| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Вот поднялся он и к нам, сидевшим всех выше, опустился на ступень у ног. Струны зазвенели под уверенной рукой, голос зазвучал торжественно и печально. Не понимая ни словечка, я не столько слушал, сколько разглядывал певца: неувядающие розы на его плечах, слезы, сбегавшие со щек на вытертый бархат, небольшой плавных очертаний инструмент, проворные и гибкие пальцы. Заурядное лицо певца озаряли владевшие им чувства, делая его совершенным. И неважно, подлинные или вымышленные чувства воспевал музыкант, он верил в них и жил ими в тот миг.
Я пожалел, что не понимаю слов. По воинам нельзя было догадаться, нравится ли им песня, зато Сагитта все больше мрачнела. Как в ознобе, она обхватила руками себя за плечи, скулы колдуньи были напряжены, взгляд, обращенный вовнутрь, пугал. Несколько раз она порывалась встать, но некая сила удерживала ее на месте. Не глядя, Сагитта нащупала недопитую Браго кружку и осушила до дна.
Ветер
Потревожил сонную листву.
В тьме и в свете
Я тебя по имени зову.
Лес молчит,
Словно полк, лишенный короля,
Лишь в ночи
Кровоточат ветви.
Это вступил Драко. Сидевший по правую руку от меня воин негромко повторял за певцом слова. Я принялся вслушиваться. Скажи мне кто-то из прежней жизни, мол, настанут времена, Подменыш, и ты разнюнишься над болтовней виршеплета, я угостил бы трепача кулаком. Но тем не менее, сплетение мелодии и голоса увлекло меня не хуже сказок старого Ирги. По мере наполнения музыки смыслом, я все сильнее поддавался ее очарованию.
Ветер,
Полуночный ветер мне сказал:
Чтобы верить,
Не нужны ни разум, ни глаза.
Здесь трава
До сих пор хранит твои следы,
Но в ночи кровоточат ветви.
Над лесной дорогой клубится пыль,
Тени глубоки у цветущих лип.
Лорд мой переменчивый, где ты был
В час, когда сжигали мы корабли домой?
Ты должен был остаться...
Ветер,
Это ветер стонет в темноте -
Метит
Прямо в грудь, открытую беде:
Без тебя
Этот мир, как дом, осиротел,
Без тебя
Кровоточит сердце.
Видишь -
Звезды бьют в древесный окоем.
Видишь -
Лес поет при имени твоем!
Выйдешь -
Ты из тени выйдешь, и вдвоем -
Ты и ночь — мне излечат сердце...
Встанет над дорогой прозрачный мост
От твоей руки до кленовых звезд.
Венчаный короной златых волос,
Ты склоняешь голову в ответ на мой вопрос:
Зачем ты не остался?..
Ветер
По лесным прогалинам летит,
Чтобы встретить
Твой приветный возглас по пути.
На земле
Без тебя мне некуда идти,
Кровь черна, словно двери ночи.
Ветер,
Подари мне сон или покой!
На рассвете
Я хочу смириться с пустотой,
До зари
Стать древесным соком и смолой
и застыть в этой долгой ночи!
Над лесной дорогой — седой туман,
Ветви, словно руки, сплетают сеть,
Лорд мой, неужели здесь все — обман?
Лорд мой, неужели ты и вправду
встретил смерть?..
Ты должен был вернуться:
Ветер,
Это только ветер,
Это только ветер...
Колдунья резко вскочила — с грохотом обрушился на пол табурет, — стремительно пересекла зал, взбежала по скрипящим ступеням наверх. Повинуясь порыву, я кинулся следом.
Я мог бы написать здесь, будто собрался подставить свое плечо в трудный для нее час, отдать всю кровь до последней капли ради ее счастья. Но я всегда полагал, что человеку смешно делать то, в чем он не мастак, и потому не возьмусь громоздить красивую ложь и кичиться красивыми жестами. Да, я любил Сагитту. Однажды и навек любовь расцвела в моем сердце, наполняя его теплом и раскрашивая мир в доселе неведомые цвета. Счастье колдуньи стало для меня превыше собственного, но какое, к черту, отношение к ее счастью могла иметь моя кровь? Я сильно польстил бы себе, полагая, будто сумею восполнить ее утрату. Такие раны врачует лишь время, и то — скверно. Однако и оставаться безучастным при виде горя возлюбленной я не мог. Музыка разом утратила для меня очарование.
