Время выбора

На третий день Владимир собрал у себя своих верных друзей Добрыню и Елеца, волхва Зореца, наместника Николая и тех бояр, коим он после произошедшего мог теперь доверять всецело. Предстояло решать судьбу заговорщиков. Сторонники князя Мешко прошедшие месяцы провели в порубе, остальным разрешили быть по домам, не позволяя, однако, ни выходить из них самим, ни принимать каких-либо гостей. За этим следили дружинники, которых наученный горьким опытом Добрыня запугал до того, что они и по нужде лишний раз опасались отойти. Исключение сделали только для княгини Юлии и епископа Феофилакта. И хотя им кроме как друг к другу и в церковь ходить было некуда, глаз с них тоже не спускали.

Когда все расселись за большим столом, который Владимир еще до полоцкого похода велел поставить в горнице, и именно для таких случаев, князь посмотрел на киевлян и участливо сказал..

— Вот так-то, други мои, не всегда княжеская служба в охоту бывает. Ведаю я, почему вы столь невеселы. Одно дело с мечом против врага выступить, другое судьбу соседа решать, с коим ты не единожды за пиршественным столом сиживал. Что бы ни допустить нам непоправимой ошибки, будем о каждом говорить. О том сколь он виноват, как дошел до жизни такой, и какую кару он заслуживает. Дело это долгое, не на один день, и поэтому, сегодня говорить будем о тех, кто только моему суду подсуден, и в первую голову о княгине Юлии. Сказано ей было мной, что ее княжеское достоинство всегда соблюдаться будет, но отнюдь бы ей не умышлять против княжеской власти, и никакими посулами не прельщаться. Тому она не вняла, в Новгород, куда я ее направил, не пошла, но стала искать сыну своему будущему княжеского стола, а себе власти его именем в Киеве править. В том ее заединщиками оказались те, кому мила Византийя, и вера византийская — христанская. Не лютуй на меня, Николай, знаю, что не все христиане о таком помышляли, но немало их было. Знаю, что и из этих многие на стенах стояли, и в поле с врагом биться вышли, когда стали им ведомы поползновенья князя Мешко и предателей за него стоявших. О том будем после говорить. Хочу я услышать, как вы мыслите мне с княгиней Юлией поступить надо. И как поступить с будущим ее сыном, моим племянником. Одно скажу сразу. Крови вдовы брата моего и, тем более крови его сына я не желаю.

— Дозволь мне сказать, — отозвался киевский тиун Годлав, — Юлию я знаю с того времени, как она в Киев объявилась. Жена она красивая и умная, но избалованная и своенравная. Брат твой воли давал ей много, и привыкла она властвовать. Кроме всего, визайтийка она, и христианка истовая, для которой все другие, суть варвары во тьме прозябающие. Поэтому уверена Юлия непоколебимо, что право властвовать на Руси ей дано свыше. И уверенность эту порушить в ней никак невозможно.

Княжича будущего оставлять ей нельзя, потому как воспитывать его должна любящая Русь, зрелая, мудрая и добрая женщина. Здесь лучшей, чем твоя, князь, матушка, княгиня Мала, не найти. А Юлии, как я мыслю, следует устроить житье по ее княжескому званию, но что бы она его покидать не могла, и никто к ней допускаем не был. И следить за этим надо будет строго.

— Если следить будут, как в этот раз, то сбежит, — усмехнулся Гюрята и поглядел на Добрыню, — не обижайся, пошутил я. А только, в какое место ее ни отправь, и как ни следи, все равно сбежит. Не сама, так помогут. Любому врагу Владимира она вместо стяга сгодится, а ей, по ее высокомерию, того понять не дано.

— Есть место, откуда ей сбежать будет невозможно, — глядя в стол, произнес Николай, — но только о том, что бы туда ее отправить, надо епископа Феофилакта просить.

— Что за место? — удивился Добрыня, — И почему нам нужно епископа просить? Его не просить, с него спросить надо, за дела им учиненные!

— Как с епископом говорить, то только князю решать можно, а место это — святая обитель невест Христовых в Византии. Если он там постриг примет, то обратного пути уже не будет.

