1.Край твоих предков

— Смотря для чего.

— Что за глупый вопрос! Цвергам чудеса показывать! У тебя неплохо выходит... Ты ведь сюда пришел умереть. Тебя ведь не радует блеск золота. Ты идешь на смерть.

— У тебя хорошая память, — буркнул Унтах, — на слова, сказанные не для твоих ушей.

— У меня хорошая память на хорошие слова, — возразил я. — Тот, кому ты это сказал, Эльри Бродячий Пёс, куда-то делся. Это что, какой-то условный знак? Вы знакомы?

Унтах улыбнулся.

— Да, мы знакомы — с одиночеством. И мы с ним оба знаем, что худшие мысли приходят в одиночестве, а лучшие — в уединении. Одиночество — это когда тебя изгоняют. Уединение — когда уходишь сам. Он, наверное, тоже ушел сам.

— Ты хорошо сказал. Раньше мы, дверги, жили большими родами, и каждый был частью единого. Потом стали жить малыми семьями, и каждый был волен покинуть единое. Ныне многие живут по одному, отгородившись от единого. Ранее мы были частью земли, потом отмежевались городской стеной. И мне иногда кажется, что многие возводят такую стену в своем сердце, чтоб отгородиться от себя. Это — уединение или одиночество? Что скажешь?

Унтах покачал головой.

— Это — смерть, — произнес он твердо. — Горящий огонь неделим. Его можно умножить, но не делить.

И когда он это сказал, солнце рухнуло в пропасть за горами, последние алые отсветы померкли, и звёзды зажглись над вершинами. Сумерки породили ночь. Прохладную ночь умирающего лета. Деревья угрюмо чернели, и лишь Старый Балин сверкал кольчугой в звездном сиянии.

— Говорят, пока стоит Балин, враг не коснется Норгарда, — сказал я. — У леса великая сила. Как полагаешь, те лофье, что вас... хм... помирили... у них есть этот огонь, о котором ты говоришь?

— Они это называют иначе. Они говорят — родник, источник. Но это одно и то же. Как ни назови — это есть во всем живом.

— А почему они стали вас разнимать?

— Спроси Старого Балина. Им показалось, что родник бьет слишком сильно.

Вдруг Унтах вскочил и принялся затаптывать огонь. Хорошо — рыбу доели.

— Что? Что случилось?

— Тише! Не слышишь, что ли?

Я ничего не слышал.

— Подойдем ближе, только тихо.

И мы поползли, прижимаясь к земле, прячась в кустах, к великому дубу. Тот скрипел ветвями на ветру. Старик спал.

И вдруг зашумел листвой, зашуршал сучьями, пробуждаясь ото сна. Ибо настал час принимать гостей.

Они шли неслышно, словно тени. Высокие, облаченные в белое, они будто плыли над землей. Они выходили из леса по одному или по двое-трое и подходили к Старому Балину, кланяясь и открывая лица. Там были девушки и юноши, бородатые герои и седые старцы, женщины с теплыми заботливыми глазами и гордые старухи с волчьими взглядами. Последними появились трое, что прервали поединок "Под дубом".

— Это Лундар? — спросил я.

— А на кого похожи? — буркнул Унтах.

Старшая женщина обратилась к Балину, и я сперва не понял ни слова. Но почти тут же сияние озарило берег. Белый мягкий свет струился от дуба, проникая в самое сердце, и хотелось улыбаться, смеяться и кричать от радости, что под ногами растет трава, а над головой сияют хитрые звезды.

И мне открылась их речь.

— Приветствуем тебя, раданте, — говорила скоге, — ибо пришло время гроз, и мы, Лесной Народ, рады тебя видеть! Да не иссохнет корень твоей мощи, да не иссякнет родник твоей мудрости! Позволь сегодня петь в твою честь!

— Верно, у вас есть на этот раз более важные заботы, чем петь для такого глухого пня, — прогудел в ответ Балин, — и только скромность вашего племени не позволяет вам говорить прямо. Ну да это не беда, я все скажу сам.

