1.Край твоих предков

Часть 1

Сага о Снорри, сыне Турлога,

и других обитателях и гостях славного города Норгарда

Край твоих предков

Пролог

Есть на Севере, южнее Вестарфьорда, большой дуб. Стоит он на берегу реки. Это — раданте, дух-хранитель. От века он высится над водой, над землей, и так велика его мощь, что никакая буря не в силах его согнуть.

В северных горах живёт злой ветер, пожиратель падали. Раз в сто лет он приходит в долины, сея опустошение и ужас. Раз в сто лет ветер и древо сходятся в битве, и тогда всё живое спешит в укрытие. Тень падает на землю, и страшный ураган свирепствует девять дней и ночей. Говорят, что в это время мир умирает и возрождается.

Но если однажды буря переломит хребет исполинского древа...

Мгла накроет мир, и смолкнут песни, и зазвенит медь над беспредельной пустошью. А солнце будет бледным и больным. И лишь смердящая пыль устелет небо в тысячу слоев...

Пожелаем удачи тем, кому выпадет жить в те девять дней.

1

* * *

"О прошлом всех сущих..."

— Ну-ну, милая, — старуха коснулась руки женщины, ободряюще похлопала, — всё позади. Всё... Это первый раз тяжело.

Тяжело, впрочем, и потом, но к чему это знать молодой матери?

— Покажи... — простонала женщина едва слышно.

— Любуйся.

Старуха поднесла к бледной роженице здоровое дитя с рыжим пушком на голове и неуловимого цвета глазами — яркими, как новорожденный мир. Ребенок не плакал — наоборот, глядел озорно и лукаво, точно не было страшного разрыва с уютным родным лоном...

— Мой... мой малыш... — прошептала мать, постаревшая на жизнь, — он в отца...

— В твоего? — уточнила знахарка.

— В своего... собственного.

— Ну, что уж тут... — всплеснула руками колдунья, — и такое бывает...

И отвернулась с ребенком, — искупать новорожденного в священном сосуде, на дне которого виднелась Руна Жизни, посвященная Праматери-Эдде.

— Дай... — слабо попросила роженица.

— Не дам, — грубо обрубила колдунья, точно топором — пуповину, — бледны и слабы твои руки, Асгерд, дочь Альти Альвисона и Рекьи, дочери Вьярда! Холодны твои руки, точно снег, и столь же белы! Удержишь ли дитя? Не застудишь ли?

— Дай мне сына, Арна-вёльва! — крикнула раненой птицей Асгерд. Тихоня, папенькина доченька, она кричала на ведьму! Альти, сын Альвиса, не узнал бы своей дочери. Впрочем, он и так её не знал, как годится знать родителям детей...

Медленно повернулась Арна-колдунья, священная птица Праматери, и в неверном свете очага её руки казались по локоть в крови, а за её спиною кричал безымянный ребенок, изведавший коварство воды... Сорвала с шеи янтарный амулет — колыбель в когтях чудо-птицы — и воздела над миром...

— Веди себя тише, о Асгерд, — промолвила ведьма, глядя в душу юной матери, — иначе дисы и фюльгъи отвернутся от тебя и твоего чада, и не будет ему в жизни ни счастья, ни удачи!

Асгерд онемела, холоднее льда: ибо из седой бездны поколений с ней говорила сама Улла-Эдда, Праматерь её народа, Одна из Семи Прарожениц народа Двергар. С ней говорили шепотом волн Андара, Мать Рек, и Кэльдана, Владычица Морей, грозила штормом. С ней говорила Тэлира, Поющая Мать-Земля, и все птицы и звери, выводящие потомство; и Хелла, хозяйка Утробы Мёртвых, тянулась к ней сквозь вечность...Рекья, дочь Вьярда, её матушка, смотрела на неё, и все иные жены народа Двергар, и духи-дисы, помогающие при родах...И не верилось, что еще час назад Асгерд кричала от страшной муки, когда её естество разрывалось пополам, точно тело скалы, расколотое взрывом вулкана, рассеченное трещиной, из которой рвется наружу раскаленная багровая лава, сводя с ума...

" — Я могу дать тебе зелье, чтобы приглушить боль, — сказала Арна, когда у Асгерд отошли воды, — оно у меня под рукой. Иные не выносят муки, сходят с ума. Давать?

— Нет, — ответила гордая Асгерд, — я хочу родить дитя. Не камень.

— А ведь иные верят, что дверги прямо из камня родятся, — горько усмехнулась ведьма, — так не надо? Ну, как знаешь..."

Боль прошла, тревога минула, страх ушел талым снегом — все позади. Огонь в очаге, тепло в груди, покой в голове... Лишь веки тяжелы, как ответ перед предками.

— Спи, милая.

Колдунья вернулась к чану и закончила омовение. Младенец отчаянно фыркал, орал и пинался — маме плохо, маму надо защитить! Арна вытерла его, укутала в сухое и положила ладонь на темя. Боевитый малыш сразу успокоился. Маме хорошо? Ну и ладно!

Что-то притомился я с вами, друзья...

— Арна! — позвала Асгерд.

— Он побудет со мной. Тебе дам, когда отдохнешь. Не спорь.

— Я не о том... — вздохнула, собралась с силами и произнесла умоляя, словно в последний раз, — ведомо ли тебе, какова его судьба? Что ждет моего сына?

— Счастье, Асгерд, — ответила ведьма, улыбаясь бледной луной, — он будет счастлив.

Женщина на ложе кивнула и ушла во тьму, тепло и покой.

Ребенок будет счастлив.

И этого довольно для матери...

За дверью раздался гром.

И малыш ответил ему веселым криком...

* * *

...Грохотало над рекой, как раз над голым зимним лесом. Точно проснулся старый великан Маркенвальд, живущий за Восточной Чащей, и принялся валить вековые деревья для постройки своего страшного драккара. Сухие ветви хрустели, ломаясь, и ветра выли, словно безумные тролли чащобы... Белые нити свивались в черных облаках, и ледяной покров реки отражал их пляску. Молнии чертили руны на льду, словно в колдовском черном зеркале, предвещая грозы грядущего; и гром летел над землей...

Никто не вышел во двор полюбоваться зимней грозой. Оттого ли, что мороз мгновенно умерщвлял кожу, или от того, что всем была безразлична редкая зимой гроза — кто знает? Никого не было во дворе — кроме Турлога, сына Дори, чья жена рожала в усадьбе. Согласно обычаю знахарка выгнала его из-под одной крыши с роженицей. И теперь он стоял на берегу Андары, пуская дым из трубки, пытался любоваться игрою огней и не думать о том, что...

...вот она, Асгерд, лежит навзничь, и её глаза леденеют, в них гаснет свет, и дыхание уходит легким облачком, и повитуха бессильно сжимает костлявые кулаки, хочет заплакать, но — нечем...

...вот оно, дитя, плоть от плоти Турлога Дорисона, ЕГО дитя, крошечка, — окоченевшее тельце, нежный пушок на голове, почерневшие губы, а личико — синее, и язык наружу... Вокруг горла — пуповина. Ребенок повешен, точно вор или предатель, повешен ни за что, собственной матерью, и в его глазах — обида...

— Боги, дисы, Предки, кто угодно, — шептал Турлог, задыхаясь от страха, - только бы Асгерд... Только бы... Только бы не...

Не без причины он боялся: его собственная матушка, Стайна Вигдоттир, умерла при родах, почти у него на глазах... А надобно сказать, что Асгерд была той же внешности, что и Стайна: тонкая в кости, высокая и статная, словно княгиня, чуть узковата в бедрах. Над ним еще потешались, мол, Турлог сын Дори жену под стать матушке брал, потому как еще от сиськи материнской не отвык, но с теми шутниками он поговорил по-свойски, и не слишком нежно: ибо он был из рода Струвингов, о которых говорили, что они все чуток сумасшедшие. Быть может, так и было: никогда Турлог не боялся за себя, а за милую страху натерпелся.

Ходил, утаптывая снег, выдыхая сизый дым, точно гейзер, мял роскошную рыжую бородищу, как мочалку... Холодом и едким трубочным зельем гнал страшные мысли. Те уходили — в ночь, в лес, прятались в сухих кустах и глядели на него из тьмы. Ждали, когда отвернется...

— Дорого бы я дал за то, чтобы разделить твою боль! — прошептал Турлог горячо, и ответом ему стала ветвистая зарница. Словно исполинский златорогий олень Гулленхьёрт склонился к страстной просьбе безумца.

"Правда ли, что в старые времена муж мог присутствовать при рождении ребенка? — подумалось Турлогу, — надобно будет при случае спросить Арну. Да только ведь не скажет. Ведьма. Хитрая старая ведьма...Слыхал я, на Юге уже обходятся без них, и даже жгут на кострах".

— Хэй, пивовар, — раздался сухой голос.

Турлог обернулся.

Перед ним стояла простоволосая ведьма. В черной шубе она сливалась с ночью, казалась ликом тьмы и порождением мрака, его сокровенной частью.

— Всё, — сказала она глухо.

Сердце Турлога упало.

Ночь надвинулась, стала темнее...

— Есть предел всякой силе. Муж создан добывать, жена — рожать. Не желай того, что противно Судьбе, и будет тебе счастье.

Руки Турлога сомкнулись на бортах ведьминой шубы. Глаза были дурные, безумные. Трубка хрустнула в зубах, обжигая рот горячим горьким пеплом.

— Что... — начал Турлог, но вёльва перебила, презрительно скалясь:

— Не хвастай ничтожеством, сын Дори! Мало чести — бить старуху! Всё кончено с твоей женой! Восславь Улли — она подарила тебе сына! Восславь Улли снова — твой сын похож на тебя, а не на соседа!! И восславь Улли с Уллой в третий раз — Асгерд оказалась крепче скалы, рожая впервые!!! Она спит, а твой сын с кормилицей.

Турлог молчал. В небе рвался гром.

— У тебя борода горит, — безразлично заметила Арна.

Турлог разжал непослушные кулаки, стал на колени и умылся пригоршней снега. Снег обжигал. А молодой отец черпал белый огонь и жег лицо. Снова и снова. Сжигая всё, что было прежде.

И слёзы становились льдом на счастливом лице.

— Ну? — полюбопытствовала Арна. — Полегчало?

— Угу, — более слов для радости не было.

— "Угу" филин в лесу говорит, — передразнила повитуха.

Турлог поднял удивленные глаза на эдду.

— Как его назвала Асгерд? — спросил тихо.

— Упрямый. Не хотел засыпать, буйствовал. Подходящее имечко.

— Так тому и быть. Упрямый. Снорри.

Ветер взвыл, пробуя имя на вкус. Блеснула клыками молния. Зарычал гром.

— Снорри, сын Турлога, сына Дори, сына Ари, который первым из Струвингов пришел в Норгард и взял тут землю, воздвиг хижину и пивоварню! Снорри, правнук Ари, третий из рода Струве Пивного Котла, рожденный на этой земле, земле моих предков! Славься, Арна-волшебница! Простишь неразумного?

— Негоже держать зло на тех, кого боги обделили разумом, — беззлобно ответила колдунья, — Асгерд отблагодари. Она у тебя молодец. Таких нынче мало.

Турлог встал и отряхнулся. Его глаза неуловимого цвета ярко сияли.

— Тебе не холодно? — спросил он ведьму.

Та пожала плечами.

— Мне всегда холодно. Счастье, что это ненадолго. Скоро я уйду к Эддам. У них тепло. Но ты ведь не о том хотел спросить, не так ли?

— Скажи, коли ведомо: какая судьба ждет моего сына? Стыд или добрая слава?

Долго молчала Арна-колдунья, младшая эдда, дитя тьмы и ночи, внучка земли... Не здесь она была, не сейчас, — нигде, никогда, и везде, всегда... Наконец очнулась.

— Одно могу сказать: тебе не придется стыдиться за сына. Ни на твоей памяти, ни после. Никогда. Ибо те, за кого стыдно отцам и матерям, не рождаются в час зимней грозы.

Стыдиться не суждено — и этого довольно для отца...

* * *

Говорят, так родился Снорри Турлогсон, прозванный также Безумцем Норгарда. А правда это или нет — как знать...

2

...Старый Балин зовется этот дуб. Он стоит у реки, на север от усадеб и борга. Он стоял там всю жизнь, от сотворения мира. Он уже сторожил долину реки, когда Нори Большой Башмак только пришел сюда с родней — а до него тут не было двергов... У нас все знают, что дуб волшебный, хотя чаще говорят — заколдованный. Чары пронизывают древнее древо от узловатых корней до мощных рук-ветвей и густой кроны. Бурый мох на коре — это борода степенного горожанина, вроде нашего альдермана Свена Свенсона. Трещины на коре — то морщины почтенного старца, и на ум сразу приходит наш пасечник Фундин в своей старой шляпе с личиной против укусов. Три беличьих дупла — добрые глаза и улыбка. Однако же не следует приглядываться к этому лику в сумерках — можно увидеть нечто гораздо более древнее, страшное, о чем не говорят днем, а уж ночью и подавно.

Исполин смотрит на тебя и улыбается — но улыбается как-то странно: не то сурово, словно вызывая на битву, не то лукаво, точно зная, что у тебя дырка в подштанниках, а тебе лень её заштопать, а иногда — скорбно, на самом краю безумия... Так может смотреть отец, чьи непослушные пальцы сжимают коченеющее тельце ребенка. Своего ребенка. Довелось мне посмотреть на такого отца. Ловар Ловарсон его имя. Его дочурку Сайму чуть не съели волки. Не съели, но загрызли насмерть.

Никогда не забыть мне той страшной улыбки...

С той поры Ловар стал безумцем, и это было потерей для всех нас. Ибо он был главой артели лесорубов и вел дело мудро. А надобно сказать, что лесорубы кормят всех нас, меняя лес на зерно и мясо...Часто Ловар ходил сюда — советовался со Старым Балином, словно с пращуром или хозяином леса... И Лес говорил с ним, лесорубом народа Двергар... Теперь не ходит.

Я хожу сюда — вместо него, вместо себя, вместо...

— Привет! — прозвенел девичий голос. Самый милый голос для моего сердца.

— Здравствуй, березонька моя!

...Неведомо почему так получилось, однако многие, не принадлежащие к нашему народу, свято убеждены, что наши жены подобны то ли медным самоварам, то ли отвратным чудовищам, что живут за краем мира. А впрочем, не важно, что там говорят неразумные. Моя Митрун стройна и прекрасна, у неё дивные золотые волосы и безбрежные синие глаза. Часто я сожалею, что боги обделили меня даром творца кённингов, и я не могу воздать хвалу её красоте. Впрочем, хватит и того, что я не слишком толстый для потомственного пивовара. Мы с ней созданы друг для друга, осенью свадьба, а кто против — того я попотчую, да не пивом, а кулаком!

— Так я и думала, что ты здесь, — сказала она с укором.

— А тебе, думается, хотелось бы, чтобы я, как настоящий мужчина, валялся в кустах, пьяный и веселый, весь в...

— Ты не знаешь меня, настоящий мужчина, и думается тебе неверно.

— Ну вот и всё.

— Нет, не всё! — вспыхнула Митрун. — Не всё! Я уже давно хотела с тобой поговорить. Зачем ты ходишь сюда? Почему именно сюда, а не к Восточной Чаще, не к причалу, не к мысу Эльдира? Это какой-то семейный обычай? Или... — она замолкла, и жутким стал её взор, а затем...

— Мерзавец! Подлец!! Я так и знала!!! — она сжала кулачки и начала озираться по сторонам, ища, кого бы разорвать. — Где эта потаскуха, охотница на чужих женихов?! Где ты её прячешь?!

У меня не было слов, чтобы описать её красоту в этот миг. Хотя, конечно, я понятия не имел, о чем она...

— Кого — её? — промычал я неубедительно.

— Ах ты не знаешь?! — закричала Митрун, разрывая горло. — Эта коза Хейда! Хейда, дочь Хедина! Права была моя матушка! Ты — плод гнилого корня изгнанников! Отец твой рассорился с родичами, и ты — его отродье!

— Митрун, тише! — я шагнул было к ней, обнять, успокоить, но...

— Не подходи! Клянусь, я брошусь в реку и утону, если ты еще хоть раз меня коснешься! — моя невеста, раскрасневшаяся, всклокоченная, с горящими голубыми глазами, отступила назад, словно дикая кошка, что готовится к броску. — И тётушка Эльва была права! Да! Права! Все мужчины — одинаковы! Похотливые кобели, козлы и кабаны!

Она была прекрасна в гневе, но всему есть предел.

Эльва — старая дева. Безумная старуха, никчемное, ничтожное создание, стоит ли придавать значение её словам?..

— Что ты молчишь? — надрывалась Митрун. — Тебя вчера видели с ней! С козой Хейдой!

— Не понимаю, откуда...

— Да! Я всё знаю! — торжество Митрун звенело горном. — Мне Леда сказала! Она видела вас! Снорри, всё кончено! Я ухожу!

— Иди.

Её словно ударили. Сильно. По голове.

Словно Старый Балин рухнул ей на темя...

— А ты думала, — говорил я, глотая горький лёд, — что я стану тебя останавливать? Как Эльри говорит: вольному — воля! Спасенному — боль... Леда видела, как я целовался с Хейдой? А может, я заодно её обесчестил? Вот тут, на дубу? Очень, надо полагать, удобно! Этого твоя Леда не видела? А может ли она поклясться на кольце? Хотя она и не в таком поклянется, лишь бы достичь своего. Весь Норгард знает, что она неровно дышит при виде Тервина Альварсона. Все знают, что красавчик Тервин и Хейда, дочь Хедина, уже помолвлены. Осенью свадьба. И всем ведомо, что сердце Тервина не бьется быстрее при виде Леды. Даю руку на отсечение — Леда готова утверждать, что видела Хейду не только со мной! А если ты веришь бабским сплетням больше, чем своему жениху... Позор в таком случае на тебя и твой род. Всё.

Митрун пронеслась мимо меня, как вихрь. Она мчалась к дубу, заметив нечто такое, чего я не увидел...

Увидел.

Всё, мне конец... Смерть в когтях ревнивой невесты...

— А это что такое?!

Она держала в руках женский поясок цвета чайной розы.

— У нашей благочестивой Хейды, — говорила Митрун неторопливо, как яд, убивающий тело, как палач, вырезающий жертве "Кровавого орла", — есть такое милое розовое платьице. Она в нём вертит бёдрами на танцах. Готова поклясться своей девичьей честью — этот поясок от того платья.

— Да, так и есть, — я зевнул, — разве ты забыла? Где мы были с тобою вчера вечером? Здесь. А кто был после нас? Тервин и Хейда. Что они делали? То же, что и мы. Другое дело, что до свадьбы я не сниму с тебя платье.

— Попробуй только, — фыркнула Митрун и спрятала пояс Хейды.

— Однако я всё же вынужден признаться тебе, — сказал я, — мы и правда виделись с Хейдой. Третьего дня, когда наш Тервин-соблазнитель напился в трактире. Когда братья Фили и Кили разбили ему мордашку, и его пришлось нести домой, в крови и соплях. Знаешь, кто нёс? Я и Хейда. Ни один из наших дорогих сограждан не соизволил помочь. Вот чем мы занимались. Я и Хейда.

Она посмотрела на меня исподлобья, как лагеман-судья.

— Это правда? Кто свидетель?

— Недаром же Лаунд Лысый, мой будущий тесть, был избран несколько раз в законоговорители! Ты в отца. Я говорю правду. Готов поклясться на кольце. Старый Балин — мой свидетель, он не даст соврать.

Митрун обратилась к дубу:

— Это правда?

...ветра не было, однако ветви могучего дуба качнулись, и на макушку Митрун упал желудь. Она запрокинула голову...

Свет и тень играли в кроне Старого Балина, золото стекало по ветвям Мирового Древа, и листва сверкала нерожденными словами, словно молния пронзила дерево от верхушки до корней... Янтарь и черненое серебро сплетались в вышине, и крона древнего дуба стала рунной книгой... Мы стояли внизу и читали эти руны под дождем первого златого листопада. Скоро осень... И Митрун в моих объятиях — такая маленькая, мягкая кошка, тёплое солнышко, пушистый птенчик, и глаза её блестят... Я обнимаю её, прижимаю к себе, целую волосы, целую мокрые глаза, щеки, и дальше — я пока не умею утешать иначе...

Спасибо, Старый Балин, за эти чары...

— Ничего не было, котёнок. Ничего. Только ты. Только с тобой.

— Снорри, ты... плачешь?

— Тихо, не говори никому... Засмеют...

Она отстранилась, шмыгнула носиком.

— Пойдём умоемся.

* * *

— Митрун, я понимаю, что это был обычай, своего рода брачное испытание. Я выдержал?

Она кивнула.

— А теперь запомни, — продолжал я, — если ещё раз ты поднимешь на меня голос — свадьбы не будет. Мне не нужна ведьма в доме. Мне не нужна женщина-тролль верхом на волке. Я не хочу быть волком. В конце концов, мне не нужна визгливая дура, что не умеет собою владеть. Прошу тебя.

— Рыжик, не сердись, — она обняла меня за шею, поцеловала в щеку, — многие мужчины изменяют женам до свадьбы. Это позор.

— Но я же не таков!

— Теперь я знаю, что нет. Должна была убедиться.

— Ну уж если об этом разговор — поведай-ка, что ты делала вчера утром с Эрвальдом? — я притворно нахмурился.

— Снорри, тебе ревность не идет.

— Тебе, стало быть, идет, а мне — нет?

— Он пришел к тётушке Эльве... Не смейся, это не то, что ты... По хозяйству помочь! Тебя бы попросила — так она тебя не жалует... Кстати! — она легонько хлопнула себя по лбу. — Пришло письмо! От матушки. Она приглашает нас погостить у неё. Заодно обсудить свадьбу...

Я скривился. Ничего странного в том, что я не люблю тёщу. Она же меня не любит! Мы, видите ли, недостаточно хорошего рода! А всё из-за того, что отец мой Турлог Рыжебородый разругался с остальными родичами, из южных Струвингов, и его отрекли от рода...

А заодно — и меня.

Смешно?

Больно. До сих пор — больно...

— Ну что? Когда поедем?

— Не знаю, скоро тинг... — я начал искать отговорки.

— Прекрати, Снорри! — Митрун грозно уперла руки в бока. — Ты обычно не ходишь на тинг! Да и что тебе там делать? Разве там говорит кто-нибудь, кроме Свена Свенсона и его подхалимов?

— Это еще не значит, что тинг не надо посещать. А вдруг что важное скажут?

— Не скажут! — воскликнула Митрун. — А коль скоро и скажут — назавтра и так узнает весь город, а на третий день — весь Вирфенбард! До самого синего моря.

— До Фиалкового, — поправил я. — Море на Юге называется Фиалковым.

— Не увиливай! — она щёлкнула меня по носу. — Когда едем?

Я поднял руки.

— Сдаюсь! Не вели казнить! Поедем в следующий понедельник.

Она закружилась по лугу — прекрасная, как сон.

* * *

Мы снова целовались под дубом. Она посмотрела вверх и улыбнулась.

— Раньше я понимала, почему сюда приходят влюбленные пары. Но не понимала, зачем ходить сюда в одиночестве. Как это делал Ловар Ловарсон. Как ты, — она заглянула мне в глаза, и у меня перехватило дыхание, — такая глубина открылась в её взоре. Точно бездна моря. Нет. Скорее — бездна неба... Словно Митрун прожила за миг тысячу жизней. — Теперь я понимаю, зачем ты приходишь сюда.

И мы снова слились в поцелуе, ибо до свадьбы я и помыслить не мог о большем.

У нас, Двергар, иначе не бывает. И супруги живут вместе до смерти.

Иначе — какой смысл налагать на себя священные узы согласно обычаям и законам предков?..

Отдышавшись, Митрун сказала:

— Тебя Этер хотел видеть.

— Это еще зачем?

— Он сказал, что на днях должен приехать какой-то важный гость, так что может понадобиться твоя помощь.

— Любопытно, какого рода? Уж не кельнер ли ему понадобился?

— А чем работа кельнера хуже любой другой? — усмехнулась Митрун, — думаю, тебе пошел бы передник и смешной красный колпачок...

— Никогда в жизни ни я, ни мой отец Турлог Рауденбард, ни мой дед Дори — никому не прислуживали! И я не стану.

— Да ладно, я пошутила, глупый...

— Ладно. Идем.

— Подожди...

Мне на миг показалось, что она сейчас попросит прощения. Но — нет, обошлось. Она никогда не извинялась. Была слишком горда, чтобы признавать ошибки. Она просто поцеловала меня.

Мёду богов подобен поцелуй любимой девы.

Старый Балин понимающе ухмыльнулся.

А я знал, что отныне не взгляну на Митрун так, как раньше. Балин околдовал её. К добру ли, не к добру — я был благодарен ему за это.

Откуда мне было знать, что совсем скоро он потребует от меня дара в ответ?

3

* * *

"О прошлом всех сущих..."

Синие ледяные сумерки овладели миром. Ветер за окном утих, оставив чистое звездное небо да сугробы по пояс. Ветер помчался дальше на юг — гнать снежные стада, расписывать стекла узорами, корчевать вековые деревья. Двор усадьбы занесло так, что сам дом стал похож на белого медведя. Только дым над полем и голоса изнутри говорили о том, что это жилище.

— Так! — рыжий мужчина средних лет потер ладони. — Что это? Чем пахнет?

Малыш — такой же рыжий — деловито сунул конопатый нос в мешочек. Шумно потянул воздух и...

— АААПЧХУ!!!

Стоял, вытирая нос, в облачке порошка.

— Имбирь! — выпалил довольно, ожидая похвалы...

Подзатыльник сбил улыбку с лица ребенка.

— За что? — губы задрожали от обиды.

— За то, что дурак.

Старший взял щеточку и начал сметать рассыпавшийся порошок в мешочек.

— И за то, сын мой, что — имбирь. Это дорогое удовольствие. На вес золота. Ты — Мастер, сын мой Снорри, ты однажды станешь Мастером дел хмельных, сменишь меня за котлом, не забывай. Те, кто отвергают дела отцов, плохо заканчивают свою жизнь. Хотя о них иногда поют песни.

Снорри кивнул.

— А мама скоро приедет?

— Скоро. Может, завтра.

— А почему она не взяла нас с собой?

Отец молчал.

А что было говорить? Что Асгерд дочь Альти водила дружбу с Арной-вёльвой, ведьмой и отшельницей? Что Асгерд помогала ей в разных колдовских делах, на которые посторонним лучше не смотреть? Что ныне она занималась её ремеслом? Что это тайная, опасная тропа по краю пропасти, от которой лучше держаться как можно дальше? И что он, Турлог сын Дори, её супруг по всем законам и обычаям, не может и не желает ей ничего запрещать, ибо выйдет лишь к худу?

Отец молчал.

— Так почему?

— Вот невыносимый почемучка! Потому что в лесу собираются колдуньи, которые всем лакомствам предпочитают маленьких любопытных мальчишек. Они ловят их за нос и варят в медном котле.

Снорри недоверчиво уставился на родителя.

— Так не бывает, — сказал он решительно, — мама меня не съест.

— Это ты плохо её знаешь, — ухмыльнулся пивовар.

* * *

— Пап, расскажи сказку!

— Я не знаю сказок. Это бабье дело. Назови вот эти сорта хмеля и солода.

— Не честно!

— Привыкай, Снорри. Тебе бы уже пора.

За дверью заскрипел снег. Шаги приближались. Раздался стук.

— Эй! Откройте скорее! Беда!

— Сейчас!

Пивовар распахнул двери, мороз ударил в лицо.

На пороге стоял молодой человек, расхристанный, весь в снегу, без шапки. Он тяжело дышал. В глазах его был страх.

— Что стряслось? — рявкнул рыжий.

— Ты — Турлог Дорисон?

— Ну?

— Твоя жена, Асгерд дочь Альти, лежит в лесу! Деревом придавило... Идем, я проведу! Я не... не смог её вытащить! Наши уже там...

...огонь горел в камине, да и ночь была ясная, — но в очах Турлога Дорисона стало темно, как в бездне. Он ничего не слышал, не видел и не понимал. Выбежал как был во двор, обжигая ноги в сугробах, и понесся за провожатым...

Снорри хотел было закричать — подожди, я с тобой! — но не стал. Голос подвел его. Горло сдавил горький ком. В глазах защипало. Ледяная ночь смотрела на него, безразличная, беспощадная и такая прекрасная.

* * *

Впрочем, сын Турлога не зря родился в час зимней грозы. Не долго он радовал тьму своим страхом.

* * *

Арна-колдунья умерла через год после рождения Снорри.

Умирала долго и в одиночестве, как и положено ведьме. Ни звука не было слышно из её домика в лесу. Но вороны уже обсели окрестные деревья, ожидая, что вскоре Арна присоединится к ним в странствии между мирами. Арна не торопилась. Но и черные птицы были терпеливы.

Именно кружащие вороны и привели Асгерд к хижине ведьмы. Дочь Рекьи шла сквозь зимний лес, оставив дитя под присмотром подруги — у неё тоже был малыш. Не доверять же младенца мужу! Асгерд шагала сквозь чащу и сугробы, сквозь туман и свой страх. Она шла, потому что иначе было нельзя. Некая сила вела её, выдернув из домашнего тепла, — и она была частью той неведомой силы.

Хижина вёльвы оказалась заперта. Асгерд обошла её кругом, постучала, но ответа не было. Испуг сжал сердце — а вдруг Арна уже умерла, и теперь в её доме живет кровожадный драугр?

Вдруг Асгерд заметила перо ворона, что плавно падало наземь. Она ловко извернулась и поймала его, не дав коснуться земли. Затем просунула его в дверной зазор и повернула. Перо хрустнуло, и вход в дом колдуньи открылся.

Асгерд начертала Руну Охраны и шагнула в предвечные сумерки.

Вёльва лежала в прихожей, прямо на полу, в тройном меловом круге. Её глаза глядели в потолок, не мигая. Казалось, она уже не дышит. Кожа её была подобна древнему граниту.

— Арна?.. — позвала Асгерд вполголоса.

Вёльва резко повернула голову на её голос. Асгерд вздрогнула, увидев стеклянные глаза колдуньи.

— Ко мне! — громко и властно сказала Арна. И Асгерд не посмела ослушаться.

Она склонилась над ведьмой, пересекла круг на полу. Теперь они были в одном кольце. А за кольцом не было ничего.

— Ты подходишь, — холодно рубила слова умирающая колдунья. — Ты услышала Песнь, поверила себе, пришла одна, нашла меня... Да и с пером Хуги догадалась, что к чему... Тихо, молчать! — яростно крикнула Арна, испугав Асгерд. — Не перебивать! Луна повелевает волнам схлынуть, настал час отлива, час зимней бури, река бежит в море, годы бегут сквозь кольцо, и грохочут великие жернова... Это не страшно, если ты не понимаешь голос камней — довольно и того, что камни понимают тебя, дочь Рекьи! Времени нет. Совсем. У меня — и подавно. Так что лучше тебе меня услышать.

— Я слышу, — дрожащим голосом прошептала Асгерд.

— У меня не было учениц. Так уж вышло. Ты могла бы — но у тебя семья, и кто я такая, чтобы...

Она рывком сорвала с шеи платок. Под ним покоился памятный янтарный амулет — птица, сжимающая в когтях колыбель. Сжала его в кулаке, точно хотела раскрошить. И протянула Асгерд.

— Возьми. Сохрани. Ищи новую эдду! Найдешь — отдашь ей! Всё.

Асгерд молча приняла янтарный оберег из каменеющих ладоней. Она смотрела в серые глаза мёртвой валы. Там, в сером зимнем небе, летели черные птицы, летели из одного мира в другой, и она летела вместе с ними. Отныне Асгерд знала, что каждый город вирфов жив лишь потому, что везде есть своя ведьма, Ведающая Мать, вёльва-колдунья, младшая эдда. И если она, Асгерд дочь Рекьи, не найдет новую вёльву — Норгард станет прахом.

* * *

Асгерд вышла наружу, оставив в доме окаменевшее тело валы.

Вороны снимались с ветвей, тоскливо кричали, хлопали крыльями, и на белую землю шел черный дождь. Вороны уходили. Среди птиц Асгерд видела белоснежную орлицу.

Арна означает Орлица на Скельде.

Орлица — священная птица праматери.

Асгерд заплакала, сжимая в руке янтарь...

* * *

Прошло несколько лет.

Асгерд дочь Рекьи искала новую вёльву. Искала, чтобы не занимать её место. А между тем, многие уже поставили её на это место, видя в ней не ручей, но — родник...

У них — у Асгерд, Турлога и их сына Снорри — было несколько лет.

Многим неведомо и это.

А счастье, как все знают, не вечно.

И потому однажды зимой Асгерд заблудилась в знакомом с детства лесу. Не иначе как злобные тролли заморочили ей голову колдовством. Или Маркенвальд-ётун рубил деревья в час волчьей пурги, да и привалил нехотя дочь Рекьи? Кто знает?

* * *

— Асгерд! Асгерд, милая! Асгерд!

Она была ещё жива. Но дышала тяжело, и свет её глаз — уже не вечный свет звёзд. Это неверное мерцание болотных огоньков, что готовы погаснуть в любой миг. Лицо её стало неподвижным белым настом, и лишь губы дергались, точно хотели сойтись в улыбке...

— Ту... Тур... — голос слаб, как первый лёд.

— Тихо, моя Аса! Тихо! Потерпи...

Шестеро парней суетились вокруг раненой. Был там и Ругин-гальдрар в своей хвостатой шапке, которую не снимал никогда и не перед кем. Он слыл злобным старикашкой, но сейчас это стало не важно.

— Держите здесь и здесь, — говорил колдун, помогая сам и стараясь не смотреть в глаза Турлогу, — осторожно поднимаем, дело очень плохо. Так... вот... ещё, влево... ВЛЕВО, недоумок... всё. Можно везти в дом — потихоньку, не трясите!

— Она будет жить? — вцепился Турлог в знахаря.

— Убери руки, — холодно бросил тот.

Не глядя в глаза.

Вдруг из леса вылетел комочек рыжего огня. Проскользнув между взрослыми, Снорри застыл рядом с санями. Остановились и остальные. Турлог заметил сына, но лишь молчал..

Снорри склонился над матерью. Приобнял её. Очень осторожно.

— Не уходи... — прошептал сквозь леденеющие слёзы.

— Снорри... — произнесла Асгерд громко и четко. — Не бойся, котенок. Я всегда буду с тобой. Возьми...

Хищная птица из янтаря перешла из рук матери в ладони сына.

— Не потеряй, рыжик...

Снорри кивнул и прижался к холодеющей груди матери, но его тут же оттащили, а дальше Асгерд продолжила путь уже без него.

Сын Турлога повторял сквозь зубы "не честно! не честно!", не веря в смерть, ибо дети бессмертны. Турлог не мог вывести его из этого ступора, да он и сам был близок к припадку. Пара поколений без войны сделали вирфов излишне чувствительными к такой мелочи, как гибель близких. Только Ругин-колдун смог успокоить сына Турлога.

* * *

Асгерд не стало через три дня.

Слова "не потеряй, рыжик" были последними для неё. Оказавшись в тепле усадьбы мужа, она впала в забытье. Турлог сидел с ней трое суток. Ругин готовил зелья и отгонял зевак. Молва о том, что жена пивовара угодила под дерево, быстро обошла Норгард. В трактире "Под дубом" уже бились об заклад — выживет или нет, сколько дней протянет, и не подорожает ли пиво в связи с похоронами...

— Скажи-ка, Ругин-колдун, — сказал Турлог, — есть ли надежда? Коль нету — не вертись тут. А коль есть — что ты прячешь взор?

Ругин поднял глаза.

Черное пламя горело там.

И сын Дори отпрянул.

— Дело плохо, — сказал колдун. — Поврежден хребет. Ей лучше умереть.

— Избавь её от боли, если... — слова стали в горле тугим узлом.

Ругин кивнул.

...Иные говорят, что Двергар рождены из камня и столь же крепки. Уж на что крепка была Асгерд — а пришло время, и в камень вернулась из камня рожденная. Схоронили её в родовом кургане Струвингов, в Грененхофе, усадьбе Турлога. Там, где лежит прах Дори и его жены Свавы, и где первым лег Ари, что построил Грененхоф. Пронзительно синим казалось небо в тот день, и белоснежная орлица кружила над курганом, и тоскливым был её клекот, и слезы срывались яркими звездами.

И даже Ругин-ворчун снял в тот день свою шапку. Ненадолго. Чтобы никто не заметил.

