Сфинкс на скале

-Напрасно, — Веррес не торопился ни отпускать руку Квинта, ни брать у него украшение. — Вы друг другу подходите. Красивое — красивому.

Гортензий не выглядел польщенным похвалой, столь редкой из уст приятеля. Напротив, поторопился отвести глаза, будто надеялся найти себе достойную замену тут же, в зимней спальне Верреса.

-Твой Ифигения весьма собой хорош, когда с синяками не ходит.

-Ему? — Гай смерил раба взглядом, от которого у Ифигении внутренности будто узлом стянуло, и даже когда хозяин громко расхохотался, легче не стало. — Да проще в нужнике утопить!

-Согласись, это чересчур, — наморщил нос Квинт.

-А мне не жалко, — сверкнул улыбкой Веррес, — если ты отказываешься, значит, вещица никчемушная.

-Ты же вроде трезвый, и такую ерунду говоришь! Браслет просто изуми...

-Так возьмешь?

-Нет, Гай. Не возьму.

Жаровня, пылающая в комнате по случаю царящей снаружи промозглой сырости, пришлась как нельзя кстати — Гай швырнул браслет прямо в ярко алеющие угли. Еще мгновение, и неистовые грифоны заплачут горючими слезами, оплавятся, теряя очертания и перетекая в бесформенный комок драгоценного металла. Ифигения закусил губу от бессильной злобы — выходит, за этим он рисковал своей шкурой, чтобы один капризный щенок, кокетничая, заставил второго походя уничтожить треклятую цацку? Лучше бы Веррес пропил ее, раз уж Ифигении не суждено покрасоваться!

Он меньше всего ожидал, что Квинт бросится спасать отвергнутый браслет, наконец, высвободившись из хватки Гая — выдернет из хоровода огненных язычков, жадно лижущих добычу, и тут же выронит, хватаясь за обожженную руку.

-Д-да, Сцеволы из меня не вышло...

— Вот еще. Зачем мне калека однорукий, — грубовато пошутил Гай. — Ифигения, подними цацку.

Раб осторожно, по-умному поднял еще не остывший браслет, прихватив его краем плаща.

— Подай сюда.

— Он горячий, хозяин...

— Сейчас остынет, подашь.

...Гай спокойно разглядывал браслет снова — но тому огонь не успел нанести особого ущерба, разве что серебро кое-где потемнело, ну да это ничего. Самое ценное и старое ведь часто бввает темным, как его прошлое, все эти века тайных краж и явных грабежей...

— Ну и с чего, — с расстановкою заговорил Гай, — коли цацка тебе не нужна, ты, мой Квинт, взялся Сцеволу-то ломать?..

— Да жалко же такую красивую штуку просто загубить!

— Ну я ж сказал — мне не жалко. Или бери — или в Тибр ее налажу, туда уж ты точно за ней не нырнешь, там вода грязная в нынешнем году.

— Гай, — Квинт наконец вышел из себя, — ну куда мне-то?!

В этом вопросе было все то, что не желал Квинт Гаю сказать как заведомо очевидное — и что побрякушки носить такому, как он, и не принято, и неприлично, и с чего ты вообще решил сделать подобный подарок?..

— Как куда. Носить будешь.

— Ты ж меня не заставишь его носить.

— А я не заставляю. Я прошу.

— Гай, ты... просишь?!

— Ты глухой, оратор?.. Прошу. Носи. Ради меня... чтоб я имел удовольствие полюбоваться, как вы другу подходите. Это ж правда красиво.

"Да и потом, я знаю, ты его и сам наденешь. Хоть раз. Хоть дома в кладовке. Просто чтоб полюбоваться..."

История с браслетом произошла незадолго до предложения Авгура, и Квинт действительно несколько раз надевал браслет на люди — во-первых, тот ему и впрямь шел, лучше некуда, во-вторых, самому любопытно было, как его приятели поглядят на столь сомнительную выходку... Те глядели — и много. Но только это и делали. Ну, может, пошептывались меж собою... Разве что Метелл отчетливо, но лишь на миг сморщил конопатый нос...

