— Доколе, Господи, я буду взывать — и ты не слышишь; буду вопиять к тебе о насилии — и ты не спасаешь? — исступленно закричал он, вырываясь от солдат. — Для чего даешь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною! Закон потерял силу, и суда праведного нет! Нечестивый одолевает праведного, и суд происходит превратный!
Хэнкс безучастно посмотрел на него и отступил в сторону, давая дорогу.
— Горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою! — выкрикнул монах ему в лицо, проходя рядом.
Мастер Хэнкс вдруг коротко и страшно рассмеялся. Начальник тюрьмы и стражники вздрогнули, а Бенедиктус сразу сник и покорно пошел во внутренний дворик к плахе.
— И обратятся богатства их в добычу, и дома их — в запустение, — вновь раздался голос невидимого теперь за стеной Бенедиктуса. — Они построят дома, а жить в них не будут; насадят виноградники, а вина из них не будут пить.
И после короткой паузы раздался последний возглас:
— Близок день гнева Господа! — и тут же пресекся, прерванный глухим дробящим стуком топора.
Хэнкс отпил из фляги и прислонился к стене, дожидаясь начальника тюрьмы. Тот очень скоро появился из-за стены и деловито сказал:
— Приговор приведен в исполнение. Прикажете второго?
— Оставьте меня с ним наедине. Ждите там, — Хэнкс махнул рукой в сторону места казни.
В глазах начальника промелькнуло удивление, но он покорно склонил голову и удалился. Мастер Хэнкс нетвердой походкой подошел к сэру Томасу, отрешенно стоявшему в одиночестве около башни.
— Может быть, у вас есть еще какие-нибудь просьбы? — спросил Хэнкс у него.
— Передайте, пожалуйста, это письмо моей жене, — сказал сэр Томас, отдавая ему лист бумаги. — Что ее ожидает?
— Не беспокойтесь. О ней позаботятся. Она не будет знать нужды, — сказал Хэнкс. — Еще что-нибудь?
— Нет, больше просьб нет. Я закончил свои земные дела, я сдал командование и покидаю корабль. А свой отчет я дам Господу.
— Как знать, дадите ли, — пробормотал мастер Хэнкс, рассматривая кустик травы под своими ногами.
— Но уж я-то скоро это узнаю, — слабо улыбнулся сэр Томас. — Жаль, что я вряд ли смогу что-либо рассказать вам о своем знании.
Хэнкс достал флягу:
— Не хотите ли?
— Нет, спасибо.
— А я выпью, — Хэнкс глотнул травнику.
— Вы славный боцман, мастер Хэнкс, но вам нелегко служить под началом такого адмирала, как ваш король, — заметил сэр Томас.
Хэнкс дернул плечом и промолчал.
— Что же, я, пожалуй, пойду. Нехорошо заставлять людей ждать себя, да еще под таким холодным дождем, — сэр Томас зябко поежился. — Прощайте, мастер Хэнкс.
— Прощайте, сэр Томас, — ответил Хэнкс и отвернулся от него.
Он слышал шаги сэра Томаса по мокрому песку, потом — тишина, потом — удар топора.
— Все, — сказал себе Хэнкс, допил содержимое фляги и, пошатнувшись, направился к лестнице в башне. Поднимаясь, он услышал внизу оживленные голоса стражников:
— Дольше ждали...
— Чего тянули — непонятно! Само дело на одну минуту, а ожидание — на час!
— Ну, ладно, закончилось — и, слава богу!
— А я весь продрог до костей!
— Пойдем, ребята, выпьем грогу!
— И джину!
— За упокой души супостатов и за наше здравие!
— И пусть будут прокляты те, кто не пьет! Если они, конечно, не мертвы!
— Аминь!