* * *

Снорри был удивительно спокоен, когда его мать клали в курган. Он не плакал, в отличие от своего отца. Коснулся ледяными губами ледяного лба матери, бросил в курган горсть земли и стал в сторонке, безучастно глядя, как взрослые закладывают могилу. Светлый лик матушки навеки скрылся за хмурой толщей камня. Камень кургана разрубил ребенка пополам. Одна половинка осталась в могильнике, детское сердце билось под землей. Вторая — в свете дня, под невыносимо ярким небом, источавшим искреннее лазурное сияние. Снорри ненавидел небо за этот подлый свет. Чистый небосвод улыбался, насмехаясь над горем. Радовался гибели Асгерд. Небу было очень весело от того, что никто больше не расскажет малышу сказки, не поправит шарфик, не поцелует на ночь, не успокоит после кошмара во сне.

Снорри люто ненавидел небо, слал ему проклятия, чтобы хоть этим заглушить тупое чувство утраты.

Кроме того, на поминальную тризну собралось столько народу, что хныкать было просто стыдно.

Он смотрел на закат, догорающий над родовым могильником. Он думал, что вместо лица матушки в памяти всплывет теперь лишь холодный камень. Это было ужасно. Забывать... Вдруг кто-то коснулся его руки. Снорри обернулся. Рядом стояла какая-то девчонка с прямыми светлыми волосами и глазами цвета ликующего неба, и держала его ладошку в своей. Снорри захотел отдернуть руку, ударить девчонку, по красивому лицу, по вздернутому носику, по синим, небесным ненавистно-небесным глазам...

И вдруг улыбнулся ей.

А она улыбнулась ему.

Так они стояли, на холоде, на закате, взявшись за руки, как-то совсем не по-детски безмолвно, и улыбались друг другу...

И улыбалась янтарная птица, и Арна-колдунья, и Асгерд, дочь Рекьи.

Небо и земля улыбались друг другу.

И воссоединилось сердце сына погибшей матери...

* * *

Так умерла Асгерд дочь Альти и Рекьи.

Турлог, сын Дори, ненамного пережил её.

* * *

Неправдой было бы сказать, что Турлог Рауденбард, сын Дори, сына Ари, мастер дел хмельных, ничему не учил с тех пор, как не стало Асгерд. Наоборот, теперь он учил Снорри втрое усердней, чтобы хоть этим заглушить страшную боль. Эта боль была подобна притушенному пожару: огня не видно, но угли все равно тлеют, и жар делает своё дело. Тот жар выплавил в душе Турлога дыру, и сквозь неё стал продувать ледяной ветер. Нечем было Турлогу заполнить открывшуюся в нем бездну. И потому бездна понемногу заполнила его, как то часто бывает.

* * *

Несколько раз Турлог возил сына на юг, на торги.

Снорри схватывал всё на лету. Вскорости он уже сам ездил на юг с плотогонами: отец доверял ему. Снорри, впрочем, думалось, что отец просто стал тяжек на подъем. Под глазами Турлога обозначились скверного вида мешки. Взор блуждал где-то в тумане. Турлог часто забывал, о чем говорит, повторялся, а то принимался что-то бессвязно бормотать. Его медная борода изрядно побелела, стала похожей на мочалку. Снорри было больно видеть отца таким, но он не знал, как ему помочь. Потому он ездил на юг чаще, чем то было необходимо. Хоть бы не видеть отца.

Позже Снорри корил себя за малодушие, проклиная свою слабость, глупость и трусость. Да только что с того толку...

* * *

В котле булькало.

Турлог подкинул дров и склонился над чаном, помешивая сусло. Бражный дух бил в голову. Сыну Дори было не привыкать. Варево медленно доходило, пенилось, и Турлог подумал с гордостью, что есть у него хороший преемник...

Вдруг варево изменило цвет. Чуть потемнело. Пивовар отложил черпак и всмотрелся. Перед ним разверзлась бездна морская. Пенные волны свивались кругами, образуя око бури. Око смотрело Турлогу в душу, завораживало, затягивало... В котле бурлило не пиво, о нет, теперь это было чрево ненасытного дракона, болотная трясина, утроба подземного мира. Пена тихонько шипела, вращалась, дурманила. Манила. Звала окунуться в пучину вечного моря. Обрести там покой.

Там, в подземном мире, его ждала Асгерд.

— Иди сюда, Тур, — услышал пивовар, — иди же, Турлог, супруг мой. Мне без тебя одиноко... Иди ко мне, Турлог...

Турлог Дорисон смотрел в котел. Его глаза, дурные, налитые кровью, слезились. Он ничего не видел. Только образ своей ненаглядной Асы. Она манила, звала. Ей было плохо.

— Я иду, милая, — промямлил Турлог. — Подожди, милая, я уже...

Сын Дори приподнялся. И сделал шаг.

Пенная бездна браги бросилась навстречу. Турлог рухнул в котел с головой, вверх ногами. Захлебнулся, забился. Не понимая, что происходит, куда делась Асгерд, почему так горячо. А потом черная пустошь поглотила его, и он обрел покой.

* * *

— Отец, я вернулся! Батюшка! Ты дома?

Снорри оставил дорожную сумку в прихожей и вышел на задний двор, где стояла пивоварня. По пути подумал, что неплохо бы окопать яблони да подновить покосившийся сарай.

— Отец, ты здесь? Чем это так пахнет? Ты мясо варил?

Снорри открыл дверь пивоварни. Глянул по углам. Отца не было.

Сердце сжалось. Стало вдруг темнее...

Его взгляд упал на пивной котел. Там явно было что-то не так...

Сын пивовара подошел ближе. Медленно. Не сводя глаз с бурлящей кромки.

И замер, пораженный увиденным.

В обрамлении пены из котла смотрел на сына Турлог. Смотрел на единственного сына мёртвыми глазами и улыбался. Затем глаза его сомкнулись, и он ушел в гущу.

— Отец! — тихо сказал Снорри, плохо понимая, что случилось. — Батюшка, да как же так! Да что же...

В носу кололо, глаза щипали слёзы, но сын мёртвого пивовара уже нес воду — залить огонь под котлом, обдумывая, кого бы позвать на помощь, как известить родичей, что Турлога Рауденбарда более нет в живых, чтобы те не слишком радовались. Снорри сильно сомневался, что они простят того, кого отвергли от древа рода.

— Люди! Хэй, народ, есть кто? Беда! Беда! Пивовар утоп! — кричал он, созывая подмогу. Ему было неловко, даже гадко, что надо просить о помощи чужих, но что поделать... Он только надеялся, что люди не станут слишком насмехаться, что, мол, надо ж было так напиться...

Первым, кто откликнулся, был старый Альвар, отец красавчика Тервина. Увидав утопленника, он не сдержал горестного вздоха:

— Не самая лучшая смерть! А какой был человек!..

"Ну да, — неожиданно зло подумал Снорри, — теперь-то вы все вдруг вспомнили, КАКОЙ был человек. А то, что наговаривали на него за глаза, сплетни грязные распускали, это ничего! Дело житейское! Тьфу!"

— Ты, Снорри, ежели помощь какая надо, так говори, не стесняйся, — тихо, чтоб не услышали другие, предложил Альвар.

Сын Турлога удивленно улыбнулся. И молча кивнул.

* * *

Хоронили Турлога Дорисона с размахом. Никто не сказал бы, что Снорри справил по отцу плохую тризну. Столы на переднем дворе усадьбы ломились от мяса. Пиво и ядрёная пшеничная брага лились водопадом, спиллеманы-музыканты давали жару, торжественные речи в память об ушедшем звучали под ясным небом. На похоронах не плачут, ибо слёзы только огорчают ушедших. Да и некому было плакать. Снорри не плакал. Он руководил попойкой. А когда все перепились и подзабыли, чего ради собрались, он незаметно удалился. Старики Альвар и Фундин Пасечник переглянулись молча и взяли на себя обязанности хозяев.

* * *

Из родичей Струвингов никто не появился. Даже не откликнулся.

Так умер и был погребен Турлог Рыжая Борода, сын Дори, сына Ари, и не говорили о нем плохо.

* * *

То был ветреный весенний день. Из таких, когда снег сошел, но ещё прохладно. Ветер бежал над рекой, над лесом, над прошлогодними травами, из-под которых уже виднелась молодая поросль. Снорри стоял на кургане рода своего, глядя на небо. Этой ночью ему снилась матушка. Она была очень счастливая и такая красивая, что Снорри заплакал во сне от радости. И не хотел просыпаться.

Ныне он был один. Совершенно один. Ни рода, ни семьи, ни друзей, ни побратимов. Хотя и много знакомых. Он был одинок, как Старый Балин. Рядом с могучим дубом на берегу реки не росли деревья. А даже и росли бы... Куда им было понять его!

А между тем, Балин жил. И повидал, видимо, немало горя. Иное дело, что старик, кажется, не дал жизни ни одному дереву. В округе не росло подобных ему. Дед не видел внуков. Как Дори. Как Турлог.

"Видно, так тому и быть, чтобы в нашем роду старики и внуки не виделись в Срединном мире, — грустно подумал Снорри. — Тервин-то, небось, скоро уже подарит седому Альвару внуков. А я что? Дурная трава: ни корней, ни цветов..."

Вдруг Снорри ощутил рукой прикосновение. Тёплое, чуть щекотное. Приятное. Обернулся. Увидел светлое, грустное лицо. Он узнал её сразу. Девчонку, что так же стояла рядом с ним, на этом самом месте, много зим назад. Девчонка стала пригожей невестой, и, верно, двор её родителей тесен для сватов.

Да только синие глаза — всё те же...

— Не печалься, — сказала она, сжимая его ладонь. — Никто не скажет, что твой отец был плохим человеком.

Снорри нахмурился и медленно, но решительно забрал руку.

— Кого волнует, кто что скажет, — ответил он ровным голосом. — Это его не вернет и не примирит с родней. Его забудут, как только протрезвеют.

— Что ни говори, — возразила синеглазка, — а Турлог был достойным. И Асгерд, его супруга, также. Я скорблю вместе с тобою, сын славных родителей.

Он взглянул на неё удивленно. Прямо в глаза. Там застыл дождь. Она, чужачка, готова была оплакать старого пивовара и за себя, и за Снорри. От чистого сердца. Снорри устыдился, закусил губу... и вдруг тихо рассмеялся.

— Помнится, тогда нам слова не понадобились, — произнес он и добавил смущенно. — Холодно сегодня, пойдем в дом. По вкусу ли придется тебе наш глинтвейн?

* * *

Глинтвейн вышел на славу. Душистый, кисло-сладкий, отдающий корицей, мятой и ушедшим прошлым летом. Дымом костра, горными травами, воспоминаниями. Напиток был тёплый, и от этого щемило сердце.

Они сидели в гостиной и молча смотрели на огонь в камине. В огне сгорало прошлое. До конца. Как память.

— Раньше умерших предавали пламени, — сказала вдруг девушка, и её синие глаза мерцали стеклом.

— Моя матушка сказывала, — отозвался Снорри, — что так и было, да только не всех так хоронили. Только вождей. Да и это не наш обычай. Его нам подарили верды-северяне из заливов.

— Это, верно, было красиво, — молвила синеглазка.

Снорри промолчал. В его сердце были сумерки. Ранние весенние сумерки, как те, что настали за окном. Что хорошо в весенних сумерках: каждый вечер они отодвигаются всё дальше к ночи, высвобождая ярый пламень лета.

Альвар и Фундин позаботились, чтобы гости не передрались по пьяни. Не в усадьбе. Тех, кто держался на ногах, выпроводили: благо, все местные, до дому идти недолго. Тех, кто не держался, — выносили. Снорри, правда, подозревал, что завтра наверняка обнаружится парочка таких, которые напились до розовых троллей и валяются в кустах или сарае. Обычно без этого не обходилось.

Впрочем, это мало занимало нового хозяина Грененхофа.

Усадьба Струвингов не зря звалась Грененхоф — Зеленый Двор. Из-за низенького забора приветливо раскинулись ветви яблонь, оба двора заросли травой, кустами смородины и хмелем. Но и это не всё. Большинство домов Норгарда были бревенчатыми стафбурами — срубами, хижинами на столбах. Каменными были только те постройки, где пылал покоренный огонь: кузницы, пекарни, пивоварни... Дом Струвингов был не такой. С виду - круглый, как холм или курган, а его земляные стены густо поросли травой. Жилой дом вырастал из земли, сливался с ней, зимой — белый, весной — темный, осенью — желтый, летом — зеленый. Только торчащий из земли дымоход указывал на то, что это — обитель. Хижина. Дом...

Он не всегда был таким. Не бедно жил прадед Ари. Первый, кто из рода Струве Котла поселился в Норгарде. Был у него длинный дом, и даже староста не постыдился бы его. Да только произошла неприятность. Разгневал ли Ари Предков, покинула ли его удача, или просто Тэор Златоусый, бог грозы, крепко набрался в ту ночь, и швырнул свой молот куда попало — никто не скажет. А только однажды молния ударила в гордый красивый дом. И дом сгорел дотла. Никто не пострадал: Ари с семьей был на юге, а когда вернулся...

— Когда вернулся, — говорил Снорри, — то взялся за новый дом. Решил не морочить себе голову и устроил такую вот нору. Окошко оставил...

Окошко было небольшим, круглым, застекленным. В стекле плясал огонь. Как в синих глазах гостьи.

Снорри помолчал. И сказал ещё:

— Говорили, будто бы в ту ночь, когда сгорел дом Ари, из пламени выехал багровый всадник, протрубил в рог и ускакал на север.. И в том году случилась война с горными цвергами. Этот всадник всегда предвещает войну. Да ты знаешь...

— Нет, не знаю. Откуда бы? — удивилась она.

И Снорри заметил, что нет больше в её очах холодного стекла. Есть свет, тепло и аромат летнего неба.

— Думается мне, — усмехнулся он, — не слишком обрадуются твои родители, узнав, что ты пьешь одна с незнакомцем.

— А как им узнать? — хитро улыбнулась она. — Они в другом городе. В Аскенхольме.

— О, так ты, видимо, и есть та самая Митрун, дочь Лаунда Лысого, знаменитого законоведа?

— Хороший знак, — фыркнула она, — ты наконец-то спросил, как меня зовут!

— И что же, позволь полюбопытствовать, делает юная и, думается, незамужняя девушка так далеко от дома родителей?

— Любопытство не доводит до добра. Вот не скажу!

— Я спрашиваю как хозяин дома.

— А мне нетрудно его покинуть.

— Будет трудно, ежели я запру дверь.

— Тогда я тебя заколдую. Я волшебница!

— О! Прости, благородная госпожа! — Снорри со смехом повалился перед ней на колени. — Прости, не признал сразу! Смилуйся, не превращай меня ни во что скользкое и противное.

Она взглянула снисходительно.

— Ну ладно. Не буду. Я сегодня добрая. Можешь встать.

И залилась смехом.

Снорри грустно улыбнулся.

— Могу встать, да не хочу. Митрун, позволь мне посидеть так, у твоих ног.

Она опешила. Потом кивнула.

— Хорошо. Только без глупостей.

— Мне нынче не до глупостей.

— Что, совсем? — лукаво спросила Митрун.

Снорри поднял взгляд. Их глаза встретились. Он взял её руки в свои.

А потом их неудержимо потянуло друг к другу. И поцелуй был теплый, кисло-сладкий, с горчинкой, как глинтвейн. Хмельным, как знаменитое вересковое пиво. И неожиданно глубоким, как море, которого Митрун никогда не видела...

Она смущенно потупила взор. Только сердечко бешено стучало...

Снорри положил рыжую голову ей на колени и замер. Потом вздрогнул. Задрожал. Митрун не сразу поняла, что он плачет. А когда поняла — сердце её поплыло, точно восковое, под жаром нежности и — что уж тут — жалости. Она гладила Снорри, что-то шептала, утешала, как могла. Как умела. Дома, в Аскенхольме, ей редко доводилось кого-либо утешать.

Не потому, что там не страдали. Просто у неё не было для них сострадания. Ни капли.

— Прости, Митрун... прости, — шепнул Снорри.

— За что?

— ...и спасибо. Только не спрашивай за что.

— Не спрошу.

...В камине горел огонь. Двое обнимались и тихо беседовали. Иногда прерывались для поцелуя. Они не видели, как на них с улыбкой смотрят из кургана Турлог и Асгерд.

* * *

— Скажи, Митрун... почему ты тогда подошла ко мне? В тот вечер, когда хоронили мою мать?

Митрун растерянно улыбнулась. Она не знала, почему.

— Какая разница, Снорри? — попыталась уйти от ответа.

— Если спрашиваю, значит, разница есть, — проворчал тот. — И меня не просто так назвали Упрямым. Так что не надейся, что забуду.

Она молчала, глядя в огонь, и её взор снова становился стеклянным. Снорри вдруг испугался, что больше не увидит неба в её глазах.

— Я не просто так спрашиваю, — сказал он поспешно. — Мне надо знать, зачем тебе это... Сегодня я осознал, насколько одинок. У тебя есть родичи, также, думается, есть настоящие друзья. Есть на кого опереться. У меня нет никого. Я один.

— Нет, не один! Не говори так! — сказала Митрун горячо. — Ты не один, я с тобой! Я хочу быть с тобой, Снорри. Я не знаю, почему тогда подошла к тебе. Не знаю, почему сейчас... Просто увидела, что тебе плохо, а когда плохо, нельзя быть одному. И я поняла, что не могу не разделить твое горе. Есть такие вещи, которые надо сделать... не потому, что так кто-то говорит, или так принято, или так выгодно, или так уж повелось, или кому-то на зло... Просто потому, что так надо. Иначе нельзя... Ты понимаешь?

— О да, — хмуро кивнул Снорри, — о да. Понимаю. Послушай, что скажу. Я люблю тебя. Я, собственно, уже давно тебя люблю. Просто понял это только теперь. Если для тебя это не игра... а на то не похоже... то мне хотелось б вот так сидеть с тобою не от случая к случаю... если ты понимаешь... наверное, я похож на дуралея...

— Ну что ты, — со смехом отозвалась Митрун. — Разве что на дурачка...

— О, спасибо. Знаю, так дела не делают, но... Словом, Митрун, дочь Лаунда, будь моей... Если, конечно, ты надолго в Норгарде.

Синеглазка строго взглянула на него.

— Не подумай, сын Турлога, — гордо сказала она, — что я из тех девок, которыми можно воспользоваться и бросить!

— А ты не подумай, дочь законоведа, — перебил Снорри не слишком ласково, — что я из тех кобелей, что бросаются на каждую задранную юбку. Быть может, я небогат, а моего отца отвергли от рода, но честь для меня не пустой звук! Я соблюдаю древние обычаи, и коль уж приглянулась мне одна дева, то я буду верен ей до самого кургана! Пусть даже я для неё лишь игрушка.

Потом замолк. Вздохнул. И добавил, глядя в ночь:

— Но, думается, я не игрушка для тебя. Не так ли?

— Ох, Снорри, — Митрун покачала головой. — Нет, конечно. Это не моя прихоть. Мой батюшка строг, так что мне не до причуд. Представляю, какие будут у меня неприятности с тётушкой Эльвой... А вот как ей объяснить, что я не могу иначе? Что ты мне полюбился?..

Покраснела, опустила глаза.

— Ты похожа на цветочек, — сказал Снорри. И добавил с ухмылкой: — Ничего, мой цветочек, объясним твоей тётушке Эльве, и не такое объясняли. А кстати, не та ли это Эльва, которая?..

* * *

Эльва Старая Дева была сестрой Лаунда Лысого. Девой она была по глубокому убеждению, а старой — по причине почтенного возраста. Говорили ей, что хранить девство сверх меры весьма подозрительно, и к тому же противно природе, но она не слушала. Зная её нрав, никто особо в женихи и не набивался. А нрав её с годами не стал лучше. Она превратилась в милую старушку, с добрыми-добрыми глазами и душой пса Манагарма, что вырвется из заточения в Час Рагнарёк на погибель всему живому...

Мерзкая, словом, была бабуля.

Домочадцы Лаунда Лысого её терпеть не могли. Всюду совала она свой нос, всем была недовольна и всех поучала, приговаривая "а вот в моё время..." Лаунд уже подумывал прибить её ручкой от метлы, а виновным сделать пьяного метельщика Гриса, но тут пришло письмо из Норгарда. Новоизбранному старосте Свену Свенсону понадобился некто, хорошо знакомый с законами. Лаунд не долго думал — и послал свою обожаемую сестрицу. Эльва была грамотным законоведом, как бы там ни было. Поупрямилась для виду, но всё же согласилась. Удивительно, однако со Свенсоном Эльва поладила неплохо. Видимо, оттого, что сам альдерман был человек на диво мерзостный. Что не мешало ему занимать пост старосты...

Да и детей у него почему-то тоже не было...

А вот Лаунда Рагисона боги отнюдь не обделили потомками. Митрун была младшей, и так вышло, что её особо никто не воспитывал. Просто было не до неё. Потому никто не возражал, когда она изъявила желание покинуть отчий дом, посмотреть мир. Её просто отослали на воспитание к тёте Эльве, в Норгард.

В Норгарде Митрун уже была однажды, ещё в детстве. Тогда Лаунд гостил у Эльвы и почти случайно попал на похороны жены местного пивовара. Митрун тогда не шибко поняла, что случилось, ибо не видела ещё смерти. Предоставленная сама себе, она бродила по белоснежной усадьбе. На могильном кургане увидела, как рыжий мальчишка, её ровесник, тихо слал проклятия небу, и страшным был его взор. Она даже испугалась. Но она была дочерью не худших родителей. Митрун шагнула через страх к парню с каменными глазами. Коснулась его руки. Его души.

Митрун тогда ещё не знала, что это прикосновение сохранится в памяти, в камне кургана и в чистом небе. Сохранится, чтобы вернуться сквозь годы. Чтобы подарить ей того, кто не будет равнодушен. Того, кому она нужна.

И пусть Эльва Старая Дева думает и говорит, что хочет...

4

— Доброго дня, Этер, — я вытер ноги прямо о порог трактира (половичок снова кто-то спер) и нырнул в дымный полумрак, царивший "Под дубом". То был единственный (и не самый лучший, как я уже знал) трактир в Норгарде. — Как торговля?

— Помаленьку, хвала Предкам, — толстяк пригладил золотые усы и взглянул на меня холодными, рыбьими глазами. Мне всегда был неприятен его спокойный, пустой взгляд. Взгляд, что блуждает вокруг тебя, сквозь тебя, мучительно медленно плывет в пространстве. И речь его такая же: густая, степенная, тяжелая, и слова его имеют скверный душок.

— Вересковое пиво, Снорри, — произнес Этер, глядя в пустоту. — Вересковое пиво.

— Так... — протянул я, и гадкое чувство шевельнулось под сердцем, — вот зачем ты хотел меня видеть? Разве я не продал тебе две бочки, как всегда по весне? Или тебе вдруг понадобилось ещё? Если да, то позволь полюбопытствовать...

— Отчего же не полюбопытствовать? — усмехнулся Этер. — Ты, верно, слыхал, что не сегодня-завтра должен приехать купец с Юга, лесозаготовщик. Вроде бы из алмов-озерщиков. Во всяком случае — из вердов, не из двергов. Это важно. Заметь, он сам едет к нам на север, чтобы закупить леса, хоть мог бы взять гораздо ближе, на любых торгах. Боги милостивы, коль посылают такую удачу!

— В старину сказывали, что не каждый гость разделит с хозяином удачу. Да и, кроме того, что тебе за дело? Я так понимаю, тот купец станет говорить с артелью лесорубов. Им и прибыль.

— Снорри, ты что, дурак? — вздохнул Этер. — Разве не понял, что надобно сделать всё, чтобы южанин оставил тут как можно больше серебра? Это первое; второе — он может вернуться и привести, умышленно или случайно, других. Представь, о нас прознают на Юге и захотят вести дела серьезно! Проклятый Ругин-колдун этому противился, да только старик все же подох... Наконец-то в города выбьемся! Представь это, пивовар!

Я представил.

Не понравилось.

Вроде бы ничего страшного, а все равно как-то кисло во рту, холодно под кожей... Так уж вышло, что довелось мне ездить на торги и полюбоваться на "города". И всегда тянуло домой.

В баньке помыться...

Норгард, мой родной городок, подобно многим поселениям племени вирфов, стоит на восточном берегу Андары. Это самое северное поселение лесных двергов. Если идти от нас ещё дальше на север, через день можно выйти к Вестарфьорду. Туда летом приходят корабли северян-вердов и наших родичей-двергов. Но селиться там никто не хочет, и никто не приходит туда после осеннего праздника жертвоприношений. То красивое место... но и страшное. Говорят, будто там зимой собираются ледяные тролли, так что мало хорошего случится с тем, кто станет там гулять в холодное время года...

А за Вестарфьордом тянутся вересковые пустоши и серые скалы, поросшие лишайником. И так день пути, до подножия хмурых гор Морсинсфьёлль, откуда, коль верить преданиям, вышли наши предки. Кто видел мертвенно-серые отроги Гнилых Зубов, тот наверняка поймет наших праотцев. Я сам не видел, однако моему отцу доводилось там бывать, а его никто не назвал бы вруном. Есть легенда, что на вершинах тех гор живет злобный северный ветер в облике стервятника, и сводит с ума каждого, кто туда уходит. Он повелевает ветрами перевалов, и всеми злыми силами, что сидят там. Также говорят, что в пещерах Морсинсфьёлля обитают злобные варги, волки-оборотни, и дикие племена цвергов.

О цвергах надобно сказать отдельно. Многие думают, что цверги и дверги — примерно одно и то же. Их можно понять; признаюсь, для меня также нет особой разницы между людьми народа Верольд — алмы там, хлорды, итлены, борго и прочие, все на одно лицо, здоровенные, наглые и глупые... Да и, коли по чести, Цвергар — наши дальние родичи. Хоть мы и не гордимся таким родством...

Цверги, как и мы, редко бывают выше двух альнов росту. А кроме того, думается, нет между нами ничего общего. Цверги — горбатые сутулые дикари, обросшие волосами. Они не носят одежды — только вонючие шкуры. Не знают ни огня, ни металлов. Пищу едят сырой. Их редко можно увидеть на солнечном свету — они предпочитают мрачные пещеры и подземелья. Слыхал я, будто при свете дня они ничего не видят, но неведомо точно, так ли это. Предания говорят, что несколько раз они нападали ясным днем. Пробовали решить с ними дело миром, да только мало что вышло: никто не понял их языка. Да и был ли это язык, умеют ли они вообще говорить — кто знает? Есть мудрые люди, которые понимают речь зверей и птиц, лесов и скал, но, видимо, не те люди взялись мирить цвергов и двергов...

Было время, когда цверги спускались в долины. Против них с северной стороны построили борг — бревенчатый, не каменный, но прочный. Мы время от времени его чиним, подновляем. Говорят, уже тогда Старый Балин стоял возле дозорной башни, охранял, как часовой, пределы наших земель. Давно отгремели громы битв, давно окаменели останки павших, но до сих пор стоят стены борга, и молодые люди несут дозор на башнях с оружием в руках. Таков обычай, и не кажется, будто он плох! Обычай подобен древу: корнями врастает в душу народа, не выкорчуешь силой, можно только сгноить...

Впрочем, пожалуй, мы скоро забудем, откуда пошел этот обычай, как забыли многое с давних времен. И лишь по привычке будут стоять дозоры на стенах и башнях борга.

В этом наш Норгард — такой же, как иные поселения вирфов.

Разве что — самый северный...

— Так что же, Снорри, — подал голос Этер, — есть у тебя ещё вересковое пиво?

— Честно скажу, не слишком-то мне по душе поить вересковым пивом чужака. Ты же знаешь — это не просто хмельная брага. Тайна верескового пива передается мастерами от отца к сыну с давних времен...

— Э, что за беда! — скривился Этер. — Тебя же никто не просит раскрывать тайну! Просто надо угодить гостю! Так что, есть?..

— Есть. Но для чужака и его ротозеев — жалко.

— Насколько жалко? — лукаво усмехнулся толстяк. — Тебе, должно быть, ведомо, что Этер Хольд не скуп на серебро!

— Ты отдашь мне пятую часть выручки за тот вечер, и бочка верескового — твоя.

— Пятую часть?! — пожилой трактирщик побагровел. — Да ты что, Снорри, это же грабеж! Лучше сразу подожги "Под дубом", и дело с концом...

— А что, пожалуй, и подожгу, — усмехнулся я. — Вот только все соберутся, запру двери покрепче и... Короче, Этер, не хочешь — дело твоё. Тебе больше надо. Ну что, по рукам?

Тот хотел было спорить, но я поднял руку:

— Торг неуместен! Да или нет?

— А, тролль тебя дери, по рукам!

Мы заключили сделку крепким рукопожатием.

— Так, а кто разобьет? Кто свидетелем будет?

Не то чтобы я не доверял Этеру, он хоть и трактирщик, но меня пока не обманывал, однако обычай следует блюсти...

Скрипнула дверь, и кучка завсегдатаев-выпивох в углу взорвалась радостными приветствиями. В трактир вошел довольно высокий — футов пяти ростом — лесоруб в коричневой куртке. Его темно-каштановая с проседью бородища была заплетена в три косички. Лицо дышало величием. Не глядя на пьяных, он прошел к стойке, стуча блестящими сапогами.

— Эльри, ты вовремя, — сообщил я. — Разбей, будешь свидетелем: Этер обещал мне пятую часть от сегодняшней выручки!

— Это правда? — удивленно изогнул бровь Эльри.

— О да, увы мне, увы... — горестно вздохнул трактирщик.

— Что же, господа, я свидетельствую, что сделка была заключена! — и разбил рукопожатие.

— А ты, Эльри, привыкаешь к образу серьезного делового человека? — усмехнулся я.

— Я знаю свое достоинство, и мне не надо "привыкать"!

— О, поведай, где же было твое достоинство, когда ты третьего дня напился и уснул в моём погребе? Весьма достойные пузыри пускал ты тогда!

И я, довольный собою, дернул его за бороду. В ответ Эльри просто врезал мне по шее. И мы расхохотались.

Ведь мы были лучшими друзьями, хоть он и много старше меня. И, надобно сказать, что сотня дубовых щитов не столь надежна и крепка, как наша дружба. Да и для защиты я предпочел бы не сто щитов, а одного такого друга.

* * *

— Господа, я должен идти, дабы встретить гостя должным образом, — сказал Эльри.

И вышел, гордый, как король древних времен.

Ибо, доводилось слыхать, нынешним королям гордиться нечем...

— Эй, Агни, Хёгни, Трор! — закричал Этер своим гюсманам. — Нечего прохлаждаться! А ну, бездельники, ступайте-ка за мастером Снорри, да привезите бочку пива, да смотрите, чтоб ни капли не пролилось — а то легкие вам повынимаю своими руками!

Я вздрогнул. О да, этот — повынимает...

Этер же вооружился крепкой ясеневой палкой и пошел разгонять пьяную ватагу. Я не спеша раскурил трубку и наблюдал, как старый трактирщик лупил допившихся лесорубов. С трезвых глаз — руки бы на них не поднял, испугался бы, а так — отчего же не повеселиться...

— Воистину, велика волшебная сила серебра! — раздалось сзади.

Я обернулся.

На пороге стоял невысокий альвин из сидов в зеленом плаще с черно-белыми завитушками. Как я узнал, что он из сидов? Нетрудно сказать: из всех альвов только сиды не отличаются ростом и носят такие плащи с таким узором.

А как я узнал, что он из альвов, а не, скажем, из вердов?

Глаза.

Не смотрите им в глаза.

Никогда.

У вошедшего глаза были большие, цвета недоспевших яблок. Там улыбалась тайна. И старая печаль — на самом донышке...

— И потому, — кивнул я, — серебро губит героев. И только золотая слава не меркнет в веках! Как спалось, дружище?

— Никак, — зевнул тот, — я не спал, я работал.

— Вот как! И, позволь спросить, над кем? Чью дочь ты опорочил на сей раз?

— Главное, что не твою. Не смешно, друг мой Снорри.

— Когда ты уезжаешь?

— Вечером. Хочу погулять тут напоследок — кажется, сегодня будет пьянка?

— О да. Представь, этот... Этер Хольд... хочет угощать моим вересковым пивом какого-то купчишку! Чужака!

— И что? Я тоже чужак, но меня ты угощал, и, помниться, недурно...

— Ну, сравнил! Ты — другое дело!

— Другое? Хотелось бы мне верить, что правда твоя...

Я не понял тех слов и хотел переспросить, но Этеровы гюсманы перебили, едва не силой вытолкав меня во двор. Им не терпелось покончить с той бочкой — их хозяин шутить не умел, обещал вырвать легкие — вырвет, и добро, если через горло... Нехорошо, если я буду в том виновен!

— Снорри, если не напьешься, проводишь вечером на ладью? Есть разговор...

— Ага! — крикнул я, увлекаемый дюжими слугами трактирщика.

А возле порога "Под дубом" стоял ещё один мой друг. Впрочем, трудно сказать, мог ли я называть его другом. Достаточно и того, что я не назвал бы его врагом. А были ли у него друзья и близкие — как знать... Иногда мне казалось, что за спиной у него такое, что иным хватило бы на несколько жизней — а мы, дверги, живем долго...

Он — из тех волшебников, которые в сказаниях раз в сто лет наведываются в далекую глушь, чтобы искать себе сподвижников — героев и безумцев, чудаков и сказителей, людей со странными глазами... Собрав такую банду, они уходят за виднокрай, за пределы изведанного мира, в далекие дали, в туманные земли, а потом возвращаются, чтобы поведать о странствиях и приключениях... Впрочем, возвращаются не все. Иногда — не возвращается никто. Но о том редко говорят легенды. По счастью, Корд (так я зову его для краткости) никогда не втягивал ни меня, ни кого-либо из моих знакомых в подобные походы.

Чему я рад, признаюсь.

Ибо не ведаю, смог бы отказаться от хмельного духа неизведанных дорог...

* * *

"О прошлом всех сущих..."

— Убей его! — крикнул Свен Свенсон повелительно. — Убей его, друид!

Ветер подхватил слова и смешал их с пылью. Пыль кружилась над полем тинга, между двумя фигурами, чьи взоры пронзали сердца. Поле обступили люди, но те двое их не видели: всё иное было прахом, дешевым, как слова старосты, подвластным ветру, что сеял пыль на полы плащей...

— Эй, а что тут?.. — спросил Снорри, пытаясь глянуть поверх голов.

— Тихо ты! Не мешай! Видишь, это колдун из сидов, он сейчас нашего Ругина в землю закатает!

— Кто кого ещё закатает!

— Да тихо вы там! Щас молнии полетят!..

Ругина-колдуна он узнал сразу. Седой заклинатель хмуро глядел на противника из-под своей хвостатой шапки. Ругин был подобен глыбе, вросшей в землю — столь же приземистый и непоколебимый. И мрачная, спокойная решимость плавилась с отчаянием в его кобальтовых глазах.

Его противник, которого Свенсон назвал друидом, застыл, пристально разглядывая Ругина, склонив голову набок. И не было враждебности в его взоре. Было беспокойство, любопытство и улыбка. Чтобы увидеть глаза пришельца, не надо было тянуться. Ибо он был высок, на две-три головы выше самого рослого из двергов, и куда тоньше, уже. Не носил ни усов, ни бороды, и на вид был совсем ещё юным. Если не смотреть ему в глаза.

Снорри — посмотрел.

И это навсегда изменило его мир, хоть он и не знал о том...

— Тебе не следовало вмешиваться в наши дела, друид, — тяжело и сурово молвил Ругин. — Но раз уж ты сунул сюда пасть, Корд Лис, то я вызываю тебя на поединок! Здесь, немедля! Правила, думается, тебе ведомы.

Тяжкие слова рухнули, подняли волну тревожного шепота. Потом поле тинга накрыла тишина. И в той жуткой тиши раздался звонкий смех чужака.

— Нашел дуралея! — хохотал чужеземец, и ветер вторил ему. — Здесь же каждый куст — за тебя, каждый камень, каждая дождевая лужа! Глупо тягаться с колдуном на его земле, под его небом!

— Мы можем сразиться там, где не светит солнце и не бывает ночи, где небо — серое покрывало, где растут мёртвые травы, — сказал Ругин — и обрубил смех друида.

Чужак печально покачал головой.

— Нет, — тихо произнёс он, — там мы не можем сразиться.

Ругин побагровел, зарычал, воздев жертвенный топор:

— Проклятье! Не смей меня жалеть!!! Не смей, Лис!

— Я не тебя жалею, гордый чародей, — отрешенно сказал друид. И насмешливо бросил Свену: — Извини, староста, я не могу выполнить твою просьбу!

— Да ты что, сдурел?! — заорал Свен Свенсон, и народ зашумел, смыкая кольцо дурной силы. — А ну, взять их! Обоих!

— Это ты не дури, альдерман, — бросил Ругин презрительно. — Мало толку — спорить с колдуном!

— Мне не страшно твоё колдовство! — плюнул в пыль староста. — Моя удача не меньше твоей!

— Как бы там ни было, а Руны Нифля я тебе не отдам! — гордо молвил Ругин, а друид покачал головой.

