Фентези 2017. Цветок смерти, или Правдивая история Рас-Альхага, единственного мага, который сумел колдовать без головы

Цветок смерти,

или Правдивая история Рас-Альхага, единственного мага, который умел колдовать без головы

Книга первая. Лейб-маг его величества

I. Роковая встреча

Ну, во-первых, и навсегда: никакого Рас-Альхага не было. Его звали Альхагом, Альхагом и точка. Это уже потом какой-то умник из писарской братии приставил к имени его Рас — отрубить бы ему эту самую рас на раз! В остальном же легенды не врут: Альхаг воистину был величайшим магом среди живущих, и это может подтвердить вам тот, кто стал свидетелем последнего его колдовства, за которое он расплатился наивысшей ценой.

Матерью колдуна была женщина из племени гвинотов или, как сами они называли себя, наездников ветров. Говорят, при дворе происхождение Альхага не сильно бросалось в глаза. Не буду врать, я не видел его придворным, но в той поездке он нарочно выставлял напоказ свои варварские корни: длинные волосы его были забраны хвостом на макушке, отдельные пряди заплетены тончайшими косицами с бубенцами, которые позвякивали при ходьбе, в ухе качалась серьга, а глаза колдун подводил угольно-черным, как делали это наши местные красотки. Но будь я проклят, если хоть в чем-то Альхаг походил на бабу! Маг на целую голову возвышался над толпой, был плотен и широк в кости, однако без лишнего жира. У него был довольно изящный для мужчины нос, тонкая и резкая линия рта, нижняя челюсть его выдавалась вперед, обозначая целеустремленность и недюжинную волю.

Впервые я увидел их на рынке. Воины числом четверо, они шагали, бряцая оружием, и люди сами спешили убраться с их пути. Произошла наша встреча не сказать, чтобы мирно. Мы с ребятами, такими же беспризорниками, поспорили, и черт дернул меня заключить пари, перевернувшее дальнейшую мою жизнь. Но обо всем по порядку.

Городишко на отшибе Дневных земель, в котором я родился и вырос, был не шибко велик, однако в ту пору мне, четырнадцатилетнему, он казался едва ли не центром мирозданиям. Неторопливый, как и все провинциальные города, с сонными окраинами, с узкими улочками, где дома жались друг другу и почти смыкались верхами, отчего внизу царила постоянная темень; с мрачными подворотнями и глухими тупиками, которые перед человеком знающим охотно открывали второе дно. Улицы крестом сходились на главной площади, в центре которой в полном согласии с градостроительным уставом высился храм, а вокруг гудело торжище, привлекая самый разномастный сброд.

Мы с ребятами отирались в толпе зевак, когда четверка воинов привлекла наше внимание. Мужчин сопровождала женщина с саблей на боку, одетая по-наемничьи в брюки и просторную рубаху, и еще мальчишка, мне ровесник. Этот напротив разряжен был в пух и прах, и тоже при мече, издалека видно клейменном. Воины закупали провиант и лошадей, а женщина с лорденышем стояли поодаль.

— Вот бы запустить руку к нему в кошелек! — мечтательно глядя на мальчишку, протянул Проныра.

Свое прозвище он получил за необычайную юркость и способность пробраться хоть в заброшенный подвал, хоть в хранилище за семью засовами.

— А то! — поддержал Проныру Везунчик. — Уж в таком-то кошельке золотишка не счесть: и звонкие господские аврумы, и полновесные королевские солнцеликие, бери — не хочу.

— Экая невидаль облапошить юнца! Зуб даю, у него лишь тусклые медяки созвездий да серебро достоинством не выше полулуня, а луни и золотишко осели у его дружков, — отозвался я.

Не без гордости отмечу, что ребята безоговорочно признавали меня самым умным в нашей компании.

— С чего ты взял, Подменыш?

— Да взгляните вы на него! Стоит, ворон считает, а вояки люди серьезные, не станут они доверять богатств растяпе.

Каким бы ни был лорденыш, только четверо воинов ограждали его от толпы своими спинами, да и ряженая женщина следила за ним ревностно, точно волчица за неразумным детенышем.

— Зуб даю, солнецеликие у здоровенного как башня варвара, который с хвостом на макушке, — продолжал я.

— Может, и у башни, да связаться с таким — беды не оберешься, — рассудительно ответил Проныра.

— Струсил, да?

— Не струсил, а осторожничаю.

— К чертям твою осторожность! Эй, да они уходят, и уносят на поясе наше золото! — воскликнул я, заметив, что воины закончили расчеты и собрались покидать торговые ряды.

Меня переполнял азарт. Из-за этого азарта я частенько влипал в неприятности, но столь же часто срывал хороший куш. Ему же я был обязан репутацией, заслуженной среди уличного братства.

— Спорим, я подкачу к этой башне так, что она не шелохнется!

— Да ты чокнутый! — покрутил пальцем у виска Везунчик.

— Не трусь, твое дело — сторона, ты ничего не теряешь, — подзуживал я его. — А если проиграю, получишь мой удачливый крош.

— Не лез бы ты к ним, Подменыш. Ты им не ровня, — попытался остудить мой пыл Проныра. По-хорошему к его совету следовало бы прислушаться, но меня уже сорвало.

— Это я-то не ровня?! А кто бриллиантовое колье у знатной дамы прямо с шеи стянул?

Об этой истории в нашем городке судачили всю зиму, пока новой пищи для сплетен не нашли. Мол, дерзкий воришка, минуя сотню вооруженных рыцарей и свиту, сдернул с шеи благородной дамы бриллиантовое колье. Воришку искали: подняли на ноги стражу, назначили награду за его голову. Тщетно — негодяй как в воду канул. А вы бы не канули, кабы на вашу поимку снарядилась целая рать?

Разумеется, большая часть болтовни была самым настоящим враньем: никаких рыцарей около дамы не крутилось, из свиты была лишь парочка слуг, которых отвлекли Проныра с Везунчиком, да и камни оказались подделкой. Но после кражи с нами стали считаться, так что я кричал об охране и бриллиантах громче других. Признаться, тот случай добавил мне изрядную долю зазнайства. И теперь я почувствовал вызов своему мастерству.

— Смотрите же и учитесь! — бросил я приятелям, направляясь к воинам.

Жертвой я выбрал одного из спутников башнеподобного варвара, ибо пренебрегать осторожностью все-таки не стоило. Этого воина отличали горбатый нос, который к старости наверняка загнется крючком, перекошенный на сторону рот и по-птичьи круглые глаза под широкими дугами бровей. Облачен он был в кольчугу на кожаной подкладке, которая доходила ему до середины бедер. На поясе его висели меч в деревянных ножнах и кошель, занимавший меня куда больше.

Сжимая в левой руке свой удачливый медный крош, правой я коснулся плеча вояки.

— Простите великодушно, доблестный рыцарь... — пролепетал я заискивающе.

С внешностью мне повезло, вид у меня был самый что ни на есть располагающий, а актерское мастерство я оттачивал перед отполированным до блеска медным блюдом, когда оставался один, чтобы не засмеяли приятели. Смех смехом, но я-то видел пользу от своих упражнений.

— Пшел прочь, щенок, — отозвался рыцарь в обычной для обращения к простолюдинам манере речи.

— Быть может, подскажете мне, беспутному, у кого из оружейников приобрели вы сей редкостной красоты клинок?

— Что за ересь ты несешь! Кому сказано, убирайся прочь!

Возвысив голос, воин оттолкнул меня. Однако этого короткого разговора хватило, чтобы я успел сделать надрез на его кошельке и выудить оттуда пару монет. Наощупь я определил, что оказался прав — монеты были достоинством не меньше солика. Моя жертва не заметит пропажи, а нам с ребятами с лихвой хватит на несколько месяцев безбедной жизни. Да что там безбедной, мы окунемся в роскошь!

Беда пришла оттуда, откуда я ее совсем не ждал. Женщина, опекавшая лорденыша и доселе казавшаяся равнодушной к происходящему, вдруг резким движением ухватила меня за руку и вывернула запястье до хруста. Я взвыл от боли и рухнул на колени.

— Браго! Парень обокрал тебя.

— Не выдумывай, Сагитта, — воин потянулся-таки к поясу, проверяя кошель, и — вот черт! — заметил, что тот порезан.

— Да он мне кошель порезал!

— Нету у меня ножа... — заскулил я.

Та, которую Браго назвал Сагиттой, безо всякого приличествующего бабе стеснения ощупала меня. Нахмурилась:

— Он не врет. Как же тогда ...

Склонившись, она подобрала монеты, которые я успел сбросить: два новеньких сверкающих солнецеликих и затертое медное созвездие-крош и принялась изучать их. Я знал, что сейчас произойдет. И точно. Чуткие пальцы ее скользнули по отточенной кромке медяка, отчего на коже выступили капли крови. Пользуясь тем, что внимание Сагитты отвлечено, я пустился наутек. Не тут-то было. Совершенно невозможным образом ноги подвели меня, и я с размаху впечатался в камни мостовой, а между моих лопаток уперлось острие того самого клинка редкостной красоты и столь же редкостной, как выяснилось, остроты.

— Не так быстро, крысеныш.

Вот невезение! Теперь не оберешься позора — Подменыш попался на краже!

— Тебя на виселицу вздернут за воровство! — угрожающе прошипел Браго, склоняясь ко мне.

— Небом клянусь, это не я!

— Небеса не благоволят лжецам, — последовал ответ. Я лежал ничком на камнях, не смея поднять глаз, но голос напугал меня до дрожи. — Что у вас, Браго?

— Паршивец обворовал меня.

— Не я, не я, не я...

Браго пнул меня под ребра:

— Заткнись!

— Убери клинок, — опять этот голос: холодный, спокойный, но отчего-то повергающий в ужас.

— Он пытался сбежать.

— Не сбежит.

Обладатель голоса подошел ближе. Простучали по мостовой каблуки. Меня обдало запахом лошадей, железа и еще чего-то неуловимого, напоминавшего раскаленный песок или воздух в том месте, где в землю ударила молния. Меч больше не держал меня, но мне захотелось вернуть его, чтобы хотя бы так отгородиться от этой новой опасности. Я почувствовал, как от лопаток вниз змеей проскользнула холодная струйка пота. Ну же, Подменыш, не срамись, иначе о твоей трусости узнает весь рынок!

Я нашел в себе силы подняться и посмотрел говорившему прямо в глаза — обморочно черные, бездонные, отчеркнутые углем по контуру. На минуту мы замерли так, играя в гляделки, затем варвар бесцеремонно ухватил меня за подбородок, повернул лицо мое то в одну, то в другую сторону.

— Парень поедет с нами, — распорядился он.

— Альхаг, ты настаивал сохранять наше путешествие в тайне, а теперь собираешься подобрать мальчишку. Да мы ничего не знаем о нем. Вдруг его подослали враги. Позволь, я выпущу ему кишки!

— Спрячь меч в ножны. Парень поедет с нами, — повторил варвар, пресекая дальнейшие споры.

Вот так помимо воли я оказался вовлеченным в эту историю. Меня вздернули в седло, а Браго ухмыльнулся и прошептал:

— Свернешь себе шею — окажешь мне неоценимую услугу.

Стоит ли упомянуть, что прежде волею случая я имел дело лишь со спокойными крестьянскими битюгами? Воины же выбрали коней себе под стать: высоких, широкогрудых, норовистых, бешено вращающих глазами, с ногами мощными и сильными. Верно, Браго хотел запугать меня, но весь страх, на какой только был способен, я уже истратил на варвара, и угроза возымела прямо противоположное действие, удержаться на четвероногом чудовище стало для меня делом принципа.

Теперь я понял, почему гвиноты называли себя наездниками ветров: ведомые варваром, воины мчались, будто все ангелы ада неслись за ними по пятам. За день я успел намаяться так, что даже на мысли о побеге не оставалось сил. Да и далеко ли мог я убежать на своих двоих от всадников? Я кулем свалился с коня, которого про себя окрестил Браго, ибо с этим зверем мы питали друг к другу стойкую взаимную ненависть. Откатившись подальше от копыт, я проваливался в забытье — бездонное, как подведенные углем глаза варвара.

Эти глаза преследовали меня во сне. Казалось, своим взглядом Альхаг вытянул из меня душу и запаковал среди своих переметных сумок, ожидая, когда можно будет найти ей применение. И в отдалении от тела душа металась, и стенала, и молила о вызволении. Проснулся я совершенно разбитым, взобрался в седло и бешеная скачка продолжилась. Села и веси, поля и леса сменяли друг друга, не успевая запечатлеться в памяти, все одинаково размытые и будто бы нарисованные, реальностью же сделались дробный стук копыт, свист ветра в ушах и поводья в сведенных судорогой пальцах.

Вечером воины остановились на постоялом дворе. Это было неожиданностью, поскольку прошлую ночь мы провели под открытым небом. И это означало возможность побега. В своей способности скрыться среди домов от кого угодно я не сомневался. Альхаг и прочие отправились трапезничать, меня же оставили на конюшне. Благоразумие подсказывало, что лучше дождаться ночи, когда постояльцы отправятся ко сну. Однако напрасно я внял гласу рассудка. Еще не успела посеребрить небосклон Ночная Госпожа, как в конюшню заявилась Сагитта. Масляная лампа в руках колдуньи качалась и разбрасывала по стенам причудливые тени. В этом колеблющемся свете пучки трав превращались в зазубренные гребни драконов, а высохшие колосья мнились отвратительными многолапыми насекомыми. Я прикинулся спящим.

Следовало ожидать, что церемониться со мной не станут. Женщина присела на корточки и затрясла меня за плечо:

— Поднимайся!

Игра теней породила и еще одну удивительную метаморфозу: колдунья выглядела юной и нежной, сгладилась резкость ее черт, исчезли суровые складки у рта. Ровную и нежную кожу согревал легкий румянец. У Сагитты были высокие скулы и брови вразлет, темные глаза под острыми стрелами ресниц. Волосы цвета воронова крыла растрепались после дороги.

Я поймал себя на том, что через расстегнутый ряд пуговиц смотрю в вырез мужской рубахи. Сагитта не заметила моего взгляда или не придала ему значения.

— Пойдешь со мной.

— Ты покажешь мне райские кущи? — не удержался я от наглого выпада. Сама виновата, запахнулась бы, бесстыдница! Хотя какой скромности можно ожидать от женщины, путешествующей в компании пятерых мужчин?

— Альхаг приказал тебе вымыться.

— Чтобы чистым подать к столу?

Я шутил, но мне сделалось неуютно. Кто их знает, варваров-душегубов, а вдруг и вправду сожрет? Зачем бы еще ему распоряжаться о моем туалете?

Сагитта не удостоила меня ответом. Молча развернулась, двинулась к выходу, не сомневаясь, что я последую за ней. Я и пошел. Темные лошадиные силуэты равнодушно жевали своих драконов с многоножками и фыркали мне вослед. Им хорошо было фыркать, их-то жрать никто не собирался!

Женщина повела меня через общий зал наверх, в одну из комнат для постояльцев. Не будь я взволнован, мне бы здесь понравилось. Комната была несравнима с той берлогой, которую мы с ребятами привыкли называть домом. По правую руку, у стены располагалась настоящая кровать, застланная хрустящим накрахмаленным бельем, с подушками и матрасом, набитым свежим сеном. На небольшом столике напротив громоздились медный кувшин и таз для умывания, за ними отыскалось место для зеркального стекла, отражавшего в отличие от моего блюда светло и четко. Посреди комнаты ждала наполненная водой бадья, от которой валил густой пар.

Сагитта кивнула на кровать:

— Чистая одежда, — и вышла.

Эта обстановка — сразу видно, не из дешевых, и горячая вода, и сменное платье вырвали меня из сонного оцепенения, вызванного усталостью. Некоторые господа любили, когда мальчишки мылись ароматным мылом и облачались в чистое.

Дальше откладывать бегство было опасно. Я огляделся. Не сомневаюсь, что Сагитта далеко не ушла, небось, стережет у двери. Остается окно. Ну, уж этого умения мне не занимать! По-кошачьи я приблизился к окну. Оно выходило в глухой внутренний двор, однако при должной сноровке, цепляясь за трещины в камнях и оплетавшую стену растительность, можно было выбраться на крышу и перепрыгнуть оттуда на соседний дом с каменными горгульями. Любые горгульи лучше участи живой игрушки колдуна!

Я поставил ногу на раму.

Страшным ударом, пришедшим из ниоткуда, меня зашвырнуло обратно. Ощущение было как в детстве, когда меня лягнула лошадь, к которой по глупости я подошел чересчур близко. Я потер виски. Глянул на бадью, на аккуратно сложенную стопку одежды, потом на окно и снова на бадью. Жизнь научила меня верить в худший из возможных раскладов. Приятели рассказывали об одном любителе чистеньких мальчиков, который раскаленным кинжалом вырезал на их коже свои инициалы. Когда же мальчишки пытались бежать, он неизменно возвращал их, указывая стражам на свою метку.

Я представил разлапистую руну Альгиз у себя на спине, и это укрепило мою решимость. Я опять подошел к окну, выглянул с опаской. На улице было темно и тихо. Легкий ветерок ерошил мне волосы. Ободренный спокойствием, я свесился по пояс, скрестил наудачу пальцы. А потом я словно миновал незримую черту. В этот раз тряхнуло жестче, через комнату я отлетел к двери, где и лишился сознания. Когда я очнулся, во рту было солоно, а из носа капала кровь. Передо мной стояла Сагитта.

— Так и думала, что попытаешься сбежать. Разве помыться сложно? От тебя же разит как из сточной канавы!

— Я не цветок, чтобы меня нюхали, — огрызнулся я.

Колдунья протянула мне кусок ткани:

— Вытри кровь.

Я равнодушно прижал ткань к носу. Экая невидаль, разбитый нос!

Вот после кражи колье, когда целый мир против меня ополчился, я, помнится, перетрусил — не знал, кто раньше доберется: чужие ли, свои, — за каждым углом убийца мерещился. Или вот если брюхо от голода судорогой сводит, тоже приятного мало. А с зимой у меня был связан особый страх — околеть. Едва наступали холода, я крутился-вертелся по пол-ночи, все уснуть не мог. За нами одно время мальчонка таскался, совсем малой. Тихий он был, прозрачный — и прогнать жалко, и пользы никакой. Ну приютили мы его, тряпок в углу навалили, чтобы спать было потеплее, кормили, когда находилось, чем. Видать, плохо кормили, или тряпок осказалось мало, потому как посреди зимних морозов, в лютый месяц снегопляс, тот прозрачный мальчонка заснул и не просыпался боле.

А кровь из носа, разве это страх? Потечет, да и затворится.

— Окно закрыто сторожевым заклятьем. Оно не совсем живое, это заклятье, но с каждым последующим разом кусаться будет злее, потому и сторожевое. Пообещай, что ты не полезешь! Ничего худого мы тебе не сделаем. Альхаг бывает резок, однако он справедлив и ни разу не поднял руки на невиновного, а рыцари тебя не обидят, я прослежу.

Колдунья складно говорила. Ее увещеваниям хотелось внять, но жизнь давно отучила меня от легковерности.

— Зачем вам я нужен?

Сагитта покачала головой.

— Это не мое решение, — ясно, выполняет приказ варвара. А она почти начала мне нравится. — Могу я надеяться на твое благоразумие?

— Куда же мне отсюда деться? Ты все предусмотрела!

Я знал, когда нужно отступиться. Вновь оставшись один, я залез в бадью, подобрал колени, откинул голову на край. Ощущение от купания было странным, но не неприятным. Горячая вода снимала напряжение с мышц, и вскоре я стал казаться себе легким и невесомым. Мысли мои потекли по мирному руслу. Может, и не так все плохо? Кормят ведь, поят, Браго опять же не позволяют меня прикончить. Сагитта любезничает, выгораживает варвара. А что варвар? Ну, посмотрел, да мало ли недоброжелателей на меня заглядывалось? Бывало и проклятья слали, и порчу наводили, так я до сих пор живой, а недоброжелатели давно гниют в могиле!

Убаюканный своими мыслями, я не заметил, как уснул. Пробудился я от клацанья металла над ухом, с перепугу заорал и выскочил из бадьи в чем мать родила.

— Поосторожнее, молодой человек, вы уронили мой инструмент! Теперь он затупится, и как же я стану зарабатывать себе на хлеб? Как только вам не совестно!

Упреки сыпались от маленького человечка. С одежды его, с волос и даже с кончика крючковатого носа капала на пол вода, где и собиралась в большую лужу. В самом ее центре валялись ножницы. Человечек глядел укоризненно.

— Вот, решил доброе дело сделать, думаю, умаялся мальчик с дороги, пусть поспит, Отто-цирюльник и так с вихрами-то его управится... и верно говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад!

— Цирюльник? — только и смог повторить я.

— Ну конечно же! — обрадовался тот. — А вы полагали, костлявая с косой по вашу душу явилась? Цирюльник я, цирюльник, нет у меня косы, только ножницы, которые вы вышибли из моих рук своими метаниями. Пожалуйста, извольте впредь воздерживаться от подобных экзерсисов!.. Будьте так любезны, почтеннейший господин, вернитесь на место и позвольте мне привести вас в надлежащий вид. Вот закончу, тогда и скачите нагишом в свое удовольствие.

Я оторопел. От изумления и еще со стыда я поспешил забраться обратно в бадью. Человечек увлеченно принялся за дело, бормоча себе под нос. Боясь его ножниц, я старался лишний раз не двигаться и даже не дышать. Вода стремительно остывала, но цирюльника это не беспокоило. Он стриг меня долго и вдохновенно. Закончив, Отто глянул на плоды своих трудов, пару раз прищелкнул ножницами, укорачивая одному ему заметные пряди, отошел и удовлетворенно сказал:

— Теперь вы похожи на уважаемого господина, а не на малолетнего разбойника. Еще вспомните с благодарностью старого Отто, еще спасибо скажете.

Я едва дождался, когда он уйдет — сидеть в холодной воде небольшое удовольствие. Выскочил, поспешил одеться. Не удержался и подошел к зеркалу. Оттуда на меня взирал незнакомец. Так вот почему Отто именовал меня господином! В молодом человеке с гордо вскинутым подбородком и пристальным взглядом льдисто-голубых глаз не было и намека на уличного вора. О, этот смело мог потягаться породой с баронетом!

Я повторил подсмотренный у лорденыша жест, каким подбирал он полу плаща, скопировал надменный прищур и презрительно изогнул губы. Сон и купание пошли мне на пользу, теперь я готов был встретить любые испытания. Рано унывать, Подменыш, страхам смотрят в глаза, а не под ноги!

II. Плен и спасение

Возможности взглянуть в глаза страхам мне не представилось ни в тот день, ни в один из последующих. Кроме моего внешнего вида не изменилось ровным счетом ничего. Я ждал, что хотя бы Сагитта отметит разительную перемену моей наружности — женщины особо чувствительны к смазливым лицам, но колдунья лишь коротко кивнула и сказала:

— На двери сторожевое заклятье. Ты не выйдешь, зато и незваных гостей опасаться не придется.

Конечно, я не устоял перед искушением опробовать ее заклятье на прочность, и, конечно, оно оказалось прочным, как все, что делала эта женщина.

Бешеная скачка продолжалась. Однажды я понял, что уже не так устаю, как в первые дни пути. Я начал оглядываться, запоминая дорогу. Целую жизнь провел я в четырех стенах, а тут мне открылся мир во всем его великолепии: сумрачная сень лесов, бескрайние поля, пышные гряды облаков, закаты и восходы с огненным шаром солнца, медленно всплывающим из-за горизонта.

Местность постепенно менялась: земля загорбатилась холмами, реки стали мельчать и ускорять свой бег — похоже, мы держали путь в горы. Альхаг по-прежнему уделял мне внимания не больше, чем приблудному псу, Сагитта держалась подле варвара и говорила чаще с ним, нежели с остальными, воины не торопились принимать меня в свой круг, лорденыш воротил нос ото всех. Я был предоставлен самому себе, и если бы не неведение, можно было сказать, что происходящее начало мне нравится. На постоялых дворах мне предоставляли отдельную комнату — где лучше, а где хуже, но все равно не сравнимую ни с чем из прежней моей жизни. То ли из-за этой роскоши, то ли от обилия сытной пищи, то ли благодаря заверениям Сагитты, спал я крепко. Я перестал беспокоиться, что колдун сделает меня жертвой кровавых ритуалов — глупо помещать барана, приготовленного для заклания, в загон из роз. Только на краю сознания зудела непрошенная блошка-мыслишка: что-то ты проглядел, Подменыш! Так хорошо быть не может.

Наверное, я накликал.

Я проснулся среди ночи. Темень сгущалась по углам и разбавлялась близ окна зыбким лунным светом. С улицы доносился лай собак, часы на площади отбили четыре удара. Чувство неясной тревоги снедало меня. Нечто неправильное было с этой ночью, с ветерком, холодившим воздух, и даже с самим лунным светом. Скверна таилась во тьме, как червь в сердцевине яблока. Когда с рождения спишь в обнимку с опасностью, учишься доверять своим предчувствиям. Я осторожно встал, оделся и сложил вещи так, чтобы могло показаться, будто на кровати лежит человек, а сам принялся ждать.

В предутренней тишине в окно проскользнула тень. Я затаил дыхание, рассчитывая, что магия Сагитты испепелит незваного гостя. Ничуть не бывало. Минуя незримый заслон, тень занялась свечением по контуру, брызнула искрами на дощатый пол и невредимая выпрямилась в квадрате лунного света. Я нащупал кинжал, который привык носить с собой — всегда знал, что холодное железо надежнее любой магии. Тень выпростала длинную длань, в которой свернул клинок, замахнулась на лежащие на кровати тряпки. Я метнул кинжал. Тот просвистел в воздухе и ушел в распахнутое окно. Молниеносно тень бросилась в мою сторону. Она оказалась не бесплотной, а вполне даже ощутимой. Последовала борьба. Мне удалось вырваться из цепкой хватки, я кинулся к двери, что стало моей ошибкой. В пылу борьбы я совсем позабыл о заклятии! Оно не заставило себя ждать — смешно, ведь магия призвана была охранять меня! Оглушенный, свалился я к ногам ночного гостя, и тому осталось лишь связать меня и вынести навстречу неизвестности.

Похоже, мне суждено было навеки возненавидеть лошадей. Я болтался поперек седла с мешком на голове и кляпом во рту. Меня мутило, перед глазами рябили мушки, отголоски заклятья набатом гудели в висках.

В полузабытьи меня сняли с коня и заперли в темноте. Пахло сыростью, где-то сочилась вода. Я испытывал сильнейшую жажду, но не мог напиться. Наглые крысы нюхали мои босые пятки, тычась в них мокрыми и холодными носами. Раз за разом передумывал я происшедшее. Чутье подсказывало мне, что пленение связано с последними событиями, ибо кого мог заинтересовать безродный воришка? А вот мои спутники, безусловно, заслуживали внимания. Эх, отчего только я не послушал Проныру! Сидел бы на рынке да горя не знал!

В окружении невеселых мыслей и крыс я провел несколько часов. Неизвестность сводила с ума. Я почти обрадовался, когда услышал шаги, натужный скрежет ключа в замке и приказ:

— Подымайся!

Затем были скользкие ступени наверх. С головы моей сдернули мешок, и яркий солнечный свет ударил по глазам. Против света стояла фигура в черном.

— Мы сбиваемся с ног, разыскивая ваше высочество, а вы, никого не поставив в известность, изволили отправиться в вояж в сомнительной компании прихвостня вашего папаши. В народе волнения — шутка ли, король мертв, а единственный наследник исчез без следа. Не приведи Создатель, дойдет до мятежа. Полагаете, великому Альхагу под силу подавить мятеж? Или, быть может, это путешествие не было вашим самостоятельным решением? Одного слова достаточно, чтобы предать изменника казни! Колдун похитил вас? Поведайте, как все было!

Голос потек патокой, стал вкрадчив и мягок. Человек в черном продолжал говорить, и постепенно я начал понимать его, а по мере этого понимания сердце мое наполнил ужас. Все стало на свои места: лорденыщ, и воины, и внезапная забота о моей персоне — цирюльники, платья, отдельные комнаты. Значит, надменный мальчишка в действительности.... О, Создатель милостивый и милосердный! Так вот почему он держался с таким высокомерием, вот почему его берегли воины! До нашей глубинки доходили слухи о смерти короля, но я не придавал им значения. Правители меняются, а деньги остаются деньгами, ведь на ценность солнцеликого не влияет выбитый на нем лик. Имя Альхаг могло бы меня насторожить, но так звали каждого второго гвинота, и увязать варвара с лейб-магом умершего короля я не догадался — колдун знал, что делает, примеряя на себя облик чужеземца.

Между тем мои пленители перешли от слов к действиям. На свет извлечены были пергамент, чернильница, зачиненные перья.

— А, впрочем, если компания варвара вашему высочеству интереснее судьбы королевства, мы можем совершить обмен. От Вас требуется сущая безделица, да-да, безделица — подпись на отречении, засим мы расстанемся полюбовно: вы продолжите путь, а я займусь государственными делами, ибо они в плачевном состоянии. Кивните в знак согласия, а после — вот вам мое слово! — клянусь доставить вас обратно к столь любимому вами варвару. Похоже, эта привязанность семейная.

Я замер. Я отнюдь не был героем, просто среди моих умений не числилось письма. Более того, я понимал, что пока заговорщики принимают меня за принца, это гарантирует мне хотя бы призрачную безопасность. Едва же я объясню, что вовсе не тот, кого они ищут, то сразу превращусь в лишнего свидетеля. А как решаются темные делишки, я был прекрасно осведомлен.

Мои колебания были истолкованы превратно:

— Надо же, ваше высочество, в кои-то веки вы решили продемонстрировать стойкость характера. Похвально, похвально, но абсолютно неуместно. К чему вам королевство теперь, коль скоро оно никогда не занимало вас прежде? О, вы беспокоитесь о замках и титулах? Они останутся при вас. Вам будет назначена рента, к примеру, в тысячу солнцеликих в год. Нет? Хорошо, пусть будет две тысячи — оцените мою щедрость. И вы сможете в свое удовольствие предаваться охоте и поединкам. Дела государственные отнимают время и силы. Я стар, во мне давно перегорели страсти, а вам-то, вам ужели хочется губить молодость на нудные обязанности?.. Но не стану давить. Думайте, считайте, время терпит. Сивор, проводи его высочество в покои. Обед подавать не нужно, голод способствует ясности мышления.

Я был водворен обратно в темницу. Развязать меня Сивор не потрудился, но спасибо, мешок на голову надевать не стал. Хотя много ли проку от зрения в кромешной тьме? Голодать мне не впервой, я умел отрешиться от голода. Я ерзал, пытаясь высвободиться из пут. Мелькнула шальная мысль: может, крысы перегрызут их? Помнится, раз на ярмарке выступал слепой музыкант, он играл на флейте, а две белые крысы, такие же слепые, став на задние лапы, кружились под музыку. Но местные твари отчего-то не спешили прийти мне на помощь. Наверное, секрет слепого музыканта заключался во флейте, которую мне взять неоткуда. Значит, придется обходиться своими силами.

Наощупь я обошел камеру, пытаясь найти выступ поострее. Искал я долго, но в конце концов мои усилия были вознаграждены осколком булыжника. Еще ни одному авруму, ни одному солику не радовался я так, как этому шершавому камню. Я ухватил его и принялся пилить веревки. Не буду рассказывать, как камень выпадал из моих онемевших пальцев, как поднимал я его и снова и снова пилил, и кромсал, и дергал. Ребята всегда повторяли, что я упертый, как баран. Пусть баран, однако на сей раз упрямство сослужило мне добрую службу. Освободившись, я выдернул кляп и припал к стене, по которой сочилась влага, слизывая набегающие капли. Вода отдавала плесенью, но за все сокровища мира я не смог бы оторваться от нее в тот миг.

Мне показалось, что с момента заключения миновали сутки. Я успел не единожды обследовать камеру, где меня держали. Около двадцати шагов вдоль стен в форме неправильного четырехугольника, судя по всему, она замышлялась частью подземелий какого-нибудь родового имения или даже замка — уж чего-чего, а подвалов я успел навидаться! Когда послышался скрежет ключа в замочной скважине, я затаился за дверью, сжимая булыжник. Другого шанса могло не представиться.

Противник оказался увертлив, легко уклонился от удара и выбил камень из моей руки. Я от души двинул ему коленом, после чего в действие вступили неведомые силы, земля вздыбилась под ногами, и я был отброшен вглубь темницы. Чем-то эта ситуация показалась мне знакомой.

Вошедший принялся честить меня голосом Сагитты:

— Желаешь гнить под землей веки вечные? Предупреждал Браго не лезть к тебе, зря не послушала!

— Ты?!

— А ты мечтал увидеть любимого волкодава покойного короля Максимилиана? — огрызнулась женщина.

— Ты пришла за мной?!

— Нет, за королевским волкодавом! Коли желаешь и дальше наслаждаться гостеприимством герцога Орли, я уйду и замкну замок. Не мне соперничать с его светлостью.

— Но я думал...

— Что мы бросим тебя? Я начинаю думать, идея Браго была не такой уж и скверной.

Повторного приглашения мне не требовалось. Я двинулся прочь из темницы по памятным ступеням, но Сагитта остановила меня:

— Не сюда.

Женщина свернула в незаметный боковой проход, который разрешился длинным коридором. Коридор этот был так низок, что я то и дело задевал головой верхний свод. Здесь не было ни горящих факелов, ни каких-либо иных источников света. Я по праву гордился легкостью, с которой умел передвигаться в темноте, и чувством направления, но колдунья опять превзошла меня. Я шел, держась за стену, Сагитта же шагала уверенно, предупреждая о возможных опасностях:

— Осторожнее, через пару шагов свод обвалился. Не споткнись, впереди яма.

Ориентируясь на звук ее голоса, я двигался следом, минуя незримые, но оттого еще более опасные препятствия. Вышли мы в ночь, душную и терпкую. Позади сомкнулся густой кустарник, скрывая лаз. Мы находились у подножия холма в окружении полудюжины точно таких же холмов. Неподалеку ждали заседланные кони и темнел чей-то силуэт. Человек обернулся в нашу сторону. Повеяло ветерком, послышался тихий перезвон бубенцов. Неужто сам лейб-маг озаботился моим избавлением?

Дни скачки не прошли даром. Я вскочил в седло и понесся прочь, не оглядываясь на своих спутников. Точно выпущенный нож, взрезал я плотность ночи, ветер бил меня в грудь и свистел в ушах. Конь принес меня к берегу реки, где горел костер. У костра клевал носом Браго.

— Крысы живучи, — осклабился воин вместо приветствия.

Я оставил его колкость без внимания. Теперь, в безопасности на меня разом накатили и страх, и голод, и усталость. Глаза слипались сами собой.

Браго толкнул меня:

— Обожди спать. На-ка, глотни.

В протянутой им фляге была, понятное дело, брага. Густая, крепкая, она не имела ничего общего с тем дешевым пойлом, что иногда перепадало нам с ребятами. Воин надеется, что я непривычен к крепким напиткам? Не на того напал! Я мстительно выцедил большую часть предложенного. Пусть завтра я сдохну от головной боли, но сегодня, после избавления из плена, мне до одури хотелось ощутить вкус жизни: нахлебаться студеной воды из реки, надышаться напоенном ароматом трав воздухом, насмотреться на звезды, что водили хороводы вокруг луны. Да я и сам не прочь был сплясать с ними вместе!

Издалека пришли голоса:

— Надо бы его выспросить.

— Пусть спит, проку с него сейчас.

— Можно подумать, с него есть прок остальное время. Только даром кормим! А прожорлив, крысеныш!

Звездный хоровод принял меня в свои объятья, закружил, и мне стало тепло и спокойно. Высшей справедливостью казалось то, что пока я танцую со звездами под облаками, бессонный Браго хранит мой покой на бренной земле.

— Побуждайся, спящий красавец!

Утро приветствовало птичьим пересвистом и ледяной водой в лицо. Остальные уже поднялись. Мне дали два кислющих яблока и кусок мяса, большей частью состоящий из жил. Пока я жевал, рядом присел Альхаг.

— Рассказывай, — приказал он.

Альхагу невозможно было противоречить. Тот, кто не знал его, мог бы попытаться опровергнуть это утверждение, но поверьте мне, было в варваре нечто, заставлявшее даже самых отъявленных бунтарей поступать согласно его воле.

Я без утайки принялся выкладывать о своих злоключениях с того самого момента, как тень застигла меня врасплох на постоялом дворе. Про искры и свет колдун заставил вспоминать подробнее: какого цвета была вспышка и куда направлено было движение огоньков — по солнцу или же противосолонь.

— Не приметил ли на том человеке медальона либо амулета?

— Так темно было, хоть глаз коли!

— В следующий раз не торопись колоть глаза, лучше смотри внимательнее! Это важно.

— Будет следующий раз? — не сдержался я.

— Быть может, ты ждешь извинений за то, что я подвергаю тебя опасности. Не жди. Извинения были бы уместны, кабы я раскаивался, однако никакой вины за собой я не нахожу и более того, твердо уверен в своей правоте.

То, что варвар вынашивает в отношении меня определенные намерения, я понял сразу. Ни один человек не стал бы кормить и окружать роскошью приблуду, не имея веских на то причин. А опасность... я столько лет прожил с мыслью окончить свои дни на виселице, что уже, пожалуй, притерпелся к ней. Вся моя жизнь была игрой в чехарду со смертью: я воровал, врал напропалую, убивал и уходил из-под ножа. Неженке не выжить на городском дне. Наверное, прав был Браго, называя меня крысенышем. Но в отличие от многих, я не роптал на судьбу, ибо успел увериться — ей наши жалобы без толку. Извинений Альхага я не ждал, слишком мелкая я сошка, чтобы придворный колдун расшаркивался передо мною.

Варвар поднялся и, позвякивая бубенцами, подошел к своему коню. Я давно заметил, что движения Альхага даже в абсолютно спокойные дни сопровождались легким ветерком. Поначалу я думал, будто колдун создает этот ветер специально, дабы все слышали звон бубенцов, вплетенных в его косы, потом, узнав его лучше, я понял, что варвар чужд подобному тщеславию.

Из переметной сумки Альхаг вытащил нечто, завернутое в промасленную ткань, и швырнул мне. Инстинктивно я подхватил предмет.

— Цветок Смерти! — позвал варвар.

Цветком Смерти он называл Сагитту. Из уст Альхага это обращение звучало совершенно неуместно. Что в действительности означает прозвище, я узнал позже.

Женщина стала подле колдуна.

— Научишь парня защищаться.

Вне себя от изумления я принялся разворачивать ткань, уже догадываясь, что она под собой скрывает. Я чувствовал любопытные взгляды, и разматывал все быстрее и быстрее. Видимо сам Творец благоволил мне, ибо вспоминая этот момент, могу сказать, что не порезался лишь чудом.

Под слоями плотного материала открылся поразительной красоты клинок: звонкий, легкий, отполированный до зеркального блеска — ночью он легко мог отразить звездное небо. Вогнутая середина клинка казалась узорчатой, и столько теней играло на ней, что можно было подумать, будто в металле переплелись струйки разных цветов. Резная рукоять, целиком выточенная из кости, венчалась головой неведомой твари, которая сжимала в зубах кольцо. То, что Альхаг походя вложил в мои руки целое состояние, я понял годы спустя, научившись разбираться в оружии. Тогда же я просто ахнул.

— Ты отдал мальчишке гвинотскую саблю? — вслед за мною изумился один из воинов.

Ликом он был благороден, телом — силен, а речь его отличалась изысканностью. Пожалуй, он был единственным, от кого до сих пор я не слышал брани. Звали воина Данко. Если бы меня попросили описать человека, на которого мне хотелось бы походить, ни минуты не колеблясь, я указал бы на Данко.

— Хозяину она без надобности, а мне чужое оружие ни к чему. Пусть играется, — последовал ответ.

— Я заплатил, когда бы знал, что ты торопишься с нею расстаться. Продай мне саблю, Альхаг!

— Держи при себе солнцеликие, они пригодятся тебе куда больше чужеземного оружия. Твоя рука привычна к тяжести фамильного меча.

— Но этот великолепный экземпляр способен украсить коллекцию самого взыскательного ценителя! Я закажу ножны у лучшего оружейника, уложу саблю на шелка и бархат ...

— Клинок не девица, чтобы рядить его в шелка. Он рожден разить врага.

— Продай мне саблю! — упрямился Данко.

— Отныне она мне не принадлежит. О продаже проси парня, хотя я б и не присоветовал бы ему делать этого.

— Разве ты не боишься, что однажды щенок обратит оружие против нас?

Альхаг рассмеялся воину в лицо:

— Мне бояться парня? Никогда не поверю, будто и ты всерьез его опасаешься!

Так сабля осталась при мне, а с нею вместе я приобрел нового врага. Но я не жалел — клинок стоил тысячи врагов. Как и всякое великолепно исполненное оружие, моя сабля сама помогала сделать правильные движения и вопреки первому впечатлению, не была тяжела тому, кто правильно ее держал. Идеальный баланс и рассчитанный вес делали пользование ею очень удобным. Она и впрямь была создана разить врагов!

Помните, я жаловался, будто первые дни уставал в дороге? Так вот: забудьте прежнее мое нытье. То, что еще три дня назад мнилось усталостью, отныне сделалось недосягаемой мечтой.

Моя наставница была неумолима. Как ни пытался я объяснить ей, что отродясь не держал в руках благородного оружия, что выстоять в честном поединке против мало-мальски стоящего противника для меня равносильно чуду, Сагитта твердо решила превратить меня в мастера защиты. Наши занятия начинались на вечернем привале и продолжались далеко за полночь, пока сабля не выпадала из моей уставшей руки. Полагаете, после Сагитта отпускала меня спать? Ничуть не бывало. Эта женщина явно получила деньги от Браго или Данко или от них от обоих, чтобы замучить меня до смерти. Обнаружив мой кинжал — оружие ночных татей и трусов, колдунья принялась натаскивать меня в метании.

За неимением лучшего зрелища наши вечерние поединки сделались излюбленным развлечением спутников. Даже принц поглядывал краем глаза, когда думал, будто никто этого не замечает. Воины заключали пари на исход. В зависимости от сделанных ставок, они то подбадривали меня, то разражались бранью, когда я пропускал удар, то выкрикивали советы.

— Олух! Попался на старый трюк!

— Оружием благородным ровно палкой размахивает! Сабля не какой-нибудь дрын!

— Локоть, локоть-то отпусти! Бей от плеча, дракон тебя раздери!

Поначалу их возгласы мешали мне, но постепенно я перестал их слышать. Я научился сосредотачиваться лишь на схватке, отрешаясь от окружающего мира. Я научился следить за острием клинка и за глазами противницы, предугадывая, где в ее защите образуется брешь, научился доверять оружию и собственному телу, которое в поединке действовало вернее сознания. Я научился стремительно атаковать и молниеносно уклоняться от разящего острия.

Вы спросите, отчего я больше не пытался бежать. Теперь у меня был клинок, а после похищения Сагитта перестала запирать меня заклятием. Да, я не знал окрестных мест, и у меня не имелось друзей или родичей, на чью поддержку я мог бы рассчитывать, но на моей стороне были сила и молодость, а жизнь научила меня изворотливости. Да и не столь я был важной птицей, чтобы воины пустились в погоню, позабыв об основной своей цели. Тогда мне казалось, будто судьба свела нас временно, и покинуть своих спутников я всегда успею. А вот научиться владеть оружием мне уже не придется — какой рыцарь возьмется натаскивать простолюдина? Юный и глупый, я жаждал приключений, накала страстей, и путешествие давало мне это. Я самонадеянно полагал, будто судьба решила вознаградить меня за тяготы и лишения, выпавшие на мою долю.

Альхаг был хорошим командиром — в нашу первую встречу он разглядел во мне зерно тех качеств, которые проросли и укрепились лишь годы спустя под влиянием различных обстоятельств, поступков и примеров различных людей, и не в последнюю очередь самого придворного колдуна. Разумеется, я не ведал и десятой части того, о чем догадывался варвар. События несли меня, точно щепку по бушующему потоку, и я полностью отдался на их волю, не сомневаясь в принятом решении.

III. Хроники короля Максимилиана

— Кто дал тебе прозвище Подкидыш? — однажды вечером спросила меня Сагитта.

— Не Подкидыш, а Подменыш, — поправил я колдунью.

Кони были стреножены, ужин съеден, и я ждал наших вечерних тренировок, а не задушевных бесед.

— Я и говорю, чудное прозвище, — не позволила мне уйти от ответа Сагитта.

— Прозвище как прозвище... — пробурчал я. — Обычное. Это вам, магам, хорошо, все как один имяположенные...

Люди сведущие сказывают о таком обряде: маг решает, кем хочет стать, сочиняет себе имя — Петр Несокрушимая Скала или Джек Распотроши Тысячу Врагов, проводит ритуал, и придумка начинает служить ему верой и правдой. Знатным господам тоже неплохо, им маги издревле имена на поколения вперед наговаривают, особыми чернилами в родовые книги вписывают. Хорошие имена, поколениями предков проверенные, вековыми традициями привязанные, — так магия умножается людской верой. А нам, босякам безродным, приходится довольствоваться кличками, которые придут в голову родителям — без магии и без веры.

В моем случае обошлось и без родителей. Отца моего не знала даже мамаша. У нее таких отцов бывало по трое за ночь, поди всех упомни! Шептались, будто затяжелев родительница пошла к знахарке, просить зелья для избавления от плода. Знахарка повела себя на удивление странно — никому прежде не отказывавшая, она обложила гостью последними словами и крепко-накрепко запретила чинить вред ребенку, пригрозив страшными карами. Хотя, зная мамашу, мне легче представить, что она пыталась надурить знахарку касаемо оплаты, вот та в отместку и застращала ее на свой лад.

Как бы там ни было, беременность мамаша доносила, хоть и мешало положение ей преизрядно. Едва я родился, она заявила, будто ребенка ей бесы подменили еще утробе, мол, все один к одному сходится: и ведьма-знахарка меня признала, и метка на мне особая, бесовская. Непонятно, к чему она ломала комедию, ведь никто не ждал от шлюхи любви к невесть от кого прижитому младенцу. Я рос при борделе сорной травой, мальчиком на побегушках, а прозвали меня благодаря мамашиным воплям Подменышем.

Когда мне стукнуло девять лет, бордельная хозяйка надумала пристроить меня к ремеслу, захаживали к ней такие любители. Родительница не возражала. Мальчишкой я был смазливым, нрав имел живой и отзывчивый. Благодетельницы не рассчитывали натолкнуться на отказ, лишь дурак, по их мнению, мог отказаться от сытой и счастливой жизни. Сначала дурака попробовали образумить, потом — осчастливить насильно. Да только я успел столковаться об обучении с Енохом-вором. Енох старел, былого проворства не было в нем и в помине, скрюченные шишковатые пальцы утратили прежнюю ловкость, а искривленные подагрой ноги едва держали хозяина. Вор с трудом мог добывать себе на пропитание, а между тем покушать он привык вкусно. Договор был заключен и скреплен по правилам слуг Ночной Госпожи. Енох обязался обучать меня ремеслу без утайки, а я — кормить его ортоланами и поить сладким ангейским вином.

Утроба старика оказалась поистине ненасытной. Все, что удавалось мне украсть, шло на разносолы для Еноха. Страсть к обжорству оказалась роковой. Перед кончиной вор жаловался на рези в животе, у него невыносимо смердело изо рта и рвало кровью.

Я никогда не задумывался о прошлом Еноха, мне он казался стариком, хотя в действительности в момент смерти ему едва ли перевалило за тридцать. Однако из-за непомерного пристрастия к жирной пище и обильным возлияниям выглядел он скверно. Оглядываясь назад, я понимаю, что Енох дал мне воспитание, более присталое отпрыску благородного семейства, нежели уличному воришке, и это заставляет меня предположить, что вор был благородных кровей — чего стоила одна его любовь к ортоланам!

Верно, происхождение Еноха и стало действительной причиной, по которой он согласился принять меня в обучение — чувствуя чуждость обществу, в которое волею судьбы попал, он нуждался в компаньоне, способном понять его. Исподволь Енох взрастил во мне идеалы и убеждения, немыслимые для уроженца городского дна. Хотя сам я, разумеется, не замечал отличий между собой и другими обитателями трущоб — не имея возможности взглянуть со стороны, я считал их само собой разумеющимися. Искренне полагая себя вольным ветром, этаким перекати-поле, в действительности я впитал от Еноха неосознаваемое самим почтение к старшим и послушание — о, на послушании вор настаивал особо. Он вбивал в меня его длинной палкой, на которую обычно опирался при ходьбе, заставляя скакать, и уворачиваться, и защищаться, и даже отвечать ударами на удар, что вору нравилось особо. Верно, будучи вынужденным стать простолюдином и отказаться от ношения оружия, Енох тосковал по бою на мечах, чем по сути и были наши упражнения с палками.

Енох нещадно колотил меня за сквернословие и коверканье слов, свойственное прочим обитателям трущоб; он заставлял меня запоминать кучу вещей, смыла которых я постичь не мог, но уроки покорности сделали свое дело — скрежеща зубами я внимал вору. Пару раз, договорившись с конокрадами, он даже ухитрился взгромоздить меня на коня, но, не обнаружив во мне ни малейших проблесков таланта наездника, оставил попытки. Единственное, чему не смог научить меня Енох — это письму и чтению, поскольку сам, имея идеальную память, не нуждался в переложении мыслей на язык черточек и точек, которые он пренебрежительно называл костылями для разума.

Полученная наука во многом объясняла ту легкость, с которой мне удавалось выдавать себя за порядочного горожанина, хотя все свои успехи я приписывал исключительно везению, а не воспитанию, ценности которого попросту не осознавал. Оно же объясняло, почему мне удалось ужиться с Альхагом и его воинами — на каком-то глубинном уровне сознания я отмечал их сходство с моим прежним наставником, и не воспринимал как врагов, а ведь для исконного обитателя трущоб они были именно таковыми.

Еноху удалось развить во мне и еще одно ценное качество — страсть к постижению нового. Я жадно впитывал любые сведения без разбору, будь то расположение черных выходов из дома, куда я собирался залезть, или кличка любимой кошки его владельца. После смерти вора, используя полученные знания, я свел знакомство с Пронырой и Везунчиком. Все-таки втроем перебиваться было легче, чем одному.

Моя история казалась мне незначительной и неинтересной. Я выпалил ее скороговоркой, мечтая, чтобы Сагитта поскорее отвязалась. Ну не всякому же на роду написано стать воином или колдуном!

Пока я болтал, спутники мои заскучали. Его высочество принц Ариовист с отсутствующим выражением глядел в огонь. Отблески пламени скользили по высоким скулам и мраморному лбу наследника престола, он был похож не изваяние, совершенное и застывшее в холодном своем совершенстве. Мой недруг Браго спал, завернувшись в плащ и положив под голову седло, от его громогласного храпа сотрясалась земля. Настроенный на лиричный лад рыцарь Данко отправился бродить по окрестностям. Драко, третий из воинов, задумчиво очищал от коры сухую палочку и бросал стружку в костер, следя как она вспыхивает и сгорает в одночасье.

Пожалуй, пришло время задержаться и подробнее описать этого человека. У него было грубой лепки лицо с крупными чертами: не единожды перебитый широкий нос, большой рот и маленькие глубоко посаженные глаза под выпирающими надбровными дугами. Благодаря своей внешности Драко мог показаться недалеким, но я имел возможность убедиться, что первое впечатление обманчиво. Драко был обделен Создателем по части эмоций, скуп на улыбки, нелюбопытен. Одни и те же истории он мог рассказывать или слушать по нескольку раз, одни и те же действия повторять непрестанно, нимало не смущаясь их монотонностью. Он медленно приходил к чему-либо, однако определившись, уже не сворачивал с намеченной стези. В гербе Драко был дракон, и сам он, высокий, мощный, с выбритой наголо головою, напоминал поднявшегося на задние лапы ящера. Сходство с драконом усиливал плащ, в который Драко облачался по непогоде. Когда я впервые увидел это зрелище, душа моя ушла в пятки: за спиной воина бились и хлопали черные полы, с капюшона хищно скалилась морда с разверзнутой пастью, высоким гребнем и пламенеющими алыми очами.

Невзирая на столь устрашающий вид, Драко был сущим добряком. Возможно, потому он и старался выглядеть страшнее, что стеснялся этой своей поистине детской, безрассудочной доброты. Среди прочих он был настроен по отношению ко мне наиболее дружелюбно.

Драко и подытожил мое повествование:

— Да, парень, не баловала тебя жизнь. Ну да не горюй, коли сам Альхаг взялся за тебя...

Помянутый колдун не замедлил отозваться:

— Пойдем, Подменыш, разомнемся. Хочу составить впечатление, как ты усвоил науку Цветка Смерти.

Сказать, что я был удивлен его приглашению, значит не сказать ничего. Я не признался бы своим спутникам под страхом смертной казни, но мне пришлась по вкусу тяжесть оружия в ладонях. Попробовал бы кто обидеть меня теперь, когда я начал постигать ратную науку! Я чувствовал, как наливаются силой мои руки и плечи, как распрямляется спина, добавляя сходства со знатным господином. Порой в самых смелых мечтах я воображал, что когда-нибудь превзойду во владении клинком мою наставницу хотя бы потому, что она женщина, а значит, уступает мне в силе и выносливости. Но ни в этой, ни в последующей жизни я не мечтал сравниться с придворным колдуном.

Я покорно взял саблю и последовал за Альхагом, не переставая дивиться, какой ему интерес в поединке. Дивился я недолго. Атака была неожиданной и жесткой. Тело отреагировало быстрее разума — я уклонился. О! Не имея до сих пор возможности сравнивать, я и не знал, насколько снисходительна была ко мне Сагитта. Да и Енох с любимой своей палкой в подметки не годился лейб-колдуну.

Я вынужден был отступать, даже не помышляя о нападении. Только пятиться. Уворачиваться. Подпрыгивать. Пригибаться, вздрагивая от гула рассекающего воздух клинка. Вертеться столь резко, что кости протестующе хрустели. Не прошло и пяти минут, как рубаха моя взмокла от пота, а волосы прилипли ко лбу. Альхаг играл со мною, и мне приходилось принимать навязанный ритм.

Я видел работу мастеров по чужим кошелькам, да и себя без ложной скромности причислял к таковым, однако я помню, скольких усилий стоила мне репутация. Дни и ночи напролет я клял за неуклюжесть собственные руки, до ломоты я в спине кланялся перед воображаемыми господами, добиваясь жалобного дрожания голоса, я твердил слезливые фразы, пока смысл их не начинал ускользать от меня. Тому же, что вытворял варвар, невозможно было научиться и за целую жизнь. Альхаг был невероятно, по-змеиному гибок. Я мог бы поклясться, что во время боя тело его меняет форму, а добрый десяток рук против природы человеческой гнется во всех направлениях разом. От этих метаморфоз у меня голова шла кругом. Удары Альхаг отмечал мельком — то надорвет рукав, то распорет штанину. Кожи клинок не коснулся ни разу, и это тоже свидетельствовало о мастерстве колдуна.

Внезапно Альхаг прервался.

— Жарко, — вымолвил он, стягивая стеганую безрукавку, а за нею следом рубашку тонкого полотна. — И ты разоблачайся, парень, не то останешься в лохмотьях.

В его словах был определенный резон. Я повиновался, радуясь, что сумерки скрывают дьявольскую метку на моей спине. Ее я стеснялся больше, чем наготы. И у Еноха, и позже, ютясь в одной комнатушке с Пронырой и Везунчиком, даже в палящий зной я спал в исподнем, отговариваясь чувствительностью к холоду. Мне не верили, но признание права на тайну было одним из непреложных канонов слуг Ночной Госпожи.

Поединок продолжался. Молчаливыми свидетелями ему были вечерние звезды, да высокие — по пояс — травы, да еще легкий ветерок. Постепенно я начал выдыхаться. Почувствовав это, варвар удвоил натиск. Игра близилась к завершению. Раз — Альхаг выбил саблю из моей руки. Краем глаза я видел, как она перекувырнулась в воздухе и затерялась среди степного разнотравья. Два — варвар толкнул меня в спину, одновременно подставляя подножку. Я растянулся на земле. Будь сейчас день, моя дьявольская отметина открылась бы во всей красе. Надеюсь, колдун не кот, чтобы видеть в темноте.

— Превосходно! Цветку Смерти удалось совершить невозможное.

Так сложилось, что разговоры с придворным колдуном влекли перемены в моей судьбе. Не стал исключением и этот. Не то повинуясь приказу варвара, не то по собственной инициативе помимо занятий с мечом Сагитта вдруг озаботилась моим образованием.

Стоило лошадям сбавить темп и перейти с галопа на более медленный аллюр, как чалая кобылица Сагитты оказывалась бок о бок с моим Браго, колдунья обматывала поводья вокруг запястья и принималась донимать меня вопросами.

— Что ты знаешь о его величестве короле Максимилиане?

— Я могу по звону отличить королевский солнцеликий от церковного аврума. И от баронского тоже смогу, — похвалился я. — Знаю, что один солнцеликий равен тринадцати серебряным луням, а лунь куда как лучше разбить на полулуни и четвертьлуни — опасно все деньги в одно место прятать! В четвертьлуне снова тринадцать медяков-созвездий, самое мелкое из которых крош... Кстати, а мой крош тебе еще потребен?

— У тебя лишь деньги на уме! — упрекнула Сагитта.

Я обиделся.

— Да кого хочешь спроси, сможет ли он на слух солик от аврума отличить! Я, между прочим, этой премудрости тоже не одним днем выучился!

— Меня интересовало, что ты знаешь о короле, а не о королевской монете.

— Правители меняются, а золото остается золотом. На ценность солнцеликого не влияет выбитый на нем лик, — повторил я любимую присказку Еноха, перешедшую ко мне по наследству вместе с его ремеслом.

Сагитта начала терять терпение. Мне доставляло удовольствие злить ее: отблески душевного волнения озаряли лицо колдуньи, она разрумянилась, губы алели маковым цветом, а глаза метали молнии. Легко можно было вообразить, будто мы не вели беседу о короле, а целовались полчаса кряду.

— Нельзя быть таким ограниченным! — прервала Сагитта мои мечты.

— Я практичен. Какие знания о государе могут накормить меня или отогреть в морозы? Цвет волос его? Разрез глаз? Имя мастера, изготовившего его любимую ночную вазу?

— Ты невозможен! Ты глуп и закостенел в своей глупости!

Вот теперь к поцелуям можно было смело прибавлять несколько занятных трюков, подсмотренных мною в детстве в борделе.

— Откуда вору набраться учености? Думаешь, я коротал вечера за разговорами? Праздная болтовня хороша в тепле и на сытый желудок, а у бедняков незатейливые нужды.

При упоминании выпавших на мою долю невзгод, Сагитта смягчалась. Я давно заметил за ней склонность к состраданию, и тем удобнее мне было ею пользоваться, что колдунья упорно отрицала в себе любые черты, делавшие ее уязвимой.

— Слушай. До Максимилиана каждый правитель вел летоисчисление со дня своей коронации. Взошедши на престол в возрасте двадцати трех лет от роду, король Максимилиан повелел отныне и впредь продолжать подсчет лет от прежнего владыки.

— Это так важно? — не удержался я от вопроса.

— В этом был он весь. Максимилиан прежде радел о людях и уже потом — о собственном величии, ведь каждый раз считать время заново и неудобно, и бессмысленно.

— Как скажешь, — легко согласился я, удивляясь, почему Сагитта придает подсчету лет такое значение. Я их, например, вообще не считал. Спросите, а как же тогда мой возраст? Боюсь разочаровать вас, но в действительности я его не знал. Просто цифра четырнадцать показалась мне примечательной, ведь она больше, чем количество серебряных луней в одном солнцеликом. Коли уж мерить, так по-королевски!

— Слушай дальше. Ты когда-нибудь видел карту?

Я поборол искушение прикинуться дураком, чтобы позлить Сагитту. В свое время Енох научил меня занятному фокусу. Собственно, тогда я и запомнил, чем отличается север от юга, и какие народы живут по соседству с королевством, ибо не зная подобных тонкостей, невозможно было задурить людям голову.

Объясняя, Енох неизменно возводил очи к часам, что висели на храмовой колокольне посреди рыночной площади, и я следовал за ним взглядом. "Для знатных господ время бежит иначе. С первыми петухами они отправляются в постель, где почивают до полудня. Поднимаются под вечер, наряжаются, готовясь кутить ночь напролет. Вот и тебе, если хочешь запомнить карту, придется думать по-благородному.

Рисуй часы на карте, да поаккуратнее! Грязь с рук об порты вытри!

Когда стрелки твоих часов устремлены вверх, наступает утро. Стало быть, наверху карты отмечены Утренние земли, и это север. Дальше, на востоке лежат земли Дневные, на юге — Вечерние, и, наконец, там, где запад, простираются земли Ночи".

Это трудно было понять, но я понял. После по наказу Еноха я рядился в иноземное платье и возвращался на рынок. Стоило мне заприметить жертву, как я тотчас обращался к ней за помощью, доверительно вручая карту. Карта была у меня знатная: испещренная непонятными символами, затертая и такая огромная, что удержать ее можно было лишь обеими руками. Пока горожанин любезно разъяснял, как сподручнее проехать в Утренние, или Вечерние, или Дневные земли, я опустошал его кошелек, а нарисованные реки и горы служили мне надежным прикрытием.

— Южная граница королевства проходит по равнинам, которые населены кочевниками-гвинотами. Они называют себя Жии-Шу — оседлавшие ветер. Это дикие необузданные племена, их нравы жестоки, а быт суров — условия жизни сделали их таковыми. Но самое важное — это их магия.

— А магия-то здесь каким боком завязана? — мне трудно было уследить за ходом рассуждений Сагитты.

— Еще четверть века тому назад магам не возбранялось творить чары путем жертвоприношений. Магия крови сильна, и как всякое сильное средство, она не требует мастерства. Магов было много, и окончить свои дни под жертвенным ножом мог любой. Конечно, чаще убивали простолюдинов, что не означало, будто аристократы могут спать спокойно. Наследники везли колдунам зажившихся на этом свете родственников, родители продавали бастардов, мужья недолго раздумывали, куда отправить неугодных жен — то ли в монастырь, что требует объяснений и пожертвований, то ли к колдунам. Магов боялись и ненавидели. Между тем кровавые жертвы приносили не все, некоторые пытались обрести могущество иначе. Одним из них был Альхаг. И вот однажды пути Альхага и короля Максимилиана пересеклись. Долгое время колдун сопровождал короля в военных компаниях и делился с ним своим опытом. Его величество ценил мнение Альхага наравне с собственным. Плодом этой многолетней дружбы стал эдикт, под страхом смертной казни запрещавший приносить в жертву людей.

— Так маги же всемогущи! Как можно им запретить?! Будь я колдуном, никто был бы мне не указ, хочу — режу, хочу — граблю.

— Ты угадал. Маги предполагали примерно то же. Эдикт не остановил их, и жертвы продолжались. Я потому и спросила, что знаешь ты о короле. Правитель был добр. Один из немногих, он радел за народ на деле, а не на словах: он снижал налоги, раздавал зерно в голодные годы, вершил суд честно и справедливо. Многие почитали доброту его за слабость, а бескорыстие — за глупость. Максимилиан Блаженный звали его за глаза.

Эдикт о запрете жертвоприношений мало кто воспринял всерьез. Но ни один правитель не станет издавать закон, не будучи уверенным в своей силе покарать ослушников. Несколько дней спустя головы мятежных колдунов украсили ворота перед дворцовой площадью. Альхаг был назначен лейб-магом с неограниченными полномочиями.

Но новые правила пришлись по вкусу далеко не всем. Повторюсь, чтобы черпать via vitalis или жизненную силу крови, не нужно мастерства. Колдуны средней руки, служившие в свите знатных лордов, оказались лишены источника существования, ведь больше они ничего не умели. Под их давлением советники Максимилиана попробовали уговорить короля отменить или хотя бы ограничить действие эдикта, но не преуспели. Неожиданно для себя они обнаружили твердость в характере того, кого считали блаженным. Начались покушения. Однако между злоумышленниками и королем стоял Альхаг. Он и без жертв был непревзойденным магом, а о его владении мечом слагали легенды.

Тогда сторонники возврата магии на крови вспомнили о гвинотах и принялись создавать напряжение на границе. Поводом послужил все тот же запрет колдовства. Гвинотских колдунов, коло скоро они оказывались на землях королевства, провоцировали на жертвоприношения, и верные королю люди казнили их. Отношения начали портиться. Страдала торговля. Теперь и банкиры подхватили вопрос: "А может, отменим эдикт? Ведь жили же как-то прежде, и отцы наши жили, и деды". Максимилиан был непоколебим.

— Так отчего он умер? — не утерпел я.

Повествование захватило меня. Слова Сагитты помогли мне лучше представить короля, и теперь я воспринимал его не как правителя, а прежде всего как человека, не побоявшегося противопоставить себя колдунам с их таинственной и страшной властью. В чем-то мы были похожи, ведь я тоже пытался жить внутренним ощущением справедливости, а не по чужой указке.

— За нуждами королевства Максимилиан забывал о себе. Король много ездил по стране, старался лично вникать в любые проблемы, не оставляя их на откуп Совету. Порой ему не хватало времени на обед, не говоря уже о сне. Максимилиан любил работать в ночные часы, когда никто не отвлекает от дел. Даже молодой организм не выдержал бы подобной нагрузки, а король был давно немолод. Сердце его величества надорвалось, плоть оказалось слабее духа. На смерть короля слетелись придворные стервятники, у каждого имелся собственный интерес и каждый пытался влиять на принца. Иные сочли, что законного наследника проще устранить, поставив на его место удобного им человека. Во дворце стало небезопасно. Тогда Альхаг принял решение увезти лорда Ариовиста.