— А задумка не дурна, — Владимир внимательно посмотрел на Николая, — Да не журись ты о Юлии, — монастырь не домовина, и только там можно ее от собственной дури сберечь. И нам спокойно тогда станет. Вот правильно ты, Годлав, говорил, умная женщина, а здесь уперлась, хоть кол на голове теши. Так ты думаешь, Николай, что согласится она в монастырь идти?

— Если епископ скажет, то пойдет.

-Тогда буду с Ферфилактом о том говорить. Сделаю я ему предложение, от которого он не сможет отказаться. И о княжиче будущем с матушкой поговорю. Волхвы, а вы точно знате, что мальчик будет?

— Совершенно точно, — заверил его Елец.

— Тогда об этом все. Теперь рассказывай, что ты узнал о делах тех предателей, что в порубе сидят. И о том, какое участие епископ в тех делах имел.

— Много чего узнал, но это разговор долгий, и вижу я, что Добрыне, да и другим многим, он не интересен. Думаю, лучше нам с Зорецем тебе обо всем поведать, ты о том подумаешь, а уж потом, нам всем вместе решать, кто из них, чего достоин.

— Да уж, — вздохнул Добрыня, — чем такими делами заниматься, лучше я пойду, посмотрю, как мои дружинники ополченцев обучают. Бились они отважно, а умения пока маловато.

Зорец вместе со всеми поднялся из за стола, прошел в угол горницы, вернулся и положил перед удивленным Владимиром большую стопу берестяных полотнищ, зажатую меж двух плах, накрест перевязанных бечевкой.

— Вот, князь, смотри. Это записи, которые мы собрали с заговорщиков. Здесь поведано, как заговор это создавался, кто на него серебро давал, кто и что в нем делал. Более пятидесяти таких записей. Бояре, тиуны, посадники, купцы. Все те, кто с папистами стакнулись

— И что, они так вот сами, все по доброй воле это рассказывали, сами писали и руки свои к этому прикладывали? И писано-то все как лепо. Кто же это благолепие все устроил?

— Мы с Зорецом и устроили. Есть у нас люди, нет не волхвы, которые и спросить, что надо умеют и записать правильно. Так вот купили мы неподалеку от поруба подворье невеликое. С домом, хорошим погребом, со службами разными, и туда этих людей устроили. С ними только два волхва было, из тех, кто умеет лжу видеть. С первого-то раза многие правды не говорили, запирались, либо на других все валили. Этих учили маленько. От Ярополка заплечных дел мастера хорошие остались, они эти науки хорошо знают. Потихоньку разобрались. Тут сверху главари лежат, а ниже, помельче которые будут. Многое еще есть, что я сюда не принес, но там от видаков записи. Для тебя, Владимир, много интересного здесь есть.

— Дааа, великое дело у вас вышло. Мыслю я, что люди, которые все это наработали, и дальше тем же делом заниматься будут. На княжескую службу их возьмем, серебром не обидим. Вы, наверно, и о том думали, когда все это устраивали

— Именно так, — подтвердил Зорец, — Нам, волхвам, самим таким заниматься невместно. Дадим туда только тех двоих, о которых Елец говорил, да еще одного. Ему те, кто нам помогают, сказки приносят о том, что в Киеве, и во всем остальном княжестве творится.

— Туда же этих, как вы говорите, заплечных дел мастеров, и дружины не меньше сотни. Заговоры у нас не часты, хотя как видно и об этом забывать нельзя, а татьбу в княжестве изводить напрочь надобно. Да и в других тоже. Поглядим немного, как все будет, и, если хорошо пойдет, то и в них такое же учиним. Спасибо вам. Это все я вечером почитаю, а сейчас выберите записи, в коих о Феофилакте говорится. Очень они в разговоре с ним пригодятся. Я пока велю я нам обед сюда принести и епископа сыскать, что бы через два часа здесь был.

