосы рвала на себе. Бывало. И не слышал Господь.

А в храме?

А как прабабка Агафья справляется? Она и жизнь прожила, и в храм ходила... точно, ходила. Или у нее тоже какое-то средство есть?

Устя не знала, но справедливо опасалась. А вдруг?

Вот и стояла молча, глядела по сторонам. И сама себе не поверила... опять?!

Фёдор?!

Точно, царевич. Стоит, по сторонам смотрит, одет просто, но она-то его и в дерюге узнает. И свита с ним. Вот он, Михайла неподалеку трется, вот еще несколько людей... одеты нарочито просто, да держатся спесиво. Кто-то из бояричей?

Может и такое быть. А, вот Фёдоров дружок, боярич Кусин. Потом он боярином стал, заматерел. Фёдор, может в насмешку, даровал ему новую фамилию. Кусакин он стал.

Станет. Лет через десять.

Чего их всех сюда принес нечистый?! Разве она непонятно что-то показала? Записку сожгла, общаться отказалась — чего еще надобно? Или некоторым людям поленом разъяснить?

Так она бы со всем удовольствием, да не поймут ее! А жаль...

За этими размышлениями пропустила Устя большую часть службы. Продумала о своем, о девичьем.

О поленьях, которые так хорошо кидать, ухвате, скалке и прочих приятных приспособлениях, которые используются в семьях. И на Фёдора даже и не посмотрела.

А царевич смотрел.

И думал, что может, и права была маменька, когда о женитьбе говорила.

Или нет. Неправа.

Вот оженили б его, а он бы Устинью увидел. И что потом?

И ничего. То есть ничего хорошего. Что ему было бы делать с любой другой женой? Ненужной, нелюбимой, постылой? То-то и оно.

А сможет он на Устинье жениться? А почему бы и нет. Не холопка, не крестьянка — боярышня из старого рода. Заболоцкая, а это о чем-то да говорит.

Когда государь Сокол пришел на Ладогу, его ближники с ним пришли. И родовые имена себе по увиденному нарекли.

Ижорский — стало быть поместье его было вблизи Ижоры. Заболоцкий — за болотом. Так что род у Устиньи старинный. Может, матушка против и не будет.

Попросит-ка он дядюшку с ней поговорить. А сам и послушает.

* * *

Михайла тоже стоял в храме, в свите царевича.

Да, пока ему денег не перепало, ну так что же? Еще все впереди.

Вот, стоит его красавица, глаза опустила. Молится. И не играет, Михайла видит, вся она там, в молитве. Сосредоточена, глазами по сторонам не стреляет, как иные вертихвостки, о чем-то возвышенном думает. И лицо у нее такое.... В свете свечей она кажется неземной красавицей. Толстая коса чуть не до колен падает, лента в ней блеклая. Золотом вышита, а волосы все одно роскошнее. Рыжие? Каштановые? Такой оттенок роскошный, густой...

Вот младшая ее сестра, та просто рыжая. Некрасивая.

А стоит рядом, глазами так по сторонам и шарит. Боярыня ее раз одернула, два, да и отвлеклась.

Тут-то Михайла шаг вперед и сделал.

Не знал он, какой из боярышень удастся записку подкинуть, но Устинье не стоит, наверное. Она одну записку сожгла, и вторую сожжет. А вот Аксинья...

Михайла вроде бы и ничего не делал, просто мимо прошел, кажется, даже и не коснулся — и улыбнулся. Руки-то память не потеряли, руки помнят.

Руки делают.

Это с мошной он не рассчитал, не подумал, что та тяжелая, вот Фёдор сразу и спохватился. А с записочкой — чего там! Легко!

Аксинья вся побелела от переживаний, веснушки некрасиво выделились, но записку не отбросила. В руке сжала.

Прочитает. Вот и ладненько, мошну вернуть надобно. А там и поближе к своей красавице подобраться. Пусть через сестру ее, пока и так ладно будет.