Я, конечно, многого не понимал в придворных играх, но даже на мой неискушенный взгляд, что-то не складывалось в этой истории. Сагитта явно темнила. Если колдун, которому нет равных в воинском искусстве, на протяжении долгих лет ограждал от бед короля, отчего же он счел, будто не сможет оказать подобную услугу его сыну? От чего в действительности отводил принца Альхаг? Зачем нужно было везти наследника прочь из королевства через дальние и ближние провинции, через сопредельные земли? Чего пытался добиться лейб-маг? На чью поддержку рассчитывал? От какого влияния надеялся оградить принца, подменяя опасности во дворце тяготами дальнего путешествия?

Я не стал выдавать своих мыслей. В конце концов, для меня это занятная головоломка, не более. Это дела Альхага, Сагитты и прочих. А я просто случайный попутчик, который на благо или к худу оказался вовлеченным в чужую историю. Так думал я, еще не зная, что чужая история уже сделалась моей.

IV. Кобальтовые горы

Лето уходило. На смену ему спешила осень, дождливая и неприютная. Месяц аврум — первый в осенней череде ознаменовался следующими событиями.

Их светлость лорд Ариовист изволили скандалить. Причина скандала была облачена в юбку. Девица восседала в седле впереди принца — юная, румяная, с глазами полными немого обожания. Принц подобрал ее в трактире и, вынужденный продолжать дорогу, не желал также скоро расставаться с новым своим приобретением.

— Мы нашли Розетту достойной сопровождать нас, дабы скрасить тяготы пути, — объявил Ариовист, обнимая красотку за талию.

Красный как рак Браго открывал и закрывал рот, не решаясь возразить. Наконец он выдавил:

— Но... но... но... Куда ж девицу в горы-то тянуть!

— Желаем, и все тут!

— У девиц на уме капризы да слезы, намаетесь с ней.

— Рози неприхотлива. Не правда ли, девочка моя?

Розетта молчала, зато Браго распалялся все сильнее:

— Но... но... Двойная ноша замедлит продвижение вашего коня!

— Воспользуемся вороным Найденыша. Оборванец может следовать пешим или остаться тут, сие нам абсолютно безразлично.

— Но Альхаг...

— Довольно прекословить! Мы приняли решение.

Предложение остаться мне понравилось, однако тон, которым оно было сказано, заставил заскрипеть зубами. Так легко и небрежно сбрасывают с ноги изношенный башмак. Назло принцу я взгромоздился на коня и крепко вцепился в поводья. Пусть попробует меня стащить!

Подошли Драко и Данко.

— О чем спор? — небрежно поинтересовался Данко.

— Толкую о вреде девицы для нашего предприятия.

— Ужели столь прекрасный сосуд способен послужить вместилищем зла? Цветок, выросший на задворках королевского сада, напоенный благоуханным нектаром, не может источать яд, — нараспев сказал Данко.

— Тьфу, пропасть! Ну хотя бы ты, Драко, поддержал меня!

Драко флегматично пожал плечами:

— Не нашего то ума дело. Милорду виднее, а коли оказия какая приключиться, у него Альхаг в советниках имеется.

По-моему, Браго, не обретя поддержки у друзей, готов был обратиться ко мне (и я даже приготовил ему достойный ответ), но узнать это наверняка мне было не суждено. Из дверей трактира вышел Альхаг в сопровождении Сагитты. Я ожидал, что сейчас грянет буря. Однако, к моему изумлению, перечить принцу колдун не стал. Будто ничего особенного не случилось, он оседлал коня и дал остальным знак продолжать путь.

Вторым значительным событием стали для меня горы. Их синеватые пики маячили на горизонте, тычась в облака, будто слепые щенки в материнский живот. С каждым днем щенки росли и росли, пока наконец не заслонили собой небосвод.

— Кобальтовые горы славятся богатым месторождением руд и королевскими копями, куда ссылают преступников, — сочла нужным пояснить Сагитта, окончательно приняв роль моей наставницы.

— Небо над горами невообразимой синевы. Такого неба нет больше нигде в королевстве. Именно оно изображено на нашем гербе — та же глубина, та же пронзительная синь — услыхав слова колдуньи, выдохнул Данко.

— Да кобольдовы они, кобольдовы! Создателем забытое место, язычников пристанище! Ни трактира, ни таверенки захудалой не сыщещь! А пьют в этих землях что? Перебродившее кобылье молоко! А вы месторождения, герб, небо... Эй, Подменыш, закрой рот, не то орел через седалище залетит!

Я в который раз позавидовал Браго и остальным. Хорошо им было препираться, каждый уж наверное навидался в жизни всякого! Меня же распирало от восторга. Издалека горы представлялись закаменевшими исполинами, некогда живыми, а теперь по странной прихоти Создателя обращенными в камень. В их очертаниях мне чудилась то голова рыцаря в шлеме, то лик прекрасной девы, то профиль седобородого старца. Их покрытые изумрудной зеленью склоны казались облаченными в бархат. Я мысленно добавил горы в копилку диковин, которыми по возвращении собирался похвастаться перед приятелями. В глубине души я сознавал, что надежда на возвращение тщетна, однако гнал от себя эту мысль, ибо надежда помогала мне безропотно принимать любые повороты судьбы.

Наша процессия остановилась посреди селения. Вид его был непривычен: дома приземисты и кривобоки, точно наспех сложены из синеватых камней — плоть от плоти этих гор, двери малы — ни войти, ни выйти не согнувшись. Стояли жилища не ровно, вдоль дороги, а как попало то тут, то там. Изгородей не было в помине, и от дома к дому знай себе бродили куры, козы, овцы и столь же свободные и неприкаянные дети.

— Не понимаю, — пробормотал Браго. — Вроде не карлики тут живут, так что ж дверей-то понаделали, только ребенку впору. Охота им спину гнуть!

Я обратился в слух, меня занимал тот же вопрос.

Ответила Сагитта:

— Горцы поклоняются жилищу. Вот и притолоки низкие, против желания согнешься в поклоне.

В этом селении Альхаг решил заночевать:

— В горах темнеет рано. Отдыхаем до рассвета. Отоспитесь, дорога предстоит трудная.

Пока колдун отдавал распоряжения, подъехал принц. Вороной его натужно дышал, под двойной ношей дорога далась коню несладко. Девица была бледна и молчалива. Что двигало ею — прихоть Ариовиста или собственная глупость я так и не понял, но не успел еще позабыть, как тяжело приходилось мне в первые дни в седле, и от души посочувствовал Розетте. Как сумел, я помог ей спешиться, ибо никто другой этим не озаботился.

Колдуны и принц с девицей заняли одну из хижин, меня с воинами разместили в другой. Браго, памятуя объяснение Сагитты, попытался войти в двери в полный рост, не сгибаясь. Разумеется, задуманное не возымело успеха. Тогда упрямец заявил, что предпочитает тесноте ночлег под открытым небом.

Хижина и впрямь оказалась тесной, продымленной и пропахшей козами. Перегородка из сшитых шкур делила жилище надвое. Нас усадили за стол на мужской половине, молчаливые горские жены подали еду и тотчас скрылись за шкурами. Видно было, что воинам трапеза пришлась не по вкусу, зато я не привередничал — уплел и полоски копченого мяса, и вонючий козий сыр, и печеные на углях лепешки с травами. Все это щедро запивалось кислым молоком.

Эх, следовало бы вспомнить о печальной участи Еноха! Ближе к полуночи у меня прихватило живот. Перешагивая через спящих, я выбрался поискать уголок поукромнее. Ночь выдалась беззвездной, все вокруг погружено было во мрак. Я едва различал, куда ступаю, когда слуха моего коснулись голоса. Говорили мужчина и женщина. Любопытство пересилило боль. Я подобрался ближе, пока не стали различимы слова.

— Отчего ты не вмешался, когда он взял эту красотку? Как день было ясно, что девица вскоре прискучит ему, — голос принадлежал Сагитте.

— Лейб-магу не пристало беречь целомудрие встречных дев, — отвечал ее собеседник. Речь сопровождалась серебряным переливом бубенцов.

— Принц прислушался бы к тебе.

— К несчастью, в первую очередь принц прислушивается к самому себе, а уже после — к окружающим. В детстве он был милым мальчуганом: льняные кудри, румяные щеки, голубые глаза в пол-лица, но лучше бы ему появиться на свет уродом. Сына Максимилиана испортило всеобщее обожание. Придворные лизоблюды последовательно внушали ему мысли о превосходстве: ах, их высочество затмевают собой солнце и луну! ах, они ловки и сильны, меч их выкован лучшим оружейником, скакун их быстр, аки молния! Трудно не возгордиться, когда тебе поют хвалу на столько голосов. Однако мальчик неглуп. Имея перед глазами пример отца, он понимает, сколь ничтожны его собственные достижения, и крайне болезненно относится к своему авторитету. Вступи я с ним в спор, тем паче в присутствии посторонних, принц уперся бы сильнее. Я смолчал, и ситуация разрешалось ко всеобщему благу: девицу горцы отвезут домой, а Ариовист имел возможность убедиться, как скоро красивая игрушка превращается в обузу.

— Что ты собираешься делать с ним?

— А что тут можно поделать? Только ждать. В его жилах течет кровь владык. Рано или поздно Ариовист перебесится и будет неплохим правителем, нужно лишь подвести его к этому. Знаешь, в древности существовала традиция: прежде коронации сюзерен год жил среди простолюдинов, инкогнито, как равный среди равных. Потом ее упразднили. А жаль, как жаль... Не забивай свою хорошенькую головку, Цветок Смерти. Я справлюсь.

— Ты всегда льстишь, когда хочешь отвлечь меня. Пора бы поменять тактику. Ты справишься с воспитанием принца или есть что-то еще?

— За нами погоня. Пока на расстоянии. Я рассчитывал оторваться, но они уверенно держаться следа, точно кто-то оставляет путевые вехи.

— Это люди герцога Орли? — в голосе Сагитты послышалась неподдельная тревога.

— Может да, а может и нет. Ты пересказала Подменышу хроники короля Максимилиана, однако того, о чем не пишут в летописях, ты знать не могла. Борьба шла не между королем и магами, как ныне принято считать. Маги — чешуя, их легко было разметать одним ударом, попрятались бы как миленькие, поприжали хвосты.

— Не понимаю...

— Не понимаешь. Хронисты постарались на славу, вымарывая страницы истории. Максимилиану противостояла церковь. Даже теперь клирики имеют сильное влияние на людские умы и сердца, а прежде их воля ставилась наравне с королевской. Вопрос смены власти был вопросом времени. Мы не могли бороться открыто, оттого что проиграли бы вчистую. Тогда Макс сделал ставку на магов. Узаконив их своим эдиктом, он придал им статус третьей силы. Причем не всем, а лишь лояльно настроенной части, попутно ослабляя прочих. Таким образом король получил в свое распоряжение магию и продемонстрировал отеческую заботу о народе. Церковникам осталось лишь злословить. Они отводили душу, называя Макса король-еретик, — Альхаг коротко хохотнул. — Надо же — для народа он был блаженным, а церковь... церковь честила его еретиком. В отместку Макс придумал тогда делать часы на колокольнях, возлагая на монахов бремя их содержания. И угадал — идея его пришлась по вкусу горожанам, часы видно издалека.

Тут меня так припекло, что я бегом побежал на поиски кустов, упустив продолжение этого весьма занимательного разговора. Естественно, дожидаться моего возвращения Альхаг и Сагитта не стали.

Итак, минутная слабость принца Ариовиста оказалась позаброшеной в горской деревне, а сам наследник престола гарцевал на вороном жеребце. Притороченный к седлу меч охаживал конские бока, золотом сверкали шпоры.

— Лошадок бы оставили, господа рыцари. Тропами поведу потаенными, не пройдут лошадки, ноги переломают, — увещевал проводник — немолодой, но не растерявший юношеской прыти горец. Альхаг сговорился с ним в деревне.

— Как поломают, так и оставим, — спокойно ответствовал принц. — Наши скакуны не твоя печаль.

Вмешался колдун:

— Ирга, расскажи про тропы подробнее!

— Не волен, господин рыцарь. То мудрость заповедная, отцова-дедова, нельзя раскрыть людям пришлым, — слова проводника походили на бусинки: падали часто, одно к одному, все отборные да гладкие. Не слова — сплошное загляденье.

— Тогда вот что скажи: долго еще конными идти?

— Енто смотря как идти. Ежели быстро идти — тогда за седьмицу успеем, а коли идти медленно — и за десяток дней не дойдем.

— А дальше?

— Спешиваться надо. Тропы тесные промеж скал вьются-загибаются: птица пролетит, змея проползет, а лошади как есть не пройти.

И Ирга развел руками: мол, не обессудь, доблестный господин рыцарь.

— Вот и договорились. Ты ведешь нас своими заповедными тропами и седьмицу спустя забираешь коней.

Похоже, ответ у горца был готов заранее. Растерялся он больше для виду, набивая себе цену.

— Смеетесь над глупым старым Иргой. Как же я лошадок-то заберу, коли мне на ту сторону гор надобно вас проводить?

— Если понравились, придумаешь.

— Не по-людски доблестных рыцарей без помощи оставлять... Токо, дозвольте, доблестные рыцари, старшой мой с нами пойдет — ох, молодец, ох наездник отцу не радость! Он и пособит где, и лошадок обратно отгонит, когда черед настанет.

На том порешили. Следующие дни я имел удовольствие любоваться красотами природы под нескончаемую болтовню нашего проводника. Дул ли ветер, журчала ли вода, кричала ли одинокая птица — на все у Ирги находилось объяснение. Каждой горе он кланялся и называл уважительно по имени, добавляя непременное Хозяин или Хозяйка. Если бы слова горца и впрямь оборотились бусинами, их хватило бы осчастливить четками целый приход.

Путь наш сопровождала река. Звалась она Кардангою, и по реке ущелье тоже было Кардангинским. По левую и правою руку громоздились скалы. Мы продвигались вереницей по узкой тропе. Тропа обрывалась порой, чтобы возникнуть на другой стороне водного потока, тогда приходилось спешиваться и вести коней в поводу. Карданга ярилась, бурлила, скользкие камни норовили вывернуться из-под ног, течение неслось стремительное и холодное.

— А это Хозяин Вод цепляет стылыми пальцами, — говорил Ирга. — Пальцы у старика — что твои крючья. Вот ухватит покрепчей и утянет в подводное царство. А тама у него чудеса диковинные, песок златой, россыпи самоцветные, дворец чистого хрусталя и косяками ходят форель с тайменем.

После таких переправ мне было не дворцов. Роскошное платье грело душу, но не тело. Воины достали из переметных сумок загодя запасенные плащи — шерстяные, подбитые мехом. Мне же оставалось завистливо клацать зубами, да плотнее жаться к теплым бокам моего Браго.

Чем выше мы поднимались, тем становилось холоднее. Будто не месяц аврум заканчивался, а самый что ни на есть злющий и ненастный лиходей настал, зимы предвестник. Горы украсились снежными шапками. Частил дождь вперемешку со снегом. Река сделалась широкой и мутной. Принц Ариовист простудился и надрывно кашлял. Дорой он подрастерял спесь, и, облаченный в промокшие меха, выглядел едва ли внушительнее бобра. Воины цедили ругательства сквозь зубы. Проводник наш трещал по-прежнему, сынок, которого он выпросил себе в помощники, тоже не выказывал признаков усталости. Глядя на них, помалкивал и я.

Верный своему обещанию, на седьмой день пути Альхаг приказал всем спешиться и отдал коней. Я хотел остеречь колдуна — видно было, что горцам глянулись кони, ради них и на обман пуститься недолго, но не осмелился. Да и грешно мне было сетовать — поклажи кроме дареного меча у меня не было, а на своих двоих я чувствовал себя намного увереннее.

Мы оставили Кардангу слева и все больше забирали на северо-восток. Тропа кружила между скал, порой опоясывала их бока, и там, где она сужалась, образовывались карнизы, едва умещавшие человека, который мог идти лишь тесно прижавшись к скале. Из-под ног срывались камни. Неловкое движение запросто могло окончиться падением. Я не боялся высоты — в погоне за чужими аврумами я облазил уйму балконов и мансард. Но горные тропы были открыты всем ветрам, и одетый намного легче спутников я отчаянно мерз. Занемевшие пальцы не чувствовали опоры, вот что было страшно.

Со временем забывается цепь событий, вспыхивая в памяти лишь одиночными яркими фрагментами. Забываются равно лица друзей и врагов. Милосердная память скрадывает даже боль. Однако ощущение пронизывающего холода я пронес через долгие годы. Догадайся кто-нибудь когда-нибудь испытать меня холодом, и я выдал бы все тайны, что мне доверены. Но, кажется, я отвлекся.

Одну из ночей мы коротали в пещере. Даже не в пещере, скорее в каменном углублении в теле скалы, правильнее было называть его гротом. Дым костра поднимался к прокопченному своду — видно, грот этот служил пристанищем не одному поколению путников.

— Сюда пастухи скот загоняют. От волков ли, от грозы-ненастья, — поделился Ирга.

— Шут с ними, с пастухами. Ты лучше ответь, долго еще идти? — спросил Браго.

— Поплутаем, доблестный господин рыцарь, поплутаем. Вот как Гибельный перевал пройдем и Каменные ворота минуем, так и станет полегчей.

— Что еще за гибельный перевал? — спросил воин, и тотчас прикусил язык. Но поздно. Нашему проводнику только того и надо было.

— А как же ему не быть гибельным, коли тянется он на сотни шагов по скалам и грозит кончиной неминучей, — оживился горец. — Высоки те скалы, вершинами своими сшибают облака, но выше скал летают огнеглавые орлы, грозя утащить зазевавшихся путников. Свирепствуют на перевале лютые ветра, с ног валют, норовят сдуть вниз, в реку, а оттудова непременно к Хозяину Вод. Всем известно, что и озера, и реки-речушки, и ручейки малые текут в его царство, да мало кто знает, что там их путь только начинается. Собирает Хозяин Вод своим посохом озера и реки, и ручейки малые воедино да направляет прямиком на небеса. Зачем? А затем, чтобы могли они на землю дождем излиться. Так заведено издревле, таков порядок вещей. Когда же наступает сезон дождей и выдается у Хозяина свободная минутка, выходит он из своего подводного царства и, приняв облик человеческий, ищет наперсника, который бы коротал с ним века в хрустальном дворце.

Раз пастух, застигнутый грозой, остановился в пещере. Костер развел, сел обсушиться. И тут в самый разгар ливня заходит в пещеру путник. Ростом высокий, борода белая землю метет, волосы седые под обруч забраны. В такой ливень до нитки промокнешь, а человек скинул плащ, а платье-то под ним сухое! Смекнул тогда пастух, что гость непростой к нему пожаловал, но виду не подал. Пригласил к костру, выбрал из стада барана черного, тучного, зарезал не жалеючи. Как зажарился баран-то, взял пастух самые сочные куски, сдобрил их травами ароматными и предложил гостю. Не довелось прежде Хозяину Вод баранины пробовать, так понравилось ему предложенное кушанье, что в один присест он целого барана умял. Да только неспроста пастух травы сыпал, была у него одна травка заветная на долгий сон. Вот и сморило Хозяина, а как проснулся — пастуха со стадом и след простыл.

— Врешь ты про своего Хозяина Вод, — не выдержал Браго. — Есть только один Создатель всего сущего.

— Есть я, а есть доблестный господин рыцарь. Разве я мешаю доблестному господину рыцарю быть? Есть Создатель, а есть Хозяин.

— Создатель есть, а Хозяина нет и в помине. Ересь твой Хозяин.

— Доблестный рыцарь ошибается. Карданга нынешней весной разлилась, и тучи черные сошлись над Медведь-горой, и земля не успевала впитывать дожди, и мертвая рыба падала с неба. Так Хозяин гневался, жертвы требовал.

— На все воля Создателя.

— Опять доблестный рыцарь путает глупого Иргу. Ирга слышал, как бают про Создателя. Ирга запомнил. Милостив Создатель, не станет он на людей смерчи слать да рыбу губить. И жертва ему — слово заветное да лучинка-щепочка, а Хозяина словами не заговоришь, ему барана надобно черного, тучного. Как зарезали барана по весне-то и кровью его воды Карданги напоили, так и стихло ненастье, утихомирился Хозяин.

— Язычники поганые. Идолопоклонники. Выжечь бы вас поголовно.

Споры были не по части Браго — вступал он в них весьма охотно и увязал по уши, а выпутаться с честью ему не доставало ума.

— Да будет дозволено Ирге возразить, доблестный господин рыцарь. Даже в ваших храмах стоят каменные святые. А мы поклоняемся воде, горам, небу и звездам в вышине. Наша вера чиста.

— Все одно, безбожники. Только язык о вас марать пустыми речами.

— Зря вы так, доблестный господин! Пустых речей не бывает. Просто иной валит слова кучей вперемешку, вот смысл и теряется, а другой повертит, покрутит, здесь добавит, там убавит — и занятная картинка выходит. Дед Ирги сказителем был знатным, ни одна свадьба, ни одни похороны без него не обходились. Отец Ирги толк в словах понимал, едва начинал говорить, все сельчане собирались послушать. Ну, и Ирга помаленьку...

За горца внезапно вступился Драко:

— Дались они тебе, Браго! Темные племена — во тьме родились, сквозь тьму идут, во тьме и сгинут, так и не разглядев истинного сияния. Да только потешаться над чужой верой все равно, что уподобиться Творца хулителям. Ведь вера из самого нутра человечьего проистекает. Ну, не было у горцев проповедников, так придумали они себе законы, какие смогли. Все лучше, чем в беззаконии жить.

Для Драко это была необычайно длинная речь. Отметил это и Браго:

— Как ты мудрено поешь! Сам никак выдумал?

— Отчего же сам? Арнавульф придумал, этот, Триарский. А я за ним повторил...

V. Через перевал

Я никак не мог отогреться. Костер прогорел, а следом ушло тепло. Прочие давно спали, лишь я ерзал, ища удобства. Сырая одежда студила кожу. Мышцы била противная мелкая дрожь. Порой в пещеру задувал ветер, забрасывал пригоршни сбитой в комья воды — назвать это снегом не поворачивался язык. Вот сейчас засну, думалось мне, да и околею во сне. И останусь вековать в этой пещере на радость Иргиному Хозяину. Кто знает, может, и не брешит горец — больно уж складно у него выходит. А что не видел я его Хозяина, так и Создателя нашего я тоже не видел. Здесь, в горах, храмы далеко, зато горские боги под боком.

От входа послышался шорох. Я вскинулся и уставился во тьму. С высоты превышающей человеческий рост на меня глядели глаза. Были они совсем змеиные: с черным провалом зрачка, с крапчатой желтой радужкой, озаренной мертвенным светом. Вокруг раздавался храп. Разве никто не чует опасности? Или эту опасность накликал я сам — думал о Хозяине, вот и подманил его дурными мыслями, и теперь он явился, чтобы утянуть меня в царство вечного холода. Как там Ирга сказывал? Бараном надо откупаться черным и тучным? Да где ж я среди ночи барана-то раздобуду?! Хоть сам становись на четвереньки и блей!

Я и впрямь стал на четвереньки и медленно пополз назад, пока не уперся пятками в стену пещеры. Глаза приблизились, прикрылись на мгновение кожистыми веками, и, умытые, засветились пуще прежнего. Я приготовился заорать. Рот мой запечатала ладонь. Я забился, пытаясь освободиться из смертельных объятий.

— Не блажи! — раздался шепот. Успокаивающе звякнули бубенцы. — Людей перебудишь. Иргиных россказней наслушался? Э-э-э, да ты совсем закоченел. Ну-ка...

На меня опустился теплый кокон. Он пах потом, сталью и прокаленным на солнце песком. Благодарность и сомнения перемешались в моей душе: сперва колдун одарил меня саблей, теперь отдает свой плащ.

— Но как же... ведь снег, и ветер...

— Тебе нужнее. Не родился еще тот ветер, который посмеет выстудить меня.

Этот жест как нельзя лучше определял суть колдуна. О нет, я отнюдь не тешил себя иллюзиями — как был, так и остался я лишь картой в его раскладе. Правда состояла в том, что подобным образом Альхаг относился ко всем, и в первую очередь к самому себе. Он оценивал людей по степени их важности для того дела, которому хранил верность, и глупо было обижаться на него за это, как глупо обижаться на грозу, или ливень, или пожар. В своем стремлении к цели Альхаг был воплощением стихии, но в отличие от стихии, маг заботился о тех, кто шел вместе с ним, нередко отказывая себе в насущном.

Наблюдая Альхага день за днем, я перестал воспринимать его как колдуна. Я привык к необычайной его внешности, к бесшумной походке, к змеиной плавности движений — в конце концов, он был воином. Своею силой, умом и жизненным опытом Альхаг превосходил всех, кого я знал. Он держался властно и распоряжался чужими жизнями, точно имел на это полное право, но его странности вполне укладывались в привычные человеческие рамки. Ни разу я не застал Альхага за действиями, которые молва приписывала магам: он не чертил пентаграмм, не жег черных свечей, не поднимал из земли мертвецов. Он говорил, ел, пил и даже ругался как человек. Солнце палило его наравне со всеми, дождь тек с волос его за шиворот — на моей памяти Альхаг ни единожды не сделал попытки избавиться от неудобств. Но потом все-таки случилось нечто, раскрывшее мне глаза на ту пропасть, что отделяла колдунов от простых смертных.

На Гибельном перевале свирепствовал ветер. Определенно, то был король всех ветров или по-горски — Хозяин. Единственная дорога вела через перевал, тянулась она по каменному уступу над пропастью, вплотную приникши к скале, внизу бушевала река, а по сторонам, куда ни кинь взгляд, колыхалось марево облаков. Казалось, ветер такой силы неминуемо должен был разогнать их, но похоже ветер и облака заключили договор о ненападении.

— Это что ли твой хваленый Гибельный перевал? — скривился Браго. Ему пришлось повысить голос, чтобы быть услышанным.

Ирга радостно закивал:

— Гибельный-гибельный, самый что ни на есть гибельный. Сколько путников тут полегло — не счесть. Коль скоро доблестный господин изволит обратить свой взор вниз, он сможет разглядеть белеющие кости.

— А я мыслю, очередная тропа среди камней, — гнул свое Браго, ничуть не заинтересовавшись предложенным зрелищем. — Могла быть и пошире, между прочим.

Вступился Данко:

— Браго! Разве не отмечешь ты чудесного сходства меж этой тропой и Облачным мостом из древних писаний? Ведь сказано: есть только путь и человек на нем. На том пути окружают человека мысли, обуревают сомнения и страсти, и за ними, точно за облаками, скрывается суть вещей. Но когда человек пройдет путь ему предначертанный, рассеются облака, человек освободиться от мыслей и страстей, и дано ему будет постичь замысел Творца во всем величии, — голос Данко — глубокий, проникновенный, легко перекрыл стенания ветра. Таким завораживающим бархатным тембром Создатель часто одаривает менестрелей.

— Не ищи чуда там, где его отродясь быть не может. Зачем бы Облачному мосту обретаться в языческом пристанище?

— И все-таки мне по сердцу эта тропа!

Красивый, будто рыцарь из легенд, Данко шагнул на уступ. Обнаженный меч пел в его руке, когда воин освобождал путь от колючего кустарника и кривых деревьев, жадно цеплявшихся за камни. За Данко двинулся колдун, следом — его высочество принц Ариовист. Настороженно ступил на тропу Браго. Драко пожал плечами: мол, куда все, туда и я, и поспешил догонять приятелей. Сагитта приостановилась, пропуская меня вперед. Последним шел проводник.

— Тут всегда так ветрено? — прокричала колдунья. В правой руке она сжимала извлеченный из ножен клинок, левой безуспешно пыталась удержать полы плаща. Плащ вырывался и бился на ветру, отчего казалось, что огромная черная птица вознамерилась заключить Сагитту в объятия и унести далеко-далеко.

— Какое там ветрено! Тишь да благодать! Глупый старый Ирга Хозяина ветров жертвой умилостивил, и Хозяину перевала курган сложил, дабы не серчали они, что мы тропу ихнюю топчем.

— Где ты умудрился барана найти?

— Прекрасная госпожа рассудила неверно. Хозяину ветров не пригоден баран, раз сам он крылат, то и жертва ему надобна крылатая. Доблестные рыцари того не ведают, зато ведает Ирга. Вот Ирга и взял на себя смелость, покуда рыцари спят позаботиться об их благополучии.

— А теперь пройдем твоими заботами?

— Пропустят Хозяева — так и пройдем, а коли сами жертву себе назначат... Эх, поостерегся бы доблестный господин Данко деревья рубать, неровен час, разгневает.

Я сложил пальцы охранным жестом. И охота Сагитте с Иргой беседы вести! У горца все к одному сходится, лучше не слушать вовсе.

— Так что будет, если они назначат жертву? — напомнила колдунья.

— А-а-а? Не расслышал, прекрасная госпожа!

— Что будет, если ваши Хозяева затребуют жертву? Какую жертву?

— Вы уж простите глухого старика, но за шумом теряются ваши речи. Вот минуем перевал, присядем к огню, Ирга все без утайки поведает.

Навязчивая мысль не давала мне покоя: в Кобальтовых горах любое слово, произнесенное или нет, обладало силой воплощения. Вы скажете, что я был темен и суеверен. Верно, суеверен, как все, кто живет ночным промыслом, приглашая Госпожу Удачу в наперсницы. И честному ремеслу я не обучался, это тоже верно, но отсюда вовсе не следовало непременной моей глупости. С детства я привык наблюдать, сравнивать увиденное и принимать решения, которые еще ни разу не подводили меня — ведь ценой ошибки могла оказаться моя жизнь. К чему я клоню? А к тому, что горец, страсть как любивший воздать своим Хозяевам хвалу, на сей раз уводил Сагитту от вопросов, и его уклончивость настораживала меня. Не знаю, уповала ли колдунья на собственную неуязвимость или на непобедимость Альхага, только излишняя уверенность делала ее беспечной, а мне вовсе не улыбалось пасть жертвой этой беспечности. Я решил отвлечь Сагитту.

— Мы ищем за горами нечто ценное?

Вспоминая карту, я мог сказать, что Кобальтовые горы отмечают северную границу королевства. Дальше лежат неведомые земли и города, об одно называние которых язык поломаешь. Взять хотя бы Клекреть, откуда торговцы везут тончайшие кружева, и где кружевницы красят волосы в синий цвет и родятся с камнем смарагдом во лбу, чтобы даже в ночи продолжать нелегкий свой труд. Я хотел бы увидеть такое диво воочию!

Сагитту оказалось не просто сбить с толку.

— Дойдем, тогда узнаешь. А может, не суждено нам легкой дороги.

По мне, так весь пройденный путь отнюдь не был увеселительной прогулкой.

— Великую колдунью пугают трудности? — подначил я.

— Трудности могут испугать лишь того, кто слаб духом и лишен поддержки. Подле Альхага я спокойна.

Из-за необходимости постоянно перекрикивать ветер разговор увяз. Мы продвигались вперед. Облака скрадывали расстояние — не понять было, сколько пройдено нами, а сколько еще предстоит пройти. Порой сквозь седую пелену проступали скалистые гребни — синеватые, изъязвленные временем, но ориентироваться по ним мог разве что горец, на взгляд же стороннего наблюдателя все они были на одно лицо. Эта унылость и усыпила мою бдительность.

Закричали одновременно Альхаг в начале колонны и Ирга позади:

— Обнажить мечи!

— Хозяин сыновей своих послал!..

Вы когда-нибудь пробовали вытянуть саблю из ножен, балансируя на краю пропасти? Вот и мне доселе не доводилось. Еще не поняв происходящего, а только повинуясь тревожным возгласам, я выхватил клинок. Позади отпрянула и чертыхнулась Сагитта. Ох, прости, моя колдунья, не всем же родиться с мечом в руке!

С небес стремительно падали камни — так почудилось попервоначалу. Мало мне было плена, Альхага в обличии Хозяина, мало холода, крутых подъемов, отвесных спусков, переправ! Теперь еще летающие камни! Когда же они приблизились... о, Создатель милостивый и милосердный, лучше бы это и вправду оказались камни! На нас мчались гигантские орлы. Из клювов их извергался злобный клекот, когти то выпускались, то вновь прятались в скрюченные лапы. Размах орлиных крыльев составлял полтора человеческих роста — иссиня-черные, а по краям выкрашенные всеми оттенками пламени, они действительно казались пылающими. Огненный гребень венчал и головы птиц.

— Не убивайте! — истошно вопил горец. — То сыны Хозяина, они за жертвой прилетели. Убившего сына Хозяина постигнет страшная кара!

Крики его пропали втуне. Первого орла принял на меч Данко. Клинок прошел птице сквозь грудь и вышел между крыл. Колдун перебил крыло второму — полыхнули огненные перья, брызнула темная кровь, и орел забился, срываясь вниз. Ариовист с аристократической небрежностью отмахивался от наседавшего на него исполина. Стоит признать, держался принц безупречно — ни испуг, ни сомнения не замутнили благородного чела. Слаженно отбивались Драко и Браго, причем последний попутно отгонял орлов от его высочества. Один Ирга не предпринимал ни малейшей попытки спастись. Он присел на корточки, заслонивши лицо руками. За горца сражалась Сагитта. Меч ее выписывал в воздухе круги, восьмерки, кренделя и вовсе причудливые фигуры, равно заканчивающиеся для орлов сложены.

Небо стало сине-темно, оно пламенело, оно клекотало. От ударов чудовищных клювов крошился камень, перья летели ливнем; одно чиркнуло совсем близко от меня, и я увидел, что кромка его острее ножа. Мелькали плошки глаз: блестящие, умные, злые, в глубине каждой суетилась смешная фигурка вора Подменыша. В орлиных глазах я выглядел безумцем, задумавшим сплясать мореску над пропастью.

А потом ударили стрелы — в камень и от камня, хрустом под сапогами. Задело птиц, но лучники метили в людей. Выругался Браго: стрела засела у него в плече, озлив сверх меры. Еще одна отскочила от защищенной кольчугой груди Ариовиста. У меня кольчуги не было. Вот и все, подумалось мне, пляши не пляши, Подменыш, а только песенка твоя спета, не дождалась тебя подруга-виселица! Я отчаянно замахал клинком, не желая сдаваться без боя. Отраженный мелькающей сталью, звякнул наконечник стрелы. Я уцелел чудом.

Уже после мне удалось разложить события на составляющие, где-то дорисовать, что-то, наоборот, вымарать из памяти. Запомнились глупости: срубленный ствол березы, трепетавший корой на ветру, искаженное гримасой лицо колдуньи, глубокие борозды от когтей на синеватых камнях. Все случилось быстро, но чтобы описать это, мне потребуется некоторое время.

Вдруг поменялся ветер. Нестерпимым жаром плеснуло с уступа. От горячего дыхания занялись сухие травы и березовый пенек с корой, птиц снесло, обдавая запахом паленых перьев и вонью горелого мяса, в клочья разметало облака, и внизу открылась серебристая лента реки. Но искал я не там. Напротив нас на выступавшей из скалы площадке стояли люди.

— Ты уверял, будто через перевал ведет одна дорога! — прогремело громом с небес.

— Истинно так, благородный господин.

— Отвечай, откуда они там?!

— Ирга никак не может знать, благородный господин. Но Ирга знает другое: коли они решатся догонять нас, им придется идти по нашим следам. Головой клянусь, иной дороги нет!

— Вперед, скорее! — скомандовал Альхаг.

Нападавшие тоже не мешкали. Фигуры принялись тасоваться, освобождая место козырю. Им оказался некто, задрапированный в серый плащ с головы до пят. Через плечо его был перекинут огромный двуручный меч, который он воткнул в камень, будто нож в масло. Затем человек-тень опустил руки на гарду и протяжно завыл. Многократно отраженный от скал вой усилился, разросся, ударил в грудь вибрацией. Земля дрогнула, и на высоте в недоступных глазу вершинах занялось движение, не предвещавшее ничего хорошего.

— Он вызволил Белую невесту... — в ужасе прошептал Ирга. — Нам не спастись.

— Рано хоронишь, горец. Обождет твоя невеста, — уверенно обрубил Альхаг. — Цветок смерти, справимся?

Колдунья улыбнулась широко, счастливо:

— О, да!

— Какая, к чертям собачьим, баба в горах? — не понял Браго.

Ирга открыл было рот, готовясь разразиться очередной легендой, но тут пришли в движение силы, разбуженные человеком в сером. Сверху тонкими струйками посыпался снег.

— Прижимайтесь к скале! — вскричала Сагитта.

Сама она стояла до опасного близкого к краю, но не думала двигаться с места. Я разрывался между желанием оттащить ее и предоставить ей свободу действия.

— Столько возни из-за какой-то бабы... — проворчал Браго и умолк, когда в рот ему с размаху влетел снежный ком.

Раздался громкий треск. Будто сметенные гигантской ладонью, в ущелье посыпались валуны и деревья. Нечто огромное заслонило собой свет. Ворча и рокоча, надвигалось оно с горных вершин: страшное черно-белое чудовище. Мы попали в сердце снежной круговерти. Верх и низ, лево и право потеряли всякий смысл, становясь лишь затертыми от времени словами. Снег, что казался нежнее ангельских крыл, скользил со склона горы, сметая все на своем пути. Нас накрыло сплошной темнотой, за грохотом ничего не было слышно, а снежный поток низвергался.

Альхагу и его ученице удалось окружить часть уступа воздушным мешком и держать изнутри его стены, сопротивляясь давлению стихии. Но страх перед лавиной они убрать не могли. Мои зубы выбивали барабанную дробь, и я не стыжусь в том признаться. Я буквально влип в шершавый камень — в тот миг он казался единственным моим спасением. Кабы только смог, я сам обратился бы камнем, галькой на дне этого потока, маленькой и невзрачной, защищенной ничтожностью своей от ярости стихии. Я боялся шевельнуться, боялся вздохнуть, потому что на расстоянии вытянутой руки неслась снежная река, и не было ей ни конца, ни края.

Когда лавина сошла, нам открылось незабываемое зрелище. Везде, куда хватало взгляда, лежали белые глыбы. Между ними чернели ветки, обломки деревьев, камни. Облака разошлись, и Гибельный перевал озарился солнцем. Ах, как искрился снег под его лучами! Как воздух был прозрачен и чист! Умытый мир сиял первозданной яркостью красок, и глаза болели от блеска.

— Сама Хозяйка Судеб укрыла нас своим рукавом, — облегченно выдохнул Ирга.

— Рано радуешься. Ты вперед-то смотрел? — охладил пыл горца Браго. Он уже успел выдернуть стрелу и теперь с помощью Драко перевязывал плечо.

Весь оставшийся путь, что нам предстояло пройти, был завален плотным слежавшимся снегом. Не окажись рядом колдунов, нас смело бы с уступа и погребло под этим белым саваном, а сын Ирги пугал бы нашими костями очередных путников.

— Мечом порубать? — неуверенно отозвался Драко.

— Этак мы до ночи на никчемной скале увязнем. Вот тебе и Облачный мост!

— Следовало прежде понять себя, и только потом ступать на мост с душою, распахнутой навстречу новому знанию.

Данко мог говорить долго, но колдун прервал его излияния:

— Пригнитесь-ка!

Видно было, что Альхагу до смерти надоел этот перевал, если уж он решился расчищать дорогу магией. Обычно колдун не растрачивался на подобные мелочи.

По неотвратимости действия магию Альхага можно было сравнить с топором палача, обрушивающегося на голову приговоренного к казни, но случись мне зарабатывать на хлеб лицедейством, я никогда не позвал бы колдуна в напарники. Простой люд любит зрелища: ему непременно нужно, чтобы гремело, слепило, содрогалось; если напряжение, то натужное, если усталость, то на грани обморока. Толпа ревнива, она требует полной отдачи.

Меня так и подмывает написать здесь о том, как колдун направил меч на груду снега, как забормотал он непонятные формулы, под влиянием которых клинок вобрал в себя солнечный свет, принялся искриться и источать жар, но я осекаюсь, ибо колдовство Альхага определялось натурой его, нацеленной исключительно на результат, минуя внешнее. Хотя, пожалуй, ветер все-таки был. Легкое колебание воздуха, которого не хватило взметнуть снег, но достало на то, чтобы разбудить мелодичный перезвон бубенцов. Пока колдун стоял, окружаемый треньканьем, снежный завал исчез. Уступ был чист, как кожа новорожденного младенца.

Остаток пути мы миновали мирно. Альхаг еще несколько раз освобождал тропу, но ни орлы, ни лучники не появлялись. Перевал и пережитый страх перед лавиной вымотали всех. Едва мы ступили на ровную землю, колдунья осела в беспамятстве. Звякнул о камни клинок, выпав из ее обессилевшей ладони. Я успел раньше, потому что находился ближе, Альхаг — полвдоха спустя. Не питай я к Сагитте тех чувств, которые испытывал, я не уловил бы тревоги варвара, не придал бы значения той скупой нежности, с которой прикасался он к лицу и рукам колдуньи. Мы были больны с ними одной болезнью, и моя крепла день ото дня.

— Что с ней? — спросил я.

Варвар окинул меня долгим внимательным взглядом.

— Сможешь ее нести?

Несмотря на худобу, я никогда не был задохликом. Я уверенно кивнул.

— Тогда бери, и идем дальше.

— Что с ней? — я сам поразился своей настойчивости. Не следовало в подобном тоне говорить с придворным колдуном.

Альхаг сделал вид, будто не заметил.

— Переутомилась. Посмотрел бы я на тебя, кабы ты удержал снежную лавину. Это моих сил хоть отбавляй, да только я приверженец старой школы, не по ней моя мерка ... Хорош разговоры городить, мы и без того задержались.

Я подхватил свою ношу. Она показалась мне невесомой. Теперь я мог без устали шагать хоть на край света, ведь весь мир сосредоточился у меня в руках.

VI. Венок легенд

Дорога, которой вел нас Ирга, сперва забирала вниз, а потом тянулась по ровной земле. Вокруг разбросаны были камни, поросшие ржаво-бурыми лишайниками и редким кустарником, на ветвях которого еще сохранились листья. Их припорошило снегом, и они напоминали сушеные заморские плоды, что продавались на рынке — бурые, усохшие и наверняка отвратительные на вкус. Листьев, правда, я не пробовал, а вот плод как-то стянул любопытства ради, и чуть не поломал зубы, таким жестким тот был.

— Эти, которые были на перевале, полезут следом? — услышал я вопрос Браго. Воину не терпелось расквитаться за стрелу.

— Можешь не сомневаться, — отвечал Альхаг. — Не для того они столько дней шли за нами по пятам, чтобы упустить теперь. Ирга, ответь, есть ли поблизости место, откуда удобно обороняться?

— Ирга как раз ведет туда доблестных рыцарей. Там и отдых, и тепло, и прочные стены... Не отставайте, господин Подменыш!

Я плелся последним. Мир в руках порядком походил на ярмо, и с каждым шагом все сильнее тянул к земле. Смотреть под ноги было невозможно, я шел медленно из-за боязни споткнуться.

Ирга вывел нас к древней башне, что стояла на возвышенности. Не в пример горским жилищам, округлым и приземистым, башня была высока — в три человеческих роста и узка в основании, а стены ее смыкались идеально ровными гранями. Возможно, прежде, башня внушала трепет, но теперь верх ее был разрушен, а крыши, похоже, не предусматривалось и при постройке. Странно располагался вход. Чтобы попасть внутрь, следовало карабкаться по выбоинам в кладке, а после, примерно на высоте четырех локтей, протискиваться через тесный проем. Трудно представить, как жили здесь люди и каким образом они загоняли сюда скотину в холода. О скотине я вспомнил, когда принялся раздумывать, как забираться в башню с колдуньей на руках. Благо, Сагитта пришла в себя и разрешила мои сомнения.

Невзирая на удаленность от людских жилищ, башня не стояла забытой. В одном из углов ее некто заботливый припас груду хвороста и сухой мох. На полу, вдавленные в землю, валялись глиняные черепки. Остатки купленной в горском селении провизии подходили к концу. Если я мог довольствоваться водой и черствыми лепешками, то воины к такой пище привычны не были, о чем свидетельствовало голодное бурчание в животах и скверное настроение.

Данко поминутно оглядывался на вход.

— Альхаг? — наконец не выдержал он. — Что скажешь, если я попробую поохотиться? Быть может, я не встречусь с легконогой серной, но парочку сочных уларов вряд ли упущу!

— Уларов? — рассмеялся Браго. — Надо же, уларов! Ты стал говорить как настоящий горец. Да ты быстрее подстрелишь суслика! Пожалуй, я мог бы составить тебе компанию и спасти охоту.

— Если не возражаешь, мне хотелось бы немного побродить в одиночестве.

Дождавшись кивка колдуна, Данко подтянулся к входному отверстию и исчез из виду. Ирга взялся рассказывать очередную легенду. Прервать его было некому — все устали, даже Браго растерял свою задиристость.

— Так давно это было, что Ирга не помнит. И отец Ирги не помнит, и дед Ирги тоже не помнит, а прадед Ирги мертв давно. Жили на этой земле два рода-племени, и однажды юноша из одного рода полюбил девушку из другого рода. Ох, и лихой он был наездник, лишь немногим хуже сына Ирги, поэтому девушка с радостью вручила ему свое сердце. Но за душой юноша не имел ни кроша, поэтому отец девушки рассудил иначе. Сосватал он дочь за родича степенного, с достатком. Помимо нее, у того было двадцать две жены, все они ели с серебряных блюд, наряжены были в шелка и носили золотые височные кольца. А юноша получил отказ. Кому потребен бедный зять? Вот и Ирга, хоть и глупый, а дочь за бедняка не отдал бы.

Девушка же была молода и строптива. Не вняла она велению старших, а послушала свое горячее сердце. Сговорилась с любимым и под покровом темноты оставила отчий кров. Бежали они заветными тропами, бурлящие потоки преодолевали, на отвесные скалы карабкались. Да только как стежка ни вьется, все одно ей конец приходит. Вот и беглецов настигли братья и отец невесты, обнажили вострые сабли и зарубили юношу. Увидев смерть любимого, девушка спрыгнула со скалы на камни. Там, куда попали капли ее крови, выросли цветы-сердцецветы, алые, точно пролитая кровь. Родичи юноши поклялись отомстить. Долгие годы не утихала вражда. Опустела земля, травой поросли крыши домов, покрылись поля сердцецветами. Некому помянуть усопших — так и полегли оба рода в память той любви.

Под бормотание Ирги я впервые задумался о своей дальнейшей судьбе. Пожалуй, именно Гибельный перевал стал тому виной, что я начал воспринимать путешествие и людей, с которыми оказался связанным, как некий поворот, имеющий прямое отношение к моему дальнейшему жизненному пути. На рынке воины показались мне чужестранцами, но день за днем я открывал в себе все больше черт, роднивших меня с ними. Общение с этими людьми стало преддверием нового мира, откуда я вовсе не стремился возвращаться к прежнему своему существованию. Напротив, мне захотелось войти в этот мир полноправным его членом, чтобы наравне обмениваться шутками с Данко, хлебать брагу на пару с Браго, сражаться бок о бок с Драко.

Знал бы я тогда, как скоро исполнится мое желание!

Вечер тянулся мирно. То ли преследователей погребло под снежной лавиной, ими самими и вызванной, то ли они сильно отстали. Однако Альхаг беспокоился. Это никак не проявлялось вовне, но внутренним чутьем я ощущал его тревогу — возможно, тому имелись скрытые признаки, которые, минуя сознание, обращались напрямую к инстинктам. Находится около колдуна было также неуютно, как сидеть на сквозняке. Воины, похоже, разделяли мои ощущения. Браго и Драко отодвинулись к дальней стене и, скрытые тенью, заглушали голод выпивкой: блестели белки глаз, белели зубы да слышались соленые шутки.

Его высочество Ариовист тоже укрылся в тени. За последние дни принц заметно осунулся. Кашель его затянулся, и если бы кто-нибудь поинтересовался моим мнением, я бы сказал, что это не к добру. Ариовист по-прежнему держался особняком, поэтому сложно было судить наверняка, но все-таки он был сыном своего отца, и если причиной смерти короля Максимилиана явился телесный недуг... я старался не думать об этом лишний раз, чтобы не накликать. Быть может, Альхаг торопился именно из-за болезни наследника престола. Это казалось мне более уместным, чем страх перед преследователями. Насколько я успел убедиться, колдун не боялся никого и ничего.

Мы заночевали в башне. Над головами у нас кружился купол небес с прибитыми к нему звездам. Как-то раз Енох, в порыве красноречия после выпивки, рассказал мне, будто все тринадцать медных монет легко можно отыскать на ночном небе. Мол, оттого медяки и зовутся созвездиями. Я, помнится, ответил тогда, что лучше тусклый медяк за пазухой, чем начищенная звезда на тверди небесной. Однако показанные им узоры складывались до того ладно, что со временем я полюбил их разглядывать. Свой путь в небесах вершили Крош и Гончар, коленопреклоненный стоял перед Исповедником Старый Греховодник, Всадник в сверкающем доспехе заносил копье. Алея, как сердцецвет, опускалась к горизонту яркая искра — для одинокой звездочки не нашлось места среди медяков, я сам окрестил ее Глашатай зари, потому что она частенько появлялась не только ввечеру, но и по утрам.

С первыми лучами солнца мы оставили наше прибежище. День обещал быть ясным. Погода в горах поражала обилием контрастов: в солнечные дни мы изнывали от жары, несмотря на снег, выбеливший склоны, ночами же наступала самая настоящая зима: лужицы затягивало льдом, а высохшая трава звенела под сапогами не хуже альхаговых бубенцов. Привыкнуть к этому было сложно, если только ты не родился горцем.

На отдых мы останавливались в башнях как две капли воды похожих на свою предшественницу. Похоже, кто-то намеренно расставил их на расстоянии дневного перехода. Когда я спросил об этом Иргу, тот часто закивал.

— Во времена пра-пра-прадедов, так давно, что теперь никто и не вспомнит, когда это было, через горы ходили торговые караваны. Скрипели повозки, звенела конская сбруя, камни летели из-под копыт...

— Я читала об этом у Арнаульфа Триарского в его "Странах и нравах", но даже вообразить не могла, что когда-нибудь пройду дорогами древних! — восхищенно откликнулась Сагитта.

Воистину, колдунья получала удовольствие от путешествия. Лицо ее обветрилось и потемнело от солнца, волосы перепутались и насквозь пропитались синей пылью. Запылилась обувь и одежда. Сагитта походила бы на побродяжку, если бы не глаза — у бродяжек не бывает таких глаз — счастливых, сияющих ярче любой звезды на небосклоне. Я откровенно любовался колдуньей.

— А отчего древние забыли свои пути? — полюбопытствовал Данко.

— Не так уж и забыли, как хотелось бы, — тотчас отозвался Браго. Мысль о преследователях не давала ему покоя.

Ирга ответил не сразу. Прежде горец жевал губами, морщил брови и все лицо целиком, задумчиво шевелил носом. Я приведу здесь рассказанную им легенду, ибо она засела мне в память крепче других. Может быть, и вам она представится небезынтересной.

Славным воином был Охоч, сын Хоча. Не случилось еще битвы, которую бы он проиграл. Не нашлось богатыря, который одержал бы над ним верх. Ни один кузнец не выковал меча или копья, что могло бы поразить Охоча — невредимым выходил воин из любой схватки. Никто не желал принимать вызов Охоча, а ему самому жизнь немила была без сражений. Тогда замыслил сын Хоча бросить вызов Хозяевам гор. Вошел он в Ущелье духов, шел три дня и три ночи, и вышел на изнанку мира.

Все там было непривычно человеку: земля дымилась, вода крошилась, воздухом нельзя было дышать, но можно напиться. Звери там были покрыты чешуей, а рыбы — мягким мехом. Птицы, что летели под облаками, отражались в глади прозрачных озер, и когда Охоч подходил ближе, чтобы рассмотреть их, то отраженные стаи разлетались прочь, а поднебесные как ни в чем не бывало двигались дальше. Бродил Охоч по изнанке мира, дивясь чудесам ее, и набрел на одинокую хижину. Снял он свои башмаки, постучался да и переступил порог. В хижине той пировали люди, и самому молодому из них едва ли сравнялось меньше доброй сотни лет. Пригласили они Охоча к столу, яствами потчевали, но сын Хоча отказался, ибо помнил: тому, кто поест на изнанке мира, навсегда закроются пути назад.

— Так испей вина, гость дорогой! — предложили тогда ему.

И опять отказался Охоч:

— Сам я не пью, почтенные отцы, но охотно услужу вам, ведь меня учили уважать старших, — с этими словами он подхватил самый большой бочонок и принялся разливать вино в протянутые кубки. С каждым наполненным кубком делался бочонок все тяжелее и тяжелее. Вот он весит как глыба каменная, вот как целая гора, а старцы все пьют и не пьянеют. Вот уже кажется Охочу, будто весь диск земной ухватил он и держит из последних сил. Тогда встал один из старцев, и смолкли голоса.

— Спасибо тебе, гость дорогой, уважил. Проси свою награду!

— Не нужно мне наград, почтенный отец. Хотел я просить о славном поединке, но стыд не позволяет мне, ибо я моложе любого из вас, и не снискать мне славы в победе над старостью.

Рассмеялся старик, скинул расшитый золотом халат, а под ним открылось рубаха кожаная с железными бляхами. Помолодел старик на глазах — дедом был, внуком стал: черноокий, чернобородый.

— Что теперь скажешь?

Вышли они из хижины, стали на холме друг против друга. День сражаются, два сражаются, вот и шестидневье на исходе, а поединок их далек от завершения.

Да только изнанка мира не зазря изнанкою зовется. Пока там шел бой, здесь тряслась земля, бушевало ненастье. Собрались жители деревни, пошли к ведуну за помощью. Глянул ведун на изнанку мира — только головой покачал:

— Сошлись в бою двое равных, не разъять. Но коли найдется средь вас тот, кто себя не жалеючи отвлечет внимание их от схватки, тогда я вступлюсь.

Выслушали люди ведуна, и ушли ни с чем. Меж дерущимися становиться, что меж жерновами мельницы — раздавят и не заметят, а гроза-ненастье вдруг да утихомириться. А у ведуна была внучка-красавица. Услыхала она дедовы речи и в ноги ему кинулась.

— Позволь людям помочь, дедушка.

Тяжело стало на душе у ведуна. Стороннего человека жалко в жертву принести, а если внучку родную? Смолчал ведун. А гроза-ненастье пуще прежнего гуляет, потоками с гор катится, камнепадами гремит, вековые деверья с корнями вывертывает. Кому как не ведуну знать, что не утихомириться? Проплакал старик ночь напролет и повел внучку через ущелье на изнанку мира, где два воина дрались, не зная усталости. Только подошли к холму, как девушка запела голосом высоким и чистым. И все вокруг замерло, слушая ее: чешуйчатые звери и мохнатые рыбы, птицы в поднебесье и птицы в глади озерной, и — о чудо — дерущиеся тоже застыли, заозирались по сторонам. Приблизилась тогда девушка к воинам, развела мечи их и встала посредине.

Так принято у Хозяев — того, кто потешил их, дарят они любой наградой. Обратился чернобородый к девушке:

— Проси, за чем пожаловала! Да не мешкай, ибо нашел я себе противника, чтобы сражаться с ним до конца времен.

Глотнула дочь ведуна полную грудь густого воздуха и вымолвила:

— За женихом я пришла, почтенный отец.

— Экая ты чудная! Кто ж женихов здесь ищет? Ужели на родине на нашлось? Ну так я пособлю, только пожелай: злата-серебра, каменьев самоцветных полной мерой отсыплю — с таким приданым тебя любой за себя возьмет. А мне не по возрасту жениться.

Так сказал чернобородый и вмиг обратился стариком, чтобы девушка не усомнилась и не стала упрашивать.

— Я пришла за женихом, — твердо ответила внучка ведуна.

Она успела изучить Хозяев и их обычаи. Знала она, что по нраву им вежливость и смелость, и что выполняют они обещанное, если только человек настойчив в своих желаниях.

— Хозяйство у нас большое, а дедушка немолод. Кто позаботиться обо мне, когда его не станет? А коли вы, почтенный отец, не можете взять меня в жены, отдайте да хотя бы вот за этого молодца, который не иначе как сыном вашим приходится.

Понравились Хозяину слова девушки — кому ж не польстит, если его отцом доблестного воина величают.

— Твоя взяла. Коли он согласный, так и быть, отпущу с тобой.

Охочу тоже приглянулась смелая девушка. Надо же — на изнанку мира не побоялась за ним прийти да у самого Хозяина выпросить! Вложил воин меч в ножны, поклонился чернобородому.

— Просил одну награду, а получил — две! — он тоже неглуп был, вот и польстил Хозяину перед уходом. Кто ж его знает, а вдруг передумает?

Так и вернулся обратно ведун с прибытком. Хотел было проклясть жителей деревни за то, что из-за трусости их чуть внучки не лишился, да раздумал, ведь благодаря этой трусости он обрел зятя. Да и деревню было уже не сыскать — за время поединка Хозяина и Охоча горы неузнаваемо изменились: где шла тропа — выросла гора, где была долина — засверкала озерная гладь, где высилась скала — возникло ущелье. Прежние дороги стали непроходимы, зато вместо них открылись новые пути в иные земли.

Мне до того понравилась легенда, что ночью, глядя на небо через открытую крышу башни, я попробовал отыскать среди звезд Охоча и его чернобородого противника. Я знал, что они должны быть там. Я искал, и искал, борясь со сном и с подступавшими от напряжения слезами. И вот наконец увидел их: сперва вскинутую руку с клинком и навстречу ей — другую руку с другим клинком, потом тонкую талию, перехваченную самоцветным поясом, излом колена.

Противники кружили друг против друга, то сталкиваясь, то отступая. Я следил за ними, радуясь, что благодаря науке Сагитты постиг возможность сопричаствовать таинству поединка. Я был то чернобородым, то Охочем попеременно. Я примерялся к ритму сердца противника и к шороху его шагов, я ловил его дыхание, становясь ему ближе возлюбленной, ближе родной матери — и в миг, когда наступило наше единение, я стал понимать движения его как свои собственные. Я знал, что сделаю и как отвечу самому себе, и что противопоставлю этому ответу, и какой будет защита, и в бесконечности отражений нашей схватки я смеялся от чистейшего восторга. Эхо моего смеха катилось громом по поднебесью, где в прорезях туч багровела луна, выщербленная и кривая, точно моя сабля.

VII. Великанова арфа

Они подошли с закатной стороны — темные фигуры, прорехи в сияющем диске солнца. Вечерний воздух цветом напоминал янтарь. Как мушки, мы увязли в этом расплаве на противоположных краях долины, словно на двух чашах гигантских весов. Кощунством казалось проливать кровь среди окружающей нас красоты и сонного покоя, но выбора не было — чаши весов пришли в движение.

Костяная тварь на рукояти дареной сабли нетерпеливо подрагивала в моей ладони. Кровь стучала в висках. Пульсация крови передалась твари, и она рвалась в бой. "Доверьсссся, — шипела тварь, — я не ссссолгу". Я поглаживал ее и шептал в ответ: знаю, знаю, что не солжешь. Мои спутники были предельно собраны. Глядя на них, я думал о бесчисленных схватках, из которых они вышли победителями, и эти мысли странно успокаивали меня.

Когда вечерняя тишина раскололась звоном стали, я отбросил сомнения и начал действовать. Мой противник был намного крупнее меня, лицо его прорезали морщины, знаменуя опыт и прожитые годы. Мне следовало испугаться, но на меня нахлынул тот самый азарт, который одновременно служил моей удачей и проклятьем. Мой умудренный опытом враг не ждал такой прыти. Он привык к заученным схемам боя, а я до отчаяния хотел жить. Сначала я защищался, испытывая пределы своих возможностей. Уличный вор, сын шлюхи, я сражался против настоящего воина, и это придало мне уверенности. От защиты я перешел к нападению.

Клинки наши столкнулись и разошлись. Я взмахнул саблей. Он отразил удар и ответил серией коротких быстрых атак. Всей кожей я чувствовал его ярость. Он был немолод, любил поесть и запить трапезу вином. Он злился оттого, что надежды на легкую победу не оправдались, злость подгоняла его, выматывала, заставляла ошибаться. А я напротив любил его, своего врага, и любовь придавала мне сил. Он не сделал мне ничего плохого, не считая желания убить меня, но это было не в счет, ибо все-таки я убил его первым.

Я едва успел обернуться, чтобы заметить падающий сверху меч. Вытащить увязшую в мертвом теле саблю не хватало времени. Ведомый инстинктом, я рухнул навзничь. Ладонь сама нащупала верный кинжал. Когда меч взрезал землю в волоске от моей головы, я выпрямил руку и отпустил кинжал на свободу. Узкое лезвие прорвало кольчугу и плоть нападавшего, позволяя мне выиграть время.

Я был окрылен своей первой победой в бою. Звон клинков звучал для меня сладчайшей музыкой. Движения были легки и стремительны. Сабля становилась на пути летящей смерти, обращая ее вспять. Как в виденном сне, я подстраивался под ритм противника и в какой-то момент слился с ним воедино. Я словно бы стоял перед зеркалом и говорил сам с собой на языке звенящей стали. И когда сверкающее острие вонзилось мне в грудь — о, неизбежный акт самоубийства! — я почувствовал, как воспламенились и выгорели дотла мои внутренности, и сердце зашлось от боли, и победный крик мой был криком агонии.

— Подменыш, Подменыш, очнись!

— Он ранен?

Голоса терялись в тумане. Стайка бабочек порхнула у меня над головой, пощекотав крылышками, — порхнула и устремилась прочь.

— Сомневаюсь. Крысы живучи.

Раздался звонкий шлепок, и туман немного рассеялся. Еще шлепок. Так это же бьют по моим щекам! Я потянулся, ухватил нечто, доставлявшее мне беспокойство, и дернул изо всех сил.

— Но-но, полегче! Я его, можно сказать, с того света вызволил, а он в благодарность меня калекой оставить удумал!

Ворчал как всегда Браго. Однако и тяжелая же у него рука! А то, что показалось мне бабочками, это Сагитта. Судя по голосу, колдунья не на шутку взволнована. Если для привлечения ее внимания требуется всего-навсего умереть, то я готов умирать хоть по дюжине раз на дню.

— Я в порядке, — пробормотал я.

И это было правдой: мир виделся четко, в ушах не шумело, руки-ноги сгибались и даже зубы были целы. Мне мечталось лишь, чтобы меня оставили в покое — при своем ремесле я привык избегать лишнего внимания.

— Напрасно вокруг него суетитесь. Упал мальчишка в обморок от страха, с сопливыми юнцами еще не такое случается. А, Подкидыш, порты сухие?

Данко так и не простил мне подаренной Альхагом сабли и при каждом удобном случае норовил зацепить. Сам-то воин выглядел безупречно: прическа — волосок к волоску, на лазоревом сюрко ни прорехи, ни пятнышка. Смотрит сверху вниз, насмехается, оглаживает рукоять меча, торчащую из филигранных ножен.

— Это не обморок, — неожиданно вступился в мою защиту колдун. Он тоже разглядывал меня, и его прищур сулил очередные расспросы. — Идти можешь?

Позади колдуна сокрушенно зацокал Ирга:

— Ай-яй-яй, благородные господа, припозднились мы, ой-ей-ей припозднились. Ирга чаял к Каменным воротам вас нонече вывести, а теперь придется утра поджидать.

Слова горца были встречены ропотом:

— Какого еще утра?

— Это что же получается, мы трапезничать подле мертвецов должны? И спать при них?

— Весьма справедливо: пусть неупокоенные хранят наш покой.

— Да не хорошо оно. Схоронить бы...

— Может, еще и молитву над ними прочесть прикажешь?

Ирга терпеливо дожидался, пока страсти утихомирятся. За кажущейся угодливостью этого маленького человечка скрывалось огромное чувство собственного достоинства. Переубедить его в чем-либо было ой как непросто.

— День уходит, ночь скрывает пути. До темноты как есть не поспеем, а в темноте по горам бродить — верная погибель.

Ему ответил Альхаг:

— Твое дело вести. Свет будет.

Отчего-то я ждал, что по слову колдуна солнце остановится на небосклоне. Но этого, разумеется, не случилось. Огненный диск, как ему и было положено, скрылся за горами. Однако в наступивших сумерках и упавшей следом за ними тьме окружавшие нас предметы сохранили свои очертания, хотя и абсолютно утратили цвета. Земля, камни, деревья и кустарники, высохшие листья на ветках и подернутые инеем травы точно подернулись искрящейся серебристой дымкой. В этом зыбком сиянии мы продолжили путь. Горец уверенно вел нас по каким-то ведомым ему приметам, и я бросил ломать голову над странностями освещения.

Каменными воротами Ирга называл крепость, выстроенную в скале. Наружная и единственная стена ее вздымалась на недоступную взгляду высоту, чернильным пятнами темнели окна и стрельницы. Ко входу пришлось подниматься, но это уже не вызывало удивления. На вершине подъема лежал огромный камень, которым мы завалили входное отверстие.

В крепости было два зала: узкий и вытянутый внешний с рядами прорезей-окон напоминал галерею, в нем явно прослеживалось участие человека; внутренний, округлый и гулкий, глубоко вдавался в толщу скалы, его плавные своды выдавали естественное происхождение. Судя по всему, прежде это была обычная пещера, которой воспользовались создатели крепости. Там и затеплили костер. Воины собрались вокруг, хвастаясь своими победами:

— Нет, ну как я его разделал!