В верхнем коридоре царил полумрак. Чад светильников горечью оседал в горле. Отголоски царящего внизу веселья путались в перегородках между этажами и долетали сюда в виде неясного гула. Я нагнал Сагитту у двери. Остановился, так и не придумав слова утешения. Мне искренне хотелось облегчить ее боль, и вместе с тем я понимал, сколь тщетны будут любые мои потуги. Она замерла тоже. Глянула на меня в упор. В глазах колдуньи блестели слезы. Она ухватила меня за отворот рубахи и вдруг притянула к себе, приникла к губам моим жадно, будто этот поцелуй был последним в ее жизни. Ее губы оказались солоны на вкус, на кончиках лихорадочно ласкавших меня пальцев жило лето. Сагитта была напряжена и вряд ли осознавала, что делает. Наверное, мне следовало отстраниться, но — да простит Создатель! — я был чужд благородству.
Колдунья втолкнула меня в комнату и захлопнула дверь, отсекая свет. Впрочем, к тому моменту я и так бесповоротно ослеп. Наощупь находил я губами сомкнутые веки Сагитты, ее влажные от слез щеки, шею с пульсирующей горячей жилкой, выпирающие ключицы, острые соски. Колдунья впилась пальцами в мой затылок и притиснула ближе, впечатывая в свою плоть. Я чувствовал изгибы ее тела до головокружительной их крутизны. Ее нагота трепетала под моими руками, моя кожа пропиталась ее запахом, мое сердце стучало в ритме ее имени.
— Колдунья, колдунья моя!
Она лишь крепче вцепилась в меня, точно боясь потерять. Ее ногти вонзились мне в спину. Мне было больно от той страсти, с которой хотел я ею обладать, и которой так долго не давал выхода. Я был нетерпелив, я не мог ею насытиться.
Странно, однако, случается, когда короткий отрезок времени по силе ощущений затмевает собой целые годы. Он врезается в память, будто вытравленный кислотой, и утратить его можно лишь вместе с памятью целиком. Эту ночь я сберег в самом надежном хранилище, откуда не выкрасть ее ни одному вору — в своем сердце. Она служила моим утешением при неудачах, она же была моей наградой в дни триумфа. Оставаясь один, снова и снова переживал я ее, воскрешая в памяти малейшие подробности.
Сагитта заснула у меня на плече. Мне тоже полагалось свалиться без сил, но я напротив чувствовал необычайную бодрость. Мне жаль было жертвовать драгоценные минуты сну. Я лежал на спине, наслаждаясь мягкостью прильнувшего ко мне тела, и глядел во мрак. Снаружи ярился ветер, рвался в запертые ставни, завывал в дымоходе.
— Ты мертв, — сказал я ветру. — Теперь она моя. Ты сам взял с меня клятву.
Сон колдуньи был чуток.
— С кем ты говоришь?
— Здесь никого нет, — отвечал я невпопад. — Спи, Цветок смерти.
— Никогда не называй меня этим именем! — потребовала она тотчас.
Я возразил:
— Это твое имя. Ты же всю ночь звала меня чужим.
Ревность не мучила меня, ибо в высшей степени нелепо ревновать к покойнику. Ему стоило посочувствовать, ведь он был мертв, тогда как я — жил. Все реки мира были для меня в тот миг на один глоток, горы — да что горы, я мог свернуть их мановением руки!
— Я стану королем и женюсь на тебе, — пылко пообещал я.
— Короли не женятся на колдуньях, — пробормотала Сагитта сквозь сон.
— Короли на то и короли, чтобы делать все, что им заблагорассудится!