Мы, раданте, деревья-хранители, сильны до тех пор, пока есть у нас жрец. Пока он жив и здоров, пока приходит, чтобы разделить с нами одиночество, раданте защищает свою землю. Недавно мой жрец повредился в рассудке от горя, что я не смог защитить его дочь. Но есть другой. И это не худший жрец, ибо в спине у него древко копья, а не каша. Хоть и страшной будет его судьба. Вам нет нужды подвергаться из-за меня опасности. Скоро тут грянет битва, и ветер с отрогов северных гор подавится пылью. Идите же, но возвращайтесь через год. Я буду ждать вас!

Лундар воздели руки и закружились в танце вокруг дуба. Зазвучала заклинательная песнь. И в ней было всё. Птичий свист и щебет, трели соловья и клекот беркута, вой волков и шелест трепетной осины, ворчание вепря и радость родника, одиночество оленя и молитва кукушки, брачная песня тетерева и печаль аиста. То, что всегда было под боком, вдруг заиграло новыми переливами. Я был счастлив, и жалел только, что рядом нет Митрун. Я знал, что тяжесть неба покоится на кроне раданте Балина, и что я тоже несу на себе кусочек неба, тяжелого, как одиночество. И что скоро случится побоище. И я паду замертво. Но что толку горевать об этом, если великая песнь леса звучит в сердце...

А Унтаха кан Орвен колотил жестокий озноб. Он стучал зубами и что-то бормотал, заикаясь. И мне было стыдно, что я свидетель его слабости и ничем не могу облегчить его страданий.

Лундар остановились, разомкнули руки, поклонились Балину. А потом исчезли в лесу, стали его частью. Балин снова стал похож на обычный дуб.

Теперь я знал. Знал, что влечет меня сюда. Знал, почему слышу голоса предков, голоса из глубин седых столетий. И знал, что мир прекрасен.

— Спасибо, — молвил я шепотом. — Спасибо тебе, Унтах кан Орвен.

Тот зашелся страшным смехом. Смех стал кашлем. Кашель — неслышным стоном, где не было ничего, кроме отчаяния и боли.

10

* * *

"О прошлом всех сущих..."

— Снорри, котенок, не опаздывай к обеду!

— Да, мам!

И выбежал на улицу, едва не перецепившись о порог.

Весна была в самом разгаре. Леса сочно и ярко зеленели, трава буйно разрослась, храбро желтели одуванчики, в кустах пищали зяблики, синицы и крапивники, а небо расчертили черные ласточки и белые чайки. Цапли вернулись из южных стран и плясали в заводях. В камнях ожили закоченевшие ящерки и змеи. На пасеке старого Фундина уже гудели пчелы. Близилось лето, время приключений, походов, игр и опасностей, выдумок и проделок, до которых зимой как-то не доходили руки.

Словом, самое время мальчишкам проверять себя, как то заведено у всех мальчишек на свете.

Банда уже собралась в положенном месте — у стоячего камня под древней сухой ивой, на берегу реки.

— Что тебя задержало, Рыжий? — недовольно спросил Хлини, вожак ватаги и гроза соседских яблонь.

— Думаю, не я один опоздал, — бросил Снорри. — Кого ещё ждем?

— Эйольф должен скоро быть, — сказал Эрвальд.

— Эйольф? — скривился Эгги. — Да он же на девчонку похож!

— Сам похож! — с вызовом процедил Эйольф Длинный Нос, неторопливо вынимая руки из карманов. — Ну-ка, повтори, кто тут...

— Спокойно, Нос, — важно сказал Хлини, — у нас не так много времени, чтоб тратить зря. Кили, Фили, Эрвальд, подсобите!