— А не он ли прежде разделал тебя?

— Выдумаешь тоже — он меня! Право, Данко, не все тебе на собственное отражение в ручьях заглядываться, иногда не мешало бы и по сторонам посмотреть. У него был воо-от такой палаш, но все-таки я его...

Показывая длину вражеского клинка, Браго широко развел руки, и тень его на своде пещеры повторила это движение, образовав разинутую пасть. Заметив это, Данко тотчас наградил пасть витым рогом из рукояти своего меча, а Драко дополнил ее парой загнутых клыков. Взрослые мужчины дурачились, как дети, беззаботно заигрывая с тенями: приделывали друг другу огромные носы и уши, собирали крылатых змей и гончих псов с горящими глазами, а после дружно охотились на порожденных чудовищ.

Принц не принимал участия в веселье. Он все больше и больше походил на куклу, которую дергают за ниточки, и она безучастно бредет вперед, послушная воле кукловода. Мне стало жаль его. Сложно читать в людских душах, но как знать, вдруг надменность Ариовиста была лишь личиной, под которой таилось неизбывное одиночество, замешанное на невозможности сделать первый шаг навстречу тому, кто ниже тебя по рождению. Тем более, когда тебе служат, повинуясь вассальной клятве, но не торопятся одарить простым человеческим теплом.

Под влиянием минутного порыва я отсел от костра и пристроился на груде камней возле выбранного Ариовистом места. Принц не пошевелился.

— Эй, Подменыш, чего сгинул во мрак? — забеспокоился Браго. По отношению ко мне он вел себя словно мамаша-наседка — зорко следил за любыми отлучками и клевал за малейшую провинность.

— Жаром в лицо пышет.

— Ну и шут с тобой! Так я и говорю, разделал прямо под орех... — в театре теней клыкастая пасть ухватила голову Данко и та, откушенная, покатилась прочь.

Вне круга тепла и света оказалось неприютно. Я не ждал, что Ариовист оценит мою жертву и примется изливать душу. Не знаю вообще, чего я ждал. Возможно, я разглядел тоску в глазах наследника престола и попытался дать ему почувствовать, что он не одинок. Или во всем было виновно наше ошеломляющее внешнее сходство, при котором не протянуть руку двойнику было все равно что предать самого себя.

Ариовист зашелся кашлем. Кашляя, он прикладывал к губам кружевной платок. Вот ведь голубая кровь — как среди всех перипетий он умудрился сохранить сей бесполезный клочок ткани! А когда Ариовист отъял платок от губ, я разглядел темные пятна, отпечатавшиеся на кружевах.

— Ты зачем здесь сел? Поди прочь, — хрипло сказал принц, перехватив мой взгляд.

Я не стал спорить. У костра Ирга присоединился к игре. Горец рассказывал очередную сказку про любовь и верность, сопровождая свои речи мельканием теней. Я завернулся в плащ и задремал. Сон — самое подходящее прибежище для сказок.

Время покоя миновало. Преследователи поджидали нас под стенами крепости. Можно было подумать, будто они обладают волшебным ларцом, из которого по зову владельца становится армия! Воины, числом втрое против виденных нами прежде, расположились в долине. Они чувствовали себя хозяевами положения: начищали мечи, прохаживались между разведенными кострами, непринужденно смеялись. Человека-тени среди них не было, но я не сомневался, что он где-то поблизости.

— Подменыш! Куда полез?! Стрелой промеж глаз захотелось?! — окрикнул меня Браго.

На пару с Драко они заняли позиции у нижнего ряда стрельниц. Браго ругался на чем свет стоит, Драко по своему обыкновению был молчалив и бесстрастен. Вооруженный арбалетом Данко по каменному завалу поднялся к стрельницам второго ряда.

Даже у меня, мало смыслящего в воинском деле, исход осады не вызывал сомнений. Помощи нам ждать неоткуда, разве что герцог Орли появится, грозно потрясая бумагами об отречении. Прочные стены хороши, но есть их не станешь. А без пищи и воды мы долго не продержимся.

— Коли доблестные господа рыцари дозволят молвить старому Ирге...

— Не до болтовни! — оборвал горца Браго. — Дай только выбраться из этого каменного мешка...

— Каменных ворот, доблестный господин.

— Ну, я и говорю, каменного савана. Если выберемся, я готов слушать тебя денно и нощно. Клянусь своим клинком!

— Так Ирга об чем толкует? Коли почтенные господа смерти пытают, тогда Ирга запрет уста на замок. Но уговор-то каков был? Уговор-то был вести доблестных рыцарей через горы да поскорее, ибо они имеют во времени нужду. А Ирга своему слову верен, — невозмутимо продолжал горец. — Изволили ли вы заприметить лазы в стене? То не драконьих когтей следы и не гигантских червей ходы. Глупый старый Ирга откроет страшную тайну, которую передал ему отец, а отцу — дед, а деду — дедов дед. Веками хранил ее род Ирги.

— Есть, что сказать — не томи, а нет — так помолчи! — топнула ногой Сагитта. Болтовня Ирги кого угодно могла свести с ума.

Горец понизил голос до шепота:

— Две створки у ворот, две твердыни с незапамятных времен берегут горы. Одна стоит здесь, у Ледяной скалы, а ее родная сестра расположена в двадцати днях пути на севере, у подножия Белой вершины. Но с дозволения Хозяина подземных чертогов Ирга проведет господ тайной тропой, и три шестидневья обернутся четыремя днями.

— Ты брешешь? — не поверил Браго.

— О, Ирга покажет!

Горец проворно побежал в зал без окон, который я принял за пещеру, по-паучьи вскарабкался по стене вверх и исчез.

— Сын летучей мыши! — выругался Альхаг.

Вместе с Сагиттой он последовал за горцем и стал свидетелем его исчезновения. Текли минуты. Когда я уверился в том, что наш проводник трусливо сбежал, из-под свода упала лохматая веревка.

— Ирга держит слово!

Колдуны замерли в раздумьях. Они не привыкли доверять безоглядно, слишком многое было поставлено на кон. Я вспомнил подслушанный разговор и слова Альхага о предательстве, вспомнил речи герцога Орли и невысказанные сомнения колдуна в принце. Никем не понукаемый, я ухватился за веревку и принялся карабкаться наверх.

Проныра рассказывал, как в детстве он находился в услужении у одного важного господина. Господин тот имел огромный парк, в котором — неслыханное чудо! — били фонтаны. Вода в них поступала по трубам, проложенным под землей, и перетекала от одного к другому. Вот только трубы частенько засорялись, и тогда диковина делалась дикостью, вонючей и безобразной. Чтобы чистить фонтаны, господин посылал в трубы мальчишек, ибо взрослому человеку в подземные ходы было не пролезть.

Я глядел на черный лаз, в глубине которого исчез Ирга, и вспоминал Проныру. Я не отличался его тщедушием. Лаз же выглядел чрезвычайно тесным, будто действительно был проложен червями для своих червивых нужд. Но внизу ждали Альхаг и Сагитта, а под стенами крепости начищали мечи враги.

Я помянул Госпожу Удачу и принялся протискиваться.

Камень плотно спеленал меня. Я ерзал, крутился и извивался всем телом, отвоевывая каждую пядь пространства. Мое дорогое платье трещало по швам. Ножны до синяков впечатались в бедро. Несмотря на царивший в крепости холод, я взопрел. В какой-то момент мне почудилась, будто мне не выбраться уже никогда, зажатый между каменными сводами, я навсегда останусь в этой червоточине, обездвижусь и пропитаюсь холодом. Стараясь не поддаваться панике, я выдохнул и отчаянно дернулся вперед. Хрустнули кости. Словно пробка из бутылки, я вылетел в маленькую пещерку, взметнув нерастревоженную вековую пыль.

— Ох, не бережетесь вы, доблестный господин Подменыш! Ох, не бережетесь! — услыхал я знакомый голос.

Надо мною стоял Ирга. В руках проводника потрескивал факел. Целая груда их валялась тут же в пыли. Веревка, за которую я цеплялся, была привязана к железному кольцу, вбитому в стену. Предусмотрительными людьми были предки горца!

Я сидел на наклонном уступе шагов десяти шириной. Влево и вправо уступ сужался, постепенно сходя на нет. Сверху, покрытая инеем, нависала скала. Из трещин ее свисали древесные корни и тянулись дальше, в темноту. Интересно, что за деревья вырастают, питаясь не водой, а самой полночью? Какие она способна давать живительные силы? Нам предстояло это узнать, ибо в полночь лежал и наш путь.

— Здесь проход, — крикнул я, поскольку на той стороне ждали моего ответа, а повторно ползти через червоточину мне не улыбалось. — Только очень тесный.

Я был услышан. Сагитта приземлилась на уступ легко и изящно. Следом появились воины: отчаянно ругавшийся Браго, молчаливый Драко и как всегда безупречный Данко. Принц был последним. Его подхватили, не дали упасть.

На мой вопросительный взгляд колдунья пояснила:

— Альхаг задержит преследователей.

Пещеры запомнились мне пылью и столбами замерзшей воды. То было странное сочетание непривычных форм, ведь в природе куда чаще вода бывает жидкая, а земля твердая, и обе стихии торопятся слиться, перемешаться, проникнуть друг в друга. Тут же — будто рассорились, и ни одна не желает первой идти на мировую. Ирга рассказал, будто в незапамятные времена через Кобальтовые горы шел великан. Развлечения ради он смастерил арфу из ветвей мирового древа, а вместо струн натянул звенящие ручьи. Целое лето не умолкала музыка. Зимой великан отправился странствовать дальше. Не нашлось музыканта, который смог бы играть на гигантской арфе. Так и окаменела она, и мороз сковал струны-струи. Судя по количеству струн, великан был сторуким, вот что подумал я, выслушав Иргу.

Лед был повсюду. Он то складывался в колонны, что сверкали и переливались в свете факелов, то блестел глазурью над головой, то потеками струился вдоль стен. Порой дорогу преграждали целые ледяные занавесы, образованные каскадами застывшей в вечном беге воды, и тогда приходилось безжалостно крушить красоту, чтобы освободить проход.

Один за одним перед нашими взорами представали подземные залы. Некоторые были огромны, их своды тонули в темноте, завораживая ощущением безбрежности, другие — едва ли больше каморки в захудалом трактире. Порой зазор между камнями оказывался столь мал, что приходилось протискиваться в него согнувшись или даже ползком. Холодный воздух подземелий скреб горло при каждом вдохе. Вездесущая пыль превратила нас в ожившие статуи. Она запорошила одежду и оружие, забивалась в глаза, в нос, в горло. Ариовист комкал кружевной платок и кашлял уже не таясь.

Все ссоры были забыты. В подземельях то хрупкое равновесие, что так долго колебалось между мною и воинами, окончательно сместилось в мою пользу. Данко оставил насмешки. Браго продолжал подтрунивать, но уже без злобы, а больше в силу привычки. Драко растолковывал мне премудрости воинской науки. Ариовист, видимо, тоже доверившись нашему сходству, принимал мою помощь, а большего от принца ждать не приходилось. Он казался отравленным какой-то душевной болезнью, и яд, который выплескивался вовне, был не следствием дурного характера, а одним из признаков владевшего им недуга. Помимо воли я жалел принца и не знал, что делать с этим непрошено возникшим чувством.

В подземельях не было солнца или луны, чтобы отсчитывать смену дня и ночи. Мы ориентировались по внутренним часами, но как в отсутствие путевых вех трудно рассчитать расстояние, так и в отсутствие небесных светил сложно измерить ушедшие минуты. Пройденный путь человек определяет по изменению видимой картины мира. Однако будет ли он точен, лишившись поддержки зрения, ориентируясь лишь на чувства голода и усталости? И коль скоро несовершенно присущее нам восприятие расстояния, вряд ли в отношении времени мы одарены более щедро.

Подземные чертоги были сродни изнанке мира. Следуя через погруженные в вечную полночь залы, река времени могла сбиться с привычного нам течения, иначе трудно объяснить то, что в четыре дня под землей мы совершили переход, который на поверхности отнял бы вчетверо больше времени. А что до чувств, разве найдется в мире человек, ни разу не обманутый ими? И тем вернее мы обманывается, чем сильнее жаждем принять на веру иллюзии, которыми они нас влекут.

VIII. Предательство

Упомянутым ниже событиям очевидцем я не был, однако позволяю себе живописать их, руководствуясь теми соображениями, что они идеально ложатся в канву повествования. Излагаю я со слов Сагитты, которая, будучи ученицей и наперсницей Альхага, как никто иной могла предвидеть действия колдуна и движущие им мотивы. В любом случае, это единственное из известных мне описаний, и в таком виде, полагаю, оно представляет собой некоторую ценность.

Проводив нас, Альхаг остался у Ледяной скалы и пока мы шли подземным путем, сдерживал атаки, заставляя нападавших верить, будто крепость обороняется сразу несколькими воинами. Когда же по его расчетам мы должны были подняться из подземелий и покинуть крепость у Белой вершины, колдун сотворил заклинание мгновенного перемещения, отталкиваясь от уверений Ирги о сходстве крепостей. Это было как жестом величайшего доверия проводнику, так и величайшим риском, поскольку непременным условием успешности заклинания является то, что маг должен был воочию видеть место, куда он всем сердцем стремится. Места этого, понятное дело, Альхаг видеть не мог, зато крепость Ледяной скалы он рассмотрел до мельчайших составляющих.

Здесь я почти дословно передаю размышления Сагитты, ибо сам не столь хорошо ориентируюсь в той таинственной материи, коей является магия. Но было и еще одно обстоятельство, о котором колдунья умолчала. Мне кажется, магическое предприятие Альхага имело бы куда меньше шансов на успех, не отправь он с нами Сагитту. Ведь Цветок смерти являла собой идеальную мишень для устремлений колдуна, ту заветную цель, к которой он всем сердцем стремился. Таким образом, хотя Сагитта и отрицает возможность мгновенного переноса не к месту, а к человеку, я склонен полагать верными собственные рассуждения.

В крепости Белой вершины Альхаг задержался, чтобы помешать врагам повторить пройденный нами путь. Благо, к тому времени Ирга успел увести нас на приличное расстояние, потому что он вряд ли одобрил подобное варварство. Альхаг же, коль скоро брался за дело, выполнял его безукоризненно, не оставляя иной возможности развития событиям, кроме намеченной им самим. Путь, который предки Ирги оберегали веками, рухнул в одночасье. Я пишу об этом легко, хотя Сагитта и упрекает меня, ибо магия Альхага требовала точности часовщика — шутка ли обрушить подземный лабиринт, не потревожив покоя гор. Более того, обрушить именно тогда, когда враги, обнаружив тайный лаз, ринулись в подземелья. Их участь была предрешена.

Наше разделение имело и еще одну цель, о которой я догадался несколько позже, увидев, к каким последствиям оно привело. Останься Альхаг с нами, предатель вряд ли осмелился бы себя проявить. Отсутствие же колдуна подтолкнуло его к действиям.

Мы расположились на ночлег на площадке, окруженной вздымавшимися из земли скалами и вековыми деревьями, росшими прямо из камней. Я с интересом рассматривал, как замшелые древесные стволы плавно обтекают валуны, делая их своей неотъемлемой частью, как живой паутиной заплетают трещины мощные корни. Землю укрывал толстый ковер опавшей листвы, из-под которого, точно клыки неведомого чудища, то тут, то там торчали острые камни. Кое-где между камней курился голубоватый дымок.

Воины развели костер.

— Поворот месяц на подходе, — заметил Драко.

— Месяц-поворот зиму зовет, — откликнулся Браго, подбрасывая в огонь охапку хвороста.

Пламя благодарно ухнуло, принимая предложенную жертву, и взметнулось столбом до звезд.

— До зимы нам нужно очутиться в Клекрете. Первый снегопад закроет перевалы, и мы будем в безопасности. А, Ирга? Как, по-твоему, успеем? — Сагитта не в пример обычного была рассеяна и погружена в свои мысли. Отсутствия проводника она не заметила.

— Горец нашему Данко охотничьи угодья показывает, — сказал колдунье Браго.

— В такое время?

— И пускай. Кабы не Данко с его арбалетом, мы бы уже заблеяли — шутка ли хлебом да травой питаться!

С этими словами воин отстегнул от пояса флягу и тряхнул, проверяя содержимое. По всем приметам фляга давно должна была опустеть, однако в ее глубине что-то булькало. Бездонная она что ли?

— Тебе, Сагитта, не предлагаю. Только добро даром тратить, все одно ваше колдовское племя ни вина, ни эля, ни даже бражки не выпьет. Вот Драко — другое дело. Отведаешь для сугреву?

Воины и колдунья расположились у огня, Ариовист — поодаль. Эта картина уже сделалась привычной. Принц точно сознательно обрекал себя на одиночество. Там, в ночи, он давился кашлем, не желая свидетелей своей слабости. Прочие склонялись перед его волей, лишь я, чуждый дворцовым этикетам, отказывался принимать игру.

Я вспомнил, как в одну из ночей колдун подарил мне свой плащ. Его дар потряс меня. Мне виделось в нем нечто большее, нежели проявление заботы или участия. В привычном мне мире вещи стоили дорого, а человеческая жизнь продавалась за бесценок. Здесь же все было наоборот, и с некоторых пор такое положение вещей стало казаться мне правильным. Я подошел к его королевскому высочеству и, обмирая от собственной наглости, накинул ему на плечи Альхагов подарок. Я ожидал, что принц швырнет плащ мне в лицо, но он остался недвижим. С равным успехом можно было кутать мраморную статую Кира I. Я развернулся, собираясь отойти к костру, как вдруг над ухом раздалось жужжание, и поздняя муха куснула меня за шею. Я вскинул руку прибить нахалку. Мои пальцы сделались теплыми и липкими. Ариовист зашелся в сильнейшем приступе кашля. Нечто важное переместилось у меня в сознании. Сам не понимая, как осмелился, я подскочил к принцу и повалил наземь.

— Ты... — задохнулся от возмущения принц, — ты что себе позволяешь, смерд?!

Сотни выдуманных оправданий промелькнули у меня в голове. Все их начисто перечеркнул арбалетный болт, просвистевший точнехонько над тем местом, где только сидел Ариовист.

Что тут началось! Воины вскочили, отгораживая принца от опасности. Сагитта оправилась от своей задумчивости и решительно шагнула в темноту. Ей навстречу темнота разверзлась, выпуская Альхага. Колдун и его ученица были похожи в тот миг: пронзительный взгляд, резкие линии скул, хищно раздутые крылья носа. Между ними стоял человек, и впервые я не позавидовал Данко, ибо этим человеком был он.

— Альхаг! Доблесть моих пращуров воспевают придворные менестрели. Род мой веками верой и правдой служил короне. Я шел с вами от дворцовых ворот, не единожды рисковал жизнью, ужели ты мог заподозрить меня в предательстве?

Укор явственно звучал в голосе воина. Покорно склонена была голова его, горек изгиб губ. Странствующим лицедеям, дававшим представления на рыночной площади, было чему поучиться у Данко. Но Альхаг остался слеп к этому представлению. Он толкнул Данко на колени перед костром. Браго и Драко встали по обе стороны от него. Блики огня плясали на обнаженных клинках.

— Это твоя стрела, — к ногам Данко упал арбалетный болт.

Воин не стал отпираться.

— Что ж, я виновен. Мальчишка, тобою пригретый, поразительно похож на его высочество. Не стой я рядом в тот час, когда он нам повстречался, я предположил бы, будто ты намеренно приискал двойника. Ты отмыл приблуду, обрядил точно вельможу, а потом одарил его саблей гвинотских вождей. Я просил отдать ее мне, но просьбам королевского рыцаря ты предпочел воришку без роду и племени. Увы, я всего лишь человек, и не чужд слабостей. Вкус зависти горше полыни, мне ли, испившему ее полною чашей, этого не знать! Я тщился надеждой выкупить столь опрометчиво отданный тобой клинок, однако мальчишка отказал. Удивительно — ворованное золото было ему желанно, а от честного он воротил нос. И я задумал повредить ему руку, чтобы он не смог держать ею оружие. Тогда он охотнее бы отдел саблю в мою коллекцию. Ты же знаешь, как я горжусь ею!

Данко говорил слишком красиво для того, чтобы сказанное им было правдой. Правда неприглядна по сути своей. Самые отъявленные лжецы рассказывают чересчур сладко и складно, а поддельные бумаги всегда выглядят наряднее оригиналов. Понял это и лейб-маг.

— Твое собрание оружия десять раз перезаложено, — обронил он.

В наступившей затем тишине был слышен треск пламени да резкое разорванное дыхание Данко. Вылетавшие из пламени искры падали на его плащ и сюрко. Пахло паленой шерстью. Пот струился по вискам воина.

— Хорошо, — продолжил наконец Данко. — Ты знаешь и это. Тогда знай, что семья моя разорена, и тень позора застит наш герб.

Возможно, перед кем-то другим попытки оправдаться увенчались успехом. Однако, как я уже говорил, перечить Альхагу было невозможно. Хотели вы того или нет, но когда маг спрашивал, правда сама искала лазейку. И Данко не выдержал. Фальшивая позолота слетела с рыцаря, в своей злобе он был абсолютно безыскусен.

— Папаша растратился подчистую. Кабы не королевский эдикт, мы отдали бы старика колдунам, и в этом качестве он принес хотя бы какую-то пользу. Да вот беда — вы с покойным королем распугали всех колдунов. Когда достопочтенного родителя призвал на свой суд Создатель, мне достались родовые развалины, где даже вороны гнушались вить гнезда, да стопка долговых расписок.

Я искал удачи за карточным столом, но рок преследовал меня. Не иначе, от папаши перешел по наследству. Пользуясь правом сеньора, я отбирал у крестьян медяки. Я заложил все, что имело маломальскую ценность. Скажешь, мне следовало обуздать гордыню? Рядиться в обноски? Есть репу, смердеть навозом, колесить по окрестным селам на запряженной мерином телеге? Но такая жизнь — не жизнь, а гниение, она не по мне.

Ко мне пришли в полдень третьего дня месяца древороста. Я не спрашивал, чьи они посланцы, мне это было безразлично, хотя бы самой преисподней. За любые мелочи, связанные с королем, мне платили золотом. Да весь двор болтал, что его величество любят соколиную охоту! Отчего бы не продать тайну, тайной не являющуюся? Я говорил очевидное, они покупали. Я врал, меня не перепроверяли. Я полагал, мне удалось их обвести. О, как жестоко поплатился я за самонадеянность! Через некоторое время простые сплетни перестали их устраивать, вопросов стало больше, а вознаграждения — меньше. Они грозили раскрыть мое участие. Пугали расправой. Весь двор почитал меня сорвиголовой, но мое лихачество порождено было не удалью, а отчаяньем. Я утратил осторожность, ввязывался в опасные дела. Когда король умер, меня пообещали оставить в покое. Взамен требовалась сущая безделица — ехать следом за принцем и оставлять метки в определенных местах.

Вот так все и было. Я сказал, ты выслушал. Теперь — суди!

Данко вкинул голову и обвел взглядом присутствующих. На лицах Сагитты и воинов читалось презрение, Браго даже сплюнул в огонь от избытка чувств.

Воины знали светлую сторону жизни, я же куда лучше был знаком с ее изнанкой. Я видел, как обстряпывались подобные делишки на городском дне. Именно так, как рассказывал рыцарь. Ведь в действительности среди нас мало прирожденных негодяев, взрастить в человеке подлость — искусство особого рода. Сначала ты ставишь намеченную жертву в обстоятельства, которые не оставляют ей возможности выбора. В другой раз подталкиваешь к осознанному решению, но усыпляешь совесть незначительностью предательства. Маня блеском богатства, исподволь ты ведешь человека к пропасти. Мало-помалу душа каменеет, претерпеваясь к бесчестью, а тело, напротив, размягчается и все отчаяннее требует благ, каковые дарует богатство. Остановить падение удается немногим.

На протяжении исповеди Данко Альхаг оставался спокоен. Однако ветер вокруг колдуна нарастал: бубенцы суматошно тренькали, волосы хлестали по лицу, тонкая ткань рубахи надувалась пузырем.

— Ты столь стремишься вернуть прошлое? У тебя будет возможность испытать его на собственной шкуре, — вынес приговор лейб-маг его величества.

Ночью не спал никто. Ветер пригибал к земле верхушки деревьев и срывал звезды с небес. Печально звеня, ночные странницы катились по склонам гор, чтобы утратить свое сияние и сгинуть во тьме. Тени налились сверхъестественной глубиной, в них боязно было ступить из опасения провалиться во мрак. От костра тянуло окалиной.

Данко ждал своей участи. Браго и Драко отводили взгляды от приятеля. Ариовист молчал. Плотно сжатые губы принца выдавали внутреннюю борьбу, я сам частенько так делал, когда бывал с чем-то не согласен. Ирга до сих пор не вернулся, да никто и не надеялся на его возвращение, ведь он уходил с предателем.

Когда костер прогорел до углей, из темноты появился Альхаг. Выглядел варвар устрашающе: лицо его превратилось в черно-белую маску с узорами по щекам и от переносицы к вискам, глаза казались окнами в ночь. Вместо привычного хвоста волосы варвара рассыпались по плечам множеством мелких косичек, сплошь бубенцы и перья, мельтешение и звон.

— Подменыш, позволь твою саблю! — кивнул мне Альхаг. — Коли с нее все началось, будет справедливо, чтобы ею и завершилось.

Я освободил от ножен клинок и протянул Альхагу. Колдун кивнул на Данко:

— Ему. Призываю собравшихся, стать свидетелями поединка. Правда останется за победителем.

Мы образовали круг, в центре которого очутились придворный рыцарь и придворный колдун. Мерцающие угли разделили их. Данко и Альхаг разулись и босиком заскользили вкруг кострища. Поначалу это выглядело красиво: оба сильные, уверенные в себе и грациозные той смертоносной грацией, что присуща лишь хищникам. Оба похожи и вместе с тем разительно отличаются друг от друга: темноволосый колдун с черно-белой маской на лице был воплощением тьмы, а златокудрый Данко — архангелом, сошедшим с небес. Поминутно то один, то другой ступали на раскаленные угли, и если в исполнении придворного колдуна подобное казалось не более чем занятным трюком, то рыцарю ожоги явно причиняли мучения.

Они не торопились пускать в ход оружие. Первые выпады были медленными и тягучими, словно клинкам приходилось преодолевать сопротивление. Постепенно ритм начал убыстряться, а сила ударов — нарастать. В звоне скрестившейся стали слышались вопли предвестниц беды. Всполохи отраженного света прорезали тьму все быстрее и быстрее. Взгляд не успевал следить за сражающимися, и вскоре видимыми осталась лишь эти светлые росчерки, из-за которых возникало ощущение, будто противники стоят под звездным дождем. Одновременно усиливался ветер. Облака закрыли луну. Раскаленные угли подняло вверх и разметало по земле. Путь их можно было проследить по занимавшейся то тут, то там сухой траве. Но наши взгляды оставались прикованы к Альхагу и Данко.

Конечно, теперь я не вспомню подробностей поединка. Во-первых, было темно, а во-вторых, чтобы по-настоящему понимать бой, следует быть мастером клинка, я же тогда едва мог претендовать на роль подмастерье. Я не увидел, где просчитался Данко, да, как мне кажется, никакого просчета быть не могло. Просто в промежутке между двумя соседними мгновениями меч Альхага вошел ему грудь, рыцарь упал и остался недвижим.

Мы похоронили Данко в расселине между камней. Кем бы он ни был при жизни, смерть сравняла счета. Моя сабля вернулась ко мне. Тогда же я понял, почему воины неохотно расстаются с оружием. После того, как клинок побывал в чужих руках, мне пришлось заново привыкать к нему, словно он был живым существом, покидавшим меня, а после вернувшимся из неизведанных далей. Блеск стали замутился, патиной осели на ней чужие мысли, в мелодию звона вплелись отзвуки чужих голосов.

Вернулся и Ирга. Утром, как ни в чем не бывало, проводник вышел из тумана, разулыбался и приветствовал нас.

— Где ты был? — спросил его Альхаг.

— Так тут ночь скоротал, недалече. Доблестный господин рыцарь приказали: мол, надо дела обсудить скрытые да тайные, а глупому Ирге следует держаться подальше, не то придется Иргу убить, да и вся недолга.

— Вот как. Что ж, дела оговорены. В путь!

Возвращение Ирги убедило меня в одном: не бывает такого, чтобы человеческую душу заполнял беспросветный мрак. Иначе не стоило бы ставить церквей, и не нашлось бы в мире места прощению. Многие из тех отбросов общества, с которыми я общался, были куда худшей компанией, нежели уличенный в предательстве воин. Пусть остальные и не отличались подобной снисходительностью, в моей памяти Данко навсегда останется королевским рыцарем, улыбчивым и изысканным.

IX. Клятва на крови

— Поведай мне свои сны!

Всему, знаете ли, положен предел. На этот раз колдун требовал слишком многого. Да и потом, памятуя об отношении его к Сагитте, я был уверен, что мои ночные видения придутся ему не по вкусу. Насчет сопротивления расспросам я не обольщался. Уж если Данко не смог молчать, когда от этого зависела его жизнь, то я не смогу и подавно. Однако попробовать стоило. Главное — понять, что ищет колдун в моих снах. В том, что цель была, сомневаться не приходилось, ибо Альхаг никогда не действовал наугад. У меня имелись на этот счет некоторые предположения.

— После легенды, ну той, которую Ирга рассказал про древнего воина, сон не шел ко мне. Я лежал и глядел на звезды. Глядел и глядел, пока не сморило. А потом мне привиделся поединок — не иначе, рассказом навеяло.

— Подробнее!

— Охоч и другой воин, чернобородый, сражались на холме. Я следил за ними, как вдруг будто расщепился надвое, став одновременно тем и другим. Я знал, что они будут делать, то есть, что будет делать каждый из них. Это то же самое, как если спрятать кости под перевернутыми чашками, а потом самому угадывать, где именно они оказались. Непривычно, но зато при любом раскладе остаешься в выигрыше. Когда на нас напали, чувство раздвоенности вернулось наяву. Я предвосхищал атаки того огромного детины, потому что половина меня была им. Думаю, благодаря этой половине я до сих пор жив.

На самом деле по сравнению с испытанным мною перевернутые чашки были детской забавой. Мне трудно подобрать слова, чтобы описать свои ощущения. Я смотрел на мир двумя парами глаз, я действовал в четыре руки, я просчитывал разом атаки и контратаки — только не каждую в отдельности, а как цельный поединок, исход которого в каждую минуту был разным. Неудивительно, что пророки все поголовно сумасшедшие, ведь они пытаются обрести устойчивость в токе постоянно меняющихся видений!

— Ты не пробовал управлять действиями своего противника?

Я постарался вспомнить, но не смог. Во время боя я мечтал лишь о том, чтобы остаться в живых, остальное происходило само собой.

— Разве возможно такое?

— Всякое бывает.

Пока я рассказывал, Альхаг кружил вокруг меня подобно коршуну. Теперь же, когда настал мой черед задавать вопросы, колдун опустился на замшелый валун. Холод камня не заботил его. Крупный, мощный, с исходившим от него ощущением несокрушимости, Альхаг и сам казался изваянием.

Мы находились неподалеку от лагеря. Над головами нашими нависали поросшие деревьями скалы. Скрученные корни точно змеи оплетали их далекие вершины, голые ветви впивались в небесный свод в попытке удержаться. Я смотрел на эти деревья и думал о странной прихоти судьбы, связавшей воедино меня, придворного колдуна, Сагитту, принца и воинов. Словно уходящие вглубь корни, нас надежно держали вместе привязанности, идеалы, надежды. Готов поспорить, вопреки видимому согласию, они не были едины для всех.

Альхаг рассчитывал продолжить преобразования, начатые королем Максимилианом, и возвести на трон его сына. Лейб-маг опекал наследника престола, знакомил его со страной, которой тому предстоит править. Сагитта разделяла устремления наставника, хотя дело тут было не в устремлениях, а в самом Альхаге. Прикажи он всадить принцу нож под лопатку, колдунья не раздумывая сделала бы это. Драко и Браго хранили верность королевской крови. Ариовист... о, с принцем все было намного сложнее, чем могло показаться на первый взгляд. Он шел к трону, но вела ли его собственная воля, почтение к памяти покойного отца или же он просто попал в сферу влияния лейб-мага, еще предстояло понять.

Как же могло случиться такое, чтобы в компанию благородных господ, увенчанных несомненными доблестями, затесался проходимец, чьи представления о чести не имели ничего общего с кодексом рыцарства и чьей первостепенной заботой была забота о собственной шкуре? Какая роль отводилась в этом грандиозном действе мне?

— Получается, теперь мне отрубят голову? — спросил я и поторопился пояснить, поскольку лейб-маг не обратил внимания на этот весьма волнующий меня вопрос. — Ну, я же убил человека. И использовал для убийства колдовство.

— Не льсти себе. Далеко не все, чему мы пока не способны найти объяснение, следует списывать на магию. Полагая себя причастными тайнам мироздания, сколь мало мы знаем в действительности! Мир устроен гораздо сложнее, чем может вообразить даже самый совершенный человеческий разум. И это наводит на мысль, что церковники, пожалуй, правы.

Его размышления были слишком сложны для моего понимания, и я ухватился за то, что казалось насущным:

— Не магия? А что тогда?

Слова повисли в воздухе. Меня не покидало чувство, будто Альхаг не столько отвечает мне, сколько пытался нащупать ориентиры, важные ему самому. Я попробовал зайти с другой стороны.

— Есть еще люди, которые умеют раздваиваться, как я?

— Насколько мне известно, нет, хотя прежде рождались. Странно, что твои способности проявилась при полнейшем отсутствии образования. Неподготовленному сознанию тяжело сводить воедино разрозненные части бытия.

— И что мне с этим делать?

— Живи и радуйся жизни.

Давая понять, что разговор окончен, колун поднялся с камня и направился в сторону лагеря. Я заторопился следом. Мое умение безошибочно находить дорогу в лабиринте городских улиц в горах оказалось бесполезным. Никогда не плутавший среди творений рук человеческих, я в два счета мог затеряться среди деревьев и скал. Я шел за Альхагом по заиндевелой траве, по камням, по опавшей сухой листве. Под ногами хрустели хрупкие от мороза веточки, да в тон им едва слышно переливались бубенцы. Древние верили, будто ступая по чьим-то следам, ты забираешь силу у их владельца. Полагаю, будь оно действительно так, Альхаг остановил бы меня.

Шум мы заслышали издалека. Спорили воины. Не сомневаюсь, что спор затеял Браго, который дня не мог прожить, не воюя хотя бы на словах. Раскрасневшийся от возбуждения, он кричал и отчаянно жестикулировал. Рука его то и дело тянулась к поясу, где висел меч в потертых кожаных ножнах. Драко, не обращая внимания на нависавшего над ним приятеля, мерно бубнил свое:

— Откажет.

— А как нет?

— Откажет.

— Не каркай!

— Каркай — не каркай, только все едино откажет.

Едва завидев Альхага, Браго подался к нему:

— Рассуди нас! Я слышал о заклятьях, обращающих воду в чистейшую брагу. Неужели такие есть взаправду? Или брехня? Фляга-то совсем опустела, так от жажды помереть недолго!

Альхаг взмахнул рукой. Браго отодвинулся на безопасное расстояние, заговорил торопливо:

— Полно тебе! Я только спросил. Я же мало смыслю в этих ваших колдовских штучках. Вот коли подраться с кем...

— Дай флягу.

— Зачем отбираешь? Ну, увлеклись малость, с кем не бывает.

— Насчет заклятья раздумал?

Положительно, с колдуном творилось нечто странное. Чтобы придворный маг обратил свое высокое искусство на такую мелочь, как превращение воды в брагу! Я с интересом ждал, что будет дальше.

Альхаг принял флягу от Браго, открыл ее и под напряженным взглядом воина осушил до дна. На лице Браго проступила обида.

— Но как же... там оставалось на донышке...

— Коли только доблестный рыцарь доверится, старый горец спустится до ручья. Благородным господам не пристало бить ноги о камни, а у Ирги ноги крепкие, даром уже почитай полвека землю топчут! — Горец был сама услужливость. Лишь блестевшие глазки-бусинки выдавали его заинтересованность.

Браго обреченно вздохнул.

— А и ступай! Что теперь делить.

Насвистывая незатейливый мотивчик, Ирга канул во тьму. Пользуясь его отлучкой, колдун завел разговор о цели нашего путешествия.

— Мы в считанных днях пути от Клекретя. Там в условленном месте нас встретят доверенные люди арла къертанов, чтобы сопроводить до Къертан-Къярна. Годерикт обещал поддержку золотом и войсками.

— Правитель къярнов тоже поддержит его высочество? — уточнил Драко. На моей памяти он редко участвовал в разговорах, предпочитая отмалчиваться да следовать чужим решениям.

— Теодорикт даст вдвое больше, как только его шпионы донесут, что къертаны на нашей стороне, — хохотнул Браго. — На вопрос: где должен къярнский воин носить кинжал, любой къярн вам ответит: в спине у къертана.

Драко кивнул:

— А къертаны говорят ровно также о къярнах.

Сагитта тихо пояснила для меня:

— В Къертан-Къярне издревле соседствуют два племени — къертаны и къярны. Чем они отличаются, никто не в силах разобрать, мне кажется, они и сами давно позабыли о различиях, но тем рьянее отстаивают свою самобытность. Поразительный народ, ни пяди не уступят соседу! Иные давно бы передрались, а эти осели по берегам реки да так и живут в состоянии худого мира. Каждым из племен правит король, они называют его арл, королевские дворцы стоят друг против друга — с утра къертаны оказываются в тени къярнов, с вечера къяры в тени къертанов. Но, впрочем, ты увидишь все своими глазами.

Я наслаждался мелодией голоса Сагитты и той близостью, что возникала, когда она склонялась ко мне, создавая тайну для нас двоих. Этой тайне я готов был причащаться вечно, как вечно мог следить за румянцем на щеках колдуньи, за дрожью ее ресниц, за быстрыми движениями тонких и гибких пальцев. Я завидовал ветру, который невозбранно касался кожи колдуньи и перебирал пряди ее волос, завидовал огню, отражавшемуся в глубине ее глаз, я сосчитал каждую каплю воды, что на себе испытала сладость ее уст.

На землю меня вернул голос Браго:

— Наконец-то эти треклятые горы закончатся! Еще немного, и у меня копыта вырастут, как у горного козла!

Данко нашелся бы, что ответить воину. У меня чесался язык, но я поборол искушение. Кто знает, как отнесется Браго к подначкам с моей стороны? Что дозволено собрату по оружию, то заповедно для уличного воришки.

Ариовист, который больше прочих должен был обрадоваться новости, молчал. Казалось, внутренние переживания занимают принца куда больше, нежели происходящее вокруг. По моим наблюдениям, ему вовсе не хотелось покидать суровую защиту Кобальтовых гор и устремиться в неизвестность. Взгляд принца был прикован к языкам пламени.

Огонь стал для нас обязательным ритуалом, который мы старательно отправляли каждый вечер. Он дарил нас теплом и светом, служил надежной защитой от хищников, но главное — огонь сближал нас не меньше, чем проведенные в пути дни, преломленный хлеб, препятствия, что мы преодолевали вместе, подначки и смех.

За стеной пламени показался Ирга. Горец раскачивался из стороны в сторону и вовсе не из-за шуток нагретого воздуха.

— Доблестный господин Браго! Ирга наполнил флягу чистейшей ключевой водой. Чистейшей! С самого Самоцветного ручья брал! — и он громко икнул.

— А ну, дай-ка сюда, — воин нетерпеливо выхватил флягу из рук проводника.

Я с интересом наблюдал, как по мере утоления жажды неверие на лице Браго уступает место изумлению и, наконец, чистейшему восторгу.

— Альхаг, да ты воистину великий маг! Это... это же чудо какое-то!

Драко уже толкал приятеля локтем, намекая на причитающуюся ему долю. Вечер мне запомнился слабо — Браго проявил неслыханную щедрость, да мне и самому было любопытно, что за чудо сотворил Альхаг на сей раз. А ведь магия не так плоха, думал я после того, как отхлебнул из зачарованной фляги, и тепло проникло во все мои внутренности и наполнило мышцы приятной истомой. Теперь уже трудно было усомниться в действенности Альхаговой магии. Эх, жаль, я не догадался попросить у колдуна кошель с неразменным соликом!

Ирга бессчетное число раз спускался к реке, с каждым возвращением становясь все грязнее и все счастливее. Легенды текли из него, как вода из худого меха. Правда, против обыкновения начинал он их с середины да по мере повествования подзабывал, как они должны заканчиваться — кто кого убил, и кто на ком женился. Ничего страшного в том не было, потому что горца как обычно не слушали.

Брага ли была тому виной, что мне опять привиделся странный сон?

Будто Альхаг разбудил меня среди ночи и заставил пойти с ним в некое место. Похоже, колдун уже бывал в Кобальтовых горах раньше, ибо дорогу он отыскал безошибочно. Сначала мы шли под уклон, потом карабкались вверх, цепляясь за деревья и скалы. Мы миновали руины столь древние, что не угадать было, от чего они остались — время изгладило любые следы. Мы петляли среди каменных плит и протискивались через густые заросли дикого шиповника. Любопытства ради я разжевал несколько ягод, наполнив рот их кисловатым и вязким вкусом.

За колючим кустарником открылась площадка шагов двадцать в поперечнике. Кто-то для таинственных и непонятных целей засыпал эту площадку прозрачными, как леденцы камнями. По камням, то уходя вглубь, то вновь выбиваясь на поверхность, звенел ручей. Мы встали прямо на каменные леденцы, скользкие и влажные от воды. Маг протянул мне кинжал и сказал:

— Я жду от тебя клятвы. Когда меня не окажется рядом с вами, ты примешь на себя заботу о Цветке Смерти.

Это был сон, и значит, я мог разговаривать с колдуном на равных, чем не преминул воспользоваться:

— Кто я такой, чтобы заботиться о женщине, которая голыми руками может удержать снежную лавину!

— Ты прав, Цветку Смерти под силу многое, она и сама пока не ведает пределов своих возможностей.

— Так от чего мне защищать ее?

— Сагитта похожа на камень алмаз — совершеннейшее творение природы, удивительное в своей чистоте. Камень столь твердый, что легко разрезает стекло, но вместе с тем способный обратиться в пыль от единственного удара молота. Так и Цветок Смерти сочетает в себе силу и хрупкость. Как мог, я старался оградить ее от грязи этого мира — она всегда находилась подле меня или Максимилиана, под сенью престола. Ее бесстрашие — бесстрашие ребенка, еще не сталкивавшегося с опасностью, а потому не умеющего распознать ее с первого взгляда. Будь Сагитта мальчишкой, я воспитал бы ее иначе. Но я не жалею.

Я не понимал, к чему клонит колдун. Какой может быть толк от меня, когда к его услугам двое превосходных воинов? Да и принц, пусть норовист и капризен, зато мечом владеет отменно. Трудно было выбрать менее подходящего защитника!

Это я и сказал Альхагу.

— Браго и Драко хороши в бою, — последовал ответ. — Они будут защищать Цветок Смерти, повинуясь чувству долга, ты же станешь беречь ее, следуя велению сердца. А сердце и долг не всегда подсказывают одинаково.

Объяснения колдуна немного света пролили на происходящее. Однако с самых первых слов я знал, что соглашусь. Даже без клятв я не смог бы оставить Сагитту в беде.

— Хорошо, — только и сказал я.

— Отвори кровь. Вот так, клятва на крови нерушима. Теперь повторяй за мной.

Я повиновался. И такова была магия этого места, что два наших голоса сначала слились в один, а потом, подхваченные эхо, раздробились целым хором говоривших:

Больным или здравым, живым и в посмертии клянусь

... клянусь ...клянусь

Хранить Цветок Смерти, именуемую Сагиттой,

От врагов зримых и незримых

... зримых... зримых,

Недоброжелателей явных и сокрытых

...скрытых ...скрытых,

От действующих, говорящих или мыслящих ей во вред,

И от самой себя.

Клянусь не чинить ей зла делами и бездействием

...действием ...действием,

Словами и молчанием

... чаяньем ...чаяньем,

В счастье и в отчаянье, в уме и в сердце своем.

Залогом этой клятвы да будет бессмертие моей души

...бессмертие души ...души ... души..

Я чувствовал головокружение и нарастающий звон в ушах. Кровь из взрезанного запястья окрасила ручей алым. Слова выходили из меня подобно невесомым белым облачкам. Мне казалось, будто я стою в потоке невидимых и неосязаемых частиц — не тепла и не света, но родственной им субстанции. Эти частицы прошивали меня насквозь, и нечто внутри моего тела соединялось с ними и меняло свое течение сообразно задаваемому ими ритму. Ноги мои налились тяжестью, погружаясь в самое сердце земли, а руки стали равны крыльям и устремились в небеса. Сила и слабость единовременно наполнили меня. Я был велик в своем могуществе и ничтожно мал в своих ограничениях. Принесенная клятва подобно обоюдоострому клинку легла между грядущим и прошедшим, рассекая их безвозвратно.

X. Засада

— Для чуда опасно обладание. Чудо — оно тем и чудесно, что в руки не дается. Да взять хотя бы орла огнеглавого. Покуда в небесах искрит, сияющими перьями сыплет, кажется нету в подлунном мире творенья прекраснее. Но только подлетел ближе — и падалью-то от него воняет, и перья-то линялые, и хвост облезлый, так еще на голову нагадит — не отмоешься. Вот уж чудо расчудесное! — на ходу разглагольствовал Ирга. Ни на минуту горец не остановился, чтобы перевести дыхание, так и болтал, перебираясь через упавшие деревья и завалы камней.

— Ты чего разоряешься? — пробурчал Браго. С утра воин был в прескверном настроении — последствия обретения неупиваемой фляги давали себя знать.

Вот и проводник наш был того же мнения.

— Сбросил бы доблестный воин зачарованную флягу в ущелье. Не принесет она добра, как есть не принесет.

— Ишь, выдумал. Прежде я тебя в ущелье сброшу.

— Иргу в ущелье никак нельзя, Ирга тропы заповедные знает.

— Ну и ладно. Вот выведешь нас из гор, сброшу тогда.

— Как доблестному воину угодно будет. А все ж-таки от фляги лучше избавиться, через нее — погибель верная, — и Ирга проворно отскочил в сторону, чтобы избежать затрещины — самым весомым доводом в споре Браго полагал кулаки.

— Тебя послушать, все кругом — погибель, — проворчал раздосадованный промахом воин.

Проводник закивал льстиво:

— Устами доблестного господина глаголет Честная Хозяйка.

Поняв, что хитрого горца не переспорить, Браго перенес внимание на более доступный его пониманию предмет, а именно — на меня.

— Эй, Подменыш, зачем руки заголил, будто девица?

Утром я искал на запястьях следы клятвы, да так и позабыл опустить рукава. Руки мои выглядели привычно, от пореза не осталось даже шрама. И одежда тоже оказалась целой, хотя изорвал о шиповник я ее преизрядно.

Так все-таки было или помстилось?

— Ирга, подскажи, как ручей назывался, откуда ты вчера воду черпал? — решился прояснить я.

— Ой, доблестный господин Подменыш, разве ж Ирга упомнит, что давеча было! Ей-ей, стареет Ирга, вот памяти и не стало совсем. Да не печальтесь, дался вам этот ручей! Послушайте-ка лучше сказ.

Пошла одна вдова по весне высоко в горы собирать травы первоцветные, да так и сгинула. Детей ей Хозяева не дали, родичи жили далече, а соседи поплакали-погоревали и позабыли за насущными хлопотами. Только отцвела весна, отгремело грозами лето, осень осыпалась листопадом, а в канун зимы, в темный месяц непрогляд смотрят соседи — дверь в доме вдовы отворена, и из трубы дым валит. Внутрь зашли они и что же видят? Сидит на лавке женщина в сарафане алого бархата, золотым бисером росшитом. Вкруг шеи — жемчуга в три ряда, руки от тяжести перстней к полу клонятся, из-под подола сапожки сафьяновые острые носы кажут. Не сразу в той женщине соседку признали, да не вдруг за богатством наряда разглядели, что воротилась соседка в тягости. Подступили с расспросами: где была, да что делала. Вдова не раскрывалась, только вздыхала горестно.

В положенное время родила она сына с волосами красными ровно пламя. С малолетства была у мальчишки забава — смотреть на птиц в вышине. Малой еще, ни словечка не кумекает, а ручонками так и плещет, будто взлететь пытается. Как стал сын подрастать, отдала вдова его кузнецу в подмастерья. Кузнец помощнику не нарадуется, любая работа у мальчишки спорится. Про таких сказывают: поймал перо орла огнеглавого. Нож ли кует — нож удачу в охоте приносит, булавку ли для кудели ладит — нить у пряхи тонкая да ровная выходит. Из дальних сел приходили работу у паренька заказывать. Никто от мальчишки отказа не слыхал, когда только успевал все!

И вот однажды сковал кузнецов подмастерье ни много ни мало — крылья железные. Перья у птицелова выменял, к крыльям своим приладил, да и взмыл под облака. Поначалу односельчане дивились, когда мальчишка свои полеты совершал, потом пообвыклись. Иные завидовали, те, кто похитрей был, просили и для них чудо такое сотворить. Мальчишка и рад стараться, да вот загвоздка — на нем крылья словно родные сидели, а если кому другому отдавал — проку ни на крош, торчат прутья да перья за плечами, какое там в поднебесье летать, по земле-то ходить неловко!

Раз у мальчишки матушка тяжело заболела. Лежала ни жива, ни мертва, от еды отказывалась, только пить просила. Прицепил тогда кузнецов подмастерье свои крылья, снарядился за травами целебными. Да на обратном пути гроза его застигла. Иной поостерегся бы в грозу лететь, а он так уж к матушке торопился! Поднялся к самым тучам, дразня Хозяев своей дерзостью. Полыхнула меж небом и землей огненная игла, прошила летуна насквозь. Занялись перья, грянул юноша падающей звездой да об камни. Много лет прошло, стали люди в тех местах самоцветы находить. А там, где вдова над сыном плакала, между камней ключ заструился, чистый, как материнские слезы.

Шли дни. Никаких иных подсказок о том, сном или явью была данная мною клятва я не получал, поэтому предпочел считать ее наваждением. Сагитта продолжала обучать меня владению мечом. С каждым разом, когда наши клинки танцевали свой танец, а тела подстраивались друг под друга, запоминая излюбленные приемы и хитрости противника, мне труднее и труднее становилось сдерживаться. Никогда до сей поры я не сталкивался с любовью, но все подсказывало мне, что зародившееся в моем сердце чувство столь же истинно, сколь истина земля под ногами или солнце над головой. Я готов был плюнуть в лицо любому, кто попытался бы переубедить меня в обратном. Таковых не нашлось — по давней своей привычке я не торопился раскрываться перед сторонними людьми, ни словом, ни жестом не выказал я своих чувств. Скорее всего, догадался Альхаг — по тем же приметам, что и я догадался о нем, однако, имея дело с колдуном, сложно было утверждать наверняка.

Эти дни, последние в горах, запомнились мне легкими и тяжелыми одновременно. Легкими потому, что перед нами забрезжил конец пути, и ожидание придавало нам сил. Тяжесть же проистекала из области предчувствий и снов. Явных причин беспокоиться не было, однако кожа моя гудела, точно натянутая на барабан, и часто-часто стучало сердце, опрокидывая по ночам меня в кошмары.

Я сделался болезненно внимателен, подмечая малейшие признаки надвигающейся беды: и то, как Ирга точно на подбор рассказывал легенды, оканчивающиеся столь любимой им кончиной неминучей, и то, как часто прикладывался к своей фляге Браго, как был он зол и невоздержан на язык. В пику приятелю и прежде немногословный Драко вовсе превратился в молчальника; когда же его спрашивали, он либо мычал, либо изъяснялся жестами. Похудевший и осунувшийся Ариовист пугающе походил на того паренька, которого мне пришлось хоронить однажды зимой. Я не верил, что Альхаг допустит, чтобы с принцем случилась беда, ведь в противном случае задуманное магом предприятие обречено на провал. Однако принц таял на глазах.

Поворот-месяц заковал небо в тяжелые свинцовые тучи. В расселинах свистели холодные бореи. Одинокие снежинки кружились в воздухе. Встречавшиеся нам деревья растеряли свой летний убор, лишь ели стояли при полном параде — мрачные, ощетинившиеся иглами.

Подъем на Крайний перевал мы преодолели легко. Ирга испросил дозволения поблагодарить Хозяина Перевала.

— Отдохнем, — распорядился Альхаг, кивая проводнику.

Принц тяжело опустился на поваленное дерево. Драко поддержал его высочество, сел рядом, заслоняя Ариовиста от ветра. Браго устроился на противоположном конце ствола и принялся начищать меч, мурлыча фривольный мотивчик. Альхаг отошел и разглядывал нечто в ведомых лишь ему далях. Сагитта стояла подле колдуна. Похоже, они разговаривали, хотя сколько ни напрягал я слух, мне не удалось уловить ни словечка.

Горец собирал валявшиеся на земле камни и укладывал их горкой друг на друга. Между камней он втыкал сухие ветки, а то и пучки травы. Основательностью и трудолюбием, с которыми выполнял Ирга этот немудреный труд, он напоминал вьющую гнездо птицу. От нечего делать я взялся помогать проводнику. Нарочно выискивал я камни потяжелее, надеясь утомить мышцы и за усталостью позабыть снедавшую меня тревогу. Наша пирамида росла на глазах.

— Эй, Ирга! — окликнул неугомонный Браго. — Ты бы уже закончил камни таскать, да молился быстрее. Страсть как хочется очутиться вблизи человеческого жилья.

— Так старый Ирга что делает? Вон, какую добрую молитву мы с доблестным господином Подменышем справили.

— Ты это так молишься что ли? — изумился Браго.

— Молюсь, как отцы и деды молились, — нимало не смутившись подтвердил горец.

Я огляделся по сторонам. На венчавшем перевал плато то тут, то там виднелись каменные холмики. Иные уже развалились, другие горделиво вздымались к небесам. По неведению я принимал их за обиталища неведомых горных зверушек.

— Ну, Подменыш, ты тоже теперь с Хозяевами накоротке! А коли такой доблестный господин о нас, сирых, просит...

Браго, а за ним следом и Драко расхохотались. Развеселилась Сагитта. Принц неуверенно дернул уголками губ, точно давно позабыл, каково это — смеяться, и теперь пробовал смех на вкус. Даже Альхаг не сдержал улыбки при взгляде на наше творчество. Мне ничего не оставалось, кроме как смеяться вместе со всеми.

Спуск с перевала оказался довольно крутым. Ирга вел нас сквозь заросли ежевики и дикого боярышника, березы, клены и ивы смыкались в живой тоннель над нашими головами. Мы держались за искривленные их стволы, чтобы легче было идти. Из земли поднимались поросшие мхом скалы, образуя самый настоящий лабиринт. Порой они подступали друг к другу вплотную, оставляя узкий проход, протиснуться которым мог лишь один человек. Ирга называл эти лазы воротами. Одни из таких ворот вывели нас на каменную террасу, откуда нашим взорам открылась долина внизу. По-осеннему бурая, с обнажившимися деревьями, она была далекой, но в прозрачном холодном воздухе различалась до малейших деталей. Долину заполняли люди. Отблески дневного света отражались от их мечей и копий, холодное сияние исходило от доспехов.

— Вот и пришла кончина неминучая, — заголосил горец.

— По наши души, — мрачно вторил ему Браго.

— Еще не поздно повернуть назад, — прошептала Сагитта.

А потом упало одно резкое и весомое слово:

— Нет.

На мгновение оно зависло в воздухе — такое плотное, что к нему можно было прикоснуться. Ошеломленные взгляды обратились к колдуну. Альхаг показался мне безумным. Остальные знали его лучше, и потому не спешили перечить. Маг будто стал выше ростом. Рука его легла на рукоять меча. Ветер коснулся одежд, подхватил волосы и зазвенел бубенцами. Маг начал говорить, тогда ветер утих, словно не был вовсе.

— Вы сделаете в точности так, как я сейчас скажу. По указанному мною знаку вы пойдете вперед. Только вперед. Не оглядываясь. Не дивясь ничему. Не возвращаясь, что бы ни произошло.

Как в крепости Ледяной скалы, вспомнил я. Он останется прикрывать нас. Потом я глянул вниз, и ничего не смог поделать с обуревавшими меня сомнениями. Тех людей, что окружили крепость у Ледяной скалы, можно было сосчитать, хотя это заняло бы немало времени. Можно было запомнить каждого, чтобы после тешить себя надеждами о мести. Здесь же собрался легион. Я не мог вообразить себе силу, способную стереть такое войско с лица земли. Сомнения отразились на моем лице. Альхаг заметил их.

— Подменыш, ответы ты носишь на поясе. Помни.

О, Создатель! До сего момента я так и не осмелился проверить содержимое своего кошелька, потому что тогда мне пришлось бы признать то, что я упорно хотел схоронить на дне своей памяти.

Даже во сне я не привык упускать выгоды. Подле самоцветного источника я поднял с земли горсть камней. И сожалея о том, что виденное мною было лишь сном, я жалел и об этих камнях тоже, ибо они могли обеспечить мне безбедную жизнь до самой старости. Только глубоко внутри тлело опасное знание, выпустив которое я становился чем-то большим, чем просто уличный вор, но вместе с тем переставал принадлежать самому себе.

— Помню, — кивнул я, подпуская запретное к горлу и выталкивая его на поверхность. — От врагов зримых и незримых, от недоброжелателей явных и сокрытых, от тех, кто творит, говорит или замышляет зло.

Я вынул из кошелька руку и разжал кулак. Камни были на месте: темно-красные гранаты, пламенеющие рубины, турмалины, вобравшие в себя все краски заката, яшма цвета обожженной глины, влажно блестящие гематиты. Я стал владельцем огромного состояния. Отчего же мне казалось, будто я сжимаю в горсти пригоршню крови?

— Подменыш, что ты бормочешь? — поинтересовался Браго и развернулся к колдуну. — Альхаг, проку от мальчишки в схватке все равно не будет. Так, может, бросим его? Он пронырлив, в одиночку авось и сумеет выбраться — расскажет о нашей жестокости, пустит слезу. А правдоподобья ради я ему глаз подобью.

Альхаг оглядел нас, удерживая взгляд на каждом.

— Магией клянусь, вы выберетесь вместе.

XI. Последнее колдовство Альхага

Мы продолжали спуск. Деревья и скалы смыкались сплошным частоколом. Неизменный спутник Альхага ветер сорвался с привязи, стремясь задержать нас. Он свистел, дул навстречу, призывая остановиться, подговаривал деревья и кустарники, которые тоже принимались мешать нам — сплетали свои ветви, цеплялись за одежду, швыряли сухие листья в лицо.

Так, в сопровождении ветра, добрались мы до долины, где последняя надежда уйти растаяла как дым. Я не раз видел, на что способен Альхаг, но возможности колдуна были не беспредельны. Похоже, тот, кто ждал нас, тоже видел лейб-мага в действии, потому и привел за собой целую армию. Воины стояли плотно, плечом к плечу. Все точно на подбор высокие, закованные в тесно прилегающие к телу доспехи с поясами, обернутыми вокруг талии. Островерхие шлемы венчались конскими хвостами, которые струились по ветру. Вместо знамен топорщился целый лес копий и пик.

При нашем появлении живой заслон всколыхнулся, и к ним заторопились люди. Шедший первым нес на плече огромный меч, благодаря чему я признал в нем колдуна, вызвавшего снежную лавину на Гибельном перевале. Человек-тень по-прежнему был закутан в серый плащ, белыми пятнами светились кисти рук да узкое длинное лицо. На колдуне не было даже легкой кольчуги, в то время как сопровождавшие его воины облачились в доспехи и закрытые шлемы с узкими прорезями для глаз.

— Что привело лейб-мага почившего короля на границу Кобальтовых гор? — обратился к Альхагу человек-тень.

Теперь, когда оба колдуна стояли вровень, можно было обнаружить в их мимике, во властной манере держать себя, даже в интонациях некую общность — не то как у дальних родственников, не то как у стражников, полжизни простоявших в одном карауле. Я готов был поручиться, что Альхаг и человек-тень не единожды встречались прежде.

— Необходимость, — сухо отвечал лейб-маг, отрицая намек на близость. Видимо, предыдущие их встречи закончились ссорой.

— Какова будет плата за пересечение границы? — продолжал допытываться человек-тень.

— По какому праву требуешь ты пошлины? Разве арл Годерикт поручал тебе охрану границ? Или, быть может, на то была воля арла Теодорикта? — Альхаг держался властно, как истинный царедворец, всем видом своим являя презрение. Таким я видел его впервые, но не приходилось сомневаться, что таким он тоже был.

Человек-тень перекинул меч с одного плеча на другое, осклабился:

— Без королевского эдикта всегда остается право сильного.

— В прежние времена это назвали бы обычным разбоем. Но коли желаешь, пусть будет право сильного. Готов ли ты подтвердить свою силу?

— Ба, Альхаг, да ты никак ослеп! У тебя шесть человек, а за мной — вооруженное войско. О каком еще подтверждении может идти речь? — и человек-тень широким взмахом руки обвел свою армию.

— Следуя древней традиции, я вызываю тебя на бой один на один. В случае моей победы за людьми, что идут вместе со мной, останется право миновать границу, и ты не станешь чинить им препон, — таков был ответ.

— Надеешься обдурить меня? Себя ты не упомянул нарочно? Они уйдут, и ты вместе с ними.

— Я останусь.

— Этого мало. Прибавь сюда должность лейб-мага, и я поразмыслю над твоим предложением.

— Назначение лейб-мага — прерогатива короля. Король же, как ты справедливо заметил, мертв.

Человек-тень перевел взгляд с Альхага на Ариовиста, затем на меня.

— Король мертв, но я еще не разучился верить своим глазам. Да и мои осведомители недаром хлеб едят. Который из двух? Или ты сам никак не можешь выбрать, кого удобнее посадить на трон: законного наследника либо послушную марионетку?

Пытаясь вывести Альхага из себя, человек-тень зашел слишком далеко, ведь его высочество принц Ариовист, о котором колдун упоминал столь небрежно, стоял рядом. Оберегая королевское достоинство наследника престола, Альхаг прервал излияния противника:

— Слишком много разговоров! Ужели за время нашей последней встречи ты позабыл, в какой руке держат меч, оттого предпочитаешь остроте клинка словесные остроты? Я не предлагаю дважды. Решай, примешь ли ты вызов или предпочтешь отсидеться за спинами своих воев! — последние слова лейб-маг выкрикнул, точно в раздражении колебаниями собеседника. Только глухой не расслышал бы, как Альхаг обвиняет человека-тень в трусости.

Все действо казалось мне тщательно спланированным фарсом. Я готов был поверить в то, что маги сражаются как обычные люди, я наблюдал это не раз. Но коль скоро маги не отличаются от простых смертных, что удержит их от свойственной смертным лжи? Что надеялся выиграть Альхаг этим поединком, который навязывал он человеку-тени? Лейб-маг столь уверен в своей неуязвимости? Или задумка колдуна состояла в том, чтобы проникнуть в логово врага? За произносимыми словами таился куда более значимый подтекст, смысла которого я не мог разгадать.

— Пусть будет поединок, — кивнул человек-тень, отдавая приказ сопровождавшим. — Не вмешиваться.

Он поднял меч. Серый плащ соскользнул с плеч колдуна и улетел, подхваченный ветром. Альхаг как был в тонкой рубашке и безрукавке направился к своему противнику. Бубенцы истошно бились и трепетали за его спиной. Интересно, мельком подумал я, отсутствие кольчуг у колдунов случайность или чрезмерная самонадеянность? На Сагитте я тоже никогда не видел даже легкого доспеха. Или, быть может, это оттого, что железо препятствует проявлениям магии? Не зря же горожане полагали железный гвоздь в оконной раме надежной защитой от порчи и сглаза.

Колдуны сошлись в поединке, и я перестал думать о кольчугах, равно как и о чем-либо ином. Этот поединок не был похож на мой сон об Охоче. Мало общего имел он и со сценками, что разыгрывали порой на рыночной площади лицедеи. Противники не торопились скрестить клинки. Довольно долго они выжидали, надеясь занять выгодную позицию, и не пытались атаковать. Между тем погода начала стремительно портиться. Неладное творилось вокруг. В низкое небо над долиной стекались тяжелые черные тучи. Их видел я, видели и мои спутники. Вражеские воины тоже могли заметить их, но навряд ли придавали им значение. Ветер рычал и ярился. Я готов был поклясться, что он живой, так яростно набрасывался ветер на человека-тень. Ворох сухих листьев и веток поднялся с земли, плясали кусты, с треском ломались деревья.

— Все шутки шутишь, лейб-маг? Играешься с ветром, словно дитё малое. Кого ты надеешься поразить своими фокусами? От них за сотню шагов несет балаганом! Или эти разговоры про вас, гвинотов, не более чем сказочки для легковерных, а хозяевами ветров вы зоветесь исключительно оттого, что пускаете ветры громче других? — язвил человек-тень.

Альхаг не отвечал на насмешки. В отличие от ветра лейб-маг был спокоен. Вражескому колдуну никак не удавалось вывести его из себя, вместо того он сам становился все злее и злее.