— Грам! — позвал Свен старшего хирдмана. — В кандалы обоих!

Люди одобрительно загудели. Только Альвар Старый и Фундин Пасечник вышли против Свена:

— Хэй, добрые горожане! Опомнитесь! Когда такое было видано, чтоб...

— Грам! — крикнул Свен. — И этих двух пердунов — тоже!

Усатый вояка тихо сказал старикам:

— Лучше вам уйти, господа! Сами видите, народ сердит!

Старики пожали плечами — мол, мы предупреждали! — и ушли.

А Грам заметил, что между его отрядом и чародеями стоит один-одинешенек молодой рыжий Снорри Турлогсон. И недобрый у него взор.

— Не дело трогать гостя, — заметил пивовар.

— Отойди, Снорри, — поморщился Грам. — Как бы тебе гостеприимство боком не вышло! Зачем оно тебе надо?

Снорри зло прищурился:

— А вот представь себе, надо! Потому как нельзя иначе. И нам всем это ведомо.

Друид удивленно изогнул бровь. Но ничего не сказал. А Ругин буркнул:

— Хоть ты в это говно не лезь, пивовар!

— Да, верно, отойди, — кивнул Грам. — Не хочешь? Ну ладно...

Снорри поднял дорожный посох, окованный по концам. Через миг рядом с ним стоял Эльри с боевой секирой. Подходили лесорубы с топорами и становились перед своим ингмастером, готовые биться за него, и спокойствие было в их ясных глазах. А потом раздался девичий голосок:

— Снорри! Тролль тебя дери!

Митрун промчалась вихрем и тоже встала рядом с ним.

— Спасибо, — шепнул Снорри.

— Потом поговорим! — зло пообещала красавица.

Грам смотрел в глаза Эльри и его людям. Смотрел в глаза Снорри и его невесты. Грам видел там ровное пламя — у каждого свое, но такое похожее — и опасное. Грам знал, что его воины могут искрошить защитников. Но ещё знал, что это единственный путь, как взять колдунов. Кровь не должна пролиться на поле тинга.

Свен Свенсон тоже это знал.

— Ругин Гальдрар! — крикнул он яростно. — Будь ты проклят! Не дожить тебе до Середины лета! Ты ведь не бессмертен! А вы, люди добрые, расходитесь! Нечего тут делать!

Люди зашумели. Они не хотели расходиться. Зрела драка. Ветер пахнул кровью.

— Идем отсюда, чужак, — проворчал Снорри, и они стали выбираться из толпы. Снорри словно наяву видел, как горожане ломятся вперед, как тупое мычащее стадо прёт напролом, и как чужеземец поднимает красивый резной посох, а потом — дождь из пламенных черепов хлещет толпу, словно плетью, сечет, жжет беспощадно, карает, наказывает, не видя павших на колени... Ибо у него была эта высочайшая власть!

Конечно, было бы им поделом. Но, как никак, это собрались его, Снорри, соплеменники...

— Спасибо, Упрямый, — шепнул с улыбкой друид и добавил, только для Снорри. — Меня зовут Корд'аэн О'Флиннах.

— Рад знакомству, — усмехнулся пивовар. — Я — Снорри Турлогсон. Так что все-таки случилось?..

* * *

— Тогда Свен потребовал, чтобы Ругин открыл ему Руну Нифля, — говорила Митрун, пока они шли к трактиру. — А Ругин отказался, и не стал объяснять, почему. Свен устроил так, чтобы люди согласились дать чужеземцам-вердам земли для поселения и постройки мануфактуры.

— Хоть и не всем это по душе, — заметил Эльри.

— Свен посулил выгоду многим, и тебе, Эльри, — с укором сказала Митрун. — Да и тебе, Снорри, не надо было бы ездить на юг на торги, сюда бы всё везли.

Снорри промолчал. Митрун продолжила:

— А потом Ругин пригрозил спеть Руну Нифля, если Свен всё-таки даст чужакам земли. Тогда староста попросил его, — указала на Корд'аэна, — рассудить это дело, ибо говорят, что пришлому всегда виднее...

...Руна Нифля, Тайна Тумана — то была колдовская песнь, древняя, как корни гор, где она зазвучала впервые. Кто решится её спеть — облечет себя туманом, скроется от глаз чужеземцев, от случайных путников и от врагов. Станут искать — днем с огнем не найдут. Есть, правда, способы, как проникнуть под покров тумана — только мало кто их знает. Но если забудешь, как сбросить мару, как выйти из морока, — там и останешься на веки вечные, в бескрайних туманах Страны Мёртвых...

...Снорри уже доводилось слышать Руну Нифля и видеть её туман. Однажды — он тогда был совсем мальчишкой — в Вестарфьорд вошли корабли. Полосатыми были их паруса, а носы скалились резными пастями змеев. То были драккары — боевые ладьи викингов, мореходов из Хлордира, Страны Заливов. Никто не знал, зачем они пожаловали, но, кажется, не торговать, ибо больше было при них железа, чем серебра. Великаны-хлорды волоком перетащили ладьи в Андару и пошли на юг. Жители Норгарда прятались в домах, город опустел, вымер. Только Ругин Гальдрар остался — один против сурового неба.

Взял легкую арфу, вышел к реке и заиграл. Тревожной зыбью вздрогнула Андара, ибо музыка та была красива, но холодна. Птицы летели прочь, рыбы уходили на дно, только змеи да сороки слушали голос арфы. Ругин завел старую песнь. Снорри всё слышал, ибо спрятался в кустах, только не понял ни словечка. Колдун пел на древнем наречии, на изначальном языке народа Двергар, ныне совсем забытом. Туман был в его песне, пелена дождя, легкие крылья сна. Шепот теней, неуловимое движение в листве, увядание деревьев. Плач ивы и смех снежной метели, заметающей последние следы...

...Над рекой поднялся туман. Серый плащ укрыл Норгард. Сквозь густое влажное покрывало виднелся лес, чернели стволы, но не было видно домов. Миг — и туман поглотил Ругина. Снорри остался один. Он хотел выскочить из кустов, озираясь, криком позвать на помощь, но вдруг показались драконьи пасти кораблей, и плеск весел оборвал песнь колдуна.

Снорри затаился, замер, оцепенел...

...Драккары шли прямо перед Норгардом. Викинги размеренно гребли. На носу переговаривались двое:

— Я слыхал, будто тут живут дверги-коротышки!

— Ты видишь хоть одного? Тебе, верно, солгали.

— Пожалуй. А то и разжились бы "блеском ложа дракона"...

Когда ладьи скрылись, Ругин снова ударил струны, запел — звонко, отрывисто — и схлынул туман, и вновь возник из ниоткуда славный Норгард...

Снорри тогда получил по заднице ремнем. Мать плакала. А Снорри долго ещё не мог согреться.

Те викинги не вернулись. То ли взяли землю на Юге и осели, то ли вернулись другим путем, то ли рухнули на поле брани и отправились в Золотые Палаты — кто скажет?..

-...А Свену — всё до задницы, кроме своей выгоды, — ворчал Ругин. — Он и мать продал бы, когда б нашелся покупатель!

— Но... — попыталась возразить Митрун, да Ругин перебил:

— Не спорь, девка! Послушай, что умные люди говорят, коль своих мозгов нет. С людьми народа Верольд нельзя ужиться! Они придут — и всё здесь поменяют! Всё — лес, горы, Андару, сам воздух! А что ещё хуже — мы никогда не будем равны им. Мы для них всегда будем забавным Сказочным народцем, волшебными карликами, гномиками в смешных красных колпачках. А когда они разорят наш мир, когда сами уже не смогут ничего из него высосать — о, тогда они во всем обвинят нас же самих, прольют нашу кровь, а потом — уйдут, оставив за собою лишь холодеющие руины. Я не пущу их в Норгард! Такова была воля и покойной Арны. Впрочем, девка, не твоего ума это дело!

Митрун вспыхнула:

— А когда жива была Арна — так ли ты с нею говорил?

— Куда тебе до Арны! — сплюнул Ругин. — Дурная баба!

— Придержи-ка язык, колдун! — сказал Снорри не слишком ласково. — Мы тебе не грубили!

— Ты, рыжий, сделал сегодня достойное дело, — отвечал старик. — Потому я дам тебе совет: наплачешься ты с этой женщиной! Хэй, друид, мы не закончили разговор!

И двое магов уселись в дальнем углу трактира.

— Что на тебя нашло, Митрун, любовь моя? — спросил Снорри. — Мало проку спорить с нашим Ругином!

— А как не спорить, если он говорит глупости?! Кому станет хуже, если тут и впрямь поселятся верды? Живем, как в лесу... Это ты, Снорри, скажи, что нашло на тебя? Зачем ты защищал их? Могли же убить! Ты обо мне подумал?

И тут Снорри рассмеялся. Холодно, презрительно. Такой смех не прощают. Но остановиться он не мог. Ветер пел в его сердце.

— Коль меня убили бы, — сказал он сквозь смех, — на тебе женился бы Эльри, по старинному воинскому обычаю!

Митрун побледнела.

— Хорошо, — молвила она тихо. — Но запомни, ты, невыносимый дурак: дружба с этим чужаком принесет тебе много горя. И я не стану нести его вместе с тобою!

И быстро пошла прочь, готовая плакать от обиды — но плакать не для чужих глаз... Эльри заметил:

— Не следовало тебе так говорить.

— Уж пожалуй, — кивнул пивовар, — пару дней точно будет дуться.

— Я о нашем обычае. За такие шутки у нас вызывают на хольмганг.

— Да ты никак тоже обиделся?

— Меня обидеть — уметь надобно, не льсти себе. Просто иногда следует головой думать. Да и, кроме того, она же тебя любит...

* * *

— Выслушай меня, Ругин Гальдрар, ибо я уже достаточно слушал тебя, — тихо говорил друид, — к тому же, я буду краток. Вы не сможете прятаться вечно. Они всё равно так или иначе придут сюда. Мой народ, Народ Холмов, готовит великий исход. В назначенный час раскроются холмы, и мы уйдем, оставшись в людских сказаниях. Что станете делать вы, Двергар? Затеряетесь в тумане Края Мёртвых?

— Я — последний из жителей Норгарда, кто знает Руну Нифля, — отвечал Ругин. — Учеников у меня нет. Могу обещать, что по смерти отдам Руну синему небу, зеленому лесу и глубоким водам Андары. Им виднее. И пусть альдерман творит, что хочет! Но до того — не будет сюда ходу чужакам. Это всё, что я имею тебе сказать, Лис.

Корд'аэн улыбнулся. Грустной вышла та улыбка.

— Этого довольно, мудрый чародей, — тепло сказал он.

Ругин буркнул:

— Иди, обрадуй Свена, ибо недолго ему ждать моей смерти.

И вышел, бормоча что-то под нос. Люди спешили уступить ему путь и не попасть под взор цвета грозовой тучи. А Корд'аэн О'Флиннах сидел за кружкой сидра один и смотрел ему вослед. Улыбка блуждала на его устах, но в глазах не было радости.

* * *

— Снорри, сын Турлога, позволишь ли угостить тебя? — спросил сид. — Ведь я тебе обязан!

— Отнюдь, — отвечал Снорри. — Не думаю, что тебе угрожала опасность. Да и, честно сказать, здесь приличному человеку угоститься нечем. Но ежели таково твоё желание, я мог бы с тобой побеседовать.

Страшно было сидеть за одним столом с яснооким пришельцем. Казалось, ещё слово, ещё миг — и великий ветер подхватит тебя, и ввергнет в древнюю бездну, из которой нет возврата. Внутри всё холодело от страха и восторга — словно несешься на лыжах с горы, или ведешь лодку сквозь самое око бури, или ступаешь по краю ледника...

— Скажи, пивовар, зачем ты это сделал? — спросил Корд'аэн. — Тебя могли зарубить.

— Быть может, и могли, — отвечал Снорри безмятежно. — Да только кто-то ведь должен был выйти, не так ли?

— Раз уж ты отказался от дара, позволь поблагодарить иначе. Ты можешь задать мне один вопрос, на который я отвечу правду. Подумай хорошенько, Снорри!

Сердце ёкнуло. Сколько вопросов, толкаясь, полезло на язык! О многом хотелось спросить чародея: кто он таков, откуда, зачем пришел сюда, почему Свен приказал ему убить, правда ли то, что рёк Ругин о вердах... ну и по мелочи: каковы будут цены на солодовый ячмень, привезут ли сельдь на торги, когда настанут первые заморозки? Но Снорри не спросил ничего. Видать, вещие фюльгъи подсказали ему промолчать. Сын Турлога молвил:

— Пожалуй, я задам этот вопрос позднее.

Корд'аэн покачал головой.

— Хитёр бобёр... Ладно же, дай хоть погадаю тебе.

— На ладони? — криво усмехнулся Снорри.

— На чаше с кровью.

— Мне своей крови жалко.

Корд'аэн указал на стеклянный стакан, который Снорри сжимал в руках. Только тут пивовар увидел, что стекло треснуло под напряженными пальцами и взрезало кожу. Кровь медленно таяла в сидре.

— Дай-ка сюда свой стакан, — попросил друид.

Потом начал всматриваться, вертел посудину, и неприятно каменел его взгляд. А после друид оттаял лицом и усмехнулся.

— Правду рёк тебе Ругин. Наплачешься ты со своей невестой.

Снорри нахмурился.

— Никто не просил тебя совать нос... — начал он сердито, но друид просто перебил:

— Это будут слёзы радости.

— Хоть и мало веры твоим словам, Корд'аэн, всё же будь моим гостем, — улыбнулся Снорри. — Ибо моё пиво — свежее, чем тут...

...Так началась их дружба. Корд'аэн иногда наведывался, и они пили, курили трубки и говорили о всякой всячине. Люди стали побаиваться Снорри, ибо тот знался с колдуном. Снорри лишь посмеивался.

Он и думать забыл о том вопросе, который задолжал ему Корд'аэн.

* * *

Проклятие старосты сбылось. Ругин умер в начале лета. Люди удивились, что альдерман превзошел колдовской силой Гальдрара. Иные, правда, поговаривали, что колдовской дар Свена тут ни при чем, просто у старосты была в знакомых банда грэтхенов, коим ничего не стоило тайком убить ведуна. Свен никак не мог пресечь тех сплетен, однако люди не слишком им верили. Говорили — так или иначе, а противный бесполезный старикашка мёртв, поделом ему, и что за беда, если его жизнь оборвало не проклятие старосты, а нож-кишкодрал убийцы? Многие радовались его смерти, ибо никто не стал бы мешать выгоде.

* * *

Надо сказать, что Ругин остался непогребенным. Он жил один в каменной круглой башенке на отшибе, как и положено чародею. Никто не решался войти в его дом. Даже Грам Гримсон, слывший самым отважным из жителей Норгарда, долго стоял перед закрытой дверью, не смея сделать и шаг вперед. Говорили, колдун уже более трёх недель не выходил из башни. Никто не заметил бы — если бы вороны не обсели деревья окрест и не каркали так противно. Видно, хотели забрать с собой душу колдуна. А душа, говорили люди, всё ещё в башне, взаперти.

Грам хоть и вызвался открыть двери обители Ругина и убедиться, что он мёртв, никак не решался. Там, за запертой дверью, во тьме под толщей камня, наверняка притаился драугр — кровожадный мертвец, бледный до синевы, ждущий жертву, что сама войдёт к нему и посмотрит в его пустые глаза... Грам мялся, краснел и бледнел, сжимая черенок ножа-оберега, и неведомо, сколько ему ещё так стоять, если бы не появился Эльри.

— Драугр? — весело спросил он. — Эка невидаль! Главное — отрубить ему голову, приставить к заднице и в таком виде закопать! Мы некогда этим баловались...

— Не до смеха, Бродяга, — отвечал Грам. — Есть там драугр или нет, это полдела. Только могила колдуна — всегда проклятое место.

— Добро, — сказал Эльри, не улыбаясь. — Войдём туда одновременно.

Народ затаил дыхание, когда Грам и Эльри коснулись двери и исчезли во мраке. Какое-то время — пять минут, а может, пару часов — их не было видно. Ни звука не доносилось из башни. Солнце замерло в небе, ветер не дышал, не двигались воды Андары. Наконец они вышли — сперва Эльри, ухмыляясь и пошатываясь, точно пьяный, и мутный был его взор. А после — Грам, сын Грима. Люди ахнули: усы воина стали белее, чем лицо мертвеца.

Грам затворил двери и молвил:

— Ругин умер. Расходитесь, добрые господа.

Таким был его голос, что никто не ослушался. А вороны разразились радостным карканьем и взвились в небо. Деревья облегченно простонали, а птицы, расправив крылья, неслись прочь, из мира в мир, и Ругин Гальдрар был среди них.

Никто никогда так и не узнал, что же видели Эльри и Грам в хижине мёртвого колдуна.

5

"Под дубом" гудело, фыркало и шумело.

Эльри с купцом очень быстро ударили по рукам. И теперь наши лесорубы лихо отплясывали со своими женами и невестами под музыку местных спиллеманов. Купец же и его люди хлестали пиво, как не в себя, и резались в кости со стариной Эльри. А я подсчитывал свою долю и разглядывал алма. Дело это имело нехороший душок. Я, как и многие, плохо верил, что этот человек прошел вверх по Андаре много роздыхов только чтобы по дешевке взять леса. То ли на Юге так плохо с древесиной, то ли ему надо много и быстро, и денег мало... Меня не должно бы это беспокоить — а вот тревожно было на сердце, и хмель не слишком веселил...

Впрочем, не я один был встревожен в тот вечер: Этер Хольд тоже незаметно хмурился, поглядывая на гостей. Что-то беспокоило пожилого трактирщика, чего-то он не учел, стремясь угодить гостям...

— Слышишь? — бурчал он тихо. — Свирельщик фальшивит. И скрипач тоже... Кто этих ослов беременных учил?..

— О, друг Этер, ты стал тонким ценителем музыки? — усмехнулся я. — Кажется, это уже никого не волнует. Не хмурься, хозяину это не к лицу!

— Легко тебе говорить, рыжий грабитель!

— Да глянь на них, им всё равно! Ты, как кажется, позаботился обо всём!

— О нет, одну вещь я забыл, а вернее, не достал, — сокрушенно молвил Этер. — Эти мужи, верно, оставили жен дома, и не похоже, что недавно! Предложи я им грудастых девок в баню — не думаю, что отказались бы! Наши-то им ни к чему... Впрочем... Снорри, а нет у тебя смазливой сестренки?

Тошно мне стало от тех слов, тошно и горько, и больших усилий стоило мне сжать кулаки, а затем разжать их, не причинив никому боли.

— Я надеюсь, Этер, ты пошутил, — и более мы не перемолвились за тот вечер.

Ибо трактирщик опорочил и жен народа Двергар, и наши древние обычаи. Девы нашего народа не дарят любовь всем подряд, тем более чужакам и за деньги. Этим славны жены Верольд. Жены наших дорогих гостей с Юга и Севера, ибо Верольд одинаковы везде, как я слышал.

Тут надобно сказать кратко об этом народе. Само это слово изначально звучит как "Вере-ёльд", то есть "Век Чужих", "Время чужаков", "чужой род", "чужой мир". "Вере", "веор" — на нашем наречии Скельде — чужеземец. Люди Верольд, верды, ростом превосходят нас вдвое, а численностью — в десятки раз. Это неудивительно, ибо живут они до смешного мало — редко кто доживает до ста лет, и надо успеть продолжить древо рода своего. У них много племен, и большинство живет на Юге и Востоке. Сами по себе они довольно бестолковые, как доводилось слышать, но из них получаются неплохие ученики. В незапамятные времена именно мы, Двергар, обучили их кузнечному делу и мастерству золотой работы. Впрочем, следует сказать, что и они обучили нас искусству: теперешний наш язык — Скельде — родился в их краю. А свой изначальный мы забыли. Мало кто ныне его помнит. По говору и обычаю мы более всего походим на Хлордов, могучее племя из Хлордира, Северной Страны. Алмы, другое племя, живет на берегах озера Алмар, у подножия холодных гор Черного Перевала. И, глядя на краснощекого гостя-купца, я не скажу, будто этот народ кажется мне достойным доверия.

Купца звали Гербольд Скавен. Был он толстым, толще нашего Этера, с крупным носом, мелкими глазами, хитрыми и холодными, и окладистой бородой с проседью. Пил он немного, в кости не играл, говорил немало, но всё больше попусту. Улыбка не сходила с его лица. А когда тусклый свет лампады пускал вскачь тени, улыбка гостя становилась ухмылкой. Купец присматривался к нам и радовался каким-то своим потаенным мыслям.

Вдруг черная тень мелькнула в окне — птица, или мусор, гонимый ветром, или чей-то колдовской наговор, — и улыбка сползла с лица Гербольда. Хмельная радость разбилась, точно прибой о скалы. Музыка разладилась, расплескалась, разорвалась, стала набором разрозненных звуков. Танцующие как-то странно замерли, а потом медленно стали разбредаться, поглядывая на музыкантов — отчего перестали играть? А спиллеманы и сами недоуменно глядели то на инструменты, то на багровое от злости лицо Этера.

...Он вошел, подобно призраку — незаметно и неслышно, однако все ощутили его. Стало холодно, и тени сгустились в углах, и ветер тоскливо, совсем по-осеннему взвыл за окном. И стаи ворон, вестниц горя, откликнулись на его зов...

Он прошел к стойке и спросил брусничной наливки. Откинул капюшон фиолетового плаща. И дёрнулось моё сердце, когда я увидел, кто этот высокий черноволосый чужеземец. Белым было его лицо, искаженное замысловатым черным узором, и смертельно усталыми казались большие тускло-серые глаза. Это был настоящий свартальф — и мало хорошего говорится о них в древних сказаниях... Немного я ведал о том народе, кроме того, что они родичи сидов, Белых альвов и всех прочих, кого мы зовем Альфум. А страна их зовется Карвендаль, и находится в глубоких пещерах Черного Перевала. Их никогда не видали в этих краях. Но сказители сберегли предания о древних войнах, об отваге и жестокости, мастерстве и беспощадности, красоте и коварстве...

И хоть ныне мало кто помнит легенды, каждый, кто был "Под дубом", почуял недоброе.

Даже самые пьяные.

Чужак обвел взглядом темный зал и зевнул.

— Ну, господа? — протянул он глубоким голосом, каким говорят, вероятно, подземные чудовища Черного Перевала. Я вздрогнул, ибо ощутил вдруг неприятный сырой холод пещер с низкими потолками, покрытыми плесенью.

— В чем дело? — спрашивал пришелец, и никто не отвечал ему. — Ну же, почтенные! Отчего вы не пляшете? Отчего не слышно голосов радости и музыки? Прошу вас, веселитесь, не обращайте внимания на одинокого странника! Он не стоит минут вашей радости! Не так много у вас времени, чтобы грустить! Сегодня хорошая ночь для музыки и песен! Так танцуйте же, и пусть безумие ветра на горных вершинах держит ваши сердца! Я желаю любоваться, как вы умеете дёргаться! Ну?! Завтра будет поздно!

— Почему? — с удивлением услышал я собственный шепот.

Тёмный странник даже не глянул в мою сторону. И я возблагодарил богов.

— Нетрудно сказать, — отвечал тенелицый гость. — Близится Час Рагнарёк, Час волчьей пурги, Век бурь, когда треснут щиты и узы дружбы, будет забыто родство, и мёртвые идолы сами возьмут себе жертвы. Но Хёймдалль не затрубит в Гьяллахорн, сзывая богов и героев на великий бой, Волк не сожрёт Солнце, Манагарм не проглотит Месяц. Сыны Логи не двинутся из жарких южных краев, и не дрогнет хрустальный мост-радуга под копытами их огненных коней. Полчища троллей не двинутся в Срединный мир. Не увидят у берегов живых Корабля Мёртвых, построенного из ногтей усопших. Не пробудятся драконы и Морской Змей. И Мировое Древо останется нерушимо. Не древние враги уничтожат ваш мир. Его сожрут мелкие, пустые, бессердечные твари, что являются из Вечной Пустоши и туда же уходят, насытившись. Они голодны, их приход неотвратим, как зима и смерть. Души им заменяет черная пасть.

Музыка умерла. В очах толпы не были ни капли хмеля. Была липкая, слизкая муть... Страх. Страх неведомого. Страх узнавания...

Гость медленно осушил стакан. Потом как-то нехорошо прищурился и уперся взором в торговца.

— В каждом из вас, — говорил скиталец, — на дне ваших зрачков, в глубочайших пещерах ваших душ... Там, где исчезает боль и тускнеет радость, меркнет свет и хлынет прочь мрак... Там таится крохотное серое ничтожество, маленький цверг, дитя Вечной Пустоши. И страшен тот час, когда эта мерзь разбухает, и прах памяти сердец осыпается в пасть забвения, в этот пустой желудок, в эту мировую бездну...

— Ты что, припадочный? — перебил Гербольд. — Или быть может — местный шут?

Зря он это сказал... Он что — не видит?..

— Я так понял, — продолжал купец, — что тебя герр Этер нанял нас смешить. И вот что я тебе скажу. Плохой из тебя шут. Ты мне надоел. Сколько тебе дать серебра, чтобы ты закрыл рот и вышел оттуда, где отдыхают добрые люди?

Пришелец беззвучно рассмеялся.

— Не греши на трактирщика. Он меня не знает. Я тут почти случайно. А что до серебра — у тебя столько нет, чтобы я удивился.

И добавил, равнодушно глядя в окно:

— В жизни не видел такой огромной пиявки...

— Что?! — вскочил главный охранник купца. — Кого ты назвал пиявкой?!

— Тише, не дело затевать ссору! — подал голос Этер. — Наш гость из дальних стран сейчас попросит прощения у герра Гербольда и выйдет... не так ли, добрый странник?..

— И не подумаю, добрый трактирщик, — невозмутимо отвечал свартальф. — Я не попрошайка, я имею, чем заплатить тебе за гостеприимство. А перед пияв... господином Гербольдом я не виновен. Не я, видит небо, посылал его на север за "быстрым" лесом. Не я присоветовал ему выставить товар на торги в Боргосе, а потом уничтожить половину, чтобы вторая половина выросла в цене в четыре раза. И не я нашептал ему продать остаток — это немало! — на верфи короля Аэдварда Алмарского. Не секрет, что ему ныне весьма надобен лес: ибо есть у него желание, чтобы люди острова Боргос признали его своим сюзереном. Для того он вооружает ныне стрелков долины Маг Арта. Для того ему нужны корабли и древесина. Герр Гербольд так уже делал. Только ездил он тогда, я слыхал, не на север, а на запад, и брал лес у болотных грэтхенов.

Шум поднялся в трактире. Грэтхены! Хитрые, коварные и почти столь же искусные, как мы, они всегда были нашими врагами. Та вражда — древняя, глубокая и взаимная. С грэтхенами не будет мира. Никогда. Не скажут хорошо о том, кто ведет с ними дела!

— Из твоих слов ничего не является правдой, — проговорил Гербольд, бледный от испуга и злости. — А за ложь следует держать ответ...

— Господа, не надо... — промямлил Этер, но его не услышали.

— Проучите его! — прошипел Гербольд, скрипя зубами и дрожа всем телом.

А тела, надо сказать, было много. У преуспевающего купца всегда много тела. И тело это тряслось от злобы и страха.

Двое подступили к альвину, слева и справа, а старший охранник сказал, смешно шевеля своими моржовыми рыжими усами:

— Неохота тебя выбрасывать. Сам выйдешь?

И кивнул на дверь.

Странник молча покачал головой.

— Зря... — вздохнул усатый. — Ну, не обиж...

Он не договорил.

Его люди протянули руки к гостю. И вдруг заскулили, оседая на пол. Тёмный пришелец держал обоих за кисти правых рук. Кости трещали под тонкими белыми пальцами. Он просто смял суставы. Словно то были гнилые орехи.

— Боюсь, — проговорил он в совершенной тишине, — что они останутся калеками. Навсегда.

Мне захотелось забиться куда-нибудь от того голоса. Поглубже. Но людей Гербольда это не остановило.

Старший хрипло зарычал и бросился на странника, размахивая тесаком, увлекая остальных. Те мигом окружили гостя. Загудели жуткого вида шипованные дубинки, круша стойку и табуреты. Завопил Этер. Полетели щепки. А потом щедро брызнула кровь, и люди стали кричать, страшно кричать. И умирать.

Они неистово колотили друг друга. Крепко ввинченные гвозди моргенштернов разрывали мясо на уродливые куски. Тяжелые шары кистеней дробили кости и черепа. Острые кромки шестопёров кромсали плоть, ловко полосовали кожу сквозь одежду. Люди слепо и беспощадно месили друг друга, и не могли остановиться. Они кричали от ужаса и умирали. А тёмный гость плясал меж них, минуя свистящую смерть, ритмично хлопал в ладони, отбивал ритм каблуками, и вился его фиолетовый плащ, укрывая ужас, словно сама ночь. Вдруг остановился, застыл, сведя над головой руки в последнем хлопке. Горе-воители сползали в черно-багровую лужу на полу. На ногах стояли только усатый старшина и молодой паренек с арбалетом. Страшный незнакомец рывком развёл руки, и юнец опустил оружие.

Какое-то время царила тишина. Тень скрывала лик пришельца. На лицах горожан и алмов был ужас. Только Эльри смотрел на свартальфа спокойно, пристально, и лишь его пальцы, теребившие косицы бороды, выдавали беспокойство.

А потом трактир взорвался.

Одни выбегали с диким визгом. Другие накинулись на незваного гостя, объятые ужасом. В ход пошли ножи, бутыли, палки, стулья... Третьи молча полезли под столы. Я был среди них. Надо было бы уйти, и в то же время — я не мог, я должен был увидеть, чем всё кончится...

И дело было отнюдь не в пустом любопытстве, недостойном мужа.

Эльри спрятался рядом. Под соседним столом сидели Гербольд и пара его помощников. Этер, видимо, скрылся за стойкой.

Чужак вытащил из-под плаща длиннющий меч в ножнах, узкий, с широкой крестовиной, с которой свисали два красных шнура. Он не извлекал клинка из черной кожи. Просто отводил удары, и нападающие снова избивали только друг друга. Я дрожал от ужаса и восторга. Этот мрачный посетитель вызывал восхищение, которого я стыдился...

Дверь незаметно скрипнула.

— О, уже началось, — прозвенело сквозь грохот.

* * *

Не более половины посетителей осталось в зале. И ровно половина из них была в сознании. Остальные валялись на полу, и не все из них дышали.

— Ты можешь успокоить их, эар?

Надобно было слышать, с каким великолепным презрением выплюнул свартальф последнее слово! И ещё я уловил в его голосе бесконечное сожаление, горечь давней обиды и холод непрощенной раны...

— Кто же ты? — спросил вошедший. — Твоё лицо кажется мне знакомым.

— Унтах кан Орвен, из Пещеры Семи Следов, к твоим услугам, ардин.

— Корд'аэн О'Флиннах от Круга Высоких Вязов, взаимно рад... ардин. Как здоровье старухи Орвен?

— Не хуже, чем многие ей желают, и куда лучше, чем у многих из Круга Вязов.

Этер вылез из-под стола, отряхнулся.

— Думается мне, вы станете сражаться.

— К чему ты спросил? — улыбнулся Корд'аэн.

— Так ставки же!

Поразительно, как быстро он пришел в себя! Истинный трактирщик, человек дела... Да и народ — странно — втягивался в нарождающийся спор, то ли чтобы заработать на поединке, то ли вновь прикоснуться к леденящим углям древнего колдовства...

А Унтах кан Орвен говорил:

— Ты ведь тоже это чувствуешь, Корд'аэн О'Флиннах, не так ли? В шепоте леса и безмолвии камней, в песне моря и отчаянии ветра, в горечи дыма и одиночестве звёзд... Ты тоже слышишь крики искалеченных птиц, ты тоже видишь каменный, осыпающийся мост над седой бездной тумана... Ты тоже просыпаешься по ночам от собственного крика, разве нет?..

— Замолчи! — воскликнул Кордан отчаянно, я никогда не видел столько боли и страха в его глазах. — Замолчи, заклинаю тебя тьмой и пламенем! Ни слова более, скаттах!

Унтах удивленно изогнул бровь:

— Ты сам-то понял, что сказал? Тьмой и пламенем, надо же... Знать, не зря я пришел сюда.

— Так что же ты здесь ищешь? — не слишком любезно спросил Корд.

Чужак взял склянку наливки и медленно, мучительно-медленно допил до дна.

— А вот что, — он обвел взором трактир. — Я, видишь, на рыбалку собрался. Надобно червей накопать... А тут, кстати, глубоко копать не требуется. Всё на поверхности. Я восхищен тобою, Корд'аэн О'Флиннах, Лис, Медный Судья, сколь мастерски ты скрываешь отвращение. Тебе ведь тоже противно. Или нет?

— Мне противно только предательство и глупые игры, — бесстрастно отвечал Корд.

— Вот оно как! — вкрадчиво проговорил Унтах. — А фальшивая музыка и фальшивые деньги? Смотри: они боятся огня, эти славные подземные карлики! В их домах горят камины и свечи, но они всё ещё боятся пламени, как их дикие северные родичи. Пламя опаляет, и никто из них не удержит его на ладони. Но самое страшное, что они тянутся к огню. Огонь завораживает и манит их. И потому они люто завидуют нам, тем, кто может удержать пламя на пальцах.

А ведь не всегда было так, верно? Были и тут умельцы, плясавшие с молниями... А теперь... О, теперь они кичатся блеском ложа дракона! Добро бы то были герои, разящие драконов, или великие хитрецы, или рунопевцы... Куда там! Тебе не тяжело убить меня во сне? Я не хочу завтра проснуться в мире, где за цену чести идёт торг, причем брат торгует честью сестры, а отец — дочери! Что, добрый трактирщик, нет ли у тебя смазливой дочурки? Горбатые пузатые карлики-евнухи, серые базарные уродцы, что вы о себе мните? Вы просто живёте, никого не трогая? Да лучше бы трогали!

— Добрые люди, не слушайте, он не в себе, — жестко сказал Корд.

— Зато ты — слишком в себе. Я слышал, как вчера в бездне вспыхнул черный огонь. Их огонь. Вам его не удержать. Тупая слепая ярость и дикость, за которой ничего нет — или тупое слепое забвение? Я не знаю, что хуже, я не знаю, почему это случилось, только чувствую, что так начинается закат...

— Замолкни!.. — почти умоляюще воскликнул Корд.

— Так что? — прошептал, смеясь, Унтах. — Вы хотите огня, добрые люди? Вы — сейчас — хотите огня?..

— Ставки! — напомнил Этер. Лицо у него было деревянным.

— Десять гульденов на Корда! — решился Эльри. Он явно лучше меня понимал, что происходит.

— Двадцать таллеров на шута! — зло, хрипло молвил Гербольд Скавен. — Отработай гибель моих людей!

— Ещё десять на Корда, — рискнул я. Сам не знаю, зачем. Я хотел огня. Но — не того.

— Пять таллеров на шута, — добавил помощник купца — молодой щеголь с роскошным кинжалом на поясе.

— Хорошо, — улыбнулся Унтах, — с тебя и начнем...

А потом вдруг выбросил руку и хлопнул по стойке. Парень, поставивший пять таллеров, зашелся в жутком кашле. Вытащил кинжал... и вбил себе в горло. Снизу. Рухнул на пол.

— Это какой-то трюк, — слышался шепот. — Это понарошку, подстава...

Но мертвый писарь не вставал.

— А у него дома, верно, отец, матушка, красавица-невеста... Ах, как жаль, как жаль... Влага скорби ещё никого не вернула к жизни. Тебе жаль, а, купец?..

— Ты себе не представляешь, как, — процедил Гербольд.

— Неумёха, — вдруг фыркнул Корд. Потом прошел к телу, что ещё подёргивалось на полу, сильно ударяя ладонью в навершие посоха, выбивая некий ритм. Застыл над мертвецом, продолжая бить рукой о древо. Потом — перестал бить, и просто стоял, вслушиваясь в звенящую тишину. Никто не шелохнулся. Только Унтах криво ухмылялся. Во мне тихо плавились ужас и ненависть.

Убийца! Как ты смеешь?!..

Кордан возобновил удары. Теперь он бил слабее, но чаще, выстраивая совсем иной ритм. Воздух вздрогнул, дым и пыль поплыли, сплетаясь в новом узоре. Задрожали стёкла, отзываясь, и зазвенела посуда. Корд бил легко, но неистово, исступленно, и его глаза мерцали алым, ибо он прозревал неведомые пространства.