Квинт чувствовал, что нарушает приличия, но это не очень волновало его — все же ничего такого ужасного он не делал (по сравнению с тем, что делал до того), а Верреса и его просьбу действительно очень ценил... А тут еще Валерий устроил ему, уже такому взрослому, унизительную щенячью трепку — уж просто ради того, чтоб позлить его и не сдаваться грубой силе, браслет стоило потаскать еще...

Но самый (пока что) торжественный день в Квинтовой жизни был все ближе, речь о законе Цинция была совершенно готова, и браслет вдруг почему-то начал напоминать о себе, словно Квинт надел его только что, а не носил вот уж почти месяц...

"Это что же, я опасаюсь, как Луций Красс посмотрит на это? — спросил Квинт у себя, и его хранитель ответил: "Да, именно того ты и опасаешься". А я думал, для него важна моя речь..."

И опять же, когда Квинт пробовал жесты для этой самой речи, заметил, что несколько раз браслет именно притягивает внимание к жесту той руки, на какой был, ослепительно сверкая под солнцем. А в атрии Авгура темновато, слепить не будет, зато поймает отблеск какого-нибудь светильника, что будет очень даже заметно и красиво...

Квинт был прав, решив так... Но не предугадал прочего. Ну что ж, ему было только 17, и Красса, которого звали Оратором за то, что Авгура Авгуром, а Цензора Цензором, он никогда до того не видел ближе, чем слушающий — человека на ростре.

Гай, будто осознав свою ошибку в прошлый раз, словно поняв, что больно задел Квинта по нежному, в этот раз был сама радость (насколько умел ее проявлять) и сама поддержка. Он проводил Квинта до дома Авгура. Он легонечко чмокнул его в щеку, а затем, взяв за руку, в браслет:

— От меня — удачи, пусть он принесет ее тебе... А я тебя тут подожду.

— Как? Почему?..

— Ну ты знаешь. Я лучше тут, — Гай в кои-то веки сердито сдвинул брови, словно сердясь на себя за то, что ему не можется присутствовать в этом обществе.

— Гай! Это ведь может надолго затянуться...

— Я подожду.

Квинт решительно не понимал, как можно ждать чего-то или кого-то долго, если у тебя нет с собою книги или ты не занят составлением речи в уме. Гай не носил и не составлял, это уж точно...

Но Квинту, честно говоря, было совсем и не до того, как Веррес проведет час, или три, или пять...да пусть хоть в камень на это время превратится.

...Квинт поискал глазами Красса, но не враз нашел. Красс стоял в тени, словно не желал, чтоб на него смотрели... но на него все равно смотрели, с этим он ничего поделать не мог.

Квинт в первый раз заметил (ростра сглаживала это впечатление), что Красс мал ростом — ниже почти всех тут. Сам Квинт, длинный, выше всех здесь, возвышался бы над ним на голову, если б они стояли рядом. Но Красс ни с кем рядом не стоял — один, спиной к стенке.

Он показался Квинту очень славным. Простенькое, по-римски длинноносое, чуть изможденное лицо было помягче чертами, чем у юного племянника да и всей крассовской породы, и в нем не на чем было бы задержаться взгляду, если б его не освещали огромные глаза, сияющие, как звезды, хотя днем ведь звездам светить не положено... Черная кудрявая голова была ровненько острижена, и вообще в облике Красса, пусть и некрасивого, и хиловатого, была какая-то подчеркнутая аккуратность и утонченность. Чувствовалось, что он не придерживается той точки зрения, что мужчине зазорно уделять слишком много вниманья своему виду.

Квинт загляделся...

— Р-рот закрой, в-ворона залетит, — посоветовал Красс.

Квинт закрыл рот. Красс заикается?! А на ростре — никогда... Никогда!!!

— Это т-ты, что ли, Квинт Гортензий?

— Я, — ответил Квинт.

— Авгур хвалил т-тебя. Нн-ну, давай, п-посмотрим. Чем закон Цинция дурен?..

Квинт на миг оцепенел — его речь никто и слушать не собирался! Красс сделал то, что всегда делал на суде — ошарашил неожиданным вопросом.