— Скажи, Альхаг, верны ли слухи, будто твоя воспитанница — запоздалая попытка замолить грехи перед ее родителями, с которыми вы пили из одной чаши на пирах, и которых ты убил за недозволенное колдовство? Болтают, будто ты отравил их из той самой чаши, что вы делили, только они умерли, а ты — остался жив, и еще болтают, будто действительной причиной была не магия, а отказ леди Берканы делить с тобой ложе. И то, что не получил от матери, ты с лихвой берешь у дочери.

Я покосился на Сагитту. Мне показалось, или она побледнела?

Между тем человек-тень продолжал:

— С таким другом, как ты, враги не нужны. Может, и короля Максимилиана ты тоже убил, прежде чем тот внял своим советникам и решился отменить взлелеянный тобою запрет на магию? А теперь ты влечешь на смерть его сына?

Принц владел собой куда лучше колдуньи, на красивом и надменном лице его ничего нельзя было прочесть. Однако Браго и Драко придвинулись к Ариовисту почти вплотную, точно надеялись удержать от необдуманных порывов.

За разглядыванием своих спутников я чуть было не пропустил момент, когда человек-тень от оскорблений перешел к действиям. Двуручный меч его взметнулся к облакам и принялся падать, быстро набирая скорость. Альхаг уклонился вправо, прямо под удар, одновременно пытаясь зацепить бедро противника. Вражеский колдун увернулся, затем вновь атаковал. Альхаг пригнулся, избегая клинка, замахнулся в ответ, и когда противник начал уходить, быстро поменял направление удара. Уклониться человек-тень не успевал. Он подставил свой меч, клинки столкнулись с ужасным лязгом.

Пользуясь тем, что его оружие легче, Альхаг принялся теснить противника быстрыми частыми выпадами. Человеку-тени пришлось отступать, чтобы освободить пространство для размаха, но Альхаг тотчас продвигался вперед, продолжая неистово рубить. Благодаря этому бешеному натиску Альхагу удалось зацепить противника, но и сам лейб-маг получил раны, от которых рубашка его стала алой.

Не обращая внимания на кровь, колдуны продолжали сражаться. Я едва успевал следить за мельканием клинков, когда случились нечто невероятное — и Альхаг, и человек-тень исчезли, будто растаяли в воздухе. Я принялся крутить головой, ища объяснение увиденному.

— Обернулись! — выдохнула Сагитта.

Не сразу связал я ее слова с происходящим. Спутники мои оказались быстрее. Браго ухватил меня за шкирку, резким рывком дернул назад. Попятились закованные в железо вражеские воины.

Между нами и армией невесть откуда появились два чудища. Гигантский змей, толщиной превосходящий ствол векового дуба, раскачивался на свитом в кольца хвосте, раздувал капюшон и громко шипел — раздвоенный язык так и мелькал в разверстой пасти. Светящиеся крапчато-желтые глаза змея были мне знакомы по ночным кошмарам. Против змея присела тварь, какой не видел я даже в кошмарах. У нее было кошачье туловище, волчья голова и гладкий чешуйчатый хвост, оканчивающийся жалом. Тварь молотила хвостом по земле, отчего жало моталось из стороны в сторону и гремело, словно наполненный сухими бобами бычий пузырь. Размерами тварь была под стать змею.

Чудища ринулись друг на друга. Когти столкнулись с клыками, чешуя проросла шерстью, вой, урчание, свист слились в единую какофонию. Дрались твари нещадно. Сухая трава пропиталась горячей кровью, холодный воздух наполнился запахами железа и мускуса, горечью, вонью развороченной требухи. Когда драка подошла к завершению, на чудищах не было живого места: располосованные, искусанные, вздувшиеся от яда, они натужно дышали и были недвижимы.

— Думаешь, сдохнут? А вот не дождешься! — прошептал мне на ухо Браго.

Я уже и сам догадался, что к чему, но догадываться — одно дело, а видеть собственными глазами — совсем другое. Никогда не признал бы я в гигантском змее лейб-мага, кабы не узрел превращения воочию. Змей внезапно пошел судорогами, затрясся, будто разрываемый изнутри, забился в агонии. Блестящее от темной крови тело изворачивалось причудливыми фигурами, целые лоскуты кожи слезали и оставались лежать среди травы и камней. Каждое метание его передавалось дрожью земле. Змей бился, и дрожал, и извивался, и когда я подумал, что все кончено, из чешуи выскользнул лейб-маг, нагой, как в день, когда впервые пришел в этот мир. По сути, превращение змея в человека весьма напоминало второе рождение. От ранений ни осталось и следа. А я-то гадал, отчего колдуны не носят доспеха! Страшно представить, что сталось бы с ним при всех этих метаморфозах!

Случайно или нет, но Альхаг воплотился из чешуи как раз подле места, где оставил свой меч. Однако стоило ему наклониться за оружием, как сразу три стрелы вылетели в лейб-мага: одна вошла ему в спину, другая — в бедро, третью, что метила в грудь, Альхагу удалось отбить. Пользуясь заминкой, человек-тень нанес удар. Лейб-маг принял тяжесть меча на подставленный клинок. От сокрушительной силы удара у меча Альхага отвалилось острие. Тогда воины человека-тени приблизились и почти в упор принялись расстреливать лейб-мага. Они успели выпустить около двух дюжин стрел, но Альхаг продолжал сражаться обломком, оставшимся у него в руках.

— Мы договаривались о честном поединке, — прохрипел лейб-маг.

— Честность — удел слабых.

Эти слова были знаком. Однако мы замешкались, ибо предполагали услышать их из уст Альхага. Но оказывается колдун настолько хорошо знал своего противника, что смело говорил за него.

Наше замешательство позволило нам увидеть то, от чего Альхаг пытался оградить нас, когда приказывал уходить не оглядываясь. Эта картина до сих пор со мной. Я вижу ее более явственно, чем многие события прожитой жизни. Закрывая глаза, я легко могу восстановить ее на внутренней стороне век. Годы спустя, став тем, кем я стал, я корил себя за то, что никак не вмешался в исход поединка. Однако до самого последнего мига я был уверен, что происходящее лишь затеянная лейб-магом хитрость. Наблюдая Альхага день за днем, я перенял от своих спутников безоговорочную веру в абсолютную его неуязвимость, а на моих глазах исчезнувшие раны лишь сильнее укрепили меня в этой вере. Наверное, я нынешний, вооруженный всеми имеющимися у меня знаниями, смог бы попытаться что-то изменить. Однако на тот момент мое вмешательство не решило бы ровным счетом ничего. Я мог лишь смотреть, и это зрелище показалось мне, да и теперь, по происшествии многих лет, до сих пор кажется невозможным: как двуручный меч очертил широкий круг и с размаху отсек голову Альхагу.

Истошно закричала Сагитта, точно не лейб-маг умер, а сама она была ранена в сердце. Колдунья рванулась к человеку-тени. Я успел удержать ее — убийство уже свершилось, разве могла она воскресить Альхага? Сагитта вырывалась бешеной кошкой. Мне не по силам было справиться с ней, и тогда я сделал то, о чем давно грезил во снах, но на что никак не мог решиться наяву. Я приблизил свои губы к губам колдуньи и поцеловал ее.

В ответ на это святотатство небеса разверзлись. Тучи прорвались градом, где каждая градина была размером с кулак. Следом за градом хлынул сильнейший дождь. Вспенилась, заклекотав, земля. Сделалось темно как ночью. Сагитта яростно оттолкнула меня, я ухватил ее за руку.

— Бежим! — закричал я. Пользуясь ненастьем, я собирался прорываться через строй вражеских воинов, если понадобится, прорубая себе дорогу клинком.

Но гроза стала только началом. Смерть Альхага высвободила ужасные силы, о существовании которых я никак не мог догадаться. Беспрерывно грохотал гром. Вспышки молний вспарывали сгустившуюся мглу. Ветер вырывал деревья вместе с корнями, выворачивал камни из их векового ложа. В воздухе нарастал страшный гул. За дождем видно было плохо, да признаться, я вовсе не стремился постичь природу очередного чуда. Я был движим одной лишь мыслью — оказаться как можно дальше от долины со всеми ее чудесами.

Сагитта что-то кричала. Теперь она злилась на меня, и злость отвлекала ее от смерти наставника. Я крепко держал колдунью за руку и тянул вперед через грозу, через грохот и страх. Браго и Драго, ограждая от ненастья принца, торопились следом, Ирга позабыл о своей роли проводника и улепетывал, боясь встретиться с так любезной его сердцу кончиной неминучей. Все были настолько растеряны, что безоговорочно признали за мной право вести.

Позади человек-тень тщетно пытался унять разбушевавшуюся стихию. Природа мстила за смерть Альхага. Из средоточия туч на вражескую армию опускался столб, собранный множеством стремительно вращающихся облаков. Он был освещен голубоватыми вспышками молний и свистел, как тысяча змей. Навстречу с земли поднималась колона, из захваченных ветром камней и деревьев. Она росла и росла, и, наконец, оба столба соединились между собой в гигантскую пуповину. Круша и ломая, двинулся смерч по долине. Вражеские воины бросали мечи и в ужасе бежали, но стихия настигала их, поднимала в небо, на лету срывая доспехи.

Смерч шел прямо на нас! Мы видели, как молнии сверкают внутри облаков, озаряя разлохмаченное их нутро, как во все стороны от облачного столба разлетаются огненные шары. Мы пустились бежать, но из-за ветра точно не двигались вовсе. Я почувствовал, что не властен более над своим телом: ноги мои утратили опору и вместе с колдуньей, которую я так и не отпустил, я вознесся к небесам — туда, где бурлили облака, где непрестанно полыхали молнии и пахло раскаленным песком.

Книга вторая. Королевский дар

XII. Темные пятна на светлом лике

Вокруг нас в озаряемом вспышками тумане пролетали огромные валуны и деревья с растопыренными корнями, мелькали перекошенные от ужаса лица врагов. Пару раз из тумана или с того света мне подмигивали желтые крапчатые глаза, хотя последнее я отношу на власть иллюзий. Я не лишился сознания от страха лишь потому, что мысль потерять Сагитту пугала меня куда сильнее — колдунья стала моим якорем в этом бешено вращающемся мире.

Сколько длился полет, я не скажу даже приблизительно. Все было в нем зыбко — отсутствие почвы под ногами, отсутствие времени и любых ориентиров, по которым можно его определить. Скажу лишь, что мы пролетели по воздуху значительное расстояние и приземлились на пологом склоне, поросшем редколесьем из карликовых берез, искривленных ив, диких яблонь и груш с побитыми морозом плодами.

Приземление едва не вышибло из меня дух. Рядом рухнули камни, деревья и прочие захваченные смерчем предметы. Я видел тела вражеских воинов — переломанные и искореженные, они были мертвы. Меня даже посетила мысль подыскать себе доспех, но куда ни падал взгляд, целого ни нашлось нигде: железо было смято и продырявлено, точно по нему проскакал табун лошадей. Удивительно, что смерч, обладающей столь разрушительной силой, по странной прихоти пощадил нас. Хотя, если принять на веру то, что он был вызван последней волей Альхага — ведь не зря колдун поклялся нас спасти — тогда становилось понятным многое.

Слуха моего достигли голоса. К нам спешили Драко и Браго. Последний уже успел наполнить свою заговоренную флягу и жадно из нее хлебал. В другой руке воина было зажато красное яблоко.

— Говорил же тебе, крыса выживает в горне у алхимика! Ты задолжал мне аврум! — на свой лад обрадовался Браго нашему спасению. — На каких только жеребцах ни ездил, а вот смерч оседлать довелось впервые! Норовист, однако! Как взлетели, кругом молнии блещут, все гремит, свистит, полыхает. И рожи вражеские порхают, что твои бабочки. Ей-ей, есть от чего сойти с ума. Да только наша первейшая забота — его высочество беречь, а уж потом и с ума сходить можно. Видел, как я этих бабочек на острие клинка нашпиливал? Что, Драко, ты испугался тоже? Держи, выпей для храбрости!

— Где принц? — прервала бахвальство воина Сагитта.

— Так неподалеку на камушках отдыхает, — нимало не растерялся тот.

— Вы его одного оставили?!

— Хвала Создателю, здесь все мертвы. А его высочество мертвяков не боялся никогда.

Около нас послышался шорох. Из-под оставленного смерчем завала выбрался Ирга — закопченный, с обгоревшими волосами и без бровей. На скуле горца багровел огромный синяк.

— Вот ведь оказия какая... пока летел, молнией, молнией шархнуло! — бормотал горец, потирая скулу.

Сагитта выразительно глянула на Браго.

— Альхаг умер ради того, чтобы его высочество Ариовист взошел на престол и продолжил преобразования, начатые королем Максимилианом. Если с принцем случится беда, жертва Альхага станет напрасна! — отчеканила она.

Со смертью наставника колдунья сделалась точно ледяная статуя — холодная, колкая, а тронь — рассыплется в прах. Она была с нами, но сознанием пребывала в прошлом с Альхагом. Все ее слова и поступки служили одной цели — возвести на трон Ариовиста. Воплощение воли Альхага сделалось смыслом ее бытия, так пыталась она примириться с его смертью. Колдунья не отходила от принца ни на шаг. Она замучила придирками воинов. Она изводила себя тяжелыми мыслями, отчего меж бровей ее образовалась морщинка. Ночами, когда мы спали, она оплакивала наставника. При виде ее неизбывного горя, которое, как и слезы, как и дрожащие пальцы, она тщательно прятала, у меня разрывалось сердце. Я ненавидел лейб-мага за то, что счастью этой женщины он предпочел государственные интересы. Будь Сагитта моей, ни за какие богатства мира я не отказался бы от нее!

От недосыпа Сагитта сделалась раздражительной. Драко укоризненно качал головой, Браго боялся лишний раз заговорить с ней. Принц старался быть выше опеки колдуньи, однако только слепой не заметил бы, как сильно она ему докучает.

Однажды и он не выдержал:

— Довольно меня преследовать! Я не нуждаюсь в няньке, которая контролировала бы каждый мой шаг!

Лишь Ирге все было нипочем. Существует поверье, будто ударившая в человека молния недостойных убивает сразу, а достойных наделяет великими дарами. Похоже, в темноте молния не разобрала, куда бьет, и по ошибке сочла достойным горца. В Ирге пробудился талант сочинителя. И прежде говорливый не в меру, наш проводник с пылом взялся складывать истории.

— Ой, и давно то было. Наслал однажды Хозяин ветров на селение вихорь страшен зело. Собрались тучи черны, выпал град небывалых размеров, стало темно, аки в ночи....

Если б не несмолкаемая болтовня, наша радость спасению горца не ведала границ, ведь кто еще, кроме Ирги способен был отыскать дорогу сквозь лабиринт Кобальтовых гор? На расспросы проводник неизменно заверял нас, что беспокоиться не о чем, что доблестные господа отклонились с пути всего ничего, и волею Хозяев да не без скромной иргиной помощи скоро наверстают упущенное. Ой, да вихорь темен, зело страшен...

Мы держались оставленной смерчем просеки. Центр ее был пустынен, в то время как по бокам высились деревья. В беспорядке валялись вывороченные из земли камни, яблони стояли то усыпанные плодами, то голые до черноты, причем расстояние между теми и другими составляло не больше пары шагов. Порой мы сворачивали, чтобы обойти возникавшие словно из ниоткуда препятствия, будь то скальный уступ или крутой обрыв. Воздушным путем смерч двигался напрямик, мы же, не обладая крыльями, силились повторить его путь по земле. Последней препоной стало глубокое ущелье. От края до края его мог бы перескочить всадник на лихом скакуне, нам же предстояло искать обходную тропу.

Сагитта шла в голове колонны, а Ариовист и я оказались в хвосте. Принц часто останавливался, кашлял, переводил дыхание. Из-за этих остановок мы отставали все сильнее. Смолк шорох шагов, затихло бормотанье Ирги, на ходу сочинявшего очередную легенду. Его высочество опять замешкался, я, шедший следом, тоже вынужден был остановиться. Когда же мы двинулись дальше, принц внезапно споткнулся. В мгновение ока оказался я подле него. Я успел ухватить Ариовиста, когда он уже висел над бездной. Под его весом ноги мои заскользили, я почувствовал, что теряю равновесие. Мгновения я барахтался в ужасе, пока не ухватился свободной рукой за искривленный ствол березы. Плечо рвануло болью. Я надеялся, что Ариовист поможет мне, однако тот повис, не предпринимая попыток к спасению.

— Пусти! — приказал принц.

Мне показалось, будто я ослышался. Я и не думал повиноваться приказу, а напротив, вцепился в наследника престола и принялся звать на помощь.

Тогда Ариовист заговорил, и это было вовсе не те слова, какие я ожидал услышать. Голосом ровным и отрешенным он будто беседовал с своим зеркальным отражением в одном из будуаров дворца. Куда больше отсутствия опоры под ногами его занимали собственные рассуждения.

— Альхаг ждал, что я приму корону, а с нею вместе — бремя управления королевством. Герцог Орли надеется, что я отдам корону ему. Церковь и аристократия требуют отмены отцовского эдикта. Народ жаждет снижения налогов, раздачи зерна и победоносных войн. Советникам плевать на всех, каждый из них имеет свои грешки, свой интерес. Ближайшие и отдаленные соседи наперебой шлют мне портреты принцесс. Все чего-то ждут, и ждут, и ждут, и ни один не поинтересовался моими желаниями. Будто я деревянный болванчик! Будто у меня их и быть не может! А я... когда-то я мечтал о великих свершениях, теперь же чувствую себя столетним старцем. Я хочу только покоя. Я умираю. Не спорь, мне ли не знать.

— Ваше высочество, вы нуждаетесь в тепле в отдыхе. Дорога была долгой, она измотала вас, но хороший лекарь в два счета поставит вас на ноги! — покривил я душой, чтобы успокоить принца.

Лекарем я не был, но судя по внешним признакам, последние дни Ариовист держался исключительно на гордости и упрямстве. Заупрямился он и теперь:

— Ни один лекарь не властен исцелять души. Ведь это я убил отца. Молчи, не смей перебивать! Капля по капле я подливал ему яд — в питье и в еду, в постель и на одежды, и на уста женщин, которых он целовал. Не догадался никто, даже старый змей Альхаг. О, я был осторожен! Я сумел просчитать все до мелочей, не учел лишь той малости, которую нельзя пощупать или измерить, которой, как говорят некоторые, вовсе не существует. Я говорю о душе. Я смог совершить убийство, но так и не научился с этим жить. Каждую ночь отец приходит ко мне, становится в изголовье моего ложа и оплакивает меня, и просит Создателя меня простить. Создатель простит, ведь он милостив. Но к чему мне его прощение, если сам я не прощу себя никогда!

Признание было страшным, хотя, услышав его, я перестал удивляться. Любой болезни есть причина. Теперь я узнал причину недуга Ариовиста.

— Что же я за чудовище такое! Придя в этот мир, я отнял жизнь у своей матери, повзрослев, отравил отца!

— Ваши родители с радостью отдали бы за вас жизни! — возразил я. Но что я мог знать о родительской любви, если самым близким мне человеком был вор, который умер бы за кувшин вина, но никак не за меня?! Принц безошибочно уловил фальшь в моем голосе.

— Я вспоминаю времена, о которых предпочел забыть, полагая себя взрослым. Как отец сажал меня на колени, как делился он со мной мечтами и планами, как в ясные ночи по спиральной лестнице мы вместе восходили на башню, где рассматривали небо в зрительную трубу.

"Нет ничего прекраснее, — говорил тогда отец, — чем сияние звезд на тверди небесной. Такие светлые, такие чистые! Там, в небесной выси, они превыше злобы и коварства нашего бренного мира. Их не смущают сомнения, им чужды пороки, они безошибочно отделяют свет от тьмы. Полные светом, они дарят его нам. Так и ты должен хранить свет в сердце своем, и тогда ты возвысишься над пороком и злом".

Когда я начал подрастать, отец чаще стал предоставлял меня самому себе. Государственные заботы требовали его неусыпного внимания. Внимания требовал и я — избалованный, закостеневший в гордыне и эгоизме. Я не понимал, что отцом движет необходимость, а не желание. Долгу перед страной, перед людьми от жертвовал себя без остатка, а я, меряя мир лишь собой, думал, будто важнее меня отцу корона. Мы отдалялись друг от друга. Он жил ради страны, а я мучился скукой, порожденной бездельем. Не умея развлечься сам, я искал забав. Я был наследным принцем и позволял себе все, на что только способно самое изощренное воображение. Отец пытался меня образумить, но я был глух к его мольбам. Приятели, которыми я себя окружил, шептали, что старик не хочет уступать мне престол. Будто бы Альхаг, которого он приблизил, обещал сварить королю эликсир бессмертия. И я поверил клеветникам. Ослепленный жаждой власти, я отравил самого близкого мне человека! Единственного, кто действительно любил меня!

С тех пор я страшился смотреть на звезды. А вчера поднял лицо к небесам и не смог вынести их сияния. Ты можешь назвать меня трусом, и будешь абсолютно прав. Я хочу сбежать, сбежать в забвение, оттого что превыше моих сил и дальше нести на себе этот груз.

Из меня получился бы скверный король, перед лицом смерти я могу перестать обманываться, будто что-то значу. Ты — другое дело. Я едва переносил тебя — вора, выскочку, ибо ты воплощаешь то, что при дворе принято презирать. Но постепенно из-за нашего сходства мне все больше начало казаться, что ты — это я, только лучшая моя половина. Таким хотел видеть бы меня отец. Таким мог бы я стать, не родись в клетке дворцовых стен: независимым, свободным, не скованным иными условностями, кроме собственной совести. Альхаг разглядел тебя раньше. А я-то удивлялся, зачем старый змей тебя пригрел.

— Опомнитесь, ваше высочество! Мне не нужна корона!

Держать Ариовиста становилось труднее. Ладони мои сделалась скользкими от пота, горели плечи, на которые приходилась тяжесть принца. Он же вместо того чтобы бороться за жизнь, занимался самобичеванием, выбрав для этого крайне неудачное время и место. Подумать только: человек, висевший над пропастью, бредил звездами! Я был уверен, что у Ариовиста помрачился рассудок.

— Не тешь себя иллюзиями, будто властен что-то решать. Хочешь ты того или нет, корону на тебя наденут.

Черт возьми, да я ничего не понимал в управлении страной! Я легко мог срезать кошелек у зазевавшегося прохожего или проникнуть сквозь запертую дверь. Благодаря Сагитте я худо-бедно научился метать кинжалы и размахивать саблей, но даже последний конюх смыслил в государственных делах больше моего. Я не умел ни читать, ни писать. Считал я ровно до тринадцати, чтобы пересчитывать количество монет. Политика была для меня тайной за семью печатями. Смешно — на вора надевают петлю, а не корону.

Все это я принялся выкладывать Ариовисту в надежде потянуть время. Но принц разгадал мое намерение. Он воспользовался мною, чтобы облегчить душу, дальше я стал ему не нужен. Краем глаза я видел, как к нам спешат Браго и Драко. Увы, принц видел их тоже. Резкая боль пронзила мою руку — зная к чему готовиться, я сумел бы ее перетерпеть, но разве мог я ожидать, что наследник престола вгонит в мое запястье изукрашенный рубинами и альмандинами кинжал?!

Когда подоспели воины, принц находился на полпути ко дну пропасти. Когда подбежала Сагитта, кровь Ариовиста обагрила камни.

— Хочешь, я брошусь следом за ним? — спросил я, не зная, чем ее утешить. В конце концов, это я не удержал наследника престола.

И тогда она сказала то, что я меньше всего ожидал слышать от нее. От нее, и кого бы то ни было.

— Я хочу, чтобы ты занял его место.

— Ты хочешь, чтобы я и дальше выдавал себя за принца? — глупо переспросил я.

— Я хочу, чтобы ты стал королем. Смерть Альхага не будет напрасной.

О, Создатель милостивый и милосердный! Она была совершенно серьезна. И она подбивала меня на самый грандиозный блеф в моей жизни.

Я опешил. Никогда не терявшийся в выборе слов, впервые я не знал, как ответить. Азартную мою половину так и распирало от желания согласиться, и выразить свое согласие громогласно, чтобы ни у кого не осталось сомнений. Но путешествие изменило меня, и потихоньку я осознавал суть произошедших перемен. Я сделался осторожен. Я стал рассудителен. Мне не хотелось очертя голову бросаться в омут, глубины которого я не знал. А глубина там была преизрядная, и таившиеся в ней чудовища были мне не по зубам.

Следовало быть виртуозом обмана, чтобы прожить жизнь в чужой шкуре. Следовало обладать изощреннейшим умом, чтобы водить за нос тех, кто отнюдь не глупее тебя. Быть может, я не собирался возвращаться к прежней своей жизни, но точно также я был далек от мысли взвалить на себя бремя власти. Как мог я, не знавший, где встречу следующий день, отвечать за тысячи человеческих душ? Сам отнюдь не святой, вправе ли был я стать для них примером, воплощать их чаяния, судить их тяжбы, помогать им в бедах, радеть об их благополучии?

Мне нужно было время, чтобы взвесить возможные последствия такого решения, примерить его на себя и взрастить в тишине и безмыслии. Вы скажете, что оказавшись в подобной ситуации, не усомнились бы ни на миг? Пусть так, да только многие ли из вас стояли перед подобным выбором? Пожалуй, с ними я бы потолковал по душам.

Сагитта, не ведавшая о терзавших меня сомнениях, пустилась напролом:

— Вы с его высочеством были похожи, как две капли воды! Даже герцог Орли, знавший Ариовиста с пеленок, принял тебя за принца. Ваше сходство кого угодно введет в заблуждение.

— Но только если обман раскроется, меня повесят, — рассудительно заметил я.

— Если обман раскроется, виселица покажется тебе детской забавой, — фыркнул Браго, а Драко закивал в согласии. Однако непохоже было, чтобы предложение Сагитты ужаснуло воинов.

Проведя в их компании много дней, впервые задумался я о причинах, заставивших их сопровождать Альхага — и немногословного основательного Драко, и Браго — забияку, бражника и балагура. Были ли они верны политике короля Максимилиана или хранили принца, следуя велению долга? Шли ли они по зову сердца или прельстились звоном золотых монет? Какой награды искали они за верную службу? Чтобы согласиться на авантюру, в которую втягивала меня Сагитта, мне предстояло понять и узнать очень и очень многое.

XIII. О королях и колдуньях

В главе использован текст песни Лоры Провансаль "Ветер" http://www.treismorgess.ru/?p=649.

Тем временем путь через горы приближался к концу. Все чаще встречались нам признаки человеческого жилья: козы и овцы, щиплющие траву на горных склонах, жирно и сочно чернеющие заплаты распаханной земли, сизый дым, струящийся от утлых домишек. Жители изнанки Кобальтовых гор выглядели родными братьями Ирги. Они многословно приветствовали нас, низко кланялись и прежде всего подносили воды.

Я с нетерпением ожидал появления женщин с синими волосами и смарагдами во лбу, однако горские жены ничем не поразили мое воображение. Они были просты, как сама земля. Лбы их украшали лишь морщины от прожитых лет, а выбившиеся из-под косынок пряди не несли даже проблеска синевы. Зато какими вкусными оказались предложенные горянками лепешки, парное козье молоко, сыр и прочая нехитрая снедь! Она полностью примирила меня с невзрачным видом хозяек.

Язык горцев разнился с нашим. Когда они говорили мало и неторопливо, я понимал их, однако велеречивость была у горцев в крови. Любые их действия непременно сопровождались долгими рассуждениями, и эта черта вновь роднила их с нашим проводником.

Моя молодость и неутоленное любопытство порождали желание узнать как можно больше о людях с изнанки Кобальтовых гор: о нехитром их быте, о верованиях, нравах. Расспрашивать воинов было бесполезно — Драко по-прежнему молчал, а Браго интересовали разве еда да выпивка. Заговаривать с Сагиттой я боялся — в последние дни любые речи колдуньи сводились к принятию мною королевского венца. Ослепленный любовью, я мечтал сделаться предметом ее внимания, но как часто это бывает, едва моя мечта осуществилась, я сотню раз о том пожалел. Оставался последний источник сведений.

— Ирга, ты знаешь уймищу баек, не поверю, будто про здешние места у тебя не найдется, что соврать! Ответь, отчего Клекреть называют солнечным городом? Там часто гостит солнце?

Подари я нашему проводнику полный золота кошель, и то мне бы не удалось сделать его счастливее. Горец рассиялся:

— О, Ирга хотя и стар, помнит столько легенд, сколько песка уносит вода с горных склонов в сезон дождей. И вот, доблестный господин Подменыш, вам песчинка.

Полюбил раз правитель Солнечного града девушку-простолюдинку. Злые языки болтали, будто умела она ворожить-колдовать, ведь недаром среди прочих лишь ее одну правитель одарил своим вниманием. Да только позабыли болтуны сказать, что на лицо девушка была яснее зари, станом тонкая как былинка и гибкая как ивовая плеть; умела выслушать и дать мудрый совет, а когда правитель клал голову ей на колени и рассказывал о своих заботах и печалях, она перебирала ему волосы, отчего печали и заботы бежали прочь.

От той любви родился у них сын. Правитель отвратился от него и поспешил забыть, потому что у дитя на спине был маленький горбик. А колдунья и не замечала уродства ребенка. Она вытирала мальчику слезы, когда тот плакал, и рассказывала о том, что он сын великого правителя и когда вырастет, тоже станет велик. Мальчик рос на вольных лугах, травы сплетали ему колыбель, дикие звери и птицы были ему друзья.

Шли годы. Так и не повстречал правитель той, с которую захотел бы разделить жизнь, потому что сердце его целиком принадлежало колдунье. И предложил он колдунье стать его женой, чтобы была она рядом, исполняла волю его, избавляла от треволнений своими нежными прикосновениями.

— Не место мне во дворце, — молвила колдунья, — ведь наш сын будет там чужим. Не найдет он себе друзей, ждут его лишь насмешки да злоба людская.

Не привык правитель к отказам. Посоветовался он со своими мудрецами, и вот каков был их ответ:

— Коли любите вы колдунью и сумеете убедить ее не чинить зла, Создателю угодна такая любовь. Между тем горбуна следует убить, ведь тень его уродства омрачит сияние вашего венца. А после его смерти и невеста перестанет своевольничать.

По нраву пришел правителю этот совет, потому что позволял обрести желанное и избавиться от нежеланного. Снарядил он воинов убить горбуна. Нашли воины мальчика спящим на лугу, вонзили в грудь его кривой кинжал, вырезали сердце и в хрустальном ларце поднесли правителю.

Когда узнала о том колдунья, горю ее не было предела. Пришла она к правителю и сказала так:

— Я могу простить твою любовь, что сделала тебя слепым. Я могу простить твое недоверие, заставившее тебя обратиться за советом к людям глупым и черствым. Я могу простить тебе даже убийство, потому что ты правитель, а правитель не может не быть жесток. Но не могу я тебе простить того, что ты вторгся в мои мечты и изменил их. Вот за это я проклинаю тебя всей силой своей любви. Сердце у тебя каменное, и потому суждено тебе обратиться камнем. Очи твои слепы, и потому отныне они навечно будут закрыты. Город твой был тебе дороже вечности, которую обретает в посмертии чистая душа, и потому суждено тебе, слепому и каменному, вечно хранить покой своего города. А мудрецы, чьим советам ты внял, пусть советуют тебе и впредь.

С тех пор со стены, что окружает славный город Клекреть, взирают на город шесть изваяний — слепой правитель и пять его мудрецов, а короли никогда, никогда не женятся на колдуньях. Вот так-то, доблестный господин Подменыш.

— Ирга, да ведь ты позабыл сказать, отчего Клекреть назвали солнечным! — напомнил я нашему проводнику.

— Да кто ж его разберет, доблестный господин. Назвали, ну и славно. Люди живут, им нравится...

Это была последняя из иргиных легенд. Мы расстались с проводником у башни Слепого короля на входе в Клекреть. Едва мы миновали ворота, как тучи на небе расступились и небесное светило щедро облило нас своим теплом и сиянием.

Я окунулся в привычную и милую моему сердцу суету. Вокруг не смолкал гул голосов, по брусчатке стучали башмаки и цокали копыта, скрипели телеги, грохотали колеса, извозчики щелкали кнутами, погоняя лошадей. Как же истосковался я по этому средоточию жизни! Я оглядывался по сторонам, стремясь охватить сразу все, что окружало меня. Я вел себя точно так же, как и те зеваки, рассеянностью которых всегда готов был воспользоваться! Понимая это, внутренне я смялся над собой, но все-таки не мог унять любопытства.

Меня совершенно заворожили дома — сложенные целиком из камня, всех оттенков синевы, они росли друг на друге, словно грибница. Окна их одновременно служили дверьми, а крыши — дворами, где дремали ленивые коты, играла ребятня, хозяйки развешивали белье для просушки. Нередко можно было заметить, как от крыши к крыше тянутся шаткие веревочные мостки; порой они образовывали целые воздушные пути, которыми горожане охотно пользовались. Наземные дороги в Клекрете вели либо вниз, либо вверх, а уж такого количества лестниц я не встречал нигде — крутые и пологие, широкие и узкие, ограничивающиеся одним пролетом или сложенные бессчетным множеством ступеней. Последние, самые внушительные средь всех, охраняли каменные птицы с разинутыми клювами или огромные барсы, с высоты своих постаментов лениво взирающие на пришлецов.

Улица вознесла нас к трактиру, своими очертаниями повторявшему склон: этажи его располагались уступами, каждый венчался террасой, обрамленной резными башенками по углам. Благодаря этим башенкам трактир больше походил на дворец, нежели на питейное заведение.

Роль толмача взяла на себя Сагитта. Я только диву давался легкости, с которой она объяснялась с трактирщиком. Между тем Драко и Браго кивали в согласии, а Браго потребовал:

— Нень тровний, брожку, брожку мечи! Вот она — услада для настоящего мужа!

От обилия пищи мне сделалось тепло, точно в животе кто-то заботливый разложил костер. Никто не гнал меня от стола, и сам я вовсе не стремился скоро покидать общую залу. Наверху ждали скука и сон. Спать мне не хотелось, а хотелось глядеть на иноземцев, разгадывать чужую речь и — чем черт не шутит! — ждать появления синевласых женщин со смарагдами. Все вокруг было мне интересно, везде подмечал я отличия от привычного жизненного уклада и в то же время неуловимую, глубинную их общность.

Вот столы были совсем обычными, такие же точно могли стоять и в наших трактирах. Зато располагались они крайне занятно — благодаря тому, что пол представлял собою ступени, одни стояли на возвышении, вторые и третьи — пониже, а четвертые и вовсе на уровне пола. Мы занимали самый высокий. Ступенькой ниже дородный господин в мехах жевал баранью ногу. Стекавший с ноги жир умащал его длинную бороду, делая ее темной и блестящей. Еще ниже гуляла развеселая компания горожан, еды у них не было, зато из рук в руки передавалось сразу три пузатых кувшина. Подле входа трапезничали селяне, перед ними стояла общая плошка с похлебкой и громоздилась груда костей. Когда кости ненароком падали на пол, откуда ни возьмись появлялся бандитского вида кот, хватал добычу и стремглав уносился прочь.

Пока я наблюдал за проделками хвостатого разбойника, входная дверь распахнулась, впуская в трактир новое лицо. Им оказался господин среднего роста в короткой накидке, вышитой цветущими розами. Вероятно, прежде он знавал лучшие деньки — во всем облике вошедшего чувствовался увядающий шик. Сбитые сапоги щеголяли загнутыми носами и весело тренькали колокольчиками, порядком поношенное платье было пошито из бархата. На шее господина на ремне висел музыкальный инструмент — хотя форма его показалась мне непривычной, деревянный лаковый корпус и струны не позволили усомниться в назначении.

Наигрывая, господин принялся бродить от столика к столику, и песни его менялись, как менялось поведение. Селянам он пел протяжно, часто повторяясь, отстукивая каблуком ритм, отчего серебряные колокольчики задорно тренькали; у столика городских гуляк пританцовывал, насвистывал и не без удовольствия осушил предложенную чарку с вином, масляной бороде почтительно кланялся между куплетами. Судя по тому, что музыканту кидали монеты, ему удалось подобрать ключик к сердцу каждого.

Вот поднялся он и к нам, сидевшим всех выше, опустился на ступень у ног. Струны зазвенели под уверенной рукой, голос зазвучал торжественно и печально. Не понимая ни словечка, я не столько слушал, сколько разглядывал певца: неувядающие розы на его плечах, слезы, сбегавшие со щек на вытертый бархат, небольшой плавных очертаний инструмент, проворные и гибкие пальцы. Заурядное лицо певца озаряли владевшие им чувства, делая его совершенным. И неважно, подлинные или вымышленные чувства воспевал музыкант, он верил в них и жил ими в тот миг.

Я пожалел, что не понимаю слов. По воинам нельзя было догадаться, нравится ли им песня, зато Сагитта все больше мрачнела. Как в ознобе, она обхватила руками себя за плечи, скулы колдуньи были напряжены, взгляд, обращенный вовнутрь, пугал. Несколько раз она порывалась встать, но некая сила удерживала ее на месте. Не глядя, Сагитта нащупала недопитую Браго кружку и осушила до дна.

Ветер

Потревожил сонную листву.

В тьме и в свете

Я тебя по имени зову.

Лес молчит,

Словно полк, лишенный короля,

Лишь в ночи

Кровоточат ветви.

Это вступил Драко. Сидевший по правую руку от меня воин негромко повторял за певцом слова. Я принялся вслушиваться. Скажи мне кто-то из прежней жизни, мол, настанут времена, Подменыш, и ты разнюнишься над болтовней виршеплета, я угостил бы трепача кулаком. Но тем не менее, сплетение мелодии и голоса увлекло меня не хуже сказок старого Ирги. По мере наполнения музыки смыслом, я все сильнее поддавался ее очарованию.

Ветер,

Полуночный ветер мне сказал:

Чтобы верить,

Не нужны ни разум, ни глаза.

Здесь трава

До сих пор хранит твои следы,

Но в ночи кровоточат ветви.

Над лесной дорогой клубится пыль,

Тени глубоки у цветущих лип.

Лорд мой переменчивый, где ты был

В час, когда сжигали мы корабли домой?

Ты должен был остаться...

Ветер,

Это ветер стонет в темноте -

Метит

Прямо в грудь, открытую беде:

Без тебя

Этот мир, как дом, осиротел,

Без тебя

Кровоточит сердце.

Видишь -

Звезды бьют в древесный окоем.

Видишь -

Лес поет при имени твоем!

Выйдешь -

Ты из тени выйдешь, и вдвоем -

Ты и ночь — мне излечат сердце...

Встанет над дорогой прозрачный мост

От твоей руки до кленовых звезд.

Венчаный короной златых волос,

Ты склоняешь голову в ответ на мой вопрос:

Зачем ты не остался?..

Ветер

По лесным прогалинам летит,

Чтобы встретить

Твой приветный возглас по пути.

На земле

Без тебя мне некуда идти,

Кровь черна, словно двери ночи.

Ветер,

Подари мне сон или покой!

На рассвете

Я хочу смириться с пустотой,

До зари

Стать древесным соком и смолой

и застыть в этой долгой ночи!

Над лесной дорогой — седой туман,

Ветви, словно руки, сплетают сеть,

Лорд мой, неужели здесь все — обман?

Лорд мой, неужели ты и вправду

встретил смерть?..

Ты должен был вернуться:

Ветер,

Это только ветер,

Это только ветер...

Колдунья резко вскочила — с грохотом обрушился на пол табурет, — стремительно пересекла зал, взбежала по скрипящим ступеням наверх. Повинуясь порыву, я кинулся следом.

Я мог бы написать здесь, будто собрался подставить свое плечо в трудный для нее час, отдать всю кровь до последней капли ради ее счастья. Но я всегда полагал, что человеку смешно делать то, в чем он не мастак, и потому не возьмусь громоздить красивую ложь и кичиться красивыми жестами. Да, я любил Сагитту. Однажды и навек любовь расцвела в моем сердце, наполняя его теплом и раскрашивая мир в доселе неведомые цвета. Счастье колдуньи стало для меня превыше собственного, но какое, к черту, отношение к ее счастью могла иметь моя кровь? Я сильно польстил бы себе, полагая, будто сумею восполнить ее утрату. Такие раны врачует лишь время, и то — скверно. Однако и оставаться безучастным при виде горя возлюбленной я не мог. Музыка разом утратила для меня очарование.

В верхнем коридоре царил полумрак. Чад светильников горечью оседал в горле. Отголоски царящего внизу веселья путались в перегородках между этажами и долетали сюда в виде неясного гула. Я нагнал Сагитту у двери. Остановился, так и не придумав слова утешения. Мне искренне хотелось облегчить ее боль, и вместе с тем я понимал, сколь тщетны будут любые мои потуги. Она замерла тоже. Глянула на меня в упор. В глазах колдуньи блестели слезы. Она ухватила меня за отворот рубахи и вдруг притянула к себе, приникла к губам моим жадно, будто этот поцелуй был последним в ее жизни. Ее губы оказались солоны на вкус, на кончиках лихорадочно ласкавших меня пальцев жило лето. Сагитта была напряжена и вряд ли осознавала, что делает. Наверное, мне следовало отстраниться, но — да простит Создатель! — я был чужд благородству.

Колдунья втолкнула меня в комнату и захлопнула дверь, отсекая свет. Впрочем, к тому моменту я и так бесповоротно ослеп. Наощупь находил я губами сомкнутые веки Сагитты, ее влажные от слез щеки, шею с пульсирующей горячей жилкой, выпирающие ключицы, острые соски. Колдунья впилась пальцами в мой затылок и притиснула ближе, впечатывая в свою плоть. Я чувствовал изгибы ее тела до головокружительной их крутизны. Ее нагота трепетала под моими руками, моя кожа пропиталась ее запахом, мое сердце стучало в ритме ее имени.

— Колдунья, колдунья моя!

Она лишь крепче вцепилась в меня, точно боясь потерять. Ее ногти вонзились мне в спину. Мне было больно от той страсти, с которой хотел я ею обладать, и которой так долго не давал выхода. Я был нетерпелив, я не мог ею насытиться.

Странно, однако, случается, когда короткий отрезок времени по силе ощущений затмевает собой целые годы. Он врезается в память, будто вытравленный кислотой, и утратить его можно лишь вместе с памятью целиком. Эту ночь я сберег в самом надежном хранилище, откуда не выкрасть ее ни одному вору — в своем сердце. Она служила моим утешением при неудачах, она же была моей наградой в дни триумфа. Оставаясь один, снова и снова переживал я ее, воскрешая в памяти малейшие подробности.

Сагитта заснула у меня на плече. Мне тоже полагалось свалиться без сил, но я напротив чувствовал необычайную бодрость. Мне жаль было жертвовать драгоценные минуты сну. Я лежал на спине, наслаждаясь мягкостью прильнувшего ко мне тела, и глядел во мрак. Снаружи ярился ветер, рвался в запертые ставни, завывал в дымоходе.

— Ты мертв, — сказал я ветру. — Теперь она моя. Ты сам взял с меня клятву.

Сон колдуньи был чуток.

— С кем ты говоришь?

— Здесь никого нет, — отвечал я невпопад. — Спи, Цветок смерти.

— Никогда не называй меня этим именем! — потребовала она тотчас.

Я возразил:

— Это твое имя. Ты же всю ночь звала меня чужим.

Ревность не мучила меня, ибо в высшей степени нелепо ревновать к покойнику. Ему стоило посочувствовать, ведь он был мертв, тогда как я — жил. Все реки мира были для меня в тот миг на один глоток, горы — да что горы, я мог свернуть их мановением руки!

— Я стану королем и женюсь на тебе, — пылко пообещал я.

— Короли не женятся на колдуньях, — пробормотала Сагитта сквозь сон.

— Короли на то и короли, чтобы делать все, что им заблагорассудится!

Полагавший себя величайшим знатоком жизни, сколь наивен я был! Я позволил себе довериться зыбкому безвременью темноты, забыть об окружавшем нас мире, и о людях, и об обязательствах перед ними. О, не смейтесь, уже тогда я начал ощущать на себе незримые путы чужих надежд, что сковывают по рукам и ногам прочнее любых цепей.

XIV. При дворе арла Годерикта

Под утро я все-таки задремал, а проснулся уже в одиночестве. Приведя себя в порядок, я спустился вниз. В зале поджидали Драко и Браго. Воины явно намерились вознаградить себя за вынужденный пост. Перед ними стояло свежесбитое масло, розовели ломтики ветчины, блестел слезой деревенский сыр. На огромном блюде исходили паром ортоланы в золотистой корочке, по соседству разевала пасть огромная рыбина, зажаренная вместе с хвостом и плавниками. Тепло и сдобно пах хлеб, только вынутый из печи.

Компанию воинам составляли трое незнакомцев. Едва я подошел, незнакомцы подскочили, словно ужаленные. Еще удивительнее было то, что Драко и Браго поднялись следом, причем последний даже отставил в сторону кружку. Похоже, гости сочли меня птицей высокого полета, а воины решили им подыграть. Уж не в этом ли трактире назначалась встреча с посланцами къертанского короля? Наши визитеры производили впечатление благородных господ — в пользу того свидетельствовали и широкие мечи в богато изукрашенных ножнах, и властная манера держаться, и простая по виду, но пошитая из дорогой ткани цветная одежда.

Я молча сел к столу и придвинул блюдо с ортоланами — давно мечтал отведать любимое кушанье Еноха. А Драко и Браго, коль скоро все решили прежде меня, пусть объясняют къертанам, отчего принц считает ниже своего достоинства перемолвиться с ними.

Каково же было мое изумление, когда из уст королевских посланцев полилась не местная тарабарщина, а вполне понятная речь:

— Светлейший принц, позвольте от имени арла Годерикта засвидетельствовать вам безграничное почтение и выразить скорбь по поводу безвременной кончины вашего венценосного отца. Королевство осиротело, лишившись арла Максимилиана. Мы скорбим с вами вместе.

И в знак скорби все трое разом подняли кружки, опрокинули добрую половину их на пол, а остальное осушили в один присест. В этом жесте и паче того в коротеньком арл выразилось все уважение, что къертаны питали к покойному королю. Как я узнал позже, титул арла правитель получал не одновременно с короной, и не из рук священника, а лишь на поле брани, когда выигрывал первое свое сражение. Дословно этот титул означал "тот, кто ведет за собой", поэтому женщины даже правящего рода удостаивались его чрезвычайно редко. В обращении ко мне къертаны старательно уходили от арла. Я был для них светлейший принц, достойнейший правитель, первый среди равных, но никоим образом не арл.

— Да будет дозволено предложить вашему высочеству защиту нашего арла, и да не будет воспринято сие предложение как оскорбление воинского мастерства вашего высочества, кое мы не единожды имели счастье лицезреть на ристалище, — торжественно провозгласили къертаны.

Чтобы не ударить в грязь лицом, я перекрестил руки на груди и изобразил одну из излюбленных мин Ариовиста — ту, которая была с опущенными уголками губ, вздернутым подбородком и томным взглядом из-под полуприкрытых век, — после чего надменно кивнул.

Мои усилия были вознаграждены. Пришлецы рассиялись:

— Светлейший принц может всецело нами располагать.

Не зная, как дворцовый этикет предписывает принимать такую присягу, я вновь кивнул.

Едва мы остались наедине, Браго подмигнул мне:

— В присутствии особы королевской крови къертаны никогда не позволят себе сболтнуть по-свойски, это идет вразрез с их традициями гостеприимства. На вот, хлебни бражки да перестань трястись.

— Вы что же, представили меня как Ариовиста? — решился я уточнить, хотя происходящее было ясно без слов.

Воин хмыкнул:

— Поскольку их высочество мертв, он не в обиде. Да и согласись, Ариовист куда милее для слуха, нежели Подменыш. Или ты предпочтешь отрекомендоваться уличным воришкой?

— Так мы полагали, вы с Сагиттой уговорились... Целую ночь болтали! Ужели так и не достигли согласья? — Драко был само простодушие — сколь ни тщился, я не смог различить в его голосе насмешки.

Не желая вступать в бесплодные пререкания, я налег на ортоланов. Хрупкие косточки хрустели под моими зубами.

У дверей трактира били копытами заседланные кони. Къертаны подвели мне огромного вороного жеребца, как две капли воды похожего на прежнего моего Браго. Грива коня была убрана жемчужными нитями, на голове покачивался султан из белых перьев, серебряные колокольчики звенели на сбруе, а спину и грудь покрывала накидка, расшитая полированными кругляшками, точно небесный свод звездами. Незаметно я отковырял одну звезду и попробовал на зуб — звезда была из чистого золота.

Окружающая местность мало отличалась от уже пройденной нами. На склонах темнели хвойные леса с редкой проседью берез. Камни подо мхом несли на печать синевы. Подъемы чередовались со спусками, воздух был сладковат от дыма человеческого жилья. Мы двигались вдоль реки. По противную сторону возвышались крутые осыпи да обрывающиеся в течение скалы. Порой со скал скатывались в реку небольшие прозрачные водопады.

— Красавица! — прицокнул языком один из къертанов, и я не сразу понял, что это имя реки.

Капризная, как и все горные потоки, Красавица изгибалась и бурлила, пенилась на порогах, кипела между скал, образовывая заливы с опасными водоворотами. В нее добавлялись ручейки и речушки, и постепенно река сделалась столь широка, что посредине смогли сложиться острова, поросшие ивняком и ольшаником. Сбежав с гор, в избавлении от каменного заточения, Красавица разлилась сотней петель. По обеим берегам и раскинулся Къертан-Къярн.

Город стоял у отрогов хребта, там, где горы смыкались с равниной. В действительности, городов было два, но столь тесно соприкасались они, столь органично восполняли друг друга очертаниями, что разъединить их даже в мыслях казалось кощунством.

С высоты птичьего полета Къертан-Къярн производил впечатление Городка-из-музыкальной шкатулки. Он был заключен в толщу каменных стен, как цыпленок в скорлупу. На равном удалении тянулись ввысь круглые башни. Длинными языками трепетали по ветру знамена. Лучи заходящего солнца сообщали Къертан-Къярну все оттенки тепла: цвета темной карамели стояли дома, позолотой сияли флюгера и печные трубы, над рыжей черепицей крыш парила стая розовокрылых голубей. Даже воздух струился, точно поток янтарной взвеси.

Но самым впечатляющим зрелищем были дворцы. Стремление перещеголять соседа сделало их совершеннейшим творением рук человеческих. Из века в век продолжая свой бесконечный спор, они красовались и хвастались друг перед другом: стоило одному взметнуть к небу декоративную башенку, как другой незамедлительно отвечал четырьмя; стоило одному изогнуть арку, как соперник возводил воздушный мост дугой; едва у одного намечался ряд резьбы, сосед заполнял резным узором целый фасад; если у одного кокетливо мелькало стрельчатое оконце под крышей, сосед тотчас прорезал два, а то и три таких же.

Внутренне убранство дворцов не уступало великолепию внешнему. Мне довелось побывать и у къертанов, и у къярнов, поэтому я смело присваиваю право судии. Трудно передать словами те чувства, что будили во мне дворцы Къертан-Къярна. Коль скоро вы никогда не бывали там, слова вам откроют немного, если же когда-нибудь вы очутитесь в святая святых северных владык, то слова будут совсем не нужны. Но я тем не менее попробую сделать это, дабы сообщить своему описанию всю возможную точность.

Изнутри оплоты северных арлов являли торжество хрусталя. Королевские зодчие предпочитали этот камень другим оттого, что в Кобальтовых горах он водился в избытке. Передвигаясь, я не раз воображал, будто мои шаги сопровождает звон сталкивающихся друг с другом мельчайших льдинок.

Здесь на хрустальных столиках стояли вазы с неувядающими цветами, холодные скамьи в укромных альковах даровали отдых и уединение, из ниш скалились стеклянные звери и маски дразнились длинными прозрачными языками, ледяные девы в фонтанах расчесывали искрящиеся косы. Залы украшали мозаичные панно, сложенные дымчатым, зеленоватым, кремовым и даже черным камнем. Воздушные течения колыхали подвески на светильниках, и те рассеивали вкруг себя брызги света. Высокие своды галерей поддерживали сверкающие колоны, между которых чинно проплывали разряженные в пух и прах вельможи, скользили шустрые пажи и суетливо сновали лакеи.

Благодаря обилию зеркал и отполированным паркетам, дворцы казались наполненными сотнями людей. Так было устроено намеренно, ибо число подданных знаменовало власть правителей этих суровых краев не меньше, чем золото или земли.

Мы были сердечно встречены арлом Годериктом. Я ожидал увидеть сурового мужа, однако правитель къертанов едва разменял четверть века. Рано лишившись родителей, Годерикт сумел удержать власть в своих руках. Где войнами, где подкупом, где лестью ему удалось присоединить к королевству часть пограничных земель, за что он был горячо любим подданным и столь же горячо ненавидим соседями-къярнами, зарившимися на спорные территории. Меня представили сестре арла — принцессе Нинедетт, нарядной, точно фарфоровая куколка. У юной принцессы был высокий лоб, широко распахнутые голубые глаза в обрамлении золотистых ресниц, небольшие высокие брови, чуть вздернутый носик и розовые губы, похожие на цветочный лепесток. Добавьте сюда нежный румянец и светлые локоны до плеч, и вы получите милый и наивный облик, чарующее воплощение нежности. Целуя надушенные кружева у запястья принцессы, я боялся ненароком замарать ее. Позднее я еще вернусь к портретам брата и сестры, теперь же перехожу к описанию придворной жизни, бывшей для меня в диковинку.

На правах принца ко мне была приставлена целая свита. Прежде всего, камердинер — добрый, но чрезмерно назойливый в своем усердии малый. Напомаженный, розовощекий, с тонкими, будто нарисованными, усиками, с торчащими из ливреи длинными конечностями, мой камердинер весьма походил на богомола. Он беспрестанно кланялся, при этом деревянные каблуки его туфель соприкасались с щелкающим звуком, доводя сходство с упомянутым насекомым до идеального.

Компанию камердинеру составлял герольд, в совершенстве владеющий сотней способов привлечь внимание к моей персоне. Куда бы ни шел я, герольд бежал впереди, распахивая створки дверей и громко выкрикивая мои титулы. Герольд был немолод, сухопар, лицо имел кислое, какое встречается у людей, мучимых зубной болью. Этой боли повиновались и его повадки: в одни дни он был весел и деятелен, в другие, когда зубы донимали особенно сильно, тих и погружен в себя.

Жалея его, я спросил у Сагитты, может ли она наколдовать средство для облегчения зубной боли.

— У тебя болят зубы? — изумилась колдунья.

— Надоело видеть кислую рожу моего слуги.

— Так пусть обратиться к целителю. Против зубной боли магия бессильна.

Ее ответ обескуражил меня. Я уже понемногу свыкся с мыслью о всемогуществе магов, но выходило, что колдунья, сдержавшая снежную лавину, в деле исцеления проигрывает обычному зубодеру.

Удивительная штука — человеческая память! Порой она выбрасывает на поверхность вещи, которые будучи давно погребенными под спудом пережитого, вдруг проявляются в своей первозданной четкости, когда тому способствуют обстоятельства. Наблюдая страдания герольда, я вспомнил, как однажды в детстве был удивлен поведением одного из посетителей борделя. Этот чудак одевался, прежде вдевая в рукав левую руку, с левой же ноги натягивал чулки и штаны. Потуги его были столь неловки, что становилось понятно — привычкой облачаться таким странным манером он обзавелся недавно. С детской непосредственностью я спросил, что же приключилось с ним, и он поведал, что следует рекомендации одного из заезжих медиков, который для избавления от зубной боли посоветовал ему исполнять привычные действия наоборот.

Такова природа вещей, что ради прекращения своих страданий больной готов прибегнуть к совершенно немыслимым мерам — я знавал людей, принимавших ослиную мочу или растиравшихся салом повешенного, полагая, будто это избавит их от боли. Я описал припомненный мною случай своему герольду, покривив против истины и называя матушкиного клиента старым другом. Бедолага дошел до той степени отчаяния, которая позволила ему с благодарностью принять мой совет.

Помимо герольда и камердинера у меня в услужении оказались: портной во всеоружии булавок и лент, цирюльник с горячими щипцами для завивки и пудрой, от которой я неизбежно чихал, и мальчишка-паж, единственной заботой которого было бегать по моим поручениям, а моей — выдумывать эти самые поручения, дабы он не скучал. От подавальщика ночного горшка я отказался наотрез.

Довершали свиту Браго и Драко. Охранявшие принца воины теперь с не меньшим пылом берегли меня. Или даже с большим, точно надеялись загладить вину перед его покойным высочеством. От чего они пытались меня сохранить, оставалось загадкой, ибо немногими опасностями, грозившими во дворце, была опасность лопнуть от переедания или свернуть шею, поскользнувшись на паркете. Увы! Перед упорством моей добровольной стражи разумные доводы рассыпались в прах.

Приставленные ко мне арлом слуги имели негласный наказ изучать мои привычки и докладывать Годерикту о занятиях, коими я себя увлекаю. Во что бы то ни стало мне следовало переиграть их. Да, я воспринимал происходящее как игру, чему немало способствовала описанная выше обстановка, совсем не присталая той жизни, какую я вел до сих пор. Но тем легче мне было принять непривычные законы, что действовали они в непривычном мире. В этом была своя шальная логика — странный мир не мог существовать обычным порядком, и выжить здесь означало следовать установленным правилам.

Для начала я затребовал огромное зеркальное стекло — тщеславие, простительное наследнику престола, — и оно без промедления было доставлено мне. Под предлогом примерки нарядов я принялся надевать маски, позаимствованные у придворных къертанского короля. Я копировал механику их движений, значительность поз и выражение лиц — а точнее, полнейшее отсутствие оного, отображал осанку и наклон головы. Я повторял вскользь оброненные фразы, старательно подражая интонациям, с какими они были произнесены. Я добился в этом деле успехов столь ощутимых, что некоторое время спустя мне начало казаться, будто в зеркале передо мною оживает принц, и тогда я стал набрасывать на стекло темную ткань, если не испытывал в нем нужды.

Я установил за привычку уединяться в библиотеке с Сагиттой. При дворе арла Годерикта колдунью полагали моей фавориткой. Однако под покровом заклятий от чужих глаз Сагитта учила меня чтению и письму, и репутация любовников играла нам на руку. Я научился подделывать витиеватую подпись Ариовиста вместе с росчерками и вензелями. Я совершенствовался в арифметике, и теперь смог бы пересчитать рысаков в королевских конюшнях, кабы столь бесполезное занятие взбрело мне в голову. Я выучил язык къертанов — он и впрямь оказался несложным, и понимал, о чем шепчутся за моей спиной. Хорошая память позволила мне запомнить двенадцать родов къертанской знати, и придворным немало льстило, когда я обращался к ним с подробным перечислением заслуг их предков.

Еще ни к одной краже я не готовился столь основательно. Мне повезло, что рядом была Сагитта — выросшая под сенью престола, как поэтично выразился Альхаг (когда дело касалось Цветка Смерти, лейб-маг являл удивительную тонкость души), колдунья оказалась кладезем знаний. Мой мозг немел от них точно так же, как дрожат от натуги перетружденные мышцы. К ночи я добирался до постели в совершенно отупелом состоянии. Сны мои полнились символами, в них царили условности и предрассудки, все больше отдаляя меня от прошлой жизни и приближая к сияющему миру двора.

Так миновали месяцы непрогляд, лиходей и солнцекрад — самый темный месяц года. Снегопляс принес метели и стужу, какой не помню я в родных краях. Звезды стояли высокие и холодные, точно примерзшие к небосводу. Вода насквозь промерзла в колодцах. Снегу навалило столько, что из-за сугробов нельзя было отворить дверей. Однако во дворце царило вечное лето. В жарко натопленных покоях, завешанных шкурами и гобеленами от ледяного дыхания сквозняков, в перинах лебяжьего пуха впервые я не мерз зимой, и это было мне по душе.

XV. Новые обстоятельства

— Услад, друг любезный, поди узнай, отчего суета...

От слов на языке было приторно. Это ж надо мальчишке имечко дать — Услад! Впрочем, за исключением имени, паж нравился мне больше прочих соглядатаев. Не то, чтобы меня совсем не стесняло его присутствие — для крупных подлостей мальчишка и впрямь был маловат, однако сболтни такой мелкий в порыве душевной простоты лишнего, на виселицу отправит вернее любого шпиона. И все-таки Услад мне нравился. Еще не выветрились из него чистота и искренность — так доверчиво глядел мальчишка, так искренне восторгался самыми простыми вещами. Полагаю, в этом была немалая заслуга его родителей, которые наградили его сладкозвучным именем, не думая, что оно может послужить поводом для насмешек.

Позубоскальничать за чужой счет придворные любили. На себе я этого не испытал, высокий титул вкупе с Драго и Браго в телохранителях обеспечили мне уважение, однако ни слепым, ни глухим не был. Мой паж с распахнутыми глазенками-вишнями, с точеным личиком, со всей своей наивностью служил объектом неиссякаемых шуток. Большей частью шутки эти были безобидны, но некоторые несли в себе тот сальный подтекст, который я безошибочно научился распознавать еще по борделю. Пажонок не жаловался, а я, щадя его гордость, притворялся поглощенным исключительно собой.

— Так Мантикор пожаловал, светлейший принц!

— Что за животина диковинная? Пополнение королевского бестиария?

Арлов бестиарий я нашел впечатляющим. Там за железными прутьями содержались подаренные Годерикту животные — толстенные питоны, славящиеся смертельными объятьями, и львы на мягких лапах, одним ударом способные оглушить быка-двухлетку, огромные злющие черепахи, вопреки расхожему мнению весьма скорые на укус, и грозные медведи, даже во сне смердевшие псиной и падалью. Бестиарий был устроен у окружавшего дворец рва, и ночью смотритель открывал клетки, чтобы дать свободу питомцам, а попутно — защитить арла от незванных гостей.

— Пожалуй, когда мантикора устроят, пойду на него взгляну, — протянул я, подражая интонациям избалованных зрелищами придворных. — Раз зверь так опасен, верно, его надежно прикуют на цепь.

Услад захохотал, будто услышал нечто веселое. К нему присоединился герольд, и я понял, что к вечеру мою шутку повторят от поваренка до советника, однако так и не понял, в чем ее соль.

— О! Мантикор есть чудище страшное, тело имеет барса, то бишь кота снежного, гриву густую цвета седины, голову же — человечью, и непременно хвост при ем с жалом на конце. Сим жалом мантикор добывает себе пропитанье, а ест он исключительно младенцев семи недель от роду, — давясь со смеху поведал мне камердинер. То, что он говорил, никак не вязалось с обуявшим его весельем.

— Как же арл будет кормить такое чудище? И как мантикор подсчитает, сколько младенцам недель? А ну если его обманут? — подивился я.

— Коли достойнейший правитель изъявят свою волю, я сей же час отправлюсь в книгохранилище и отыщу сочиненье достопочтенного Альфруса Брэмуса Разнотварьем именуемое, дабы вы ознакомились на сон грядущий...

— Крепкому сну подобное чтиво точно не посодействует. Оставим Разнотварье на потом, чудовищ я наблюдал предостаточно.

Я подумал, что многие диковины, о которых болтают или даже изображают в книгах, подобных этому Разнотварью, на проверку оказываются вымыслом. Таковы были синевласые женщины, встречи с которыми напрасно ждал я в Кобальтовых горах, таков, верно, был и этот мантикор. Однако я ошибся. Причина смеха моей свиты раскрылась на вечернем торжестве в честь приезда высокого гостя, и мне сразу сделалось не до веселья.

Церемониал приема гостей был обставлен с исключительной торжественностью, призванной подчеркнуть величие королевской власти. В парадном облачении Годерикт сидел на троне в зале приемов. Трон этот, выточенный из цельного куска хрусталя, для мягкости устлали шкурами и мехами. Будучи на голову выше любого из своих придворных, Годерикт даже сидя выглядел внушительно. У него была светлая кожа северянина, тонкий прямой нос, высокий лоб. Темные глаза из-под венца смотрели пронзительно и твердо. Величавая поза роднила его с собственным же мраморным изваянием, что встречало гостей у входа во дворец.

Одесную и ошуюю сюзерена топились советники и приближенные, наряженные подобающе случаю в бархат с золотым шитьем и увешенные пожалованными королем знаками отличия. В простенках между окон висели знамена с гербами двенадцати верных правителю родов. Выше, под потолочным сводом, предстали запечатленные на камне свидетельства воинской славы предков короля: арл Ярциваль в сияющем доспехе пронзал копьем черного рыцаря, арл Ёнуфрид отбивался от нападающих на него врагов, арл Годелунг во главе войска внимал предсказанию странствующего монаха о победе в сражении.

Под строгими взорами живых и нарисованных владык слуги внесли дары: золотую и серебряную посуду, меха, оружие, искусные механизмы, пряности и в довершение — клетку с певчими птицами. За этой пестрой и торжественной процессией шел человек, облаченный в оттенки ненастья — все на нем от сапог до отделанного песцовым мехом дублета было серым-серо. Когда гость поравнялся с троном, я признал в нем человека-тень, так упорно преследовавшего нас в Кобальтовых горах. Герольд между тем возвестил:

— Великий кудесник севера сэр Шаула!

Человек-тень сложился в поклоне. Привезенные им птицы громко защебетали и заметались по клетке, роняя перья.

— Остерегайтесь, ваше высочество, — шепотом предупредил меня Браго. — Шаула не только кудесник, но и знаток по части ядов. Отравленные клинки — его любимое оружие.

— За то северяне и прозвали Шаулу Мантикором — добавил Драко, придвигаясь ко мне ближе.