Тело у него под ногами дрогнуло. Зашевелилось. Ритм звучал, проникая всюду, подчиняя себе всё. Серый холодный туман растекался над рекой — но всходило солнце, ярое, гневное и прекрасное — и туман багровел, алел, распаляясь кровавым безумием... Красный туман, где вскипали солнце и смерть, разлился по залу, застил глаза, и дешевое злато монет жгло пальцы. Хрипел надколотый рог, возвещая гибель и рождение, суля страх и страдания, и тайну, что так и останется неразгаданной...

Видел я твоё начало,

помню я твоё рожденье,

ты лежало на болоте,

синим ртом червей ловило,

между трёх корней березы,

между двух стволов осины.

Знаю — клятву ты давало

человечью плоть не резать,

не кусать сестры у брата,

сына не кусать у мамы...

Корд заклинал железо старой песней на неведомом языке, но я понимал каждый звук. Я слышал, как неохотно ворочается в ране вероломное железо, кряхтит и с трудом выходит наружу, точно зверь из берлоги. Роскошный кинжал, что предал хозяина, выглядел ныне красно-уродливым.

Друид снова сменил ритм. Подбрасывая посох, чертил в дыму знаки, постукивая об пол. Струны музыкантов отзывались, хоть сами спиллеманы оцепенели. Дым и тени складывались в образ огромной птицы, распластавшей тёмные крылья над трупами. Перья её пылали, подведенные золотом огня. Громадный ворон охватил друида крыльями, словно плащом, и глаза его исполнились черной мудрости тысячелетий. В руке его возник пустой стакан. Корд провел над ним ладонью, наклонил над невольным самоубийцей... и на молодое мертвое лицо пролилась влага! Из пустого стакана струилась жидкость, сиявшая радугой, орошая края раны, смывая грязь и кровь, исчезая искристой пылью. Помощник купца моргнул, тяжко вздохнул... и медленно-медленно поднялся на ноги, недоуменно глядя вокруг.

Дым рассеялся, выпуская Корда из объятий. Я нашел силы посмотреть ему в лицо. И ужаснулся. Его глаза покраснели и слезились. Он осунулся. Он был смертельно уставшим и больным. Ничего не видел, не слышал и что-то беззвучно шептал.

Унтах осклабился — торжество презрения было в его улыбке.

Я ненавидел его. Уже не боялся. Просто тихо ненавидел. Никто не смеет так поступать с моими друзьями. Никто.

И пусть бы весь мир рухнул — лишь бы пылающими обломками прибило Унтаха кан Орвен, содрало инеистую ухмылку с его лица...

Унтах перестал улыбаться.

Посмотрел на меня.

Прямо мне в сердце.

— Так и будет, — хмуро пообещал он. — Так и будет, рыжий безумец. И совсем скоро.

А затем гость извлек из ножен меч.

* * *

— Спасибо, Снорри, — произнес Корд, глядя чистыми, лучезарными глазами. То была чистота разящего клинка. И я не позавидовал чужаку.

— Ты что, дурак? — раздраженно спросил пришелец. — Ты любишь их? Они тебе дороги, эти черви Срединной усадьбы?

— Нет, конечно. Черви — не дороги.

— Это хорошо. Значит, просто красуешься.

— Не более, чем ты. Ты, кан Орвен, жаждешь падения в бездну, увлекая за собой весь мир, всё прекрасное и уродливое, что в нем есть. Я же стремлюсь наверх, к искристым горным снегам и вечному сиянию звёзд — на крыльях птиц, на упругих лапах зверей, в сердце великой песни ветра!

— Черви утянут тебя вниз, — покачал головой чужак.

Теперь уж никто не воскликнул — кого это ты, мол, червем назвал? Ибо рядом с ними многие из нас почувствовали свою беспредельную ничтожность. Потому что нет уж тех, кто танцевал с молниями в час зимней грозы...

— Только не говорите, что у вас ничья, — предупредил Этер. — Убью обоих.

— Хо-хо! Ну, что я сказал?! — с горькой радостью воскликнул Унтах.

— Желаешь огня, герр Хольд? — лукаво усмехнулся Корд.

— Скажи "нет", — умоляюще прошептал Эльри.

— Да, — сказал Этер. — Деньги заплачены.

Корд кивнул — и вскинул посох. Свет метнулся по изгибам резного ясеня, пламя свеч и лампады качнулось к нему, отблески на стёклах и в очах толпы зашевелились — а потом, повинуясь приказу, весь этот свет устремился в лицо свартальфа, выжигая тени. Темно стало в трактире, когда потоки грязного, тусклого золота пронзили насквозь тёмную фигуру, рассекая ледяное лицо и чёрное сердце. Боль исказила лицо, но ни звука не издал Унтах — только взмахнул клинком, обрубая потоки света, возвращая его свечам и лампаде, стёклам и глазам...

И поднял меч, сбирая тени под свою десницу.

Рухнула черная сталь — и тени взметнулись отовсюду, опутывая Корда. Черный кокон намертво спеленал его, пыльная паутина раскинулась по углам, и меченосец, повелитель теней, готовился выпить свою жертву до дна...

Друид ударил посохом оземь, вложив всю свою боль и тревогу. Трактир вздрогнул, пол заходил ходуном. Стены дрожали, с потолка сыпалась пыль. Земля тряслась, будто у корней гор срывалась с привязи древняя тварь, отвратный тролль, что желает сожрать солнце... Стонали вековые деревья, за рекой грохотали и рушились скалы, и я не знал, не упало ли небо. Стёкла в окнах брызнули прочь, рамы треснули и повылетали следом. Со стены сорвались полки с бутылями, грохнулась бочка пива. Страшный гул нарастал, разрывая голову. У музыкантов рвались струны. Сверху рухнула балка, кто-то коротко вскрикнул. По стене пошла трещина. И лопнула паутина, что душила друида. Тени безмолвно метались, кружили, сплетаясь в причудливые узоры — тёмный меч чародея больше не имел власти над ними.

Корд'аэн отнял посох от земли — и дрожь утихла.

А люди... люди медленно поползли к Этеру, которого чуть не придавило. На лицах — недобрые, мёртвые улыбки. Взоры дурно пахли. А в руке каждый сжимал монеты.

— Ставки не возвращаются, — с каменным лицом твердил трактирщик.

А народ уже не боялся смерти. Народ желал зрелища. Народ желал огня. Пусть и чужого, чадного, жадного. Слепого в своём стремительном гневе и голоде. Огонь калечит. Огонь убивает. Но мы всё равно суём туда пальцы. Суём ладони в гущу жара, в безумной надежде на тепло и ласку.

Лишь четверо оставались бесстрастны, словно деревянные изваяния: мы с Эльри да Гербольд со своим незадачливым помощником. Парень, судя по дикому взгляду, сошел с ума.

С другой стороны, а как бы я сам чувствовал себя на его месте?

Надеюсь никогда этого не изведать...

...Они метнулись друг к другу, словно ловчие соколы. Прошли в полудюйме друг от друга. Их плащи схлестнулись в воздухе. Черный меч описал круг над головой Корда. Посох начертал кольцо над чужаком. Лампада-колесо сорвалась, и огонь заметался вокруг Унтаха. Стена белого пламени скрыла его. Но из разбитого окна рванулась молодая ночь и сомкнула волны над Корд'аэном. Ночь, полная звуков — крики птиц, шорох кустов, лисье тявканье, возня леммингов, уханье филина — и далекий волчий вой. Часть трактира просто исчезла, растворилась в той грозной волшебной ночи.

А кокон белого пламени кружил, разрастаясь, превращаясь в вихрь. Дымился деревянный пол, с потолка сыпались искры. От жара тлели столы. И мотыльки летели прочь от света...

Но я готов был поклясться — Унтах всё ещё там, внутри, и он всё ещё жив.

— Неужто он решился? — прошептал Эльри, с восхищением в голосе.

— Кто решился? На что? — спросил я.

— Да теперь уже не важно, кто именно, — отозвался Эльри. — Я уже видел похожую штуковину. От жара крошился камень, побелела земля, и, говорят, даже птицы теперь не пролетают над тем местом. Думается, нет нужды говорить, сколько было трупов.

Эльри говорил ровно, отстраненно, словно ни капли не боялся. Он готов встретить свою судьбу, свою гибель, пусть она даже будет случайной, страшной и бесславной. Я же окаменел от страха. Поздно бежать, да я бы и не побежал. Огонь и ночь были слишком прекрасны, чтобы от них бежать. Ведь "ничего нет прекраснее смерти", как говаривали в старину.

Да и некуда оказалось бежать. Трактира "Под дубом" больше не стало. Текла река, чьи воды были серым ледяным туманом. Глубокой седой пропастью стала эта река, чьи заиндевевшие берега соединял каменный полуразрушенный мост — без перил, без поручней, жестоко сколотый по краям. Я стоял на том мосту. Справа высился незнакомый лес. Слева — черные громад гор, зияющие пасти пещер. Музыка доносилась из леса, арфы и лютни, тимпан и цимбалы, и одинокий напевный голос, чистый, словно серебряный колокол на вершине... Из-под гор прогремел низкий рык, извергаемый неведомыми тварями у корней мира. Лес озарился золотым сиянием, из-под крон выпорхнули пламеннокрылые птицы — и понеслись к реке, оставляя в небе радужные разводы. А из пещер медленно ползли златоокие драконы в черно-багряной чешуе. Лес полыхал пожаром, горы рушились в пыль. Огненные птицы и холодные змеи устремились навстречу друг другу, уничтожая за собой мир. Широкий мост проваливался за ними. Грохотали глыбы, развороченные тяжелыми телами, свистел ветер, шелестели крылья, и умирали на перьях осколки неба. Я стоял там, где они должны сойтись, столкнуться, сокрушая мироздание, чтобы оно возродилось — но уже без меня.

И тогда страх покинул моё сердце. Только было бесконечно жаль, что я не увижу гибели мира...

...Трактир был весь в дыму. Кто-то орал, обожженный. Кто-то ползал по полу с безумным взглядом. А соперникам было всё равно. Их глаза мерцали каплями крови на струнах арфы. Лица стали бледными масками, украшенными бриллиантами капелек пота. Ибо ведомо, что "пот славной битвы дороже алмазной россыпи". А мы, все мы, кто ещё не потерял остатки рассудка, алмы и дверги, оцепенели и забыли дышать, приковав взоры к поединщикам.

В безмолвии слышалось шипение вод, буйство горной стремнины, клёкот купели Эливагара, древнего Бурного Моря. Высокие, страшные, сокрушительные валы стремились на берег. Мир дрожал от корней до кроны. Голову пронзила боль. Черно-пенная волна шла, корёжа и разрывая всё, не оставляя ничего. Я пытался защититься от неё: рука моей возлюбленной Митрун в моей руке, вкус свежего верескового пива, тень Старого Балина в жаркий полдень. Сам Балин, раскинувшийся над степенными водами Андары — владыка и защитник, вечный, грозный, принимающий подношения и хулу одинаково гордо... Волна потускнела, но не утихла. А люди всё так же сидели в оцепенении, только сердца стучали, словно грохочущая по щербатой дороге телега.

И, думается, не деньги свои боялись они потерять!

Да и, пожалуй, не жизни.

— Не хотел бы я оказаться на месте того, кто стал бы их разнимать, — прошептал Эльри, и я кивнул.

Ибо нет уж среди Двергар настоящих волшебников.

Вдруг дверь упала с петель.

В трактир вошли трое и стали между колдунов.

— Похоже, вот и безумцы, — пробормотал я, и теперь кивнул Эльри.

* * *

Древний воин, что неусыпно несет стражу перед боргом Норгарда, рассмеялся в морду старому злому ветру с вершин Гнилых Зубов.

— Не в трактирах должно героям сходиться на поединки, не на потеху глупцам должно твориться чарам — есть на то хольмганги на холмах и островах, есть на то капища и священные места на берегах рек и озер, в лесах и горах, — сурово прогудел Старый Балин. — Близок Час Волка, и это истина, однако не сказано, что это будет час ликования шелудивого пса! И пока я здесь стою, ни помойный пёс, ни подлая росомаха не возликуют на этих землях!

Ветер злобно взвыл, ибо не досталось ему лакомой добычи. Вой его затихал, удаляясь к северу. Старый Балин смотрел на хмурые полуразваленные клыки северных гор, приглаживая бархатную бороду веткой. Он хохотал, но немного радости было в том смехе.

6

Трое их было, тех, кто решительно встал между двумя страшными противниками. Невдомек было мне, какого они роду-племени. Ростом высокие, куда выше и Корда, и южан-вердов, уже не говоря о нас, Двергар. Мужчина — бронзовокожий великан, бородатый, в черных дублёных шкурах. И две женщины, похожие как мать и дочь, стройные, смуглые, в клетчатых плащах. У старшей из-под капюшона выбивались седые пряди. У младшей из-за плеча выглядывало серое оперение стрел и перевязь колчана. Все трое были зеленоглазыми. Только если у женщин глаза мерцали потаённым, внутренним светом, словно самоцветы, то глаза-крыжовники мужчины, слегка навыкате, выплескивали пламя просто в лицо. Он грозно смотрел исподлобья на бойцов, опираясь на посох-корягу, однако молчал.

— Ох, испортят мне бой... — проворчал Этер. Однако я чувствовал, что он рад. Облегчение сквознуло в его голосе.

А враги не обратили внимания на вошедших. Холодный северный ветер, дыхание равнин бога смерти, колыхал полы фиолетового плаща Унтаха, и трепетали во мраке крылья чудовищ, и вились знамена над обреченными городами... Унтах поднял меч, и темно стало в трактире. Свет потускнел, приугас. И раздался властный голос чужака:

— Покажи-ка монеты, которые ставили на нас! Не стесняйся, трактирщик!

Этер не постеснялся. Но, увидев монеты, ужаснулся.

Все они были черны.

И сочились жидкой грязью, похожей на смолу или дёготь.

И точно такая же грязь полезла вдруг из углов трактира, а точнее — из-за спины каждого, кто поставил хоть ломаный эйрир. Из глаз, из сердец, сквозь одежду и плоть сочилась призрачная густая гадость, словно пивная пена из бочки. Потоки мутной дряни затопили пол, лезли на потолок, сливаясь воедино. Огромная трёхстворчатая пасть на тягучей шее свисала с потолка, стремясь поглотить Корда.

— Смотри, друид! — говорил Унтах печально и торжественно. — То, о чем я говорил — черный огонь! Это не я, это они. Убить, отнять, сожрать — и заснуть на тысячу лет... Отнять не жизнь, не древо рода — им нужен огонь, жар родового очага...

Но ветер слабел, и тяжелел меч в руке Унтаха, и мерзкая пасть не спешила смыкаться над Корд'аэном. А тот стоял, как ни в чем не бывало, и прятал взор.

А потом шагнул вперед.

Серп сверкнул в его руке, взрезал ладонь, и брызнула кровь, превращаясь в огонь. Жидкая грязь пошла пузырями и опала, исчезла. Струя пламени ударила в лицо Унтаха, но старшая женщина отклонила огонь ладонью, а бородатый исполин сжал порезанную руку Корда, останавливая кровь.

Младшая же направила стрелу в грудь свартальфа. Стрела превратилась в цветок и вросла в плащ.

И закончился тот страшный бой...

А противники заметили новых гостей.

— О, привет, — бросил Корд бородачу и поклонился седовласой, — моё почтение.

Когда кланялся, у него хрустнула кисть: исполин всё ещё держал его, и держал крепко.

А свартальф поклонился юной лучнице и рассеянно пробормотал:

— Благодарю.

Та отстраненно улыбнулась в ответ.

Старшая же сдвинула капюшон, открывая лицо, однако не сняла совсем. Легкие морщины не старили госпожу, но подчеркивали её благородные черты лица, её неизреченную мудрость. Лицо её было исполнено покоя и мира, на сухих губах искрилась льдом отрешенная улыбка. Но взгляд был тёпл и сердечен.

— Думаю, — тихо молвила она, — между вами более не будет вражды. Лучше бы вам подать друг другу руки.

— Мне будет трудно это сделать, — заметил Корд.

— Пусти его, Кеарб.

Бородач нехотя повиновался, проворчал:

— Плетей бы обоим всыпать, да солью с уксусом натереть, герои зелёных земель, чтоб вас... Ещё и место нашли...

— А позволь спросить, — невежливо перебил Этер Хольд, — на что это ты намекаешь, достойный герр лофье?..

...Никогда не устану удивляться нашему трактирщику! Откуда он узнал, что эти поздние посетители — Лофьескор, Лундар, Лесные люди? Говорят, когда-то они жили и в наших краях — да только уже во времена Нори Большого Башмака мало кто этому верил. Лудны, лофье, скоге, — так их зовут у нас. Всякое говорят о них, и доброе, и не очень. Но все сходятся, что лофьескор — хранители леса, и коль скоро кто-то играет в их роще с огнивом, то мало удачи это ему принесет. Я слыхал, Лесной Народ живет нынче на востоке Альвинмарка, в Мидерине и Лагендейле, да ещё, кажется, где-то на Юге. И редко покидают они свои владения.

Что же толкнуло вас в дальний путь, хранители леса?..

— ...и чем тебя не устраивает это место? — булькал Этер.

Наверное, не мог иначе выразить облегчение и радость...

— О, нетрудно сказать! — прогудел Кеарб. — Слишком уж много жертв для жертвенного костра! Слишком щедрое подношение!

— А вам, простите, что за дело? — поинтересовался Унтах. — С каких пор Лесной Народ обеспокоен судьбами краткоживущих хальков, чужаков, как вы их зовете? Как вы зовете всех вообще?..

— Что до меня, — сказал Кеарб, — то я полагаю, что пусть бы вы все сожрали друг друга. Да только мне слишком нравится окрестный лес, чтобы позволить вам сжечь его до корней, высушить живую зелень, отнять стол и кров у птиц и зверей. И так немало мест, где сотни лет ничего не вырастет в мёртвом прахе...

— А ведомо ли тебе, мой лесной друг, — прошипел Унтах, — что ложью оскверняют уста лишь рабы? Впрочем, быть может, ты и не лжешь... Я понял тебя. И цели наши совпадают. Поверь, тут не случилось бы ничего... хм... непоправимого.

Затем учтиво обратился к Корду:

— Благодарствую за беседу, ардин Корд'аэн О'Флиннах.

— Взаимно, ардин Унтах, — они скрепили мир рукопожатием, и друид добавил, — я почел бы за честь биться с тобой в одном строю.

— Вряд ли это суждено, — заметила пожилая скоге.

— Хе! Это и всё, что ли? — воскликнул Этер. — Значит, таки ничья?

— Тебе-то что? — спросил Эльри. — Ставки же не возвращаются?

— Нетрудно понять причину беспокойства доброго хозяина, — Унтах обвел взглядом руины зала трактира. — Я хотел бы остановиться здесь на пару дней, ну, и заодно покрыть убытки...

И он швырнул Этеру тугой кошель.

— Червонного золота где-то на тысячу ваших гульденов.

Потом снял с пальца красивый белый перстень с самоцветами и протянул Гербольду:

— Это вергельд за голову твоего человека. А крови прочих на мне нет, и это тебе скажет любой законовед, коль надумаешь мстить. Мы в расчете?

— Будь ты проклят, — выдавил из себя купец, принимая кольцо, — и ты, и всё твоё языческое племя!

— Не тебе меня проклинать. И помни о том черном огне, что видел сегодня, герр Скавен.

— Да ты богач! — бросил Эльри.

— Уже нет. Это были мои последние деньги. Но тот, кто идёт на верную смерть, не слишком радуется блеску ложа змея, и тебе это ведомо. Не так ли?

И ушел наверх по обожженной, шатающейся лестнице.

— Эй, эй, герр Унтах! — закричал Этер. — А как же вы станете тут жить? Вдруг всё завалится?..

Но Унтах лишь безразлично махнул рукой.

Эльри стоял бледный, как свежий воск.

Этер считал деньги. За этот вечер он выручил почти две тысячи гульденов. К слову, построить трактир заново обошлось бы не дороже пятисот. Если очень шиковать.

А Гербольд Скавен промолвил мёртвым голосом:

— Да уж, хозяин, нигде не угощали меня таким пивом, как здесь! Только, знаешь, вряд ли мне захочется ещё...

Вдруг у порога скрипнуло.

В проеме показался одинокий дверг. Он был не старым, но уже совершенно поседел. Одет кое-как, непричесан. Но самое главное — его взгляд. Он стоял и смотрел на нас своими большими пустыми глазами, склонив голову набок, как сова. Потом кивнул, словно узнав кого-то. Отвернулся и зашагал дальше.

То был Ловар Ловарсон, местный сумасшедший и бывший глава артели лесорубов. Почему-то я совсем не удивился, что он пришел. Всё словно стало на свои места. Словно иначе и быть не могло.

Впрочем, даже если бы тут объявился сказочный великан Маркенвальд, что живет за Восточной Чащей, я бы тоже не стал удивляться. Может, даже предложил бы ему пива.

Верескового...

* * *

Наши гости из Лундар и Корд уселись за чудом уцелевшим столиком и о чем-то беседовали на незнакомом языке. Народ потихоньку расходился. Гюсманы Этера вытаскивали на задний двор трупы людей Гербольда. Я поймал себя на том, что мне их ни капельки не жаль. Конечно, Унтах — чудовище, и я бы первый отдал голос на тинге за его смерть. Но ведь он всего лишь защищался. И — его лицо, где льдом застыла грусть... Всё это было выше меня.

Потом вспомнилось, что Корд сегодня уезжает. Надо бы принести его вещи (если, конечно, верхние комнаты уцелели!) — а то ведь сам забудет забрать, великий маг и чародей... А потом кто-нибудь найдёт, дотронется — и всё, прощай жизнь молодая! Конечно, можно бы ему просто напомнить, но не хотелось прерывать его разговор. Он страшно не любил, когда его прерывали. Кроме того, мне не тяжело.

Наверху оказался такой же бардак, как и внизу. Крыша держалась, что называется, на честной руне. Надеюсь, никого не придавило. Идя назад с Кордовым сундучком, я заглядывал в открытые комнаты — мало ли, может, кто-то спал, или не успел выскочить, или ещё что. Но, к счастью, везде было пусто.

В последней комнате оказался Унтах. Он сидел за столом и что-то спешно записывал в толстенную книгу. В скупом свете огарка я заметил, как блестящая дорожка медленно пересекает его лицо. Он замер и бережно снял слезу кончиком пера. С удивлением глядел на неё, словно не веря, что ещё может плакать. Тут бы мне отвернуться и незаметно улизнуть. Но в тот миг я лишь пожалел, что не умею слагать элегии.

А Унтах сказал:

— Доброй ночи, рыжий безумец.

Я покраснел. Тот, кого я бы хотел видеть мертвым, говорил слишком тепло. Как друг или родич. Не предо мною держать ему ответ.

— Доброй ночи, человек тени, — сказал я и поклонился.

Корд'аэн, увидев свой сундучок, улыбнулся, преклонил колено перед дамами, пожал руку их могучему спутнику, потом взял у меня свои пожитки, снова улыбнулся, и мы пошли на причал, к Мысу Эльдира.

* * *

— Все вопросы — потом! — приказал Корд. — В другой раз. Я понимаю, что тут слишком многое случилось для одного вечера, и говорить о том будут самое меньшее до осеннего праздника жертвоприношений, а ты имеешь право на правду, но будь добр — прояви хладнокровие и невозмутимость.

— Сказать по чести, это не достоинства моего народа, но коль скоро ты просишь, я постараюсь. Но ты хотел о чем-то переговорить?

— Снорри, друг мой, честно говоря, у меня в голове сейчас такая каша, что лучше отложим на другой раз. Я вернусь дня через три-четыре. Тогда и потолкуем.

— Хэй, Корд! — окликнул я его, когда он уже взошел на борт.

— Чего?

— Жаль ты его не убил! Я потерял десять гульденов!

— А приобрел самое меньшее четыре сотни! — весело рассмеялся друид.

Кстати, да, я теперь один из самых богатых горожан. Но от этого не легче.

— Погоди!

— Ну? Быстрее, Снорри, ты задерживаешь!..

— Давайте там быстрее, влюбленные! — раздался крик ладейщика.

— Будет ли рассвет?

Корд'аэн О'Флиннах помолчал, и весь мир внимал его молчанию. А потом сказал:

— Рассвет будет, Снорри сын Турлога. Но трудно сказать, увидим ли мы его.

И отвернулся.

Ладья уходила на юг, во тьму летней ночи, унося в неведомое друида и его пророчество. Ветер дул из-за пределов мира, холодный ветер, что несет на крыльях перемены.

Было лето, самый конец. День ото дня холодало. Спели яблоки и хмель. Наступит осень. Мы с Митрун поженимся. Будет много работы в саду. И видят боги и Предки, мне ни к чему перемены на когтях и крыльях запредельного ветра. И слышать ничего не хочу.

Я запрокинул голову к небу и прошептал:

— Вы слышите меня, асы и ваны, дисы и фюльгъи?..

— Снорри, тебе мало пользы от дружбы с этим фокусником. Сам с собой разговариваешь?

— Митрун, ты что тут делаешь? Уже поздно!

— А ты не рад мне?

Я хотел было обнять её, чтобы она сама рассудила, рад я иль нет, но она вдруг решительно отстранилась, отступила. Луна светила сквозь рваные тучи, превращая мою Митрун в привидение. Ветер развевал её волосы и подол платья, а холодный свет пронизывал их насквозь. В горьком сиянии старого, умирающего месяца её лицо было бледно-желтым, и таинственно темнели глаза.

— Снорри, проводи меня.

Она позволила взять себя под руку. Мы шли по берегу. Звенели комары, бурчали жабы. А мы молчали. От реки веяло холодом, и мы свернули на дорогу, утоптанную за сотни лет. Дорога изгибалась между дворов, подходя к самому трактиру. Там ещё суетился народ, лаяли собаки.

— Что там произошло? — спросила вдруг Митрун, и голос её почти не дрогнул. — Тут всё ходуном ходило. Думали — землетрясение. Правда, что чужеземцы устроили драку, и был там один, который всех зарубил?

— Нет, — ответил я холодно. — Никто никого не рубил. Ну, то есть тот чужеземец... Унтах. Он никого не убил. Я только сейчас это понял.

— Как это? Были ведь убитые, многие их видели!

— Ну да, убитые были, и драка была. Но самое жуткое, что они порубили друг друга. Этот чужак — чародей, Митрун. Как наш Корд. Хорошо, что тебя там не было.

— Я надеюсь, ты по своему обыкновению кулаками не махал? — спросила она небрежно, но я снова уловил дрожь.

Приятно, когда за тебя переживает твоя любимая. Хотя, конечно, подло давать ей повод для переживаний.

— Коль махал бы, то домахался бы до кургана. Как те, убитые.

Она молчала, собираясь с духом. Верно, ей не было приятно вести тот разговор.

— Снорри, сейчас мы идём к моей тёте Эльве. Не кривись, прояви хоть раз серьезность. Мои домашние в Аскенхольме о тебе знают немного, а потому будут верить тётушке. А ей ведомы некоторые подробности, которые она преподаст в черном свете. Надо сказать, я поступила бы так же...

— О каких подробностях идет речь? — перебил я.

— Ты водишь дружбу с колдуном, Снорри. С могущественным волшебником. Ты поклоняешься Старому Балину. Твоя матушка, как говорят люди, была накоротке с местной вёльвой, Арной. Я уж молчу о том, что твой дом непохож на другие, что твоего отца отрекли от рода, а возле Грененхофа впервые появился Багровый всадник. И вот ты добавляешь масла...

— Не понял. Что я снова сделал не так?

— Ах, ты не понял? Снорри, ты беспросветный дуралей! Боги, за кого я замуж собралась! Он не понял! Почему ты не ушел из "Под дубом", когда там началось?..

...метание пламени и теней, крик, дым, рёв горного эха, осыпающийся мост, смех из ледяного тумана... монеты, сочащиеся черной жижей... пасть, распахнутая над кроной древа...

...а ты, милая моя Митрун, говоришь — уйти!..

— ...Эльва теперь скажет, что, мол, такой у меня жених, что остался смотреть на сейдманов, на их черное колдовство, потому что имеет к таким делам нездоровое любопытство, недостойное мужа. Не назовут надежным человеком того, кто любит глазеть на чернокнижие. Ясно, конечно, что сделанного не воротишь, но впредь тебе придется пересмотреть своё поведение, коль ты хочешь быть моим мужем.

И тут она не выдержала. Её голос задрожал, она тихонько прошептала:

— Ты себе не представляешь, как я испугалась!..

Мы остановились, я положил ладони на её щёки и спокойно сказал, глядя прямо в мокрые светлые глаза:

— Это был тот случай, когда иначе нельзя. Я просил бы прощения, но тебе не станет от этого легче.

Она смешно шмыгнула носом.

— Что ж, это меняет дело.

А потом добавила:

— Мой маленький рыжий непослушный котёнок!

Остаток пути мы дурачились, целовались и гавкали на собак. Собаки весьма удивлялись...

* * *

Эльва предложила мятного чаю. Я не отказался. Впрочем, не пил прежде неё. Мало ли...

Время было позднее, но Эльву нисколько это не смущало. Сухонькая старушка с добрыми морщинками возле глаз, верно, в лучшие свои годы она была красавицей. Черное ей шло необыкновенно. Мы сидели втроем у камина и говорили о всякой чепухе. Сначала сестра Лаунда Лысого попросила меня рассказать, что стряслось в трактире. Но когда я начал рассказывать (а надобно сказать без ложной скромности, что на разные жуткие истории я мастер), она как-то незаметно перевела разговор на иное.

Испугалась?..

Потом Эльва расспрашивала, как вёл дела мой отец, когда ездил на торги, в каких отношениях был с людьми. То же спрашивала и обо мне. Не прямо, издалека. То была хитроумная женщина. Бедный был бы её муж...

Мне постоянно слышались жалость в её голосе. Снисхождение. И лёгкое пренебрежение.

Надо сказать, злило это неимоверно.

А потом она как-то обмолвилась, что мой-де сверстник Эрвальд сын Эрпа куда как крепче стоит на ногах. Он, мол, желанный гость в их доме. Их — вероятно, её и Митрун, а не всего дома Лаунда Лысого, моего будущего тестя. Впрочем, уточнять я не стал. А она говорила, как бы между прочим, что Эрвальд владеет мясной лавкой, которая приносит неплохой доход, потому как сын Эрпа умеет работать. Кроме того, у него есть удача в делах, и побольше моей. Что тут сказать? Эрвальд хороший мясник. Лучший в Норгарде. Колбаса у него всегда вкусная. К тому же, он мой приятель. Но я не сказал бы, что он богач против меня.

А Эльва говорила:

— Эрвальд может выложить мунд в двадцать гульденов. И я видела эти деньги.

Хе! Мунд, выкуп за невесту, это старинный обычай. Самый маленький мунд — "выкуп бедняка" — один гульден. Кто не может его выплатить, тот не может содержать семью. На что такому жениться — голь плодить?.. Обычно мунд составляет от трех до пяти гульденов. Двадцать гульденов мог бы позволить себе наш альдерман, или Этер (хотя люди говорили, что он, когда женился, поскупился и дал гульден и две марки), или Ловар Ловарсон, или Эльри, который ныне занял его место. Больше платят только знатные ярлы и хёвдинги.

Что же, сын Эрпа стал знатным человеком?..

Я молчал, угнетенный, Митрун смотрела на меня, безмолвно умоляя, а Эльва хищно щурила глаза в ласковой улыбке. Она хотела моего молчания, моего унижения, краха моей мечты... Ей мало было сказать, что я не стою руки её племянницы. Ей надо было меня раздавить.

— Говоришь, двадцать гульденов, Эльва-хозяйка? — хрипло промолвил я, медленно поднимаясь и развязывая кошель. — Считай!

И осторожно высыпал на стол гость золотых монет.

Немало там было червонного золота нездешней чеканки.

— На гульдены тут где-то две сотни. Спроси менялу. Коль я ошибся, и тут меньше, — добавлю.

И я вышел, не прощаясь. Взгляд Эльвы Старой Девы сверлил мне спину, и кипящая ненависть обжигала кожу. Хотелось плеваться. Вывернуться наизнанку, чтобы выблевать из себя горечь и презрение, и страшную, черную радость, и ликование над безмолвной, глубинной яростью старухи. Клянусь, никто никогда так её не унижал.

Но у меня не было сил взглянуть в глаза Митрун. Хоть она и говорила, что ненавидит Эльву, как и прочие их родичи, однако, думается, то были лишь слова. Кроме того, я ведь нанес позорную пощечину не старой волчице, но всему роду Лаунда Лысого. А то был великий и знатный род. Их боялись сильнее нас, Струвингов...

И только тут я понял, насколько же омерзительна и черна та грязь, что выступила из монет, которые мы ставили на чародеев. А грязь та была и во мне. И вот она вышла наружу.

Конечно, в тот вечер я мертвецки напился. И в какой-то миг показалось, что грязь уже не так смердит...

7

* * *

"О прошлом всех сущих..."

Про Эльри

Холодный осенний вечер Снорри встретил у тлеющего камина с бутылью мухоморной браги. Пивовар сидел у очага, скучал и мучительно медленно напивался, дымя трубкой. Мир погружался в пахучий туман, где нет ничего — ни радости, ни тоски...

Утром он проводил Митрун на паром: она проведет зиму с родителями в Аскенхольме. Обещала вернуться весной. Снорри верил. Но у неё там, дома, будет теплый очаг и круг родичей. А он, Снорри, проведет зиму один, вслушиваясь долгими вечерами в тоскливый вой метели за окном и жалобы теней.

Или можно по вечерам сидеть в трактире, резаться в кости и в тэфли, слушать пьяные россказни, щупать визгливых девок, участвовать в героическом мордобое. И, разумеется, пить. Чем больше и крепче, тем лучше. А что ещё делать зимой?

На самом деле Снорри было чем заняться. Отец последнее время почти не следил за хозяйством. Работы предстояло много. При одной этой мысли у Снорри бессильно опускались руки. Потому что в одиночку никак не управиться. Просить никого не хотел. А нанимать — не было денег.

Во дворе скрипнула калитка. В Норгарде их не запирали. От кого прятаться, все свои. Захотят — вышибут...Прошуршала листва. И раздался стук.

— Митрун, ты вернулась?

Нет ответа. Конечно. Какая дурацкая мысль. С чего ей возвращаться?

Снорри открыл, не спрашивая, кто там.

Увидел позднего гостя.

Задумчиво почесал в затылке.

И не слишком вежливо спросил:

— Ты кто таков? Чего надо?

* * *

Пришелец сперва не расслышал. Просто стоял на пороге, глядя сквозь Снорри.

Он был из вирфов, судя по лиственным узорам-завитушкам на плаще, но явно не из Норгарда. Во-первых, Снорри его не помнил. Во-вторых... У норингов был не такой взгляд. Совсем не такой. Карие глаза скитальца казались погасшими. Но на самом дне, под грудой пепла, ещё жил гейзер. Этот человек окунался туда, куда жители Норгарда и смотреть боятся...

Одежда замызганная — видно, путь его был не близок. Потертая котомка за плечами. В руке — корявая палка. На поясе — нож и топор. Каштановые волосы и борода заплетены в толстые косы — такую, слыхал Снорри, не вдруг и топором разрубишь... Лицо осунувшееся, усталое, и борода плохо скрывает морщины да шрамы. Странник улыбнулся. Ветром повеяло от той улыбки. Далёким ветром дорог, приключений и опасностей, сражений, пиров и потерь.

— Кто я? — молвил он хрипло. — Я Зверь Благородный, Ich bin eine Recke, эллендер. Герой, чужак, изгнанник. Бродяга. Добрый человек, пусти в сарай, хоть на одну ночь. А то меня ноги не держат...

Снорри молча смотрел на гостя. Грязного, загрубевшего, опасного. Похожего на сточенный камень. И понимал: вот кто истинно одинок... И вдруг собственные горести оказались просто недостойным слюнтяйством.

Снорри улыбнулся в ответ.

— В сарай не пущу, и не думай. Во-первых, там дует. Во-вторых, он держится только на честной руне, и хватит мышиного пука, чтобы он завалился. В-третьих, что ж это за мерзостный тролль, который не пригласит путника к очагу? Входи, бродяга... эй, ноги вытри! Есть овсянка с селёдкой, пирог с ежевикой и мухоморная брага.

Надо было видеть счастливые глаза гостя!

— Спасибо, добрый человек, — сказал он дрогнувшим голосом. — А то я потерял всякую надежду... Ты ведь первый в этом городе, кто откликнулся...

— А трактир что, закрыт? — удивился Снорри.

— У меня нет денег! — гордо сказал гость.

— И что, много ли дворов ты обошел?

— Да уж немало. Облазил весь город. Ты тут, сдается, единственный гостеприимный хозяин.

Надобно сказать, что Снорри Турлогсон ни разу не пожалел, что дал кров и стол тому бродяге. Ни разу...