В атрии была совершенная тишина — оратор на Форуме лишь мечтать может о ней...

— Закон Цинция, — заговорил Квинт, и его молодой, сильный, звонкий голос зазвучал в этой тишине прекрасно, — дурен тем, что позволяет слишком много, а запрещает слишком мало. Запрещает он брать дары и деньги до судебного дела — но ничем не мешает взять их в то время, когда процесс уже идет. Не помогает закон сей ограничить подкуп, не запрещает оратору получить взятку. Подобен он Приапу деревянному, стоящему в саду.

Неожиданное сравнение ошарашило всех, лишь Красс понимающе улыбнулся, очевидно, уловив ход мысли.

— Считается, что статуя хранит сад от воришек, ведь верно? — рука Квинта — правая — сама собою плавно протянулась к слушающим, он и не думал о жесте, тот вышел у него вне его воли — точно и красиво. Тускло сверкнул браслет...

— И она действительно охраняет — днем! Но ведь при свете дня ни один вор в сад и не полезет. А вот ночью Приап бессилен, и жалко торчит его ярко-красная деревяшка, как бессилен Цинциев закон в ходе процесса...

— Это что т-такое у т-тебя на руке? — спросил Красс.

Квинт вздрогнул.

— П-покажи-ка.

Квинт подошел, протянул руку.

Красс смотрел на браслет лишь миг.

— С-сними и не носи больше.

Он смерил Квинта взглядом с ног до головы, тот задрожал, когда глянул в эти глазищи-звезды...

— И челку свою д-дурацкую срежь. Т-ты оратор римский, а н-не похабень из С-субуры.

Красс, не глядя на Квинта более, посмотрел в сторону кресла Авгура. Старик спокойно улыбнулся.

— Как тебе паренек, а, Луций? Будет оратором хорошим?

— В-великим будет. Если н-не обленится и н-не бросит д-дело.

Мысль о "деле", то бишь об ораторском искусстве, явно оказала целительное воздействие на Крассову речь — когда он снова обратился к Квинту, заикание почти совсем исчезло...

— С-сходим-ка с тобою в таблин, хочу сказать тебе пару слов н-наедине... как оратор оратору.

Квинт со счастливою улыбкой резво двинулся вслед за Крассом.

Но в таблине услышал совсем не то, что предполагал.

Луций Красс поманил его под единственный горящий тут светильник. Квинт снова залюбовался на этого человека — на резкое лицо легли тени, а глаза стали глубокими и будто бы очень мягкими, почти женскими.

Но это было обманчивое впечатление. Красс вдруг твердо взял Квинта за руку и уставился на браслет. И легонько сдавил пальцами запястье Квинта чуть выше украшения.

— Я сказал тебе не носить его не столько потому, что квириту оно неприлично... Г-где ты взял его, скажи?

— Друг подарил... — растерянно ответил Квинт, и Красс осуждающе хмыкнул:

— Ох, не знаю, с кем дружбу ты водишь, юный оратор, будущий хранитель и защитник закона... но цацка эта — ворованная. Я ее знаю.

-Где ты его раздобыл?

-Украл.

-Вечно ты со своими шуточками!...

У Квинта помутилось в голове от ужаса, отчаяния и... стыда, хотя он-то не совершил ничего дурного. Или то был стыд за Верреса?..

— Скажи мне, чья она...— пролепетал Квинт, пряча глаза от Красса, — Я верну...

— Не выйдет... А принадлежал этот браслетик одной моей знакомой матроне — имя я тебе не скажу, незачем — она хранила его в память о покойном муже, который привез его из похода...Конечно, она не носила его... на люди не надевала, это ведь не женское украшение. Но дома носила иногда...мужа вспоминала, должно быть. Я сам видел, когда бывал у нее в гостях...честней сказать, после смерти ее мужа я к ней таскался, — вдруг чистосердечно признался Красс. — Ну вот, она носила его дома, вот этак неестественно приподнимая руку — цацка-то велика. И всегда она снимала его, перед тем как лечь со мною...