Сагитты на приеме не было — дворцовый этикет не предусматривал участия женщин в государственных делах. После, в библиотеке, где никто не мог слышать нас, я спросил колдунью:

— Что за человек этот Шаула? На Гибельном перевале он почудился мне тенью, поднявшейся с земли. В долине он превратился в чудовище и убил Альхага. Теперь он здесь в обличье царедворца, и арл встречает его с распростертыми объятиями.

Меня не покидало ощущение, что визит колдуна не случаен, и что добром он не кончится. Во власти предчувствия я не мог усидеть на месте и метался по помещению от стеллажа к стеллажу.

Сагитта сидела в обтянутом синим бархатом кресле, перед ней стоял шахматный столик, на которой колдунья оперлась локтями, повалив пешек, королей и рыцарей в одну кучу. Я читал ее напряжение в морщинках между бровей и у рта, в скованной позе. Глаза колдуньи были закрыты, как любила делать она, возвращаясь в минувшее. Этого ей показалось мало, и она спрятала лицо в ладони. Голос из-под ладоней звучал глухо:

— Шаула из старого поколения магов, которые для заклинаний черпали via vitalis — жизненную силу убитых ими людей. К тому времени, как его величество Максимилиан с подачи Альхага наложил вето на колдовство на крови, Шаула слыл известным чародеем. Он вынужденно подчинился запрету, после чего от известности ему остались лишь крохи. Несколько лет Шаула провел в горах — там и законы помягче, и рука правосудия дотянется не всегда, а после перебрался на север. В этих холодных краях ночи длинны, природа сурова, земля требует постоянного ухода и все равно родит скупо. Здесь тяжело жить. Маги стремятся уехать на юг, оттого оставшиеся в большой чести. Шаула пришелся ко двору.

— То, что он говорил о твоих родителях — правда? — не сдержал я любопытства и тотчас укорил себя.

Сагитта долго молчала, и я подумал, будто обидел ее. Чтобы смягчить оплошность, я добавил:

— Прости, я не должен был спрашивать.

— Об этом и впрямь шептались при дворе его величества Максимилиана. В лицо мне сказать смельчаков не сыскалось, едва я оказывалась поблизости, пересуды тотчас стихали. Родителей я не знала. Помню подле себя лишь Альхага, и он ни единожды не дал мне повода для упрека. Ребенком я спросила его, правдивы ли слухи. Альхаг ушел от ответа. Больше я не задавала вопросов. Даже если и так, не сомневаюсь, что у него имелись веские причины для убийства. Моих чувств к нему это не переменит, и незачем ворошить прошлое.

Конечно, колдунья лукавила. Ей тяжело было слушать сплетни, как тяжело любому человеку, с детства видевшему от близких только добро, предположить о них нечто ужасное. Переживания Сагитты свидетельствовали в пользу лейб-мага. Да я и сам видел, как относился к колдунье Альхаг, и помнил клятву, которую он с меня взял.

Мне ли было упрекать ее в одержимости Альхагом, если я точно также был одержим ею?

— Незачем, — согласился я. — Шаула приехал, чтобы убить меня?

— Прежде он захочет узнать, останешься ли ты верен политике короля Максимилиана. И если ты так, то он попытается от тебя избавится.

Я почувствовал, будто нырнул на глубину и мне не хватает воздуха. Для человека-тени я не был противником. Но что толку об этом думать? Я подошел к Сагитте. Так и не отняв рук от лица, она безошибочно уловила мою тревогу:

— Не бойся. Браго и Драко слывут лучшими клинками королевства. А сумею тебя защитить и от меча, и от магии.

Я не ставил под сомнение ее способности. Однако для меня Сагитта была не колдуньей и не воительницей, а прежде всего — любимой женщиной, той, защищать которую должен я. Я приготовился было выложить свои возражения, но одной своей фразой она заставила меня замолчать.

— Коль скоро меня считают твоей фавориткой, мало кто удивится, если я переберусь в твои покои. Там будет легче обеспечить твою безопасность.

Сберегла ли меня магия Сагитты или воины, неотступно следовавшие по пятам, сыграло ли свою роль расположение арла Годерикта или вмешалась рука провидения — мне невдомек и по сей день. Чувствовал я себя превосходно, ел вдосталь, спал в тепле, и за все за это следовало благодарить арла. Порой я задавался вопросом относительно причин гостеприимства правителя. Возможно, в политике я был полым профаном, однако основные правила отношений между людьми успел уяснить. В мире, где я рос, гостей окружали заботой лишь затем, чтобы усыпить их бдительность и сподручнее обобрать. Дальнейшие события подтвердили мою правоту.

Приглашение от принцессы Нинедетт стало для меня неожиданностью. Еще большей неожиданностью была последовавшая за ним беседа.

Впервые я увидел знатную даму за вышиванием, и не смог сдержать удивленного возгласа. Нитки, которыми шила принцесса, едва ли превосходили толщиной паутину. Чтобы их разглядеть, Нинедетт использовала увеличительные свойства изумруда. Что это был за камень! С голубиное яйцо величиной, своим насыщенным цветом он напоминал зелень хвои после дождя. Я застыл, прикованный к нему взглядом. Я даже спрятал руки за спину, боясь непроизвольным жестом выдать себя. Вопиющее расточительство! Да я навскидку мог найти изумруду сотню куда лучших применений!

Принцесса неверно истолковала мой взгляд и воспользовалась этим, чтобы начать разговор:

— Вам нравится, принц? Я украшаю покров для обители святой Карпеции-в-Горах. Святая Карпеция принимает дев из знатных семей и уставших от мира вдов. Обитель стоит уединенно, вокруг, куда ни кинешь взор, высятся лишь молчаливые горные пики да безбрежная синь небес. И ласточки звенят в вышине. Согласитесь, не самое худшее место, чтобы провести жизнь в молитвах и посте, — Нинедетт отложила свое вышивание и попросила фрейлин удалиться. Изумруд, о этот изумруд! — был небрежно отброшен в стоящую у ног принцессы корзинку с рукоделием. — Простите мне мою смелость, ваше высочество. Мне хотелось говорить с вами наедине. Могу я рассчитывать, что вы сохраните втайне от всех и особенно от моего брата наше свидание? Оно может расстроить его, а брат так печется о моем благополучии!

Я кивнул. Этим нехитрым приемом прятать свое замешательство за последние месяцы я овладел в совершенстве. Повинуясь моему жесту, Браго и Драко вышли следом за фрейлинами. Из-за дверей их приветствовало хихиканье.

Принцесса горделиво вскинула голову:

— Меня учили быть выше праздных пересудов. Однако некоторые разговоры обходить молчанием становится все труднее, тем паче, что они имеют отношение к моему будущему.

Проявив неслыханную вольность, я опустился на подушечку у ног принцессы, где прежде сидела одна из фрейлин. В такой близости я хорошо видел, как волнуется Нинедетт, как бесконечно расправляет она свои парчовые юбки, как перебирает жемчужины на поясе. Дыхание ее было прерывистым, часто принцесса умолкала, обращала взгляд в окно, и словно обретя в раскрывающихся ей далях недостающую смелость, продолжала вновь.

— Возможно, я покажусь вам чересчур прямолинейной, однако тому виной мое воспитание — простите мне и его тоже, ибо оно в меньшей степени зависело от меня самой, а в большей определялось родителями и братом. Меня учили, что ложь губительна для души ...

Она была столь трогательна в своей нерешительности, что я подбодрил ее:

— Можете говорить прямо.

— Я всегда знала, что союзы в королевских семьях заключаются в политических целях и не подразумевают под собой романтической основы, но все же в сокровенных мечтах дерзнула надеяться на взаимную симпатию. Для меня было бы унизительным делить избранника с кем-то еще. Пусть мне не суждено царить в его сердце, но я хотела бы, чтобы оно было также свободно от других.

— Я понимаю вас, ваше высочество, — кивнул я и подался ближе к ней и к ее изумруду.

Я лукавил. Мне было решительно невдомек, отчего принцесса решилась доверить мне свои сердечные тайны. Однако выказываемое участие приближало меня к заветной цели. Я уже чувствовал, как холодят ладонь глянцевитые бока вожделенного камня, когда Нинедетт молвила:

— Если вы поменяли решение касаемо возможности нашего с вами союза, мне хотелось бы услышать об этом от вас. Я глубоко уважаю вас, и мне мучительно сознавать себя обузой и связывать вас обетами, что наши семьи дали друг другу, когда мы сами были детьми.

Похоже, об этом незначительном нюансе наших отношений с Годериктом меня предупредить забыли.

Подменыш, ты крепко влип, сказал я себе. Теперь тебе нужно выкручиваться так, чтобы не обидеть эту девочку-принцессу, чтобы не впасть в немилость у сиятельного арла, за чей счет ты ешь, пьешь и дышишь горным воздухом, и так, чтобы не открыть дорогу на виселицу себе самому.

Ничего не значащими словами — а к тому времени я освоил их предостаточно, попытался я успокоить Нинедетт, заверить ее в своем расположении и, разумеется, пообещал сохранить разговор втайне от Годерикта, что было и в моих интересах. Об изумруде я позабыл начисто.

XVI. Угрозы

Браго и Драко ждали у дверей. В мое отсутствие они развлекали фрейлин рассказом об опасностях, сопровождавших наш переход через горы. Браго в запале выхватил меч и изображал, как он расправлялся с врагами. За врагов поочередно служили стул, ширма, бархатные портьеры и напольная ваза. Победа над последней досталась Браго труднее всего, однако пред мужеством героя пала и она, рассыпавшись веером хрустальных брызг. Фрейлины восхищенно заохали.

— Я хочу выпить, — хрипло прокаркал я. — Имеется в городе подходящее заведение?

От разговора с принцессой у меня и впрямь пересохло во рту. Я чувствовал, как тесно смыкаются стены дворца, как кружат лабиринты переходов и галерей, как сияние золота застит глаза, а в ушах не смолкает хрустальный перезвон; я задыхался в запахе благовоний, которыми придворные пользовались в количестве, способном поднять мертвеца. Мне нужно было выбраться в понятный мир, где я смог бы спокойно осмыслить произошедшее.

Верные моему желанию воины привели меня в трактир "Хрусталев Змий". Даже не умея читать, ошибиться с названием было сложно — змий обретался здесь же, искрящиеся кольца его обвивались вокруг опоры, поддерживающей вывеску, морда была блаженной и глупой. Я тотчас вообразил, как стекольных дел мастер, узрев выскользнувшее из-под рук творение, не нашел ему лучшего применения, чем подарить соседу-трактирщику — мол, ты и не такие рожи видывал. Сосед не растерялся, а пристроил подарок к делу. Вот и сидел змей на шесте, своим видом свидетельствуя качество подаваемых в трактире напитков.

Уже освоившись с традициями севера, я направился к столику против двери, который располагался заметно выше прочих. Мельком подумалось: если я захмелею, больно ли будет падать с высоты?

— Что за обязательства связывали Ариовиста и Нинедетт? — спросил я у своих спутников.

Мне казалось, вне стен дворца я могу говорить свободно. Однако Браго и Драко моей уверенности не разделяли.

— Ужели позабыли, ваше высочество? Отец ваш пышное торжество справил по поводу соглашения о свадьбе наследника с принцессой северных земель. Вам едва шесть зим сравнялось, вы в карете сидели, запряженной восьмериком белых лошадей, рядом малышка-принцесса, вся в кружевах, прямо куколка какая. Карету изукрасили цветами, вперед пустили жонглеров с фокусниками, зверей заморских — львов там, пантер. Били барабаны. Проходили воины с алебардами и протазанами, чьи древки были обтянуты желтым атласом с золотым галуном и украшены шелковыми кистями, — принялся вспоминать Драко.

Браго внес свою лепту:

— Король Макс — да будет земля ему пухом! — отдал распоряжение вычистить городские фонтаны и наполнить их заново, но уже не водой, а вином. Неземное блаженство — вино било из фонтанов день-деньской, и любой мог промочить горло. Я точно в раю побывал! — если что-то и способно было повергнуть Браго в мечтательное настроение, так это мысли о возлияниях.

Предаваться воспоминаниям воины могли долго, но я прервал их:

— Вы не хуже моего знаете, что меня там не было.

— Как так не было? Вы не пошли на праздник? И даже издалека его не видели? Хоть бы вполглаза? И не слышали, что сын короля по достижению совершеннолетия намерен взять в законные супруги дочь северного арла, а с нею рудники серебряные и кобальтовые на север от границ королевства и пять сотен аврумов приданного? Ну, драгоценности там, посуду золотую и серебряную, принцессины платья, это само собой. Ваш верный слуга самолично входил в посольство, которое о свадьбе сговаривалось. Помнится, о рудниках мы спорили до хрипоты. Прежний казначей северян никак не желал их в брачный договор вписывать, и ныл, и юлил — ох, хитер был, старый ворон! А нам они страсть как нужны, рудники эти. Можно сказать, ради них свадьба затевалась. Принцессу-то отыскать труд невелик, а вот если рудники... — в голосе Драко зазвучала обида. Воин не мог уразуметь, как его труды остались не замеченным. — Все королевство толковало о задуманном союзе! А когда столько людей говорит о намеченных событиях, они почитай дело свершившееся.

Я попытался возражать:

— Откуда мне было знать о свадьбе, если мне тогда пять зим сравнялось!

— Шесть, ваше высочество, шесть. И не спорьте, нам-то оно виднее.

Разговор прервало появление трактирщика. Зная любовь воинов хорошо покушать, я просил принести еду и напитки.

Браго заметно оживился:

— Бражка у этого змея-трактирщика стоящая. Лей, хозяин, лей — не жалей, полновесной монетой рассчитаемся.

— Разве твоя фляга потерялась? — удивился я. Мне было невдомек, куда воину еще брага.

— Да чтоб у меня чирей на седалище вскочил! Что вы такое говорите, ваше высочество! Потерялась! Да прежде я с кошельком своим расстанусь! — Браго полез за пазуху, достал подарок лейб-мага и любовно принялся отирать рукавом налипшую грязь. — На месте, родимая. Только Альхага ныне нет, кто ж знает, надолго ли колдовства достанет. Надо бы на черный день припасти, — с этими словами Браго сделал большой глоток и спрятал флягу обратно.

— Отчего вы так перепугались женитьбы, точно черт ладана? — спросил меня Драко.

— Когда я соглашался на это дело, о женитьбе речи не шло!

— Так мы и предположить не могли, будто вы не ведаете! Короли наши исстари берут невест из северных земель. Мы только вот вам рассказали: праздник затеяли, торжество знатное. Воины с позлащенными алебардами, львы и пантеры. Да, танцоры еще были, страсть какие прыгучие, на лету вкруг себя трижды оборачивались. А глотатели огня! Один разинул рот, воткнул туда факел горящий и обратно уже черным вынул. Аж мороз по коже! Такое не вдруг забудется.

— А я что-то не припомню танцоров да огнеглотателей, — посетовал Браго.

— Не мудрено! Тебя больше фонтаны с вином интересовали, — отозвался его приятель и снова принялся меня увещевать:

— Может оно и преждевременно вам о свадьбе-то переживать, но сами рассудите, ваше высочество. За правителем должен стоять наследник, а того лучше, чтобы два или три. Вон, Ариовист один у короля Макса был, теперь расхлебываем... ох, простите, ваше высочество, мой дурной язык, и впрямь забористая бражка у трактирщика-змея... О чем бишь я? О женитьбе. Без жены наследником не обзавестись. Так чем принцесса не жена? Не косая, не рябая, а какие у нее рудники! Какие рудники! Эх, ваше высочество, жаль, вы их не видели, глядишь, и на женитьбу по-другому взглянули б. Вот что: просите арла Годерикта приданное вам показать, он ради сестры не откажет.

— Это ты заметил верно, нашему принцу прежде о королевском венце позаботиться надо. На пустой трон живо поналетят стервятники, один герцог Орли чего стоит!

— Вот и я о том же. Одно дело, если принц в одиночку права на трон заявит, и совсем иное — когда его поддержит законная супруга-принцесса. Да и арл Годерикт не поскупится, копья да мечи сестре в подмогу отправит.

Воины ели, пили и на свой лад пытались меня успокоить. В глазах Браго и Драко мои сомнения казались по меньшей мере смешными. Вчерашний вор воротит нос от принцессы крови? Понимая их, я оставил бесполезные споры. Но это отнюдь не означало, что также легко я готов был отказаться от Сагитты.

Возвращались во дворец мы по темноте. По обеим сторонам улицы, нахохлившиеся и озябшие, жались друг к другу дома. Сквозь запертые ставни не пробивалось ни лучика света, и только источаемое снегом слабое сияние не позволяло миру окончательно погрузиться во тьму. С неба сеялся редкий снег, тонкий и легкий, будто кто-то там, наверху, распотрошил подушку, набитую пухом из ангельских крыл. Ноги вязли в сугробах, вокруг было пустынно и тихо.

Погруженный в раздумья, я не сразу заметил слежку. В отдалении от нас скользили тени, и это движение выдавало преследователей. Браго и Драко тоже приметили незваных гостей — не медля они вооружились кинжалами и высвободили из ножен мечи, а Браго переложил подаренную Альхагом флягу ближе к сердцу. Судя по поведению моих спутников, драки было не избежать.

Нас настигли в узком переулке в квартале от дворцовой площади. Место для нападения выбрали со знанием — вследствие тесноты здесь хорошо было обороняться одному, а троим, напротив, несподручно из опасения поранить своих же товарищей. Преследователи навалились гуртом. Так нападают крысы: из подворотен, подвалов, щелей, всей стаей, стремясь застигнуть жертву врасплох и погрести под клубком собственных тел. Я побоялся обнажить меч — для схватки в тесноте мне не доставало мастерства, и дрался как привык, по-уличному.

Во тьме нападавшие казались единым существом, собранным из копошащихся и смердящих тел. Я бил по этому существу изо всех сил. Рука, в которой я сжимал кинжал, стала скользкой от крови. Мне тоже досталось, однако разгоряченный я не чувствовал боли.

Точно черная волна настигла меня, и я барахтался в ней, отдавая движения на откуп инстинктам. Драка была недолгой. Волна схлынула, оставив побежденных у наших ног. От наступившей затем тишины звенело в ушах. Браго склонился над одним из упавших в снег оборванцев. Всем телом я ощущал исходящую от воина ярость:

— Кто заплатил за нападение?

— Нъема... нъема... — бормотал оборванец. — Никто.

Браго тряхнул его так, что у оборванца клацнули зубы, и он зачастил:

— Никто. Не знаю. Не знаю я! Сказали: этой улицей господа со Змия проследуют во хмелю и при больших деньгах. Еще сказали: коли господ порешим, их кошельки можем оставить себе, да сверху сребриков накинули.

— Сказали кому?

— Одноглазому, он у нас за главного.

— Кто сказал?

— Гость. Чужак.

— Ну же, отвечай, как он выглядел!

— Не видал я, с чужим Одноглазый терся.

Вмешался Драко:

— Похоже, он не врет. Хотя много ль он может соврать, коли сам ничего не ведает.

Я был согласен с Драко. Браго попалась мелкая рыбешка, этот и впрямь несведущ, не то бы уже все выболтал. В руках у злющего Браго не больно поартачишься.

Между тем оборванец, поняв, что допрос близится к концу, а его окончание не сулит ничего хорошего, предпринял отчаянную попытку освободиться. Он извернулся, последовал резкий замах — даже во тьме я разглядел блеск стали и лезвие сокрытого доселе ножа, устремленного прямо в сердце Браго. Я кинулся на оборванца, но столкнулся с Драко, и оттого наша помощь запоздала.

В морозном воздухе разлился запах перебродивших яблок. Браго упал на колени, прижимая руку к месту удара, точно хотел удержать ток крови. На груди его расплывалось темное пятно. Медленно воин отнял руку, облизал пальцы. Страшный рык распорол тишину:

— Он проткнул мою флягу! Альхагов подарок! Убью каналью!

И Браго кинулся оборванцу вослед.

Мы успели порядком продрогнуть, поджидая его возвращения. Снег, сыпавшийся с зажатого между домами неба, белым саваном кутал лежащих средь сугробов мертвецов. Чтобы чем-то занять себя, под укоризненным взглядом Драко я принялся выворачивать их кошельки; мой улов не пролил света на нападение, однако меня не оставляла мысль, что за ним торчит раздвоенное жало Мантикора.

Помяни колдуна, он и появится. Сэр Шаула преградил нам путь в одном из коридоров дворца, тесном и узком, где расстояние от стены к стене можно было объять раскинутыми руками. В таком не разминешься.

С преувеличенной почтительностью Мантикор раскланялся.

— Воздух Къертан-Къярна идет вам на пользу, ваше высочество. При нашей встрече в горах вы выглядели — краше в гроб кладут.

Словно со стороны услышал я свой голос:

— Странная у вас манера располагать к себе людей, сэр Шаула.

Я и не знал, что умею так говорить — холодно, хлестко. Но колдун не оценил моих успехов на ниве притворства:

— У меня к вам предложение. Отошлите своих цепных псов, оно не для сторонних ушей.

Я задумался. Оставаться с колдуном наедине мне не хотелось. Причиною тому был обычный страх, диктуемый инстинктом. С другой стороны, разум подсказывал, что желай Мантикор моей смерти, он не стал бы мешкать и уже предпринял к тому усилия. Между тем даже нападение в переулке больше походило на попытку устрашения — смешно вообразить, будто горстка оборванцев способна расправиться с вооруженными воинами.

Пока я колебался, на мне внезапно вспыхнула одежда. Первым моим порывом было сбить огонь, но я не поддался ему. Я вспомнил Альхага, который не нуждался во внешнем подтверждении своего могущества. С Шаулой же дело обстояло ровно наоборот — каждым словом, каждым жестом он стремился выказать превосходство. Так пускают пыль в глаза люди, сомневающиеся в собственных силах — доказывая их окружающим, они прежде всего стремятся убедить самих себя.

Я заметил, что магический огонь не обжигает, как обожгло бы настоящее пламя.

— Это все, чем вы можете поразить? Тогда понятно, отчего отец сделал выбор в пользу Альхага.

Похоже, я нечаянно нащупал уязвимое место колдуна. Он скривился словно от глотка кислого вина, однако быстро взял себя в руки:

— Отошлите цепных псов, принц!

Я сделал воинам знак удалиться.

— Вы уверены, ваше высочество? — спросил Браго, точно ненароком демонстрируя свежие следы крови на кулаках.

Конечно, уверен я не был, но решил выслушать Мантикора, потому что вступая игру предпочитал оценивать имеющийся расклад целиком. Браго ушел нехотя, насвистывая мотив известной песенки про кусачего пса. Драко двинулся следом, и даже выпрямленная спина его выражала неодобрение моей опрометчивости.

Исходящая от колдуна угроза обострила все мои чувства обострились: я слышал затихающие шаги воинов, ощущал стылое дыхание сквозняка по коридору. Сумрак перестал быть помехой моему взгляду. Я отмечал незначительные движения, малейшие перемены в облике противника: то, как нетерпеливо постукивал он ногой, как кривил губы и щурился, испытующе глядя на меня.

— Мне нет ни малейшего дела, являетесь ли вы подлинным наследником короля Максимилиана или ставленником Змеиного колдуна. В том или ином качестве вы метите на престол, и вот что я имею сказать. Вас не ждут на родине. Герцог Орли рвется к власти. Королевский Совет пока сдерживает его пыл, потому что независимость выгодна им самим, но только полный кретин станет хранить верность законному наследнику, канувшему в ничто. Вскоре здравомыслие, изрядно подкрепленное герцогским золотишком, подскажет Совету уступить. Трон-то все едино пустует. А человек, отведавший власти, не расстанется с нею вовек. Я готов помочь вам склонить чаши весов на вашу сторону. Разумеется, не задаром.

— Вы хотите золота? — спросил я первое, что пришло на ум.

Мантикор откинул голову и громогласно расхохотался:

— Золото я возьму сам силою своего клинка. Мне нужно то же, чего так страждете и вы: признание, власть. Мне нужно место лейб-мага, ради меньшего я и пальцем не шевельну.

— Тогда отчего вы здесь, а не с герцогом Орли?

— Мне быть при герцоге? При этом лизоблюде, что точно дрессированная крыса пляшет под дудку церковников? Коль скоро церкви удастся усадить своего ставленника на трон, она на полшага не подпустит к нему колдунов, памятуя недавний-то опыт! И где в этом альянсе моя выгода? Тянуть Орли к трону, дабы потом быть отринутым за ненадобностью?

Мантикор рассуждал так, будто имел полное право стать верховным колдуном. Он не лебезил, он требовал. Я не знал, что следует сказать ему, но точно знал, как ответил бы принц.

— Вы смеете ставить мне условия?

— Вижу, вы уже надавали обещаний ученице Змеиного колдуна — женщины кому угодно задурят голову, когда хотят добиться желаемого. Но это пустая затея. Я толкую не об идее верховенства магии в масштабе королевства, а о ее воплощении. Опасная ошибка позволять чувствам главенствовать над разумом — Максимилиан посадил лейб-магом своего фаворита, вы собрались сделать им любовницу. Помяните мое слово: женщинам пристали наряды и драгоценности, в политику им мешаться не след. Ученица Альхага не расчистит вам путь к трону. Нынешние маги измельчали, королевский эдикт низвел их до уровня травоядных, а разве способны к колдовству коза или корова? Иное дело хищник, который суть воплощенная магия с своими движениями, статью, мерцанием зрачков.

Шаула будто гипнотизировал меня. Он и сам был хищником, и я мог бы поклясться, что зрачки колдуна сверкают в сумраке не хуже кошачьих. Я поторопился разбить оцепенение, в которое ввергал меня голос Мантикора:

— Не сравнивайте магов с хищниками, зверь убивает, чтобы прокормиться, а вы... чего ради сеете погибель вы?

И вновь мне удалось пронять его. Мантикор заговорил яростно и страстно:

— Когда под забором околевает безродный босяк, смерть его, равно как и жизнь, бесполезны. Если же этого босяка убивает маг, его гибель способна изменить мир. Вы и ваши рыцари не отягчаясь сомнениями обагряете кровью клинки. Так отчего вы противитесь, когда то же делают маги, ведь мертвецу без разницы, за кем был решающий удар. Или возразите, будто право отнимать жизнь, как и чеканка монет, исключительная прерогатива аристократии?

Мантикор завел меня на зыбкую почву — я вынужден был спорить о предмете, которого не понимал.

— В отличие от магов, мои рыцари не посягают на человеческие души, — тем не менее возразил я.

— Не посягаете на души? — Шаула расхохотался. — Что ж, вы не мараетесь, верно. Однако охотно пользуетесь теми, которые прибрали для вас другие. Смерч, поднявший вас на свое крыло, был ничем иным, как освободившимися со смертью Альхага душами. Вы не знали? Помилуйте, принц, так ведь Альхаг был гвинотом, а гвиноты испокон веков колдовали на крови! В этом свете и самоназвание их — хозяева ветров приобретает иное звучание — не только всадники, но и властители душ. Ваш придворный любимчик был знатным душегубом! Так что, отрубив ему голову, я немало поспособствовал освобождению невинно загубленных жертв.

Возможно, увещевания Мантикора и убедили бы настоящего принца. Я же не принимал их с первой минуты разговора, и потому они не стали для меня искусом. Чересчур часто видел я пренебрежение к человеческой жизни, чересчур долго считал его одним из омерзительнейших проявлений естественного хода вещей. Я перестал бы себя уважать, согласись на предложение колдуна, а уважение к себе долгие годы было единственным моим достоянием.

— Дурной тон — устилать свой путь к власти мертвецами. Погибнут ли они от моего меча, падут ли от вашего, либо попросту замерзнут, это скверно пахнет, — отвечал я Мантикору. — Беседы о смерти утомили меня. Посторонитесь теперь, я желаю почивать.

XVII. Тучи сгущаются

Со всеми перипетиями я вернулся в свои покои за полночь. Камердинер в натянутой задом наперед ливрее, медлительный и неловкий со сна, вышел меня встречать. В ночной тишине каблуки моего богомола щелкали громче обычного. Я отослал его, но вскоре о том пожалел — в присутствии камердинера Сагитта относилась ко мне, как к особе королевской крови, если же рядом не случалось свидетелей, то и колдунья не брала на себя труд церемониться.

— Ты что творишь?! Разговаривал с Мантикором!

Я не стал отпираться:

— У нас состоялась довольно содержательная беседа о природе колдовства. Мантикор предлагает мне помощь в достижении трона, взамен он жаждет сделаться его лейб-магом.

— Чтобы узнать это, не стоило рисковать. Его намерения ясны, как день.

Сагитта отчитывала меня, точно нашкодившего мальчишку. Я разозлился:

— Ясны для тебя, однако меня ты просветить не торопишься. На кону моя голова, я не стану играть вслепую.

— Твоя голова была в гораздо большей опасности, когда остался с Шаулой один на один!

Беспокойство колдуньи было приятно мне, хотя я и не понимал его причин:

— Не ты ли уверяла, будто прежде убийства Мантикор попробует договориться? Так и случилось. Мертвец навряд ли сможет обеспечить его доходным местом.

Сагитта медлила с ответом, не желая признавать за собой ошибки. Она прошлась от стены к стене — от ширмы, расписанной теряющимися во мраке птицами, до украшенных затейливой резьбой дверей. Остановилась. Огладила львиную голову на дверной ручке, подергала кольцо в зубах зверя. Я ждал.

Нехотя колдунья молвила:

— Похоже, я просчиталась. Со дня своего приезда во дворец Шаула трижды пытался отравить тебя и дважды подсылал убийц.

— И ты скрывала?!

— Я обещала тебя защищать. Вы, мужчины, любите выставить себя героями, для меня же главное видеть тебя живым. Раздевайся.

С своей свободной от всякого тщеславия целеустремленностью Сагитта была истинной ученицей Альхага. Она говорила твердо, без намека на кокетство, однако я не удержался и поддразнил колдунью:

— Ты соскучилась за мной?

В гневе Сагитта была необыкновенно хороша. Свет дотлевавших в камине поленьев очерчивал ее четкий профиль, выхватывал грацию ее движений. Поднятая с постели, она облачилась в мою сорочку, небрежно застегнув ее на пару пуговиц, и я мог любоваться, как под тонкой тканью в такт частому дыханию вздымается грудь колдуньи. Отблески душевного волнения добавляли краски губам и блеска глазам Сагитты, а что до морщинки между бровей, я знал с десяток способов ее стереть. Мне отчаянно захотелось услышать из уст колдуньи, что я небезразличен ей, пусть исключительно в качестве будущего короля. Разумеется, я мог это слышать от кого угодно, кроме Сагитты.

— Не за мной, а по мне. Ты ранен. И я хочу увериться, что пока я отвожу от тебя мечи и стрелы, ты не скончаешься от яда и не подхватишь пневмонию, блуждая по подворотням Къертан-Къярна.

Похоже она даром времени не теряла. Что еще удалось ей выведать? Я бы хотел сохранить в тайне содержание разговора с Нинедетт. Колдунья была последним человеком, от кого я желал бы получить благословение на брак, а иного не приходилось ждать от ученицы лейб-мага, жизни не пожалевшего ради воплощения своей мечты.

Надеясь отвлечь Сагитту, я принялся разоблачаться, не переставая молоть языком:

— Раны зарастают на мне, как на собаке. Смотри, какой я живой. Еще немного, и я дойду до места, где жизнь прямо-таки кипит ключом.

Скабрезность была моим способом избавиться от напряжения — день выдался богатым на события.

Последствия не заставили себя ждать. В воздухе витала опасность. Я не видел ее, но безошибочно мог предсказать, как предсказывают ненастье старики или увечные. Что-то сдвинулось в окружающем мире, и где-то оголились пустоты, из которых тянуло стынью. Обращенные ко мне взгляды придворных сделались колкими, а приветствия их — прохладными, и вместе с тем я отмечал повышенный интерес, как было, когда я только пожаловал во дворец. Сам я с тех пор не завел новых привычек, а значит, любопытство придворных подпитывалось извне.

Гадать пришлось недолго. И шестидневья не миновало, как Услад, непосредственный и нетерпеливый, подступил ко мне с расспросами:

— А правду ли о вас говорят?

— Ну, наверное, чтобы ответить, правдивы разговоры или нет, я прежде должен их услышать.

— И вовсе незачем, я вам и так перескажу, — пажонок огляделся по сторонам и снизил голос до шепота. Последнее было излишне — нарочно или нет, но Услад подгадал момент, когда из комнаты вышли все, кроме колдуньи, однако мальчишку влекла игра в тайну. — Говорят, будто бы вы не принц, а просто притворяетесь принцем, как чародейское дитя-Подменыш.

Мое имя, абсолютно чуждое раззолоченному миру дворца, прозвучало предвестником бури. Я вздрогнул. Сагитта прошипела:

— Я убью его! И все отравленные клинки мира его не спасут.

Я догадался, что она говорит о Мантикоре — сделав меня мишенью для пересудов, колдун мстил за мой отказ.

— Убьешь, — кивнул я Сагитте, а сам подумал, что не допущу поединка между ней и Шаулой. Я не мог отказать колдунье в умении владеть мечом, однако Мантикор отрубил голову Альхагу, и это делало его опасным противником.

Увы! Одного моего желания было недостаточно, чтобы предотвратить надвигающуюся беду.

Свет не видывал охотника более заядлого, нежели арл Годерикт.

"На земле или в небесах, — любил повторять арл, — способно ли что сравниться с жарким дыханием загнанного оленя, с хрипом вепря, когда копье выходит у него между лопаток? Ничто так не скрашивает уныние повседневности! Охота — вот удел настоящего мужа, вот та непреложная истина, ради которой стоит жить и даже принять смерть не жалко".

Королевской страсти служили егеря и сокольничьи, резвые рысаки и приставленные ходить за ними конюхи под началом грозного управляющего. На псарне содержались борзые, гончие, ищейки; им подавали отменное мясо, в то время как неотлучно состоявшие при них слуги питались объедками и получали за свой труд горсть медяков.

На охоту выдвигались рано, когда слепое солнце только выкатывалось на небосклон и плыло низко, цепляясь за голые ветви деревьев. Короля сопровождала свита придворных. Охотники облачались в сюрко, стиснутые поясами в талии, но разрезанные по бокам для полноты движения, на ногах их были узкие штаны и высокие сапоги с золотыми шпорами. Поверх сюрко охотников согревали короткие плащи с подбитыми мехом рукавами.

При приближении к лесу егермейстер спустил со сворки ищейку. Арл спешился и долго гладил суку по спине, по лоснящимся ухоженным бокам:

— Искра, ты уж не подведи! Беги, девочка, ищи!

И она бежала! Только снег фонтанами вылетал из-под лап, только жаркое дыхание рвалось из оскаленной пасти, чтобы тотчас раствориться в морозном воздухе.

Ищейка привела охотников к заросшему кустами оврагу. Собаки, чуя жертву, рвались с поводков, псари с трудом их держали. Но вот егермейстер дал знак, собак спустили, и они рассеялись по лесу, наполняя заливистым лаем дремотную тишь.

Лай поднял хоронившуюся в овраге лисицу. Она вышла прямо навстречу охотникам, мгновенно преодолела открытый участок и скрылась из виду. Лишь мелькнул хвост, точно всполох серебра, — мелькнул и исчез.

— Черный зверь! — восторженно взликовали придворные.

— Не дайте ей уйти!

Лисица была стара и осторожна. Она водила погоню кругами через опушки, по перелескам, по скатам овражистых отъемов. Свора без устали преследовала ее, а за сворою неслись всадники — прыжками с откосов, галопом по дну оврагов и прогалинам, через замерзшие ручьи. Лишь трещали ветви на изломе да густой кустарник сек по ногам.

Постепенно утомленные долгим преследованием охотники начали отставать, только арл в сопровождении своры упрямо гнал зверя. Я двигался ближе к хвосту кавалькады придворных, рядом со мной — верные телохранители и колдунья. Сагитта сидела в седле по-мужски, сильно согнув ноги из-за коротких стремян. Вместо плетей, с которыми охотились придворные дамы, на поясе колдуньи висела сабля.

За целую зиму, проведенную при дворе северного арла, я не полюбил охоты. Слишком часто я сам оказывался в роли загнанного зверя, чтобы не сочувствовать ему. Это сочувствие осталось бы незамеченным, если бы не Мантикор. Когда король вырвался далеко вперед, а придворные, отчаявшись догнать государя, увлеклись болтовней, Шаула приблизился ко мне. Вороной под ним натужно вздымал иссеченные шпорами бока, с удил на снег хлопьями падала пена.

— Что же, ваше высочество, вы не преследуете черного зверя бок о бок с арлом? Помнится, прежде вы никому не позволяли себя обогнать, охота всегда была любимейшей вашей забавой.

— Смерть отца заставила меня перемениться к ней.

— Однако, вы ветрены, принц!

— В свете нынешних обстоятельств мне не до забав.

Жадные до скандала придворные ловили каждое слово нашей беседы.

— Быть может, смерть короля — лишь удобный предлог, а подлинная причина перемен в том, что вы не тот, за кого себя выдаете? Вы плутуете, точно эта лисица, за которой помчался сиятельный арл: вы рядитесь в чужую шкуру, называетесь чужим именем. Но кольцо сжимается. Трубят рога загонщиков. Гончие близко. Лисице не уйти от облавы.

Шаула сделал движение, и его вороной вдруг взвился на дыбы перед мордой моего Браго — соблюдая традицию, всех своих лошадей я называл именно так. Браго отшатнулся, я с трудом удержался в седле.

— Вы забываетесь!

Краем глаза я видел, как закусила губу Сагитта, и мечтал поскорее закончить этот неприятный разговор. Я боялся, что колдунья вмешается. Разумеется, так и произошло — я хорошо успел ее узнать.

Резким взмахом Сагитта выхватила из ножен клинок. Он был бел от инея. В морозном воздухе отчетливо прозвенело:

— Сэр Шаула по прозванию Мантикор, от имени его высочества принца Ариовиста я вызываю вас ответить за свои наветы в честном поединке!

Порыв ледяного ветра пронесся через оцепенелый лес, сорвал снежный покров с ветвей, взметнул сплошной завесой. Грохнуло далеким громом, вторя ему, тонко заржали испуганные лошади. Из чащи поднялась стая ворон и принялась кружить в вышине, оглашая зловещим карканьем окрестности. Воздух сделался густым, будто скованный льдом, и каждый вдох давался с усилием.

Я вспомнил, как нес Сагитту к башне, после того как на пару с Альхагом они удержали снежную лавину: руки колдуньи были холодны, тело безвольно, меловое лицо с просинью вен застыло маской, — тогда я впервые усомнился в ее неуязвимости. Я вспомнил свою клятву у Самоцветного ручья, когда Альхаг сравнивал Сагитту с камнем алмазом, прочным и хрупким одновременно, — тогда я усомнился в ее неуязвимости во второй раз. Я подумал обо всех днях и ночах, что буду проклинать себя, если с колдуньей случится беда, которую я не сумею отвести.

И вновь слова и звон стали рассекли тишину:

— Женщина не будет отстаивать мою честь. Сэр Шаула по прозванию Мантикор, я сам вызываю вас на бой!

О, Создатель милостивый и милосердный, я не ведал, что говорю — меня вело сердце, слепое и безрассудное, заходящееся от страха потерять Сагитту. Шаула мог торжествовать — его охота удалась.

Из уст в уста потянулись шепотки. Сначала тихие, они нарастали и, наконец, соединились в едином гуле, в котором всплывали отдельные выкрики:

— Принц вызывал колдуна!

— Задета его честь!

— Поединок! Поединок!

— Безумец! Против Мантикора ему не продержаться и минуты!

— Вздор! Я видел принца на ристалище, он родился с мечом в руке.

Лес успокаивался. Улеглась снежная метель, дневное светило приветливо глядело с небес. Вороны расселись по веткам и с недосягаемой высоты настороженно косились на людей, им было страшно и любопытно разом. Вдалеке трубил рожок — то возвращался арл Годерикт.

Двор предвкушал потеху. Обратной дорогой лишь две темы будоражили умы придворных: подстреленная арлом лиса-чернобурка и мой поединок с Шаулой. На исход поединка заключались пари, предъявлялись и разбивались в пух и прах доказательства, до хрипоты велись споры — победит ли воинское искусство или все-таки одержит верх магия.

Среди всеобщего радостного возбуждения я старался выглядеть беззаботным, но то было натужное веселье. Вороний грай преследовал меня, искрящийся на солнце снег казался погребальным саваном, и от его белизны слепило глаза. Достигнув дворца, я поспешил укрыться в своих покоях. Но побыть одному мне не дали. Едва захлопнулась дверь, как Сагитта набросилась на меня с упреками:

— О чем только ты думал, когда вызвал его?!

Я был готов к ее натиску.

— О том, что прежде его вызвала ты.

— Ты безумен!

— В том лишь, что безумно люблю тебя и не желаю смотреть, как Мантикор станет тебя убивать. А после жить под гнетом вины. Уволь, этот груз не по моим плечам.

— Какая глупость!

— Глупостью было вызывать Шаулу на поединок!

На нашу ссору взирали: камердинер-богомол, опустив нижнюю челюсть и удивленно вздернув брови, герольд с выражением ужаса на лице и пажонок — этот был в восторге. Браго и Драко опустили долу глаза. Их мучило желание вступиться, однако оба молчали.

— Все вон! — заорал я, сам себя устыдясь. Но дело было сделано, свита шмыгнула за дверь, оставив меня наедине с разъяренной колдуньей.

— Он поставил под сомнение твою честь! — голос Сагитты сорвался на крик.

— Забыла, кто я? У вора нет и не может быть чести, ты защищаешь битую карту! — кричал я в ответ.

— У меня были все шансы покончить с Мантикором!

— У Альхага их было не меньше, однако Альхаг мертв!

— Мантикор погубит и тебя!

— Тогда тебе стоило молчать. Неужто ты рассчитывала, будто пока будешь сражаться с колдуном, я спокойно постою в стороне?!

— Принц поступил бы так!

— Я не принц.

— Еще не поздно, откажись от участия в поединке! Я выйду вместо тебя.

— Черта с два ты выйдешь против Мантикора!

Сагитта требовала, ругалась, улещивала. Я был непоколебим. Всегда с радостью уступавший желаниям колдуньи, на сей раз я стоял намертво. Убедившись в тщетности споров, Сагитта принялась гонять меня по ристалищу. Я покорно исполнял ее указания, хотя ни на минуту не верил, что освоенная наспех воинская наука поможет мне одолеть Мантикора. Рыцари учились ратному делу с детских лет под руководством битых всеми войнами наставников, в моем же детстве были только Енох и палка вместо меча. Сагитта это тоже понимала, но такова была ее натура, что любое действие было для нее предпочтительнее покоя. Я и сам был таким, и потому не спорил зазря.

— Тебе нужны доспехи, — убеждала меня колдунья. — В них твое преимущество, потому что защита Шаулы будет магической, а в таком доспехе больше иллюзии, чем правды. Вспомни, как Шаула превратился в Мантикора. Будь он облачен в настоящую броню, ему бы это не удалось.

По моей просьбе доспех был пожалован мне арлом. В качестве платы я предложил единственное, чем обладал и мог распоряжаться — драгоценные камни, подобранные у Самоцветного ручья. Годерикт от камней отказался, но высказал некое пожелание, которое по сути стало условием помощи, о котором вы непременно догадаетесь по ходу дальнейшего повествования.

Роль оруженосцев взяли на себя Браго и Драко. На протяжении нескольких дней они терпеливо облачали меня в дублет из прочного льна с шелковой подкладкой, к которому крепились полосы кольчуги, призванные защищать участки тела, не прикрытые стальными пластинами доспеха. За дублетом следовали стеганые штаны и пара кусков тонкой шерсти, обернутых вокруг колен, чтобы поножи не терли кожу. На меня надевали башмаки и облачали ноги в броню. Вощеными толстыми шнурами воины закрепляли дублет на моих плечах, а штаны — на бедрах. Далее следовали верхние и нижние наручи, и защитив руки и ноги, воины принимались заковывать тело. Для крепления деталей применялись многочисленные ремни и застежки. Все действо занимало около двух часов.

Не привычный к стальному облачению, я чувствовал себя стесненно. Между тем, следовало отдать должное оружейникам арла, доспехи были довольно удобны в носке и не особенно тяжелы.

Но на одно лишь воинское мастерство колдунья не уповала. Стараниями Сагитты с внутренней стороны детали доспехов были испещрены таинственными рунами и символами, постичь смысл которых я даже не пытался. Их же Сагитта начертана на моей одежде и на теле. От чернил страшно чесалась кожа, зуд раздражал меня, и это раздраженье, для которого не оставалось места в моей переполненной страхом душе, выплескивалось грубостью и язвительными шутками:

— Лучше бы ты сплясала вокруг меня голой. Я слышал, будто это самая верная защита от холодной стали.

Колдунья терпела. Терпели все, пока мое настроение по нескольку раз на дню менялось от сквернословия к высокопарности.

Когда портной вознамерился снять с меня мерку, я окрестил его гробовщиком. Он неподдельно оскорбился:

— Ваше высочество, я хотел сшить для вас новый плащ. Ваш-то совсем поизносился! Можно ли идти на поединок в ветоши?

Болезненно тощий, изысканный до манерности, он часто заморгал, точно вот-вот заплачет. Я почувствовал вину за неудачную шутку. Этот человек не сделал мне ничего дурного, и нечестно было заставлять его расплачиваться за мои страхи.

— Ты совершенно прав, мой друг. Как же я буду сражаться в старом плаще? — вздохнул я и не противился боле.

Герольд улыбался мне. Я заметил в нем перемены, однако в своем тревожном состоянии не понимал, какие именно. Он разрешил мои сомнения:

— Светлейший государь, позвольте излить на вас благодарность за совет касаемо зубной боли. Мудрость ваша поистине безгранична. Да и сами взгляните.

Точно, прежде он не улыбался. Между тем его зубы были в прекрасном состоянии — крупные, белые, они стояли ровными рядами и переливались, аки перлы.

— Я рад. Если вы обратитесь в лошадь, за вас можно будет выручить хорошие деньги на рынке.

Шутка опять вышла сомнительной, но герольд засмеялся и остальные тоже. Все они словно уже похоронили меня с положенными почестями и теперь говорили обо мне только хорошее. От этого делалось не по себе.

— Браго, ну хоть бы ты назвал меня Крысенышем! — не выдержал я.

— Помилосердствуйте, ваше высочество! Разве воин древнего благородного рода станет служить крысе?! Между тем я здесь, и меч мой наточен, чтобы разить врагов к вашей славе.

Немало удивив меня, этот забияка вдруг опустился передо мной на колени.

— Что ты делаешь, Браго? — в испуге воскликнул я, попытавшись поднять его.

Браго оттолкнул мою руку.

— Не мешайте, ваше высочество. Я все делаю верно.

Драко безмолвно преклонил колени рядом с приятелем. Их клинки: широкий, без изысков Браго и чуть изогнутый с вязью рун вдоль кромки лезвия Драко, со звоном легли к моим ногам. Этим жестом королевские рыцари присягали на верность не принцу, а мне самому — такому, каким я был или точнее — каким стал.

Вид коленопреклонных воинов оказал на меня столь сильное воздействие, что я не мог двинуться с места. Ноги мои словно приросли к каменным плитам, в носу засвербело, и окружающий мир вдруг утратил свою четкость. Запоздалое озарение снизошло на меня — впервые постиг я смысл, скрывавшийся за словом честь. Я понял их всех: и благородных господ, и людей попроще, что цеплялись за свою эфемерную честь, как больной за последнюю надежду. Я понял рыцарей, писавших на гербах: "Honor super vita", понял мастеров-ремесленников, отчаянно набивавших цену товару, но сторговавшись, никогда не обсчитывавших покупателей, понял, что двигало Ариовистом, когда воспитанный в духе рыцарских идеалов принц бежал в небытие от терзавшего его позора.

И вновь я почувствовал над собой руку той неведомой силы, избранником которой сделался еще до рождения. Именно она устами повитухи удержала мать от убийства меня во чреве, она вела меня в темных переулках, помогая уходить от погонь и головорезов, она же толкнула меня на кражу монет у Браго и подмигнула лейб-магу глазами наследника престола с моего лица. Мой выбор был предначертан заранее. Мне оставалось лишь принять его, что я и сделал.

XVIII. Смерть короля Максимилиана

Я прекрасно помню предшествующие поединку дни — отмеченные страхом смерти, они таяли один за одним, оставляя горькое и терпкое послевкусие. Я бродил по извилистым дорожкам заснеженного парка мимо печальных умолкших фонтанов, мимо мраморных статуй, по-летнему нагих, и оттого неуместных в этой зиме. Погруженные в зимние грезы, дремали под снегом деревья: статные клены, огромные роскошные каштаны, редкие величественные дубы — ветер беспрепятственно скользил между их стволов, солнце то тут, то там прорывалось сквозь сплетенные ветви. На одинокой рябине стайка хохлатых свиристелей доклевывала сладкие после морозов ягоды.

Мысленно я прощался со всем, что окружало меня: с сиянием дня, с деревьями, которые не надеялся больше увидеть в летнем уборе, со снежным покровом, где точно капли крови рдели оброненные птицами ягоды. Я прощался с моими слугами-соглядатаями, с чьим присмотром успел примириться, прощался с верными Браго и Драко. Воины не оставили меня даже теперь — озябшие, по пояс проваливаясь в сугробы и чертыхаясь, они следовали в отдалении, уважая мое право на одиночество. Раз за разом просеивал я память, и дни до встречи с Сагиттой отметал как пустые и малозначительные, те же, что были после, старался запечатлеть крепко-накрепко, чтобы в том краю, где кончаются мысли и сны, свет этой любви вел меня.

Никогда не учивший слова молитв, теперь я обращался Создателю. Я искал его в небесах, я воображал его незримое присутствие среди окружавших меня деревьев, я ощущал руку его в прикосновении солнечных лучей к лицу. "Милостивый и милосердный, — истово молил я. — Я доселе не звал тебя, не докучал тебе жалобами, не клянчил твоих милостей. Быть может, ты сочтешь меня недостойным твоей благодати, но если слышишь меня сейчас, не дай моей жертве свершиться напрасно. Береги Сагитту, ибо мне недолго осталось ее беречь". И ответом на мои молитвы трепетали ветви, и редкие снежинки плясали в солнечных лучах.

В одну из таких прогулок я повстречал арла Годерикта. Похоже, ему уже донесли о новой моей привычке, и Годерикт искал встречи со мной. Арл выглядел разгоряченным, как после быстрой ходьбы, однако в бороде его успел намерзнуть иней от дыхания.

— Сестра шлет вам свое благословение, — приветствовал меня Годерикт.

Лучше бы она послала мне свой изумруд, подумал я, но подумал лениво, мимоходом, ибо в ожидании поединка с Шаулой даже камень принцессы Нинедетт не пробуждал во мне былых чувств.

— Премного благодарен, — ответил я украденной у кого-то из придворных фразой.

— Всегда знал, что вы отчаянны, но на сей раз вы превзошли самого себя. Я восхищен вашей смелостью. Сам я предпочел бы выйти на вепря с голыми руками.

— Я не позволю колдуну чернить мое имя на каждом углу, — сказал я так, как по моему разумению должен говорить принц.

Маска, которую я носил, прорастала в меня все дальше и дальше; точно побег хмеля, она оплела и заполнила собой все трещинки моей души, спаяв ее в нечто цельное. Пожелай я, мне нелегко было бы освободиться от этой личины, но я не желал — новый Подменыш нравился мне куда больше прежнего.

— Я слышал сплетни и, давно и хорошо зная вас, не поверил в них ни на йоту. Но я не могу поручиться за других. Люди ленивы. Они охотно принимают за истину то, что им внушают, не утруждаясь самостоятельными суждениями. Ради сестры мне следовало бы отговаривать вас от поединка, и Нинедетт просила меня об этом. Но я понимаю вас, как никто другой. Шаула у меня в печенках засел. Он блюдет здесь интересы моего соседа из-за речки — что-то вынюхивает, чем-то побрякивает, всюду сует свой нос, снует, суетится. Он совершенно обворожил Теодорикта, и, в общем-то разумный малый, Тео внемлет каждому слову колдуна. Я не прочь подраться с давним врагом своим Тео, но колдуну, как той шавке, встревать в нашу свару не след. Так что убив Мантикора, вы окажете мне неоценимую услугу. Со своей стороны я готов всемерно вам поспособствовать. Я верю в ваш военный гений и даже, поведаю по секрету, уже поставил сотню золотых на вашу победу.

Я слушал, ожидая, когда наконец, поток славословий иссякнет и арл оставит меня наедине с моими невеселыми думами. Как успел я уяснить, любезность королей не простиралась дальше необходимости -Годерикт был само очарование, если это служило его интересам. Совсем недавно я привлекал северянина как родственник, теперь он увидел выгоду в том, чтобы стравить меня с Мантикором. Видно, колдун и впрямь встал арлу поперек горла, коли ради избавления от него Годерикт готов рискнуть брачным союзом. Оно и неудивительно — лучше избавиться от врага по соседству, нежели обрести союзника далеко за горами. В мире городского дна это называлось двуличием и всячески поощрялось, ибо приносило плоды. В мире дворцов и королей это называлось искусством политики, и поощрялось ничуть не меньше.

В руках у Годерикта появился небольшой сверток, который он вручил мне. Мельком я отметил сверкание драгоценных камней в перстнях — даже в лютые морозы северянин не надевал перчаток.

— На днях ко мне попало письмо, адресованное нашему общему другу. Думаю, вам небезынтересно будет ознакомиться с его содержанием.

Искра любопытства шевельнулась во мне и погасла, не успев разгореться. "Пусть его, — подумал я. — Совсем скоро игры сильных мира сего перестанут меня волновать". Я равнодушно принял письмо и убрал в висевший на поясе кошель. Мне не составило труда освоить язык къертанов из-за сходства с привычной речью, однако къертанские письмена продолжали оставаться для меня загадкой.

Возвратившись в тепло натопленных комнат, я передал послание колдунье.

— Прочти, если пожелаешь. Ради этого письма арл прошагал за мной полпарка. Верно, здесь что-то стоящее, раз Годерикт считает, что оно способно еще сильнее раззадорить меня.

Я избавился от теплых одежд, сковавших мою подвижность, и с наслаждением принялся чесаться, попутно размазывая нанесенные Сагиттой руны. Колдунья ничего не сказала, письмо полностью поглотило ее внимание. Она вцепилась в пергамент, не замечая, что сминает его. Прерывающимся от волнения голосом Сагитта принялась читать:

"Сэру Шауле от почтенного господина N, назначенного послом къярнского арла ко двору его величества короля Максимилиана.

Спешу поведать Вам об успехе задуманного предприятия. Следуя Вашим указаниям, все приготовления были совершены заблаговременно, а само предприятие осуществлено в отсутствие означенной Вами персоны, коя со срочным поручением вынуждена была отбыть в одну из отдаленных провинций. Сообщение там прескверное, и новости доходят с большим опозданием, что сыграло нам на руку, равно как и стремительное развитие событий.

Зная, что король надежно огражден колдовством от заключенной в ядах смерти, зная от Вас и успев увериться на собственном опыте, ибо все попытки отравления пропали втуне (даже когда его величество выпивал отравленное вино на наших глазах), я воспользовался присланным Вами амулетом, а дабы избежать подозрений, заручился поддержкой некой близкой королю дамы, коя преподнесла ему наш подарок.

Под вечер король почувствовал недомогание. Заключенный в амулете демон принялся терзать его величество: Максимилиан жаловался на сильные головные боли, его непрестанно рвало, он побагровел лицом, часто дышал и требовал, чтобы его поднесли ближе к окну. При короле неотлучно находился лейб-медик, но несмотря на старания последнего, Максимилиану становилось хуже. Кровопускания не помогали. Противоядия были бессильны. Постоянный приток свежего воздуха не мог побороть тяжелого духа болезни, витавшего в покоях. Головные боли усиливались, несколько раз король впадал в беспамятство. Приходя в себя, он спрашивал, где находится и какое теперь время суток. Ему отвечали, но Максимилиан тотчас забывал ответы и спрашивал вновь.

В один из моментов прояснения сознания король распорядился позвать влиятельных сановников. Они скоро собрались у одра своего сюзерена: старый стервятник герцог Орли и его сын Лукреций с неизменным железным перстнем (где заточен свой демон), невыносимый смутьян Бью Легойя, ворчун Шелкобрад, старый граф Эсток, заслуживший репутацию несгибаемого вояки и полного кретина вследствие абсолютной своей неподкупности, и многие, многие другие. Лица сановников выражали скорбь столь же фальшивую, что и моя накладная борода. Все они, даже личный духовник его величества, давно ждали смерти короля и с удовольствием приблизили бы ее час, кабы знали, как это сделать. Они и представить не могли, кого им следует благодарить за исполнение своих чаяний. Занятно было бы сказать им о сыгранной мною роли и поглядеть на их физиономии — мне, чужаку, удалось то, что на протяжении нескольких лет не удавалось всем им.

Лорд Ариовист, принц и наследник, стоял особняком. Что творится под надменной маской его породистых черт, ведомо было одному Создателю. В присутствии придворных король распорядился о передаче венца сыну. Чеканная речь Максимилиана, которая во время торжеств долетала до самых отдаленных уголков дворцовой площади, отличалась крайней неразборчивостью, королю приходилось часто повторяться. Едва его воля была услышана, он испустил дух. Лейб-медик констатировал смерть вследствие апоплексического удара.

Исторгнувши душу короля, заключенный в амулете демон навсегда покинул наш мир. Дабы не возбуждать подозрений, я снял амулет, когда целовал холодную длань Максимилиана, еще недавно сжимавшую пол-мира. Хотя ныне он сделался обычной безделушкой, возвращаю его вам, ибо после того, как видел в действии, нахожу чрезвычайно опасным. Как говорят у нас на севере, прах к праху, а магия к магии."

Я в который раз подумал об Ариовисте. Пока Сагитта читала, я видел принца точно воочию — совершенной лепки черты, вздернутый подбородок, капризный излом уст и над всем этим — беспокойный мятущийся взгляд. Мне долго не давала покоя мысль, как мог Альхаг проглядеть отравителя у себя под носом, теперь я нашел ей разрешение. Принц поторопился осудить себя. Не его действия привели к смерти короля, у его величества были враги посущественнее. Недаром придворная жизнь казалась мне почище улочек с двойным дном!

Сагитта вздохнула:

— Отчего так устроен мир: в смерти достойнейших из людей виновны ничтожества!

Я невесело хохотнул:

— Смерть от руки Мантикора поставит меня вровень с великими!

— Довольно смертей! Ты будешь жить.

Непоколебимой уверенностью, страстью, с которой она это произнесла, Сагитта пугающе походила на своего наставника, каким запомнил я его на последнем перевале в Кобальтовых горах. Почудилось даже, будто волос Сагитты коснулся сквозняк — мало ли бродило их по дворцу. Это сходство, явившееся на уровне ощущений, вонзилось мне в сердце вернее кинжала, ибо жизнь колдуньи была не той ценой, какую я готов был заплатить за свое спасение. Однако колесо судьбы уже набирало обороты, и не в моей власти было остановить его бег.

Наша власть над событиями иллюзорна — мы ли следуем сквозь время или время со всеми его фигурами, баталиями, свершениями течет через нас? Я склоняюсь к последнему. Человек слишком ничтожен, чтобы управлять силою столько великой и недоступной его пониманию. Кто мы для времени? Капли воды на дне клепсидры, камни в брегете, какое влияние имеем мы на этого исполина, рядом с которым не значительнее блохи в шкуре зубра?

Я много не знал тогда, но и теперь, узнав несравненно больше, я не готов отречься от своих мыслей. Бывают моменты, когда нам следует, подобно этой блохе, крепко вцепиться в шкуру и целиком предаться воле влекущего нас зверя, дабы не стать им растоптанным. Хотя бывают и иные моменты, когда нам стоит куснуть зубра как следует, чтобы попытаться управлять его движением. И воистину мудры те, кто знает, когда нужно кусать, а когда — сжать зубы и держаться.

В те времена мне было далеко до подобной мудрости, однако у меня не было иного выбора, кроме как следовать избранным путем до конца, иные возможности для меня были закрыты. Я не мог уклониться от поединка, потому что тогда подставил бы под удар Сагитту; по тем же причинам я не мог объявить во всеуслышание, что не тот, за себя выдаю — возможно, правда спасла бы меня от поединка с Мантикором, однако подставила под удар куда вернее, причем не меня одного, но и всех, кто содействовал мне в обмане.

Странные мысли посещают нас в ожидании высшего суда. Вновь и вновь вспоминая принца, я думал, как причудливо рвутся и сплетаются заново нити привязанностей между людьми. В опьянении жаждой власти Ариовист переступил через жизнь взрастившего и воспитавшего его человека, однако протрезвев, возненавидел себя самой темной и разрушительной ненавистью. Был перед моими глазами и другой пример привязанности: Сагитта, любовь которой к Альхагу оказалось столь велика, что возобладала над голосом крови и над самой смертью. Она продолжала любить его даже теперь — мне ли было не знать, слыша его имя, до сих пор слетавшее с уст колдуньи в минуты забытья.

Перед смертью многие абсолюты утрачивают казавшийся доселе непреложным смысл, и как следствие этого многие ценности предстают перед нами в совершенно ином свете. Я вспомнил мать, пытавшуюся устроить мою судьбу сообразно собственным представлениям о счастье. Следовало отдать ей должное, согласись я на ее увещевания, теперь надо мною не нависла бы угроза пасть от руки Мантикора. Впервые я был близок к тому, чтобы позабыть свои давние обиды. Я переменился и оглядываясь назад ко многому сделался.

Была у меня примета: идя на опасное дело, я выдумывал некий обет, который непременно должен был исполнить по возвращении — например, отдать десятину с улова престарелому Кью или купить сластей оборванцам из Трущобного тупика. И чем тяжелее был взятый мною обет, тем вернее казалось мне, что возвращение неминуемо. Госпожа Удача большая насмешница, ей захочется видеть, как буду я корчиться, исполняя все, что наобещал сгоряча. Верный своей примете, я дал себе зарок навестить матушку, коли удастся выйти из поединка с Мантикором живым. Этот зарок ни к чему не обязывал меня, ибо уцелеть я не рассчитывал.

XIX. Цветок смерти

Как ни хотелось мне получить отсрочку от поединка (и даже теперь, подойдя к его описанию, я ловлю себя на попытке отвлечься на подробное изложение сопутствующих ему событий), этот день все-таки наступил.

Обычно споры чести къертаны решали на шанкло — так называлась небольшая квадратная площадка, очищенная от растительности и расположенная за городскими стенами. Однако учитывая разлетевшуюся молву, посмотреть на наш поединок жаждало такое количество народу, что разместиться вокруг шанкло им было невозможно. Годерикт возжелал устроить подданным праздник — он настоятельно просил меня отстаивать честь на дворцовой площади в плотном кольце знатной и не очень знатной, но едва ли менее любопытной публики. Сам я предпочел бы уединение, но с того дня, как я согласился надеть маску принца, жизнь моя все меньше и меньше принадлежала мне одному, равно как и смерть.

Я выглядел благородно и торжественно: с головы до пят закованный в сталь, с сверкающими набедренниками и наплечниками, в отполированном до блеска нагруднике. На деревянном щите я нес герб моего королевства: рука, в которой зажат был не то королевский венец, не то восходящее солнце с бьющими во все стороны лучами. Такая же рука украшала короткий плащ-табард, отороченный мехом горностая. Выбор портного был неслучаен: в глазах северян этот проворный зверек являл собой воплощение душевной чистоты, ибо согласно поверью погибал, стоило ему запятнать свою белоснежную шерстку. Моя сабля была наточена до бритвенной остроты. Шлем и латные рукавицы нес за мной следом Услад, в них я должен был облачиться перед поединком. Благодаря великолепной подгонке деталей, мои доспехи не дребезжали, а лишь тихонько позвякивали при ходьбе. Снег шуршал под ногами. Сердце стучало в висках.

Меня приветствовал гул голосов. На огромном диске дворцовой площади, истоптанной следами по яркому белоснежью, по случаю поединка сошлось население целого города. На спешно возведенных трибунах в мехах и самоцветах восседали знатные дамы. В первом ряду я заметил принцессу Нинедетт, до сих пор считавшуюся моей невестой, а с нею рядом — Сагитту. Они были схожи как день и ночь: едва вышедшая из поры девичества принцесса, нежная и хрупкая, точно оранжерейная лилия, и колдунья, в которой над нежностью преобладала страсть, и которая в поединке заткнула бы за пояс любого рыцаря. Глядя на них, я подумал, что женщины, несмотря на несхожесть, всегда сумеют договориться между собой, именно поэтому сражения — удел мужчин.

Благородные господа толпились по противную сторону площади — в шерстяных плащах, в сверкающем великолепии усыпанных алмазами орденов. Среди подданых стоял арл Годерикт; его трудно было не заметить, поскольку арл возвышался над толпой подобно тому, как одинокий скальный утес высится над обступающим его лесом. Особняком держались клирики, одежды их искрились золотым шитьем и жемчугами, а с шей свешивались кресты на толстых цепях.

Прочее пространство заполнял простой люд. Здесь царил дух деревенской ярмарки: мужчины сажали детей себе на плечи, женщины судачили с товарками, юные прелестницы охорашивались и перемигивались с королевскими рыцарями. Не теряли времени торговцы пирожками и засахаренными фруктами. Точно тени мелькали шустрые молодчики с лицами столь же неприметными, сколь проворны были их пальцы. Я и сам, бывало, любил работать в толпе, когда люди, занятые болтовней и зрелищем, забывают о кошельках. Времена поменялись, и теперь зрелищем сделался я сам.