* * *

Гостя звали Эльри. Эльри Бродяга. В прошлом он был наемником-рубакой: работа, которой вирфы обыкновенно чураются. Но Эльри не был обыкновенным. Он не знал, кто его отец и мать, какого он роду. Сколько себя помнил (а помнил немало), Эльри был в дороге. В роте кнехтов-вольнонаёмников. В хьянсе. В банде. С детства не видел иной жизни, кроме жизни боевой ватаги. Игрушки ему заменили колечки от кольчуг, ободья тележных колес, пряжки ремней. И, конечно, оружие. Иные мальчишки, Эльри это знал, завидовали ему кипящей черной завистью. Ну а он завидовал им. Родительская ласка — не ворчание вечно хмурого дядьки Тормода, хёвдинга их банды. Очаг рода твоего — теплее, чем походный костерок. Опять же, крыша над головой.

Семью Эльри заменила банда. Тормод отчего-то не стал отдавать ребенка на воспитание поселянам. Говорил: этот малец приносит нам удачу! Так это было или нет, а во второй же битве, где юный герой Эльри рубился плечом к плечу со своими братьями, их отряд разбили. Все полегли, он остался стоять, недоуменно глядя на грязное красное месиво. Потом отыскал тела братьев и Тормода-хёвдинга и отправил их к предкам так, как достойно воинов: в пламени погребального костра. Люди говорили, что в тот вечер Эльри выл на багровую луну, точно волк. Больше никто никогда не видел, чтобы Эльри Бродяга плакал или жаловался. Но и счастливым его больше не видели...

— Долог был мой путь, — говорил Эльри, потягивая отвар из толченых желудей. — Надо бы мне промолчать о моем ремесле, да вижу, ты не дурак, сам догадаешься. Я — рекке, бродячий воин. Иду с юга, из-под Тар Бранна. Там было славно и жарко, но хорошего понемногу...

Эльри осёкся.

Хозяин Грененхофа смотрел на него молча. Без улыбки.

— Мне по душе моё ремесло, — осклабился Эльри, точно хвастая. — И не всегда мой топор падал на головы мужей оруженных. Были и безоружные. И не только мужи. Но... хм... прав был наш Тормод: рано или поздно соленая кровь вызывает рвоту. И тогда слабеет рука, и от криков боли рябит в глазах. На что годен такой вояка? Я ни о чем не жалею. Просто надоело. Если такова твоя воля, я могу уйти, чтоб не осквернять твоего дома.

Лицо Снорри не изменилось. Он сказал ровным голосом:

— Не дело мне тебя судить, скиталец. Да и не думаю, что ремесло воина хуже любого другого. Я, к примеру, пивовар, как и мой отец, и дед, и прадед. Но моим предкам тоже выпало испить браги войны. Так что не выдумывай. Скажи лучше, куда путь держишь.

— А тролль его знает. На север и в горы...

— Не лучший путь. Если пешком, то до гор дойдешь дня за три-четыре. Но через горы никто не ходит. В одиночку. Там цверги, варги и прочие пакости. А потом, если прямо на север — Тролльмарк, Лес Троллей. Что тебе там делать?

— Там? Нечего. Я иду в Хлордир, в Страну Заливов, а оттуда — в Сторвег. Слыхал, там можно сейчас брать землю свободно.

— Что да, то да, — кивнул Снорри. — Но люди говорили, что земля там тяжелая. Нелегко её поднять. Да и не думаю, что зимой можно перейти Морсинсфьёлль. Гнилые Зубы любят добычу, что сама к ним идет.

— А морем? — с надеждой спросил Эльри.

— Поздно, — хмыкнул Снорри. — В Вестарфьорд уже не заходят корабли. Если кого и принесет — то только весной. А отсюда суда не ходят.

Эльри фыркнул и выругался.

— Всё же я попробую, — мрачно молвил он.

— Дался тебе этот Сторвег. Здесь тоже немало свободной земли, — сказал Снорри с ухмылкой. — Правда, тут мало что растет, но мы еду закупаем на юге. Нас кормит лес.

Эльри молчал, размышляя. Пожал плечами:

— Я бы остался, но где мне жить? Что делать?

Снорри хохотнул:

— А там где жить, что делать? До весны живи тут, а потом срубим тебе дом.

— Тут жить? — возмутился Эльри. — Нахлебником? А может — твоим рабом!?

Улыбка сползла с лица Снорри. Он побагровел.

— Разве похож я на держателя рабов? — тихо спросил он. — Разве дал повод подумать, будто за кров и стол хочу дара в ответ? Никто не скажет, что в Грененхофе унижают гостей!

Эльри расхохотался.

Снорри сидел, огорошенный. Потом тоже расхохотался.

— Не держи обиды, хозяин, — проговорил Эльри, отсмеявшись. — Гостеприимство и древние обычаи не в чести ныне, так что я во всех вижу волков.

— Волка узнаешь по волчьим ушам, — возразил Снорри. — Разве у меня торчат волчьи уши?

— И тут ты прав, — кивнул Эльри. — Не торчат.

— Кроме того, я не предлагаю тебе быть нахлебником. Будь гюсманом, наемным работником. Мне как раз нужен толковый помощник. Ты что делать-то умеешь? Человек, вижу, бывалый, может, не только драться научился?

— Не только, — Эльри загадочно улыбнулся, потом почесал бороду и начал, — могу плотничать, столярничать, слесарничать, чуток знаюсь на кузнечном и медном деле, немного работал с кожей... Ещё могу копать, хотя и не люблю... Ну и в лесном деле, думается, разбираюсь... Я, честно сказать, не очень способный...

Снорри рассмеялся:

— А заклинаний ты часом не знаешь? А, господин не очень способный? Большинство жителей Норгарда против тебя — полные олухи. Поздравляю, ты нанят! Это надо обмыть...

С этими словами Снорри извлёк неведомо откуда бутыль душистого сидра, наполнил чаши.

— За тебя, добрый хозяин! — улыбнулся Эльри. — Скёлль!

— Скёлль! — чаши столкнулись крепко, словно крепкое рукопожатие.

* * *

По городу пошли слухи, что ночами бродит от усадьбы к усадьбе злой дух и просится переночевать. Одни говорили, что это драугр, оживший мертвец со старого кургана Норхауг. Другие утверждали, что это дух-оборотень, пришедший в виде путника. Третьи говорили, что это Ловар Ловарсон, бывший глава артели лесорубов, а теперь — местный сумасшедший. Были и такие, кто предполагал, что это просто бродяга, вор или изгнанник, но их никто не слушал. Горожане даже пошли к колдуну Ругину, но тот обругал их безмозглыми дырявыми задницами и прогнал "на север и в горы". А когда таинственный ночной скиталец объявился посреди бела дня в трактире...Этер Хольд, хозяин трактира, хохотал так, что чуть не лопнул. Остальные были чрезвычайно злы и хотели поколотить Этера. Он поспорил со всеми, что бродяга — никакое не чудище, а обычный бездомный. А спорщикам не хотелось отдавать долг. Денег ни у кого не было, решили дело отложить до тинга. И горожане вздумали отыграться на путнике.

— Ты кто такой, а? Чего тут надо? — спросил Эгги сын Ёкуля, ровесник Снорри. У него очень чесались кулаки.

— А ты-то кто таков? — фыркнул Бродяга, почесывая бурую бороду. — Ты сопли подбери, потом со старшими говори, понял?

Эгги вспыхнул, но тут вмешался Сидри Плотник:

— Не желаешь молодому отвечать, так скажи мне: я-то, думается, не слишком-то тебя младше!

— Меня называют Эльри Бродячий Пёс, — отвечал чужак, — или просто Бродяга. Из племени вирфов. А уж какого роду — не ваше, уважаемые, дело.

— Нет, наше! — завизжал Эгги. — Что-то ты скрываешь, чужак!

— Точно! — раздались крики. — Ты вор или предатель!

— Или беглый раб!

— Или прелюбодей!

— Или мужеложец!

Настала тревожная тишина. Обвинения были нешуточные. Злые радостные глаза толпы словно говорили: что, чужак, кого к ответу призовёшь? Нас много, а тебя — не очень...

Эльри откинул полу плаща. Положил руку на изголовье секиры, висевшей на поясе. И с вызовом посмотрел в глаза толпе.

Секира была хорошая. Боевая. Длинная рукоять, у изголовья перехваченная тремя железными кольцами. Прямоугольное лезвие, чуть изогнутое. Немного выщербленное. Стальной рот секиры кривился в ухмылке — наглой, бесстрашной и отчего-то горькой.

— Вас много, это так, — проговорил Эльри в звенящей тишине. — Но первый, кто двинется, умрёт. Многие из вас видели смерть? Я видел, и немало. Я был воином. Свободным. Более вам знать не к чему. У кого иное мнение...

Эльри вдруг как-то осунулся, вздохнул, и взор его приугас. Спрятал секиру под плащем и махнул рукой:

— А, тролль вас подери, делайте что угодно...

Развернулся и вышел.

Никто не шелохнулся. Только Эгги крикнул вслед:

— Заячья жопа!

Сидри Плотник влепил ему звонкий подзатыльник.

* * *

Скоро народ узнал, что бродяга нашел приют у молодого пивовара в Грененхофе. "Чего ещё ждать от сына изгнанника!" — говорили в трактире. А потом пошел слух, будто пивовар и рубака — мужеложцы. Одни говорили, будто Снорри вместо жены, другие — что Эльри.

Снорри не знал, о чем говорят в городе. Не до того было. Они с Эльри в четыре руки перестраивали усадьбу. Дело спорилось. Эльри был толковым плотником. Днем они на морозе пилили, строгали, вязали, копали, а вечерами Эльри рассказывал о своих приключениях. Снорри слушал, восхищаясь, ужасаясь и сочувствуя. Собственными геройскими похождениями молодой пивовар похвастать не мог, потому рассказывал сказки и легенды, что слышал от матери и бабушки. Эльри слушал чутко, уходя в древние сказания с головой. Он делался неподвижен, его карие глаза словно бы прозревали дальние пространства, а может — он просто думал о чем-то своем...

Была рассказана и сага о Нори Большом Башмаке, чья усадьба-крепость дала имя городу. Этот Нори с родичами сражался против диких цвергов и грэтхенов. Однажды надумал заключить мир с грэтхенами, их тогда немало жило в этих краях. Пригласил их вождя к себе в дом, угощал, побратался с ним, даже ввел в свой род его сына. Чтобы чужаку войти в род, надо вдеть ногу в родовой башмак после отца и других старших — ступить по их следу. Так и было сделано. И больше грэтхены не нападали. Потом вождь грэтхенов пригласил к себе Нори, попросив, однако, не брать ни оружия, ни собаки, ни человека. Тот взял только большой родовой башмак. На пиру на него напали и убили. Перед смертью Нори сказал вису:

Мало проку будет

Сыну от наследья

Следовал гадюке

Преступивший клятву.

Следует наследнику

Накрепко запомнить:

За гадюкой аист

Серый прилетает.

Когда его кровь пролилась в башмак, тот вдруг страшно закричал человеческим голосом. И в тот же миг умер сын короля грэтхенов. А сыны Нории услышали тот крик и устроили нападение на усадьбу, где пал их отец. Многих зарубили, а дом подожгли. Потом отыскали обгоревшие кости Нори.

Ныне Нори и его дивом уцелевший башмак лежат в кургане Норхауг.

Эльри выслушал молча. А потом сказал:

— Верно, этот ваш Норгард — не самое плохое место, чтобы оставить на покой ноющие кости, коль ещё жива тут слава героев...

* * *

Как-то Эльри спросил:

— Скажи, как вышло, что твоего отца отвергли? Что же он свершил? Не думаю, что это был недостойный человек, коль ты его сын!

К его великому удивлению, Снорри лишь беспомощно развел руками.

— Этого я не знаю, — смущенно молвил он. — То случилось ещё до моего рождения, а отец мне так и не сказал. Я не спрашивал. Да и другие Струвинги не скажут. А чужие — тем более: в нашем роду не принято выносить сор...

* * *

В другой раз Эльри полюбопытствовал:

— Что это за штуковина у тебя над камином?

— Какая? — не понял Снорри.

Эльри поднял за цепочку янтарный оберег — хищная птица, что держит в лапках колыбель.

— Эй, не трогай! — воскликнул Снорри. — Положи на место!

Эльри удивленно пожал плечами:

— Да пожалуйста. Не бойся, не украду. Извини...

Снорри смутился:

— Ты извини. Это мне матушка подарила. Перед смертью. Откуда у неё эта вещь — понятия не имею. Всё, что мне от неё осталось...

Эльри посмотрел на свои руки, как на чужие. А потом подошел к Снорри и молвил торжественно:

— Это величайшее твоё сокровище, пивовар. Величайшее!

Древняя боль была во взоре воителя, и мрачная мудрость, что прорастает из этой боли, точно Мировое Древо. У Снорри перехватило дыхание от страха и восторга. Он боялся гордой тьмы этого взора — и завидовал ему!..

Но всё же нашел силы ответить:

— Я знаю это, Бродяга. Я знаю.

А Эльри вдруг отвернулся и рассмеялся:

— Нет, не знаешь, — сказал он сквозь смех. — Но узнаешь, обязательно узнаешь!

Снорри озадаченно почесал рыжий затылок. И тоже рассмеялся.

Кто мог тогда подумать, что — да, правда, узнает...

* * *

Эльри, очередной раз вернувшись из города, спросил:

— Скажи, друг мой Снорри, а есть ли у тебя супружница?

— Нет, — несколько удивленно отвечал тот. — Однако есть девушка, которую я люблю и желаю назвать невестой. Ныне она у родичей, в Аскенхольме. А что?

— Да так, ничего особого, — ухмыляясь, пожал плечами Эльри. — Просто в городе нас с тобой уже обвенчали. Задорный тут народ, как я погляжу...

Снорри густо покраснел.

— Кто?.. — задыхаясь от стыда и ярости, спросил он. — Кто пустил слух?

— Да вроде этот... Как его... конопатый такой... твой ровесник, кучерявый, в куртке на пёсьем меху. Вечно в трактире сидит...

— Эгги, — недобро улыбаясь, кивнул Снорри. — Эгги Ёкульсон... Ну-ка, где там мой топорик?

— Эй, а зачем тебе... — удивился Эльри.

— Вызову ублюдка на поединок, — со злой радостью перебил Снорри. — Зарублю его на глазах старика Ёкуля, пусть поплачут с женушкой, им не повредит!

— Боги, да за что?! — изумился воин.

Снорри странно на него глянул — будто тот вдруг закукарекал или оброс мхом.

— Мало того, — тихо и жестко проговорил сын Турлога, — что этот недоносок своими сплетнями пятнает мою честь и честь моего рода, мало того, что он позорит доброе имя Норгарда, так он ещё и очерняет моего гостя! Никто не смеет оскорблять гостей Грененхофа!

— Да ты что, друг Снорри! — Эльри широко улыбнулся, подошел к нему, крепко сжал его плечо. — Ты что, из-за этой глупости?.. Да плюнь! Меня это наоборот повеселило! Не дело придавать значение словам неразумного!

— Как ты можешь говорить об этом так спокойно?

— А что мне волноваться? Умный пёс не лает — он хватает за горло молча. Если б я ввязывался в драку всякий раз... хм... не ходил бы под этим небом...

— Дело твоё, — Снорри отстранился и решительно добавил, — но я всё же проучу выродка. Честь пращуров моих требует этого.

И вышел.

Держа в правой руке плотницкий топор.

Эльри с досадой плюнул.

— Язык мой — враг мой... — пробормотал бродяга. — Я ж просто смеху ради рассказал... Теперь или калекой останется, или врагов наживет. Надобно выручать дуралея, жалко же...

Впрочем, следует сказать, Эльри несколько недооценил молодого хозяина Грененхофа.

* * *

Поздней осенью и ранней зимой, когда уже миновала пора свадеб, но ещё рано готовиться к Йоллю, мужчины народа Двергар либо возвращаются с осенних торгов, либо (чаще) сидят по корчмам. Так было и в Норгарде. В трактире "Под дубом" было дымно и пьяно. Народ заходил и выходил, дверь скрипела, пьяная возня занимала лесорубов. Они двигались как заколдованные, с пустыми глазами, гасили свежей брагой вчерашнее похмелье. Так что на Снорри особо никто не смотрел.

Эгги Ёкульсон, конечно же, был там. Конечно же, пил. Конечно же, играл в кости. И, конечно же, проигрывал, жутко сквернословя.

Однако Снорри сперва подошел не к нему, а к усатому Этеру Хольду, хозяину "Под дубом".

— Слыхал я, Эгги Ёкульсон тебе задолжал? — спросил пивовар сходу.

— Уж не хочешь ли ты, мастер котла, погасить его долг? — усмехнулся Этер.

— Именно, — кивнул Снорри. — Если я его убью, то отдам его долг.

— Да пёс с ним, — глаза трактирщика вспыхнули, точно два гульдена. — Сделаем лучше! Иди, вызови его, а я буду принимать ставки! А когда ты его зарубишь, выручку поделим пополам.

— Делай, как знаешь, — махнул рукой Снорри, направляясь к столику, за которым сын Ёкуля тратил отцовские деньги.

— Хэй, добрые люди! — обратился пивовар к игрокам. — Правда ли, этот вот человечек назвал меня мужеложцем?

— И тебя, и твоего дружка, — буркнул Эгги раздраженно. — Не мешай, иди отсюда.

Снорри пихнул его под локоть. Игрок выронил стакан с костями. Вскочил из-за стола:

— Ах ты жопа дырявая, да я тебя...

И осёкся, увидев топор в руке обидчика.

— Я вызываю тебя на судебный поединок, — проговорил Снорри ледяным голосом. — Здесь и немедля. На любом оружии. Ты смоешь своё враньё кровью. Можешь позвать в защиту одного человека. Если откажешься, люди будут звать тебя женовидным ниддингом.

Эгги мгновенно протрезвел. От ужаса. Он не мог поверить, что его вызвали на бой. До крови. Возможно — до смерти. И кто вызвал! Сын изгнанника!

В корчме стало тихо. Кто-то из младших побежал сказать Ёкулю, в какую передрягу попал его сын. Все смотрели на Эгги. Никто его не жалел.

А потом раздался голос Этера:

— Господа, ставки! Делаем ставки!

Снорри скривился. Его тошнило. Он сказал:

— Идем на улицу.

Эгги что-то мямлил, мычал, вяло упирался, чуть не плакал, но его схватили сильные руки дровосеков и поволокли прочь. Снаружи уже собирался народ. Поединщиков обступили плотным кольцом. Бежать было некуда. Эгги заозирался, ища поддержки. Тщетно. Ни один взор не озарился сочувствием. Толпа хотела драки.

Эгги отчаянно пытался выкрутиться:

— Если это судебный бой, то нужен лагеман-судья!

— А я вместо него, — добродушно улыбнулся Этер. — Я беру всю ответственность на себя!

Толстяк знал, что уж с него-то никто ответа не спросит...

— По закону, поле для хольмганга должно быть на острове или на холме, и выложено по краям ореховыми прутьями! — попытался ещё раз Эгги.

— Уже двести лет как это необязательно, — обрадовал всех Грам сын Грима, охранник альдермана Свена, оказавшийся в тот день в пивной.

— Я буду биться этим топором, — Снорри поднял плотницкий тесак, — а ты?

— А я... а у меня нет оружия! — радостно воскликнул Эгги. И победно, гордо обвел глазами толпу. Люди недовольно бурчали, Этер хмурился, а Снорри стоял с безразличным, заиндевевшим взором. Словно чего-то ждал.

И тут из толпы вышел Эльри. Он протянул сыну Ёкуля свою боевую секиру:

— На, возьми!

Эгги ухватил древко трясущимися руками, крепко вцепился, заколдованный приказом воина. А тот подошел к Снорри и тихо проговорил:

— С боевой секирой надо уметь обращаться, а он не умеет, уж это точно. Не убивай его, Снорри. Не надо.

— Не буду, — холодно улыбнулся пивовар.

И шагнул к противнику...

...Ёкуль пришел как раз, чтобы увидеть, как всё кончилось. Рыжий подошел к Эгги по окружности и резко, наотмашь двинул обухом ему в челюсть. Хрустнуло, челюсть сломалась. Пивовар подскочил с другой стороны, снова ударил обухом, сокрушая плечо. Эгги выронил оружие, от боли он даже выть не мог, только хрипел. Снорри смотрел ему в глаза. Там была мука, был ужас, было отчаяние. Но, странное дело, не было ни сожаления, ни стыда. Он явно считал себя жертвой.

"Да будет так, — подумал Снорри. — Я просто приношу жертву богам!"

И ударил в третий раз, в висок. Эгги шмякнулся, оглушенный, жалкий комочек страдания. Снорри не отказал себе в удовольствии разбить ему лицо пинком и наплевать в грязно-коричневое месиво. Потом поднял секиру Эльри и ушел.

Люди приветствовали его громкими возгласами, улыбались, хлопали по плечам. Ещё вчера они гоготали, представляя, как Снорри подставляет зад своему гостю. Сын Турлога не держал на них зла. Он, как и его отец, пренебрегал мнением людей.

Он недалеко ушел, когда в воздухе наконец-то прозвенел истошный визг Эгги. Снорри обернулся. И вот тут-то он возрадовался в сердце своем!

Ёкуль спустил с Эгги штаны и драл его ремнем по заднице, точно мальчишку. Хорошо драл, от души. До кровавого мяса. Прямо на улице, не стесняясь никого. Эгги рыдал, орал и ныл.

Снорри улыбнулся, довольный и счастливый. На душе у него было тепло и солнечно. Он зашагал домой, насвистывая веселую песенку.

Он не видел, как Эльри озадаченно скрёб бороду, пытаясь понять, а не напрасно ли поведал о своем боевом прошлом этому парнишке?..

* * *

За тот бой Этер отдал Снорри четыре гульдена восемнадцать марок. На Юге то были жалкие деньги, но для Севера — целое богатство...

* * *

Эгги до самой весны не показывался на людях. То ли отлёживался, то ли стыдно было — как знать. Но сплетен от него больше не слыхали.

Снорри и Эльри зауважали в городе. Пивовара — за то, что проучил сплетника и лгуна, бродягу — за то, что проявил великодушие, одолжив Эгги секиру. Правда, Снорри предпочел бы, чтоб народ уважал его из-за пива, а не из-за поломанных костей Эгги. Это досадное происшествие, впрочем, быстро забылось: близился славный праздник Йолль, середина зимы, самая длинная и тёмная ночь, так что вирфы работали, не покладая рук. Надо как можно больше начатых дел завершить в уходящем году!

Снорри переложил все заботы по хозяйству на своего единственного гюсмана, а сам варил пиво. В каждой большой усадьбе была своя пивоварня, да только, как гласит древняя мудрость, сколько не вари, а всё мало будет. Да и потом, пиво мастера и крепче, и вкуснее, чем у самой искусной хозяйки. Кроме того, у каждого уважающего себя мастера пиво обычно нескольких сортов. Снорри себя уважал.

Иногда ему казалось, что отец рядом, смотрит на сына с гордостью, советует, напоминает, что-то бурчит, напевает: "Хорошо быть пивоваром, добрым, толстым, в меру старым..." Отец казался счастливым. Его глаза сияли, хоть и грустным был тот свет. Снорри не часто видел его таким при жизни.

Эльри тоже сиял от радости. Снорри обнаружил это случайно, и его приятно удивила эта перемена. Эльри чувствовал, что нужен, что от него много зависит, что при этом никому не будет больно и плохо. Да, Эльри Бродяга был счастлив, и девушки бросали на него любопытные взоры, когда он бывал в городе. "Тот, кто счастлив, не бывает некрасивым", — как говорят мудрые...

Снорри тогда ещё подумал, что у Эльри и Турлога Рыжебородого немало общего. Они странным образом схожи. Его отец — и его гость... его друг.

Его единственный верный друг во всем Норгарде...

* * *

...До Йолля оставались считанные дни. Выпал снег, но мороза не было. Эльри дурачился: вылепил из снега подобие Эгги Ёкульсона и воткнул ему морковку в то место, где должен быть зад. Получилось не слишком похоже, но весело. Эльри был собою доволен.

Снорри хмыкнул:

— И ты туда же!

— Привыкай, рыжий, — ухмыльнулся бродяга. — Таковы шутки истинных воинов!

— С чего мне привыкать? — фыркнул Снорри. — Я в "истинные воины" не собираюсь!

— Ох, дружище, не зарекайся! — грустно улыбнулся Эльри. — Вы же зачем-то выставляете дозоры на стенах вашего борга?

— Так мы ж не... хм... воинствуем... Это обычай такой. Ладно, пусть его. Идем, бродяга, я должен тебе кое-что показать...

* * *

...Старый Балин одиноко чернел на берегу, посреди белой тишины. Только крона серебрилась, уходя в небо.

— Посмотри-ка, совсем седой старик, — сочувственно молвил Эльри. — И совсем один.

Снорри удивился:

— Это ты про дуб?

— А про кого ещё? — подал плечами Эльри. — Тут больше никого...

И осёкся.

На снегу виднелись следы, совсем свежие.

— Наверное, какая-нибудь сладкая парочка уединилась, — ухмыльнулся Снорри.

— Нет, — возразил бродяга чересчур серьезно. — Это следы одного.

Стараясь не слишком громко скрипеть снегом под ногами, они подошли ближе и обогнули дуб.

Там, где обрывались следы, меж заснеженных корней, сидел двергин в простой одежде лесоруба, без шапки. Ветер трогал волосы — белые, как крона Балина. При том, что седой дверг отнюдь не выглядел стариком. Разве что — пожилым, да и то... Турлог был старше.

Седовласый не обращал внимания на пришедших. Он смотрел на дуб. Вполне осмысленно. Он разговаривал с древом. Без слов. Грустно улыбался, недоверчиво крутил головой... Потом вдруг замер, прислушиваясь, насторожился... наконец кивнул. Затем — поклонился, низко, до земли, снял с пальца кольцо и одел его на нижнюю ветку. Балин, казалось, погладил собеседника.

— Не держи обиды, Старик, — произнес тот навеки сломанным голосом. — Знаешь ведь, я больше не могу. Мне все равно. Я ухожу. Теперь не много будет с меня проку...

Повернулся и заковылял прочь. На двух пришельцев даже не глянул. Его глаза вмиг помутнели, и Снорри вздрогнул: такими глазами глядел отец в последние свои годы...

— Это Ловар Ловарсон, — сказал сын Турлога. — Он, говорят, сошел с ума от горя, когда умерла его дочь.

— Видал я и больших безумцев, — пожал плечами Эльри. — Ты что, его хотел показать?

— Нет, конечно. Если б я хотел показать тебе безумца, вынес бы зеркало. Вот, смотри сюда, на ветви... и под корни.

В ветвях сверкало золото и серебро, прекрасное как иней, дорогое, как первый снег. Кольца, браслеты, цепочки, ожерелья. Разные фигурки из камня, дерева и янтаря. Забавные тряпичные куклы, жуткие табакерочные тролли, стеклянные шары. Ленты, расшитые бисером, и кольца разноцветной стружки. В кроне Старого Балина золото и воск равно дороги.

Меж корней же стояли горшки с кашей и брусникой, мёдом и пирогами, скиром и пивом. Кто вкушал те яства? Кто разделил трапезу с Балином?..

— Таков наш обычай, — сказал Снорри. — В канун Йолля мы оставляем ему дары, ибо он — наш хранитель. На дар ждут ответа: удача щедрому!

— А куда деваются дары после Йолля? — спросил Эльри недоверчиво.

Снорри вздохнул:

— Вот умеешь всё испортить... Большинство подарков снимают, чтобы повесить через год. Правда, иные дары исчезают, и тогда говорят, что Балин забрал себе, а дарителю бывает большая удача.

— Наверняка Балину в этом кто-то помогает, — ухмыльнулся Эльри.

— Я знал, что ты спросишь. Есть легенда, как некто Скегги похищал новогодние дары, и у него отсох...

— А легенду эту, — безжалостно оборвал Бродяга, - выдумал тот, кто больше всех помогал Балину "забирать себе". Чтоб соперников отпугнуть.

— Да ну тебя! — надулся Снорри.

— А с едой что делают?

— Раньше тут устраивали пирушку. Теперь угощаются, кто хочет...

Снорри потоптался, потом огляделся. Тишина. Снег. Оборванное небо, застрявшее в черных кронах деревьев. Небо серое, совсем не такое, каким оно отняло мир у Снорри, — не синее...

Сын Турлога подтянулся, наклонил ближнюю ветвь, и надел на неё оберег. Кусочек янтаря, что дала ему мать перед смертью.

— Снорри, ты... — начал Эльри и осекся. Взор сына мертвых родителей был неуютно-острым.

— Пусть улетает, — еле слышно молвил Снорри. — Любимых надо отпускать. Это дело слишком затянулось, а Йолль — хорошее время завершать дела и рубить концы.

Эльри кивнул.

— Понимаю. И у меня есть что подарить.

Он снял браслет из тусклой меди и одел на ветвь.

— Его подарил мне мой побратим Фрор сын Фаина, а я подарил ему подобный. А после дружба наша закончилась, как водится, из-за женщины. Быть может, расскажу потом.

— Это не обязательно, — сказал Снорри.

— Йолль — лучшее время вершить начатое, - пожал плечами Эльри.

* * *

В ту зиму холостяки отмечали Йолль у Сидри Плотника. Снорри и Эльри тоже пригласили. Все напились, а потом Эльри стал рассказывать разные веселые истории, и гости так хохотали, что дом Сидри чуть не развалился. Пришлось напоить бродягу так, чтобы он утратил дар речи и свалился под стол. Наутро у всех было похмелье, а Эльри ходил, как ни в чем не бывало. Его зауважали ещё больше.

* * *

Медный браслет, который Эльри подарил Старому Балину, не исчез, однако странным образом врос в кору, и Эльри не стал его выковыривать. "Забрал себе", — усмехнулся воитель.

А янтарная птица Снорри исчезла. Пивовар был рад. "Я боялся, что найду её там", — признался он позже. От сердца отлегло. Хотя иногда хотелось вернуть тепло янтаря.

* * *

Весной Эльри обзавелся собственной избушкой. На Андаре сошел лёд, близилась пора сплавлять лес, ехать на торги, заготавливать древесину. Эльри и тут проявил себя. Всё же не зря он странствовал — знал, где какой лес можно сбыть с большей выгодой. Да и работы дровосека не чурался. Его выбрали главой лесорубов — ингмастером. Ни разу не пожалели, хотя и не по душе пришелся тот выбор альдерману Свенсону.

Теперь Эльри Бродяга со смехом вспоминал о походе в Сторвег...

* * *

Правду молвить, не все верили, что Эльри Бродячий Пёс в прошлом был воином-наёмником. Мол, выдумывает, чтобы его уважали и боялись. "Ты бы ещё берсерком прикидывался", — говорили шутники. Эльри в ответ корчил жуткие рожи, рычал и смешно вращал глазами. Все бы и дальше так потешались, если бы в Норгарде не объявилась банда Ахага Кривого.

Ахаг бан Харуг, известный ещё как Кривой, был грэтхеном, как и вся его дружина. В былые времена этого было бы довольно, чтобы жители Норгарда разорвали бы в клочья таких гостей, памятуя вероломное убийство Нори Башмака. Собственно, Грамовы "ясени битвы" уже обнажили клинки, когда Свен Свенсон произнес холодно:

— Отставить! Это мои гости!

Огненной пощечиной был тот приказ для Грама Гримсона. Он зло и бессильно зарычал, отвернулся и ушел прочь. И все его люди — с ним. Грэтхены скалились и улюлюкали им в спину.

Три дня гостевали они в Норгарде, под опекой старосты. И не сказать, чтобы горожане сильно им обрадовались. Ну, разве что Этер — люди Ахага любили выпить и щедро платили, а раз так — Этер принял бы хоть пса Манагарма, хоть самого Хельгрима, Князя Тьмы. А грэтхены этим и пользовались.

Уж на что цверги дурное племя — да только они неразумные зверушки против грэтхенов. Цверги были дикарями — грэтхены же постигли кузнечное и оружейное дело, знали толк в зодчестве и механике, судостроении и алхимии, да и в мастерстве убийства, следует признать, тоже...

Это уродливое занятие было как раз для таких уродливых созданий. Ростом не превышая пяти футов, грэтхены были похожи на ощипанных бесхвостых обезьян, какими их описывают путешественники. Их мощные руки свисают едва не до колен, а ладони и ступни так широки, что грэтхены редко стягивают с мертвецов сапоги и рукавицы — разве только на продажу. Их серая кожа с едва заметным желтым или зеленым отливом, в жару источает зловонную слизь, как лягушачья шкура. У одних лица широкие, плоские, скуластые, нос напоминает свиное рыло, глаза же -круглые, желтые, навыкате. У иных лица вытянутые, будто крысиные морды, носы длиннющие, а глазки — мелкие, темные. Уши всегда торчком. Волосы у них редкие и похожи на водоросли. Говорят, три больших племени у этого народа. В старые времена их раскидало по миру. Одни — их зовут Зелеными — живут на бескрайних болотах Харота, где ведут непримиримую войну с племенем вердов-главинов. Иные, Желтые, заняли большие острова между Эльдинором и Морхэльмаа. А Рыжие, самые малочисленные, влачат жалкое бытие в Альвинмарке, стране сидов, скрываясь в чащах и подземельях...

Ахаг и его головорезы были из Желтых. По городу ходили, выставив напоказ кривые мечи и ножи, которые носили без ножен, просто заткнув за пояс. И многие боялись наглых стальных ухмылок клинков и их хозяев. Грэтхены словно вознамерились разозлить горожан, так высокомерно и презрительно они держались, всё время грубили, ругались, приставали к женщинам, не упускали случая что-нибудь сломать, разбить, дать кому-нибудь пинка, толкнуть, опрокинуть, отобрать понравившуюся вещь... Люди уже хотели было сойтись на тинг вне очереди, призвать Свена к ответу и просить его выпроводить незваных гостей согласно обычаев и законов, но не успели.

Эльри вернулся с торгов...

* * *

— Ахаг! — воскликнул Бродяга со злой радостью. — Ещё не сдох, ты, ублюдок больной ослицы!

— А, Эльри! — осклабился Ахаг. — Мир тебе, Эльри! Видел я твою матушку, привет передал! Большой да толстый, она довольна осталась. Просила и тебе при случае передать!

— Ты что же, знаешь его? — спросил Снорри.

— Я рассказывал про Кривого, — усмехнулся Эльри. — Тот ещё выродок. Хуже меня. Снорри, сделай одолжение, найди Грама и его людей и попроси прийти к Старому Балину. Найди как можно больше крепких спокойных парней, знаешь, которые не ищут драки, но и не бегают от неё, и пусть идут туда же к дубу.

— Что ты задумал? — с тревогой спросил Снорри.

Эльри улыбнулся жестко и грустно.

— То, о чем люди рассказывают у очагов темными зимними вечерами. Месть, друг мой, месть и гибель!

* * *

— Ахаг! — звонко крикнул Эгги Ёкульсон. — Ты в трактире, ублюдок? А ну выходи, ты, паршивый кусок дерьма!

— Не понял? Кто там пищит? Знаешь, что по пятницам с пискунами делают?

Ахаг вразвалочку вышел из "Под дубом", держа в одной руке кружку пива, в другой — колбаску, протер локтем глаза... и поперхнулся. Он, казалось, окривел ещё больше. Ибо снаружи его поджидала толпа вооруженных горожан. Многие были в доспехах и шлемах, со щитами.

И все смотрели в глаза вожаку грэтхенов. Просто стояли и смотрели. Молча. Неподвижно. Невозмутимо.

То было спокойствие моря — за миг до шторма.

То был покой горы, что вот-вот взорвется гейзером.

То была священная отрешенность одержимого воина, которому суждено пасть в битве, и он об этом знает.

И воздух дрожал между ними...

— Грам, собака неверная, — зарычал Ахаг, уже не кривляясь, — ты забыл, что я и мои люди — гости вашего старшего? Старших надо уважать!

— А я не выбирал Свена старшим над собою! — крикнул в ответ Эльри. — Так что, Ахаг бан Харуг, ты не мой гость! Нет мне запрета на твою кровь! И я вызываю тебя на хольмганг!

— Так это ты, Убийца Щенков? — осклабился Ахаг. — Что же ты привел столько людей? Решил покрасоваться?

— Ему хоть есть, чем красоваться! — воскликнул Эгги, и все засмеялись. А Эльри сказал:

— Эти люди будут свидетелями условий боя!

— А к чему им оружие?

— А это на случай, ежели твоим людям придет в голову какая-нибудь глупость... Итак, Кривой, послушай и скажи, по нраву ль тебе такие условия. Коли ты одолеешь, этот парень, — указал на Снорри, — даст тебе серебра по весу моей головы и золота по весу моей руки, и можете гостевать в Норгарде хоть пока не пробьет час Рагнарёк. А если я побью тебя — твои люди уйдут из Норгарда и дадут клятву никогда больше не возвращаться. Ну? Что скажешь?