— Ну так возьми же его, отдай ей, — Квинт потянул браслет с руки, — Не обвинит же она тебя в краже!

— Да умерла она, мальчик. Этой зимою, от лихорадки.

— Ну так просто себе возьми его, в память о ней!

Браслет словно опалял Квинту кожу.

— Нет, не возьму. Я никогда не храню вещей в память о любимых и близких. Это мне кажется пошлым. Память должна быть в сердце, — тихо и твердо произнес Красс, и глаза его стали огромными, влажными, горестными. Квинту вдруг захотелось обнять этого невысокого хрупкого человека, чтобы утешить...Боги, ну почему вы то и дело льете нам в души кислый сок потерь, скисшее вино обмана, яд боли и горя?

И браслет вдруг перестал жечь Квинту запястье...

И Квинт не сдержался — положил ладони Крассу на плечи, придвинулся...а тот вдруг с такою готовностью ответил на объятье, словно только этого и ждал... И так они стояли несколько долгих мгновений, и нежные их души грелись друг об дружку. В этом объятии не было ничего порочного, ничего страстного и ничего дружеского — оно было любовным. Оба они любили свое искусство, и этот Город, и эту жизнь — вот эта любовь и соединила их сейчас.

Удивительно, но в миг объятья Квинт вдруг понял о Крассе — просто как-то "увидел" сердцем — очень многое...Нет, не все — но многое. И вовсе не неважное. Например...

...что Красс не верит в богов, но его зачаровывают празднества и обряды, и он всегда жадно смотрит на них, как малый ребенок, видящий их впервые;

...что Красс всегда ужасно обижается, если ему не удается соблазнить понравившуюся женщину с первого захода — причем обижен и на нее, и на все мироздание. Никогда не умеет понять, почему ему отказали, ищет в себе недостатки, не находит и обижается еще сильней;

...что больше всего на свете, кроме своего искусства, Красс любит, когда его окружают улыбающиеся и смеющиеся лица его друзей, поэтому и сыплются из него шутки, байки и колкости, а то и откровенные дурачества. Иной раз он потом и сам стыдится собственного шутовства, но никогда не может удержаться;

...что Красс невесть зачем всегда старается казаться старше, чем есть, потому и любит называть тех, кто моложе, "мальчиками". Что там семнадцатилетний Квинт — он и тридцатилетнего так назовет;

...что Красс — неженка и его выводит из душевного равновесия любая, даже совершенно незначительная боль. Когда у него просто болит голова, он пластом лежит в темной спальне и плачет, слезами плачет... А дверь всегда заперта, и никто о его слезах не знает... Боль утихает, Красс ополаскивает заплаканное лицо и выходит на свет, как ни в чем ни бывало;

...что Красс обожает сладкое так же по-детски страстно, как сам Квинт — орехи;

...что в суровой семье Крассов маленького Луция часто секли за неусидчивость и "глупые шутки", а потом еще и стыдили за то, что во время порки визжал, как поросенок, которого режут...

По большому счету почти все, что открылось Квинту, можно было назвать слабостями. Римляне стыдятся таких своих червоточинок и тщательно скрывают их от других, а то и от себя...Но Квинт, сам по макушку набитый похожими причудами, нашел Крассовы очень милыми и нисколько не неприятными.

Квинт не мог понять — Красс сам позволил ему увидеть все это или же это случилось потому, что случилось?..

И еще не знал Квинт, увидел ли Красс точно так же все его, Квинтовы, слабости?.. "Только б не мою главную, — подумал Квинт, — мою окаянную слабость к мужской любви..."

Он сразу же понял, что думать об этом не следовало. Красс вдруг ткнулся носом в его висок, и Квинт услышал его коварный шепот:

— А с тобой так приятно обниматься, мальчик. Полежал бы на тебе, кабы можно было...

"Полежи! — эта мысль вспыхнула в Квинтовой голове, как глупая лиловая молния, — Излечи меня от Верреса, Красс!.."

В тот же миг Красс отстранился — и Квинт, совершенно очумев, понял, "увидел", почему... "Полежи... Кто еще на ком лежать будет!"