В центре площади за ограждениями из толстых жердей пустовал прямоугольник, на котором мне предстояло сражаться. Жерди украшали полотнища: на одном был герб моего королевства, на втором — изображение чудища-Мантикора. Незнатный от рождения, но благодаря магии сумевший достичь мыслимых и немыслимых высот, Шаула, получив право титуловаться и иметь герб, выбрал символом свое магическое воплощение.

Трижды протрубили трубы. В центр ристалища, улыбаясь во весь рот, выбежал мой герольд. Одеяние его было по-праздничному пестро.

— Избранники и изгнанники! Высочайший могущественнейший арл, прегрозные герцоги, графы, бароны, рыцари и оруженосцы, и прочий честной люд! Слушайте! Слушайте! Слушайте! Ныне на ваших глазах по обычаям седой старины разрешится спор между его высочеством принцем Ариовистом и колдуном сэром Шаулой по прозванию Мантикор. Согласно традиции, поединок продлится до смерти одного из спорящих.

Снова трубили трубы. Вслед за моим герольдом на ристалище выбежал человек с изображением Мантикора на одеждах и слово в слово повторил сказанное прежде — то был представитель колдуна. Место Мантикорова герольда занял важный господин в цветах королевского дома Къертанов.

— Именем короля! Слушайте! Слушайте! Слушайте! В силу величайшего столпотворения для защиты подданных их величество арл Годрикт просят и требуют от участников поединка отказаться от обращения в тварей силою магической. Тем паче, что вид наготы, непременно сопутствующий оному превращению, непристоен по сути своей и тем способен оскорбить взор сиятельного арла, а также присутствующих на ристании благородных дам и девиц, и благочестивых служителей церкви. Посему участникам поединка належит сражаться, не отступая от законов человеческого естества.

Вздох разочарования прокатился через трибуны.

Это была та самая помощь, которую обещал арл Годерикт. Возможно, Ариовисту требование арла и дало бы фору, спасти же меня могло лишь чудо.

Вновь зазвучали трубы и сам Годерикт выкрикнул:

— Поединку — да свершиться!

Королевский герольд спешно покинул площадку и укрылся за ограждением. Последний раз отыскал я в толпе лицо Сагитты, вгляделся в бесконечно дорогие черты. Мне не в чем было себя упрекнуть — окажись у меня возможность прожить жизнь иначе, я не изменил бы в ней ни дня.

Я облачился в рукавицы и не глядя протянул руку. Услад вложил в нее шлем. Я решительно надел шлем на голову, застегнул пряжку ремня под подбородком и вытащил клинок. Два рыцаря перерубили канаты, освобождая проход на площадку с моей стороны и там, где стоял Мантикор.

На глазах у изумленной толпы вокруг колдуна начал складываться призрачный доспех. С каждым шагом он становился все плотнее и плотнее, и когда мы поравнялись в центре ристалища, передо мною стоял закованный в броню рыцарь. Порожденье магии, доспех казался провалом во тьму — ни единого солнечного блика не мелькало на нем, не было и теней, что отмечали бы сочленения деталей, ибо никакая тень не могла превзойти его совершенной черноты. Шлем-бацинет с сильно вытянутым забралом напоминал клюв хищной птицы.

Все инстинкты мои кричали, что я должен развернуться и бежать. Когда я успел так измениться, что спасению собственной шкуры предпочел эту нелепую геройскую смерть под сотнями взглядов?

Одна надежда теплилась у меня в душе, на такую могла осмелиться лишь молодость — молодость, ставящаяся себя центром мироздания и оттого верящая в свою неуязвимость. Она была слабее дуновения ветерка в полуденный зной, но это была единственная козырная карта, какую мог я разыграть, хотя с равным успехом мой козырь мог оказаться обычной шестеркой. Вы верно уже догадались, что я уповал на способность раздваиваться во время поединка. Действие ее я испытал всего однажды, я не умел вызвать ее по своему желанию, однако дерзко полагал, будто перед угрозой смерти она придет мне на помощь.

Тем временем Мантикор атаковал. Я принял лезвие его меча на щит и поторопился ударить, пока колдун собирал силы для новой атаки. Шаула легко отразил мое нападение, широко размахнулся, рубанул от плеча. Не дожидаясь падения меча, я отскочил в сторону и нацелился на колени Шауле подсекающим ударом. Мантикор избежал его, подпрыгнув вверх. Я снова попробовал достать противника и вновь потерпел неудачу — Шаула подставил щит. Тварь на щите злорадно захихикала. Поклясться готов, что здесь не обошлось без колдовства!

Довольно долго мы то обменивались ударами, то кружили друг вокруг друга, не пытаясь нападать и выбирая выгодную позицию. Шаула нащупывал бреши в моей защите, я пытался пробить его. Раз или два мне это удавалось, тогда при соприкосновении с его доспехом моя сабля точно вязла в пустоте, и меня посещала мысль, что я сражаюсь с тенью. Несколько раз я видел, как колдуна окутывает свечение, после чего сабля в моих руках делалась тяжелее, и доспех сильнее давил на плечи. К счастью, это длилось считанные мгновения. Порой после свечения мир подергивался рябью, но стоило мне моргнуть, как все становилось на свои места. Если Шаула и использовал магию, я был от нее надежно огражден.

Придя к заключению относительно моей манеры сражаться, Мантикор поменял стиль ведения боя. Он сделался стремителен. Тяжелый меч летал в его руках, точно ничего не весил. Мне все труднее становилось уворачиваться. Щит мой скоро стал изрублен, и я отшвырнул его. Теперь мне приходилось отражать атаки саблей, но она плохо годилась против клинка Шаулы.

Вот тут-то раздвоенность бытия и обрушилось на меня. Я еле устоял на ногах — еще ни один из нанесенных в этом поединке ударов не обладал столь сокрушительной силой. От прикосновения к сознанию Мантикора возникло ощущение скверны. Колдун был весь жгучая ярость, жажда крови, зависть, гордыня мучительная и испепеляющая. В мыслях Шаулы одно за одним сменялись видения моей смерти: вот я падаю на снег, и меч пронзает мне грудь сквозь доспех, вот я стою на коленях и меч косым ударом разрубает меня надвое, вот на излете широкого замаха меч сносит мне голову...

Я видел себя мертвым и вместе с тем чувствовал себя живым. Такое раздвоение вернее влекло к погибели, нежели к спасению. Прав, дважды прав был Альхаг, говоря о неподготовленности моего сознания! Мне трудно было удерживать в голове и сводить воедино ощущения, что хлынули через меня; еще труднее было вычленить среди них те, которые действительно были важны. Чтобы уберечь рассудок, я отрешился от всего лишнего. Я перестал воспринимать окружающий мир, отказался от мыслей и позволил своему наитию вести меня в поединке. В этом было нечто странное, точно смотреть на отражение отражения: я видел себя глазами Мантикора и видел Мантикора своими глазами, рукой Мантикора я отражал свои удары, а своей рукой — его. Я уходил от атак, еще только предвосхищая их. Я подпрыгивал, пропуская лезвие под собой, я пригибался, и меч со свистом рассекал над моей головой воздух.

Смею надеяться, это был лучший мой бой. Подвело отсутствие опыта. Не привычный к длительным сражениям, я начал уставать. Тело сделалось неуклюжим, все труднее стало уклоняться и отскакивать от разящего меча. Уже и без магии доспех давил на плечи непомерным грузом. Рука, в которой я сжимал саблю, занемела от множества нанесенных и отведенных ударов. Все тяжелее было поднять клинок, все меньше сил вкладывал я в атаки. Я уходил в защиту, и это было первым шагом к поражению. Вторым шагом стал страшной силы удар, о котором я знал и от которого все же не смог избежать. Он пришелся по косой, и на этом мое везение иссякло.

Разрубив доспех, остро отточенное лезвие глубоко рассекло мое плечо. Кровь рассыпалась по снегу, точно давешние ягоды рябины. Левая рука повисла, обездвиженная. От боли сердце готово было выскочить из груди. Мир вокруг подернулся багряной пеленой. Я видел свою слабость глазами моего противника, я слышал ее в его торжестве. Я бился из последних сил. С трудом я увернулся от сверкающей полосы стали, однако посреди движения Шаула перехватил меня и толкнул в снег. Я не устоял на ногах.

Говорят, что перед смертью перед нами проходит жизнь, чтобы нечто из предыдущего опыта могло дать подсказку. Я убедился в этом на собственном опыте. Моей подсказкой прозвучал голос Альхага: "Ты не пробовал управлять действиями противника?" И я внял ему.

Той своей частью, которая была Мантикором, которая ярилась и жаждала крови, я замер. Мы боролись незримо — колдун с воздетым к небу клинком и я, распростертый в снегу у его ног. Зрители недоумевали, отчего Мантикор вдруг остановился, балансируя в замахе. Но Шаула недаром считался великим магом севера. Пока я был лишь наблюдателем в его голове, он не обращал на меня внимания, однако попытка перехватить инициативу не могла остаться им незамеченной. В разгар противостояния я вдруг почувствовал, как рвутся связующие нас нити. Раздвоенность сознания покинула меня, заставляя несмотря на стальной доспех ощутить себя обнаженным. Всем телом я оттолкнулся от земли, чтобы откатиться от начавшего смертоносное движения меча. Это было примерно также легко, как вывернуть каменный валун из его векового ложа.

Дальше случилось то, чему мой разум отказывается дать объяснение, и что порой я приписываю владевшей мной в тот момент слабости. С трибун, где сидели дамы, сорвался цветок, точно кто-то спешил приветствовать победителя. Медленно кружась, падал он сверху, слой за слоем пронзая трепещущую ткань бытия. За цветком таял в воздухе алеющий след. Он упал туда, где полвдоха назад лежал я. Сквозь прорези в шлеме я мог видеть нежные, в тончайших прожилках лепестки, резные узорчатые листья, прочный стебель с шипами. Я чувствовал благоухание, и запах казался таким знакомым! Мне было жаль, когда меч Мантикора рассек эту красоту, хотя не успей я откатиться, сам оказался бы на месте цветка.

Мантикор замахнулся снова, однако внезапно пошатнулся, прерывая движение, и начал заваливаться на бок. Доспех его подернулся сетью трещин, как трескается от удара кусок льда, и осыпался со звоном. Осколки таяли, через снег уходя в землю. Черным дымом развеялся хищный шлем. Черты колдуна исказила агония: она бежала через его лицо, и все маски ее были в равной степени страшны. Однако, как порой это бывает, совершенное уродство влечет нас не меньше совершенной красоты. Я неотрывно следил за Шаулой, и должен признаться, что остался вполне удовлетворен его смертью.

Когда колдун затих у моих нос, я поднял со снега рассеченный цветок. Благоухание его не иссякло. Забегая вперед, скажу, что оно не померкнет и десятилетия спустя — записывая эти строки, я держу мой цветок в руке, и даже высохший, он пахнет сильнее свежесрезанных роз. Порой, оставшись один, я позволяю себе забыться, глубоко вдыхая источаемый им аромат: "Цветок Смерти!" повторяю я то, что прошептал тогда, благоговейно сжимая разрубленные лепестки.

Мудрые люди говорят, что память запахов в нас крепче любой другой. Этот запах — нагретого меда, осиянных солнцем полуденных трав и раскаленного песка, запах, сберегший мне жизнь, навсегда останется для меня свидетельством мечты, неуловимой и несбыточной. Он действительно был знаком мне, ведь я читал его на коже Сагитты.

XX. Как под лед

Наш поединок с Мантикором продолжался более трех часов. Я определил это благодаря солнцу, которое успело миновать свою высшую точку и теперь плавно нисходило к закату. Я чувствовал себя страшно истомленным. Мой великолепный доспех был изуродован вмятинами и зазубринами от ударов, запятнан кровью. Плащ с горностаевой оторочкой изорвался в клочья. Сабля тоже пострадала — она искривилась, лезвие клинка покрылось глубокими щербинами, конец погнулся. Я мечтал лишь об одном — лечь на снег и глядеть, как через высокое небо скользят облака. Каждое грезилось мне лодкой, пересекающей от берега к берегу гладь реки, и казалось, будто я сам, покачиваясь, плыву на облачном суденышке по водному простору.

Услад попытался помочь мне подняться, но ему не хватило сил. Выручили Браго и Драко. При поддержке воинов я выпрямился. Вокруг бушевала толпа. Я слышал ликующие крики, видел обращенные ко мне лица, перерезанные улыбками. Из последних сил стянул я с головы шлем и улыбнулся в ответ. Восторг сотни людей тек сквозь меня, как по весне проходят сквозь древесные стволы живительные соки, наполняя небывалой легкостью. Он был пьянящим и сладким на вкус, и плотным наощупь, какими могли бы быть распахнутые крылья, кабы люди рождались крылатыми. Толпа ревела единым живым существом, этаким зверем, которого мне удалось приручить. Впервые находясь на перекрестье взглядов, я чувствовал восторг, а не панику.

— Слава арлу Аривисту! — донеслось из задних рядов.

В ушах у меня шумело, голова кружилась, горячая кровь стекала через латную рукавицу и капала на снег. Уж не ослышался ли я? Но возглас был подхвачен сотней глоток, над шанкло грянуло:

— Слава! Слава арлу Ариовисту!

Победа над колдуном столь возвысила меня в глазах северян, что эти суровые люди наградили меня высочайшим титулом, не требуя подтверждения его на поле брани. Они называли меня арлом — вождем, за которым готовы идти в сражение. Крики толпы наполнили меня невероятной гордостью. Я поискал глазами Сагитту, чтобы она разделила со мной триумф, но место на трибуне подле принцессы пустовало. Я вспомнил, какой ценой давалось Сагитте колдовство. Если колдунье стало плохо, вряд ли она захотела бы иметь свидетелей своей слабости.

Всем весом оседая на поддерживающих меня воинов, я покинул ристалище. Объединенными стараниями Браго и Драко я был препровожден во дворец, где лейб-медик занялся моими ранами. Удерживать ясность рассудка казалось невыразимо трудным. Голова моя кружилось сильнее и сильнее, я соскальзывал в сон. Воодушевление постепенно сходило, ему на смену во всем теле воцарилась боль. Цепкая ее хватка как нельзя лучше напоминала мне, что я остался в живых: эти ноющие при каждом вздохе ребра! это пульсирующее, точно охваченное пламенем, плечо!

— Глотните, ваше высочество! — предложил Браго.

От всех болезней воин признавал только одно средство. Дрожащей от усталости рукой я принял флягу. Брага бежала по подбородку и стекала на запятнанное кровью исподнее.

Вечером грянул бал: в жаркой ласке свечей, в переливах хрусталя, в шелесте шелков и шорохе парчи, в душном мареве пудры, благовоний и пряных вин, в смехе, в звоне сходящихся кубков. Пьяный не сколько брагой, сколько усталостью, я хорошо помню тот бал и одновременно не помню его совсем. В памяти сохранились детали, точно плиты мозаичного панно в обветшалом замке — четкие и ясные, с присущим каждой собственным узором, но вместе с тем лишенные малейшей взаимосвязи, одно сплошное мельтешение, цветной калейдоскоп без смысла.

Я помню собственный восторг и усталость, однако скорее додумываю ведущиеся за столом беседы. Я помню огромный пирог, в котором была спрятана стайка птиц, когда пирог разрезали, пернатые пленницы покинули свое узилище и взмыли под потолок, оглашая воздух сладкозвучными трелями. Я помню марципаны, украшением которых были цветы и листья из чистого золота, между тем, если вы спросите меня о вкусе подаваемых кушаний, мне останется лишь растерянно покачать головой. Я помню шумную братию танцоров и миннезингеров, наполнившую зал, однако тщетно ищу в памяти оправданье их присутствию.

Посреди веселья, будучи главной ему причиной, я тем не менее ощутил настоятельную потребность спастись бегством. Чувство это нарастало, и я покинул торжество, движение которого, подобно карете, увлекаемой испуганными лошадьми, уже не определялось кучером.

Я миновал огромные залы: Парадный, Портретный, Оружейный, Зал споров и Зал приемов. Я отворил двери библиотеки, надеясь застать там Сагитту — отсутствие колдуньи на балу обеспокоило меня. Библиотека пустовала. Длинные полки уходили ввысь и в темноту. Заполненные огромными фолиантами, они были точно зубы неведомого чудовища, в разверзнутую пасть которого я вступил. Пустовали и покои Сагитты: сквозняки колыхали кисти балдахина над стылым ложем, мгла гнездилась в распахнутом зеве камина, изготовившимися к прыжку хищниками горбились спинки диванов, сквозь потухшие зеркала струилась ночь. В последней надежде пошел я к себе, но и здесь царило безмолвие.

Нервное возбуждение, овладевшее мною, требовало выхода. Точно в лихорадке кинулся я обратно, повторяя только что пройденный путь — через гулкую темень залов, через спящие галереи, единственным звуком в которых был стук моих торопливых шагов, через пустынные лабиринты лестниц и переходов к свету, музыке и веселью праздника.

У фонтана, откуда непрерывной струйкой истекало вино, я отыскал Браго и Драко.

— Где Сагитта? — спросил я, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Где она?

Воины ответили одновременно:

— На пиру, ест и веселится в вашу честь.

— С вами.

Оба были изрядно навеселе.

— Она ушла сразу после поединка, с тех пор я ее не видел.

Браго остановил проходящего мимо слугу:

— Ступай, отыщи колдунью Сагитту. Передашь, что их высочество желают ее видеть.

Воин подставил под фонтан опустевший кубок. Я мог видеть, как упругая струйка отскакивает от серебряных стенок и собирается в густую темную лужицу на дне. До краев наполнив кубок, Браго вложил его мне в руку:

— Ничто так не скрашивает ожидание, как глоток вина в компании верных друзей.

Не желая обидеть воина, я отхлебнул. Вино было солоно и отдавало кровью — похоже, я прокусил щеку от волнения.

Слуга вернулся ни с чем. Кланялся в пол, рассыпался в извинениях:

— Ну где только не искал: и по комнатам, и по залам, и в библиотеке был, и на балконах кричал, в оружейку ходил, даже на кухню заглянул. Как под лед затянуло вашу госпожу!

В последующие дни я столь часто слышал эту фразу, что однажды поймал себя на том, что и сам твержу: как под лед! как под лед! Тщетны были поиски и расспросы — Сагитта исчезла из замка и из моей жизни. Вещи ее, включая саблю, лежали нетронутые в моих покоях. Я терялся в догадках. Я не находил себе места от волнения, потому что не мог вообразить причины, по которой колдунья добровольно рассталась бы со своим клинком.

Арл Годерикт, узнав о постигшем меня несчастье, распорядился отправить гонцов на поиски.

— Я дам вам совет, мой друг. Повыспрашивайте соседа из-за речки. Мы с ним в давней ссоре, однако вас он примет хотя бы затем, чтобы мне насолить. Выслушайте его, однако не слушайте слова — за всю жизнь свою старый лис Теодорикт не сказал ни слова правды. Следите за жестами, читайте мимику, считайте, когда собьется его дыхание — все это способно обозначить истинные намерения человека. Арл Теодорикт мстителен, а ведь вы лишили его колдуна. Верните соседу меч Мантикора, это будет прекрасным поводом для визита. Со своей стороны я устрою эскорт, чтобы мои рыцари обезопасили вас от его гнева. Я ничуть не склонен умалять вашу храбрость, мой друг, однако даже могучий вепрь не устоит против стаи волков. Не благодарите, это самое меньшее, что могу я предпринять ради благополучия своего зятя.

Во что ты ввязываешься, Подменыш?! — твердил рассудочная моя половина. Твоя ли забота короли, воины, колдуны? Что смыслишь ты в играх владык? Беги от къертанов, беги от къярнов подальше, туда, где сможешь продать свои камни и зажить не зная беды. Я остался глух к голосу рассудка. Госпожа Удача до сих пор стояла на моей стороне, неужели первая же трудность заставит меня трусливо поджать хвост? Разумеется, арл преследовал свои цели, но совет был неплох, и я решил прислушаться к нему.

Сопровождаемый Браго и Драко, с идущими позади королевскими рыцарями — в парадном облачении, при пиках и алебардах, ступил я на шаткий мост, соединяющий города. Мост прогибался и раскачивался под тяжестью закованных в железо тел. Внизу бурлила Красавица, пенная и темная, перекатываясь она через камни на дне. В лицо била изморось брызг. Ветер свистел в ушах. Я прибавил шагу, свита моя заторопилась следом, и от слитного нашего движения мост закачался сильнее. Браго процедил ругательство сквозь стиснутые зубы. Я вынужден был вцепиться в веревочные перила, лишь къертанам все было нипочем.

По другую сторону моста путь преграждала башня. Браго нетерпеливо забарабанил кулаком в окованные железом створки ворот:

— Дорогу арлу Ариовисту!

В воротах открылось оконце:

— Назовите себя и цель прибытия в благословенный город Къярн.

Вопрос был излишним, ведь предваряя мой визит, к королю Теодорикту направился герольд, чьей задачей было обеспечить надлежащую встречу — особы королевской крови не терпят запертых дверей.

— Их высочество арл Ариовист имеет беседу к их величеству арлу Теодорикту. Отворяйте скорее, пока это недоразумение под нашими ногами не рухнуло в реку! — взревел Браго.

Створки ворот разошлись, давая проход.

Граница между Къертаном и Къярном была скорее условностью. Точно некий хитрец сказал их жителям однажды: вот, воздвиг я стену меж вами, но увидит ее лишь тот, кто светел и благ, греховным глазам же она недоступна. И къертаны, и къярны успешно притворялись, будто их разделяет стена, приезжие же видели единый город с спешащими по своим делам жителями, с брехающими в подворотнях псами, с птицами, парящими над крышами. Поживши в Къертане, я ни за что не заблудился бы в Къяре, поскольку тот был точной копией собрата. Улицы здесь сходились под теми ж углами, на привычных местах стояли дома, столь же приземистые и сгорбившиеся под шапками рыхлого снега. Казалось, если хорошенько покрутить головой, то обнаружиться трактир с хрустальным змием у входа.

Однако как принцу мне следовало быть выше праздного любопытства. Высоко вздернув подбородок, метя снег меховым подбоем плаща, шествовал я через Къярн. Впереди расталкивали зевак Браго и Драко, позади грохотали доспехами королевские рыцари. Я уже упоминал однажды о сходстве дворцов северных владык, поэтому не стану останавливаться на описании внутреннего убранства оплота къярнов. Арл Теодорикт встречал нас, сидя на высоком троне в Зале Приемов. Теодорикт годился в отцы своему соседу. Он был грузен, краснолиц, с крупным мясистым носом и широкими бровями, из-под густой сени которых поблескивали маленькие глазки. Рот арла выдавал в нем любителя посмеяться, о тяге к удовольствиям говорило покоившееся на коленях брюшко. Но самым замечательным следовало признать шевелюру, в которой, несмотря на немалые лета короля, не было ни одной седой пряди. Густая, рыжая же борода, пышно возлежала на груди Теодорикта.

Подле правителя толпились придворные. Однако внимание мое привлекло не их блистательное собрание, а сидевший у изножия трона карла. Лохматый, облаченный в собранные множеством ярких лент одежды, он старательно притворялся, будто происходящее нисколько его не занимает, но стоило сопровождавшим меня рыцарям опустить на пол меч Мантикора, как карла подскочил, изобразил на остром, похожем на мордочку хоря, личике гримасу ужаса и дрожа прижался к ногам своего владыки. Арл расхохотался, его смех подхватили стоявшие рядом сановники. На мгновение мне показалось, будто смеются здесь не над ужимками карлы, которые были наигранны и жалки, а надо мной.

— Успокойся, шут, успокойся, — по-отечески обратился арл к карле, игнорируя мое присутствие. — Что тебя так напугало? Свирепые лица наших гостей? Или их подношение? А кстати, что они нам притащили?

Мир владык во многом был символичен. Жесты нанизывались на каждое слово, порой полностью изменяя его смысл. Это был как бы язык-над-языком, вмещавший то, как ты одет, чем подпоясан, какое носишь оружие, перед кем склоняешь голову. Только здесь могла зародиться геральдика — наука о составлении символических картин, возведенная к идеалу, здесь была колыбель моды как искусства подчеркнуть собственную значимость, здесь пышным цветом цвело толкование сновидений — фантасмагорий, проникших в оставшееся без защиты разума сознание.

Возвращая меч Мантикора арлу Теодорикту, я хотел получить повод заговорить с ним, однако мое появление в сопровождении эскорта вооруженных рыцарей с оружием поверженного колдуна было воспринято как угроза. Чтобы предугадать это, мне следовало не просто в совершенстве владеть языком символов, не только хорошо знать нравы северян, но и проникнуть в характер самого Теодорикта, оценить соотношение в нем скупости и гордости, подозрительности и достоинства.

Я понимал, что поведение короля къярнов вызывающе, ведь он заговорил со мною через шута, но решил не придавать этому значения. В конце концов, знай арл мою тайну, он вообще не удостоил бы меня ответом.

— Я ищу женщину. Она прибыла в Къертанкъярн вместе со мной и до недавнего времени всюду меня сопровождала. Теперь она исчезла.

— Мое гостеприимство не знает границ, это верно. Мои охотничьи угодья простираются до берегов полуночного моря, а какие затейливые блюда изобретает мой повар из подстреленной дичи! Что до женщин, я известный ценитель красоты, еще ни одна красотка не покинула обиженной мою опочивальню. Я открою вам секрет, принц: женщины предпочитают юнцам зрелых мужей, уж мы-то умеем их ублажить.

— Речь не о любовнице. Моя спутница владела искусством магии.

— Колдунья? Вы ищите колдунью? Отчего я не догадался сразу! Так это же ваша расправа над моим верным соратником заставила ее опасаться за собственную жизнь. Ничего удивительного в том, что красотка сбежала!

Король къярнов говорил со мной точно с ребенком. Уколы его достигли цели — я начал злиться, но продолжал расспросы, надеясь, что Теодорикт выдаст свою причастность к исчезновению Сагитты или, напротив, оправдает себя. Пока что оправдываться вынужден был я сам.

— Я сразил сэра Шаулу в честном поединке!

— Нелепица! Поединок, в котором воин ограничен в пользовании оружием, не может служить к защите чести. Наслышан, как мой сосед запретил сэру Шауле оборачиваться силою магии, чтобы вам было сподручнее убить его.

— Похоже, сэр Шаула не был таким хорошим колдуном, раз он внял запрету. Если колдун способен колебать небеса, может ли что-то послужить препятствием его воли?

— Шут, ну хоть ты-то понимаешь, что поиски нашего гостя бесплодны? Его краля желает завести нового покровителя. Не такого скорого на расправу. Что ж, северные ночи долги и холодны, а в моей постели пусто. Коли красотка пожелает, она может занять его.

Арл Теодорикт вновь обращался к шуту, намекая, что время аудиенции истекло. Я был близок к тому, чтобы подхватить с пола меч и изрубить насмешника на куски. Обо мне он мог болтать все, что заблагорассудиться, но не смел даже в мыслях посягать на Сагитту. Я покинул дворец в полной уверенности, что Теодорикт скрытничает. Я костерил арла площадной бранью, благо ни къертаны, ни къярны не понимали меня. Зато Браго сказал:

— Ваше высочество, зачем ругаетесь? Вы можете вызвать Теодорикта на поединок. Или объявить ему войну.

— Война это хорошо. Но для объявления войны его высочеству прежде нужно сделаться королем, — заметил Драко, в отличие от своего горячего приятеля никогда не терявший трезвости мышления.

XXI. Обратный путь

Знаменуя приход весны, обманник месяц разлился талой водой, разметался снежным бисером, солнечной крупой в лужах на радость всем окрестным голубям. Потихоньку размягчалась почва, и из подземных глубин повыползали извивающиеся змейки-ручейки. Небеса скинули облачный покров, пронзительная синь озарила просевшие сугробы и легла в тенях не воспрянувших еще от зимнего сна домов. Он был непредсказуем, этот первый месяц весны — то манил обещанием тепла и птичьими пересвистами, то вдруг налетал ветром, сбивал с ног, грозил громовыми раскатами. Грозы на севере начинались прежде наших, только вместо дождя пространство между землею и небом заполнял снег, и в его круговерти белым по белому холодно взблескивали молнии, будто бы там, за снежной пеленой, два рыцаря бились огромными мечами.

Настроение мое было под стать метаморфозам в природе: в одни дни меня опаляла почти осязаемая надежда получить известия о колдунье — я ожидал их с тем нетерпеньем, с каким ждут визита давнего друга, уже различая за дверью его шаги; однако время шло, вестей не приходило, и тогда надежда сменялась кромешным отчаянием. Разосланные арлом гонцы возвратились ни с чем. Годерикт выразил сожаление, но слова его были продиктованы более расчетливой вежливостью, нежели подлинным чувством.

Без Сагитты пребывание во дворце разом утратило для меня привлекательность. Когда Браго обмолвился, что снег на перевалах начал сходить, и вскоре дороги через Кобальтовые горы откроются, я готов был расцеловать его. Вынужденное безделье тяготило меня, и я ухватился за первую же возможность предпринять хоть какие-то шаги, куда бы они ни привели. Но двигало мною отнюдь не стремление занять престол, напротив, я убеждал себя, будто у меня еще есть время подумать, будто не все пока определено.

Часто в страхе перед решением, которое изменит нас безвозвратно, мы занимаем и занимаем дни, хотя внутренне давно уже определились с выбором, и это вовсе не тот выбор, который кажется нам легким, оттого-то мы стремимся осознать его сколь можно позже, чтобы дольше наслаждаться беззаботностью, прежде чем он начнет безжалостно нас переиначивать. Вновь и вновь спрашивал я себя, нужно ли мне становиться королем теперь, когда не стало Альхага, а Сагитта исчезла; не лучше ли прежде отыскать колдунью, а после устремиться к трону. Однако поиски были обречены. Я ничего не мог противопоставить откровенной враждебности арла Теодорикта, как не мог принудить арла Годерикта помогать мне не на словах, а на деле. Выдававший себя за принца, в действительности я был не значительнее песчинки в мельничных жерновах. И я предоставил событиям идти своим чередом.

В первый день месяца древороста я попрощался с арлом Годериктом. Напутственная речь короля звучала торжественно и проникновенно — можно было не сомневаться, он подготовил ее загодя и успел не раз повторить. Мы обменялись заверениями в дружбе, обещаниями взаимной поддержки и крепко обнялись. Наутро следующего дня в сопровождении Браго и Драко я покидал дворец. Среди огромной лужи, которой стала дворцовая площадь, меня поджидала карета: вся в резьбе и позолоте, с большими колесами, с оконцами из прозрачной желтоватой слюды, забранными частым переплетом. Вокруг кареты выстроились королевские рыцари в полной боевой выкладке, даже кони их были защищены доспехами. Завидев меня, рыцари разразились приветственными криками. Их поведение настолько не соответствовало моим ожиданиям, что я замешкался, не решаясь продолжить путь.

— Что это они? — повернулся я к Браго и Драко.

В отличие от меня, воины не выказали удивления.

— Смелее, Ваше высочество! — подбодрил Драко. — Наследнику престола не пристало путешествовать в одиночку. Как иначе людям признать в вас государя? Пора таиться миновала, ваше возвращение должно обставить со всей торжественностью, чтобы ни смерд, ни рыцарь не усомнились в вашем праве повелевать: пусть гудит земля под копытами коней, хлопают на ветру штандарты, ревут оглушительно рога, звенят мечи.

— Мечи? — эхом повторил я.

— Клинки да копья как нельзя лучше убедят недоверчивых и освежат память забывчивым. Ох, ваше высочество! Путь еще не начался, а вы уже заставляете языком размахивать. Этак, когда мы приедем, он у меня до пупа отвиснет от болтовни!

В объяснениях Драко имелся резон. И впрямь, я не мог припомнить случая, когда бы знатные господа, коль скоро судьба забрасывала их в нашу глубинку, оказывались без свиты. Признавая за моими спутниками первенство в вопросах политеса, я смотрел, как кучер услужливо распахивает дверцу кареты, как солнце бежит по узорчатой резьбе и веселыми бликами отскакивает от слюдяных окошек, как теплый весенний ветерок играет бархатными занавесками.

Вовсе не так воображал я наше обратное путешествие. Порой я тешился мыслью, что в каком-нибудь славном маленьком городке покину своих спутников и вновь заживу вольной жизнью. Я позволял себе так думать только потому, что знал: моим мечтам не суждено исполниться. Отчаянная потребность отыскать Сагитту влекла меня, эта страсть сродни одержимости сделалась единственной направляющей моей судьбы, и никаким сомнениям не под силу было остановить меня. Я прекрасно понимал, что, будучи влиятельной особой, имею куда больше шансов на успех, а потому не торопился прощаться с ролью принца. Из тех же соображений я примирился с войском, что арл приставил мне в подмогу. Если в словах Мантикора о герцоге Орли и о его попытках примерить корону была толика правды, рыцарям арла Годерикта найдется работа. Но трястись по горным дорогам в похожем на раззолоченный гроб ящике? Взбираться на головокружительные высоты, миновать тропы над бездной, вверив себя чужим рукам?

— Я поеду верхом, — решил я.

Благодаря тому, что весь день я провел в седле, главная неожиданность настигла меня только под вечер. Кортеж наш въехал во двор замка кого-то из вассалов арла Годерикта. Челядь выбежала встречать нас, занялась суета, наполненная возбужденными возгласами, лязгом доспехов, фырканьем лошадей, квохтанием и гоготом бегающих по двору птиц. Тогда-то кучер и отворил дверцу кареты (которую я почитал пустой и никак не мог взять в толк, отчего она едет за нами вослед) и из кареты медленно сошла принцесса Нинедетт. Молния, ударившая в землю около моих ног, не смогла бы поразить меня сильнее.

— Беда от этих девиц! — подмигнул мне Браго. — Принцесса упросила у брата дозволения сопровождать вас. Ужели их величество не предупредил? Или хотел устроить сюрприз? Оно-то яснее дня, что лучший сюрприз — бочонок доброй браги, но я не взялся бы растолковывать такое королю. Ну как обидится невзначай? Все ж-таки речь не о ком-нибудь, а о его сестре.

— И как далеко принцесса пожелала меня сопровождать? — спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Так прямо до дворца и поедет!

Я вспомнил Розетту, которую принц Ариовист под влиянием минутного каприза захотел взять с собою в горы.

— Еще не поздно отправить ее высочество назад?

Браго, видимо, тоже вспомнил Рози. Уже успевший поднести ко рту флягу с заветным напитком, он поперхнулся:

— Избави Создатель! Их высочество не девка трактирная, ее отсылать никак не можно. Уедет Нинедетт — и королевские рыцари уедут с нею вместе. Хотите знать, что приключиться дальше? Северяне страсть как обидчивы. Годерикт не простит пренебреженья сестрой, ваш отказ он сочтет отказом от его дружбы, а там и до войны один шаг. Я не против хорошей заварушки, но вы уж определитесь, с кем хотите воевать: не то с Теодориктом, не то с Годериктом, нельзя же быть во вражде с целым миром.

— Но я с трудом представляю, о чем разговаривать с ней! — воскликнул я.

На помощь пришел Драко:

— Идет молва, будто Нинедетт поет как соловей. Я-то соловьев больше на вкус знаю, и то — одни кости. Но недаром певчих птиц в клетки заточают. Дозволите передать принцессе, что вы жаждете услышать ее пение?

— Это и впрямь необходимо?

— Ваше внимание приободрит ее высочество. Сдается, она неравнодушна к вам.

— Или замуж хочет выскочить поскорее — никогда не разберешь, что у женщин на уме. Иное дело бражка! Угоститесь, ваше высочество! Верно толкую, после второго глотка принцессино пение вам ангельской трелью покажется! И ты хлебни, Драко, от болтовни-то, поди во рту пересохло!

И вновь я не нашелся, что возразить. Похоже, согласившись принять королевский венец, я сделался заложником чужих обетований, о которых осведомлены были окружающие и о которых я сам не имел ни малейшего представления: ни о том, как исполнять их, ни о том, исполнимы ли они вообще. Наверное, так чувствует себя вольная птаха, угодивши в силки.

Я буду несправедлив к Нинедетт, если скажу, что ее общество тяготило меня. Дорогой я почти не видел принцессу, поскольку продолжал следовать верхом, в то время как Нинедетт все дни проводила в карете. Мы встречались лишь когда останавливались на ночлег — то в замках, отстоящих друг от друга на расстоянии дневного перехода нашей маленькой армии, то на постоялых дворах. Коль скоро Браго и Драко полагали наши свидания необходимыми, я прилежно слушал трели северного ангела, и это было даже предпочтительнее бесед, поскольку не требовало от меня участия. Я скоро понял, что пение ничуть не мешает мне уноситься мыслями в дальние дали — тогда я перебирал в памяти события прошедших дней, чтобы в который раз убедиться, что не упустил ничего важного, могущего дать мне знак, где отыскать Сагитту.

Так въехали мы в горы. Дорога, которую указывали арловы рыцари, куда больше годилась для путешествий в карете, нежели та, что привела нас в Къертанкъярн, но когда огромные колеса грохотали в ладони от пропасти, у меня замирало сердце. Мне было жаль принцессу, следовавшую в незнакомую страну за чужаком, принимаемым ею за жениха. Не мучаясь угрызениями совести, я украл бы изумруд или серебряные побрякушки Нинедетт, однако когда она по собственной воле изливала на меня предназначенные другому чувства, я казался себе самозванцем.

Однажды вечером Драко, взявший на себя обязанности посредника между нами, возвратился один.

— Ее высочество изволили отправиться на прогулку.

С глазу на глаз воины продолжали обращаться со мной как с принцем. Их поведение было разумно, но порядком сбивало с толку — порой я и сам забывал, кто я есть. В присутствии посторонних такая забывчивость играла на руку, однако невольно я начал осторожничать и тогда, когда ничто не мешало спросить напрямик.

Драко стоял, переминаясь с ноги на ногу, бросал на меня хмурые взгляды. Успев неплохо изучить воина, я понимал, что он ожидает ответа. Беда в том, что я не знал, как ответить.

— Здесь бродят дикие звери? — попробовал я угадать.

Драко пожал плечами:

— Не видел следов.

— Ее высочеству грозит встреча с лихими людьми? — продолжал я выспрашивать, хотя плохо представлял себе, кого стали бы грабить лиходеи в такой глуши.

— Насколько мне известно, сей край пустынен.

— Принцесса может заблудиться?

Драко надоели мои догадки:

— Вам следует отыскать ее высочество и привести обратно.

— Разве не для того при принцессе состоит целая армия, чтобы радеть о ее благополучии?

— Принцесса пожелала побыть одна. Ее люди беспокоятся, но не смеют перечить ее высочайшей воле. Меж тем Браго видел, как их высочество спускались в восточном направлении к обрыву.

Я подскочил. Принцесса отправилась к обрыву, а никто из рыцарей не последовал за нею ни явно, ни втайне из страха впасть в немилость?

Нет, никогда не понять мне северян!

Было в том обрыве нечто притягательное для душ, особенно чутких к гармонии мироздания, к коим, бесспорно, принадлежала и Нинедетт. Проезжая, и сам я не раз обернулся на купу синеватых камней, замерших в одном шаге от бездны. Высокие и ровные, камни эти напоминали древесные стволы: то сплошные, плавных очертаний, какие воск сообщает оплывшей свече, то с сквозными отверстиями или с дуплами углублений, одни стояли прямо, другие кренились в вековечном падении, третьи уже завалились на бок или на плечо соседу, заложив причудливые арки.

Принцесса стояла посреди каменного леса, запрокинув голову к небесам. Сбегающие сумерки полнили мир сиреневато-синими тенями. В западной части неба светлела радуга заката, однако выше различались первые звезды. Нам следовало поспешить, чтобы вернуться в лагерь до того, как ночь смоет краски. Я нарочно старался ступать громко, чтобы не напугать Нинедетт, однако она не обернулась.

— Принц, — уронила Нинедетт, поразив меня почти сверхъестественной проницательностью. — Я знаю, это вы. Я ждала вас, и вы пришли.

— На что вы глядите? — подивился я.

— Слушаю, как падают звезды. Так срывается в бездну вода: кап... кап... кап... кап... Они словно пытаются донести до нас, живущих на этой бренной земле, нечто важное. Мне кажется, я могла бы понять их, нужно лишь подождать, когда умрут звуки, и тогда в тишине шепот становится громче, отчетливее, и вот уже будто бы различимы слова. Тссс! Слышите? Слышите?

Похоже, звезды были наваждением королевской крови. Я покачал головой, но, разумеется, принцесса не могла видеть моего жеста.

— Мне хотелось бы умереть под звездопадом, — продолжала Нинедетт. — Чтобы душа устремилась к небу в тот сияющий миг, когда небо само летит ей навстречу.

Так легко, мимоходом кликать смерть мог лишь человек, никогда не видевший ее кривого оскала. Я поторопился прервать принцессу:

— Вернемся, ваше высочество. Ваши люди беспокоятся.

Покорная, она повернулась. Я подал ей руку, и Нинедетт с благодарностью оперлась. Шагая, она не переставала смотреть вверх и, если бы не моя поддержка, неминуемо упала. Мое внимание и темнота, что скрадывала лица, придали Нинедетт смелости.

— Я ведь прежде никогда не бывала в горах. Смешно, правда? Властительница горного края, а свои земли знаю лишь по картинкам из книг. Верно, я кажусь вам простушкой, уж вы-то объездили мир всласть!

— А как же монастырь святой Карпеции? Вашему описанию позавидует заядлый путешественник! — сказал я, чтобы увести ее от опасной темы. Ну как принцесса примется интересоваться моими поездками? Не рассказывать же ей, будто недавно я верил, что ее страна населена синевласыми кружевницами с драгоценными камнями во лбу!

— Мать-настоятельница святой обители наведывалась порой во дворец. Для брата она везла золотые монеты и сладкие вина, а мне — настоянные на горных травах бальзамы и книги. О, эти книги! Целый мир, замкнутый в пространстве не больше ларца — столь крошечном, сколь и драгоценном! Послушницы пишут их годами, день за днем кропотливо покрывая каждую страницу мириадами букв, не ведая покоя, не зная усталости...

Уязвимость принцессы играла со мною злую шутку. Я боялся обидеть невзначай эти царственную девочку, которая делилась со мною открытиями, ступая в доселе незнакомый ей мир, в точности как я недавно. Меня пугала та безудержная искренность, с которой Нинедетт вручала мне без утайки свои мечты и секреты. Я делался безоружен перед этим совершенно непривычным для меня доверием, предать которое было все равно, что свернуть шею горлице, слетевшей на ладонь из-под облаков. Я говорил с принцессой как с ребенком или как с душевнобольной: на ощупь, стараясь не ранить ее чувств — мне ли было не знать о муках неразделенной любви!

Проводив Нинедетт, я отправился готовиться ко сну. Теперь я путешествовал как важная птица: каждый вечер рыцари арла Годерикта раскидывали для меня кожаный шатер, устилали его коврами и шкурами, по углам ставили наполненные углями жаровни, дававшие тепло и свет. Среди всей этой роскоши, с недавних пор сделавшейся неизменной моей спутницей, меня не покидало чувство вины перед колдуньей, ведь поиски не приблизили меня к ней ни на шаг. Сердце, которое должно было подсказать мне верное направление, молчало. Мир оставался глух к моей потере.

Оставшись один, я вытащил из ножен саблю Сагитты и долго смотрел, как по отполированной поверхности клинка блуждают тени. Так часто видел я Сагитту с этим клинком, так прочно соединил их в своей памяти, что лишившаяся хозяйки сабля рождала у меня чувство жалости, точно бездомную кошку мне хотелось приласкать ее.

Отвечая на молчаливую мольбу, я вышел на воздух. Ночь плотно обступила меня. Сквозь вязкую тьму долетала къертанская речь и лязг металла — это располагались на ночлег рыцари. Сокрытый темнотой от любопытных взоров, я принялся повторять движения, которые целую вечность назад показывала мне колдунья. Сабля зазвенела у меня в руках, рукоять согрелась теплом ладони. Я отпустил мысли и позволил телу следовать за движением клинка.

Короткий рубящий удар. Еще один, почти без замаха.

Что могло случиться с Сагиттой? Когда я потерял ее?

Злой на себя и весь мир, теснил я воображаемого противника: удар, два удара подряд, шаг назад, пауза перед новой атакой.

Почему, заметив исчезновение колдуньи, я не отправился на ее поиски тотчас, а тратил драгоценные минуты, принимая восторги толпы? Сделала ли магия, которую сотворила Сагитта ради спасения моей жизни, ее уязвимой и кто мог этой уязвимостью воспользоваться? Отчего я не вынудил арла Теодорикта открыть мне все, что ему ведомо?

Посреди очередного удара моя сабля вдруг натолкнулась на препятствие, дернулась, обиженно взвизгнула.

— Бросьте терзаться мрачными мыслями, — заговорила темнота голосом Драко.

Прежде мне не доводилось сходиться с воином в рукопашной, однако я быстро понял, отчего Альхаг выбрал его одним из провожатых. При всем своем кажущемся тугодумии, Драко двигался проворнее ящерицы. Он сжимал меч обеими руками и обрушивал его с яростной силой, куда более легкая сабля Сагитты не могла принимать на себя такие удары, отчего мне часто приходилось уворачиваться. И тем не менее я продолжал завязавшийся спор уже с настоящим, а не вымышленным собеседником.

— Это выше моих сил, Драко! Я должен был позаботиться о ней!..

— Вы меряете колдунов привычными мерками. Напрасно. Вы скверно знаете их породу, — Драко размеренно и неотвратимо наступал, каждую фразу его вершил взмах отточенной стали.

— Я знаю Сагитту лучше, чем кто бы то ни было! — пылко возразил я, уклоняясь от разящего острия. Клинок просвистел возле моей головы, смахнув прядь волос.

— Вы превратно судите о ней. Сагитта истинная наследница лейб-мага. Любя человека, мы полагаем, будто перед нами распахнуты настежь все двери его души, будто его помыслы созвучны нашим, будто мы дышим в едином ритме и следуем за одной звездой. Но, разумеется, это не более чем щедро питаемый чувствами морок.

— Хочешь сказать, она сумеет за себя постоять?

Трудно было спорить с этим молчуном, вытянуть из которого лишнее слово было также сложно, как выкрасть медяк у завзятого скряги. Я не понимал, что кроется за речами Драко. В какой-то момент мне почудилось даже, будто он пытается донести до меня тайну, ведомую ему одному. Или, отчаявшись получить известия о Сагитте, я начал воображать несуществующие подсказки? Однако поединок — неподходящее время для раздумий. Холод металла у горла отрезвил меня. Я опустил саблю, признавая поражение.

— Вы позабросили тренировки. Нехорошо. Мой меч к вашим услугам, ваше высочество.

XXII. Встреча, которую я задолжал Госпоже Удаче

Сменялись дни. На перевалах еще держался снег, но в межгорных котловинах, где воздух и почва успели прогреться, весна полноправно вступала в свои права. Бурый ковер прошлогодней травы озарялся яркими тонами, недаром последний месяц весны именовали в народе пестрокрасом. Близ границы снегов брызгами молока блестели подснежники, чуть дальше нежно-лиловым распускалась сон-трава: ее стебли, листья и лепестки точно облачены были в пушистые шубки; на зазеленевших альпийских лугах поднимались змеиные головки рябчиков да полыхали широкие языки огнь-травы, что трепещет даже в полном безветрии. Весело бежали ручьи, в песне их чудилось тренькание серебряных бубенцов. Между камней у воды солнечными зайчиками подрагивали примулы, россыпью золотистых звездочек мерцал очиток, на солнечных местах занимались сердцецветы и заряницы, подле них робко клонили головки лунники — цветы, что подставляют лепестки не солнечным, а лунным лучам. Деревья сперва окутались тончайшей зеленоватой дымкой, а потом зазеленели враз. Жемчужные облака струились в небесах. Погруженные в синеватые тени, таинственные и неприступные, возвышались горы.

Но несмотря на радующие взор красоты, без Сагитты мир вокруг казался мне лишенными некой важной составляющей: поблекли краски заката, какой-то из ароматов потерял ветер, солнечным поцелуям не хватало тепла, а хлеб был пресен на вкус. Чтобы отвлечься, я принялся расспрашивать къертанов о местах, через которые пролегал наш путь:

— Что за горная цепь высится там, вдалеке?

— Высокие горы, сиятельный арл.

— Как называется озеро, берегом которого мы теперь следуем?

— Глубокое озеро, ваше высочество.

— А тот перевал, что мы миновали последним, как обозначен он на картах?

— Перевалом и обозначен. Но коли сиятельному арлу угодно, он может быть поименован в честь сиятельного арла. Изволите вписать собственноручно?

Рыцарям явно не доставало красноречия Ирги. Между тем разбуженный ум мой требовал новых знаний и новых мыслительных упражнений, и не имея возможности получить пищу для размышления от къертанов, я принялся донимать своих спутников. Браго быстро научился избегать расспросов, Драко же, вызвавшемуся в качестве моего соперника в ратных делах, уклониться от бесед было сложнее. Странные то были беседы. Говорил в основном я: сам спрашивал, сам же находил ответ — с молчуном немного наболтаешь. Но, возможно, именно такой собеседник и нужен был мне, чтобы собрать разрозненные свидетельства виденных чудес и выстроить из них цельное полотно, как художники создают ожившие сюжеты из кусочков цветного стекла.

— Вот ведь диковинно-то как, Драко: Альхаг был колдуном, и в поединке ему не было равных — по крайней мере, я наслышан о том и видел воочию. И он был охранителем самого короля, а это наверное что-нибудь да значит! Но Альхаг сражен Мантикором.

— Что с того? Всякий рано или поздно находит свою смерть.

— Погоди, дай собраться с мыслями. Мне сложно говорить и размахивать саблей.

— Так не болтайте.

— Нет, я хочу понять! Я убил Мантикора. Хорошо-хорошо, не я, а магия Сагитты, но все-таки согласись, я не стоял в стороне. А теперь ты бьешь меня. Получается, не владение клинком делает колдуна? И магия не дарует неуязвимости от холодной стали? И если Сагитта очутилась в плену...

— Вы опять проиграли, ваше высочество. А все оттого, что у вас язык вперед сабли работает!

Мы ехали дальше, и по мере нашего продвижения горы меняли свой наряд. За отсутствием каких-либо значимых событий я наладился отсчитывать дни по смене растительности. Отзвенела весна, наступило томное и пряное лето. Выше и выше вставали травы: распушил белые перья ковыль, засеребрился мятлик, острые и резкие поднялись лезвия осок. Среди зелени синели васильки, искрились любимые церковниками цветы крестовника, редкими островками розовели душица и буквица. Грозы шли сухие, без дождей: полыхали зарницами, грохотали громами. Сух и душен сделался ветер, в его жарком дыхании чудился мне запах магии. Я вдыхал полной грудью, и чувствовал, как магия струится через горло точно изысканнейшее из вин — вин, в которых лишь недавно я научился понимать толк.

К середине лета травяной ковер вобрал в себя цвета грозового неба, воздух потяжелел от запахов мускуса и амбры — то зацветал шалфей. Его аромат неотступно преследовал нас долгие дни пути, но отгорел и он. Степь постепенно залилась белизной, все раскрывшиеся цветы подобрались один к одному: тысячелистник, сухими ветками которого украшают постель новобрачных, чтобы поддерживать их любовь; и клевер — символ плодородия и изобилия, и пушистый кремовый белоголовник, из которого къертаны заваривали сладкий c медовым ароматом чай.

К тому времени отдельные горные вершины сделались точно старые знакомцы — меня не оставляло ощущение, будто я уже видел такой уступ, похожий на старика с оттопыренной нижней губой, и вот этот, в чьих очертаниях угадывалась принцесса в диковинной короне, и вот эту каменную птицу, в которую, если верить словам Ирги, оборотилась одна нерасторопная хозяйка. Погода стояла жаркая, сухая. Тут и там дотлевали золотые искры соледаго, но краски степи уже блекли, смешивались в единый грязно-бурый цвет — остатки отцветших и высохших растений. Звездопад-месяц был на исходе.

Я наконец уверился, что мы проезжаем знакомые места, и совсем не удивился, когда вдалеке показались первые горские жилища, точно такие же приземистые и кривобокие, какими мы их оставили.

Наш кортеж стал для горцев настоящим событием: из низких дверей гурьбой выкатывались ребятишки, следом пригнувшись появлялись женщины и старики, мужчины отрывались от неспешных повседневных дел и кланялись, даже лохматые псы-овчары, и те были рады залиться приветственным лаем. Однако если прежде сторонние взгляды вызывали во мне желание сделаться невидимкой, то теперь я придавал им не больше значения, чем надоедливым насекомым — пускай глядят, от меня не убудет.

С гор мы съехали на равнину. Города и села сменяли друг друга, на полях селяне убирали овес и лен. Деревья подернулись позолотой — дар месяца аврума, золото, что нельзя украсть. Реки несли свои воды нам вослед. Вечерами впереди сквозили первые звезды в прорехах облаков, да слетевшим с оси мирозданья колесом катилась ржаво-желтая Луна Урожая. Уже не было нужды останавливаться на ночлег под открытым небом — вдоль дорог приветливо распахивали двери трактиры, готовые приютить утомленных путников.

В одном из городков — неторопливом, с сонными окраинами и узкими улочками, где дома жались друг другу и почти смыкались крышами, образуя внизу непроглядную тень, я подал знак остановиться.

— Сегодня дальше не поедем. Ночуем здесь.

Настало время повеселить Госпожу Удачу.

Улица, которой я шел, была такая же мрачная, сырая и тесная, какой я запомнил ее. Однако изменился я сам, и возвратившись к истокам мне было легче осознать свершившуюся со мной метаморфозу. Сколь часто слышал я от людей, будто по мере их перехода из детства в зрелость, мир вокруг точно усыхал: огромные дома становились хибарами, великаны обращались в карликов, а опасные реки оказывались на проверку не глубже коровьего брода. Я возьму на себя смелость предположить, что изменения окружающего мира связаны не с ростом нашего тела, а с развитием сознания. Как по мере взросления наливаются силою ноги, позволяя мерить большие расстояния, как крепнут руки и спина, так и ум наш совершенствуется, приобретая способность удержать больше впечатлений одновременно. И тогда мы перестаем смотреть на вещи как на некий абсолют, затмевающий собой белый свет, а принимаемся соотносить их с другими вещами, коих вокруг обнаруживается несметное множество.

Я и не подозревал раньше, насколько убог был городишко, в котором я родился и провел большую часть жизни. Оставленный мною на год, он едва ли не вдесятеро уменьшился в размерах, захлебнулся в непролазной грязи, задохнулся в смраде сточных канав и улочек, скользких от вываливаемых на них отбросов и нечистот. Я шагал по этим улочкам, ловя себя на попытке прикрыться кружевным манжетом. По колено утопая в грязи, добрался я до памятного дома в Веселом квартале. "Теплое местечко" значилось на вывеске, а для посетителей, не умевших читать, была намалевана скабрезнейшего вида картинка.

Та, которую я искал, в Местечке давно не работала, однако служанка подсказала мне, что справится о ней можно в доме под алой вывеской, откуда меня направили в Босяцкий квартал и дальше к Гнилому ручью. Нищета и разруха царили вокруг. Оборванные дети рылись в кучах отбросов, забулдыги спали прямо на земле, в двух шагах от них за корку хлеба продавали себя женщины с ввалившимися от голода глазами. Тени мелькали в тенях, шорохи и шепотки струились мне вослед. Я ускорил шаг и положил руку на рукоять сабли, жалея об отсутствии забияки Браго или размеренного и основательного Драко, один вид которых губил желание ввязываться в драку. Я ускользнул от их опеки намеренно. Мне не хотелось знакомить воинов с этой стороной моей жизни. Существуют тайны, гадкие и постыдные, о которых легко поведать случайному попутчику, и совсем невозможно раскрыть перед людьми, чье мнение тебе небезразлично.

Она ждала меня в покосившемся домишке на окраине, моя постыдная тайна. Шесть лет стояли между нами, шесть лет, которые я не желал ни слышать, ни вспоминать о ней. Годы ее не пощадили. Меня встречала старуха, скрывавшая морщины под толстым слоем пудры, с поредевшими тусклыми волосами, с пергаментной кожей рук, на которых непомерным грузом звенели дешевые браслеты. Ее дряблое тело было облачено в изношенную до ветхости сорочку, оторванное кружево подола волочилось по полу, прореха зияла на рукаве. Ее била дрожь от холода.

— Ищите удовольствий, господин?

Нагота сверкнула в вырезе сорочки. Я поспешил отвернулся. Не то, чтобы я не видел ее без одежд, но память моя оказалась к ней куда милосерднее прожитых лет. В молодости она была хороша собой, теперь же являла зрелище тем более жалкое, что по-прежнему вела себя словно юная дева: кокетничала и жеманилась, являя разительный контраст между видимым и мнимым. До нашей встречи я думал, что ненавижу ее, но в действительности она давно сделалась мне безразлична. Был ли я лучше нее, полагая себя не обязанным никому и ничем? Был ли умнее, упиваясь значительностью своего жизненного опыта, тогда как она почитала себя простушкой? Смел ли я судить, свысока швыряя краденые аврумы, в то время как она продавала за медяки то единственное, чем обладала?

Я смотрел на убогость окружавшей ее обстановки: на ничтожных комнату размеров, где царила неприбранная постель, на почерневший от чада сальных свечей потолок и столь же темные, но уже по вине сырости стены, которые едва ли можно было счесть укрытием от холода и ветра. Я слушал крысиную возню под половицами — осмелев от затянувшегося молчания, эти твари принялись бродить по своим владениям, и небольшие их лапки издавали чудовищный топот. Запах гнилого тряпья, несвежего тела, мокрой шерсти, старости забивал мои ноздри. Я не удержался, и все-таки укутал нос в кружева.

Странно устроен человек. Не страстью движим он в своих порывах, но страхом. Ни великолепие дворцов, ни ратная слава, ни даже звон золотых монет не смогли окончательно развеять мои сомнения. Но убожество ее жилища и всей ее жизни как нельзя лучше напомнили мне, отчего когда-то я предпочел относительной безопасности борделя свой собственный путь, краткий и яркий: не признавать над собой господ, ни перед кем не склонять головы, быть хозяином своей судьбы, пусть она ведет прямиком на виселицу. Лучше умереть, познав роскошь, чем заживо гнить среди рухляди, постепенно делаясь такой же рухлядью.

Говорят, будто годы меняют людей. Но даже когда мы зарастаем годовыми кольцами, покрываемся коростой цинизма, который зовем здравым смыслом, нечто внутри нас, то, что составляет нашу сердцевину, бьется в прежнем ритме, сообщая его всей нашей жизни: ее признавать над собой господ, ни перед кем не склонять головы, быть хозяином своей судьбы, куда бы она не привела. Возможно, мне не суждено свидеться с Сагиттой, но и тогда я приложу все силы, чтобы исполнить волю колдуньи, потому что однажды познав сияющее великолепие бытия, я уже не сумею не сузить свой мир до четырех стен, как не сможет змея втиснутся в скинутую шкуру.

Я опустил руку в висевший на поясе кошель и вытащил горсть самоцветов. В тот миг я думал, будто этим жестом отрезаю себе путь к отступлению, будто он символизирует принятое мною решение — к чему жалкая горсть драгоценных камней тому, кто дерзнул завладеть казной целого королевства! Но людские поступки содержат в себе много больше, чем одно толкование, этому я научился от северян, страстных до прорицаний и гаданий со всей их многозначностью. Обещая Госпоже Удаче нашу встречу, я думал о предстоящем поединке, думал о жизни, что пусть и помимо воли подарила мне стоящая передо мною женщина в ниспадающем с плеч тряпье. Прежде я относился к ее дару небрежно, но лишь оттого, что не осознавал истинной его ценности. Жизнь и впрямь бесполезна тому, кто не умеет распорядиться ею.

А может, я просто пытаюсь выставить себя в приглядном свете, и в действительности мною двигала не благодарность, а желание откупиться от нее и от своей совести, чтобы никогда больше не встречаться с ней, чтобы не чувствовать себя в ответе за ее судьбу, как она никогда не была ответственна за мою.

— Надеюсь, вместе с молодостью ты не утратила своей хватки, — сказал я.

Она непонимающе смотрела на меня, склонив голову набок. Меж приоткрытых губ в темной щели рта блестела пара оставшихся зубов. Она напоминала хищного зверька, каких северяне любили изображать на гербах.

— К Кривому Клою, что барыжничает у Кошкиной заводи, не ходи — Клой наобещает золотые горы, но наврет. Пойди лучше к Стано-висельнику. Висельник даст немного, зато не пошлет тебе вслед головорезов.

— Кто вы, добрый господин?

— Не помнишь меня?

Исполнив данный Госпоже Удаче обет, я мог бы уже уйти, но отчего-то медлил. Нечто удерживало меня подле этой карги. Эту силу, что течет в ней, я ощущал и в себе тоже, эту волю бороться, не сдаваясь на милость обстоятельствам, эту жгучую, иссушающую, опустошительную жадность до жизни во всех, даже самых низменных ее проявлениях.

К моему изумлению, она нахмурила брови. Тень узнавания промелькнула на ее лице, с шелестом разошлись в улыбке сухие губы:

— Вы столь же щедры, как в нашу первую встречу. Солик, что вы подарили мне, я носила вот здесь, между грудей, когда они еще были налитыми и упругими. Я не открылась ни единой живой душе, но выбитый на нем портрет напоминал мне о вас, о вашей доброте к бедной женщине. Вы ничуть не изменились с тех пор: столь же юны, столь же пригожи. Вы могли бы остаться на всю ночь и клянусь, я ни возьму с вас ни кроша...

Я прикусил свой болтливый язык. Я допускал, что каким-то чудом она признает во мне своего отпрыска, но никак не мог подумать, что натолкну ее на мысль о бывших клиентах. Вот к чему приводят душещипательные беседы!

Приняв мое молчание за согласие, она приблизилась ко мне. Ее дыхание разило винными парами. Я попятился. Мысленно я прикидывал что лучше — поторопиться прочь или задержаться и попытаться выведать о человеке, за которого она меня принимает? Ведь если сходство между нами очевидно, возможно, мне удаться узнать, кто был моим отцом, достаточно будет отыскать его портрет.

Мои размышления были прерваны прикосновением. Не сдержав отвращения, я вздрогнул. Ни в одном ночном кошмаре не могло мне привидеться, что я стану объектом домогательств престарелой потаскухи, которая к тому же была моей матерью. Это решило дело. Я спиной нащупал дверную ручку и опрометью вылетел вон из лачуги. Испарина стыла у меня на лбу.

Всю обратную дорогу меня преследовал веселый женский смех. Но смеялась не только Госпожа Удача.

При входе в трактир я был встречен Браго и Драко. Оба сидели за столом, уставленном тарелками, мисками и плошками, в которых что-то дымилось и источало такие приятные ароматы, что желудок мой ответил голодным урчанием. Воины приветливо мне замахали, однако не успел я присоединиться к их трапезе, как тотчас пожалел.

— Ваше высочество, коли вам понадобилась женщина, вы только скажите, мы с радостью сопроводим вас в приятнейшие, удобнейшее заведение, — начал Драко. Всем своим видом воин точно говорил: вы-то можете себя считать сколь угодно хитрым, но и мы ворон не считаем.

Браго сказал попросту:

— Не след наследнику престола шататься по сомнительным притонам. Оно, конечно, лейб-медик весьма сведущ касаемо самых разных болезней, но стоит ли испытывать судьбу? Кстати, Драко, напомни мне зарезать каналью, как мы вернемся.

— Зарезать? — споро подхватил я, надеясь отвлечь их от своей персоны.

— Да придворный медик вознамерился избавить нашего Браго от греха винопития. Подмешал кой-каких ему грибов в еду и дал бражкой запить.

— А я-то, дурень, сам из рук старого разбойника отраву принял с благодарностью! Как выпил, стало мне худо, хоть помирай! Девяносто и девять дней ни бражки-душечки хлебнуть не мог, ни винца сладкого ли терпкого, что теплом внутренности прогревает, молодого ли веселящего, от которого ноги сами в бой ведут. Смотреть-то воротит, а если глотнуть, так идет в обратку. А старый хрыч точно знал, что искать его буду, зайцем трусливым скачет, по углам хоронится. Хорошо, добрые люди подсказали, где его нора. Поговорили мы по душам: я подлеца кинжалом щекочу, он лопочет в ответ: мол, лечение обратной силы не имеет, майся теперь до конца дней своих насухо! Что делать? Я уж и в храм сходил, и постился — не помогает. Да тут Альхаг подвернулся. Сам бы я не рискнул лейб-мага просить, больно тот нравом крут. Но ему мой меч понадобился для охраны сами знаете кого. Костьми, говорю, за принца полягу, только порчу с меня сними! Эх, великий колдун был, пусть явит ему свое милосердие Создатель. Ну что вы, ваше высочество, наполняйте кружку, почтим память лейб-мага...

Тайна ты за семью печатями душа человеческая, душа кромешная! А я-то гадал, что сподвигло Браго следовать за Альхагом: злато ли серебро, честь ли благородство, жажда ли славы ратной.

И второй раз за вечер заливисто и звонко хохотала Госпожа Удача.

XXIII. Сотнеликая

Чем сплетается ткань мироздания? Снами и теми странными истинами, что приходят к нам в полуяви перед пробуждением; желаниями, в которых мы боимся признаться самим себе, и надеждами отчаянными и робкими, предвидениями и предчувствиями, страстями и наваждениями. Основа бытия — материя столь зыбкая, что даже неосторожно брошенное слово или случайный мимолетный взгляд способы ранить ее, и потому до поры она — великая тайна.