Часть 8. Родовые муки
Родовые схватки у королевы Энни начались ночью. Генрих, спавший в последние три месяца отдельно от жены, немедленно, как только ему доложили о родах, пошел на ее половину. Он помнил, как рожала Екатерина, какое страшное изнуренное лицо у нее было, как тряслись ее руки; помнил ее спутанные, мокрые от пота волосы, раскиданные по подушке; помнил черные безумные глаза и сухие растрескавшиеся губы, искусанные в кровь. Та картина была ужасна, поэтому король с опаской заглянул в спальню Энни, ожидая увидеть нечто подобное. Но Энни вовсе не была ни страшна, ни отвратительна. Ее прекрасное молодое лицо было наполнено предчувствием великой радости материнства. И лишь мелкие капельки пота, выступившие на лбу, и тонкие пальцы, лихорадочно сжимающие простыни, выдавали мучения женского тела, избавляющегося от бремени плода.
— Скоро ли? — спросил Генрих у повивальных бабок, суетившихся около постели королевы.
— Нет, ваше величество. Судя по всему, еще не скоро. Только началось. Не раньше утра, — ответили ему.
Энни застонала. Король нагнулся и поцеловал ее.
— Уйдите, прошу вас! Вам тут не место, — преодолевая боль, произнесла она.
Генрих кивнул, отошел к дверям и подозвал главную повитуху.
— Вы головой отвечаете мне за моего сына, — вполголоса сказал он ей. — Упаси господи, если с ним что-нибудь случится! Вы умрете под пытками. Все вы.
— Богородица поможет королеве. Она позаботится о благополучном разрешении ее величества, — перекрестилась повитуха.
— Дай бог! — перекрестился и король.
* * *
Возвратившись в свои покои, Генрих отослал камердинеров, самостоятельно улегся в постель и долго ворочался, представляя себе, какой замечательный у него будет сын, каким славным королем он станет в будущем.
Проснувшись, Генрих сразу же осведомился, не родила ли королева? Ему доложили, что схватки участились, но воды еще не отошли.
— Долго рожает, — пробормотал Генрих, расплываясь в улыбке. — Точно будет сын. Мальчишки не торопятся вылезать на свет божий.
От волнений и переживаний король всегда чувствовал голод, поэтому приказал скорее накрывать стол к завтраку. Оказалось, что стол уже накрыт, и особы, приглашенные для того чтобы разделить трапезу его величества, ожидают выхода короля.
— Прошу садиться, джентльмены, — сказал им Генрих, ответив на приветствия. — Что за чудесный денек выдался сегодня! Погода этой осенью стоит точно такая же, как в позапрошлом году, когда я объяснился с моей милой Энни и попросил ее стать моей женой. И вот, сегодня моя дорогая Энни подарит мне сына! Я вижу во всем этом некое предзнаменование. Судя по срокам, Энни понесла перед рождественским постом, когда я уже начал беспокоиться... И тогда тоже были погожие деньки! Это не случайно. Сама природа радуется появлению у меня наследника...
— Сегодня я хочу попотчевать вас новым блюдом, — продолжал он, подав знак слугам открыть большую серебряную чашу. — Мой новый главный повар — француз, и он очень изобретателен по части необычных кушаний. То, что вам предстоит попробовать, называется "салат". Для его приготовления использовано мясо фазанов и рябчиков, а также около десятка различных овощей; добавлены сметана, уксус, оливковое масло, горчица и еще специи, которые мы покупаем у португальцев по баснословным ценам. Оригинальность блюда заключается в том, что все это тщательно перемешано и пропитано соусом — таким образом вы ощущаете вкус всех составляющих "салата", и не чувствуете вкуса ни одной из его частей по отдельности. Таковы французы: они хотят всего сразу, в необычном сочетании и с пикантным вкусом! Попробуйте, господа, — если вам и не понравится, то вы, по крайней мере, поймете французские наклонности.
— Ну, что? — спросил Генрих через несколько минут. — Как вам "салат"? Сэр Джон, вам понравилось?
— Вы правы, ваше величество. Уход от естественности и поиск искусственных сочетаний дают оригинальные результаты, — ответил молодой человек.
— Интересно, что сказал бы по поводу этого кушанья ваш дядя. Бедный сэр Френсис! Как жаль, что он скончался! Нам его недостает. Надеюсь, он умер без страданий?