Михайла еще раз огляделся по сторонам.

Нет. Никто и не заметил.

* * *

На хорах было тихо и чинно. Никто не болтал, не перешептывался, людей вообще было всего несколько человек. Зато какие!

Давненько маленький храм таких не видывал... да просто никогда! Царица Любава пожаловала! Сама, как есть. И боярышни при ней, и лекарь, вдруг ей дурно станет.

Устроилась, молится.

Наверное.

На самом деле государыня Любава Никодимовна разглядывала людей внизу. Подозвала к себе Адама Козельского.

— Которая?

Адам разглядывал женщин внизу.

Платки, платки.... Да что там поймешь, под теми платками? Вот, в Лемберге, или Франконии — дело другое! Женщины там более раскованы, более дерзкие, а как приятно на них сверху посмотреть, особливо когда они в декольтированных платьях! Это ж пиршество для взгляда!

А тут?

Впрочем, вот, кажется... точно! Коса, простой сарафан, рядом с ней мать и сестра...

— Вот эта, государыня.

Любава с интересом разглядывала неподвижную девушку. Сверху мало что было видно, но кое-что она оценила. Спокойно стоит, руками не дергает, по сторонам не оглядывается, молится. Это хорошо. Платье скромное, коса длинная.

Движения... движения тоже хорошие. Спокойные, плавные.

Федя тут...

Пришел повидаться с зазнобушкой? Ан нет, сыночек на нее смотрит, а та — нет. Той ни до чего дела нету. Значит, не свидание у них, просто Феденька сам пришел.

Интересно...

— Адам, ты говорил, она видела моего сына?

— Да, государыня.

— И узнала? Когда он пришел с тобой?

Адам задумался.

— Мне кажется, узнала, государыня. Она так говорила иногда... осторожно.

— А записку все равно не взяла.

— Не взяла, государыня.

Это Фёдору казалось, что он так незаметно действует. Может, Устинье. А хороший лекарь — он все видит, что рядом с больным происходит. Даже и то, что ему бы видеть не надобно.

— Цену себе набиваешь? — словно бы под нос пробормотала государыня.

Но Адам понял правильно. И ответил.

— Если ты, царица, моему опыту доверяешь...

— Когда б не доверяла, тебя б здесь не было. И брат мой тебе себя доверил.

— Оправдаю, государыня. Отслужу.

Любава медленно кивнула. Мол, попробуй только, не отслужи. Голову оторвут. Последней. После пыток. И вернулась к тому, что ее интересовало.

— Ты что-то подметил?

— Мне показалось, не в радость ей внимание царевича.

— Вот как? Какая-то девка... не много ли она о себе понимает?

Адам понял, что сильно подставил девушку. И быстренько качнул головой.

— Нет, государыня. Все она правильно о себе понимает.

— Да-а?

Прозвучало это угрожающе. Медведица поняла, что кто-то не оценил ее медвежонка, и теперь осматривала когти, вострила клыки...

— Она из бедной семьи. Так что все понимает правильно. Жениться на ней царевич Фёдор никогда не сможет, горлица орлу не пара. А поиграть и бросить — у нее тоже честь девичья есть. Вот она и не оказывает ему внимания, чтобы не играть, да напрасных надежд не давать.

— Думаешь, место свое знает?

— Кажется мне так, государыня. А уж дальше тебе решать.

— Хммм... Посмотрим.

Но голос уже был спокойным. Адам понял — угроза миновала. И почему-то порадовался.

Ему спокойная и рассудительная боярышня просто понравилась. Нет-нет, не в том смысле, что Фёдору или Михайле. А просто, как хороший и добрый человек.

Как человек, который понимает в медицине, который выполняет все назначения, ухаживает за своей нянюшкой самостоятельно... таких мало.

Другая бы свалила все на холопок, а сама не то, что не приглядела бы — стакан воды не подала. Хорошо, что государыня больше не гневается, а смотрит с любопытством. Может, и обойдется все?

Кто знает...