— Скажу, что биться с тобой, Убийца Щенков, я буду только до смерти, — прорычал Ахаг. — Не надо мне твоих денег! Только твоя кровь!

* * *

Эльри ждал противника у Мыса Эльдира. Там стояла лодка, на которой они должны были добраться до места хольмганга. На Андаре был островок, густо поросший тростником. Там уже утоптали поле боя и обнесли орешником, как и должно быть по древнему обычаю. Это Снорри мог побить Эгги где угодно. Таким же воинам, как Бродячий Пёс и Кривой, это было непозволительно...

Ветер дул с севера, с Вестарфьорда. Холодным было дыхание моря, и чем дальше, тем холоднее. Волны ходили по Андаре, точно дикие белогривые кони. Северный край неба вскипал черными грозовыми тучами.

— Будет буря, — сказал Эльри.

Казалось, он не чуял пронизывающих порывов. Не одел он ни доспехов, ни куртки, только красивую сине-алую серку. Бороду заплел в толстые косы и стянул их на затылке. У ног его стоял круглый щит, оббитый по ободу железом, с шипом посередине. В петле на поясе висела зачехленная секира. Та самая, которая так подвела Эгги Ёкульсона.

А ещё на Эльдирнесе стояли те, кого собрал Снорри. Если у Ахага в банде было более трех дюжин, то за Эльри вышла почти сотня, и четверть из той сотни были воины Грама. Ещё там были лесорубы с топорами и кольями, много молодежи, что взяли доспехи и боевое оружие в кладовой борга: братья Кили и Фили, которые, как и отец их Вили, уже прославились драчливостью, Эрвальд сын Эрпа, спокойный и решительный, Альвар и Тервин, отец и сын, Эгги, который, правду сказать, сильно изменился с того зимнего случая... Были там и женщины — кто с палкой от метлы, кто с кочергой, кто со сковородкой, а одна — вообще с самострелом.

И все они смотрели на Эльри с надеждой. И со страхом. Никогда не доводилось им видеть, чтобы в бой на секирах шли почти без одежды. Никто ещё не выказывал такое пренебрежение к своей и чужой жизни... Ни один из той сотни не подошел к воину, не пожелал удачи. Только Снорри сказал:

— Я могу, если хочешь, по старому обычаю держать твой щит.

Эльри отрешенно покачал головой.

— То было бы честью для меня, друг мой, но ежели с тобой что станет, то Митрун никогда мне этого не простит. Да и, кроме того, ты будешь полезнее тут.

Потом Бродяга поднял голову — и, жестоко скалясь, расчехлил секиру.

Ибо Ахаг со своими был уже на месте. Также без доспехов, только со щитом и угловатым мечем-ятаганом. Таким оружием нельзя колоть, только рубить. Ахаг был выше Эльри, он горбился, отчего его руки казались ещё длиннее. В его глазах горело давнее темное пламя. Он ненавидел Эльри, и у него не было сил это скрывать.

Эльри сказал Снорри:

— Ты можешь помочь в другом. Возьми человек двадцать и отведи к дому старосты. Если я выживу, а ублюдки станут искать убежища у Свена — нападите на них по пути, из засады. Испугайте их как можно сильнее.

Снорри крепко зажмурился. И ответил дрожащим голосом:

— Если ты не вернешься... Мы перебьем их всех.

Потом открыл глаза, проморгался и добавил:

— Так что ты уж постарайся!

Эльри улыбнулся и покачал головой:

— Снорри, ты глупый упрямый осёл!

А потом резко отвернулся и зашагал к лодке. Навстречу буре, битве и славе...

* * *

...Лодка исчезла за островом. Пошел дождь. Ветер и волны спорили друг с другом всё громче и злее. Шуршала листва, похищая звуки боя, что вершился на острове. Минут десять, а может, и дольше народ в полном, жутком молчании посматривал то на реку, то на противников. Грэтхены всё так же храбрились, презрительно улыбались, посмеивались тихо — но в их глазах тлела тревога. И чем больше наемники смотрели на горожан, на темный блеск их оружия, тем сильнее разгорался огонь их беспокойства...

Наконец лодка вновь показалась на волнах. Только не было видно, кто же ей правит. Судно шло к берегу, но как-то больше по воле самой реки. Казалось, лодка пуста. И только когда судно подошло совсем близко, над бортом показалось кривое ухмыляющееся лицо Ахага бан Харуга.

Жители Норгарда стояли, как громом пораженные. Застыли сотней каменных статуй, не дыша. А люди Кривого издали громкий вопль и бросились вытаскивать лодку на берег. Злая радость была в их глазах. Один крикнул на бегу:

— Эй, Рыжий! Готовь деньги!

Снорри хотел ответить, что не серебром попотчует лупоглазого, а железом, но не успел.

Из-за борта взлетело лезвие секиры, молния вспыхнула в небе, отсверкнула на стали, и лупоглазая голова грэтхена слетела с плеч. Теперь над волнами возвышался Эльри, грозный, точно бог грозы. В одной руке у него был ятаган с насаженной на него головой Ахага, в другой — окровавленная секира. Эльри дико и страшно захохотал, и гром ответил ему. А потом железная мельница закружилась в его мощных ручищах, и грэтхены стали падать вокруг лодки. Вода вспенилась, ибо люди павшего Ахага в панике бежали прочь, обратно на берег.

А там их ждали горожане. Снорри вышел вперед и крикнул:

— Ну, кто из вас ещё желает отведать гостеприимства?!

И поудобнее перехватил окованный дорожный посох.

Грэтхены построились как для боя — прямоугольником. Все были в доспехах, при оружии. Конечно, сотню они бы не одолели, но, как бы там ни было, это были воины, и дверги получили бы ту победу большой кровью. Но дверги о том не думали. Они просто подались вперед, словно волна, что походя накрывает островок в непогоду. Норинги шли толпой, не держа строя, выкрикивая кличи, вертели оружием. Только люди Грама шли молча, построившись "кабаньей головой". Грам, конечно, шагал впереди, и молнии сверкали на длинном лезвии его меча. Толпа ударила в строй грэтхенов, кто-то закричал, загремело оружие, и Грам врубился в ряды врагов, щедро вознаграждая себя за унижение. Его людей вдавило под натиском толпы в гущу неприятелей...

И неприятель дрогнул.

Грэтхены отступали слаженно, ряд за рядом, отбиваясь от двергов. Расстояние между ними вновь начало увеличиваться. Дверги не очень и старались их нагонять — просто шли на них. Но Эльри снова всё испортил: с диким воплем он набросился на врагов сбоку, один, полуголый, обезумевший, и его топор гудел, вожделея мяса. Увидев его, грэтхены рассыпались и побежали прочь, к дому старосты Свена Свенсона...

...Эгги Ёкульсон выскочил из-за угла сарая, громко завизжал и рубанул коротким мечем наугад. Из-за дома напротив шагнул Эрвальд и сбил здоровенным бердышом сразу двоих. Из сарая вышли братья Кили и Фили и принялись рубить бегущих "бородатыми" топорами. Красавчик Тервин Альварсон выпрыгнул из кустов с мечем и ножом. Сидри Плотник спрыгнул с крыши сарая и сходу зарубил секирой нескольких. Веснушчатая девчонка Вигдис дочь Транда разрядила самострел прямо в глаз бегущему. И ещё с дюжину вынырнули как из-под земли. Грэтхены, сбитые с толку, ошалевшие, ринулись гурьбой куда-то в сторону, проломили пару заборов, вытоптали чей-то огород и понеслись наобум, куда угодно, только бы подальше от этого города и его сумасшедших жителей...

* * *

Митрун не сразу узнала о случившемся, ибо была у родителей. Когда вернулась — бросилась на шею Снорри и горячо зашептала:

— Никогда-никогда-никогда больше так не делай! Обещаешь?!

Пришлось пообещать...

А Эльри стал просто героем Норгарда. Три недели его бесплатно поили и кормили, требуя, чтобы он рассказал, как зарубил Ахага. Эльри говорил. Эту историю он рассказал, верно, раз сто. Но вот когда просили поведать о прошлом самого Ахага, почему он звал Эльри Убийцей Щенков и отчего между ними такая лютая ненависть... Тут-то Эльри ловко притворялся немым и глухим, и никакая хмельная влага, никакие подарки не могли развязать ему язык...

Что же до Свена — нет нужды говорить, что Эльри приобрел в его лице злейшего врага. С Грамом он, однако же, помирился. И на очередном тинге его не стали переизбирать с должности альдермана. Потому что большую часть горожан — тех, кто не вышел в тот грозовой день на Мыс Эльдира — Свен Свенсон всё же устраивал на этой должности.

Теперь уж никто не сомневался, что Эльри Бродячий Пёс — истинный воитель и герой.

А грэтхенов вблизи Норгарда с тех пор более не видали...

8

Наутро меня разбудил оглушительный грохот. Рушились горы, падало небо, вырвался Волк, и настал Час Рагнарёк. А потом оказалось, что это кто-то вежливо стучит в дверь.

— Кто там ещё?!

— Ты мне поговори еще, филин лесной!

Филин — это, видимо, я, потому как заспался, а все честные люди уже давно на ногах. Но... кто ж это такой смелый с утра пораньше...

На пороге стоял Бьярни Арнорсон, человек альдермана. Он носил медвежью шкуру, и зимой, и летом, отчего шкура облезла и провоняла. Бьярни это было по нраву. А Свену было все равно — ибо сын Арнора был первым в драке.

Хотя, конечно, Эльри изрубил бы его в капусту, и не вспотел бы.

— Одевайся. Идём, — проворчал Бьярни. — Староста опрашивает всех, кто вчера был "Под дубом". Тебя хотел видеть особо.

— Я не был вчера в трактире!

— Может быть, и не был. Мне это без разницы. Идем, говорю, по-хорошему. А то сломаю тебе ноги, на брюхе поползёшь...

Это он так шутил. Весёлым человеком был Медведь...

— Подожди немного. Кстати, пива хочешь? Верескового?..

— Издеваешься? — фыркнул хирдман. — Я на службе!

* * *

Усадьба Свена, Хвитенборг, стояла напротив поля тинга, через дорогу. Кстати сказать, неподалёку стоял и дом Эльвы. Я с улыбкой подумал, что надо бы зайти поздороваться. Заодно спросить, оценила ли она у менялы то золото.

У крыльца толпился народ. Дружинники Свена выпроваживали любопытных и пытались навести порядок. Вдруг дверь открылась, и из дома вышли сперва Гербольд со своим писарем, потом и сам Свен. Купец улыбался холодной, мёртвой улыбкой. А староста был мрачен и зол. Пожимая на прощание руку Гербольду, он спросил:

— Так что, это окончательное твое решение, добрый торговец? Не передумаешь?

— Ты, наверное, не понял меня, достойный староста. У тебя в городе беспорядок. Это не страшно. Я не видел ни одного города, где был бы порядок. Но обычно старшие люди знают правила этого беспорядка. Ты можешь сказать это о себе?.. Бывай здоров!

И ушел, тряся брюхом над толпой.

А Свен заметил меня и кивнул:

— Хэй, пивовара пустите! А остальных разогнать! Грам, чтоб через час никого не было! Всё, что надо, скажу на тинге!

Староста говорил со мной отнюдь не в гостиной — ещё чего! — а в каком-то чулане, в котором наверняка было удобно пытать врагов. Мне было нечего ему сказать. Да, был в трактире. Да, видел чужака. Да, что-то они с друидом натворили. Дым столбом, огонь до неба и молнии из глаз. Такое вот колдовство. Больше ничего не помню, так как очень напугался.

— А что не убежал?

— Так ведь любопытно. Когда ещё такое посмотришь!

— А почему деньги поставил?

— Эльри тоже поставил. Надо было поддержать. Друг же.

Хотел было добавить — куда тебе, мол, понять, да вовремя промолчал.

А наш добрый альдерман Свен Свенсон положил мне на плечо свою ледяную, каменную руку, и тихо проговорил прямо мне в лицо:

— Послушай-ка, пивовар. У тебя вкусное пиво. Мне по нраву. А не по нраву мне, что ты всё время лезешь носом не в свою бочку. Я не забыл, кто встал тогда между Ругином и моими людьми. И кто дал кров этому псу Эльри... Но я знавал твоего отца, и твоего деда, и то были достойные люди, и они не забывали выставить по осени к воротам дома старосты бочонок свежего пива. Так что надеюсь, ты образумишься.

Голос его катился ровно, спокойно, страшно рокотал, словно оползень в горах. Сминая всех и всё. И холодное, беспощадное железо было в серых глазах.

Только всё равно слышалась едва сдерживаемая дрожь ярости.

И тут мне захотелось рассмеяться, а потом плюнуть ему в белую бороду.

Потому что его там не было. В трактире. Той страшной ночью.

И ничего-то он не знал, этот всенародно избранный староста. Этот дрожащий от злости червь.

Но я просто поклонился и сказал:

— Скоро осень, господин альдерман. Будет бочонок.

Свен пожал плечами и сказал:

— Смотри мне...

* * *

Восточный ветер гнал пыль по дороге, крутил серые вихри на перекрестке, и людей перед Хвитенборгом становилось всё меньше. Словно дыхание неба сдувало их. Только люди старосты остались на крыльце. Я откланялся и побрел через перекресток, поглядеть на трактир. Убедить себя, что вчерашнее побоище мне привиделось.

Возле поворота меня нагнал окрик:

— Снорри! Погоди!

Я обернулся. И чуть не захохотал. От острого предчувствия беды.

То был Эрвальд Эрпасон. Он шел, вытирая руки о край короткой серки. Потом остановился — слишком далеко, чтобы подать руку — и вдруг отвесил поклон. Когда я посмотрел в его глаза, улыбка сползла с моего лица.

— Я вызываю тебя на хольмганг, Снорри Турлогсон, — тяжело сказал Эрвальд.

Тьфу, досада. Только этого не хватало...

— И что же, друг мой Эрвальд, — сказал я тихо, — ты полагаешь, что коли ты меня побьешь, то Митрун тебя полюбит? Уж не Эльва ли Старая Дева внушила тебе эту мудрость?

Он ничего не ответил, только тяжело засопел.

— Что же, коль скоро ты знаток поединков, — продолжал я, — то должен знать, что тот, кого вызвали, имеет право взять защитника. Наверное, нет нужды говорить, кого я попрошу о защите.

Эрвальд побагровел. На губах его шевелились страшные оскорбления и проклятия. Наконец он выдавил:

— Ты лжешь, Снорри. Нет такого обычая!

— Так идем спросим того, кто более сведущ в таких делах. Думаю, у Грама Гримсона найдётся для нас минута.

И мы зашагали обратно к белокаменной стене Хвитенборга.

Об этом обычае я узнал от Эльри. Вроде бы, раньше он соблюдался. Да и матушка сказывала о чем-то похожем. Впрочем, давно уж не было среди нас поединков — исключая трактирные драки, конечно.

Не то чтобы я боялся Эрвальда. За мою Митрун я дрался бы с самим Тэором, богом грозы и битв, а не то что с колбасником. Но это, конечно, не решило бы дела, чем бы ни кончился бой. Если бы я оказался побит — Митрун возненавидела бы Эрвальда лютой ненавистью. И уж она-то придумала бы, как отомстить. Кровь стыла бы в жилах от рассказов о её мести. А выиграл бы я — нажил бы в лице Эрвальда и его родичей врага. Мне меньше этого хотелось, чем может показаться. А ещё меньше хотелось тратить время на пустое рукомашество.

Да и, кроме того, Эрвальд сын Эрпа был покрепче меня...

...Грам спустился к нам, недовольно морщась.

— Ну, чего надобно, дуралеи?..

— Достойный воин, нам нужен твой совет в таком деле, о котором никто лучше тебя, верно, не рассудит! — выпалил я.

— Эк закрутил! — буркнул Грам сердито, но в глазах его мелькнул огонек задора. — Чего случилось?

— Правда ли, что тот, кого вызвали на бой, имеет право на защитника? — спросил Эрвальд недоверчиво.

— Да, конечно, — отозвался Грам, усмехаясь, — одного человека, что станет драться вместо него. Более того, тот, кто бросил вызов, не имеет права его отозвать, даже если защитник будет сильнее него.

Эрвальд икнул.

— А к чему это вы спрашиваете? — Грам переводил глаза с меня на мясника и обратно. — Что, уже кто-то кого-то вызвал? Верно, из-за хорошенькой девушки, хе?

— Нет, мы тут просто поспорили, — усмехнулся я. — Прости, что отвлекли.

— Тьфу на вас, — обиделся Грам. — Скучная какая-то молодежь пошла. Вот в наше время...

...Мы чуть отошли, и Эрвальд прошептал в отчаянии:

— Снорри, ты что, трусишь со мной драться?

— А ты что, трусишь драться с Эльри? Уж будь уверен, он-то мне не откажет! Или не уважаешь древние обычаи, Эрвальд Двадцать Гульденов?

Сын Эрпа опешил.

— Какие двадцать гульденов?..

Понятно...

Чтоб ты сдохла в канаве, старая ничтожная дура!

— Не важно. Я не стану с тобой биться. Потому, главным образом, что Митрун это придется не по нраву. Но, впрочем, никому не скажу о нашем разговоре, и тебе лучше бы это оценить!

— Но что же мне делать, Снорри? Я же люблю её!

Гм... А я — нет, не люблю. Играюсь. Так, что ли?..

— Трудно тут что-то сказать. А знаешь, сходи в Одхоф, спроси совета у Фундина Пасечника. Люди говорят о нем, будто он мудрый, и мне не кажется, что это неправда. Мне он помогал, когда не стало отца.

— Хм... Разумным кажется этот совет. Снорри, ты... это... ну, словом, извини...

— Да ладно. Заходи как-нибудь на пиво.

Он зашагал по дороге на юг. Потом остановился и бросил через плече:

— Я буду молиться всем богам, Снорри, чтобы она была с тобою счастлива.

Ох как не понравился мне его голос! Таким голосом говорит тот, кто идет на смерть. Тот, кто не даст за свою жизнь и ломаного эйрира.

Тем более — за слёзы близких.

Когда он скрылся за поворотом, я вздохнул и направился все-таки к трактиру. И смрад черной грязи монет стал сильнее.

* * *

Дорога у "Под дубом" была перекрыта. Суетились рабочие, скрипели телеги, слышались крики старшего мастера и Этера. Трактир облепили как муравьи. Замеряли, пилили, строгали. Восстановление корчмы шло полным ходом. Этер Хольд не терял времени.

— Несколько дней торговать не смогу, — сказал трактирщик, — но наш славный гость вчера покрыл убыток сторицей!

— Кстати, как он там? — спросил я. — Тут такой грохот!

— Понятия не имею, — отвечал Этер. — Я его предупредил, что пару дней будет шумно!

Тут от заднего двора тронулась телега: Гербольд Скавен покидал наш гостеприимный городок.

— Хэй, торговец! — окликнул его Этер. — Ты забрал тела своих людей?

— Нет!

— А что нам с ними делать? Как их похоронить?

— Не знаю! Делайте с ними что хотите! — отвечал тот.

Этер безразлично пожал плечами:

— Хэй, Трор! Выбрось-ка тех семерых героев собакам! Что ценного у них найдешь — оставь, так уж и быть, себе.

У меня мурашки побежали по коже. На затылке зашевелились волосы.

— Ну, Снорри, что смотришь? — усмехнулся Этер. — У меня собаки третий день голодные, а тут мяско само приползло...

Тьфу на тебя, подумал я, но ничего не сказал и пошел прочь.

* * *

Следующие три дня не случилось ничего такого, о чем следует говорить. Норгард жил своей жизнью. Трактир был закрыт, и я не сочувствовал его единственному постояльцу. Если он, конечно, был там. Сам же я ничего не делал, только сидел в саду под яблоней и курил. Перед глазами словно стояла тень, и руки сами опускались. Наверное, скверное пиво получилось бы у меня в эти дни. Тревога грызла, будто червь. Это было похоже на дурной, тягостный сон, от которого никак не пробудиться.

Временами в наших краях случались небывалые вещи, о которых потом долго ещё говорили. Но те времена давно минули. Если теперь и случалось что-то подобное, это можно было понять. Или не верить. Или объяснить просто. Или сказать — мол, приснилось, привиделось. Это ведь куда проще, чем...

Чем смотреть в ту бездну, что открылась нам в трактире.

Конечно, Корд приедет и всё расскажет, всё объяснит... как выгодно ему. Я знаю его не долго, но понял, что его не просто так прозвали Лис. Да и не было сил сидеть и ждать.

Кроме того, я очень люблю совать нос в чужую бочку.

* * *

Эльри куда-то запропастился. Делами артели занимался Борин Хакарсон. Куда делся Эльри — он не знал.

— Впрочем, я слыхал, он вечером отплыл на тот берег, в Вестферд, — добавил Борин. — И пусть меня тролли задерут, коль я знаю, зачем!

Отчего-то я совсем не удивился.

Также куда-то исчезли трое Лофьескор. И вот их-то никто не видел ни на этом берегу, ни на том. Было бы любопытно перемолвиться с ними. Хоть будет о чем поведать потомкам темной зимней ночью за кружкой глинтвейна. Я думаю, что старшая скоге не отказалась бы говорить со мной, хоть и туманной была бы её речь.

С Этером Хольдом было бы глупо советоваться. Речь шла не о выгоде.

С Митрун я увиделся мельком. Она напомнила, что скоро надо ехать в Аскенхольм к её родичам. И те двести гульденов засчитаны как мунд, хоть я и передал их без должного обряда. Лицо у неё было как деревянная маска, глаза смотрели мимо. Блеск мертвого стекла показался на миг из-под ресниц. Я испугался и лишь кивнул. А потом она отошла, и было поздно догонять, спрашивать, утешать, объяснять...

На второй день зашел Эрвальд. На вид он был весел, даже как-то чересчур. Такое веселье наступает, когда увидел что-то страшное.

— Был ты у Фундина? — спросил я.

— Ага.

— И что он сказал?

— Спросил меня, стану ли я сражаться с Эльри, если ты позовешь его на помощь. Я сказал, что, мол, стану, вызов-то брошен. А он ответил, что раз такое дело, то любовь эта скоро пройдет. И... знаешь, я такое увидел, что... Словом, удачи тебе с Митрун. Тебе удача пригодится!

От удивления я рот раскрыл и так стоял. Потом спросил:

— Что же случилось? Расскажи, прошу! Будет не честно, если умолчишь!

— Гм... Это Фундин мне показал... Словом, насколько я понял, всё вышло так...

* * *

Митрун подошла к девушке, что набирала воду у реки, и протянула записку:

— Леда, это тебе. Тервин просил передать. Только — молчок! Я не хочу неприятностей!

Та благодарно кивнула. И как только Митрун исчезла, заговорщицки подмигнув напоследок, принялась читать, чувствуя, как заходится сердце. Забытые вёдра плыли вниз по течению, а в груди Леды растекалось тепло, и слёзы счастья наворачивались на глаза.

"Милая Леда, — писал Тервин, — спешу поблагодарить, что открыла Митрун истину, о которой ныне знаю и я. Не назовут хорошим поступок Снорри сына Турлога и Хейды дочери Хедина, которую, как тебе ведомо, я желал бы назвать своей невестой. Теперь вряд ли этому суждено сбыться. Однако надобно сказать, это меньше меня печалит, чем следовало бы ожидать. Потому как наше с Хейдой будущее было решено без нашего ведома, и не было между нами большой приязни. Моё же сердце принадлежит другой. Коль есть на то твоё желание, приходи сегодня вечером на старые пасеки за Одхофом.

Навеки твой

Тервин Альварсон".

— Я приду, — шептала счастливая Леда, — я приду, любимый...

...Одхоф, Медвяный Двор, стоял слева от дороги, окруженный пасеками. Держал его Фундин Фундинсон, о котором говорили, что он мудрый человек и вдобавок колдун. Как бы там ни было, однако пчеловод он был отменный. И никто не посмел бы сказать, что у него плохой мёд. Его родичи расселились по всему Норгарду, и только он всё так же жил на самом отшибе Одферда.

В тот день пришел к нему Эрвальд сын Эрпа, просить совет в сложном деле. Испив с гостем чаю, Фундин сказал:

— Сдается мне, сейчас происходит нечто, что тебе следовало бы увидеть. Пчелы как-то странно гудят. Им бы спать пора. Идем, только тихо.

Они вышли на задний двор, потом прокрались через кусты к старым пасекам. Те пасеки, в отличие от новых, были устроены в дуплах деревьев, и ныне там жили особые пчелы. Они дали начало всем медоносным пчелам Норгарда. Теперь Фундин их не беспокоил, разве что приходил в гости, поболтать о всяком разном.

Сейчас там стояла девушка примерно одних с Эрвальдом лет. Платье на ней было желтое, нарядное, в таком не по кустам лазать. Она озиралась по сторонам, словно высматривала кого-то. Надежда и тревога были в её глазах. И слышался её горячий шепот:

— Тервин, милый мой, сердце моё, что ж ты не идешь?..

Эрвальд почесал затылок.

— Это ж Леда! Леда дочь Кари! Что она тут забыла?

— Тсс! Гляди! — шепнул Фундин.

Синее платье Митрун колыхалось на вечернем ветру, и синий лёд сверкал в её глазах. Она появилась как из ниоткуда, вышла из-за ближайшей липы и устремила ненавидящий взор на Леду.

— Митрун? Привет! — воскликнула Леда. — Тебя Тервин прислал? Он не придет? Что случилось?

Митрун ничего не сказала. Просто открыла заслонки пасек. Одну за другой. Все.

А потом молча указала на дрожащую Леду.

— Митрун, что ты... — в ужасе пролепетала Леда.

В воздухе загудело. Из ульев вылетали пчелы. Черный рой мгновенно окружил Леду, бежать было некуда.

Потом пчелы напали.

Леда упала на колени, начала кататься по траве. Черные точки гневно жужжали, кружили, жалили. Леда молчала, сколько могла, потом заорала, зовя на помощь. Но никто не слышал.

Митрун подняла руку — и рой отступил.

Леда лежала на земле и еле слышно стонала. Пчелы висели над ней смертоносной тучей.

— Скажи-ка, Леда дочь Кари, — ласково сказала Митрун, — разве я и Хейда были тебе плохие подруги? Разве была между нами зависть? Разве мы не делились радостями и печалями? Разве не вы с Хейдой стали мне первыми подругами в этом городе? И неужто Тервин Альварсон стоит нашей дружбы? Не отвечай ничего. Ты — жалкое завистливое ничтожество, ты не стоишь любви и уважения, и пусть дни твои будут горькими, как смола. А теперь — вставай и беги! Беги, глупая девка! И, кстати, Тервин не умеет писать!

Эрвальда колотила дрожь. Он не мог поверить. Митрун, дочь Лаунда Лысого, — колдунья! Да какая! С черными пчелами, говорят, не мог справиться сам Ругин!..

И, кажется, она сама не поняла, что сотворила.

Страшно связывать себя с такой женщиной...

Когда Митрун исчезла, Фундин и Эрвальд вышли помочь Леде.

Пчелы ложились спать...

... — Хейда? Можно тебя на пару слов?

Когда Хейда подошла, Митрун незаметно протянула ей сверток.

— В другой раз не оставляй свой поясок где попало, — шепнула дочь Лаунда. — Из-за этого чуть не случилось беды. И... знаешь...

Ещё немного — и она попросила бы прощения. Но — нет, обошлось. Она никогда не просила прощения, эта ледяная принцесса с теплым сердцем.

— Спасибо, Митрун, — сказала Хейда и залилась краской.

— Поверь, совсем не за что...

* * *

— Хо-хо, — сказал я на этот рассказ, — и ты подумал, что Митрун — ведьма? Я тебе на это скажу, что моя бабушка Рекья, мать моей матери, умела говорить с птицами и белками: те помогали ей по хозяйству. И никто не говорил, что, мол, она ведьма. Но всё равно, спасибо, что рассказал. Коль она предложит мне прогуляться на пасеку Фундина, я, верно, откажусь.

— Зря ты смеешься, — бросил Эрвальд. — Ну да ладно, я тебя предупредил.

И откланялся.

А я сидел и думал, что Эрвальду повезло, что он не победил меня на хольмганге. И ещё стало больно за мою Митрун... Пока я тут сидел и думал о разной ерунде, она травила себя медово-сладким ядом ненависти. Я этого даже не заметил. И только тут осознал, насколько мы иногда бываем далеки друг от друга. А без неё я сошел бы с ума.

Впрочем, будет лучше, если всё останется как есть. Эрвальд ничего мне не говорил. Отдыхай, моя Митрун.

Но — тролль его дери! — с кем же мне тогда посоветоваться?..

...Я шел по берегу реки, и люди оглядывались на меня. Наверное, что-то во взгляде пугало их. Я же шел, не видя ничего, ровно пьяный. Вот закончились усадьбы и малые дворы. Вот показались угловые башни борга. Вот уже видна раскидистая крона Старого Балина. Он помахал веткой, приветствуя меня. Он ждал.

Я поклонился. Потом раздался плеск. Я настороженно обошел древо. И обомлел, когда из-за высокого корня раздался знакомый голос:

— Привет тебе, Снорри сын Турлога. Я ожидал тебя.

9

Унтах кан Орвен, сын народа Свартальве, чародей и убийца, сидел под дубом и ловил рыбу. Удочкой. Похоже, дела у него шли так себе.

— Ожидал? Меня? Странно, — я зашел под тень, но остановился поодаль от колдуна-рыболова.

— Странно? — усмехнулся Унтах. — Отчего же? Напротив, вполне ожидаемо. Не надо скромничать — я, мол, пивовар, человек маленький... Поверь, маленький человек не осмелился бы одним из первых поставить серебро на кон в нашем поединке, не думал бы о величии гибели мира, не вспомнил бы друзей прежде себя, не пожелал бы мне возмездия за убийства... И не остался бы собой, заглянув мне в душу.

...Свеча, быстрый бег пера в тонких пальцах, тени в серых глазах, и — одинокая слезинка, равная жемчужине...

Остался ли я собой?

Не уверен...

— Я, наверное, многих перепугал, там, в корчме, — говорил меж тем Унтах, — но должен сказать, что вообще-то я не такой. Я, знаешь ли, человек добрый. Никто иной не отправился бы сюда.

— Ого. Могу себе представить ваших злых людей.

— О, не надо, — засмеялся Унтах, — сойдёшь с ума, достойный пивовар.

— А ты подозрительно много обо мне знаешь! Кажется, я не говорил тебе своего имени! Да и ремесло моё не написано у меня на лбу!

— У того, кто живет во тьме, невероятно чуткие уши.

Я пожал плечами и присел рядом с ним. Мы пожали руки.

— Ведомо мне, — сказал тогда Унтах, — что в твоей голове ворошится рой вопросов, и ты полагаешь, что у меня есть на них ответы.

— Если не на все, то хоть на некоторые.

— Прекрасно...

Он поднял с травы желудь, повертел в руках, полюбовался и сунул в карман лиловой рубахи. Откинул голову и закрыл глаза.

— Прекрасно, — повторил он. — Ты живешь на прекрасной земле, Снорри. Продай-ка мне свою усадьбу!

Он проверял меня. Этот проклятый чужак проверял меня. Что же, мне нечего скрывать от тебя, убийца из дальних стран! Суешь руки в огонь?

Не жалуйся потом, что печет!

— Поверь, Унтах кан Орвен, у тебя нет столько денег. Я никогда и никому не продам своей земли. Тут я родился, тут сказал первое слово, тут баюкала меня мать... Есть у тебя мать, а, чужеземец? О, вижу, — есть. Хорошо. Продай мне свою мать, а? Тут, в Грененхофе, жили мои предки, жили тут сотни лет, отец мой, дед мой, прадед мой. Пировали за длинными столами, ссорились и мирились, любили, ненавидели, совещались, пели древние песни... И вот, представь, Унтах, я умру и приду к пращурам, и они спросят меня: что ты сделал с нашей землей? Что я им скажу? Там лежат их кости. Продай мне кости своих предков! Я не могу продать тебе Грененхоф. Это мой одаль. Это ближе, чем рука или нога. Нет, не продам. Легче мне вырвать сердце из груди. Понимаешь?

Он расхохотался.

— Клянусь честью, достойные слова! — говорил он, катаясь от смеха, а я не знал, гневаться ли на него или смеяться вместе с ним.

А потом он покачал головой и молвил:

— Я у многих норингов спрашивал, не продадут ли усадьбу. Знаешь ли, у каждого нашлась цена. Даже у тех, кто возводит свой род к самому Нори Большому Башмаку. И только ты — только ты готов был убить меня за один лишь этот вопрос! Ты видишь, сколь прекрасна эта земля?

Я недоверчиво оглянулся. Если в этом крылся какой-то намек — я его не понял.

— Конечно, это прекрасная земля. Но ведь каждый аист хвалит своё болото. Другие, я думаю, просто не посмели с тобой открыто ссориться.

— Болото? — он словно не услышал. — Значит, не видишь. Увидишь только тогда, когда лишишься, как оно всегда бывает.

— От чего это я должен... хм... лишиться? — спросил я в полном недоумении.

— А как же иначе? Уж не останешься ли ты в родном городе, когда прочие разбегутся?

— Разбегутся? Ты начинаешь меня забавлять, Унтах кан Орвен. И когда же случится это ужасное событие?

— Думаю, завтра. Корд'аэн О'Флиннах привезет страшную весть. Волк вырвался, Снорри, Пёс перегрыз путы, и близок час гибели.

— Не по нраву мне твои иносказания. Я не знаток кённингов. Какой ты добрый, если шутя говоришь о таких жутких вещах!

— Все мы смертны, — пожал плечами Унтах. — Но те, кто боятся смерти, и те, кто её не боятся, встречают её по-разному.

— Лучше быть живым, чем мертвым, — возразил я.

— Если ты жив, то да. Но ведь и ты не боишься гибели и конца мира, не так ли? И вовсе не от бесстрашия, а от незнания.

— Будь ты проклят. Что толку с тобой говорить, коли через слово загадка! Что там за страшную весть везет Корд?

— Всё очень просто. С отрогов северных гор в долину идут несколько тысяч цвергов. Скоро будут здесь.

Несколько мгновений я тупо моргал. Птицы метались у меня в голове, оглушительно хлопая крыльями. А он улыбался. Просто улыбался.

— Это очень дурная шутка, — сказал я наконец.

— Для шутки — да, нехорошо. Но вот беда — это никакая не шутка, господин мой Снорри. И я хотел бы умереть, только чтобы это и вправду оказалось просто дурной шуткой...

Я посмотрел ему в глаза.

Конечно, этого делать не стоило.

Горькая усталая улыбка пронзила сердце. И я остро, четко понял: он не лжет.

— Ну, господин пивовар? — спросил меж тем Унтах. — А теперь продашь мне свой дом?

Я криво ухмыльнулся.

— Слушай, может, тебе врезать? Кем ты меня считаешь? Э?

— Безумцем, Снорри, — отвечал тот, — рыжим безумцем.

— А чтоб тебя, — произнес я почти по слогам.

И — странное дело! — тревога исчезла, стало легко и прекрасно, и я понял: этого ждали поколения моих предков...

* * *

— Не стану спрашивать, откуда ты это узнал, — сказал я, — и не стану спрашивать, как это случилось... Спрошу, что же делать мне?

— А что ты можешь? Поднять тревогу, собрать людей, рассказать страшную весть? Не смеши. Никто тебе не поверит.

Да, пожалуй. Только поколотят, что, мол, выдумываю и людей от работы отвлекаю...

— Ну так ты скажи! — попросил я.

— Если бы мне поверили — сказал бы уже давно. Однако моё слово будет не дороже твоего. Нет, они поверят только друиду. Но, сдается мне, дела складываются таким образом, что день или два — разницы не много.

— Так что же... это конец?

Унтах холодно рассмеялся.

— Всё-таки боишься, пивовар... Я не знаю, что тебе ответить. Гибель мира предрешена. Только грохоту будет меньше, чем сказано в писаниях. То, что произошло здесь, лишь малая доля того, что происходит в мире. Ты, конечно, можешь пошутить, что, мол, каждое поколение гордо полагает себя последним, избранным для участия в великой битве. А она всё никак не наступает. Беда в том, что, кажется, и не наступит. У нашего народа есть старое пророчество о днях, когда тень накроет мир. Там сказано, что сперва люди забудут имена и слова, потом умолкнут песни и зазвенит медь, потом на земле погаснут огни. И тогда тень накроет землю и небо.

— А причем тут наши дикие северные сородичи?

— Они боятся огня, не так ли? А вы свой огонь погасили. И упоенно мочитесь на шипящие угли. И теперь им нечего бояться.

— Сдается мне, ты говоришь не о том огне, что горит в свечах и каминах.