— О, ваше величество, вы всегда были очень добры к старику! А он, в свою очередь, был предан вам всем сердцем. Если бы старик услышал, что вы вспоминаете о нем, он бы растрогался... Что же касается его кончины, то он умер не страдая. Вернувшись домой после свидания с двумя красотками в веселом доме, сэр Френсис хорошо поужинал, выпил две бутылки доброго хереса, лег спать... и не проснулся. Он умер довольным, не зная, что умирает. Возможно, он и до сих пор не знает, что он мертв, — улыбнулся Джон.
— Ну, ну, молодой человек, не богохульствуйте! — строго заметил король. — Душа вашего дяди сейчас на небе, и уж, конечно, ей известно, что она рассталась с телом.
— Бедная душа моего дяди, тяжело ей, должно быть, без телесной оболочки! Что будет делать душа сэра Френсиса в райских кущах без вина, красоток и вкусного обеда! — вновь усмехнулся Джон.
— Молодой человек, вы переходите границы дозволенного, — Генрих внушительно посмотрел на юношу. — Ваш дядя действительно не был образцовым христианином, но он никогда не переходил через край. Я не потерплю святотатства в своем присутствии!
— Нет, вы подумайте, джентльмены, до чего распущена нынешняя молодежь! — прибавил король, обращаясь к остальным сотрапезникам. — Глядя на нравы наших юношей, я с горечью думаю, во что превратится в будущем наша держава.
— О, прошу простить меня, ваше величество! — виновато склонил голову Джон. — Поверьте, мои слова объясняются исключительно легкомыслием и отсутствием жизненного опыта. Я рос без отца; если бы не сэр Френсис, вообще неизвестно, что могло бы из меня получиться.
— Тем более вы должны стремиться к тому, чтобы быть достойным вашего дяди, — назидательно произнес король. — А вот мы сейчас проверим ваш ум и умение излагать свои мысли! Скажите нам, что вы думаете об обязанности человека продолжить свой род?
— Мне трудно судить об этом, ваше величество, я еще так молод, — смутился Джон — Но я постараюсь вспомнить наставления дядюшки. Он как-то говорил, что Господь дал нам способность к продолжению рода, дабы мы вечно помнили о грехопадении наших прародителей, ибо зачатие столь же приятно, как вкушение запретного плода, а рождение и воспитание потомства столь же горестно, как изгнание из Эдема. Но в том то и видна мудрость Божия, потому что если бы было наоборот, то нашлось бы немного желающих продолжить род человеческий.
— В чем же тяжесть и горесть воспитания потомства? — спросил Генрих.
— Горесть начинается еще до рождения младенца, когда будущий отец, глядя на большой живот своей жены, задается вопросом, а его ли это ребенок? — охотно стал пояснять Джон. — Согласитесь, что воспитывать чужого отпрыска, да еще зачатого во грехе, не очень-то приятно.
— Ну уж! — не согласился король. — Да разве все будущие отцы задаются таким вопросом? Послушать вас, так на свете нет женщин, которым можно доверять.
— Женщинам? Доверять?! — Джон сделал круглые глаза. — Мой дядя учил меня, что никогда нельзя быть уверенным в трех вещах: в надежности своего пищеварения, в честности политиков и в верности женщин.
— Ах, сэр Френсис, сэр Френсис! — покачал головой король. — Он был неисправимым скептиком... Но продолжайте, сэр, мы вас слушаем. Что вы нам еще расскажете о воспитании?