...Кто первым додумался устроить тайник меж корней старой ивы — как знать. Говорили, чуть ли не сам Нори Большой Башмак. Как бы там ни было, а места там было много, что весьма радовало мальчишек. Но только Хлини сын Флоси ухитрился спрятать там лодку. Где он её добыл — также осталось тайной. Но зато за ним прочно закрепилась слава хёвдинга...

— На борт! — скомандовал Хлини. — Фили, Кили, Борин, Эгги, Эйольф, Эрвальд, на вёсла! Рыжий, а ты воду черпай!

А сам гордо стал на носу, всматриваясь в противоположный, западный берег Андары.

Конечно же, плавать на тот берег было запрещено. Во всяком случае, детям. Отрокам разрешали, но только по делу. И беда была не только в том, что дверги плавают хуже собственных топоров. Просто на западном берегу уже начинались горы. Хвитасфьёлль, Белогорье, и Морсинсфьёлль, Гнилые Зубы, соединялись на северо-западе перевалом Вальфар, за которым уже начинался Тролльмарк, Лес Троллей. Другой перевал, что рассекал Белогорье чуть южнее, Драккетар, Клыки Змея, издавна считался обителью злых духов. И хоть до тех гор было самое малое два дня пути, жители Норгарда опасались закатного берега.

Даже несмотря на то, что там уже стояли три больших усадьбы и с дюжину мелких дворов.

Лодку схоронили в кустах, и Хлини повел отряд на запад, забирая к югу, подальше от тех самых дворов. Миновали озеро, сосновый бор, и круто повернули на север. Почва шла вверх по склону, стала тверже, и всё чаще стали попадаться глыбы — самые маленькие размером с овцу, большие — с целый дом. И вот хирд Хлини Флоссона достиг трех стоячих камней, меж которых булькал источник.

А из-за горы на востоке уже шагали враги.

Ватага Нарви сына Гисли, иначе — Вестбардаманы, Люди с Западного Берега, были детьми тех, кто отстроился там. Им разрешали плавать в Норгард, но и в горы они ходили чаще. Потому их уважали и побаивались. И никто не мог решить, чья же банда страшнее — Нарви или Хлини.

Настал день разрешить тот спор.

Если бы они были взрослыми, то сошлись бы в честной драке, стенка на стенку, с кулаками. Или в нечестной — с палками, камнями, цепями, свинчатками. Но тогда пришлось бы объяснять родителям, откуда у них синяки, разбитые носы и поломанные кости. А этого хотелось бы избежать — не в последнюю очередь в силу гордости и жажды независимости.

— Все знаете, где находится Кречетовая Круча? — без предисловий спросил Нарви Гисласон.

— Лучше иных, — отвечал Эйольф Длинный Нос.

— Помолчи, я говорю со старшим, — надменно бросил Нарви.

— У нас нет старших, — с вызовом шагнул вперед Хлини, и таким был его взор, что Нарви на миг стушевался, — все равны. Не то, что у тех, кому безмолвные рабы милее побратимов!

Вестбардаманы недовольно зашумели. Как! Мы? Рабы?! И кто это говорит? Тот, кто и гор-то не видал?..

— Вас восемь, нас — тоже, — сказал Нарви спокойно, — разбиваемся по четыре и идем на Кручу. Чья банда полностью заберется наверх — те и победили. Мешать при подъеме нельзя. Иное дело — в пути. Мы дадим вам фору. Небольшую. Ну что, согласны, равные? — закончил с насмешкой.

— Не обижайся потом, сын Гисли, — хмуро сказал Хлини.

* * *

Хлини взял в попутчики Борина, Эйольфа и Эрвальда. Снорри выпало идти с Эгги и братьями Вилисонами, Кили и Фили. Братья уже лазили тут и потому вели отряд. Наверное, дело пошло бы скорее, если бы они всё время не спорили. К тому же, дуралей Эгги натер ногу и потому едва плелся. Снорри уже начал жалеть, что вообще пошел. Горы были скучные, серые, сосенки и можжевельник, да замшелые камни, да лишайники по берегам ручейков. Ни тебе ледника, ни пещеры, ни тролля, ни дракона...