— Ты проницателен, пивовар. Корд'аэн О'Флиннах пытался сжечь меня этим огнем, но он у вас слишком холоден. Другое дело, если бы это случилось во времена вашего Нори Башмака. От меня и пепла бы не осталось... Тебе ведь иногда и самому бывает холодно и противно, разве не так? Ты не похож на многих норингов. Не в обиду твоим согражданам будь сказано — я не просто так помянул червей. Они не плохие люди. Но и хорошего в них немного. Я бы сказал, не хорошие и не плохие, а просто мелкие. Верно, не ошибусь, если скажу, что давно у вас не было ни кровной мести, ни поединков, ни историй великой любви, словом, ничего такого, о чем хотелось бы говорить языком богов?

Тут я задумался. По всему выходило, что он прав. Если что-то и случалось, то, как правило, с приезжими: с Эльри, с моей Митрун, но никогда — между нами, норингами. Я как-то набил морду Эгги. Но кто ж не набьет морду Эгги! А уж петь об этом языком кённингов...

И я молча кивнул.

— А теперь скажи-ка мне, Снорри, — вкрадчиво промолвил Унтах, — известно ли тебе, чтобы кто-то из ваших людей складывал песни или сказки? Не ругательные стишки, не сплетни, не те городские истории, где кто-то кого-то пинает под зад, и это должно быть смешно. Нет. Саги и висы, в которых герои оживают. И, верно, мало кто помнит старые сказания. Что станут рассказывать вашим внукам бабушки? Я видел черные курганы в южной части города. Это Норхауг, останки первых усадеб, ставшие усыпальницами. Там спят ваши предки и герои. Вы должны согревать их в подземном мире, но вы не можете обогреть даже себя. Люди креста сказали бы, что цверги, мол, это наказание вам за грехи перед праотцами. А я думаю, что это просто судьба. И, скажу честно, ваш город — не один такой на белом свете. Раньше все в мире было друг с другом связано. Теперь все развязано.

Он так легко об этом говорил... А я едва удерживался, чтобы не броситься на него и не разбить лицо. Или не зарыдать в отчаянии. Он знал о нас всё. Знал, что за цену чести идет торг. Знал, что ныне певец и паяц — одно и то же. Знал, как тускнеют глаза. И знал, как ребенок порой смотрит в глаза родителю, и не находит там ничего. Чтобы потом так же тупо молчать своим детям.

И, право, немало заплатил он за это знание!

И гнев мой прошел. Что гневаться на правду...

— Никто не боится народа, который не поёт песен, — произнес я наконец. — Но что же нам делать? У тебя есть совет?

— Я поостерегся бы давать советы. Но вспомни, как Корд'аэн рассек ладонь, и кровь его стала огнем. Он не думал, уж поверь, о своей жизни. А больше мне нечего тебе сказать. О, клюет!

Я стоял и тупо смотрел, как Унтах подводит рыбу к самому берегу, как выдергивает из воды и бросает на траву. Рыба трепыхалась, хватала воздух пастью, а я видел глаза Этера-трактирщика, глаза Гербольда Скавена, глаза альдермана Свенсона. Они могут любоваться пляской огня в небе. Но плясать с небесным огнем... Это выше всех нас. И я понял с ужасом: мне ничуть нас не жаль.

— Тут плохой клёв, — отрешенно произнесли мои губы. — Лучше перейти к мысу Эльдира, там клюёт лучше, да и народу сейчас нет. Пойдем, это рядом.

Унтах изумленно изогнул бровь:

— Ты намерен рыбачить со мной, когда твоему миру грозит гибель?

— День или два ничего не решат. Остальное — дело Корда и тинга. Твои слова что-то разрушили во мне, и теперь что-то прорастает из руин. К тому же, думаю, мы не хуже предков удержим топоры на смертном поле. А что песен не помним — не беда. Цверги тоже не помнят.

— Так чем же вы отличаетесь?

— А вот ничем не отличаемся. Цверги, дверги — одно и то же. Черви на теле исполина Имира. У тебя лишней веревки нет? А то мне за удочкой далеко идти...

* * *

Вечерело. Солнце только что пылало расплавленной медью на фарватере Андары — и вот оно падает за горы, и языки пламени, умирая, взвиваются к вершинам... Летний день догорал, и сумерки поглощали мир. А мы сидели на берегу, как старые приятели, и жарили на углях рыбу. Как ни в чем не бывало. Унтах рассказывал о своих странствиях, о своей подземной родине, о своей матушке Орвен, которую боялись и ненавидели за её мудрость. Он говорил приятно, хотелось слушать ещё, но голос его околдовывал, не говоря и сотой доли истины. Да я и не хотел той истины. Мне хватало своей.

— Я не спрашиваю, зачем ты покинул свои Пещеры, — начал было я, но Унтах перебил:

— Это мудро с твоей стороны.

— И неизвестно, что там решат на сходке. Но, как бы там ни было, я остаюсь. А ты — ты останешься, Унтах кан Орвен?

— Смотря для чего.

— Что за глупый вопрос! Цвергам чудеса показывать! У тебя неплохо выходит... Ты ведь сюда пришел умереть. Тебя ведь не радует блеск золота. Ты идешь на смерть.

— У тебя хорошая память, — буркнул Унтах, — на слова, сказанные не для твоих ушей.

— У меня хорошая память на хорошие слова, — возразил я. — Тот, кому ты это сказал, Эльри Бродячий Пёс, куда-то делся. Это что, какой-то условный знак? Вы знакомы?

Унтах улыбнулся.

— Да, мы знакомы — с одиночеством. И мы с ним оба знаем, что худшие мысли приходят в одиночестве, а лучшие — в уединении. Одиночество — это когда тебя изгоняют. Уединение — когда уходишь сам. Он, наверное, тоже ушел сам.

— Ты хорошо сказал. Раньше мы, дверги, жили большими родами, и каждый был частью единого. Потом стали жить малыми семьями, и каждый был волен покинуть единое. Ныне многие живут по одному, отгородившись от единого. Ранее мы были частью земли, потом отмежевались городской стеной. И мне иногда кажется, что многие возводят такую стену в своем сердце, чтоб отгородиться от себя. Это — уединение или одиночество? Что скажешь?

Унтах покачал головой.

— Это — смерть, — произнес он твердо. — Горящий огонь неделим. Его можно умножить, но не делить.

И когда он это сказал, солнце рухнуло в пропасть за горами, последние алые отсветы померкли, и звёзды зажглись над вершинами. Сумерки породили ночь. Прохладную ночь умирающего лета. Деревья угрюмо чернели, и лишь Старый Балин сверкал кольчугой в звездном сиянии.

— Говорят, пока стоит Балин, враг не коснется Норгарда, — сказал я. — У леса великая сила. Как полагаешь, те лофье, что вас... хм... помирили... у них есть этот огонь, о котором ты говоришь?

— Они это называют иначе. Они говорят — родник, источник. Но это одно и то же. Как ни назови — это есть во всем живом.

— А почему они стали вас разнимать?

— Спроси Старого Балина. Им показалось, что родник бьет слишком сильно.

Вдруг Унтах вскочил и принялся затаптывать огонь. Хорошо — рыбу доели.

— Что? Что случилось?

— Тише! Не слышишь, что ли?

Я ничего не слышал.

— Подойдем ближе, только тихо.

И мы поползли, прижимаясь к земле, прячась в кустах, к великому дубу. Тот скрипел ветвями на ветру. Старик спал.

И вдруг зашумел листвой, зашуршал сучьями, пробуждаясь ото сна. Ибо настал час принимать гостей.

Они шли неслышно, словно тени. Высокие, облаченные в белое, они будто плыли над землей. Они выходили из леса по одному или по двое-трое и подходили к Старому Балину, кланяясь и открывая лица. Там были девушки и юноши, бородатые герои и седые старцы, женщины с теплыми заботливыми глазами и гордые старухи с волчьими взглядами. Последними появились трое, что прервали поединок "Под дубом".

— Это Лундар? — спросил я.

— А на кого похожи? — буркнул Унтах.

Старшая женщина обратилась к Балину, и я сперва не понял ни слова. Но почти тут же сияние озарило берег. Белый мягкий свет струился от дуба, проникая в самое сердце, и хотелось улыбаться, смеяться и кричать от радости, что под ногами растет трава, а над головой сияют хитрые звезды.

И мне открылась их речь.

— Приветствуем тебя, раданте, — говорила скоге, — ибо пришло время гроз, и мы, Лесной Народ, рады тебя видеть! Да не иссохнет корень твоей мощи, да не иссякнет родник твоей мудрости! Позволь сегодня петь в твою честь!

— Верно, у вас есть на этот раз более важные заботы, чем петь для такого глухого пня, — прогудел в ответ Балин, — и только скромность вашего племени не позволяет вам говорить прямо. Ну да это не беда, я все скажу сам.

Мы, раданте, деревья-хранители, сильны до тех пор, пока есть у нас жрец. Пока он жив и здоров, пока приходит, чтобы разделить с нами одиночество, раданте защищает свою землю. Недавно мой жрец повредился в рассудке от горя, что я не смог защитить его дочь. Но есть другой. И это не худший жрец, ибо в спине у него древко копья, а не каша. Хоть и страшной будет его судьба. Вам нет нужды подвергаться из-за меня опасности. Скоро тут грянет битва, и ветер с отрогов северных гор подавится пылью. Идите же, но возвращайтесь через год. Я буду ждать вас!

Лундар воздели руки и закружились в танце вокруг дуба. Зазвучала заклинательная песнь. И в ней было всё. Птичий свист и щебет, трели соловья и клекот беркута, вой волков и шелест трепетной осины, ворчание вепря и радость родника, одиночество оленя и молитва кукушки, брачная песня тетерева и печаль аиста. То, что всегда было под боком, вдруг заиграло новыми переливами. Я был счастлив, и жалел только, что рядом нет Митрун. Я знал, что тяжесть неба покоится на кроне раданте Балина, и что я тоже несу на себе кусочек неба, тяжелого, как одиночество. И что скоро случится побоище. И я паду замертво. Но что толку горевать об этом, если великая песнь леса звучит в сердце...

А Унтаха кан Орвен колотил жестокий озноб. Он стучал зубами и что-то бормотал, заикаясь. И мне было стыдно, что я свидетель его слабости и ничем не могу облегчить его страданий.

Лундар остановились, разомкнули руки, поклонились Балину. А потом исчезли в лесу, стали его частью. Балин снова стал похож на обычный дуб.

Теперь я знал. Знал, что влечет меня сюда. Знал, почему слышу голоса предков, голоса из глубин седых столетий. И знал, что мир прекрасен.

— Спасибо, — молвил я шепотом. — Спасибо тебе, Унтах кан Орвен.

Тот зашелся страшным смехом. Смех стал кашлем. Кашель — неслышным стоном, где не было ничего, кроме отчаяния и боли.

10

* * *

"О прошлом всех сущих..."

— Снорри, котенок, не опаздывай к обеду!

— Да, мам!

И выбежал на улицу, едва не перецепившись о порог.

Весна была в самом разгаре. Леса сочно и ярко зеленели, трава буйно разрослась, храбро желтели одуванчики, в кустах пищали зяблики, синицы и крапивники, а небо расчертили черные ласточки и белые чайки. Цапли вернулись из южных стран и плясали в заводях. В камнях ожили закоченевшие ящерки и змеи. На пасеке старого Фундина уже гудели пчелы. Близилось лето, время приключений, походов, игр и опасностей, выдумок и проделок, до которых зимой как-то не доходили руки.

Словом, самое время мальчишкам проверять себя, как то заведено у всех мальчишек на свете.

Банда уже собралась в положенном месте — у стоячего камня под древней сухой ивой, на берегу реки.

— Что тебя задержало, Рыжий? — недовольно спросил Хлини, вожак ватаги и гроза соседских яблонь.

— Думаю, не я один опоздал, — бросил Снорри. — Кого ещё ждем?

— Эйольф должен скоро быть, — сказал Эрвальд.

— Эйольф? — скривился Эгги. — Да он же на девчонку похож!

— Сам похож! — с вызовом процедил Эйольф Длинный Нос, неторопливо вынимая руки из карманов. — Ну-ка, повтори, кто тут...

— Спокойно, Нос, — важно сказал Хлини, — у нас не так много времени, чтоб тратить зря. Кили, Фили, Эрвальд, подсобите!

...Кто первым додумался устроить тайник меж корней старой ивы — как знать. Говорили, чуть ли не сам Нори Большой Башмак. Как бы там ни было, а места там было много, что весьма радовало мальчишек. Но только Хлини сын Флоси ухитрился спрятать там лодку. Где он её добыл — также осталось тайной. Но зато за ним прочно закрепилась слава хёвдинга...

— На борт! — скомандовал Хлини. — Фили, Кили, Борин, Эгги, Эйольф, Эрвальд, на вёсла! Рыжий, а ты воду черпай!

А сам гордо стал на носу, всматриваясь в противоположный, западный берег Андары.

Конечно же, плавать на тот берег было запрещено. Во всяком случае, детям. Отрокам разрешали, но только по делу. И беда была не только в том, что дверги плавают хуже собственных топоров. Просто на западном берегу уже начинались горы. Хвитасфьёлль, Белогорье, и Морсинсфьёлль, Гнилые Зубы, соединялись на северо-западе перевалом Вальфар, за которым уже начинался Тролльмарк, Лес Троллей. Другой перевал, что рассекал Белогорье чуть южнее, Драккетар, Клыки Змея, издавна считался обителью злых духов. И хоть до тех гор было самое малое два дня пути, жители Норгарда опасались закатного берега.

Даже несмотря на то, что там уже стояли три больших усадьбы и с дюжину мелких дворов.

Лодку схоронили в кустах, и Хлини повел отряд на запад, забирая к югу, подальше от тех самых дворов. Миновали озеро, сосновый бор, и круто повернули на север. Почва шла вверх по склону, стала тверже, и всё чаще стали попадаться глыбы — самые маленькие размером с овцу, большие — с целый дом. И вот хирд Хлини Флоссона достиг трех стоячих камней, меж которых булькал источник.

А из-за горы на востоке уже шагали враги.

Ватага Нарви сына Гисли, иначе — Вестбардаманы, Люди с Западного Берега, были детьми тех, кто отстроился там. Им разрешали плавать в Норгард, но и в горы они ходили чаще. Потому их уважали и побаивались. И никто не мог решить, чья же банда страшнее — Нарви или Хлини.

Настал день разрешить тот спор.

Если бы они были взрослыми, то сошлись бы в честной драке, стенка на стенку, с кулаками. Или в нечестной — с палками, камнями, цепями, свинчатками. Но тогда пришлось бы объяснять родителям, откуда у них синяки, разбитые носы и поломанные кости. А этого хотелось бы избежать — не в последнюю очередь в силу гордости и жажды независимости.

— Все знаете, где находится Кречетовая Круча? — без предисловий спросил Нарви Гисласон.

— Лучше иных, — отвечал Эйольф Длинный Нос.

— Помолчи, я говорю со старшим, — надменно бросил Нарви.

— У нас нет старших, — с вызовом шагнул вперед Хлини, и таким был его взор, что Нарви на миг стушевался, — все равны. Не то, что у тех, кому безмолвные рабы милее побратимов!

Вестбардаманы недовольно зашумели. Как! Мы? Рабы?! И кто это говорит? Тот, кто и гор-то не видал?..

— Вас восемь, нас — тоже, — сказал Нарви спокойно, — разбиваемся по четыре и идем на Кручу. Чья банда полностью заберется наверх — те и победили. Мешать при подъеме нельзя. Иное дело — в пути. Мы дадим вам фору. Небольшую. Ну что, согласны, равные? — закончил с насмешкой.

— Не обижайся потом, сын Гисли, — хмуро сказал Хлини.

* * *

Хлини взял в попутчики Борина, Эйольфа и Эрвальда. Снорри выпало идти с Эгги и братьями Вилисонами, Кили и Фили. Братья уже лазили тут и потому вели отряд. Наверное, дело пошло бы скорее, если бы они всё время не спорили. К тому же, дуралей Эгги натер ногу и потому едва плелся. Снорри уже начал жалеть, что вообще пошел. Горы были скучные, серые, сосенки и можжевельник, да замшелые камни, да лишайники по берегам ручейков. Ни тебе ледника, ни пещеры, ни тролля, ни дракона...

А потом они нашли топор.

Об него споткнулся Эгги. Рукоять торчала между камней, вроде бы на виду, но сперва никто не заметил. Лишь когда Эгги шлепнулся в лужу, братья обернулись — и взорами их завладело сокровище.

А Снорри — как самый рыжий — помогал Эгги подняться.

— Ух ты, лопата!

— Сам ты лопата! Это кирка!

— Кирка у тебя в заднице! Это...

Братья навалились и выдернули орудие из каменной ловушки. Солнце сверкнуло на лезвии, что едва не оттяпало братьям носы.

— Да это же... ТОПОР! Настоящий боевой ТОПОР!

— Эй! — завопил Эгги. — Это моё! Я нашел!

— Заткнись, уродец! — в один голос крикнули Вилисоны.

— Ну и тролль с вами, — пожал плечами Эгги. — Всё равно он ржавый!

— Сам ты ржавый! Это не ржавчина, это присохшая кровь!

Этот топор не был похож на рабочие. Длинная рукоять, в трех местах перехваченная полосами железа, широкое лезвие, с длинной "бородой". То была "бородатая" секира гормов, тех двергов, что жили на севере Белогорья. Боевая секира. По ним гормов узнавали везде, ибо после одного меткого удара таким "громом шлема" второго удара не требуется. Говорят, именно таким оружием Ори сын Нори рубил грэтхенов, сгубивших его отца, и теперь он лежит в курганах Норхауг.

— Ни у кого в городе не будет такого! — мечтал Фили. — Только у меня!

— Ничего подобного! — возмущался Кили. — У тебя, как же! Ты ложку ко рту поднести не можешь, чтоб не обляпаться! Куда тебе оружие, а ну отдай!

Оказалось, впрочем, что "ведьма щита" слишком тяжела, чтобы нести в одиночку. Потому братцы ухватили её вдвоем и зашагали, довольные находкой. Теперь они не ссорились из-за того, куда идти, — ведь для ссор у них возник иной, более весомый предмет. Снорри был доволен, что определились с направлением, и только Эгги бурчал под нос, да только кто его слушал...

Внезапно Эгги перестал бурчать и замер. Поднял руку, прошипел:

— Тихо, вы! Слышите?

Все прислушались. Из ложбинки меж пологих склонов, поросших елью, доносились необычные звуки — то словно птичье щелканье, то будто скрежет.

— Если это вестбардаманы, предлагаю их зарубить, — сказал Кили, а Фили добавил:

— Благо, есть чем! Веди, Эгги Ёкульсон!

Отряд осторожно спустился — звук шагов гасила прошлогодняя хвоя, лапы елей скрывали от чужих глаз. Наконец остановились. Эгги отодвинул пушистую ветку...

— Да это же... — прошептал изумленно, а братья в один голос сказали:

— Цверги!

На поляне действительно были цверги. Трое. Судя по росту — ровесники Снорри. Одежды на них почти не было, только серый пушок. Двое мальчишек и девчонка. Они во что-то увлеченно играли.

- Милостивы боги и Предки, коль посылают такую удачу! — зло прошипел Кили, пламень разгорался в его ледяных глазах.

— Если тут дети, — сказал Снорри, — то где-то рядом и взрослые! Какая тут удача!?

— Не обязательно, — ухмыльнулся Фили. — Представь, пивоваров сын, как позеленеют от зависти эти ублюдки-вестбардаманы, когда мы придем не только с секирой, но и с головами цвергов! На счет три...

— ТРИ!!!

Братья выскочили, корча жуткие рожи, вопя и размахивая руками. Топор оказался у кого-то одного — Снорри не понял, кто именно это был. Цверги испугались и прыснули прочь, точно зайцы. Парни убежали, но Эгги бросился наперерез девчушке и сбил её подножкой. Братья застыли над ней с кровожадной улыбкой. Одной на двоих.

— Вот и всё, мелкая мразь. Ты сейчас подохнешь.

А потом топор сам выскочил из уставших рук, перевернулся в полете, рухнул плашмя, обрывая тоненький писк ужаса. Широкое лезвие просто раздавило малышку...

...Дальнейшее Снорри запомнил плохо. Его тошнило, его колотил жестокий озноб. Они куда-то шли, карабкались, цепляясь за кусты и камни. Красная борода топора мелькала перед глазами, в ушах стоял пронзительный предсмертный писк... Конечно, цверги — выродки, они не должны ходить по земле и под землей, но...

В этом убийстве было что-то ужасающе неправильное. И дело даже не в том, что цверги не сопротивлялись.

* * *

Увидев окровавленный топор и голову маленькой цверги, Нарви и его люди остолбенели. А банда Хлини тем временем забралась на Кречетовую Кручу, и Борин принялся швырять в противников яйцами гнездившихся там птиц. Нарви сын Гисли скрепя сердце признал, что Хлини лучший хёвдинг, чем он, и его люди отважнее и смекалистее.

Братья в городе хвастали оружием и добычей. Все им завидовали и считали великими героями. Голова, правда, на третий день протухла, и её выбросили. А самое главное — никто из взрослых не узнал о случившемся.

Снорри несколько дней ходил сам не свой. Хлини боялся, как бы пивоваров сын не выболтал тайны. Надо отдать ему должное — до угроз не опустился. А Снорри однажды приснилось, что в птичье гнездо прокралась змея и передушила всех птенцов. Потом большая птица разорила змеиную кладку. А потом змея и птица сошлись в поединке. Птица унесла змею в когтях под самое небо, и Снорри увидел, как змея вцепилась в птицу, ужалила, и они вместе рухнули в пропасть. И после этого он понемногу забыл о случившемся.

А братья Кили и Фили пожалели о своей находке. Спустя несколько дней в Норгард прибыли странные гости.

* * *

Они прибыли утром, на крытой телеге, запряженной двумя ослами. По бокам повозки висели круглые щиты, оббитые железом. На козлах сидел носатый дверг в опущенном капюшоне и пыхтел трубкой. Гости были мрачные и немногословные. И все при оружии.

Пятеро их было, тех гостей. Все — в темно-серых плащах, с бородами, заплетенными в косы. Оружие носили скрыто, только у главного из-за плеча торчала хищная борода боевой секиры. Возничий спросил, где можно остановиться, и покатил к трактиру. Люди провожали их почтительными поклонами.

То были воины из племени гормов. Не бродячие наемники, а хирдманы дарта — главы рода. Они выполняли в Вирфенбарде некое поручение, о сути которого, впрочем, не говорили, и теперь шли обратно в горы. Воины заняли стол в "Под дубом", ели и пили, и никто не смел приставать к ним с расспросами. Хотя многие косились и уважительно перешептывались.

Надо было такому случиться, что в тот день Ёкуль, отец Эгги, крепко засел в трактире. Его жена Турдис послала Эгги посмотреть, где пропадает муж и отец. Эгги, разумеется, увидев бородатых героев, забыл о поручении и уставился на них во все глаза. А когда заметил топор, точь-в-точь как у братьев Вилисонов...

Старший воин перехватил его взгляд. Эгги оцепенел. Горм поманил его и тихо спросил:

— Ты раньше видел такое орудие?

— Да... нет... не помню...

— Мы потеряли где-то в этих горах топор. И мы были бы благодарны, если бы его вернули. Бородатая секира — плохая игрушка для тех, кто не знает, как хлещет брага битвы. И я от всей души надеюсь, что ей не проливали кровь...

Эгги кивнул и выскочил из трактира, бросился искать братьев.

Фили где-то пропал. А Кили, услышав, что за его игрушкой пришли, побледнел и задрожал.

— Ох, не нравится мне это! — пробормотал он. — Ты, надеюсь, никому не говорил?

— Ну... я сказал только, что...

— Тьфу! Тупица! — выпалил Кили и исчез в погребе. Говорят, он просидел там три дня, пока гормы не уехали. Потом над обоими братьями смеялся весь Норгард. А они ходили красные, как солёный лосось.

Топор вернули Хлини, Борин и Эгги. Сказали, что нашли его на дороге, а взрослым ещё не успели сказать. Старший из гормов недоверчиво усмехнулся и кинул каждому аж по марке серебра.

А Снорри больше не водил дружбы с Хлини и его ватагой, отчего его прозвали Снорри Маменькин Сынок.

11

Весь следующий день я ждал Корда, чтобы посрамить его чародейскую мудрость, развеяв его возможные опасения. Однако, как часто бывает в разговорах с мудрыми, сам был посрамлен.

— Балин не обманул. Раданте не лгут. Великая богиня не ждет у своего престола лжецов, — торопливо говорил Корд, едва сойдя с ладьи и легким широким шагом направившись к дому старосты. Я едва поспевал за ним.

Однако тени залегли у него под глазами, и ещё он чуть горбился, чего раньше за ним не наблюдалось. Он устал, хоть и ловко прятал это.

— Но я поостерегся бы говорить, что понимаю его верно. Когда ты, Снорри, говоришь — моя земля, мой мир, ты думаешь о чем-то одном, а раданте — совершенно о другом. Как бы там ни было, мы, Золотой Совет, сумели удержать большую часть черного огня. Но малая его часть вырвалась, и теперь движется вниз по Андаре. Цверги будут здесь завтра, около полудня. Не думаю, что ваших воинов хватит, чтобы удержать Норгард, даже за стенами борга. Если начать отход сегодня, вы успеете разойтись по ближайшим поселениям. Дальше Норгарда они не пройдут...

— Огонь неделим, — сказал я.

— ЧТО?!

Он остановился и посмотрел мне в глаза. Там кипел зелёный лёд, и кайры кричали в мёртвом свинцовом небе... и вился пепел над бескрайними равнинами... и последние из живущих заходились безмолвным смехом, похожим на плачь...

— При чем тут огонь? — тихо, но страшно спросил друид.

Не смотрите им в глаза.

Не смотрите в глаза им, ведающим искусство Высоких.

Не смотрите...

— Твой мрачный соплеменник сказал, что горящий огонь неделим. И потому я думаю, что дело не в том, много ли цвергов. Их черный огонь есть и в нас — ты ведь помнишь, как смердели те монеты... В них он пробудился. В нас — пока дремлет. Но я думаю, если уйдем, то не избегнем их участи. А если останемся...

Корд презрительно рассмеялся.

— Кто из нас друид, а, сын Турлога? — говорил он сквозь смех. — Клянусь, завидую твоей мудрости! Знаешь, что я думаю про ваш черный огонь? Он не дремлет. Он бушует в вас не одно поколение. Он вас сожрал. Ага. Только это великая тайна. Никому не говори! Так что нет толку спасать честь, коли давно её потерял, а надо спасать задницу.

— Говори за себя, предатель, — сказал я равнодушно, — тебе ведь не больно от того, что Норгард падет, не так ли?

— Это размен. Как в игре в тэфли.

Меня потрясло то мертвенное спокойствие, с которым он вынес этот приговор. Воистину — Медный Судья...

* * *

Потом был тинг.

Встревоженный народ шумел, занимая места на поле. Никто ещё не знал, что близится гибель. Никто, кроме Свена Свенсона. Староста же был невозмутим и бесстрастен.

Эльри не объявился.

— Этот вот человек, вы все его знаете, — сказал альдерман, указав на Корда, — принес мне сегодня весть, которая не показалась мне хорошей. Это дело касается всех нас, а решение надо принимать быстро. Так что прошу вас, не шумите, и пусть он скажет, а ты будь по возможности краток, друид.

Корд'аэн начал речь. Он говорил громко, кратко и страшно. И люди молчали, пораженные. А когда он смолк, несколько мгновений тишина звенела над тингвеллиром, и я слышал, как смерть точит свои длинные ножи.

А потом тинг взорвался спорами, возгласами гнева, причитаниями, ворчанием и плачем. Люди не могли поверить, что это могло случиться на их веку. Они не понимали, чем заслужили это. Кто-то от большого ума даже предложил принести человеческую жертву Старому Балину, но когда ему сказали, сам-то пойдешь, жертва ведь нужна добровольная, — он предложил срубить дуб, что, мол, плохо защищал. Это никому не понравилось, и ему заткнули рот.

Потом кто-то вспомнил, что войну всегда предвещает Багровый всадник. А его на сей раз никто не видел.

— Я видел, — возразил Ловар Ловарсон. — Третьего дня Багровый всадник пронесся по дороге с юга на север, трубил в медный рог, и трава у дороги обуглилась от жара конских копыт. Идите гляньте, коль мне не верите.

Но все поверили, потому как Ловар был безумцем, а безумцы никогда не лгут в таких вещах. И люди снова принялись причитать.

Альдерман встал на щит, и хирдманы подняли его над толпой. Он затрубил в рог. Народ приутих.

— Бабским воем делу не помочь, — сказал Свен. — Пусть каждый, кому есть что сказать, скажет кратко и по делу, как наш достойный друид. У нас есть два решения: уйти либо остаться и дать бой. Что скажете, добрые люди?

Слово взял Этер трактирщик.

— Надо уходить, — сказал он, — хоть и жаль оставлять дома и хозяйство. Не думаю, впрочем, что цверги позарятся на наши стафбуры. Всё ценное можно закопать. Они ведь тупые и не додумаются обыскать тайники. Да и осесть тут не осядут. Верно, друид?

Корд кивнул.

— А я говорю: надо остаться и дать бой! — воскликнул Эрп сын Эрки, старый мясник. — Или мы не потомки Нори Башмака и Ори Секиры, Улли Охотника и Вира Отважного? Разве не случалось нашим предкам биться с ублюдками, которые того не стоят, чтоб земля их носила?!

— Да что предки, — поддержал Транд Кузнец. — Разве мы сами не прогнали банду грэтхенов? Что скажешь, альдерман? Где твои дружки? Очень бы они нам пригодились! В кладовой борга хватит оружия и броней на всех!

— И я скажу: биться, не мириться, — кивнул Вали сын Кали, о котором говорили, что он отъявленный драчун, — биться не на жизнь, а на смерть!

— Можно сразиться, — сказал Альвар Старый, — только женщин и детей из города убрать как можно дальше.

— Ещё чего! — воскликнула веснушчатая Вигдис, дочь Транда. — Я не хуже многих обращаюсь с самострелом!

На это люди рассмеялись, ибо Вигдис застрелила грэтхена, когда те убегали, и очень гордилась этим. Только Эльва Старая Дева не засмеялась, а сказала:

— Ты бы помолчала, девица. Надо уходить. Что толку, если все погибнут, а цвергов и так уничтожат?

— Тебе легко говорить! — сказали ей. — Ты тут чужая, и усадьбу тебе продали, и ты не влила своей крови в землю!

— Кровь никого не вернула к жизни, — сказала Эльва тихо, но её слова запомнили.

— А ты что скажешь, Фундин Фундинсон? — обратился староста к пасечнику. — О тебе говорят, что велика твоя мудрость!

— Пчелы, как ведомо, защищают улей, когда к ним лезет медведь, — сказал Фундин, — да только мы не пчелы. У пчел есть Мать.

Больше он ничего не сказал.

— Лучше уйти, — сказал Сидри Плотник, — хоть я бы и остался, переведаться парой ударов с выродками, но коль их слишком много, то ничего не поделать. Мне умирать за просто так неохота.

— Никому неохота, — поддержал Борин Хакарсон, — кому охота, пусть останутся и умрут.

— Нет, — покачал головой Свен, — идти, так всем.

— Надобно поступить, как велит рассудок, — неторопливо молвил Ёкуль, — а рассудок велит не подвергаться опасности, коль есть возможность её избежать. Быть может, не скажут, что это поступок героя, но чего стоит геройство, оплаченное слезами близких? Предки наши сражались храбро, ибо не имели выбора. У нас выбор есть, так давайте используем его мудро.

— Ты, Ёкуль, всегда был заячьей жопой, — плюнул в песок Вали сын Кали.

— Быть может, — пожал плечами Ёкуль, — но лучше быть живой заячьей жопой, чем мертвой волчьей.

И многие сказали, что Ёкуль рассудил верно.

— Уходить надо, — произнесла Трюд, вдова Нидуда Осинника, — Этер прав, всё ценное можно спрятать. А жизни не спрячешь. Никто не станет попрекать вас трусами, норинги, коль вы сбережете жизни для своих детей!

Тут люди стали шуметь, и одни были за то, чтобы остаться, а другие — чтобы бежать. Но большинство ещё не решилось. Тогда Свен сказал:

— Хэй, Грам Гримсон, ты сведущий в военных делах, рассуди, как лучше поступить? Можно ли отбить цвергов?

— Сколько их? — спросил Грам.

— Где-то четыре тысячи, — сказал Корд, — и ещё несколько тысяч могут присоединиться.

— А нас всего в городе две тысячи, — напомнил Свен.

— Можем выставить семьсот воинов, — сказал Грам задумчиво, — из них хорошо если две сотни при доспехе. В первой битве будет шесть на одного. При трех к одному я бы попробовал. Даже и при четырех к одному. Да и при таком раскладе можно выиграть. Но почти никого не останется. А потом, если те несколько тысяч, о которых говорит чародей, все-таки придут... Это будут уже десятки и сотни на одного. Я и мои люди готовы сложить головы. А другие? Нет, думаю, полезнее будет отступить.

При этих словах люди уважительно закивали головами, потому что Грама знали как опытного воина. Но согласия всё не было, а Свен помалкивал.

А потом появился Эльри. У него за плечами была старая дорожная котомка, с которой он пришел в Норгард. Эльри улыбался, глядя на встревоженных людей.

— Ну, люди добрые, чего ждем? — спросил он. — Цвергов дожидаемся?

— О, так ты уже знаешь! — воскликнул Борин сын Хаки, его главный помощник. — Мы решаем, идти или оставаться.

— Что ты кажешь, Эльри? — загудели лесорубы. — Как ты скажешь, так и сделаем! Веди нас в бой, Бродяга! Ну? Что скажешь?!

Могу поклясться — старосте Свену Свенсону дорого далось спокойствие, с которым он смотрел на своего давнего врага, Эльри Бродячего Пса. Одно его слово весило сейчас больше, чем речи альдермана и чародея. Такое не прощают.

— А что тут сказать? — усмехнулся Эльри. — Бежать надо, и чем дальше, тем лучше. А у кого в голове опилки, тот пусть и сражается.

Альдерман облегченно вздохнул. И произнес громко и властно:

— Слушайте, норинги! Я говорю: мы уходим! Мы уходим, а через пару дней мы вернемся! Но сейчас — сейчас идите собирать вещи. Все собираемся на Эльдирнесе! Брать только самое важное! Кто опоздает, пойдет пешком. Я всё сказал!

Так завершился этот тинг. Люди расходились, многие плакали, некоторые гневно сжимали кулаки, но тинг решил — и тут ничего не поделать. Вскоре на тингвеллире никого не осталось. Я стоял один, и ничего уже не имело значения. На тинге я молчал, и потому, что бы там не решили, мне до этого нет дела. Моего отца отрекли от древа рода. А я отрекаюсь сам. Я стоял посреди бескрайнего поля тинга, а ветер с отрогов Морсинсфьёлля дул в лицо, злорадствовал и потешался, и скалил гнилые клыки. Но я знал: он подавится пылью. И рухнет мировое древо, и падет небо, и мир погибнет во льду и пламени. Предки и древние герои падут, а память и слава будет жить, когда придет время жить. А ныне настало время умирать, и если мои сограждане этого не поняли — на что они годны? Воистину, черви.

* * *

— Хэй, Трор! — крикнул впопыхах Этер. — Пойди скажи мастеру Унтаху, что мы все уходим! Пускай поторопится, ждать не станем!

Слуга кивнул, что-то проворчал насчет ледяной рожи и помчался наверх.

Унтах был в своей комнате. Он тренькал на жутко покорёженной и расстроенной лютне и что-то напевал. На полу стоял открытый бутыль. И не один...

— Слушай, добрый человек... — Трор запнулся. Унтах на миг перестал бренчать и отрешенно посмотрел на него. Трор кашлянул и продолжил, — добрый человек, тут такое дело...

— Так я и знал, что вы решили уходить, — перебил Унтах. — Ну, хорошего пути.

— А... а ты как же?..

— Я заплатил за жильё, разве нет?

Трор пожал плечами и вышел.

* * *

Они уходили.

Был вечер. Были гаснущие огни, скрип весел в уключинах, стук молотков и топоров, визг ножовок, хлюпанье готовых плотов, фонари и факела, бредущие над землей... И слепые, пустые, черные глазницы борга. Без привычных дозорных огней. И тоска. И ржавые сумерки, сумерки мира, моего родного мира. И злоба. И бессильная ярость. И слёзы, обжигающие ледяные слёзы ненависти, что становится священным боевым безумием, скрежет зубов и сердец, и вой волков, рев медведей, клекот беркутов из песни Лундар, и речи предков, сказанные кровью, огнем и сталью.