Полагавший себя величайшим знатоком жизни, сколь наивен я был! Я позволил себе довериться зыбкому безвременью темноты, забыть об окружавшем нас мире, и о людях, и об обязательствах перед ними. О, не смейтесь, уже тогда я начал ощущать на себе незримые путы чужих надежд, что сковывают по рукам и ногам прочнее любых цепей.
XIV. При дворе арла Годерикта
Под утро я все-таки задремал, а проснулся уже в одиночестве. Приведя себя в порядок, я спустился вниз. В зале поджидали Драко и Браго. Воины явно намерились вознаградить себя за вынужденный пост. Перед ними стояло свежесбитое масло, розовели ломтики ветчины, блестел слезой деревенский сыр. На огромном блюде исходили паром ортоланы в золотистой корочке, по соседству разевала пасть огромная рыбина, зажаренная вместе с хвостом и плавниками. Тепло и сдобно пах хлеб, только вынутый из печи.
Компанию воинам составляли трое незнакомцев. Едва я подошел, незнакомцы подскочили, словно ужаленные. Еще удивительнее было то, что Драко и Браго поднялись следом, причем последний даже отставил в сторону кружку. Похоже, гости сочли меня птицей высокого полета, а воины решили им подыграть. Уж не в этом ли трактире назначалась встреча с посланцами къертанского короля? Наши визитеры производили впечатление благородных господ — в пользу того свидетельствовали и широкие мечи в богато изукрашенных ножнах, и властная манера держаться, и простая по виду, но пошитая из дорогой ткани цветная одежда.
Я молча сел к столу и придвинул блюдо с ортоланами — давно мечтал отведать любимое кушанье Еноха. А Драко и Браго, коль скоро все решили прежде меня, пусть объясняют къертанам, отчего принц считает ниже своего достоинства перемолвиться с ними.
Каково же было мое изумление, когда из уст королевских посланцев полилась не местная тарабарщина, а вполне понятная речь:
— Светлейший принц, позвольте от имени арла Годерикта засвидетельствовать вам безграничное почтение и выразить скорбь по поводу безвременной кончины вашего венценосного отца. Королевство осиротело, лишившись арла Максимилиана. Мы скорбим с вами вместе.
И в знак скорби все трое разом подняли кружки, опрокинули добрую половину их на пол, а остальное осушили в один присест. В этом жесте и паче того в коротеньком арл выразилось все уважение, что къертаны питали к покойному королю. Как я узнал позже, титул арла правитель получал не одновременно с короной, и не из рук священника, а лишь на поле брани, когда выигрывал первое свое сражение. Дословно этот титул означал "тот, кто ведет за собой", поэтому женщины даже правящего рода удостаивались его чрезвычайно редко. В обращении ко мне къертаны старательно уходили от арла. Я был для них светлейший принц, достойнейший правитель, первый среди равных, но никоим образом не арл.
— Да будет дозволено предложить вашему высочеству защиту нашего арла, и да не будет воспринято сие предложение как оскорбление воинского мастерства вашего высочества, кое мы не единожды имели счастье лицезреть на ристалище, — торжественно провозгласили къертаны.
Чтобы не ударить в грязь лицом, я перекрестил руки на груди и изобразил одну из излюбленных мин Ариовиста — ту, которая была с опущенными уголками губ, вздернутым подбородком и томным взглядом из-под полуприкрытых век, — после чего надменно кивнул.
Мои усилия были вознаграждены. Пришлецы рассиялись:
— Светлейший принц может всецело нами располагать.
Не зная, как дворцовый этикет предписывает принимать такую присягу, я вновь кивнул.
Едва мы остались наедине, Браго подмигнул мне:
— В присутствии особы королевской крови къертаны никогда не позволят себе сболтнуть по-свойски, это идет вразрез с их традициями гостеприимства. На вот, хлебни бражки да перестань трястись.
— Вы что же, представили меня как Ариовиста? — решился я уточнить, хотя происходящее было ясно без слов.
Воин хмыкнул:
— Поскольку их высочество мертв, он не в обиде. Да и согласись, Ариовист куда милее для слуха, нежели Подменыш. Или ты предпочтешь отрекомендоваться уличным воришкой?