Не ведая этого, неразборчивые и жадные в своем любопытстве, мы стремимся приоткрыть завесу перед грядущим: мы раскладываем карты, стучим рунами в горсти и вырезаем внутренности птицам — своею близостью к небесам несчастные создания кажутся нам проводниками их воли. Мы ищем предвестия уготованной нам судьбы в расположении далеких небесных огней и в мути, осевшей на дно бокала. Не обретя ответа в гаданиях, мы обращаемся за помощью к разуму — инструменту, столь же далекому от совершенства. Под его руководством мы выстраиваем чаяния на фундаменте существующего положения вещей, скрепляя их прочным раствором причинности и следствия. Однако когда с нами случается нечто, чего не сумели мы просчитать, на что не указали символы и знаки, мы замираем в благоговейном изумлении, уже сами до последнего мига отказываясь принять на веру свершившееся.

Выдавая себя за принца, я не мог предположить, что окажусь на пути к столице королевства во главе армии северных рыцарей. Вначале причиной, заставившей меня уступить уговорам Сагитты, был азарт, лихачество. Мне казалось забавным поводить за нос тех, кто воротил носы от меня. Я радовался возможности стать вровень с богачами, носить на поясе клинок и швырять деньги направо и налево, воображая себя значительной фигурой. По мере того, как обман длился, я открывал в себе черты, коими в моем представлении были наделены лишь совершеннейшие из людей. Изображаемый Ариовист нравился мне куда больше оставленного за спиной Подменыша, мне неприятно было возвращаться к прошлому, как неприятно после купания натягивать заскорузлые лохмотья. И я оттягивал и оттягивал момент разоблачения. Я упоенно играл в краденую жизнь, не подозревая, куда заведет меня игра. Я позабыл, что не привык проигрывать. Игра стала моей жизнью. Выиграть стало для меня важнее жизни. Я перешагнул черту, за которой мог остановиться, и границы между действительностью и грезами стерлись.

Гонцы несли весть о возвращении наследника престола далеко вперед. По мере приближения к столице все больше людей собиралось, чтобы приветствовать нас. В городах, через которые пролегал наш путь, вывешивали полотнища с гербами, и ветер морщил изображения руки с зажатым в нею солнцем-короной. Под копыта коней бросали цветы и спелые пшеничные колосья. Гремели по мостовым подковы, колосья с хрустом рассыпались золотым зерном. Богатые горожане выпускали на волю певчих птах: пестрокрылых жаворонков, нарядных щеглов, синиц с солнечным бликом на грудке, зеленовато-желтых чижей в черных шапочках. Прекрасные женщины, одетые богато и ярко, улыбались мне. Но среди сотен лиц искал я только одно, искал, и не находя, отводил взгляд.

От всеобщего обожания, даруемого в залог грядущих свершений, мне делалось не по себе. Я не любил долгов, а тем паче долгов, с которым не знал, как расплачиваться.

— Чего ждут от меня все эти люди? — спросил однажды я свою свиту.

Драко поскреб бритый затылок:

— Коли вы горожанами интересуетесь, так им самоуправление да вольности подавай, вечно они их выпрашивают; что касается селян, те лелеют надежду на снижение податей. Банкиры и торговцы, готов об заклад биться, уже подготовили в Королевский совет прошение об отмене пошлин. По вашему слову они с радостью ссудят вам денег под грабительский процент. Но с другой стороны, за торгашами тянется немало темных делишек, так что мы всегда успеем их повесить, тогда долги отойдут в пользу короны.

— Воинам не терпится отправиться на завоевание новых земель, — подхватил Браго. — А эта юная прелестница, что вот-вот выпадет из окна, поклясться готов, жаждет вашего поцелуя.

— Пожалуй, ее желание исполнить легче прочих, — вздохнул я. — Да разве ж мне под силу дать им все это?

Браго пожал плечами:

— Осчастливить целый свет не удалось самому Создателю.

А Драко добавил:

— Но покуда люди радуются и надеются. Улыбнитесь, не омрачайте им праздник.

Что ж, Подменыш, подумалось мне, сумел украсть титул, сумей и носить его. Я выпрямился в седле, расправил плечи и улыбнулся так, что свело скулы.

В одном из городков на подъезде к столице нас встретил эскорт из сотни вооруженных рыцарей под предводительством графа Эстока, королевского конюшего. На вид графу было никак не меньше пятидесяти лет. Прожитые годы снимали с него слой за слоем, и граф казался прозрачным и точно звенящим. Хрупкость его подчеркивали темные пропыленные одежды. На голове престарелого вельможи сияла обширная лысина, обрамленная развевающимися седыми прядями. Когда лорд Эсток принялся спешиваться, я побоялся, что он рухнет, и попытался его удержать. Но мое "не стоит" было решительно им отвергнуто. Граф твердо стал наземь, и я мог любоваться переменой света и тени на массивном шишковатом черепе его сиятельства.

— Уж позвольте доложиться как подобает, ваше высочество, как я еще батюшке вашему докладывал. Королевские конюшни стоят в полном ажуре. Близ входа орешник понасажен для отпугивания мух, в стойлах светло и просторно. Отборный овес и ячмень привозят из солнечных Вечерних провинций. В начале аврума месяца, точнехонько под луну Урожая, ожеребилась Огнегривая. Ваш покорный слуга взял на себя смелость подобрать несколько имен для вашего одобренья. Изволите слушать сейчас? Нет? Любимчик ваш Браго начищен, накормлен. Только уж больно тоскует. Вот ведь животина бессловесная, а так кручиниться, так кручиниться, прямо сердце раздирает на части. Все косится на двери, вас поджидаючи.

Браго, значит. Похоже, наше сходство с принцем не исчерпывалось внешностью.

— Вы не одни, граф, — сказал я, кивая на рыцарей. — Полагаете, есть необходимость в охране?

— Мечи лишними не будут, — бодро отвечал старый вельможа. — Татей каких припугнуть али мятеж присмирить, неспокойно нынче на дорогах. Герцог Орли опять же воев в столицу приволок, по домам честных горожан расселил — корми, пои их, а они знай напиваются да бедокурят: хватают все, что приглянется, девок портят, беспорядки чинят с безделья. Зачем привез, спрашиваете? Известно зачем. Только вы уехали, их светлость шасть к трону. Совет запротестовал, памятуя волю нашего покойного владыки: "Как так? Еще не истек траур по покойному королю. Да и сир Максимилиан ясно выразил свою волю касаемо наследника" — "Принца нет, трон пустует, — возразил герцог. — Разве ж я этикету не обучен? Едва их высочество воротятся из дальних странствий, я тотчас подымусь". Так ведь и сидит, сидит, окаянный, ровно задницей примерз!

Мы прибыли в столицу аккурат в первый день месяца поворота, знаменующего переход с лета на зиму. Так и жизнь моя вослед за сменой времен года сделала очередной поворот, что было в высшей степени символично. Уже в предместьях нас приветствовали восторженные крики, а что творилось за городскими стенами! Толпа собралась небывалая, хотя до сих пор мне казалось, будто я видел все проявления многолюдья. Казалось, какие ни есть горожане разом вывалили из своих домов: в шелках и в рванье, здоровые и увечные, мужчины, женщины, старики, детвора — вперемешку. Люди запрудили улицы, свешивались из окон, отталкивая друг друга, мостились на коньки крыш, карабкались на плечи мраморным изваяниям. Пока мы следовали по Королевскому мосту, парочка самых прытких зевак сорвались с каменных фигур в стылую осеннюю реку.

Толпа гудела растревоженным ульем:

— Наследник вернулся!

— Их высочество принц Ариовист!

— Да здравствует ясный принц!

Я улыбался. Принцесса Нинедетт вышла из своей кареты и ехала по правую руку от меня. Я украдкой косился на нее, черпая уверенность в ее царственной осанке и исполненных величия чертах. Слева гарцевал лорд Эсток. Конь плясал под седлом: стелилась по ветру грива, сверкал шитый серебром чепрак, звенели колокольчики на сбруе. Выправке старика впору было позавидовать. Драко облачился в свой драконий плащ, и зубастая морда хищно скалилась с капюшона. Браго сурово сдвинул брови и положил руку на рукоять меча. Как мог старался я не отставать от своих благородных спутников.

Тем временем мы миновали еще один мост, на сей раз подъемный. Бревна гулко дрожали под ударами копыт, внизу плескалась мутная вода окружавшего дворец рва. Сквозь башню, свод которой был настолько низок, что всадник мог проехать под ним лишь тесно прижавшись к шее коня, попали мы во внутренний двор, где челядь тотчас обступила нас.

Прежде я думал, что все дворцы одинаковы. Но тот, которому отныне суждено было стать моим пристанищем, мало походил на резиденции северных владык. Не имевшему ни малейшего представления об архитектурных стилях, я постигал разницу между гранями великолепия, ориентируясь лишь на собственный вкус. Я терялся среди нескончаемой череды переходов, ловил в анфиладах эхо собственного голоса, биением сердца мерил высоту мраморных лестниц и крутил головой вослед блестящим флюгерам на шпилях башен. Я внимал шепоту сквозняков в галереях и переливчатым трелям фонтанов в залах. Короли былого надменно и холодно взирали за моими метаниями со стен Портретного зала, чучела кабанов и медведей Охотничьего зала провожали меня пустыми стеклянными глазами, в Оружейном зале начищенные до блеска доспехи дробили мое отражение.

Этими лестницами и анфиладами ходила Сагитта, думал я. Хмурилась, разглядывая портреты былых владык, шептала в гулкую тишь Гербового зала их имена, листала в библиотеке пожелтевший пергамент, на которым запечатлены родословные и перечислены заслуги членов королевской семьи.

Беспокойство о колдунье не оставляло меня. Пользуясь положением наследника престола, я разослал гонцов с портретом Сагитты во все концы королевства и за его пределы, но поиски не приблизили меня к разгадке ее исчезновения. За неимением вестей, я все больше укреплялся в подозрениях на счет арла Теодорикта, и желал стать королем тем сильнее, что это позволило бы мне подкрепить свои требования демонстрацией военной мощи — я всерьез намеревался объявить войну арлу къярнов. Ради возвращения колдуньи я готов был пойти войной против целого мира.

Раз в своих блужданиях по дворцу я поднялся по винтовой лестнице на верхний ярус Северной башни. Среди прочих сваленных там предметов, назначение которых было мне неясно, я заприметил серебряную трубу, изукрашенную хитроумными узорами. По обеим концам трубы рыбьими глазами таращились стекла. Я попытался открыть эту диковинную вещицу, но не преуспел. Ведомый любопытством, заглянул я сперва в один глаз, затем в другой. Из-за царящего в башне полумрака внутри ничего не было видно. Тогда я поднес трубу к окну и выставил наружу, не переставая высматривать сокровища в ее глубинах.

Увиденное заставило меня ахнуть: мне показалось, будто Оружейная башня сошла со своего каменного ложа и шагнула мне навстречу. Она стояла столь близко, что я мог разглядеть выщербленные камни со всеми их трещинами и сколами, свежий зеленый мох, заполнявший стыки кладки, глиняную черепицу крыши и даже встрепанную ворону, чистившую перья на трубе дымохода.

Я отнял трубу от глаз, и башня вернулась на свое место. Приблизил опять — и вновь башня оказалась на расстоянии вытянутой руки. Колдовство! — восхищенно подумал я, крепко зажал находку подмышкой и принялся спускаться.

Мало-помалу привыкал я ко дворцу, а дворец привыкал ко мне. Сложнее удавалось привыкнуть к людям. Чтобы не выдать себя, мне приходилось прилагать усилия. Тогда я полагал это удачей, однако годы спустя понял, что моя удача объяснялась отсутствием у Ариовиста настоящих друзей, которые знали бы его настолько близко, чтобы различить подмену.

— Маркиз Лукреций Орли, старший сын герцога Орли, ваш приятель, — прошептал мне на ухо Браго.

Передо мною расшаркивался молодой человек, роскошью одежд и украшений могущий поспорить с убранством Парадного зала. На боку его болтался меч в усыпанных самоцветами ножнах. Жесткий от золотой вышивки дублет плотно прилегал к телу. Худощавый и гибкий, с медными кудрями до плеч, с точеными чертами породистого лица, Лукреций мог бы показаться совершенством, кабы не капризно изогнутые губы и морщины, что, начинаясь от крыльев носа, взрезали кожу безжалостно и четко, начисто перечеркивая то доверие, каким откликаются на красоту людские сердца. По-женски холеные руки маркиза искрили перстнями. Среди них я разглядел тот самый железный перстень, о котором упоминал посол къярнского короля. В окружении бриллиантов и яхонтов простое кольцо смотрелось в высшей степени нелепо, хотя кто это выдумал, будто узилище демона должно отличаться изяществом?

— Мой приятель? — позволил я себе усомниться, однако Браго заверил:

— Вы на пару выпивали и ухлестывали за фрейлинами.

— Как мне поступить, если он захочет восстановить былую дружбу? — общество надменного щеголя не прельщало меня.

— Воля ваша. Однако смею заметить, что преждевременно доверять ему там, где дело не касается развлечений. А вот другой ваш добрый друг — виконт Наркисс Блистательный.

Пряжки туфель виконта были отделаны жемчугом и драгоценными каменьями, раззолоченные каблуки стучали по паркету не хуже козлиных копыт. На богато украшенной перевязи висел кинжал-базилард в бархатных ножнах. Пена белоснежных кружев ниспадала с шеи, сбегала за ворот дублета и вновь выплескивалось из рукавов, обтекая запястья. Породистые черты лорда Наркисса отмечала печать порока: у него был алый влажный рот, удлиненное лицо, добрую половину которого занимал тонкий и острый нос, и томные глаза под полуопущенными веками. Лихорадочный румянец озарял бледную кожу.

— Граф Ильго, с ним вы тоже были близки.

Не в пример прежним знакомцам принца, граф выглядел скромно по меркам дворца. Он был сдержан в одежде, манеры его отличались утонченностью, а речи — изысканностью. Пожалуй, если мне придется общаться с фаворитами его высочества, лорд Ильго станет наилучшим компаньоном. Я уже намеривался было кивнуть ему, как Браго прошептал:

— Содомит.

Я подавился улыбкой. Не заметив моего замешательства, Браго продолжал описание вельмож. Следующим был жгучий брюнет, чей раскатистый бас гремел под расписными сводами дворца.

— Их сиятельство граф Убью Любого.

— Как-как?

— Бью Легойя, — исправил Драко.

В отличие от приятеля, Драко разительно переменился с прибытием во дворец. Воин щеголял в парчовом дублете, едва сходившимся на его широкой груди, на шее Драко неизменно висела массивная цепь с драконьей головой из чистого серебра, на мизинце искрился рубиновый перстень с печатью. Кому-то другому подобный наряд мог бы придать изящества, но Драко, вкупе с его огромным ростом и бритой головой, выглядел как медведь, на потеху обряженный в кружева.

— Тоже мой друг? — обреченно спросил я.

— Нет, граф не пьет, а пуще любой из женщин лелеет свой меч, даже в постель его рядом с собою кладет.

Вереницей проходили придворные. Я запоминал их лица и привычки, пытался угадать, кому они симпатизируют, а с кем, напротив, не в ладах. Я выспрашивал их о здоровье, о семьях и землях, поскольку как успел понять, люди, увлеченные рассказом о себе, не придают значения странностям других. Подсказки Браго и Драко оказывались весьма кстати, но были вещи, которых воины не знали либо попросту упускали из виду, считая само собой разумеющимися. Пару раз попавши впросак, я вспомнил опыт, полученный у северян, и отправился в библиотеку.

Там, продираясь сквозь нагромождения букв и складывая крохотные, так и норовящие выскользнуть из-под моего взгляда значки в слова, я постигал письменную речь. Там вновь и вновь я остро мучился тоской по Сагитте — никто лучше нее не помог бы мне разобраться в хитросплетениях черточек и точек! Искать помощи посторонних я по вполне понятным причинам не смел, а мои телохранители выказали себя скверными учителями.

— Кругом столько увеселительных заведений, а вы нас в книгохранилище тащите! Сказать кому, на смех подымут! В таверне-то душа радуется: и горячительные напитки, и честная компания, и трапеза сытная, и певцы голосистые. А здесь — мрак да пылища. Того и гляди, кашель подхватишь!

— Не брюзжи, Браго. Ты знаешь сам, кроме вас мне просить некого, — напоминания об исключительности смягчали сердце воина. Я знал это и беззастенчиво этим пользовался.

В тиши библиотеки, прерываемой шорохом перелистываемых страниц да храпом моих невольных компаньонов, я впервые натолкнулся на упоминания о Королевском даре. Смутные строки, затертые руны, гравюры с пятнами плесени немного могли рассказать. В них содержалось больше тайны, нежели откровения, но встающие за словами образы пробирали до дрожи: "Короли полуночных стран речами воспламеняют сердца воинов, и те идут в атаку, забывая о боли. Этому можно верить. Лорд Морго, объехавший пол-света, своими глазами видел как северянин, из вспоротого живота которого волочились кишки, по слову своего владыки дрался аки лев и многих врагов забрал в могилу на острие копья. Властители западных земель прикосновением способны унять многие хвори, чему имеются неоспоримые свидетельства людей, чувствовавших за спиной хладное дыхание смерти. Наши же владыки благословенны щедрее прочих...".

Дальше разобрать было невозможно, сколь я не тщился. Однако недомолвки только сильнее распалили мое любопытство. Это был всеобщий заговор, в который меня позабыли посвятить. Возможно, из-за того, что я не был допущен к тайне, узнать ее мне казалось непременно важным.

Браго от моих расспросов отмахнулся:

— Королевский дар — байка для легковерных. Его за тем и выдумали, чтобы народом сподручнее повелевать. Кто это пойдет за королем, если король такой же, как все? Иное дело, если правитель превосходит подданных.

— В чем превосходит?

— Да хоть бы в чем. Рассказывают, будто дед их величества Максимилиана, Кир Первый, мог выхлебать бочонок вина, сохраняя кристальную ясность мысли. Вот это дар так дар!

Драко был немногословен:

— Я не видел никогда.

Браго фыркнул:

— Кабы ты его видел, был бы ясновидцем — старый король помер, когда мы с тобою еще на свет не народились!

— Да я о даре королевском даре толкую! — отмахнулся Драко.

— Так что это за дар? — поторопился вставить я, пока приятели не предались воспоминаниям о событиях минувших дней.

— Откуда нам знать? Мы вам и говорим, ваше высочество, что на нашей памяти сей дар не проявлялся ни разу.

XXIV. Безумцами держится мир

Бдения в библиотеке не прошли даром. Раз я засиделся допоздна над неким масштабным историческим трудом. Браго и Драко клевали носами, и я уверил их, что управлюсь без помощи, чему воины несказанно обрадовались. Чтение давалось мне нелегко. Вместо того чтобы собираться воедино, руны так и норовили разбежаться каждая по своим делам, отчего слова приобретали подчас противоположное значение, выстроенные предложения рассыпались, вынуждая меня начинать сызнова. Пользуясь одиночеством, я повторял прочитанное в голос, ища смысл в ритмах и гулкости созвучий. На заваленном грузными фолиантами столе догорала свеча, по углам ворочалась и плескалась тьма. Убаюканный мерным колыханием теней, я задремал, приникши щекой к пожелтевшему пергаменту. И на этой причудливой подушке средь хранилища вековой мудрости привиделся мне диковинный сон.

В своем сне я сделался невесом и воспарил к потолочному своду, откуда видел бесконечные ряды полок, теряющиеся в темнеющей глубине пространства. Цепляясь за гладкую древесину, я медленно спускался, то замирая, то возобновляя движение — вниз, вниз. На полках этой библиотеки место книг занимали люди. Они либо спали, либо находились в полудреме. Они были немолоды, некрасивы, с морщинистыми лицами, некоторые лысы, все поголовно худы и желты кожей. Могло показаться, будто эти люди спят здесь веками, не выходя под солнечный свет. Они ворочались, порой распахивали затуманенные видениями глаза, что-то бормотали сквозь сон. Все они — я знал это совершенно точно — были безумны. И пока я спускался, наблюдая, как скользят тени чувств через лица спящих, вкрадчивый шепот сопровождал меня:

— Полагаешь, миром правят короли? Нет, королевская власть не есть абсолют. Как монарх может править, когда на его решения влияют советники и приближенные, жены и любовницы, наследники, бастарды? Над советниками довлеют страсти: любовь и ненависть, жажда наживы, манкая женская красота. Красавицами движут чувства, их настроение подвластно капризам погоды и болезням детей, а дети побегут туда, где мелькнет ярко разукрашенное крыло бабочки. И лишь безумие беспристрастно. Что соблазны этого мира тем, кто бродит в иных мирах? Они спят и видят сны, и мир держится их видениями.

Он много чего нашептал бы мне, этот ночной трепач, но не успел. Нестерпимый жар разбудил меня. Похоже, нечаянно я опрокинул свечу, и от пламени занялись фолианты и столешница. Я стянул дублет и принялся тушить огонь, причиною которому послужил сам.

Привидевшийся мне сон предопределил дальнейшие события.

Опасаясь разоблачения, за недолгое время пребывания во дворце я исхитрялся избегать встреч с приятелями принца, однако они-то как раз жаждали со мною увидеться. Лукреций Орли застиг меня в Ангельской галерее, когда я позволил себе увлечься разглядыванием расписного потолка.

Ангельская галерея по праву считалась одной из красивейших во дворце. Потолок ее изображал небесный свод с пышными белыми облаками, между которых порхали розовощекие херувимы. Свод этот поддерживали мраморные колонны, увенчанные крылатыми фигурами в длинных одеяниях, струящихся ровными складками, какими лечь может только камень. Те же фигуры повторялись в стенных нишах внизу: каждое перышко крыл, каждый волнистый локон, каждая складочка пухлых рук и даже ноготки на мраморных пальцах были исполнены в мельчайших подробностях. Вход и выход в галерею охраняли серафимы с обнаженными мечами, все шесть крыл их были распахнуты, на груди неугасимо горели лампады. Отблески пламени мягко озаряли строгие черты, сообщая мрамору теплоту человеческой кожи.

— Ари!

Первой моей мыслью было, будто одна из каменных фигур внезапно обрела дар речи. Я повернулся на голос, но вместо небесного создания из полумрака выступил маркиз Орли: бледный лик, горящие глаза и золото одежд — разбавленное тенями, оно выглядело по-настоящему благородно.

— Зачем ты привез во дворец свою северную куклу? Ты скрываешься от меня, избегаешь встреч, прячешь глаза. Ты позабыл дни, которые мы проводили в жарких сражениях и сладостных лобзаниях? А театр, где мы изображали героев старины, стоя рука об руку?

Я остолбенел от изумления, что позволило Лукрецию подойти вплотную, обдавая меня ароматами мускуса и амбры. Черт, только этого не хватало! Избежать участи стать игрушкой господ в борделе, чтобы выступить в той же роли в королевском дворце. Ну и семейка! Папаша держит принца в темнице, сынок поет ему о любви, и не понятно еще, чьи тенета прочнее.

Подавив желание чихнуть, я отступил назад.

— Многое поменялось с тех пор...

— Но наша любовь — она неизменна!

Маркиз Орли подался ко мне, взял мои руки в свои. Ладони его были холодны, и холодном веяло от перстней на пальцах. Среди них узнал я кольцо, которое если верить къертанскому послу, служило пристанищем нечистой силы. Изящный, с медными кудрями на высоком челе, с полным муки взором и голосом, дрожащим от сдерживаемых рыданий, Лукреций был убедителен в своем страдании. Я готов был позабыть надменный надлом его рта и поверить ему, но перстень — дьявольский перстень — холодил мою ладонь. Торопливо отнял я руки и повторил слова, еще недавно в устах Драко казавшиеся мне незначительными:

— Нинедетт представили подданным в качестве моей нареченной. Отец ждал нашей свадьбы. Чересчур часто я разочаровывал его, по крайней мере, исполнить это желание в моих интересах. Королевской власти должно упрочаться наследниками.

— Ты говоришь, словно по писаному. Кого ты повторяешь? Ты уехал так неожиданно, не попрощавшись, а возвратился совсем чужим! Признайся, старый змей Альхаг зачаровал тебя?

— Напротив, мне кажется, будто развеялись чары, которые опутывали меня годами. Я точно спал прежде, а теперь воспрянул ото сна.

— Есть от чего воспрянуть — ты вскоре станешь королем. Но как же я, Ари? Что будет со мной?

Лукреций шагнул ко мне. Я поспешно отступил. Мне не хотелось давать опрометчивых обещаний, но и вызывать подозрения молчанием было опасно. Я знал принца недостаточно, чтобы судить о его сердечных пристрастиях, а уж об их отношениях с красавчиком маркизом мог предполагать исключительно со слов Орли. Однако откровения маркиза казались ненадежной опорой, ведь люди часто склонны выдавать желаемое за действительное.

Со стен и потолка за моими колебаниями бесстрастно наблюдали ангельские лики. Их строгая отрешенная красота придала мне красноречия. Я приложил палец к губам и взглядом указал наверх.

— Ты ждешь, что под взорами этих безупречных сущностей я отрекусь от принятого обета? Я обещал жениться на принцессе и сдержу слово. Довольно уже того, что каждую ночь отец становится у меня в изголовье и молит Создателя простить мои грехи. Быть может, после свадьбы он перестанет являться мне во снах!

Не желая длить этот разговор, в котором преуспевал едва ли вернее слепца, блуждающего по лабиринту, я поспешил спастись бегством. Торопливо шел я по лестницам и коридорам. Гвардейцы, стоявшие в карауле, салютовали мне, я рассеянно кивал в ответ. Я не знал, куда направляюсь. Я все еще не осознал себя полноправным хозяином дворца, и потому не чувствовал себя в безопасности в его стенах. Под влиянием минутного порыва я вызвал камердинера, приказал ему найти смену одежды попроще.

— Хочу знать, чем живут мои подданные, — ответил я на недоумевающий взгляд, — а для этого лучше выглядеть обычным горожанином.

Вдвоем мы вышли из дворца и окунулись в переплетения узких улочек, где при первой же возможности я улизнул от своего провожатого. Неузнанный, миновал я пару кварталов, затем через просвет между домами спустился к набережной, где долго слушал, как плещутся темные воды Гарды. На поверхности покачивались желтые и красные листья, отчего река походила на чешую гигантского змея, то вздымавшуюся, то опадавшую в такт дыханию. От воды тянуло тиной, прелью, гниющей древесиной и рыбой, но этим простым запахам я доверял куда больше мускуса с амброй. Вечерело. Сумерки накатывались медленно, окуная мир в синеву, и тем ярче разгорались красноватые отблески в оконцах домов. Над черепичными крышами в еще светлом небе восходила одинокая звезда.

Мне хотелось бы уподобиться мудрецам и написать, как наблюдая за рекой, я размышлял о превратностях человеческих судеб, столь же зависящих от капризов мироздания, сколь увлекаемые рекою предметы зависят от прихотей течения. Но я был слишком молод, чтобы думать о подобных вещах. Я просто-напросто стоял у воды, дышал в такт плеску волн, смотрел на опавшую листву, на дома, на влажно мерцающую восходящую звезду и чувствовал, как напряжение отпускает меня, уступая место покою и умиротворенности.

По дороге обратно на одной из улочек меня вдруг охватило знакомое чувство раздвоенности. Наитие подсказывало, что в нескольких шагах впереди некто ждет встречи со мной. Я был уверен в этом настолько, что, не опасаясь вызывать насмешки редких прохожих, стянул плащ и обмотал им левую руку, собираясь использовать ее вместо щита. Правой я нащупал рукоять сабли.

Когда мне навстречу выскочил вооруженный человек, я был готов. Защищая плечо и бок, я подставил под удар нижнюю часть сабли, и удерживая клинок нападавшего, поменял ее положение, что позволило мне поднять саблю для атаки. Не давая противнику опомниться, я принялся теснить его яростными и частными выпадами: сталь звенела о сталь, кровь стучала в висках, подхваченный гулким эхо стук каблуков дробился о мостовую. Преимущество мое не продлилось долго. Нападавший перехватил инициативу и сам перешел в наступление. Острие меча вылетело снизу, метя мне в горло. Отразить такую атаку было сложно, но благодаря способности читать мысли, я успел предвосхитить ее и отскочил назад. Следующий удар я принял на клинок, уводя меч противника вправо. Пока он готовился к новой атаке, я опередил его, обращая защиту в нападение. Он вновь принужден был отступить.

Мне противостоял настоящий мастер меча, но под влиянием моего странного наития все знания, какими он располагал, принадлежали также и мне, что уравнивало нас. Едва он пытался перехватить инициативу, как я угадывал его намерение прежде, чем оно звучало на языке холодной стали. Наступая я всегда был готов вернуться к обороне — исключительно затем, чтобы спустя некоторое время вновь верховодить в поединке и проделывать это снова и снова.

Соединять в голове свои и чужие мысли с каждым разом получилось у меня все легче и легче. Однако я понимал, что если наш поединок затянется, я неизбежно проиграю, поскольку не привычен сражаться беспрерывно по несколько часов. Настало время повторить то, что однажды удалось и не удалось мне против Мантикора.

Исподволь прокравшись в мысли противника, я принудил его замедлить движения. В образовавшуюся затем брешь я нацелил свое в грудь нападавшему, и когда тот вознамерился оттолкнуть клинок, резко выкрутил руку в запястье. С мечом такая уловка была бы обречена на провал, но более легкая сабля позволила мне исполнить задуманное. Я увлек ее вниз, описывая полукруг, и с огромной силой уже снизу ударил по мечу. Меч вылетел из руки моего противника, звеня и грохоча пронесся по камням, и замер у ближайшей стены. Пока он проделывал этот путь, я не терял времени даром: острие моей сабли уткнулось в горло незнакомца.

— Кто вы? — требовательно спросил я, будто имя этого человека могло что-то прояснить.

Тот охотно отвечал:

— Лорд Валентайн, мастер защиты, к вашим услугам. По совместительству — наставник его высочества принца Ариовиста.

— Мой наставник, — поправил я, уже понимая, что допустил непростительную оплошность.

Он возразил:

— О нет, хотя следует отдать вам должное — вы схожи с его высочеством словно две латные рукавицы! Но вот сам я, полагаю, за последний год не мог перемениться настолько, чтобы мой ученик позабыл меня. Кто вы, мне неведомо, однако бесспорно наличие у вас незаурядного таланта, пробуждения коего тщетно ждал я от его высочества несколько лет кряду.

При этих словах рука моя дернулась, и по шее мастера защиты потекла струйка крови. Он не смутился ничуть.

— Не беспокойтесь, — заверил меня Валентайн, будто не я, а он щекотал мне горло отточенной сталью. — Я не разоблачу вашей тайны. Я глубоко преклоняюсь перед одаренностью, какую вы явили в нашем маленьком споре.

О какой одаренности он твердит? Не мог же он догадаться о моей способности раздваиваться во время поединка? Или он намекает на мастерство владения клинком? Я видел в бою Ариовиста, и если по мнению этого человека мне удалось переплюнуть принца... что ж, мне приятна его лесть! Эти мысли промелькнули в моей голове в долю секунды, поскольку лорд Валентайн продолжал:

— Касаемо вашей личины, признаюсь, у меня зародились определенные сомнения. Будучи человеком любознательным, мне захотелось увериться в своей догадке или признать ее несостоятельность. Можно до неузнаваемости загримировать лицо или изменить голос, можно подделать подпись так, что она сделается неотличима от оригинала, но манера сражаться — часть души, от нее отречься нельзя, как не отрекаются от своего естества.

Я стоял в замешательстве, не решаясь нанести последний удар. За мгновения, которые благодаря своему странному наитию я был единым целым с мастером защиты, я успел уловить отголоски его чувств. В голове его царил сумбур, да и мне некогда было отвлекаться на сантименты. Однако непохоже было, чтобы лорд Валентайн испытывал ко мне ненависть или злобу. Пожалуй, любопытство и впрямь самое верное определение, хотя любопытством чувства его не исчерпывались. Мне нужно было на что-то решиться. Не мог же я стоять до наступления ночи, прижимая клинок к шее этого человека! Вокруг нас уже начали собираться зеваки.

— Лорд Валентайн, у меня к вам последний вопрос. Не случись у меня этого самого таланта, вы бы меня убили?

— О, несомненно. Все-таки недаром долгие годы я слыл одним из лучших наемников королевства, — лучезарно улыбнулся тот, накрепко убеждая меня в своем безумии.

Я опустил саблю. Я не убивал безумцев, ведь они — опора мирозданию.

XXV. Традиции

— Вот и вы, ваше высочество. А мы ищем повсюду, беспокоимся.

Браго кудахтал, точно взволнованная квочка. Образ этот настолько не взялся с грозным нравом воина, что я, не удержавшись, прыснул в кулак. Жест не прошел незамеченным.

— Ужели простудились?! Дурное обыкновение ваше бродить, где глаза глядят!

— Да я не вспомню, когда простужался последний раз.

Браго хлопнул себя по лбу:

— Все забываю о вашей живучести. Гляжу, как вы расхаживаете по дворцу разряженный в парчу и бархат, важный, точно павлин, и кажется, будто последнего года как не бывало. Будто и горы, и къертаны с их арлом, и Мантикор навеяны доброй кружкой браги. Будто бы живы их величество Максимилиан, а из этих дверей выйдет сейчас лейб-маг собственной персоной.

Вторя речам воина, двери, которые мы проходили, со скрипом растворились. Свет лампы в руках у Браго выхватил сумеречные покои с мрачно горбатившейся по углам мебелью. На миг блестящий паркет перечеркнула косая тень, дохнуло сквозняком. Язычок пламени в лампе забился, заметался, точно желая вырваться из своего стеклянного узилища и в испуге унестись прочь.

Браго резко осекся:

— Имейте ввиду, до недавних пор даже дуновение легкого ветерка укладывало вас в постель. Хоть покашливайте иногда правдоподобья ради...

— Куда ты ведешь меня?

— Пришли уже.

Браго толкнул двери Зала Совета. Тяжелые от золоченой резьбы створки нехотя разошлись. За ними отрылось просторное помещение с высокими окнами. Потолочный свод поддерживался рядом колонн из белого в сероватых прожилках мрамора, другой точно такой же ряд повторялся в росписи стен. Это художественное решение порядком дурачило мозг, уводя взор вглубь нарисованного пространства.

Между нарисованными колоннами были изображены сюжеты из столичной жизни. По мостовым чинно прогуливались горожане, на выложенные пестрыми камешками клумбах распускались цветы, деревья высотою своей достигали потолка. На их ветвях чистили перья птицы и резвились белки. Были здесь и дома с мелькавшими в распахнутых окнах детскими лица. В проулках деловито сновали псы — у одного, самого хитрого, свисала из пасти связка колбасок. Эти открывавшиеся то тут, то там подробности создавали впечатление, будто мы чудесным образом шагнули прямо из дворца на оживленную площадь.

В зале — или на площади — нас ждал Драко.

— Хотел поговорить с вами, где никто не мельтешит, — сказал он, и я понял, что беседа не предназначена для чужих ушей. Когда обычно немногословный воин принимался говорить, к нему стоило прислушаться. — Исстари повелось, что дату коронации определяет Совет. Тот, в свою очередь, созывается королем либо в его отсутствие членами королевской семьи. Вот мы с Браго и передали от вашего имени повеление. Когда Совет сойдется, вам следует там объявиться. Да помним мы, что вы ничего в этих делах не смыслите, но тут мыслить не требуется. Плюхнитесь на трон, вздерните подбородок, щеки раздуете — вам это страсть как хорошо удается.

В устах Драко очередное притворство и впрямь выходило легким, однако я забеспокоился. Одно дело прогуливаться по дворцу, свысока кивая и принимая почтение придворных, и совсем другое — обманывать людей в их родной стихии. В делах государства мне не превзойти сановников короля Максимилиана.

— Не суетитесь. Заседаниями Совета вы отродясь не интересовались, глупо изображать интерес и теперь, — увещевали мои спутники. Хорошо им было болтать, им не грозила виселица в случае разоблачения. Я же не мог оставаться спокойным.

— Что я должен делать? Что говорить?

Браго махнул рукой:

— Хоть песенку про бородатую Анн пойте!

Драко взялся растолковывать вместо приятеля:

— Слушать вас едино не станут. Мы тут повыспрашивали немного, и вот что выведали. Последний Совет аж прошлой осенью сходился, аккурат после исчезновенья вашего из дворца, когда Орли попытался сам себя регентом назначить, да лорды Земель сердца со своими рыцарями дали ему от ворот поворот. Старые болтуны давно не виделись, соскучились друг по дружке. Для многих Совет — единственный повод вылезти из глубинки, вывезти в свет семейство, пощеголять в красивых нарядах. Пока один с жалостливым видом будет поверять вам беды и клянчить деньги из королевской казны, прочие примутся обсуждать тонкости выездки лошадей да натаскивания гончих. Обменяются последними сплетнями, перемоют кости общим знакомым, а затем переругаются, как водится.

Совет — собранье весьма своеобразное. Согласия среди них исстари не водилось. Лорды Земель сердца сотни лет подчиняются короне и уже не мыслят себя без поддержки власти, единство для них куда выгоднее разобщенности. От этих беды не ждите. Другое дело земли провинциальные: Утренние, Дневные, Вечерние — все едино. Они ближе к границам, нежели к столице королевства, отсюда и конъюнктуры. Приграничным лордам добрые отношения с соседями куда выгоднее, чем верность вассальной присяге. Король нужен им, лишь покуда блюдет их интересы.

Вот лорда Реголаса, чьи земли на севере самые обширные, весьма занимают королевские копи в Кобальтовых горах. Его род привык считать их своей собственностью. Часть вырученных на копях средств идет в кошелек Реголаса, минуя казну, и его величеству Максимилиану приходилось закрывать на это глаза, считая наворованное необходимой платой за охрану границ. Если и вы промолчите, поддержка Утренних лордов вам обеспечена.

Что до прочих — с одной стороны они не против возвести на трон того Ариовиста, каким его помнят. Вы всегда были поглощены собственными развлечениями, в государственные дела не мешались, а провинциалам это на руку. С другой стороны, они не будут в открытую связываться с Орли. За герцогом влияние, золото, земли. Его поддерживает церковь, хотя и не в открытую. Герцог известен своей злопамятливостью и непримиримостью к врагам.

Для человека неосведомленного Драко судил слишком смело. Я вспомнил вдруг, что воин принимал участие в посольстве, сговаривавшемся о свадьбе Ариовиста с къертанской принцессой. Вспомнил, как он переложил на стихотворный лад песню миннезингера в трактире по пути в Къертан-Къярн. Вспомнил, как он походя цитировал труд Арнаульфа Триарского "О странах и нравах", над которым сам я корпел полдюжины ночей. При нарочитой своей простоте Драко был куда умнее, чем можно было вообразить, глядя на его великанский рост и бритую голову.

— Дальше позвольте про традиции вам поведать. Зал, где мы теперь стоим, прежде отдан был под танцы. Вот и балкон сохранился, откуда менестрели источали свои сладостные трели. Этот-то балкон послужил причиной довольно занятному обычаю. Вестимо, что на севере, то и у нас женщин не шибко подпускают к делам важным, делам государственным. Но попробуйте-ка удержите женщину, коли она что себе в голову втемяшит! Все началось с бабки вашей, королевы Даны. Их величество дамой была бойкой, любопытной, запертые двери, ровно кошка, ненавидела. Она украдкой пробирались на балкон, когда Совет собирался королевством заправлять. Советники так и кривились, так и ерзали, но глаза держали долу. Их притворная слепота сделала бы честь любому калеке на паперти. Кто же осмелится выставить вон королеву, пока молчит король. А дед ваш, изрядный весельчак, знай посмеивался в усы над замешательством своих сановников.

Ваша покойная матушка традицию продолжила. Уж так она батюшку вашего любила, ни на шаг от себя не отпускала, всюду следовала по пятам. Ее даже прозвали за то Леди-тень. Велением короля для ее величества ставили на кресло балконе. Придет королева, сядет за рукоделие, головку на бок склонит, меж пальцев игла мелькает, уста сомкнуты — ни словечка, ни смешинки. Тиха, скромна. На нее и перестали обращать внимание.

Только раз на одном из заседаний случился спор между лордами Келаром и Артено. Король принял сторону последнего. Лорд Келар возьми и обидься: "Что же, этот Артено священный жеребец какой, коли его советы принимаются точно откровение свыше?!". Ох, и хохотал же сир Максимилиан, когда королева вручила Артено гобелен, где их лордство иглой да нитью изображен был как живой: в начищенных доспехах, с фамильным клинком на поясе и даже с печаткой на пальце. Спросите, что же в том смешного? Да ведь на плечах у лорда сидела конская голова: грива в косицы убрана и лентами перевита — зелеными с серебром, цветов Артено. Не будь дурак, лорд споро повесил гобелен себе за спиной — еще бы, подарок, сделанный рукой королевы, а также намек на протекцию короля. Коли хотите знать, жеребец тот ныне красуется на гербе рода Артено.

Ручаюсь, ваша малютка-принцесса не откажет вам в просьбе. Вот и распорядитесь поставить для нее стульчик на балконе. Таким манером вы и Совету ее ненавязчиво представите, и сама бедняжка развеется. Совсем ведь истосковалась на чужбине! А мы с Браго тем временем подумаем, как рыцарей принцессы в зале распределить.

Браго идея насчет рыцарей очень понравилась:

— Этим, пожалуй, я займусь. Пускай постоят, голубчики, погремят доспехами, рожи страшные состряпают на пользу делу.

— Скажи, Драко, — не выдержал я. — Откуда ты так хорошо все знаешь: про советников, и про жеребца священного, и про традиции?

Воин не стал отпираться:

— Как же не знать, коли я почитай уже семь лет, как род Драконов в Совете представляю. Да и папаша мой, стыдно признаться, до песен менестрелей слабость имел.

В придворном мире, где все символично, своею волей ввести иноземку в святая святых означало не только представить ее членам Совета, но и прилюдно подтвердить намерение вступить с нею в брак, признав ее больше принадлежащей королевству, нежели северу. Правда, тогда я этого не понял. Слова Драко породили у меня чувство вины. Под влиянием новых забот я совсем позабыл о Нинедетт. Подле нее, такой изысканной и благородной, я чувствовал себя неловко и рад был избавиться от этой неловкости, перепоручив заботу о принцессе дворцовой челяди. Движимый виною, я вызвался передать Нинедетт приглашение.

Я застал принцессу в компании Лукреция Орли. Она благосклонно принимала знаки внимания, что оказывал ей красавчик-маркиз, и отнюдь не выглядела тоскующей. Покои Нинедетт озарялись отблесками пламени от камина да парой свечей в серебряном шандале. Искрилось золотое шитье гобеленов. Посверкивали драгоценные камни на одеждах и в оправе украшений. На изящном столике между говорившими стояли два начищенных кубка да красовался букет роз, таких белых, что они светились в полумраке. Легкое недовольство кольнуло меня, но я тотчас себя одернул: вправе ли я быть недовольным, если сам не уделяю гостье внимания. Мне бы радоваться, что нашелся человек, скрашивающий ее будни! Однако Лукреций Орли определенно не был тем человеком, какого хотел бы я видеть подле Нинедетт. Мне не нравился расчетливый прищур маркиза, не нравилось, как поглаживает он свой железный перстень, не нравился аромат мускуса и амбры, исходивший от роз.

— Оставьте нас наедине, — сказал я ему.

Орли кинул на меня долгий взгляд, будто некая тайна связывала нас. Замешкался близ дверей, словно невзначай коснувшись моей руки, обжигая холодом перстня. Я понадеялся, что Нинедетт не придаст значения поведению маркиза. Мне казалось неловким объясняться за эти знаки внимания.

— Как вы находите ваши покои? — поспешил я спросить, едва дверь за Орли захлопнулась. Я уже уяснил, что при дворе не принято начинать разговор напрямик.

— Благодарю за заботу, они очень милы.

— Если вы нуждаетесь в чем-то, только скажите.

— У меня есть все необходимое. Присядьте, ваше высочество. Желаете вина?

Я представил, как буду допивать за красавчиком Орли, и поспешил отказаться.

— Я пришел к вам с просьбой... с предложением. Быть может, оно будет вам интересно. В Къертанкъярне вас не касались государственные заботы... не подумайте, будто я не уважаю традиции вашей родины... и ни в коем случае не хочу обременить вас вопреки вашей воле ... но, как говорят, моя бабка сидела на балконе. Ну, на том, что в бывшем Бальном зале. И моя матушка, она тоже...

Принцесса терпеливо ждала, пока я путался в словах.

— Хотите посмотреть, как проходят заседания Королевского совета? — выпалил я, наплевав на этикет.

Улыбка озарила лицо Нинедетт:

— Почту за честь, ваше высочество.

Итак, согласие принцессы было получено, заседание устроено, и я, скрестив пальцы на удачу, отправился выставлять себя напоказ. Драко и Браго постарались на славу. Рыцари принцессы Нинедет с копьями наголо замерли у расписанных красочными сюжетами стен. С головы до пят закованные в стальную броню, в шлемах с опущенными забралами, они казались равнодушными статуями, однако там, под шлемами, глаза северян зорко следили за происходящим.

Я не возьмусь утомлять вас описанием присутствующих лиц, многие из которые ныне живы лишь на растрескавшихся полотнах в Портретных галереях своих родовых гнезд, под пылью и паутиной. Иных я знал по рассказам Браго и Драко, иных встречал во дворце, с другими, прибывшими из отдаленных земель, был незнаком. Из тех, о ком я уже упоминал по ходу повествования, в число советников входили герцог Орли, граф Бью Легойя, лорд Эсток, к моему изумлению недавний сумасшедший — лорд Валентайн, ну и конечно же Драко, мой дракон (а теперь я могу называть его так). Все эти люди, богатые и знатные, большей частью имевшие по несколько детей, а то и внуков, видели во мне будущего сюзерена, а оттого опасались меня. А я — я до дрожи боялся их, но не подавал виду. Только неведение о действительной их значимости помогало мне держаться с ними на равных. Когда в полной тишине я прошествовал к высокому креслу во главе стола, лицо мое не выражало ничего.

Сперва все шло именно так, как предсказывал Драко. Лорд Марвет из Дневных земель, седой и благообразный, долго и утомительно рассуждал о покупке гвинотских скакунов, дабы скрестить их со своими кобылами, положив начало новой породе:

— Мы назовем их Марветские.

— Покупайте, — пожал я плечами, не вполне понимая смысл этих долгих речей.

— Ваше высочество, помилосердствуйте, — взвизгнул лорд. — Я старый человек, обремененный долгами и наследниками-кровопивцами. Моих средств едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Однако вдумайтесь, какую славу Марветская порода принесет королевству! Соседи выстроятся в очередь, чтобы купить их! Золото потечет рекой!

Несмотря на увещевания, я никак не мог ухватить связь между приобретением скакунов для конюшен лорда Марвета и славой королевства. Я отнес это на свою неосведомленность в вопросах коневодства. Я хотел было порекомендовать лорду обратиться к моему конюшему, казавшемуся человеком сведущим, как тут вмешался Альдескин Ларго из Приграничья Вечерних земель:

— Очнитесь, Марвет, вы погребли себя заживо в родовом замке, вы ведать не ведаете, что творится за его стенами. С тех пор, как покойный король наш принял свой эдикт, гвинотские скакуны абсолютно недосягаемы. Отношения с кочевниками портятся год от года, и все из-за запрета жертвоприношений. Не время ли задуматься об отмене эдикта...

Лорд Ирленгильд из Ночных провинций твердил о расширении западных границ:

— К чертям гвинотов с их лошадьми! Земли — вот подлинное богатство! Западные земли известны своими чудесами. Там на просторах, покрытых шелковой травой, пасутся белоснежные единороги, там крохотные медоносные птицы пьют цветочный нектар, а в ночных небесах одновременно восходят два светила: наша луна и луна тех мест, отчего ночи на западе никогда не бывают темны. Под лучами обеих лун произрастают цветы и травы, обладающие чудотворными свойствами — они возвращают молодость и наделяют мужчин небывалой силой.

Чтобы вернуть молодость, лорду Ирленгильду не хватило бы и стога чудодейственной травы. Судя по всему, он лишился волос еще тогда, когда я родился на свет, а зубов — и того раньше.

Я вспомнил синевласых кружевниц с камнями смарагдами и спросил:

— Вы свидетельствовали эти чудеса собственными глазами?

— Сию диковинную страну неустанно поют менестрели.

— И ведомы их песнями, вы готовы устремиться на поиски чуда? Ваша решимость восхищает. Искренне желаю вам удачи.

— Как вы сказали, ваше высочество? Незадача? Простите, годы уже не те, слух подводит меня...

Я повторил. Лицо Ночного лорда вытянулось.

— Но я полагал, ваше высочество изыщет возможность снарядить экспедицию. Я стар, обременен долгами и наследниками-кровопивцами, а моя юная, точно весна, супруга жаждет свершений в ее честь, каковые давно мне не по летам.

— К чему нам западные земли? Чтобы Ирленгильд присоединил их к своим владениям? И кто выигрывает от этого помимо него? На королевские копи в Кобальтовых горах люди нужны, — хмуро процедил лорд Реголас из Утренних провинций.

Соседство с копями сделало род Реголаса одним из богатейших в королевстве, что накладывало отпечаток на его манеру держаться и разговаривать. А уж одежды лорда своею роскошью могли потягаться с моим парадным платьем!

— Туда направляют заключенных, — возразил Реголасу кто-то из Дневных владык, чье имя как назло вылетело у меня из головы.

— Хилые они, мрут как мухи. И хоронят их, смею заметить, на моих землях, будто у меня своих покойников недобор!

— Но позвольте, грешно отправлять на рудники невинных людей!

— Не беда. Выдумаем парочку новых преступлений, и невинные быстро сделаются виноватыми. Магия тоже не всегда каралась смертью.

— А ведь касаемо магии вы правы. Как полагаете, лорд Реголас, долго ли протянут колдуны, коли приставить их к извлечению из земли кобальтовых руд?

Судя по всему, споры велись не первый год. Я чувствовал, как постепенно вязну в мелких дрязгях, а между тем до окончания Совета было далеко. Кресло подо мною становилось все жестче, ноги немилосердно затекли. Под расшитым серебряной нитью воротом дублета чесалась шея. Поддавшись на уговоры Сагитты притвориться принцем, я грезил о деньгах и благополучии, о теплой одежде и сытной пище, о слугах, готовых исполнить любую мою прихоть. На деле же я метался между приемами, спорами высокородных графьев и баронов, докладами советников о бедах, в решении которых ровным счетом ничего не смыслил.

При мысли о колдунье меня захлестнула тоска. Судьба Сагитты по-прежнему оставалось сокрытой. От гонцов не приходило вестей. Вспоминая насмешки арла Теодорикта, я постепенно убедил себя в том, что северянин держит колдунью в плену. Я цеплялся за эту уверенность изо всех сил, поскольку она давала мне хоть какую-то надежду. Я разжигал в себе ненависть к Теодорикту. Всего один шаг отделял меня от войны.

— Любезные господа, избранные среди равных! — провозгласил я, и мой голос вознесся высоко под своды Зала совета, перекрикивая спорящих. Воцарилась тишина. — Мой отец и ваш король ясно выразил свою последнюю волю, однако до сих пор она не свершилась. Вы ждете, что я решу ваши споры, однако не даровали мне самого главного — своего доверия. Прошу отринуть разногласия и определить день, который положит начало моему царствованию в ином, высочайшем качестве. Я говорю о дне коронации.

Я не ждал, что мое выступление будет встречено всеобщим ликованием. Исходя из услышанного на Совете, лорды вовсе не торопились ставить над собой сюзерена. Сложившееся положение, где на словах радея за благо короны, каждый исподволь решал собственные дела, устраивало большинство присутствующих. На моей стороне были лишь воля короля Максимилиана да те самые традиции, о которых упоминал Драко.

По правую руку от меня поднялся герцог Орли. Увидев его среди собравшихся, я подспудно ждал каверзы. Так и получилось.

— Не кажется ли вам, дорогой племянник, что вы чересчур торопитесь? Осмотритесь, вникните в дела королевства и провинций. Я внимательно слушал ваши ответы высочайшим лордам, и они вызвали у меня некоторые опасения. Да-да, опасения. Для управления страной необходимы жизненный опыт и мудрость, что приходит с годами, — герцог развернулся так, чтобы охватить взглядом большинство присутствующих и заговорил, уже обращаясь не ко мне, а к ним. — В памяти многих еще свежи последние печальные мгновения жизни нашего бедного короля. Нам, допущенным к одру, приходилось склоняться к его устам, чтобы ловить его шепот. Могло ли случиться такое, чтобы мы истолковали волю нашего государя превратно? Действительно ли он хотел видеть наследником сына или превыше родства ставил благо королевства?

Власть короля — от самого Создателя, и прямое тому подтверждение королевский дар. Не зря слова пророчества выбиты в камне над главными воротами столицы: "Покуда короли владеют даром, королевство нерушимо". Нерушимо! Дара не было у короля Кира, и на наши земли обрушился мор. Дар не проявился у короля Максимилиана — и мы погрязли в распрях с гвинотами. Быть может, сие есть знак прервать отжившую традицию короновать по праву родства? Ведь в слепом следовании ей мы уподобляемся животным — вместо того, чтобы двигаться дальше, мы сидим, точно слепые щенки подле мертвой суки, и дергаем за давно пересохшие сосцы. Я призываю вас задуматься, да задуматься, а не нужно ли повременить с коронацией, определив пока регента из числа членов Совета, чтобы он помог юному принцу. Мы могли бы назначить вас, лорд Марвет, с вашей непревзойденной мудростью, или вас, лорд Легойя, с вашим не знающим поражения военным гением.

Орли нельзя было отказать в красноречии. Он заставил себя слушать. Пока герцог говорил, остальные молчали, зато когда закончил, — загомонили разом.

— Королевский дар — старая байка!

— Благодаря этой байке прежние короли одерживали победу за победой, нам же остались лишь тусклые отблески славы. Завоевания сделались достоянием былого.

— Но его величество Максимилиан...

— Уже год как мертв.

Мне на помощь попытался прийти Драко:

— Как можно судить о наличии или отсутствии у его высочества Королевского дара, если дар проявляется только при коронации?

Но его попытка пропала втуне.

— При коронации мы можем понять, что совершили непростительную ошибку, возложив венец не на ту голову!

Краем глаза я заметил, как из-за стола поднимается лорд Валентайн. Что он собирается сказать? Неужели о своих подозрениях? Как жаль, что я не убил этого человека, пока у меня была такая возможность! Похоже, я променял здравомыслие на благородное платье. Предпринимать что-либо теперь было поздно.

Резким движением наставник принца Ариовиста выхватил из ножен клинок. Сидящие рядом советники отпрянули. Не обращая внимания на их испуг, лорд Валентайн приложился устами к обнаженной стали.

— Клянусь вот этим мечом, королевский дар проявится у его высочества! Тому имеются неоспоримые приметы, и они были открыты мне, когда я имел удовольствие скрестить мечи с лордом Ариовистом, — воскликнул этот безумец.

Герцог Орли холодно оборвал его:

— Ваше свидетельство не имеет веса. Вы не знатны, не богаты. Король Максимилиан приблизил вас из-за вашего ремесла наемника, а теперь вы пытаетесь выслужиться перед его сыном.

Забыв обо мне, лорды яростно пререкались. А я даже не понимал, о чем идет речь! Ведь знал же, что мне необходимо больше выведать о королевском даре. Тогда не застыл бы изваянием!

И тут зазвучал еще один голос. Голос, которого я не ждал, услышав который, начал озираться, совсем позабыв, что сам пригласил на заседание Совета северную принцессу. Нинедетт стояла, положив ладони на балюстраду, и я готов был поклясться, что пальцы ее белы от напряжения, однако никто не мог этого видеть. Зато всем открылось иное: тонкая в лучах света, что падал от высоких окон, в белых кружевах и искрящихся серебристых мехах, с бледно-золотыми локонами, ниспадавшими на мраморные плечи, Нинедетт казалась ангелом, воспарившим над суетой бытия.

— Перед уважаемыми лордами из славных родов, я готова поручиться, что вам не найти правителя лучше, чем тот, на кого указал ваш арл! Его высочество принц Ариовист достойный последователь королей былого. Если легенде о королевском даре суждено воплотиться в человеке, она воплотится в нем.

Слова ее были просты, но само звучание музыкального голоса принцессы, достоинство, каким были исполнены ее движения, кротость и вместе с тем торжественность облика ее не могли не тронуть сердец собравшихся.

По залу прокатился шепот:

— Кто же это?

— Как, разве вы не слышали? Къертанская принцесса.

— Нареченная нашего принца, их свадьба была устроена покойным королем.

— По полтораста мечей да копий, вот кто она такая.

Орли пытался спорить:

— Вы будущая супруга лорда Ариовиста и в этом качестве весьма заинтересованы...

Но если лорду Валентайну не удалось впечатлить собравшихся, то свидетельства принцессы Нинедетт хватило, чтобы склонить советников на мою сторону. Я понял это, когда услышал тихое бормотание Ирленгильда:

— Оставьте, ваша светлость, интерес здесь имеется у любого. Принц может править не лучше и не хуже прочих. Вы еще молоды, а я скоро предстану перед Создателем, и мне не хотелось бы держать ответ, отчего мы пренебрегли последней волей нашего короля.

XXVI. Демон Лукреция Орли

Не вступись Нинедетт в мою защиту на Совете, неизвестно, в чью пользу сложились бы обстоятельства. И хотя поначалу я с опаской отнесся к мысли выдать себя за наследника престола, по мере утверждения в этой роли росло и мое желание заполучить королевский венец. Так щепка, случайно упавшая в реку, движется сперва нехотя, то цепляясь за торчащие со дна коряги, то кружась подолгу на месте, то выбирая в нерешительности, к какому берегу прибиться; однако постепенно, увлекаемая течением, она становится частью потока, и воля течения делается ее волею тоже.

Ток обстоятельств вел меня, и мне уже не хотелось противиться ему, а напротив, хотелось ускорить его бег. Я чувствовал необходимость отблагодарить Нинедетт за поддержку. Трудностью было то, что я не знал, что нравится принцессам.

— Побрякушки. Золото. Танцы. Изысканное вранье, — сказал Браго, когда я обратился за советом. — Я притащу придворного рифмача, пусть стишки состряпает.

Драко молча пожал плечами.

Так ничего и не придумав, я направился к Нинедетт, прихватив первую подвернувшуюся под руку безделушку. В покоях ее высочества царила суета. Бестолково металась челядь: гомонила, шелестела парчой, стучала деревянными башмаками по паркетам. Под потолком вихрились перья из растревоженных перин. Хлопали шкафы и сундуки, вываливая переливавшиеся яркими красками наряды. Дзинькала золотая и серебряная посуда. Увядавшие белые розы на каминной полке источали сильный аромат мускуса и амбры.

Принцесса безучастно стояла у окна, абсолютно чуждая окружавшей ее суете. Холодные отблески осеннего дня ложились на высокий лоб и скулы Нинедетт, сообщая ее коже гладкость сахарной глазури.

— Вы что-то потеряли, ваше высочество?

— Нет-нет, не извольте беспокоиться, — молвила Нинедетт, избегая моего взгляда.

— Тогда отчего суматоха?

— Я уезжаю.

Мне казалось, принцесса всерьез намеревалась стать моей женой. Почему же теперь она вдруг заторопилась на родину? При этом было непохоже, чтобы Нинедетт и впрямь желала возвращения — выглядела она как человек, принужденный поступать вопреки своей воле. Я не мог не поинтересоваться, в чем причина столь поспешного отъезда.

— Я должна отвечать?

— Если бы я не надеялся на ответ, разве стал бы спрашивать? — подивился я витиеватости ее рассуждений.

— Но мне казалось, все ясно без слов... Не принуждайте меня к еще большему унижению!

Нинедетт говорила загадками.

— Я чем-то обидел вас? Если так, приношу свои извинения. Но все-таки объяснитесь, о чем вы толкуете!

Смирившись, она опустила плечи и отослала прислугу. И без того тихий голос ее сделался едва слышим. Мне пришлось затаить дыхание.

— С раннего детства меня готовили стать королевой вашей страны. Моих учителей выбирали среди ваших подданных, из тех, кто не знал языка къярнов, и чтобы понимать их, я вынуждена была в совершенстве овладеть вашей речью. Меня учили стихосложению, музыке, истории, этикету. Ваши традиции я знаю лучше традиций своей родины: свадьба предваряет коронацию, так заведено в ваших землях. Я ждала, что на Совете вы заговорите о свадьбе. Но вы обошли этот предмет стороной. Помните, в Къертанкъярне я предложила освободить вас от обязательств, однако вы убедили меня в неизменности своих намерений? Быть может, для вас все звучало иначе, я же поверила в то, во что желала верить всею душой.

Маркиз Орли предупреждал, что ваше сердце несвободно. Он пытался предостеречь меня от пустых надежд, напрасно я не слушала его. Мне незачем далее злоупотреблять вашим гостеприимством. Я становлюсь приживалкой. Посмешищем.

Помимо воли я почувствовал вину из-за того, что принес разочарование принцессе, от которой не видел никакого зла.

— Я смогу навестить вас в Къертан-Къярне? — спросил я, стремясь сгладить печаль расставания.

Нинедетт покачала головой.

— Возвратись я домой, Годерикт решит, будто вы отвергли меня, и сочтет себя обязанным вступиться за мою честь. Я не хочу послужить причиной раздора. Я уповаю на давнюю дружбу с настоятельницей обители святой Карпеции в надежде, что она примет меня в свою общину. Но вам не о чем беспокоиться, за мной последует лишь дюжина рыцарей, прочие останутся здесь и поддержат ваши притязания на трон. Что бы ни произошло между нами, я уверена, вам суждено стать великим государем.

Эта девочка, которая бесстрашно отстаивала меня перед Королевским советом, теперь ни слова не сказала в собственную защиту. Молчала, опустив глаза. Волнение ее выдавали лишь частые, похожие на всхлипы вдохи. Вокруг оседал лебяжий пух да с тихим стуком падали на каминную полку лепестки белых роз. Запах мускуса и амбры сделался непереносим.

— Готовьтесь к свадьбе, ваше высочество.

Вы спросите, зачем я сказал так, если мое сердце навеки было занято Сагиттой. Да и сам я много раз спрашивал себя о том же. С пьедестала прожитых лет легко казниться поступками, совершенными под давлением обстоятельств; легко внушить себе, будто имея шанс возвратиться назад, ты сумел бы воспротивиться их давлению. Возможно, научись наши колдуны перемещать людей на давно пролистанные страницы жизни, я нашел бы в себе силы равнодушно развернуться и уйти. Однако тогда я не смог так поступить.

Мы не свободны в своих поступках, и выбор наш предопределен всей нашей жизнью. Великодушие принцессы стронуло лед, сковавший мое сердце за время жизни на городском дне, и пробудило чувства, какие я считал давно умершими. Вера Нинедетт в людей, в благородство их помыслов и намерений, в чистоту их душ, коих оценивала она по образцу собственной души, заставляла отворять давно позабытые тайники, чтобы с гордостью извлекать оттуда запылившиеся идеалы. Эта вера возвышала подлецов до святости. Порой Нинедетт казалась мне блаженной, и тогда я вспоминал привидевшейся мне сон о безумцах: их осиянные незримым светом лица, сомкнутые веки и губы в вечной загадочной полуулыбке, и всю тяжесть мира на их плечах.

Я не мог отплатить Нинедетт равнодушием. Не разделяя ее чувств, я тем не менее не смел ранить их, потому что слишком хорошо знал, каким уязвимым делает человека любовь. Я был бы последним негодяем, если бы ради своей мечты обрек принцессу провести жизнь в заточении монастырских стен, под гнетом надуманных обетов и запретов. Я не мог обрушить на ее хрупкие плечи всю тяжесть мироздания, да и мечты всегда казались мне чересчур эфемерной материей.

Неправду болтают, будто благие поступки делают человека счастливым. Нинедетт я покидал в крайне скверном расположении духа. Чувствовал я себя так, будто у меня украли нечто куда более ценное, чем тот памятный изумруд. Я прошел сквозь Парадную анфиладу, равнодушный к сусальному блеску и росписи высоких сводов, миновал Зал приемов, не замечая царившего вокруг великолепия, спустился по главной лестнице, не ощущая опоры под ногами и оттого полагая, будто схожу в бездну. Там и повстречался мне тот, кого я считал виновником своих бед — Лукреций Орли. Если бы сладкоречивый красавчик, насквозь пропитанный ядом, своей болтовней не подтолкнул принцессу к отъезду, я не оказался бы связан обещанием. Мне нестерпимо захотелось уязвить Орли, отнять у него нечто дорогое, чтобы он тоже почувствовал горечь утраты.

— Ари! — протянул ко мне руки маркиз.

Что ж, в эту игру можно было играть и вдвоем. Я бесшабашно улыбнулся и потянулся навстречу, переплетая свои пальцы с прохладными пальцами Орли, на которых тот без опаски носил заключенного в кольцо демона.

— Порадуйся за меня, добрый друг! Никогда прежде не был я так счастлив!

— Отец рассказал, что Совет определил день коронации, — улыбаясь закивал маркиз. Он еще не знал, какой удар я ему готовлю.