— Вы добры ко мне, ваше величество, не меньше, чем к моему дяде, — поклонился Джон. — Итак, оставим без рассмотрения первые годы жизни, когда младенец находится на руках нянек и его поведение ограничено животными потребностями. Вот, наконец, ребенок становится осмысленным и может воспринимать знания и опыт предшествующих поколений. Прекрасно! Однако отчего же дети охотнее перенимают плохое, чем хорошее? Посмотрите на школяров: среди них масса лоботрясов, бездельников, шалопаев, недоумков, жестоких сердцем и вечно склонных к гнусным каверзам. Ничего не помогает сделать их лучше: ни увещевания, ни внушения, ни наказания. Бедные родители с горестью смотрят на своих подрастающих отпрысков и думают, — за какие грехи такое наказание!.. Дальше — хуже. Когда у мальчика начинают расти усы, а у девочки — грудь, тут происходит второй акт семейной трагедии. Влекомые Амуром и Венерой эти полудети-полувзрослые вытворяют такие вещи, которые не придут в голову ни детям, ни взрослым, и самым вызывающим образом ведут себя по отношению к своим отцам и матерям. Вспомните, ваше величество, вспомните, джентльмены, как вы в переломном возрасте ненавидели своих родителей за то, что те пытались удержать вас на правильной дороге.
— Вы преувеличиваете, молодой человек, — заметил Генрих. — Я любил отца и мать, и думаю, что наши уважаемые джентльмены также.
— Но я не сказал, что подростки не любят своих родителей, — возразил Джон.— Я сказал, что они их ненавидят. Ненависть не отрицает любовь, напротив, эти чувства так же неразлучны, как ночь и день, как дым и огонь.
— Опять вы играете словами, — прервал его король.
— Виноват, ваше величество. Дабы не запутаться в сложностях удивительного по своему безобразию отрочества, перейду к юности. "Вот когда я могу вздохнуть свободно, — говорит себе счастливый отец, глядя на возмужавшего сына, — вот когда я получу вознаграждение за свои труды по воспитанию потомка. Он — продолжатель дел моих, опора моей немощной старости, ограда от врагов и ударов злой судьбы!" Не менее радуется и родитель прекрасной девицы: "До чего хорошо иметь дочь, — думает он, — которая будет заботиться о своем отце нежно и ласково, со вниманием и терпением, как никто, кроме дочери, не позаботиться о стареющем мужчине! Я выдам ее замуж за достойного человека, и зять станет мне..." — ну, а дальше те же рассуждения, что и в первом случае. Но как ошибаются и тот, и другой! Как мы знаем, сын часто становится врагом своего отца — злейшим, чем самые злые враги; так уж устроила природа, — молодой вожак стаи всегда борется со старым, побеждает и убивает его. А бывает и так, что сын становится повесой, беспутным гулякой, мотом и расточителем, который не может дождаться смерти своего отца, чтобы овладеть его состоянием и растратить отцовские денежки на девок, вино, пиршества, роскошь, охоту, лошадей, на пускание пыли в глаза и на растопыривание перьев перед всем светом... С дочерями дело обстоит еще хуже: сколько их сбивается с пути истинного, доставляя страдание и стыд своим родителям; сколько, выйдя замуж, забывают отца и мать до тех пор, пока не придет срок делить наследство; сколько платят черной неблагодарностью за добро родительского дома!.. Нет, увольте, что касается меня, то я никогда не взвалю на себя ношу воспитания, — закончил свой рассказ Джон.
— А вы не боитесь, юный джентльмен, что ближе к старости вам захочется видеть около себя родное лицо, что вам захочется передать родному человеку ваш жизненный опыт, а помимо того, отдать и свое состояние в родные руки? — спросил Генрих.
— Возможно, ваше величество — согласился Джон. — Но у меня есть двоюродная сестра, которая собирается выйти замуж. Надеюсь, у нее будут дети, а в нашем роду первым всегда рождается мальчик. Вот пусть сестра и ее муж и заботятся о воспитании своего сына, а для меня мой племянник будет и родным человеком, и учеником, и наследником, то есть тем же, чем я был для сэра Френсиса.
— Не знаю, что здесь сказать, — пожал плечами Генрих. — С вашей колокольни, точнее с колокольни, построенной вашим дядей, земля видится по-иному. Сэр Френсис был в своем роде великий человек, но на высоту, которую достиг, он поднимался всю жизнь. Вы же хотите забраться на построенную им башню, чтобы поплевывать с нее на нас, грешных. В вашем-то возрасте!