— Так мы полагали, вы с Сагиттой уговорились... Целую ночь болтали! Ужели так и не достигли согласья? — Драко был само простодушие — сколь ни тщился, я не смог различить в его голосе насмешки.
Не желая вступать в бесплодные пререкания, я налег на ортоланов. Хрупкие косточки хрустели под моими зубами.
У дверей трактира били копытами заседланные кони. Къертаны подвели мне огромного вороного жеребца, как две капли воды похожего на прежнего моего Браго. Грива коня была убрана жемчужными нитями, на голове покачивался султан из белых перьев, серебряные колокольчики звенели на сбруе, а спину и грудь покрывала накидка, расшитая полированными кругляшками, точно небесный свод звездами. Незаметно я отковырял одну звезду и попробовал на зуб — звезда была из чистого золота.
Окружающая местность мало отличалась от уже пройденной нами. На склонах темнели хвойные леса с редкой проседью берез. Камни подо мхом несли на печать синевы. Подъемы чередовались со спусками, воздух был сладковат от дыма человеческого жилья. Мы двигались вдоль реки. По противную сторону возвышались крутые осыпи да обрывающиеся в течение скалы. Порой со скал скатывались в реку небольшие прозрачные водопады.
— Красавица! — прицокнул языком один из къертанов, и я не сразу понял, что это имя реки.
Капризная, как и все горные потоки, Красавица изгибалась и бурлила, пенилась на порогах, кипела между скал, образовывая заливы с опасными водоворотами. В нее добавлялись ручейки и речушки, и постепенно река сделалась столь широка, что посредине смогли сложиться острова, поросшие ивняком и ольшаником. Сбежав с гор, в избавлении от каменного заточения, Красавица разлилась сотней петель. По обеим берегам и раскинулся Къертан-Къярн.
Город стоял у отрогов хребта, там, где горы смыкались с равниной. В действительности, городов было два, но столь тесно соприкасались они, столь органично восполняли друг друга очертаниями, что разъединить их даже в мыслях казалось кощунством.
С высоты птичьего полета Къертан-Къярн производил впечатление Городка-из-музыкальной шкатулки. Он был заключен в толщу каменных стен, как цыпленок в скорлупу. На равном удалении тянулись ввысь круглые башни. Длинными языками трепетали по ветру знамена. Лучи заходящего солнца сообщали Къертан-Къярну все оттенки тепла: цвета темной карамели стояли дома, позолотой сияли флюгера и печные трубы, над рыжей черепицей крыш парила стая розовокрылых голубей. Даже воздух струился, точно поток янтарной взвеси.
Но самым впечатляющим зрелищем были дворцы. Стремление перещеголять соседа сделало их совершеннейшим творением рук человеческих. Из века в век продолжая свой бесконечный спор, они красовались и хвастались друг перед другом: стоило одному взметнуть к небу декоративную башенку, как другой незамедлительно отвечал четырьмя; стоило одному изогнуть арку, как соперник возводил воздушный мост дугой; едва у одного намечался ряд резьбы, сосед заполнял резным узором целый фасад; если у одного кокетливо мелькало стрельчатое оконце под крышей, сосед тотчас прорезал два, а то и три таких же.
Внутренне убранство дворцов не уступало великолепию внешнему. Мне довелось побывать и у къертанов, и у къярнов, поэтому я смело присваиваю право судии. Трудно передать словами те чувства, что будили во мне дворцы Къертан-Къярна. Коль скоро вы никогда не бывали там, слова вам откроют немного, если же когда-нибудь вы очутитесь в святая святых северных владык, то слова будут совсем не нужны. Но я тем не менее попробую сделать это, дабы сообщить своему описанию всю возможную точность.
Изнутри оплоты северных арлов являли торжество хрусталя. Королевские зодчие предпочитали этот камень другим оттого, что в Кобальтовых горах он водился в избытке. Передвигаясь, я не раз воображал, будто мои шаги сопровождает звон сталкивающихся друг с другом мельчайших льдинок.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