Когда гридень впустил в горницу епископа, тот, на несколько мгновений задержался в дверях, потом, все же, поклонился и пожелал князю здравия. Заметно было, что он пока до конца не решил, как вести себя с князем.

— И тебе, епископ, здравствовать, — молвил Владимир, — не стой в дверях, проходи, садись вот на лавку. Сейчас мог бы и не кланяться, — и, глядя на, удивленного, Феофилакта, пояснил, — Сейчас ты для меня не епископ византийский, от коего мне пристало знаки уважения к княжеству киевскому принимать, но лицо, уличенное в злоумышлении против княжеской власти. С такими, допреж меня, в другом месте разговаривают, и там им поневоле кланяться много приходится. Нет, нет, тебе, по положению твоему, это не грозит, но шесток свой в этом разговоре тебе знать надобно.

Смотри вот, здесь записи того, в чем заговорщики покаялись. По ним выходит, что ты и посадник Невзор в этом заговоре главными были. Вече неправедное против меня собирали, и ты на том Вече всячески меня хулил. Серебро еще давал якобы охране своей и боярской, что бы та Подол в узде держала. А на деле, серебро то, должно было идти на подкуп стражи воротной, что бы та поляков в город впустила. И много еще чего здесь есть. Ты здесь для того, что бы слово Христово на Русь нести, а Он говорил, что несть власти, аще от Бога. Как же так, епископ? Мыслю я, с этими записями послов в Константинополь отправить, что бы те Василевсу грамоту мою предали, в коей просить его буду тебя отозвать, и взамен другого прислать.

Слушая эту речь, Феофилакт заметно ободрился, и, уже с привычным высокомерием, ответил.

— Послов твоих в Константинополе дальше дворцового секретаря не допустят, и записи эти там стоят меньше, чем береста, на которой они сделаны. А если ты здесь решишь, какую обиду мне причинить, о том Василевс и Патриарх быстро узнают, и такого унижения Империи тебе, и княжеству твоему не забудут долго. Ты сейчас сказал, что я должен знать свой шесток в разговоре с тобой, но и княжество твое должно свой шесток знать в делах с Империей.

— Это ты правильно говоришь, и что послов моих с грамотой дальше секретаря не пустят тоже правильно. Но что записи эти дешевле бересты, тут ты не прав. Это как на них посмотреть. А как смотреть, я в грамоте напишу, и секретаря дворцового для того достаточно. Что ты против моей власти умышлял, тебе в вину не поставят, а вот, что умысел тот выполнить не сумел, за это с тебя спросят. И за то, как паписты тебя, словно ребенка малого обвели, спросят. А за то, что заговор, который ты устроил, чуть не привел, к тому, что в Киеве польский князь сел, спросят вдвойне, и втройне. Незнание твое планов Мешко тебе тоже в вину поставят, как и то, что теперь все твои люди в Киеве мне известны. Думаю, и повеление твое, христианам в одном строю с язычниками стоять, Патриарху не сильно понравится. Понятно, что деваться тебе было некуда, но все же! Так что, когда ты вернешься в Константинополь, то жить там будешь плохо, но, к счастью, не долго.

Вот теперь епископа проняло по-настоящему. Такой злокозненности он от мальчишки-варвара, не ожидал. Владимир, между тем продолжал,

— Так что гордыней тебе сейчас надуваться не время, тем более, что грех это великий по вере твоей, а следует тебе думать на чем мы можем договориться, что бы я заместо такой грамоты написал другую, где с благодарностью описал бы твои, и прочих христиан, заслуги в защите Киева от верного клеврета Рима — князя Мешко. О том, что он княжество свое Ватикану завещал, небось, слышал. Сам придумаешь, что тебе сделать должно, или подсказать?

— Тут думать долго нечего, нужно тебе, князь, что бы про Юлию на Руси навсегда забыли, а грех убийства ты на себя брать не хочешь. И следует мне, по-твоему, увезти ее в Византию, что бы она постриг в монастыре приняла. Ребенка же, ты оставишь себе. Если большего тебе от меня не надо, то на этом мы сойтись можем. Одно только еще, ребенка этого придется окрестить. Так мне с Юлией говорить легче будет.