Помолиться, что ли, раз уж в храм пришел? Хоть и не левославная это церковь, а все одно — христиане. *

*— автор использует термин 'православная' и 'левославная' по направлению движения руки во время совершения крестного знамения. Прим. авт.

И Адам перекрестился на распятие.

* * *

Если бы кто-нибудь увидел боярина Данилу — сильно задумался бы.

Завидовать — или посочувствовать?

Приятного мало, когда тебя прижимают к стене. Но если это делает самая красивая женщина, из всех увиденных?

Но ведь не с любовными намерениями. Или?

— Царица, увидят же, — слабо отбивался Данила.

— И то верно, — Марина огляделась по сторонам — и через минуту Данилу втолкнули в небольшую кладовку. Еще и засов изнутри задвинули. — Рассказывай, свет мой, Данечка. Рассказывай.

— О чем, государыня?

— Данечка, неуж тебе рассказать не о чем? К примеру, кем там наш племянничек увлекся? Что за девушка?

— Тебе Фёдор не племянник, — огрызнулся Данила.

За что и поплатился.

Маленькая ручка уверенно нырнула к нему в штаны, нащупала самое ценное...

— Данечка, ты рассказывай. Не спорь со мной.

А какое тут рассказывать, когда от похоти уже из штанов выскакиваешь? И кладовка эта такая... удобная. Со всякой рухлядью. И с хорошим, удобным засовом!

Прелесть, что за засов!

А потом и отнекиваться как-то было неохота. Данила и рассказал, что знал.

Да, боярышня Заболоцкая. На ярмарке ее Фёдор увидел, да и увлекся. Игрушки нужны племянничку. Небось, другую девку подсунуть, он и охолонет...

— Боярышня Заболоцкая... а из себя она какая?

— Невзрачная такая. Рядом с тобой поставь, так и не приметишь.

Марина довольно улыбнулась. Приятно лишний раз послушать. Хоть и знает она о красоте своей, а все одно приятно.

— Волосы какого цвета? Глаза?

— Прости, царица, не приметил. Вроде как темные...

Данила не издевался. Просто, как все мужчины, он и правда не приметил мелких деталей, которые столь важны для каждой женщины.

— Ладно, Данечка. Я сейчас пойду, а ты себя в порядок приведи, да не забывай — рассказывай, что и как. Очень мне это интересно...

Царица поднялась, оправила платье, коруну* — да и выскользнула вон. И не скажешь никогда, что в кладовке этой случилось. Только дух тут такой... тяжелый.

*— не опечатка. Так и называлось, и выглядело шикарно. Прим. авт.

Данила кое-как поправил штаны, перепоясался заново, рубаху одернул. И вышел вон на подгибающихся ногах.

Какая женщина!

Это ж ураган! Гроза с молниями... Хороша!

* * *

Аксинья едва дождалась момента, когда оказалась одна.

В нужнике, а то где ж еще?

Дверцу дощатую закрыла, записочку развернула.

Как первые петухи закричат, буду ждать под березой.

И все. Ни подписи, ни чего другого. Но так и лучше, наверное. Спокойнее.

Сохранить ли записочку?

Ой, опасно это. Случись что — маменька не просто розгу обчистит, в деревню отправит, а то и чего похуже придумает. На богомолье, к примеру, в монастырь на пару месяцев...

А ежели батюшка, там и того хуже будет.

Записочка отправилась в вонючую дыру, а Аксинья оправила сарафан, да и вышла вон. Нужник же! Чем еще тут заниматься? *

*— автор отступает от исторической достоверности. В то время нужники были без дверцы. Как правило. Прим. авт.

Как пропоют первые петухи...

Как же не уснуть до того времени? Или проснуться?

И выбраться, не разбудив Устьку?

Как сложно приходится бедной боярышне!

* * *

Нельзя сказать, что Элиза ждала этого дня с нетерпением.

Царевич?

Так что же? Эта карта непонятная. Заинтересуется он или нет, удастся его привязать к себе — или как получится... нет, непонятно.