— Да, но счастлив я не поэтому. Я охотно поделюсь с тобой, только обещай хранить мою тайну. Хотя, нет, забудь о тайне, пускай все услышат: ее высочество Нинедетт согласилась стать моей женой. Однажды и навек любовь к ней расцвела в моем сердце, наполняя его теплом и раскрашивая мир в доселе неведомые цвета.

Мне не приходилось заботиться об искренности своих слов, поскольку говорил я в тот миг не о Нинедетт, а о Сагитте. Лукреций Орли отшатнулся. Тень изломала красивые черты.

— Но ты обещал, Ари!

Я беспечно пожал плечами. Откуда мне было знать, что наобещал ему Ариовист?

— Новая любовь убивает старую. Тебя долго не было рядом.

— Ты сам покинул меня!

— На то имелись причины. Но я вижу, ты не рад?

Орли криво улыбнулся:

— Я слишком сильно люблю тебя, чтобы отдать другой. Прежде свадьбы, клянусь, я раскрою истинную причину смерти твоего отца.

— Мой отец умер от апоплексического удара, — возразил я. Про демона в перстне и къярнского посла я предпочел умолчать.

— Ты и сам знаешь, что нет. Короля убил мой яд.

— Твой яд?

— Капля по капле: в питье и в еду, в постель и на одежды, и на уста женщин, которых он целовал...

Далеко, в Кобальтовых горах, удерживая наследника престола от падения в пропасть, я уже слышал эти слова. Значит, Орли был одним из тех, кто желал смерти короля? Как Альхаг справлялся с этим сонмищем цареубийц? Неудивительно, что в конце концов лейб-маг оплошал!

Орли хотел напугать меня. На его блеф мог бы купиться принц Ариовист, но я не верил, что знатный вельможа намеренно подставит себя под удар. Люди, вместе замешанные в грязных делишках, редко выдают приспешников. Именно поэтому новых членов банды заставляют пройти через совместное убийство, обеспечивая пролитой кровью гарантию их молчания. Магия крови в действии!

— Ну что ж, коли так, на виселице мы будем болтаться бок о бок.

Драко прервал мое уединение, когда я рассматривал перстень Лукреция Орли. Промышляя на улице, я никогда не польстился бы на такой. Он был крупным, довольно грубо сработанным, железо за время носки успело изрядно потемнеть. Впереди на перстне имелось утолщение. Видимо, там и прятался таинственный демон. Интересно, для каких врагов приберегал его маркиз?

— Уже успели подхватить придворную одержимость побрякушками?

— Только представь себе: это кольцо — обиталище духа зла.

— Почему вы решили так?

Не видя причин скрывать чужие тайны, я пересказал воину содержание письма, полученного от арла Годерикта накануне поединка с Мантикором.

— Его величество нажил много врагов. Коли то письмо при вас, я не отказался бы прочесть его. А касаемо перстня... Я не большой дока в магии, но верно, нелегко запереть демона в кольцо. Такое было под силу Альхагу или Мантикору. Мантикор своего демона отдал, что до лейб-мага... Не помню, чтобы он делал подарки кому-то помимо короля да воспитанницы. В таких кольцах частенько скрывают яд. Откуда оно у вас?

— Маркиз Орли обронил.

— Позволите?

Несмотря на сомнения Драко, я колебался, не решаясь подвергать друга опасности. С другой стороны, ни у Лукреция Орли, ни в моих руках демон не проявлял себя. Хотя кто мог знать природу этих существ? Но любопытство снедало меня, и я протянул перстень воину:

— Будь осторожен!

Драко долго крутил кольцо в ладонях. Сжимал, оглаживал, то приближал к самому лицу — и тогда я мог видеть, как ложились морщины между его бровей, то напротив, отодвигал подальше, щурился, цокал языком. Наконец, удовлетворенный осмотром, он решительно обхватил перстень большим и указательным пальцем и надавил. Верхняя часть кольца с щелчком отошла в сторону, обнажая сердцевину. В глубине белели крупинки какого-то порошка. От них исходил едва уловимый, но довольно навязчивый аромат. Мускус и амбра! Им пропитались одежды Лукреция Орли. Им пахли розы в покоях принцессы Нинедетт.

"Капля по капле: в питье и в еду, в постель и на одежды, и на уста женщин, которых он целовал", — услышал я точно въяве.

Я сорвался с места и устремился в западное крыло дворца: вверх по ступеням, через Зал приемов, сквозь позолоту Парадной анфилады. Драко едва поспевал за мной. Я не был уверен в том, что делаю — меня вело чутье, и, наверное, попробуй я объяснить свой порыв, то понял бы всю его несуразность и тотчас остановился. К счастью, Драко не ждал объяснений.

Принцессу я застал за вечерним туалетом. Облаченная в тонкую сорочку, Нинедетт сидела перед камином, горничная расчесывала ее длинные золотые локоны. Завидев меня, принцесса поднялась. Ни единым жестом не выдала она изумления моим поздним визитом.

— Простите, что потревожил вас. Я зашел справиться о вашем здоровье. Не холодно ли вам во дворце? Быть может, нужны дрова, или свечи, или подогретое вино?

— Нет-нет, не извиняйтесь, мне приятна ваша забота. Что до самочувствия, подле вас мне хорошо всегда.

Прозвучавшие слова разрушили владевшее мною наваждение. Я понял вдруг, что ворвался в покои юной благородной девушки, застиг ее в неподобающем виде и стою, уставившись на нее.

— Разрешите пожелать вам доброй ночи.

Я повернулся было уйти, однако тихий вскрик и звук падения заставили меня обернуться. Нинедетт лежала на полу без движения. Белая сорочка разметалась, точно крылья ангела, сорвавшегося с небес. Сердце мое сжала ледяная ладонь. Это я во всем виноват. Мне следовало молчать, а я захотел уколоть маркиза. Я полагал, будто лишившись демона, Лукреций перестанет быть опасен, и надеясь уязвить его, наболтал о грядущей свадьбе. Каким я был дураком! Привычный отвечать за свои поступки, я упустил из виду, что предназначенный мне удар может быть нацелен на кого-то другого.

XXVII. Интрига

Несколько дней принцесса находилась в забытьи. Бледная, утопала она в пуховых перинах. Обычно оживленное лицо ее не выражало никаких чувств, черты закаменели в мертвенном покое. Потемневшее золото волос нимбом разметалось по подушкам, тонкие руки безвольно лежали поверх кружев и вышивки, дыхание было столь слабым, что лейб-медику то и дело приходилось прикладывать к губам Нинедетт маленькое зеркальце.

— Вот вам великая загадка бытия: стоит человек рядом, грустит ли, смеется, протягивает руку в пору невзгод. В чем его тайна? Слепы наши глаза: покуда человек близко, тайны в нем не разглядишь, да и разгадать не потрудишься. Но стоит ему уйти, как тоска берет за сердце и сосет, сосет ненасытная! Да только человека-то нет уже. Тайна осталась, а разгадки вовек не сыскать, — поймав мой взгляд, лейб-медик поперхнулся. — Вашей суженой повезло. Замешкайся я хоть на минуточку, отравитель достиг бы цели.

— Она проснется? — спросил я. Этот сон на грани летаргии вызывал у меня оторопь.

— Ваш покорный слуга применил все свои знанья и уменья. Остается уповать на волю Создателя.

Вмешался Браго:

— Ты, старый хрыч, не витийствуй, говори, как на духу. Да запомни накрепко: коли ее высочество умрет, сам Создатель не спасет твою шею от моего клинка.

Едва прознав о покушении, воин занял караул возле покоев Нинедетт и выпроводить его было невозможно ни под каким предлогом. Он охранял принцессу ревностно, как прежде — меня во дворце ее брата. "За этим шарлатаном глаз да глаз нужен" — хмурясь, кивал Браго на лейб-медика. Видно было, что воин не забыл чудодейственных грибочков.

Я рад был вверить покой принцессы другу. Хотя смерть ее и освободила бы меня от обещания, о котором я сокрушался непрестанно, ни на минуту не пожелал я гибели этой невинной душе. Далеко не безгрешный, я не скорбел ни о ком из убитых мною; тени их не смущали мой ночной покой — отменные подлецы и душегубы, все они заслужили свою участь. Нинедетт была совсем иная. Она походила на солнечный блик на глади ручья — такой ясный, такой зыбкий! Я винил себя в покушении на принцессу и мучился своею виною. Я надавал Госпоже Удаче кучу немыслимых обетов, надеясь их ценой вымолить исцеление для Нинедетт. Пусть, пусть хохочет насмешница, только бы эта светлая девочка осталась жива!

Злой на обоих Орли, я спросил у воинов:

— Могу я повесить маркиза?

— Можете, — незамедлительно ответствовал Браго.

— Ничуть не можете, — охладил пыл приятеля Драко. — Подтверждения его вины нет.

— А цветы? Они пахнут как порошок в перстне Лукреция Орли. До сих пор мутит от запаха!

— Цветов и перстня недостаточно, чтобы предать смерти сына самого влиятельного в королевстве человека после вас.

— И письма, где упоминается демон в кольце маркиза Орли, тоже мало?

— Потерпите до коронации, ваше высочество. Коли вы начнете ворошить прошлое, откроются тайны, которым никто не будет рад.

Можете считать меня кровожадным, но мысль избавиться от Орли прочно засела в моей голове, и я не готов был так легко отринуть ее.

— А если маркиза убьют къертаны?

Я не сомневался, что стоит шепнуть къертанским рыцарям, чьих рук дело отравление их госпожи, и дни красавчика Орли будут сочтены.

Драко был неумолим:

— Убийц придется предать публичной казни. Прежде всего вы должны защищать своих подданных. Или полагаете, будто вассальная присяга пустая болтовня? За клятву верности король платит защитой.

— Ну тогда пусть Орли проваливают с глаз долой! — не выдержал я. Пока отравитель остается во дворце, кто знает, какие каверзы он способен учинить.

— Высылать их, не оглашая причины немилости, будет опрометчиво.

Драко говорил о том самом символизме, который я заметил еще в Къертанкъярне, где любое слово, любой жест владыки толковался придворными подобно сновидениям. За право дать совет или вызвать улыбку арла велись сражения не на жизнь, а на смерть. Превыше прочих благ ценилась близость к королю. Напротив, отдаляя от себя придворного, король тем самым выказывал ему недоверие. И право, лучше было заболеть проказой — будучи живым, такой человек переставал существовать: мимо него проходили, опуская глаза, с ним не заговаривали. Только арл Годерикт был признанным владыкой, мое же положение предстояло упрочить.

— Не забывайте, в столице войска герцога. Коли он не пожелает уехать, вам придется либо расписаться в собственном бессилии, либо ввязываться в вооруженное противостояние. Воля покойного короля на вашей стороне, но за герцогом стоят влиятельные семьи, за ним молчаливая поддержка церкви. Не известно, как перебранка завершится. Такие дела не оружием решают.

Я окинул взглядом мощную фигуру Драко, висящий у него на поясе меч, бритую голову, которую вопреки придворному обыкновению он не торопился прятать под париком.

— И это говоришь мне ты?

Тот невозмутимо пожал плечами:

— А кто кроме друзей осмелится перечить вашему высочеству?

У меня не было оснований не доверять моим советчикам, однако деятельная натура не позволяла мне сидеть сложа руки. Я не любил проигрывать. Герцог держал меня в темнице. Конечно, он полагал, будто держит в темнице принца, но ведь страдал-то я! Герцог заполонил столицу своими воинами, дня не проходило, чтобы горожане не приходили с жалобой на творимые ими бесчинства. Он плел против меня интриги на совете. Герцогский сын имел на принца столь сильное влияние, что по его наущению Ариовист подливал яд королю. Теперь маркиз отравил Нинедетт. А я должен мириться с их выходками?!

Кажется, я придумал, как обратить придворный символизм себе на пользу.

После полуночи, когда стих шум пиров, умолкли трели менестрелей, и дворец погрузился в сонную тишину, в сопровождении Браго и Драко я отправился в покои его светлости. Мы старались передвигаться бесшумно, по возможности обходя караулы, хотя все встреченные нами гвардейцы зычно храпели в обнимку со своими алебардами. Как раз накануне я распорядился выкатить из погреба в награду за их верную службу пару бочонков вина, в которое был подмешан сонный порошок.

— К чему это шутовство? — ворчал Браго. — Зачем только понадобилось вам надевать чертов доспех? Он же грохочет на весь дворец! Разве нельзя зайти к герцогу без затей, по-родственному?

На мне и впрямь был доспех, подаренный арлом Годериктом для поединка с Мантикором. Оружейник выправил оставшиеся после сражения вмятины, подлатал и отполировал его до блеска. Тщательно смазанный, доспех едва слышно позвякивал, о чем я не преминул сообщить Браго.

— А как же мы с Драко? — нимало не унялся тот. — Вдруг нас кто-нибудь признает? На смех поднимут!

Я повернулся. Чужая одежда, которую после долгих уговоров согласились надеть мои друзья, полностью преобразила их. Правда, синяк под глазом, которым Браго наградили в пьяной драке, немного портил впечатление, да и белокурый парик, прикрывавший бритую голову Драко, за время блуждания по дворцу сбился на левый глаз, придавая воину отменно бандитский вид.

— В такую пору нам могут встретиться лишь те, у кого совесть нечиста, а они сами стремятся остаться неузнанными, — вспомнил я истину, знакомую мне по жизни городского дна. Вряд ли изнанка дворцовой жизни отличалась в лучшую сторону. Как успел я убедиться, человеческая натура в любой обстановке одинакова: то же стремление к власти, к легкой наживе, к удовлетворению порочных страстей, — разница лишь в возможностях.

Госпожа Удача нам сопутствовала. Стараясь не потревожить храпящих гвардейцев, проникли мы в герцогские покои. Днем я позаботился о том, чтобы засов заклинило, а замки давно не являлись для меня препоной. Здесь можно было перестать таиться — камердинер герцога проводил ночь с разбитной молодкой, мы были наедине с нашей жертвой. Мы заперли дверь, набросили плотную ткань на затворенные ставни, чтобы свет и голоса не привлекли внимания. Я взял у Браго свечу, откинул забрало и без приличествующих случаю церемоний потряс спящего за плечо.

Герцог сонно заморгал, сощурился, прикрывая глаза ладонью. Стальной громадой высился я над ним. Орли приготовился кричать, но рука Драко накрепко запечатала ему рот. Лишенный привычных символов власти, облаченный в ночную рубаху да колпак, герцог растерял свою внушительность. Мне вспомнилось, как я стоял перед Орли такой же ослепленный и жалкий, весь во власти похитителей. Что ж, волею обстоятельств мы поменялись местами.

Я помедлил, позволяя герцогу узнать меня в скудном свете свечи, затем присел на край ложа. Мое лицо в защите стальной брони оказалось против лица Орли, я слышал его частое заполошное дыхание.

— Пришел просить о небольшом одолжении. Обещайте, что не станете звать на помощь. Я хочу поговорить, — под моим пристальным взглядом Орли кивнул. Драко убрал ладонь и тотчас же ловко приставил к герцогскому горлу кинжал. — Не шевелитесь, дядя, не нужно. Мой друг может ненароком поранить вас.

Герцог перевел взгляд с меня на Браго, что мрачной тенью высился за моей спиной, повернуться к Драко ему помешал кинжал. Хотя воины и беспокоились касаемо впечатления, производимого нашей ряженой компанией, Орли не торопился смеяться.

— Какая необходимость принудила вас врываться ко мне среди ночи, словно тати?

Левой рукой герцог пытался незаметно шарить под подушками, но Драко зорко следил за ним, и извлеченное оружие было отброшено на пол. Толстый ковер поглотил звук падения.

— Зашел освежить вашу память. Когда я в последний раз гостил у вас, вы просили меня подписать некие бумаги. События имеют обыкновение повторяться. Видите, теперь и я вынужден обращаться за услугой.

Орли непонимающе нахмурился:

— Услугой?

— Назовите это подарком по случаю коронации. Мне бы хотелось, чтобы вы покинули столицу.

— Почему я должен уехать? — следовало отдать должное моему противнику, находясь в незавидном положении, он исхитрялся сохранять властный тон. Но властность была бессильна помочь ему.

— Нам слишком тесно вдвоем.

— Вам не заставить меня. Не заставить, нет.

— Не хочу заставлять, — качнул я головой, отчего доспех коротко лязгнул. Среди ночной тишины звук получился оглушительным. — Смею надеяться, это будет ваше решение, оглашенное при большом стечении дам и вельмож, дабы пресечь кривотолки. Вот здесь вы пишете о неотложных делах и просите дозволения уехать.

Я протянул герцогу заранее подготовленное письмо.

— Не стану я просить вас. И подписывать никаких бумаг не стану. Не стану даже под угрозой смерти, — герцог говорил твердо, но не кричал. Это позволяло уповать на его благоразумие.

— Ужели вы держите нас за убийц? Смею заверить, ваша жизнь вне опасности. Ведь у вас уже есть сын и наследник? И не один? Стало быть, за продолжение рода можно не опасаться. Помнится, вы делились со мной как-то, что страсти в вас давно перегорели. Мы избавим вас от лишних хлопот, когда отнимем некие части тела, далеко не самые нужные в вашем почтенном возрасте, — вновь лязгнув доспехом, я наклонился к герцогу и прошептал тому прямо в ухо, — скажу вам по секрету, люди обходятся без них годами.

Браго протянул Орли перо и чернила. Наступило томительное молчание. Вязкой патокой текли и срывались в вечность минуты. У меня в руке тихонько потрескивала свеча, роняя капли расплавленного воска. Драко застыл с кинжалом у герцогского горла.

Подпись герцога вышла размашистой и нервной.

— Вы не дадите хода этому письму, — прошипел он.

Я обернулся от порога:

— Отчего же?

— Видит Создатель, мне нечего терять. Я поведаю всем о вашем участии и об угрозах. Вы угрожали мне, своему дяде, который первым вложил в вашу руку клинок!

— Покойной ночи, дядя. Пусть вам приснятся лестницы, говорят, сей сон предвещает дальнюю дорогу.

Орли не был трусом: ни на следующий день, ни днем позже он не подумал покидать дворец. Да я и не надеялся на его честность, я делал ставку на его гордость. Качество это было у придворных в крови, и толкало их на подчас необъяснимые здравым смыслом поступки. Требовалось лишь дождаться оказии завести разговор, который непременно должны были услышать другие. Это оказалось несложно, поскольку почти всегда я находился в окружении свиты. И если обычно я досадовал на невозможность побыть одному, на сей раз столпотворение играло мне на руку.

— Ваше сиятельство, вы, помнится, просили дозволения покинуть столицу? Принимая во внимания ваши стесненные обстоятельства, не стану долее задерживать вас. Можете собираться сей же час.

Герцог вскинулся и приготовился к обороне:

— Я не хотел уезжать.

— Разве? В своем письме вы были весьма убедительны.

Жестом уличного ловкача я извлек из рукава загодя припасенное письмо, развернул его и принялся громко читать, чтобы слышали любопытные.

"Ваше высочество!

За время пребывания моего в столице с целью пригляда за оставленным Вам нашим королем и моим братом наследства в моих собственных землях произошли крайне неблагоприятные события. Не рискуя утомить Вас излишними подробностями, скажу лишь, что сложившиеся обстоятельства можно поправить лишь скорейшим моим возвращением. Посему вынужден просить дозволения покинуть Вас в сопровождении сына моего и наследника маркиза Лукреция Орли, не дожидаясь того счастливого часа, когда царствование Ваше благословит сам Создатель. Никакие иные мотивы, кроме мотива абсолютной необходимости не движут мною. Малейшего знака неудовольствия с Вашей стороны будет достаточно, чтобы удержать меня подле Вас столь долго, сколь Вы сочтете необходимым."

Герцог молчал, но было слышно, как он скрежещет зубами. Молчали и придворные, ожидая дальнейшего развития событий.

— Ужели, — притворно ахнул я, будто некое страшное озарение снизошло на меня — ужели вашим именем в пакостных целях воспользовались злоумышленники? Чтобы посеять непонимание между нами, чтобы вынудить нас, презрев священные узы крови, отвратиться друг от друга... Однако как точно изобразили они вашу подпись! И печать неотличима. Такое могли сделать лишь люди, которым вы безоглядно доверяетесь.

— Подпись, данная против воли и под давлением обстоятельств, ничтожна, — сквозь зубы процедил Орли. Весь вид его выражал решимость идти до конца, он точно предостерегал меня от продолжения разговора.

Я притворился, будто не замечаю предостережения.

— О чем вы толкуете?

— Меня вынудили подписать письмо.

Настал самый опасный момент затеянной мною игры. Герцог вправе был полагать, что я не захочу раскрывать свое участие и сведу разговор к шутке. При иных обстоятельствах, возможно, так бы оно и случилось. Но на сей раз мне непременно нужно было, чтобы он продолжал говорить.

— Кто посмел вынудить вас? Скажите, и я прикажу отрубить негодяю голову!

— Вы и вынудили, — буркнул герцог. — Явились ко мне среди ночи в доспехе в сопровождении милордов Браго и Драко, ряженых в женское платье. И угрожали... хм... угрожали.

До последней минуты я боялся, что Орли разгадает затеянную мною хитрость и замолчит, но гордость привела его прямиком в расставленные силки. Осталось закрепить успех.

Я рассмеялся.

— К чему мне ходить по своему же дворцу в доспехе? Разве здесь затевается переворот? А милорды Браго и Драко... как вы изволили выразиться? В дамском платье? Взглянул бы я на того безумца, который рискнет облачить их в женский наряд!

Насмешек герцог стерпеть не мог:

— Вы обвиняете меня во лжи? — от нервного возбуждения голос его сделался визгливым. — Да я как вас сейчас видел милорда Браго в платье с декольте, какое не всякая кокетка решится надеть! А граф Драко! Какой позор! Старый Дракон должно быть в гробу перевернулся. Подумать только, его сын разгуливает по дворцу в парике с розовыми перьями! Его наследник, глава рода Драконов, метет юбками пол!

Среди придворных сквозняком потянулись шепотки. Скривился любитель гвинотских скакунов лорд Марвет. Его вечный противник Альдескин Ларго удивленно вскинул бровь. Старик Ирленгильд склонился к супруге, годившейся ему в правнучки, и та принялась что-то ему растолковывать. Виконт Наркисс Блистательный поспешил отодвинуться от маркиза Орли. Лукреций не заметил, ужас читался на лице красавчика.

— Быть может, вас посетил кошмар? — участливо спросил я. — Вы взвалили на себя непосильный груз ответственности, дядя. Вы поздно отходите ко сну, совсем не бережетесь. В вашем возрасте нужно внимательнее относиться к своему здоровью. Я премного благодарен за помощь, которую вы оказали мне в мое отсутствие, но теперь, когда я вернулся, вы смело можете сложить с себя бремя государственной власти.

В поисках поддержки Орли огляделся по сторонам. Друзья смотрели с жалостью, враги — с насмешкой. И все без исключения выражали полное неверие его словам. Их легко можно было понять. Услышь я от кого-нибудь о вторжении к нему в опочивальню двух могучих мужей, ряженых девицами, и наследника королевского престола, облаченного в броню, я подумал бы, что мой собеседник безумен. Только вот герцог ни приукрасил ни слова.

Два часа спустя карета с гербом рода Орли, влекомая четверкой лошадей, покинула столицу.

XXVIII. Накануне коронации

Так вышло, что отъезд отца и сына Орли совпал с пробуждением принцессы, точно организм ее, почувствовав миновавшую опасность, подал знак к исцелению. Еще слабая, Нинедетт подолгу сидела, утопая в расшитых шелком и бисером подушках, но голос ее уже окреп и румянец вернулся на щеки.

Болезнь принцессы переменила мое отношение к ней. Я понял, что прежде боялся ее, робел перед ее величием, как всякий простолюдин, каковым до сих пор оставался в душе. Увидев принцессу без слепящего ореола славы, я разглядел наконец те удивительные душевные качества, за которые так любили Нинедетт окружающие: ее простоту и отзывчивость, ее непритязательность и приветливость, что не утратила она даже в болезни. Я был покорен мужеством, с которым без единой жалобы переносила принцесса выпавшие на ее долю страдания.

Пока Нинедетт пребывала в беспамятстве, у меня было достаточно времени подумать, что подарить ей по случаю будущей свадьбы и в благодарность за поддержку на Совете. Я вспомнил рассказ Ариовиста об его отце, успел посоветоваться с Браго и Драко, и даже перемолвиться со слугами. А еще я припомнил о посещении Северной башни и о своей находке. Похоже, я догадался о предназначении диковиной трубы, но проверить догадку мне хотелось вместе с принцессой.

Едва лейб-медик разрешил Нинедетт прогулки, первое время короткие и неспешные, я вызвался сопровождать ее. Вечером, когда стемнело, и на небо выкатились первые звезды, крупные и сочные, словно яблоки, я предложил принцессе подняться на башню. Один я мигом взбежал бы по винтовой лестнице, но из опасения утомить Нинедетт ступал чинно, часто останавливался, готовясь поддержать принцессу при первых признаках усталости. Факелы, закрепленные в скобах на стенах, озаряли наше восхождение.

Мы одолели добрые шесть десятков ступеней, прежде чем оказались на самом верхнем ярусе — теперь выше нас были только звезды. Жаровни в углу едва хватало, чтобы разогнать мрак, но я нарочно просил не зажигать огня. Для задуманного мною действа требовалась темнота. Сквозь распахнутые ставни в башню врывались порывы ветра. Нинедетт зябко ежилась в своем плаще на подкладке из меха горностая, я же вовсе не чувствовал холода. После подъема сердце мое колотилось часто — или тому виною было предвкушение необычного? В узкие окна заглядывала полная луна. Распираемый бесшабашным весельем, я подмигнул Ночной госпоже.

Труба была при мне. Гладкие бока ее были холодны, стеклянные глаза тускло посверкивали в озаряемом тлеющими углями мраке. Я протянул свою находку принцессе.

— Что это? — подивилась Нинедетт.

— Зрительная труба моего отца, — если первое время я испытывал некоторые затруднения, называя отцом самого короля, то теперь ложь непринужденно слетала с моих уст.

— Зрительная труба?

— Если вы взглянете через нее на луну, Ночная Госпожа сама сойдет к вам с небес.

Я назвал луну так, как называли ее жители городского дна, но по счастью принцесса не заметила моей оплошности. Все внимание ее занимала труба. Несмело Нинедетт поднесла подарок к глазам. Я приготовился подхватить трубу, если принцесса вдруг ее выронит — я помнил, в какое изумление повергли меня чудесные свойства этого инструмента.

Принцесса наставила трубу на луну и ахнула.

— Я вижу, вижу! О, как это величественно, как красиво! Я вижу горы и реки, дороги и мосты! Ну же, принц, вы непременно тоже должны взглянуть!

В воодушевлении Нинедетт передала мне трубу, и мне ничего не оставалось, как посмотреть сквозь нее на лунный диск. Сколько ни тщился, я видел лишь мутное расплывчатое пятно. Чтобы различить на лике Ночной Госпожи реки и горы, следовало обладать пылким воображением. Я вернул трубу Нинедетт, и она опять обратила восторженный взор на ночное светило. Принцесса то и дело делилась со мною увиденным, предлагала взглянуть, и чтобы не расстраивать ее, я направлял трубу в небо, но, разумеется, не мог видеть лунных гор и рек. От нечего делать я принялся поочередно наводить трубу на звезды, которыми складывались созвездия, а после — и на одинокую искорку, что окрестил когда-то Глашатаем зари. Она висела близ самого горизонта, собираясь скрыться. Каково же было мое удивление, когда за стеклами разглядел я не очередное пятно в лучах голубоватого света, а полумесяц размером не больше медного кроша! Я не поверил своим глазам и попросил взглянуть Нинедетт.

Принцесса, однако, изумления не выказала.

— Что привело вас в такое волнение?

— Серп, ваше высочество. Вот эта звезда в трубе имеет форму серпа, тогда как прочие остаются точно такими же, какими мы воспринимаем их глазом.

— Да, конечно, я не раз видела его прежде. Но разве вы не знали? Неужели, чтобы заметить полумесяц, вам непременно нужно разглядывать его в трубу?

Оказалось, принцесса обладала куда более острым зрением. Может, впрямь те горы и реки, что вообразила она на лунной поверхности, существовали в действительности, недоступные моему взору?

За разглядыванием небосвода мы провели довольно много времени. В очередной раз передавая трубу принцессе, я заметил, как закоченели ее пальцы.

— Позвольте проводить вас обратно! Я не прощу себе, если вам станет хуже.

— Какая жалость! Пообещайте, что мы еще вернемся сюда.

— Вы можете подниматься на башню в любое время, со мной или без меня. Я дарю вам трубу, а с нею — ключ от двери. Думаю, отец одобрил бы мое решение.

Я вложил в озябшую ладонь принцессы ключ. Она обрадовалась этому изъеденному ржавчиной куску металла, как ребенок, которому подарили сласти.

— Вы не могли сделать мне лучшего дара! Благодарю от всего сердца!

Я уже упоминал о способности Нинедетт рождать отблески света даже в самых порочных душах? Я не мог противиться обаянию ее улыбки, и улыбнулся в ответ.

Тогда, ободренная моим вниманием, она решилась спросить о будущем:

— Откройте, принц, если только это не секрет, чем вы собираетесь заняться после коронации?

— Нет в том никакого секрета, — пожал я плечами. — Объявлю войну вашему соседу.

— Теодорикту? Брат побеждал его не раз, победите и вы. Но неужели война — единственное, что манит вас?

Манила ли меня война? Наверное, да. Как и любому мужчине, мечты о подвигах, богатой наживе, ратной славе были не чужды мне. Но сильнее прочего меня вело желание отыскать Сагитту, которая, как казалось мне, томится в плену хитрого рыжебородого короля. Разумеется, делиться своими намерениями с принцессой я не собирался. Поэтому спросил:

— А что на моем месте стали бы делать вы?

Она ждала этого вопроса, и ответ был у нее наготове. Теперь она выпалила его, то обмирая от собственной смелости, то полностью отдаваясь мечте. Это было легко понять по тому, как голос ее либо сходил на нет, либо набирал высоту и громкость:

— Человеческая жизнь так скоротечна! Мне бы, верно, не хватило ее, чтобы исполнить задуманное, но сколь будет возможно, я бы хотела покровительствовать искусствам, ведь в мире нет ничего прекраснее, чем воплощенная человеческим гением красота. Со всех краев света я бы созвала миннезингеров, пригласила бы зодчих; я бы велела настежь распахнуть двери темниц и бестиариев, а на их месте сажать цветы, какие только существуют в мире! Я бы много путешествовала и обязательно привозила из своих странствий книги. Как бы хотелось мне собрать библиотеку, равной какой не сыщется ни в одном королевстве!

Да уж, забавная из нас получится парочка правителей! Если я ничего не смыслил в управлении государством, то и принцесса, взращенная среди ангелов и лилий, была далека от чаяний простого люда.

Тут от окна ощутимо дохнуло сквозняком, отчего Нинедетт поежилась, а передо мной точно въяве встала лачуга близ Гнилого ручья, где я оставил женщину, давшую мне жизнь. Мне вспомнилась темень глухих подворотен, где вершились столь же темные делишки. Вспомнилось, как мы с Пронырой и Везунчиком заглушали грубыми шутками голодное бурчание живота, и тот прозрачный мальчонка, которого мы тщетно пытались спасти в холодном месяце снегоплясе. Сколько книг нужно было сжечь, чтобы согреть его? Я тряхнул головой, стремясь отогнать непрошенные видения, но разбуженные порывом ветра, они не желали возвращаться в небытие.

— Я хочу отыскать Цветок Смерти, — пробормотал я свое заклинание. Такая малость — всего лишь вернуть колдунью. Мир несовершенен, и одному человеку, даже облаченному королевской властью, не изменить его.

— И вы не хотите даже попытаться? — эхом откликнулась Нинедетт.

Похоже, я думал чересчур громко.

— Спустимся, ваше высочество? Беседы куда удобнее вести в тепле.

За разговорами и мечтаниями, встречами, интригами, сплетнями приближался день коронации. Зарядили унылые осенние дожди, но они не мешали приготовлениям. Добрая сотня плотников уже возводила помост на дворцовой площади, чтобы сановным гостям было где подождать, пока нас с Нинедетт обвенчают в соборе. Перед коронацией этот помост обтянут белым сукном в знак чистоты помыслов собравшихся, а пока голый остов темнел сырым деревом. Такой же помост уже стоял у главных ворот столицы, где под пророчеством о королевском даре должно было состояться второе венчание — венчание на царствование. Искусные вышивальщики загодя расшивали драгоценными нитями свадебные наряды. Невзирая на сочащуюся с небес влагу, горожане украшали дома, ощущая свою причастность к намечающемуся торжеству. По раскисшим дорогам виноделы везли пузатые бочонки из солнечных Вечерних провинций. За ними следом в столицу стекались любители дармовой выпивки — поддавшись на уговоры Браго, я распорядился наполнить фонтаны вином, как прежде это сделал король Максимилиан. Повара совсем загоняли поварят, запасая кушанья для праздничного пира.

Чем ближе становился день коронации, тем сильнее разбирало меня беспокойство: я думал о тысяче совершенно разных вещей как действительно важных, так и вовсе несущественных. Хотя занимавшие меня мысли вряд ли имели значения, важно было лишь то, что происходило в действительности. В эти дни я особенно боялся выдать себя неосторожным словом или поступком, и оттого чаще предпочитал оставаться один. Но невозможно было избежать поздравлений и приторной фальши придворных, их показной радости, таящей подспудные надежды на особую милость. Во мне видели средство реализации честолюбивых намерений и нимало того не стеснялись. Прилюдно мне расточали лесть, а наедине донимали просьбами. Я был бы рад сбежать, но бежать было поздно.

Вечером накануне коронации мне под ноги бросился слуга.

— Их сиятельство граф Эсток просятся до вашего высочества. Я пытался уговорить их повременить, но они грозятся голову мне срубить за промедление.

Несмотря на чудаковатость, Эсток был одним из немногих придворных, искренне нравившихся мне. Да и Мантикоров пособник, помнится, дал графу лестную характеристику в своем письме.

— Где же он?

Слуга воспрянул:

— Дозволите привести?

— Лучше проводи меня к нему.

Эсток ожидал в Охотничьей зале в окружении оленьих голов, медведей со стеклянными глазами, траченых молью вепрей и взъерошенных куропаток. Едва завидя меня, он рухнул на колени. Графская лысина, столь запомнившаяся мне при первой нашей встрече, была надежно укрыта париком, на лбу и висках блестела испарина.

— Разрешите молвить, ваше высочество? Уж коли решите отправить меня на плаху за скверные вести, стало быть, так мне, старому дурню, и надо. Однако трусливо молчать не стану. — Тут он заметил переминавшегося с ноги на ногу слугу и напустился на него. — А ты что здесь позабыл? Проваливай с глаз долой!

В столь сильном душевном волнении я видел графа впервые. Сам того не замечая, он то и дело утирал завитыми локонами пот с лица.

— Батюшку вашего не уберег, теперь вот над вами беда нависла... Прикажите пойти удавиться?

— Да погодите! Объяснитесь толком.

— Я и толкую: герцог Орли не оставляет надежды стать королем. От доверенного источника мне стало известно, что этот супостат тайком вернулся в столицу. Золотом и лживыми обещаниями он собрал вокруг себя таких же предателей и теперь затевает переворот. Во время коронации человек герцога по его знаку пустит в вас стрелу.

Меня смущал вид коленопреклонного старика, и я попытался поднять Эстока с каменного пола, но граф отчаянно противился. Раз уж титулованный упрямец не хотел вставать, мне ничего не оставалось, как самому опуститься рядом с ним. Лица наши оказались вровень. Я положил руки графу на плечи и сказал:

— Благодарю за предупреждение, добрый друг. Я в долгу перед вами.

На глаза Эстока навернулись слезы. Он стянул парик, вытер им лоб и виски, шумно высморкался, и нахлобучил обратно.

— Позвольте еще сказать, ваше высочество? Что бы ни видели вы в вашей поездке, она сильно переменила вас. Вы совсем другим человеком воротились. И знаете, теперь вы куда больше напоминаете своего покойного батюшку.

Графа мне удалось успокоить, но сам я разволновался не на шутку. Расставшись с Эстоком, я отправился на поиски Браго и Драко. Я не сомневался в их преданности если не мне, то уж по крайней мере намерению возвести меня на престол.

Воины коротали вечер в таверне.

— А мы тут за воцарение ваше пьем, — подмигнул мне Браго, пододвигаясь, чтобы освободить место на широкой скамье.

— Загодя праздновать — дурная примета, — буркнул я, но от предложенной браги не отказался.

— Суеверия — удел невежд. Истинно верующий ни на миг не усомнится в воле Творца направлять события, — назидательно заметил Браго.

Драко был проще:

— Да где уж там — загодя. Завтра разрешится.

— А ну как пойдет не так? Я слыхал, герцог Орли вернулся.

Приятели молча переглянулись. Похоже, моя новость их не удивила.

— Вы знали, верно? — напустился я на них. — И не собирались мне говорить?

— Хватает вам треволнений. Заговоры — не ваша забота. Королевская гвардия наготове, къертанские рыцари предупреждены, да и мы пособим, — попытался урезонить меня Драко.

— Не моя забота? Моя жизнь — не моя забота?

Воин посуровел:

— Нет на свете людей, которые не испытывали бы страха перед смертью. Главное — не поддаваться ему, заставить себя победить страх и действовать хладнокровно. Храбрость да смелость никому не даются без постоянного напряжения воли.

И так он это сказал, что мне вдруг сделалось стыдно за свое нытье. Я не боялся отправиться на виселицу, когда срезал чужие кошельки, отчего же страшусь теперь, когда награда несравнимо выше? Я молча уткнулся в кружку. Заметив перемену моего настроения, Драко смягчился.

— Если все пойдет как задумано, никто на вас руки поднять не посмеет. Мы не хотели тревожить вас, но знаете, коли почувствуете себя необычно, не противьтесь ощущениям. Поступайте, как сердце велит. Мы верим в вас. И Альхаг знал, что делает, когда подбирал вас на улице...

Браго вторил приятелю:

— Лейб-маг никогда не ошибался в людях: что храбрецов, что подлецов видел насквозь и безошибочно отличал друг от друга. Хотя после того, как вы пытались срезать мой кошелек, я в способностях лейб-мага грешным делом и усомнился.

XXIIX. Королевский дар

Ночь перед коронацией я провел беспокойно. Сон мой был прерывист и тревожен: мне снилось, будто распознав подмену, толпа разрывает меня на части, будто меня вешают, сжигают заживо, топят в реке, четвертуют — за эту ночь я умер сотню раз. То и дело я просыпался, зажигал свечу и принимался разглядывать в зеркало родимое пятно на своей спине, которое привык считать дьявольской отметиной. Как знать, быть может, в нем не проклятье мое, а благословение? Вдруг это знак принадлежности к королевскому роду или даже свидетельство того самого таинственного Королевского дара?

Так и не придя к определенному заключению, я вновь ложился и засыпал, и одолевавшие меня сомнения воплощались в кошмарах. Верно, мне нужно было пережить свои страхи, чтобы поутру проснуться абсолютно спокойным. Все, что могло случиться скверного, уже произошло во сне. Дальнейшие события не зависели от моей воли, и это оказывало своего рода гипнотическое воздействие. Я ощущал себя частью механизма, отлаженного и запущенного умелой рукой, чье движение столь же неотвратимо, как и движение солнца по небосклону.

После затяжных дождей день выдался на удивление ясным. С утра поднялся вдруг сильный ветер и погнал тучи на запад, в сторону Дневных земель. Из-под облачной завесы пробились солнечные лучи, холодные и острые, словно лезвия. Самые несговорчивые облака еще порой набегали на дневное светило, но было ясно, что власти непогоды пришел конец.

Вокруг дворцовой площади, блестящей недавними ливнями, в два ряда выстроились гвардейцы, сдерживая напор толпы. Люди стояли тесно прижавшись друг к другу, возбужденные в ожидании предстоящего зрелища.

— Эй, охолони, куда прешь?

— Хотя б единым глазком взглянуть на принца с принцессой! А позади-то мне окромя твоего затылка не видать ни шиша!

— Вот и смотри, куда дорос!

— Говорят, будто чужеземная принцесса красы несравненной.

— А принц, принц-то наш каков! Вырос! Возмужал!

— Не толкайся, кому говорят!

По случаю праздника богатые горожане щеголяли пестрым платьем, бедняки довольствовались яркими лентами, приколотыми к одежде или головным уборам.

Под радостные крики и несмолкаемый звон колоколов мы с Нинедетт ступили в храм. Гулкая тишь раскололась стуком шагов и шелестом одежд. Из ниш строго взирали лики святых. По полу и стенам рассыпались солнечные блики — пройдя сквозь витражные стекла, они окрасились всеми цветами радуги. От алтаря нам навстречу шел архиепископ.

В тот день я увидел его впервые — с моего приезда в столицу тот затворился в своем дворце на противном берегу Гарды, и ни разу не явился ко мне с просьбами или с угрозами. Зная, что церковь поддерживает герцога Орли, я отнюдь не стремился лицезреть ее иерарха и уж тем паче не стал первым домогаться его внимания. Однако не будучи осведомленным о его симпатиях и антипатиях, трудно было заподозрить в архиепископе недоброжелателя. Черты лица этого почтенного старца отличались редкостным благообразием, точно над их созданием трудился тот же скульптор, что ваял статуи святых. И голос — о, такой голос мог вести за собой толпы! Глубокий, проникновенный, умиротворяющий, словно аромат ладана, он безраздельно царил среди покоя каменных сводов, и никакие кощунственные шепотки и покашливания не смели нарушить его благолепия. В звучании этого голоса, точно в ангельском хоре, хотелось раствориться навеки.

Когда первосвященник объявил нас с Нинедетт мужем и женой, я поверил ему безраздельно. Принцесса обязалась почитать меня, и вложила руку в мою ладонь. Я поклялся оберегать Нинедетт. Я говорил уверенно, но мыслями перенесся на несколько месяцев назад, к Самоцветному ручью, где под ногами тоже сверкали всеми цветами радуги камни, и где я тоже принес нерушимую клятву — клятву, которую не сумел сдержать!

Многие в тот день последовали нашему примеру и соединили судьбы — венчаться одновременно с королевской четой считалось добрым предзнаменованием. В отличие от своих подданных, я принял брак как дань событиям, как необходимую плату судьбе, вознесшей меня на головокружительную высоту. Принесенный обет не затронул моего сердца, в котором безраздельно царила Сагитта. Окажись на месте принцессы колдунья, кровь кипела бы в моих жилах, но рядом стояла Нинедетт — хорошенькая, точно кукла, и волновавшая меня ровно в такой же степени.

От собора началось шествие к главным воротам. Сотни взглядов сопровождали нашу процессию. Мы миновали перекрестки, на которых били вином фонтаны. Миновали триумфальные арки, возведенные специально к нынешнему торжеству. Следовавшая за нами свита горстями бросала монеты в толпу. Из-за заполонивших улицы людей мы двигались медленно, и, памятуя о лучнике герцога Орли, затаившимся в ожидании коронации, я даже радовался промедлению.

Помост у ворот, на котором предстояло рассесться сановникам, обтянули синим сукном и убрали золочеными лентами. Эти цвета: неба в Кобальтовых горах и солнца — согревающего, оберегающего, но и способного испепелить своим жаром, издревле символизировали королевскую власть. Хлопали на ветру знамена: одно изображало руку с испускающей лучи короной, со второго хищно скалился горностай правящего дома къертанов. Пока знать занимала места, мы с Ниндетт стали в проеме ворот. Перед нами замер архиепископ, одесную от него служитель держал бархатную подушечку с венцами — драгоценные камни слепили отраженным светом.

— Принимая собравшихся здесь в свидетели, открываю душу мою Самому Творцу. Все, что только существует в мире, проистекает от Создателя. Пусть же он благословит клятву их высочеств народу и изольет свою неоскудевающую благодать на союз этих юных душ. Повенчанные друг с другом, венчаются они ныне на царствование. Да будет правление сына достойно его отцов: земного и небесного, да станет ему супруга верной помощницей и прочной опорой в добрых начинаниях. Слава принцу Ариовисту! Принцессе Нинедетт — слава!

Нестройный, но истовый хор горожан подхватил:

— Слава!

Трижды по двенадцать раз палили пушки.

Архиепископ потянулся за венцом. Он был ниже меня ростом, и чтобы возложить корону на мое чело, ему пришлось стать на цыпочки. Со своей стороны я не имел намерения склоняться перед этим человеком. Но едва золотой обруч коснулся моей головы, произошло нечто удивительное. Разумеется, некоторых вещей я видеть не мог, поэтому дальнейшее описание составляю со слов людей, в искренности которых не имею ни малейшего сомнения.

Итак, корона коснулась моей головы, и от соприкосновения этого, точно от соединения кремня с кресалом, занялось сияние, сперва слабое и малоприметное в свете дня. Но бежали мгновения, сияние разгоралось, и трудно стало уже напротив не замечать его. Стоявшие в первых рядах зажмурились, ослепленные этим все набиравшим мощь светом, а он, подобно пожару, перекинулся с меня на Нинедетт, на архиепископа и служку, затем на свиту и ничем не сдерживаемый устремился дальше.

Повторюсь, я оставался слеп к внешним проявлениям чуда и не понимал, отчего вдруг побледнел и отпрянул первосвященник, отчего сидевшие на помосте придворные повскакивали с мест, отчего пришла в неистовство толпа. Я заозирался, ища причину вовне, но тут дал о себе знать мой талант раздваиваться. Памятуя, что пробуждение его происходит под влиянием угрозы, я подумал о лучнике герцога Орли, который, укрывшись где-нибудь на чердаке или крыше, верно уже натягивал тетиву.

Однако вместо неизвестного убийцы я коснулся мыслей принцессы Нинедетт, что стояла ко мне всех ближе, и, разумеется, никакой угрозы в ней не обнаружил. Напротив, это была одна из самых светлых душ, какие я только встречал в своей жизни. Не знай я, что наитие мое не умеет лгать, я усомнился бы в самой возможности существования подобной чистоты.

Этим происходящие странности не ограничились. Наитие не торопилось вывести меня на врага. За принцессой вослед я ощутил архиепископа и овладевшее им смятение. Я опускаю подробности, потому что они не имеют отношения к дальнейшему моему повествованию и еще потому, что до конца своих дней так и не смог избавиться от стыда, вторгаясь непрошенным гостем в чужие головы. Не поймите меня неверно: я был бы святым, кабы, обретя власть над сокровенными людскими тайнами, не пользовался ею. Конечно, пользовался, но делал это по необходимости, без особого удовольствия, хотя и без отвращения тоже.

Однако я отвлекся. После Нинедетт и архиепископа голова моя заполнилась сотней, тысячей переживаний каждого из собравшихся в тот день у городских ворот: дворяне и простолюдины, горожане и селяне, юные, зрелые, дряхлые — мой дар не проводил различий. Я видел самого себя глазами тучного торговца и смешливой прелестницы, истового клирика и пропойцы с затуманенными выпивкой мозгами. Я впитывал ожидания и чаяния толпы, ее страсти и страхи: я думал о запертом в амбар урожае и провалившейся крыше дровяного сарая, об остро заточенных клинках и новой лошадиной сбруе, о возраставших налогах, заключенных пари, ядах, целебных травах, крестинах и проводах в последний путь — не было в тот миг явления, что не отразилось бы в моей голове. Но над всеми мыслями громовым раскатом звучала одна: явление Королевского дара. Изумление, недоверие, восторг хлынули через меня и, не в силах устоять под их напором, я рухнул на колени. Необычайно горячий для поздней осени порыв ветра ударил в лицо, обдавая запахом раскаленного песка или воздуха после удара молнии.

Подкупленный герцогом Орли лучник мешкал, натягивая тетиву. Благодаря пробудившимся способностям, мне ничего не стоило отыскать этого человека. Он наблюдал за коронацией с колокольни. В душе его боролись удивление и алчность, страх перед нанимателем и благоговение перед чудом. В конце концов он отшвырнул лук, опустился на колени и принялся истово молиться к вящему изумлению ворвавшихся на колокольню гвардейцев. К тому моменту я уже настолько запутался в чужих чувствах, что не могу сказать наверняка, было ли то самостоятельное решение моего несостоявшегося убийцы или я сам вложил в его голову такое намерение.

Каким бы это ни казалось невероятным, я слышал мысли каждого, но не утратил способности распоряжаться своими. Верно, я и впрямь был устроен по-особому, коли сумел не потеряться среди разноголосицы, и думал я вот о чем: озабоченный поисками Королевского дара, я не догадался обратить взгляд внутрь самого себя, не разглядел за внешними проявлениями сути искомого. А ведь подсказки были. Зная, что искать, я иначе взглянул на свою жизнь, то тут, то там примечая подтверждения искомому: моя привычка сочувствовать людям, которую в детстве я почитал за слабость и гнал прочь, нарочно поступая ей вопреки; настойчивые расспросы Альхага после поединка, в котором впервые сверкнули отблести Королевского дара; откровение лорда Валентайна, тщетно ждавшего пробуждения в настоящем принце некой способности. Мне лишь стоило сложить незначительные порознь случайности в четкую форму закономерности. Мог ли помимо меня разглядеть их кто-то другой, более мудрый и ясно представляющий искомое?

Еще одно чувство скользнуло по краю сознания: хрупкое, едва уловимое, сродни запаху полуденных трав и летнего зноя, но тут толпа разразилась ликующими криками, и чувство это, так и не успев облачиться словами, кануло в многозвучье голосов.

— Легенда ожила: королевский дар сошел на принца!

— Покуда короли владеют даром, королевство нерушимо!

— Да здравствует его величество король Ариовист!

Если бы я верил, будто души умерших могут возвращаться с того света, я бы сказал, что в меня вторглась душа Ариовиста, властно отринув Подменыша и принимая положенные правителю почести. Принц смаковал восторженные возгласы толпы, надменный взор его поверх склоненных голов на равных упирался в небеса, его улыбка натягивала мои губы.

Мы возвращались во дворец на гребне плотного людского потока. Горожане прорвали-таки заслон гвардейцев, но не осмелились подойти к нам ближе, чем на расстояние вытянутой руки, сдерживаемые окутавшим меня сиянием. А ведь я думал, будто испускавшая лучи корона на гербе — выдумка художника!

Во дворце ждал свадебный пир. Звучали заздравные тосты, шутки. По правую руку от меня сидела порозовевшая от выпитого вина и смущения Нинедетт — не все из пожеланий отличались целомудрием. Дальше расположились сановники и рыцари, чье место определялось знатностью их рода. На галерее весело играли музыканты.

Напряжение, что сковывало меня последние дни, понемногу сходило на нет. Шаг за шагом проникался я мыслью, что отныне сделался королем. Эта мысль была похожа на хищного зверя, подпускать ее к себе следовало медленно, приручая — и привыкая. Отныне жизнь моя переменится: не будет больше голода и страха, не нужно выцарапывать милости судьбы, кривляться, притворяться и унижаться. Те, кто был не прочь унизить меня прежде, теперь сами пресмыкались предо мной. Вседозволенность кружила голову. Меня так и подмывало отдаться ее власти, перепробовать мыслимые и немыслимые пороки.

— С чего начнете свое правление, ваше величество? — эхом моих невысказанных желаний прошептал Драко. Это он, представлявший род драконов в совете, ближайший наперсник и друг, сидел по левую мою руку. Рядом Браго уже поднимал заздравный кубок.

Быть может, будь я осведомлен о соблазнах чуть больше, мне было сложнее отказаться от них. Но выросший среди воров, убийц и попрошаек, там, где дело касалось власти, я оставался удивительно наивен. Мне не хватало фантазии, дабы стремиться к чему-то, помимо денег, а их у меня отныне было с лихвой.

— Пошлю гонцов к арлу Теодорикту с объявлением войны, — отвечал я.

— Однако вы кровожадны, — заметил Драко. — Мой вам совет: повремените с войной.

Выпитое путало мысли. Мне следовало подумать о чем-то важном, отзвуки чего я уловил, касаясь толпы сквозь линзу Королевского дара. Но дар вновь задремал, а без него я был также слеп, как и прочие.

XXIX. Маг, который сумел колдовать без головы

Жители дна суеверны — они не ступят и шагу, не помянув Госпожу Удачу. Ее именем вершатся тайные дела, ее помощи ищут равно убийцы и роженицы. Къертанская знать, любители гаданий и предсказаний, суеверна в не меньшей степени. Къертаны верят в предопределенность, которую олицетворяет Небесный Ткач. Уж если сложились узором звезды, то как можем мы с земли изменить небесное полотно? — так объясняют северяне свою веру. С детства поминавший Госпожу Удачу и ее сестру — Ночную Госпожу, я легко нашел место в своем пантеоне для Небесного Ткача. По характеру я был склонен менять окружение сообразно собственным представлениям и в достижении намеченного проявлял завидное упорство, однако всегда находились вещи, которые не зависели ни от воли моей, ни от усилий — сколько бы я не бился, мне было их не заполучить. Верно, в том и заключалось проявление предопределенности.

Поиски колдуньи оказались бесплодны. Ни в подвластных мне землях, ни в сопредельных и более дальних королевствах не слышали о женщине, наделенной магическим талантом и обращавшейся с саблей так, точно она родилась с нею в руках. Драко уговаривал меня не торопиться с войной, выдвигая весьма убедительные доводы. В глубине души я боялся, что моя уверенность отыскать Сагитту в застенках у Теодорикта ничто иное, как щедро питаемый чувствами самообман, и попросту не хотел лишаться последней призрачной надежды, оттого всякий раз уступал уговорам. Я не знал, чего стоило Сагитте спасшее мою жизнь колдовство. И я не верил больше в неуязвимость магом.

Шли дни. Пока я был не очень хорошим правителем, хотя изо всех сил старался это исправить. Глупо добиваться власти, чтобы затем препоручать ее советникам. Да и среди последних доверия заслуживали немногие. Поэтому я упорно трудился, не гнушался просить помощи, искал советы в хрониках и жизнеописаниях королей былого. Правил я посредством проб и ошибок, причем с изрядным перевесом последних, но так или иначе опыта набирался. Не всегда умея найти верное решение, я уже точно мог определить, когда меня хотели обвести вокруг пальца.

— Кстати, забываю спросить, Драко, а что с приданым моей супруги?

Мы были в кабинете вдвоем. Я пытался разобраться с бумагами, накопившимися за время отсутствия короля, Драко сидел напротив на стуле, вытянув длинные ноги и выставив на обозрение порядком истоптанные подошвы. Глаза воина были закрыты, голова покоилась на высокой спинке. Коль скоро я не спрашивал совета, а в последнее время такое случалось все чаще, он погружался в дрему.

— Не берите в голову, ваше величество. У вас и так забот полон рот.

— Ты, помнится, в красках живописал, как вы с казначеем Годерикта спорили о месторождениях серебряных да кобальтовых.

— Ну, спорили, — нехотя уступил моей настойчивости Драко.

— Так что с ними?

— Гиблая затея эти рудники: земли глухие, приграничные, покуда доберешься — столичные дела в упадок придут, а пользы — с мышкин хвост.

— Зачем тогда было спорить?

— Не могли же мы просто взять да и согласиться, в политике такое не принято. Кто соглашается первым, тот выказывает слабость, а слабости обращают против проигравшего.

— Вот что: выбери любого коня из конюшен да езжай погляди, вдруг и сгодятся к чему рудники. Негоже земле пропадать. А что окраина — не беда, верного человека над ними поставим. У тебя есть кто на примете?

Я уже приноровился угадывать за внешней безмятежностью воина владевшие им чувства. Сейчас, готов поклясться, Драко нервничал — о том свидетельствовало напряжение в его позе да мое обострившееся после коронации внутреннее чутье.

— Да это... я уже обещал вашим именем протекцию над землями. Как раз с тем, чтобы они не пропали зазря. И человека нашел сведущего, ровно по вашим словам. Негоже теперь возврата требовать, какая вера будет слову королевскому?

Я опешил:

— Как протекцию? И кому же, позволь спросить?

— Реголасу из Утренних земель в обмен за поддержку на Совете. На том самом, что прежде коронации собирался. Орли-то половину советников склонил на свою сторону лживыми посулами: наобещал независимости и привилегий, а также солнце и луну в придачу. Отчего-то любой лжец полагает, будто он один освоил науку головы морочить, и диву дается, коль скоро его оружие обращают супротив него. Ну так и у короны золото есть, и красиво болтать мы умеем. А кто не верит деньгам да посулам, того можно иначе привлечь, теми же землями... вы ведь хотели стать королем, разве нет?

Я помнил Реголаса. Один из богатейших провинциальных лордов, фактически государь в собственном государстве, независимый, чванливый, которого порой называли королем севера. И, на мой взгляд, верность он хранил лишь одной власти — власти золотых монет.

От моего гнева Драко спасло появление слуги.

— Ваше величество, посетитель до вас просятся. Сразу видно, издалека пожаловали. Только с вами хотят говорить.

— Ступайте, ваше величество, — оживился Драко. — Ну как он с новостями об известной особе. А дела-то и подождать могут.

Я не сомневался, что прежде ухода визитера, мой дракон будет обгладывать ортоланов в ближайшей таверне, подальше от дел и от расспросов. И намек на Сагитту как ловко ввернул! Знал же, хитрец, что даже за призрачными сведениями о ней я побегу на край света!

Прямо из кабинета по потайной лестнице я спустился в коридор, тянувшийся до приемных покоев. Гвардейцы у дверей салютовали мне, отстучав по полу алебардами. Покои состояли из двух комнат: первая — длинная и проходная, вела в другую, где я обычно разговаривал с посетителями. Гость стоял у окна, спиной к дверям. Облаченный в теплый дорожный плащ с капюшоном, он не слышал моих шагов.

— Вы принесли какие-нибудь вести? — спросил я, изо всех сил надеясь на положительный ответ.

Фигура у окна обернулась.

Меня точно ударили клинком под ребра. Слова, будто кровь, рванулись наружу, но губы занемели. Я позабыл дышать. Оставалось смотреть. И ловить сердце, что норовило выпрыгнуть из грудной клетки. Чувства, что я испытывал прежде, захлестнули меня, без остатка сметая доселе казавшиеся разумными доводы.

Как смел я хоть на минуту подумать, будто смогу прожить без этих глаз, точно два омута затянувших мою душу безо всякой надежды на спасение? Без морщинки между бровей, без сжатых упрямо губ, без жилки, бьющейся под тонкой кожей виска? А на висках, — я только теперь разглядел — паутинкой блестит седина.

Под ее взглядом я чувствовал, как рушится и вновь создается мироздание. Бежали минуты. Мне наконец удалось смирить бешено стучащее сердце. Вернулось дыхание: каждое слово мое стало вдохом, и выдохом стало каждое слово:

— Я даже и не знаю, что сказать. Так запросто смотрю в твои глаза, со лба волос откидываю прядь... Судьба ли это или не судьба — кому решать? И кто придумал, что любовь слепа?

— Никогда бы не подумала, что ты станешь писать стихи.

— Один из придворных менестрелей сочинил. Я и не знал, что запомнил.

— Ты изменился.

— Власть меняет людей.

Она покачала головой:

— Не власть тому причиной. Ты удивительным образом умеешь приспособиться к обстоятельствам: где надо, станешь незаметнее тени, в другой раз выкинешь что-нибудь этакое, приковав к себе внимание.

Странна складывалась наша беседа. Я хотел броситься к ней и заключить в объятия, но отчего-то несколько шагов, что нас разделяли, казались неодолимым препятствием.

— Что собираешься делать, став королем?

— Думал объявить войну арлу къярнов. Похоже, теперь в том нет нужды.

Сагитта нахмурилась.

— Войну Теодорикту?

— После поединка с Мантикором остались твоя сабля и вещи, а сама ты точно под лед провалилась. Я решил, что по доброй воле ты не рассталась бы с оружием. Решил, Теодорикт похитил тебя в отместку за Мантикора.

— Но почему именно он?

— Арл Годерикт навел меня на эту мысль. Получается, хитрый северянин воспользовался возможностью свести моими руками личные счеты?

— Похоже, что так.

Мы осторожничали, говоря друг с другом. Я не спрашивал, где она была, что делала, скучала ли. Я и так знал ответы. Ее возращение стало тем недостающим фрагментом, который позволил сотне слов и недомолвок, действий, событий сплестись в единое полотно. Я видел его также ясно, как узор Небесного Ткача на ночном небосводе. Сколько раз в надежде на чудо вглядывался я в каждое встречное лицо! Точно кто-то подсказывал мне искать ее среди толпы. И верно: укрытая магией, она стояла в день коронации у городских ворот, неся с собой запах полуденных трав и летнего зноя.

И тогда я начал говорить сам, стремясь причинить себе боль прежде, чем это сделает она.

— Ты просто ушла, верно? Оставила саблю, чтобы я был уверен, что ушла ты не по собственной воле. Чтобы перевернул небо и землю в твоих поисках. Чтобы совершил возможное и невозможное ради твоего возращения. Вела меня, точно пса, на сворке моих чувств!

— Ты на меня в обиде?

На что мне было обижаться? На то, что, движимая непонятными идеалами и паче того — слепой верой в наставника, она указывала мне дорогу к трону? Или на то, что она дарила мне свое тело — расчетливо, подачкой, ношеным платьем с плеча, не испытывая и сотой доли тех чувств, что я питал к ней? Или на то, что она исчезла из моей жизни, освобождая в ней место для другой женщины? Вряд ли это были поступки, в которых ее справедливо винить. Но сердце и разум говорят на разных языках.

— Тебе достаточно было отказать мне.

— А после ты согласился бы стать королем?

— Ты этого добивалась, да? Всеми своими действиями, даже своим телом, точно... Ты истинная ученица лейб-мага! — с горечью сказал я и вспомнил, как такие же слова говорил Драко. Воин оказался прозорливее меня! Обида все-таки прорвалась, хлынула желчью. — Будь проклят Альхаг, своим колдовством управляющий нами даже из могилы!

Сагитта не преминула вступиться за наставника:

— Не упрекай его. Для проявления Королевского дара необходим добровольный союз двух лиц королевской крови, освященный церковью.

Я вскинулся:

— Ты хочешь сказать, что моим отцом был король? Да скорее черт затрезвонит благовест на колокольне!

Колдунья оставалась спокойна:

— Насколько я знала сира Макса, он вряд ли мог быть твоим отцом. Скорее я бы подумала на герцога Орли. Но вероятнее всего, имелась побочная ветвь от бастардов прежних владык.

— Что же побудило тебя вернуться теперь, когда все сложилось, как вы с Альхагом хотели? Нет, молчи, я отвечу сам. Ты желаешь, чтобы я и дальше шел по указанному пути, и готова направлять меня, коли сверну не туда. Ну, скажи теперь, что я неправ!

— Если попросишь, я уйду и больше не потревожу тебя.

Гордость подсказывала мне согласиться, и навсегда обрести покой от бередивших мою душу чувств. Но много ли стоит гордость перед голосом сердца? Перед днями, отравленными чувством вины? Перед страхом не видеть ее, не знать, что с нею, не иметь возможности подать ей руки в минуту невзгод? Да плевать я хотел на вечность, не озаренную светом ее глаз! В конце концов, благодаря Сагитте я сделался королем. Будет справедливо, если она разделит со мной бремя власти.

— Место придворного мага свободно. Я не знаю лучшей кандидатуры, чем ученица Альхага — единственного мага, сумевшего колдовать без головы.

Что ведал Альхаг? Насколько глубоко мог он обратить взор в прошлое, как далеко провидел грядущее? Управлял ли лейб-маг судьбой или же, как и обычные люди, был пешкой в ее руках? Ответа на этот вопрос мне не получить никогда. У меня сложилось определенное мнение, основанное на обстоятельствах и знании характеров главных действующих лиц этой истории, свидетелем и исполнителем которой я стал. Но прав или нет, я узнаю наверняка лишь за той чертой, которую перешел лейб-маг и из-за которой ныне он взирает на нас. А оттого я не стану предавать свои домыслы на суд общества. Вера не терпит полутонов: лишь незапятнанный идеал достоин поклоненья; соприкоснувшись с грязью бытия, скованный рамками необходимости, замаранный причинностью и следствиями, он навсегда утрачивает блеск. Да простится мне эгоизм, который не позволяет остаться в людской памяти королем, развенчавшим легенду.

Послесловие

Король Ариовист Первый правил с 44 года и отрекся от трона в пользу своего старшего сына в 76 году. Современники отзывались о нем как о человеке, в любых обстоятельствах державшим себя в руках и вместе с тем удивительно тонко чувствовавшим собеседника. Он снискал уважение подданных как блестящий политик, справедливый судия, мудрый законодатель и заботливый устроитель королевства. В отношении магии он продолжил политику своего отца. Ариовист остался первым и единственным в истории королем, при которым должность лейб-мага занимала женщина.

На парадных портретах перед нами предстает человек с красивым волевым лицом, умными устремленными на зрителя глазами. В Портретной галерее есть несколько полотен, где Ариовист изображен либо в окружении семьи, либо на троне вершащим судьбу королевства. Но имеются и другие портреты. Они хранятся в потаенных кладовых, под пылью и паутиной. Черты лица короля на них не столько правильны, но куда как более живы. На этих портретах рядом с королем нарисована пантера, что дает основания историкам считать их художественным вымыслом, поскольку королева Нинедетт не одобряла клеток, и все животные, содержавшиеся в бестиарии короля Максимилиана, во время правления его сына были отпущены или подарены.

Относительно лейб-мага короля Максимилиана известно лишь то, что он исчез после смерти своего сюзерена, никаких иных свидетельств о нем, кроме легенд да этой рукописи не сохранилось.

Dixi, 2016