— Будь, по-твоему. Через месяц Юлия от бремени благополучно мальчиком разрешится, мне о том волхвы говорили, а они в этом не ошибаются. Окрестишь его в положенные сроки, и отправляйтесь в Константинополь. С вами послы мои будут и охрана, сколь надобно. С отъездом не затягивай, ноябрь месяц капризный, бывает, что к концу его и Днепр замерзает. Как в Константинополе Юлию в монастырь определишь, послы мою грамоту куда следует передадут. Куда и как, тебе виднее. Кстати, и тебе спокойней станет, как она постриг примет. Язык у нее длинный, а лишние разговоры, тебе, да и мне, не нужны. Возвращаться тебе в Киев или нет, сам решай. По мне, так лучше бы ты вернулся. Другого уж всяко не лучше тебя пришлют, а с тобой мы уже договариваться научились.

Почти уже два месяца Ставр провел в порубе, и вроде, даже к этому привык. По первости, было страшно о будущем думать, а потом стало как-то все равно. В клети их было десятеро, у каждого лавка своя. Жене дозволили принести из дома тюфяк и одеяло, да и снедь приносить разрешали. Кормили скудно, но голодно не было. Поруб стоял на берегу Днепра, поэтому мыться водили туда, раз в седмицу. Вначале этому радовались, а потом стало безразлично, да и похолодало. Так и шел день за днем. Безделье угнетало, оставались только воспоминания и думы.

Почему он попал в поруб, Ставр понимал не совсем. Когда дознание шло, он все сказал честно, и волхв это подтвердил. О заговоре он знал, но сам в нем не участвовал. На Вече, правда, против воли жены и дочери ходил, и там был за изгнание Владимира. Зато когда поляки к городу подошли, со своей справой пришел в ополчение, и в бою командовал десятком. Таких всех отпускали домой, а вот его, в поруб. Оставалось думать, что аукнулись новгородские дела, и повинен в том Добрыня. В общем, думы были невеселые, и, когда за ним пришел стражник, Ставр даже обрадовался, решив, что лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.

Из поруба его в закрытом возке привезли на то же подворье, куда ранее его приводили на дознание. В горнице его встречал, сидящий за столом волхв Елец. О том, что тот сильно дружен с Добрыней, и, что оба они ходят у князя в первых ближниках Ставр знал, и встрече этой не обрадовался. Сел, куда указал ему волхв, и хмуро спросил.

— Что же сам Добрыня-то поглумится не пришел. Неужто постыдился?

— Так ты думаешь беды твои от Добрыни? Да нет, он воинскими делами занимается, ему до тебя дела нет. В поруб ты попал, потому что я так велел, и попал не безвинно. О заговоре знал, но молчал, да и на Вече отметился. Дела новгородские князь тебе простил, но ты того не ценил, и вновь против него пошел. Получается, что враг ты князю Владимиру давний и упорный, и в порубе тебе самое место. Что, скажешь, или я не правильно рассуждаю?

— Если, как ты говоришь, то правильно, а так...!

— Вот тебе и так! Счастье твое, что есть у тебя заступник. Владимир его знает, и я ему верю, и даже Добрыня твой ненаглядный тоже верит. Приходила ко мне Сладжа, долго мы с ней беседу вели. Про все ваши разговоры вечерние она мне рассказала. Я хоть и волхв, и лжу всякую вижу, а в душу к человеку залезть не могу. Сам бы мог ко мне прийти, глядишь, чего бы и удумали.

— Мог, не мог, не надо об этом. И Сладже не надо было к тебе идти.

— Что-то ты, Ставр, совсем смурной стал. Или сам уже по себе страву справил?

— Посиди с мое в порубе, тогда поглядим каков сам станешь. И говори уже, наконец, зачем позвал.

— Позвал я тебя, Ставр, на службу княжескую звать.

— Не будь ты, Елец, сам волхвом, я бы тебе к целителям пойти посоветовал, а так уж и не знаю. Сам говоришь Новгород, Вече, какая после этого может быть княжеская служба!