Я бродил по берегу возле Эльдирнеса, потом просто стал у тропинки как вкопанный, тупо глядя на реку. А они все проходили, хлопали меня по плечу, что-то спрашивали, куда-то звали, вздыхали чему-то... Я же стоял как древний каменный идол, такой же безучастный, нездешний, охладевший. Потом ко мне подошел Корд и тихо сказал:

— Ну вот и всё, Снорри. Пора. Собирайся. Хочешь, помогу...

— Да, помоги, если тебя это не затруднит, — злобно бросил я, — помоги, если хочешь, могущественный маг! Низведи на цвергов огонь с небес, или моровой ветер, или заставь Андару выйти из берегов и захлестнуть их волной! Или останови моих сородичей, тех, кто может и хочет биться на стенах! Спаси, друид! Спаси Норгард!! Спаси мой мир!!! Помнишь, ты ведь задолжал мне вопрос? Так вот, скажи-ка, отчего ты не можешь сделать то, о чем я прошу?

Корд отшатнулся. Страшный был у него взгляд. Унижение, ненависть и боль корчились в затуманенных глазах. Наконец он сказал:

— Будь ты проклят, Снорри сын Турлога. Будь ты проклят, что помог мне тогда, и что я решил тебя отблагодарить. И да буду я за это проклят. Хорошо, я дам тебе ответ, но только дружбы между нами больше не будет.

— Её и не было, мой лицемерный женовидный друг. На что такие друзья...

Корд'аэн пожал плечами — и словно вырос на голову, словно вознесся на недосягаемую высоту, а взор его стал холодным и отрешенным.

— Я скажу кратко, как раз, чтобы твоего ума достало понять, — сказал он сухо. — Есть на юге Альвинмарка, в Ун-Махе, одно место, где не растут вязы. Там вовсе ничего не растет. И вряд ли когда вырастет. И я в том повинен. И я поклялся более не судить и не убивать.

— Ты все равно жалкий дерьмовый предатель, — фыркнул я, ибо не поверил ни слову, да только он не услышал. А слова его отзывались в моем сердце, и хотелось вырвать его из груди и зашвырнуть на край земли. Чтобы не осталось во мне ни жалости, ни сострадания.

— Кажется, твоим сородичам на тебя плевать, — заметил Корд, — а я все же скажу, и тебе решать, что делать далее. Вы вернетесь сюда через три-четыре дня и отстроите Норгард. Я ясно это вижу.

— Ты что, совсем дурак, Корд'аэн О'Флиннах? Ну признайся честно, а? Куда мы вернемся? В руины? В кучи цвержьего дерьма? Что мы отстроим? Норгард? Мы что угодно отстроим, но НЕ НОРГАРД!!! Это будет не тот Норгард, в котором я родился, в котором родились отец мой и дед мой! Это будет НЕ МОЙ МИР!!!

— Что ты заладил — мой мир, мой мир... Вон посмотри, — указал на норингов, шагающих на пристань, — вот они, твои соплеменники, это и есть твой мир, твой Норгард, те, с кем ты имел дела всю жизнь. Они и есть — мир. Они и есть — Норгард. Чего ты, Снорри, стоишь без них? Чего стоят без них дома, сады, пашни? Родной край не там, где лежат кости твоих предков, нет, — он там, где живы твои сородичи, твои обычаи, звучит твой язык, песни и сказки, что ты слышал ещё дитям. Не там, где тлен и прах, а там, где цветение и смех. Если ты это понял, тогда бегом на причал.

— Старый Балин никуда не пойдет, борг никуда не убежит, и мне не к лицу. И ещё я скажу тебе, О'Флиннах! Мой отец, Турлог Рыжебородый, был изгнан из рода, забыл родство, отрекся от него, чтобы жить так, как полагал нужным. И умереть, как полагал правильным. И не его вина, что всё вышло иначе. И...

— По сравнению с тобой, — перебил Корд, — любой осел — образец уступчивости. Вот с невестой своей поговори, а мне недосуг выслушивать детский лепет. Счастливо оставаться!

Митрун, милая, ласковая Митрун, моя любовь, обняла меня, и взор её дрожал.

— Скажи, что это не то, о чем я подумала!

Её голос звенел, полный невидимых слёз и хрусталя, вошел в мое сердце, вошел и сломался, и расплавился... И сердце горело, и сжималось в тисках, и била в голову огненная кровь... Ещё миг — и я обнял бы мою единственную, прижал к груди, и не отпускал целую вечность, слушая, как стучат сердца...

Но миг прошел, северный ветер обрушился на нас, кусая уже совсем по-осеннему.

— Иди, — голос скрипел ржавой петлей, петлей вокруг горла, и горчила зола сгоревшего сердца. — Иди, красавица, и не отказывай Эрвальду. Он тебя любит. Поверь.

Она медленно отстранилась.

— Что это за очередная твоя дурь?!

— Я остаюсь. Ибо близится час Волка. И никто не обогреет кости предков. И вряд ли мы поедем к твоей родне в Аскенхольм в понедельник.

Митрун отошла, не сводя с меня глаз.

— Как холодно рядом с тобой, — прошептала она. — Холоднее, чем в кургане... Что случилось? Что в тебе сгорело? Чем ты отравился?

— Ничем, Митрун. Ничего не случилось. Просто иначе нельзя. Ты понимаешь?

— Нет. Не понимаю и не хочу понимать. Ты безумец, и пусть фюльгъи хранят тебя. Прощай.

Затем она подошла к Корду и прошипела ему в лицо, растягивая сладкую ненависть:

— Это всё ты, колдун. Ты погубил его. На что такой жених? И будь ты за это проклят. Ты умрешь, когда сердце твое снова познает любовь.

— Быть посему, — кивнул Корд'аэн.

Кажется, кто-то хотел увести меня силой, но прозвучал голос альдермана:

— Оставьте его, он сошел с ума. Пускай останется и подохнет, если таков его выбор. Кьялль из Норферда пивовар не хуже.

И лопнула последняя нить между мною и миром живых.

Впрочем, нет. Ко мне подошел Эльри.

— Что ты тут устроил? У тебя в голове труха, Снорри?

— Нет. Моя голова пуста.

— Снорри, не глупи. О героях ныне не помнят и не поют на пирах.

— А ты, Эльри Бродячий Пёс, не отговаривал бы меня, а остался бы биться плечом к плечу. Поверь, альдерман не станет скорбеть.

— Дудки. Хватит с меня. Родной край там, где зад в тепле, как мне думается. А я в былое время этого пива нахлебался — иной бы утоп. На болотах Харота, в пещерах Дунхринга, на Стурмсее, при Тар Бранна. Да я рассказывал. И мне не слишком мил грохот тинга мечей. Когда разишь врагов, ты герой и бог. Когда приходится хоронить соратников — ты дерьмо. И ещё. Был такой герой, Гретти сын Асвира. Однажды он сказал:

Знай, испытатель секиры,

В бранной игре валькирий

Отроду Гретти не прятался

От троих неприятелей.

Но очертя голову

Не полезу под лезвия

Пятерых противников,

Если нужда не заставит.

— И знаешь, Снорри, — прибавил Эльри, — меня нужда не заставляет.

— А где ты пропадал, если это не тайна?

— Не тайна. Когда этот... хм... свартальф сказал мне, что, мол, того, кто идет на гибель, не радует блеск золота, я не на шутку струхнул. В Вестферде живет один человек, я оставил у него свои старые боевые доспехи. И вот я решил их забрать. Ибо ведомо мне было, что Хелла будет плясать тут, и ножи её уже наточены. Не спрашивай, откуда мне то ведомо. У меня нюх на смерть. Несколько дней я вслушивался в себя, не зная точно, стану ли сражаться. И услышал, что не стану. Если нужда не заставит. Нужды нет, спасибо Свенсону. Так что вот, держи. Тебе, думается, пригодится больше моего.

Эльри развязал мешок и достал железо. Шлем, панцирь, щит. Нож. И секира. Его щербатая боевая секира.

— Как тебе ведомо, этот топор не всегда рубил деревья, — молвил Эльри. — Пусть теперь сослужит тебе службу, друг Снорри.

Он заключил меня в стальные объятия. На миг я подумал, что не выдержу и разревусь, верну ему оружие и пойду на пристань, всхлипывая и размазывая сопли. Митрун и Корд поблагодарят Эльри, меня же поругают для порядка, а потом мы все счастливо поплывем куда-нибудь на юг. А потом вернемся. И всё будет хорошо. Словно я не оттолкнул только что мою Митрун и не унизил Корд'аэна.

И этот миг прошел.

— Прощай, Снорри, — улыбаясь, сказал Эльри, — и хорошей охоты. Передай поклон Улли и Улле.

— Передам — если меня к ним допустят.

На том и расстались.

Я взял в охапку всё это железо войны и пошел домой. Сложил подарки Эльри прямо в прихожей на полу, потом все же пошел на пристань.

* * *

Я спрятался в кустах и решил подождать, пока норинги сядут в лодки и отойдут подальше от берега. Ждать довелось недолго. Через полчаса я встал на прибрежную корягу и проводил взглядом две дюжины ладей и огромное количество плотов и малых лодок. Струг старосты был украшен на носу резной головой дракона. То был обычай северных людей, но мы переняли его давным-давно.

Вот он, обычай! Идет по сумеречным водам великой реки, улепетывает... Это тоже обычай. Убегать — в обычаях моего народа. По чести говоря, вирфы не шибко любят воевать. Нори Большой Башмак был миролюбивым хозяином, а сын его Ори не держал оружия в руках после того, как отомстил за отца. Улли Охотник, Праотец вирфов, охотился на варгов в горах — да только не с топором и рогатиной, и даже не с самострелом, а при помощи ловушек. Вир Отважный, по имени которого зовется наше племя, был единственным, кто воистину умел держать боевой топор в руках. Наши люди редко наемничают у других князей. При опасности мы прячемся в лесу, в пещерах или в тумане Руны Нифля. Только вот Руна Нифля тут не помогла бы. Цверги — такие же нибелунги, как и мы. И потому мы уходим.

Гормы не ушли бы...

Что же, плывите, родичи мои! Оправдывайте славу ниддингов! А я стану, один против сотен, и войду в сказания как Безумец Крепости Норгард!

Впрочем, недостойное дело — обманывать, тем более — себя самого. Не будет хирдов и вождей, что станут повторять мое дело. Не будет голоса скальда на пиру ярлов. Не будет...

Да и не надо. Не для славы остаюсь. Не для вечной жизни в сагах и песнях ждет меня хладная сталь и горячая кровь. Я лучше многих знаю, что смерть прекрасна только в легендах о героях. В жизни это боль, вонь и кишки наружу. Ибо я пережил своих родителей и хоронил их. И ещё я помню то убийство в горах, которое совершили Фили и Кили просто из любопытства. И ещё помню, как мы гнали грэтхенов от Эльдирнеса через весть Норгард, убивая всякого, кто отставал. Ведомо мне, как выглядит смерть... Но пусть лучше так, чем жить, зная, что чужие осквернили твой мир.

Митрун это прекрасно поняла. Хоть и сделала вид, что ей не знакомо это чувство. Священное чувство, что превыше тебя...

12

Норгард пуст. Слепы глаза деревянных стафбуров. Сады молчат, лишь изредка вздыхая под напором ветра. Тишина разлилась окрест, и треск ветки под ногой слышен за лигу. Оглушительно квакнула лягушка. Пахнет хмелем и пустошью. Благословенный мир. Покинутый край предков, готовый стать краем мертвых.

Мои шаги неслышны. Почему-то это радует. Если мир должен опустеть, сначала исчезнут звуки, запахи и краски. Все сольется в месиво серого и алого. А потом падет тень. И лишь северный ветер, пожиратель падали, будет кружить над грязно-белой пылью.

Мой милый маленький мир, ты готов?

Готова ли ты, земля моих предков?

Роскошная усадьба старосты Свена Свенсона, Хвитенборг, ты готова? Высок твой белокаменный забор, сияют твои белые стены, широко и приветливо твое крыльцо. Но холод царит в твоих комнатах и подвалах, альдерман среди домов...

Великая госпожа Андара, Мать рек, пожилая и полногрудая эдда, могущественная княгиня и покровительница всего живого — ты готова? Ты, что старше памяти поколений моего народа, помнишь меня, моего отца и деда... Помнишь, как я все время спорил, что переплыву тебя глубокой осенью, и доспорился до того, что от холода у меня сперло дыхание на полпути, и ты вынесла меня к противоположному берегу? Помнишь... И трепку, устроенную мне отцом прямо там же, наверняка тоже помнишь. Милосердная, ты готова?

А готов ли ты, западный берег, усеянный валунами и скалами? Готовы ли вы, хмурые, угрюмые камни, разбросанные богами во дни древних битв? Молчите... Вы храните молчание с тех пор, как мы, несмышленыши, играли тут в войнушки, лазали тут втайне от родителей... Как-то Фили (или его братец Кили) нашел под валуном настоящую боевую секиру гормов. О, как мы завидовали! Потом они зарубили в горах детеныша цвергов. И этому мы тоже завидовали. А дня через два к нам пришел отряд воинов из Белогорья. Они остановились тут отдохнуть, а братья подумали, что это пришли за ними, за топором, и просидели три дня в погребе. И никто им уже не завидовал. А топор пришлось отдать.

Пчелиный край старого Фундина, о котором говорят, что он мудрец и колдун, ибо только колдун стал бы говорить с черными пчелами, — готов ли ты? А вы, трудолюбивые и коварные повелители ульев? Готовы ли вы, едва не зажалившие меня насмерть? Если бы не дедушка Фундин, был бы я похож на пупырчатый огурец, только не зеленый, а красный... Окажете ли гостям такой же прием, как мне и бедной Леде, дочери Кари?

И уж верно готова каменная обитель, что стоит на отшибе в Одферде, словно чурается иных домов. Ибо заклинатели таковы. Они могут помочь, когда приходит нужда, но ты всегда платишь за это, и не серебром. Ругин, наш гальдрар-чародей, до последнего спасал мою мать, и я никогда этого не забуду. Хоть люди, а особо альдерман, ненавидели его, ибо он часто мешал их выгоде. К тому же, был заносчив и сварлив. У него вышла ссора с Кордом, и он даже вызвал друида на поединок. Но Корд отказался. А Ругин вскоре умер, и поговаривали, не без помощи Свена. И остался непогребенным. Ибо, говорят, в его доме сидит теперь сваарк, мертвец-кровопийца, и ждет нового хозяина — или новую жертву... Жертву настолько глупую, что решится войти в дом колдуна.

А вот усадьба Эльвы Старой Девы, где жила моя Митрун, вряд ли готова. Мирная березовая светлица, неужто способна ты отразить натиск голодранцев из пещер? Приветливое, улыбчивое крыльцо, что видело нас с Митрун, наше счастье, наше безумие, наш огонь и шепот восторга... Ты видел, дом моей возлюбленной, видел и молчал. А ныне ты угрюм и сердит. Что? В чем ты винишь меня тяжким молчанием? В том, что я не ушел с ней? Тебе не понять меня. И я молчу. Я устал говорить, что грядущее пугает больше смерти. Я молчу о том, что боюсь чужого, оскверненного мира. Я сдаюсь. Я — остаюсь.

Ты, простой сруб, тесанный из дуба, дом Эльри Бродячего Пса, что нашел приют в Норгарде, — ты, верно, готов. Эльри — единственный, кто понял. И ты, простой, но крепкий стафбур, тоже поймешь. И, как знать, быть может, ты будешь единственным нетронутым домом Норгарда.

Удачи тебе.

Ты готов, мой дом, моя крепость, нора и пивоварня? С детства я помню зеленый холмик с низкой дверью, сарай, пристройки и деревья. Ты готов, мой одаль, моя вотчина, что помнит прадеда Ари? Готов, пивной котел моих предков? Готова, яблоня, которую мне так и не придется потрусить по осени? Готов, хмель, что мог бы дать жизнь далеко не худшему пиву в наших краях?..

А ты, трактир Этера Хольда? Ты, высокий, просторный, всегда для всех открытый? Ты, свидетель споров, драк, пьяных слёз, горьких слов, яростных криков — и веселого смеха, лихих плясок, новогодних клятв... То, что иные зовут злачным местом, я скорее назвал бы местом святым. Ибо нередко тут обретали спокойствие духа, смелость и счастье, уверенность в завтра, или просто искренние слова. Правда, совсем не всегда слова эти приятны... И кто бы подумал, что именно тут рухнет наш мир.

Заглянул я и в комнату свартальфа Унтаха. Там никого не было. Только толстенный черный том на замке. От книги пахло старой кожей и древним, глубинным ужасом.

...Коль скоро есть тот, кто готов, так это ты, длинный деревянный борг. Должен быть готов. Ибо такова твоя судьба. Я помогу тебе её встретить. А ты помоги мне, как помогал моим предкам во дни былых сражений! В те времена, когда жили в мире герои и безумцы, боги и чудовища, и маги держали огонь на ладонях, и плясали с молниями в час зимней грозы... И за цену чести не было торга, ибо не было ничего дороже чести... Ты помнишь те времена?..

А ты, Старый Балин, хотя едва ли это твое истинное имя, ты — помнишь? Ты, раданте, дух-хранитель, кому же, как не тебе хранить память о прежних днях? Выбора у нас нет: сокрушить врага и пасть с честью. Думается, это не худшая из смертей.

— Ты готов, мой милый маленький мир, край моих предков? — прошептал я и закрыл глаза.

И мир ответил.

— Да! — вспыхнула белым луна на Хвитенборге.

— Да! — плеснула волнами Андара.

— Да! — донеслось с западного берега.

— Да! — прогудели черные дикие пчелы в старых бортях Фундина.

— Да! — прошипел сваарк в доме Ругина.

— Да, будь ты проклят, — промолчала усадьба Эльвы и Митрун.

— Да! — загремело что-то в стафбуре Эльри.

— Да! — пахнул хмелем мой родной холмик.

— Да! — скрипнули окна трактира.

— Да! — мрачно и неслышно молвили стены борга.

— А готов ли ты сам? — спросил Старый Балин, вновь одетый белым сиянием.

Я открыл глаза.

Лето желало отдохнуть. У деревьев начинали выпадать листья. Умирать все-таки совсем не хотелось. Но и жить в мире, который уже никогда не станет прежним, который будет чужим, как костыли вместо ног, я не мог себе позволить.

— Я готов.

И снова — голос матери, улыбка древнего дуба, и страшные глаза Ловара, что держит непослушными, чужими пальцами коченеющее тельце ребенка... Что наша жизнь? И что — наша смерть?..

Всё это уже совсем не важно.

Ибо я был готов уже тысячу лет.

— Тогда и я — готов! — ответил Хранитель.

* * *

Думается, нет нужды говорить, что ни о каком сне в ту ночь мне думать не пришлось...

* * *

Было, верно, уже хорошо заполночь, когда я услышал звук рога.

...Он стоял на дороге, один, безмолвный и страшный. Алое сияние исходило от него. Плащ трепетал на ветру, точно пламя. Пламенем был его конь, чьи раскаленные копыта светились белым. Пламенем был его доспех. И пламенем был его взор из-под красного шлема. Он стоял и трубил в медный рог.

Так я впервые увидел Багрового всадника, кем бы он ни был.

Всадник вырвал из ножен клинок. Протрубил и помчался по дороге, размахивая мечем. Воздух позади него гремел от жара. Он несся сквозь спящий город и будил его.

И Норгард пробуждался.

По всему городу раскрывались курганы. С грохотом отворялись черные гробницы Норхауг, и оттуда выходили мертвенно-бледные витязи в древних ржавых доспехах. То, верно, был сам Нори Большой Башмак и его родичи. Они ударяли оружием о щиты и пели старую боевую песнь. Их плащи и знамена наливались синим и красным. Они шагали к боргу, не глядя в мою сторону. И в других курганах мертвым не лежалось спокойно. Земля и камень выпускали предков в мир живых — или то я спустился в Нифльхейм?..

Отворилась дверка хижины Ругина-колдуна, и он вышел под лунный свет. Синим казалось его лицо, черным — его тело, но глаза кипели грозой, живой и отчаянной. Он тоже шел к боргу. Заметив меня, ухмыльнулся.

— Так я и знал, — проворчал мертвый колдун, поправляя шапку с лисьим хвостом. — Так я и знал, что ты и в это говно влезешь, пивовар. Теперь-то уж придется помахать "ведьмой щита", теперь-то уж не спрячешься. Что, боком вышло альдерману гостеприимство? А ты, пивовар, не хочешь ли попотчевать дорогих гостей?

— Попотчую, отчего ж нет, — сказал я, — только вряд ли им захочется ещё. Но скажи, причем тут гостеприимство?..

— Иные гости так смердят, что холодеет огонь, и тогда приходит ночь. Пока я был в силе, то не пускал сюда смрадных мразей.

— Значит, если бы не этот Скавен... цверги не пришли бы?

— Цверги пришли бы все равно. Но ты был бы тут не один. А так... Днем мы мало что сможем сделать. И твой род в этой битве станешь представлять только ты. Предки всех норингов станут за твоей спиной — а твои останутся в земле. Иначе ты сойдешь с ума...

И он зашагал дальше. А я провожал взглядом мертвецов с живыми глазами. И только мои предки не вышли из кургана. Обида сдавила горло. Хотелось прыгнуть в реку и утонуть. Или разбить голову. Почему, почему я не могу увидеть мать и отца?..

— Потому что тогда всё рухнет, — раздался гортанный голос.

На калиновых ветвях сидели две птицы. Белоснежная орлица и золотисто-янтарный беркут с колыбелью в когтях. Орлица сказала:

— Я — Арна-вёльва, а это один из фюльге Норгарда. Когда-то у города было немало оберегов, но люди растеряли их, а ещё растеряли самих себя. Ни я, ни Ругин не нашли себе преемников. Твоя мать говорила со мной перед смертью. Я отдала ей оберег. А она передала его тебе. Ты же принес в дар нашему раданте. Верно, ты мудро поступил, ибо это знак чародея, знак того, кто ходит меж девятью миров. Его нельзя носить недостойному. А коль достойных нет, его надо освободить, что ты и сделал. И не ошибусь, если скажу, что с тех пор твоя удача в делах стала расти. Но тот, кто освобождает фюльге, платит и большую цену. Именно поэтому ты сейчас тут. Именно поэтому тебе нельзя видеть своих родителей. Иначе у тебя просто опустятся руки и глаза. И мы все исчезнем. Впрочем, не горюй: ты скоро придешь к предкам. Очень скоро.

И птицы взмыли в ночь, унося с собой обиду и гнев. Если я должен был тут остаться — и пращуры норингов гордо смотрят на меня, ожидая подвига — то всё иное просто туман. И вся боль, обида, жалость и горечь расплавились в огне гордости.

Ледяным был этот огонь.

А потом я увидел девчонку, что шла по дороге с куклой в руках. Сперва я не узнал её. Потом вспомнил.

— Привет, Сайма.

Дочь Ловара Ловарсона, убитая в лесу волками, обернулась.

— Привет, Рыжий. Будем играть?

— Прости, но я не умею играться в куклы.

— Потому что ты дурной мальчишка, — объяснила она. — Ну, поиграем тогда в прятки.

...Сейчас она была бы уже невеста. Не красавица, но, верно, хорошая хозяйка. Причем такая, которая держала бы мужа в узде, и дети её называли бы отчество по матери, не по отцу.

— Я плохо вижу ночью, ты уж извини. Зато могу рассказать сказку.

— Сказку? — недоверчиво спросила Сайма. — Какую сказку?

— А какую бы ты хотела? — я честно попытался вспомнить хоть одну и понял, что ничего не выйдет, и потому тянул время...

— Ну какую! Ты что, совсем глупый?! — возмутилась Сайма. — Волшебную! Чтобы исполнялись желания, и все в конце были счастливы, и с путешествиями, испытаниями, и... с драконами!

Ага, тут ты и попался, Снорри Рассказчик. Не знаешь ни одной такой сказки. Зачем пообещал?.. Неужели забыл, что мир не стоит таких сказок, что они больше не нужны, что все сказки лгут?.. Однако, чем больше я смотрел на Сайму, тем четче видел другую девчонку — из старой легенды. И я не забыл, как замирало сердце, когда матушка начинала рассказ...

— Вспомнилось мне кое-что, — бросил я неуверенно.

— Давай, — согласилась непоседа.

— Расскажу так, как услышал от матери. Слушай...

...Далеко на Западе, за тремя великими морями, в горах, где царит безмолвие, стоит Девятый Замок. Труден путь к его вратам, что раскрываются лишь в час заката. Не всякому по плечу этот путь. Но того, кто сподобится дойти — и войти, ожидают ещё худшие испытания. Хранители Замка — люди с сердцами драконов. Они проверяют пришедшего огнем и водой, ветром и ядом, железом и золотом. Наградой достойному станет исполнение любого желания. Те, кто ломается в стенах Девятого Замка, становятся его рабами.

У одной девочки — звали её Алле — тяжело заболела матушка. Девочка очень любила маму и не испугалась тягот пути дальней дороги. Долго ли, коротко ли она шла, как вдруг повстречался ей в горах старый оборванный дед. Девочку учили, что от таких надо держаться подальше, не говорить с ними, не подавать милостыни ни на ломаный эйрир. А то поймают, сунут в мешок, потом — порежут на мелкие кусочки и съедят. Но такие слова Алле считала глупой болтовней. Старик попросил попить. А надо сказать, что вода в тех горах была отравленной, да и у малышки во фляге осталось две капли. Но Алле не пожалела деду воды, подумав, что чему суждено случиться, того уж не избежать. И коль суждено ей дойти до Девятого Замка, то хоть на брюхе доползет.

Дедок утерся, поблагодарил и сказал:

— На вот, держи, — и протянул ей золотое колечко. — Мне уж эта штука ни к чему, а тебе может и пригодиться. А нет — так будет тебе приданое, красавица.

Алле поклонилась и пошла дальше. Раз только оглянулась — а старца и след простыл...

— Уж не тролль ли это был? — подумала Алле. Ей всегда хотелось посмотреть на настоящего тролля.

И вот наконец дошла она до Девятого Замка. На закате раскрылись его врата, и она оказалась внутри. Стали Хранители её испытывать. Вот побежала она по Замку, по длинным переходам, по высоким лестницам, по темным залам. Как вдруг видит — лежит её матушка в комнате с тремя дверями, и тихонько её зовёт. А над ней стоят Хранители и ждут её смерти.

— Скоро твоя матушка умрёт, — сказал грустно старший Хранитель. — Зря ты, девочка, сюда пришла.

— Есть, впрочем, одно снадобье, — сказал другой. — Но мы тебе его не дадим.

— Хотя можем сыграть, — рассмеялся третий. — Ты ведь любишь играть, Алле?

— У тебя, девчонка, есть три пути, — сказал четвертый. — За одной из дверей — пузырёк со снадобьем. Ты отдашь его матушке, и она излечится, но сама ты останешься тут навеки. За другой дверью — твой выход отсюда на свободу. Без матери. За третьей — твоё вечное рабство и смерть твоей мамы на твоих глазах. Вот эти двери. Желаю удачи.

А двери эти были одинаковые. Девочка смотрела и не знала, что же хуже, и как тут быть. От обиды все мысли перемешались. От волнения она вертела в руках то самое колечко, да выронила. Кольцо покатилось через всю комнату к средней двери, но вдруг резко укатило в сторону и пропало в трещине между камней. Алле удивилась. Подошла поближе и заметила, что камень стене — не такой, как остальные. Она взяла и вынула его. Поднялся грохот, и из стены вывалился целый кусок, за которым была четвертая дверь. В неё-то Алле и вошла. Пришлось Хранителям отдать ей лекарство для мамы и отпустить на свободу.

— Так-то, Хранители, — сказал, усмехаясь, старший. — Обставила нас эта мелка егоза! Будет нам урок: играть честно.

Алле вернулась домой, её матушка исцелилась, и они прожили немало, и всякое было в их жизни, доброе и злое. В своё время Алле вышла замуж, и муж любил её и заботился о ней. А когда они состарились, Алле рассказывала внукам сказку о том, как ходила в Девятый Замок. И о многом умалчивала, ибо не все воспоминания радовали её сердце.

А колечко это передавалось в их роду из поколения в поколение, пока однажды кто-то не потерял его в горах. Решили, что это старый тролль вернул его себе, да и не стали горевать: может, кому ещё пригодится...

— Хорошая легенда, — одобрила Сайма. — Только очень короткая.

— Что бы ты попросила у Хранителей?

— Чтобы было не так холодно, — тихо сказала мёртва дочь Ловара. Я почувствовал себя осквернителем могилы.

— А ты, Рыжий, что попросил бы?

Хорошая месть.

— Я счастлив, Сайма, счастлив и горд в эту прекрасную ночь. Чего же ещё желать? Днем у меня будет одно дело, а потом я приду с тобой поиграть.

— Хм. Обещаешь? — строго спросила девчушка.

— Клянусь.

— Смотри же! — погрозила пальчиком Сайма и побежала в ночь, на север, куда шли другие призраки...

...Они все застыли на стенах и башнях борга. В боевом облачении, со знаменами и барабанами, они глядели на север, во мрак над горами Морсинсфьёлль. В глаза древнему крылатому чудовищу, что гнездится на серых вершинах. И не было страха в их лицах. Ни тревоги не было, ни отчаяния. Лишь спокойная решимость. Небо над Хвитасфьёллем светлело, звезды гасли одна за другой. Близился золотой, кровавый рассвет. Теперь я знал, что рассвет настанет и солнце взойдет.

Свет разливался над Норгардом. Воины на стенах, наши великие предки, сделались прозрачными. Свет пронизал их насквозь. А потом они растаяли. Но, конечно же, они были там. Они всегда были там.

Я поднял голову. Высоко в небе кружили две птицы. Я улыбнулся и помахал им рукой. С небес донесся ответный клёкот.

Завтра суждено мне войти в свой Девятый Замок. Только не найти тут доброго дедушки с волшебным колечком...

* * *

В былые времена в час опасности жители Норгарда собирались в борге, прихватив самое необходимое. Деревянный тын вокруг города себя не оправдал. Его всё время ломали, причем чаще свои же. Потому его благополучно растащили на дрова, а вместо этого построили борг.

Когда настало утро, я осмотрел крепость получше. Боеприпасов было немного, но и я был один. В башнях имелись бойницы для стрелков, в оружейной — самострелы. Ещё на стенах и в башнях были какие-то военные машины, с цепями, шестеренками, рычагами, но как они работали — мало кто ныне помнил, разве что Транд Кузнец.

В главной башне были кладовые, службы (кузня, столярная и столовая) и жилые помещения. Кроме того, наверху была котельная, а от неё шли трубы для подачи кипятка на буйные вражьи головы. Ворота такой же толщины, что и стены — полтора альна, в одиночку никак не открыть. Они запирались на стальной засов и перетягивались цепью крест-накрест. По счастью, был ещё подземный ход. Цверги ни за что его не найдут.

Я перекусил на скорую руку (гибель гибелью, но не дело по этому поводу голодать) и решил поглядеть, чего мне там Эльри оставил. Оказалось — не так уж мало. Кожаный доспех с нашитыми бляшками просто как на меня делали. Снизу он, правда, чуток заплесневел, но мне ли привередничать. Круглый шлем с откидной железной личиной оказался великоват, но я решил, что это лучше чем ничего. Шапку одену, и будет как раз. Круглый дубовый щит, оббитый по ободу железом, с шипом посередине, с непривычки показался тяжеловат, но потом я и к нему примерился. Тяжелый нож-скрамасакс с длинной деревянной рукоятью я сунул в дырявые ножны, надеясь, что не выпадет. А секиру — старую добрую боевую секиру Эльри Бродячего Пса, на ярдовой рукояти, с одним прямоугольным лезвием, закругленным и щербатым, — нес на плече. То был прощальный дар моего друга. И мне казалось, что Эльри рядом.

Наш борг длинный — три сотни воинов могут стать в ряд на стенах. Идя по Андаре, нельзя его минуть. А цверги пойдут именно так. Даже если не станут брать крепость штурмом, а просто пойдут мимо, я смогу вволю пострелять по ним. А потом выйду из крепости, биться в чистом поле.

Как-то незаметно подкрался полдень. Я взошел на северо-восточную башню и положил руку на изголовье секиры.

Я знал, что уже настал Час Рагнарёк.

Почти осеннее солнце не пекло. Небо было чистым, а день — прекрасным. И когда издалека донесся шорох и треск, и потом показались цверги, мне подумалось, что это вовсе не плохой день, чтобы встретиться с Предками. Солнце блестело на броне, щедро и ярко, ибо взирало на мир в последний раз. Колючий ветер с отрогов Морсинсфьёлль разметал мою пусть и не длинную, зато огненно-рыжую бороду. Ветер крепчал, гнал своих диких, безумных воинов, завывал на тысячу голосов, предвкушая миг, когда падет Мировое Древо. Хохотали ледяные тролли, в Вестарфьорд уже заходил Корабль Мертвых, и я слышал скрип ногтей, из которых он построен, и Волк уже разинул пасть на солнце. Я опустил личину. Металл приятно холодил кожу. Руки жадно вцепились в рукоять топора. И весь мир, мой милый, маленький мир, замер.

А потом — улыбнулся.

Улыбнулся белый особняк Хвитенборг. Улыбнулись соты Фундина. Улыбнулся мертвый колдун Ругин. Улыбнулась небом в чистых стеклах усадьба Митрун. Осклабилась жестяной крышей Эльрина избушка. Радостно сиял мой зеленый Грененхоф. Улыбнулся лес, подернутый золотой паутинкой осенних листьев. Хмуро усмехнулись горы Хвитасфьёлля на западе. Улыбнулась бликами на глади Мать рек Андара.

Помахал веткой и подмигнул Старый Балин.

На северо-западной башне поднял черный меч в приветствии Унтах кан Орвен, что проделал долгий путь к великой истине и великой бездне.

Вскинула лук юная дочь народа Лофьескор.

Старшая госпожа скоге откинула капюшон, и ветер разметал седые волосы.

Бронзовый великан Кеарб рассмеялся страшным смехом.

Они все были так красивы! Тот, кто счастлив, не может не быть красивым. И такими нас запомнят цверги. Счастливыми и прекрасными.

Я снял шлем.

Смахнул щекочущую слезу: они, чужие, поняли меня лучше своих.

И улыбнулся в ответ.

Эпилог

Убедившись, что норинги уже достаточно далеко, Корд'аэн покинул их на кожаной лодке. Он греб против течения, на север. Он возвращался в Норгард.

Он не знал, станет ли сражаться. Но — должен был увидеть.

Чем ближе к Норгарду, тем крепчал северный ветер, тем труднее становилось грести. Дикие пенногривые кони ходили по Андаре, били копытами, желая растоптать лодку. Всё труднее было удерживать курах на плаву, избегая ярости волн. Река гневалась и скорбела, и друид ничего не мог с этим поделать. Пришлось грести к берегу.

Дальше дорога шла через вырубки. В ясную погоду Норгард уже виднелся бы. Но впереди только клубилась непроглядная мгла.

Корд'аэн шагал, пошатываясь от усталости. Ветер бил в лицо, застил глаза пылью, сбивал с ног. Маг упорно шел, согнувшись, опустив взор, опираясь на резной посох, а на спине у него сидела свинцовая старуха, громко визжала и кусала за уши гнилыми зубами, тяжелея с каждым шагом. Наконец Корд'аэн остановился и поднял глаза.

Впереди бушевала буря. Серая пыль стояла стеной, пожирая небо и землю. Тень накрыла мир. Молнии рвали мглу, ревели ветер и гром. И черное исполинское древо пронизало серую завесу, устремляя голые черные ветви ввысь, протыкая тучи пыли. Совершалась великая битва, Хранитель держался, а Корд'аэн не мог и шагу ступить вперед.

Во мгле слышались голоса. Это цверги вопили от ужаса. Они шли напролом, визжали и умирали, и не могли остановиться. И ещё звучал ледяной презрительный смех.

Корд'аэн запрокинул голову к бушующим небесам и страшно, досадно, отчаянно завыл. Его не пускали в круг, где погибал мир и его упрямый глупый друг Снорри. Небо ответило грохотом, кроваво-алой вспышкой, и древо стало золотым, белым, беспощадно-белым. Ветер подавился, скрючился и рухнул наземь, дёргаясь и умирая во прахе.

И понял Корд'аэн, что он опоздал. Все погибли. Всё кончилось. Им овладело страшное бессилие, захотелось упасть на колени и никогда не вставать. Но он лишь отряхнул пыль и пошел дальше, в заметённый Норгард. И старуха свалилась с его плеч.

— Придется нести тебя в горы, Снорри, друг мой... — прошептал Корд'аэн.

Но никто не ответил ему в этом новом безмолвном мире. Лишь хмуро чернели на западе далекие горные снега.

Альн — мера длины в древней Скандинавии, около 60 см

83