А потом они нашли топор.

Об него споткнулся Эгги. Рукоять торчала между камней, вроде бы на виду, но сперва никто не заметил. Лишь когда Эгги шлепнулся в лужу, братья обернулись — и взорами их завладело сокровище.

А Снорри — как самый рыжий — помогал Эгги подняться.

— Ух ты, лопата!

— Сам ты лопата! Это кирка!

— Кирка у тебя в заднице! Это...

Братья навалились и выдернули орудие из каменной ловушки. Солнце сверкнуло на лезвии, что едва не оттяпало братьям носы.

— Да это же... ТОПОР! Настоящий боевой ТОПОР!

— Эй! — завопил Эгги. — Это моё! Я нашел!

— Заткнись, уродец! — в один голос крикнули Вилисоны.

— Ну и тролль с вами, — пожал плечами Эгги. — Всё равно он ржавый!

— Сам ты ржавый! Это не ржавчина, это присохшая кровь!

Этот топор не был похож на рабочие. Длинная рукоять, в трех местах перехваченная полосами железа, широкое лезвие, с длинной "бородой". То была "бородатая" секира гормов, тех двергов, что жили на севере Белогорья. Боевая секира. По ним гормов узнавали везде, ибо после одного меткого удара таким "громом шлема" второго удара не требуется. Говорят, именно таким оружием Ори сын Нори рубил грэтхенов, сгубивших его отца, и теперь он лежит в курганах Норхауг.

— Ни у кого в городе не будет такого! — мечтал Фили. — Только у меня!

— Ничего подобного! — возмущался Кили. — У тебя, как же! Ты ложку ко рту поднести не можешь, чтоб не обляпаться! Куда тебе оружие, а ну отдай!

Оказалось, впрочем, что "ведьма щита" слишком тяжела, чтобы нести в одиночку. Потому братцы ухватили её вдвоем и зашагали, довольные находкой. Теперь они не ссорились из-за того, куда идти, — ведь для ссор у них возник иной, более весомый предмет. Снорри был доволен, что определились с направлением, и только Эгги бурчал под нос, да только кто его слушал...

Внезапно Эгги перестал бурчать и замер. Поднял руку, прошипел:

— Тихо, вы! Слышите?

Все прислушались. Из ложбинки меж пологих склонов, поросших елью, доносились необычные звуки — то словно птичье щелканье, то будто скрежет.

— Если это вестбардаманы, предлагаю их зарубить, — сказал Кили, а Фили добавил:

— Благо, есть чем! Веди, Эгги Ёкульсон!

Отряд осторожно спустился — звук шагов гасила прошлогодняя хвоя, лапы елей скрывали от чужих глаз. Наконец остановились. Эгги отодвинул пушистую ветку...

— Да это же... — прошептал изумленно, а братья в один голос сказали:

— Цверги!

На поляне действительно были цверги. Трое. Судя по росту — ровесники Снорри. Одежды на них почти не было, только серый пушок. Двое мальчишек и девчонка. Они во что-то увлеченно играли.

- Милостивы боги и Предки, коль посылают такую удачу! — зло прошипел Кили, пламень разгорался в его ледяных глазах.

— Если тут дети, — сказал Снорри, — то где-то рядом и взрослые! Какая тут удача!?

— Не обязательно, — ухмыльнулся Фили. — Представь, пивоваров сын, как позеленеют от зависти эти ублюдки-вестбардаманы, когда мы придем не только с секирой, но и с головами цвергов! На счет три...

— ТРИ!!!

Братья выскочили, корча жуткие рожи, вопя и размахивая руками. Топор оказался у кого-то одного — Снорри не понял, кто именно это был. Цверги испугались и прыснули прочь, точно зайцы. Парни убежали, но Эгги бросился наперерез девчушке и сбил её подножкой. Братья застыли над ней с кровожадной улыбкой. Одной на двоих.