Но вчера Руди приказал ей готовиться. И Элиза сделала все, как он приказал.

Заплела длинные волосы в косу, нацепила балахон, как ходят местные... кошмар! Ни пудры, ни румян, разве что совсем чуть-чуть! Ужасно!

И выреза никакого!

Может, водой смочить рубаху, чтобы она к ногам липла и формы показывала?

Элиза попробовала, и осталась довольна. Да, пожалуй, так будет лучше. Надо бы еще заузить этот гадкий балахон, вот тут, в груди, но уже поздно. Руди принес его совсем недавно.

Вот, в окне мигнул и погас свет. И снова.

Готово.

Надо бежать...

И Элиза действительно побежала так, словно за ней гналось чудовище из старых сказок, громадная собака с горящими глазами. Побежала что есть сил, и почти рухнула на крыльцо дома, вцепилась в бронзовый молоточек, заколотила им о дверь.

Долго ждать не пришлось.

Дверь распахнулась, и Элиза почти ввалилась внутрь.

— Помогите! Умоляю!!!

Лакей опешил, но спектакль игрался не для него. А вот и зрители...

Услышав шум, выглянул из гостиной Руди, а за ним и его гости.

— Что случилось, Ганц?

— Прошу помощи! — Элиза почти рухнула навзничь, умудрившись красиво выпятить попку. — Добрые господа, помогите!!!

— Ганц, проводи девушку! — распорядился Рудольфус. — И воды подай!

Элиза тихонько зашипела.

Проводи!

Мог бы и сам, между прочим! Но вслух она ничего такого не сказала, просто раскинулась на кушетке, изображая жертву, и оглядывая присутствующих.

Руди она знала.

Якоба, Адама — все они были ее клиентами. Еще двоих мужчин видела — они тоже приехали из Лемберга. А вот некоторые были незнакомы ей.

Очень красивый светловолосый парень. В борделе он бы имел успех, и у женщин, и у мужчин. Глазищи еще такие зеленющие, чисто кошачьи. Красивый...

И второй. Высокий и откровенно невзрачный молодой человек, с редкими волосами и прыщами. Фу.

Но... судя по тому, что говорил Руди, именно это ее клиент. И именно на него Элиза устремила все свое обаяние, затрепетала ресницами, вздохнула так, что грудь приподнялась...

— Что случилось, девушка? — помог ей Руди.

— Я шла домой... мне сегодня удалось заработать. На меня напал человек с ножом, хотел отнять деньги, я кинулась бежать, увидела свет в окнах и принялась стучать в дверь. О, я не могу остаться без денег. Моя мать, мои маленькие сестры — они просто погибнут.

Элиза врала практически в каждом слове. Правдой было лишь то, что сегодня она уже умудрилась принять двух клиентов и заработала.

А остальное...

Не шла она домой, а ждала знака от Истермана. И не нападал на ее, конечно, никто. И даже мать с сестрами не погибли бы без ее денег. Хаанс кое-что оставил, да и лембергская община помогала своим. Наоборот, мать не раз уже намекала Элизе, что ее ремесло закроет перед сестрами все дороги, кроме одной. Той самой.

Кто ж возьмет в жены сестер шлюхи? А вдруг и они гулящие станут? Или дети их?

Нет-нет, такого в хорошую семью не надобно!

Так бы можно кого из сестренок сговорить за хорошего парня, и чтобы делом отца занялся, мастерская-то стоит. Или самой Элизе замуж выйти. Но...

Элизе просто хотелось другой жизни. И ключ к ней стоял рядом. Смотрел... непонятно. Не заинтересовался?

Женщина удвоила усилия.

Жаловалась, плакала, умоляла проводить ее, потом попробовала встать на ноги — и охнула. Якобы, ногу подвернула.

— Теодор, мин жель, помоги мне? — предложил Истерман. — Давай проводим девушку в спальню, и я позову лекаря?